Hajimemasho:! - Япония: знакомство

Головнин о литературном перфекционизме японских чиновников:

 

культурный контакт

1896 г. вытавка собрания японского искусства Китаева в СПб.
В 1897 И.Грабарь в програмной статье "Упадок или возрождение?" пишет: "Трудно сказать, с какого момента появились первые признаки, свидетельствовавшие о начинавшемся недовольстве против принципов реализма. можно тольк заметить, что сильнейшее выражение этого недовольства, неудовлетворённости совпало с появлением в Европе новой художественной волны, которая всколыхнула весь мир искусства. Она явилась с делёкого Востока в лице японцев. Отсюда начинается уже история современного искусства, его последнего фазиса, его новейших стремлений, направлений, течений". И в 1902 г. "Без японцев нельзя себе представить Клода Моне, Дега, Уистлера и всего, что связано с этими тремя именами, т.е. в сущности добрую половину современного искусства"

о японизме Борисова-Мусатова http://www.eroshenko-epoko.narod.ru/Materials/Konchina/Konshina1.htm#_ftnref2


Дверная ручка из особняка Рябушинского (Шехтель 1900-1902)

Николай Второй в Японии

Верещагин в Японии


Добавлено спустя 4 минуты 1 секунду:





Добавлено спустя 53 секунды:

по ссылке надо щёлкать

 

Это не просто нищий, а странствующий монах - комусо, играющий на медитативной флейте сякухати, на которой я уже пару лет учусь играть.

 

Матрёшка

Судьба крейсера "Варяг"

В Сеуле по окончании войны японцами был создан музей памяти героев "Варяга".
Командир "Варяга" В.Ф. Руднев в 1907 г. был награждён орденом Восходящего Солнца 2-й степени.

"Шпионский" рассказ Куприна http://lib.ru/LITRA/KUPRIN/rybnikov.txt

Самурайский меч адмирала
Из письма Колчака:

Остроумова-Лебедева:

Фалилеев "Волна"

О.О. Розенберг Об изучении японского буддизма (1918) http://trubnikovann.narod.ru/Rosenberg.htm



Давид Бурлюк в Японии


Добавлено спустя 3 минуты 47 секунд:

http://www.iskusstvo-info.ru/2007/1/06burl.htm

Добавлено спустя 2 минуты 41 секунду:

"В Японии Давид Бурлюк провёл два года. За это время он написал три повести, посвящённые этой стране: «Ошима», «По Тихому океану», «Восхождение на Фудзи-сан».
Ошима - это остров недалеко от Токио, где Бурлюк пробыл около 10 дней. В это время происходит знакомство футуриста с Японией. «Он будто культурно заблудился в этой восточной стране, - объясняет бурлюковед. - Он пытался понять: кто же они, японцы? И писал, что у нас совсем другая жизнь, другая одежда. В повести «Ошима» он ругает Японию».

По мнению Акиры Судзуки, самые яркие впечатления у Давида Бурлюка были от времяпрепровождения на одном из тропических островов архипелага Огасавара, расположенного в Тихом океане. «Там он провёл тёплую зиму, насладился незнакомой природой, общением с простыми жителями, - рассказывает Акира Судзуки. - Об этом приятном воспоминании он написал во второй повести «По Тихому океану».
По словам Судзуки-сана, в Японию Бурлюка привело желание увидеть горы и океан. Свои впечатления от увиденного он излагает в третьей повести - «Восхождение на Фудзи-сан». И уже в этом произведение его отношение к Японии кардинально меняется.
Акира Судзуки считает, что Бурлюку понравилась Япония, ведь в этой стране он провёл два года, которые оставили неизгладимый след на его творчестве.

"Изучая творчество Давида Бурлюка, Акира Судзуки отыскал около 10 его картин, на которых написаны японские пейзажи. Бурлюковед рассказал, что русский футурист вместе со своими единомышленниками (Пальмов, Щербаков), которые тоже некоторое время жили в Японии, постоянно организовывал выставки. Одна из первых была в здании фармакологической компании. «После первой выставки они уехали на остров Ошима, - поведал Акира Судзуки. - Была версия, что они хотели сбежать от преследования органов безопасности Японии. Действительно, японские сыщики постоянно за ними наблюдали. Японская власть боялась влияния революции в России, считали туристов экстремистами. Благодаря этим сыщикам, мы сегодня знаем, где Бурлюк устраивал выставки, какие места посещал. Но я не верю этой версии. Ведь гостиница, где они остановились, находилась напротив отделения полиции. К тому же, один из чешских художников, который присоединился к русским футуристам, писал, что русские вели себя достойно, были очень вежливы». Кстати, на одной из следующей выставок русских футуристов член императорской семьи даже купил работу Давида Бурлюка"" (отсюда http://www.artkavun.kherson.ua/russkiy-futurizm-po-yaponski.htm).

 

Везет.

 

Варвара Бубнова - русская художница-авангардистка, прожила в Японии с 1922 по 1958 г.





Добавлено спустя 30 минут 14 секунд:

Константин Симонов в Японии

"Во-первых, общее впечатление от Токио и Иокогамы.

Токио, который составляет одно целое с Иокогамой, в смысле планировки до некоторой степени похож на Берлин. Это один огромный город с довольно большими разрывами, отделяющими друг от друга сросшиеся с ним городки и города,- иногда это река, иногда парк. Впрочем, точное представление об этом сейчас составить трудно, ибо Иокогама выжжена почти дотла, да и периферия самого Токио тоже сожжена больше чем наполовину.

Нетрудно представить себе, какой ад был здесь, когда на город сбрасывались десятки тысяч "зажигалок" и он весь горел. То, что осталось от Токио, состоит из трех частей: во-первых, сам по себе составляющий целый город центр Токио, построенный в основном по-европейски; во-вторых, разбросанные по всему городу островки каменных зданий, разнокалиберных, многоэтажных, в большинстве своем некрасивых и не очень вяжущихся друг в другом (Токио почти не бомбили фугасными бомбами, от "зажигалок" эти дома не могли сгореть и поэтому остались целыми); и, наконец, в третьих, довольно многочисленные улицы и кварталы состоящие из мелких несгоревших деревянных домов.

Когда мы в первое утро проснулись в Токио (а корреспондентский клуб, как я говорил, стоит в центре) и пошли по улицам, нас поразил вид десятков совершенно целых кварталов. Но сейчас же за этими кварталами начинаются абсолютные пустыри, на которых из кусков обгоревших досок и груд черепицы торчат только бесконечные несгораемые шкафы. Огромное количество таких шкафов торчит прямо из земли, как старые кладбищенские монументы. Это производит довольно необычное и странное впечатление.

Деловая часть города не блещет красотой, но зато поистине прекрасен кусок Токио, непосредственно окружающий императорский дворец. Многочисленные дворцовые здания, находящиеся в середине великолепного парка, обнесены широкой, низкой, белой, крытой черепицей стеной и обведены довольно широким каналом. Вокруг канала то ли парк, то ли бульвар, типично японский, с низкими, разлапыми, очень красивыми японскими соснами с черными стволами и темно-зеленой, почти черной хвоей. А между этими соснами простирается земля, какая-то особенная, не похожая ни на какую другую, чуть холмистая, с зимней увядшей желтой травой откосов, как будто подстриженных бобриком; и от этого во всем облике парка есть какая-то графичность, какая-то подчеркнутость: земля отдельно, стволы сосен отдельно, их кроны отдельно. Когда смотришь на такой парк, то понимаешь, что острый, четкий, иногда кажущийся фантастическим японский пейзаж на картинах и на тканях на самом деле очень реалистичен, очень похож на правду природы.

Впечатления о жизни города пока самые поверхностные Токио (я имел потом возможность сравнить его с другими городами) переполнен американцами. Как мне кажется, по крайней мере добрая половина всех американцев, находящихся в Японии, пребывает именно в Токио. Они большие, шумные, ездящие на "джипах", толпами ходящие по улицам, кричащие, разговаривающие. Они и именно они видны прежде всего в Токио. Целые улицы из "джипов", пришвартовавшихся к тротуарам, моряки, с торжественным видом едущие на рикшах (которых, кстати сказать, не очень много, и ездят на них большей частью компаниями, очевидно, чтобы покататься и испытать это экзотическое "удовольствие"), солдаты, идущие толпами по тротуарам,- все это создает ощущение города, переполненного американцами.

Японская толпа не идет в полном смысле этого слова; она, я бы сказал, шмыгает. Женщины вообще из-за своих деревяшек не идут, а как-то бегут вприпрыжку, наклонившись, причем если они одеты в кимоно, то бегут с горбом за спиной. Это впечатление горба создает широкий пояс - о б и,- завязанный сзади огромным бантом. Он еще усугубляет впечатление согнутости женской спины. Мужчины очень плохо одеты, многие в полувоенной, так называемой национальной форме, которая была выработана во время войны и, как многое другое в Японии, преследовала цель экономии, ибо большинство текстильных фабрик было переведено на оборонные нужды. Те же, что в нормальных пиджаках и галстуках, тоже одеты плохо, в старое; причем неопытному европейскому глазу очень трудно в большинстве случаев отличить отдельные категории японцев, которых ты видишь: легко спутать богатого дельца и бедного интеллигента, не говоря уж о более тонких различиях. "

Япония 46. http://readr.ru/konstantin-simonov-yaponiya-46.html?page=4#

Добавлено спустя 17 минут 14 секунд:

Борис Пильняк в Японии http://www.pseudology.org/Literature/PilnyakJapan.htm

"В учебниках строения Земного Шара сказано, что Японский архипелаг являет собою две складки вулканических цепей, пересекающие друг друга, из которых одна идёт со дна океана, другая с Курильских островов, - и что не исключена возможность, если обе эти вулканические системы будут действовать одновременно, - не исключена возможность того, что весь Японский архипелаг в громе (или, точнее, беззвучии) землетрясений и вулканических извержений – исчезнет с лика земли, провалится в море, - исчезнув, возникнет где-нибудь в океане новыми островами.
Я сказал – в беззвучии землетрясения: министр Патэк, который рассказывал мне о землетрясении 1923-го года, пережитом им в Иокагаме, говорил мне, что он не слыхал шума, так он был велик, и когда он говорил со своим лакеем, он видел, что губы лакея двигались кинематографически. В эти дни землетрясения, продолжавшегося четверть часа, на одной из площадей Токио умерло, сгорело, задохлось в дыму – сорок тысяч человек. Министр Патэк говорил мне, что самым страшным в первый момент было то, что он, человек, министр, шедший со своим лакеем, вдруг почувствовал, как потерялась его воля: не кто-нибудь иной, а госпожа земля – кинула его вверх, тряхнула об стену, швырнула к другой стене. Тогда, на Токийской площади, люди сгорали и задыхались в течение трёх дней --
-- я должен тут перебить себя, чтобы не возвращаться к этому впоследствии; должен сказать немногое, что нужно мне для дальнейшего. Министр Патэк говорил мне, что первое движение японцев, которое было в момент землетрясения, это было – не двигаться. В Иокагаме разорвало плотины, вода из моря полезла на землю, вода из озёр заливала парки, нефть из цистерн горела на воде, был такой шум, что для человеческого уха он превратился в беззвучие. Министр Патэк потерял своего лакея. Тогда пришла ночь, полыхающая невероятными заревами. Министр Патэк оказался в одном из парков, по грудь в воде. Там он встретил – забыл – не то английского, не то германского посла: жизнь есть жизнь, и по грудь в воде, посол и министр вели соответствующие их рангу разговоры и возмущались обстоятельствами. Так вот той ночью между огней, по шею в воде, со своими бумажными фонариками, ходили люди, выкрикивая:
Люди, кто может сказать о таком-то или таком-то, там-то работающем, принадлежащем к такому-то роду и носящем такое-то священное имя, ---- так одни разыскивали других, дети отцов, отцы детей. И при министре Патэке, так выкрикивая, отец нашёл свою дочь. Они не бросились друг другу в объятья, - нет, - они поклонились друг другу тем глубоким поклоном, которым кланяется японская вежливость, с руками на коленях и с шипением губ, они поздравили друг друга добрым вечером, они не коснулись друг друга. Первым движением японцев в землетрясение было – не двигаться, осмотреться, решить, организовать нервы.

Те сорок тысяч, что погибли на одной из токийских площадей, погибли так: вокруг горели кварталы, их засыпало горящими балками, они стлевали в огне, - пожар кварталов сжигал весь кислород, люди обугливались от сжигающего жара. Кругом горели кварталы, людям некуда было уйти. Когда, после пожаров, оставшиеся в живых пришли раскапывать мертвецов, эти живые увидели, что эти мертвецы умерли, обуглились в совершеннейшем порядке, строгими шпалерами, - живые под мертвецами нашли живых детей. Взрослые, организованно обугливаясь, умерли без паники, почти без паники и – во всяком случае обугливаясь, - углем своих тел – спасали детей. Люди обугливались стоя, никуда не бежав". – ...

Борис Пильняк, Корни японского солнца, 1927
http://imwerden.de/cat/modules.php?name=books&pa=showbook&pid=1223

 

Илья Эренбург в Японии

"В апреле 1957 года, как я упоминал, я поехал в Японию; об этом путешествии я написал очерк, в котором главным образом хотел показать общность истоков культуры, путь эллинского Диониса в Индию, Китай, Корею, а оттуда в японскую Нару, влияние японских эстампов на художников Франции второй половины прошлого века и многое другое. В книге воспоминаний я хочу рассказать о забавных мелочах да и отметить, какую роль сыграла поездка в Японию в моей жизни.

В Японию я поехал с Любой, нас пригласил специальный комитет, созданный для «приема Ильи Эренбурга». В комитет входили представители общества дружбы Япония - СССР, переводчики русской литературы и работники японского Комитета мира. Деньги дали большая газета «Асахи» и радио. Все было поставлено на широкую ногу. В Фукуоке молодой человек вынес из комнаты гостиницы наши чемоданы в коридор. Люба удивилась. Тогда, поклонившись, он протянул ей визитную карточку, как то делают все в Японии. Текст был напечатан по-японски и по-русски, и мы узнали, что молодой человек «третий секретарь комитета в Фукуоке по приему советского писателя Ильи Эренбурга». Не знаю, что было сказано на его обычной визитной карточке, но, видимо, он гордился временным титулом.

Токио самый большой город мира, в нем тогда было около десяти миллионов жителей, он и самый беспорядочный - многие улицы не имеют названия, дома часто без номеров, адрес скорее рисуют, чем диктуют. Сами японцы путаются. Мы прожили там две недели, много колесили и в итоге находили все, что искали.

Япония - своеобразная страна - то живешь в Азии, то в Америке, то в Европе. Универмаги, большие заводы, вокзалы, аэродромы напоминают Америку. Увеселительная часть Токио скопирована с парижского Монмартра. Приходя в себя, японец у входа в дом снимает обувь и начинает жить по-японски. Японские дома светлы и пусты, о такой современной архитектуре не смели мечтать Корбюзье или наши конструктивисты двадцатых годов: раздвижные стены, комнаты путешествуют, вещи в стенных шкафах, на стене одна картина, в нише одна ваза.

Я привык к особенностям японского быта, но мои ноги не могли к ним привыкнуть. В городе Нагоя мы остановились в японской гостинице. Вечером стелили на полу постели. Одеваться было очень трудно, а отдохнуть невозможно. Молодой переводчик Хара пришел к иам в комнату и вскрикнул от ужаса: увидел на циновке туфли Любы. Она его долго успокаивала: вынимая платье из чемодана, она вынула туфли - она в них не пришла с улицы.

Помню ужин в Киото; нас угощал мэр города, социалист, он вел серьезный политический разговор о сближении между нашими странами. Это не помешало ему пригласить гейш, которые дали нам розовые визитные карточки, угощали рисовой водкой, улыбались, а потом танцевали и пели. Ужин происходил в японском ресторане. Мы сняли обувь на улице и прошли в зал в носках. Я вытянул ноги под столом и часа два спустя почувствовал, что они замлели. В беседу о развитии экономических и культурных связей ворвались неподходящие мысли: как я встану, чтобы не уронить престиж Советского государства?

Один японский писатель показал мне низенький игрушечный столик: «Здесь я написал мой роман…» Я изумился: романов я написал вдоволь, но написать шестьсот страниц, сидя на полу, показалось мне чудом.

На собраниях, в клубах, в университетах грязно - циновок нет, японцы сидят обутые и кидают окурки на пол. Зато в любом доме идеальная чистота. Крестьянский дом похож на дом городского богача. Люба, конечно, замечала, что циновки другого качества, но для мужского глаза они кажутся одинаковыми.

Религий и сект много. Если взять статистику, то окажется, что синтоистов и буддистов вместе взятых больше, чем всех японцев: многие крестьяне молятся в синтоистских храмах, а хоронят умершего по буддийскому обряду. Однако я не назвал бы Японию страной религиозной: молятся скорее но привычке, чем от обилия чувств. В Токио я видел, как шла по улице парочка: элегантный японец, сноб, с хорошенькой девушкой. Они оживленно о чем-то разговаривали. Подойдя к синтоистскому храму, оба захлопали в ладоши - так молятся синтоисты, а потом пошли дальше, продолжали разговор, останавливались у витрин модных магазинов. В Фукуоке вокруг буддистского храма бегали спортсмены, касаясь ладонями камней. Оказалось, что это больные, жаждущие исцеления. Чудо не заменяет для них медицины, но почему бы не попробовать: а вдруг вылечатся?…

Меня удивила откровенность в разговорах. Того флера, к которому я привык в Европе, не было. Нас повели в дом богатого японца; выяснилось, что тридцать лет назад он переделал для театра мой роман «Трест Д. Е.». Одновременно портные принесли дорогие материи, чтобы Люба выбрала ту, что ей нравится для кимоно. Люба отказывалась - ей не нужно кимоно, но пришедшие с нами японцы объяснили: хозяин хорошо заработал на инсценировке «Треста Д. Е.», следовательно, материя должна быть самой дорогой. В другой раз Хара - молодой, уговаривая нас выпить чай с тостами, добавил: «Это очень дешево, не стесняйтесь». Жены писателей рассказывали Любе, как изменяют им мужья. В эссе «Похвала тени» знаменитого писателя Танидзаки я нашел рассуждения, что нет ничего прекраснее, чем писсуары из криптомерии и по тону, и по аромату дерева, и по его акустическим возможностям.

Условностей много. Встречаясь, японцы низко кланяются и стараются как можно медленнее выпрямиться. (Один советский работник, только что приехавший в Японию, высказал свое удивление. Посол решил пошутить: «Почти все японцы страдают ревматизмом - климат такой…» Новичок перепугался - сказал, что у него предрасположение к ревматизму.) Встречаясь, также усиленно нюхают друг друга: вдыхают аромат. Секретарь японского Комитета мира, пять лет спустя, когда у нас возникли политические трудности, будучи благовоспитанным, всякий раз тщательно меня обнюхивал.

В первую неделю моего пребывания в Токио я дивился: мы сидели в ресторане с японцами и ели, а позади другие, не прикасаясь к еде, что-то записывали. Потом один из переводчиков показал мне большую газетную статью, в которой довольно фантастически излагалось все, что я говорил за обедом. Я рассказал об этом пригласившим меня японцам, они удивились моему удивлению: «За обед заплатила редакция и, естественно, что она не хочет зря бросать деньги». После этого я стал за едой помалкивать.

Я все же не хочу, чтобы читатель подумал, будто мои впечатления от Японии сводились к тяготам сидения на татами, церемонии приветствий или множеству других церемоний, хотя бы чайной. Страна меня поразила своей глубокой тревогой. Напомню редкие способности ее народа. За два года, когда кончилась изоляция Японии (1871- 1872), была построена первая железная дорога, начала выходить первая ежедневная газета, было введено всеобщее начальное обучение, открылся первый университет. Началась индустриализация страны, огромные заводы изготовляли современное оружие, текстильные фабрики, благодаря дешевизне труда, заполнили все континенты своими товарами. Выиграв войну против царской России, правящая верхушка начала готовиться к завоеванию Китая и Сибири. Самураи, в рассказах, совершали подвиги или вспарывали себе живот. Легенды о шпионах и полицейских изготовлялись на конвейере. Тем временем родилась интеллигенция, росло сознание пролетариата. В годы второй мировой войны Японии завоевала почти всю Азию, и тут наступил крах: конец Третьего Рейха, атомные бомбардировки, капитуляция, Америка сделала все, чтобы поработить Японию, это оказалось очень легким и невозможным.

Японии - это горы, вулканы, узкая прибрежная полоса; только одна шестая территории обрабатывается. Я был в университете Васада, там учатся двадцать шесть тысяч студентов; а всего в Японии пять миллионов студентов на девяносто миллионов жителей. Естественно, что официанты, бухгалтеры, приказчики оказываются людьми с высшим образованием.

Я вспоминаю судьбу писательницы Хаяси Фумико, которая умерла в 1951 году в возрасте сорока восьми лет. Русский перевод шести ее рассказов вышел в 1960 году. Я написал предисловие. Мне понравилось в этих новеллах что-то незнакомое и, вместо с тем, человечное; не знаю, как это определить, пожалуй, вернее всего уничтожающими словами наших присяжных искусствоведов - «смесь барокко с натурализмом». В жизни ей пришлось работать на фабрике, быть официанткой, приказчицей, прислугой, она хорошо знала грубую плоть жизни и ко всему была поэтом.

Женщинам в Японии тяжело: они живут еще в прошлом быту и, вместе с тем, знают, понимают многое не хуже мужчин: из любви к традициям их продолжают угнетать, как карликовые растения, культурой которых японцы гордятся. Однако появились студентки, глаза их выражают ту же тревогу, что и глаза юношей.

Читают молодые очень много, стоят в книжных лавках и читают книгу, не покупая ее. Тиражи асе же большие. Нет ни одного советского или западноевропейского прозаика, хоть сколько-нибудь известного, чьи книги не были бы тотчас переведены. На выставках Пикассо, Матисса, Шагала побывали миллионы японцев. Сотни различных театров от древнейшего Но, где актеры в масках, а позади хор комментирует происходящее, до ультрасовременного «театра абсурда». Сто восемьдесят шесть газет выходят общим тиражом в тридцать пять миллионов. На шесть душ один радиоприемник.

Искусство Японии выдает беспокойство. Японские фильмы имели успех в странах Европы, но зрители добавляли: «Какие они жестокие!» То же самое говорят о переводах японских романов. Что поражает в них? Та пугающая европейцев искренность, о которой я шутливо рассказывал, становится совсем не шутливой в показе войны, голода или одиночества.

Мне понравился поэт и романист Таками. Он был красив, печален и говорил коротко, то со взлетом над миром, то неожиданно грубо. Потом он побывал в Москве, а в 1963 году заболел раком. Его оперировали. Он успел написать короткие стихи о встрече со смертью и вскоре умер.

Прежде европейцы, попадая в Японию, интересовались гейшами и цветущей вишней: Японию они знали по роману Лоти «Госпожа Хризантема» и опере Пуччини «Госпожа Баттерфляй». Теперь перед туристами маячат атомные «грибы». В Хиросиму я не попал, но был в Нагасаки. Трудно было представить себе, что этот город всего двенадцать лет назад уничтожила атомная бомба: он выглядел оживленным, даже цветущим. На месте, где разорвалась атомная бомба, колонна; неподалеку памятник жертвам.

В музее фотография профессора Токаси Нагаи: он лежит и смотрит в микроскоп - на себе изучает последствия радиации. Он написал книгу «Мы из Нагасаки» и умер. Девяносто процентов жертв бомбардировки умерли сразу или в первые недели, но десять процентов умирали медленно. В 1957 году, когда я был в Японии, я видел людей с обожженными лицами, японцы продолжали заболевать лучевой болезнью, женщины рожали уродцев. В Нагасаки я еще сильнее понял, что совесть не успокоится, пока продолжает изготовляться и накопляться ядерное оружие.."

Добавлено спустя 1 час 16 минут 15 секунд:

Даниил Гранин о Японии
Сад камней http://www.modernlib.ru/books/granin_daniil/sad_kamney/read/ (1971 г.)

Одни находили здесь модель вечности, неизменный мир, отрешенный от всех страстей быстротекущего времени. Другие аскетическую простоту, лаконизм," самоограничение, жестокое и в то же время дающее волю фантазии... Некоторые учились созерцанию, а созерцание должно было привести к пониманию страдания, причины страдания, затем спасение и пути к спасению. Это целая лестница всяческих состояний, в конце которой покой, какого почему-то я нигде в этой стране не видел.
Какими-то малопонятными мне ходами учение дзэн помогало утонченным формам живописи и поэзии, и сам Сад камней был результатом этого искусства и одновременно порождал его...
Я понял, что самые простые вещи достойны стать искусством - корень дерева, клочок травы, расположение этих камней. Главное - увидеть. Можно ничего не увидеть, и камни останутся неприметными камнями, и этот сад не вызовет ничего, кроме недоумения. Сколько раз я проходил мимо, глухой и слепой к тому сокровенному, что встречалось!
- О чем ты думаешь? - спросил Сомов.
- Об одной женщине, - сказал я, чтобы он отцепился.
Я не думал о ней, хотя все, о чем я думал, должно было привести к ней. И то, что я думал о строителе этого сада, тоже относилось к ней. А я думал: создавал он Сад камней или же у него получилось? Внезапно бросил камни, как игральные кости, и увидел, что получилось. Но в чем же тогда талант, если достаточно сидеть и кидать кости? А в том, наверное, что увидел. Талант в том, чтобы увидеть там, где другие не замечают. Конечно, я догадывался, что существуют какие-то традиции, законы гармонии и всякие секреты. Достаточно сдвинуть один из камней - и картина нарушится. Художник должен знать эти законы, уметь скрывать их. Все это так, но создавал он образ не из камней, он создавал его как бы из меня, во мне. Он заставлял меня с помощью этих камней что-то увидеть, вообразить. Сад это как японские трехстишия. Япония тут ни при чем. Япония всего лишь фон, задник, вроде этой земляной стены. Так что вся штука заключалась во мне самом. А вот о себе-то я избегал думать. О чем угодно, о ком угодно, но не заглядывал в себя. Почему? Не то чтоб я боялся. Наоборот, я хотел понять, что же происходит со мной и что происходило, почему мы разошлись, я хотел понять, чего же мне надо. Я давно не заглядывал в себя, бог знает сколько лет я не оставался наедине с собою и не старался увидеть себя со стороны, понять, чего я добиваюсь. Жизнь катилась по накатанным рельсам - я получал задания, ездил, писал, разговаривал, дружил, ссорился, все время что-то делал, и как-то не приходило в голову остановиться и подумать, что тут правильно и что неверно, каким я становлюсь. Мне вдруг вспомнился один день-сколько мне тогда было: шестнадцать или семнадцать? Я лежал в траве, и смотрел в небо на облака, и мечтал, каким я стану. Я мечтал о трудной жизни и плакал, переживая будущие обиды и горести. Я бесстрашно заглядывал себе в душу, давал какие-то клятвы. Все небо было в мелких облаках, я смотрел на них и выбирал себя, взрослого, нынешнего. В сущности, небо тоже было Садом камней. Тогда, в те годы, все могло стать Садом камней. А вот сейчас я сижу в Саду камней и не могу думать о себе. Не умею. Разучился.
Но хорошо, что хоть это-то я понимаю.
8
Н. СОМОВ
- Тэракура-сан, вы часто бываете здесь?
- О да, всякий раз, когда я приезжаю в Киото.
- А для чего вы сюда приходите? Тэракура пожал плечами:
- Посидеть.
- И сколько вы тут сидите?
- Как когда. Какое настроение.
- Но перед вами всегда одна и та же картина. Константа.
- Это верно. Она не меняется. Но, может, я бываю другой.
- Она не возвращает вас к тому же самому?
- Для меня это как абстрактная картина. Я вижу то, что хочу. Она не возвращает, а, скорее, ведет дальше... - Тэракура виновато посмотрел на меня и попробовал по-другому: - Я плохо знаю дзэн. Для меня это не религия, не бог. Когда я сижу тут, мне спокойно... В Киото вообще нет суеты. В каждой стране, наверное, есть Киото. Совсем не обязательно думать о бренности жизни...
Потом он сказал такую фразу:
- Это ведь просто камни, без всякой мистики. - И еще: Американцы, те все ищут таинственного. Они хотят разгадать секрет, которого нет.

Добавлено спустя 51 минуту 19 секунд:

Художник Борис Щербаков в Японии (1976, 79)



Добавлено спустя 1 минуту 28 секунд:



Добавлено спустя 1 час 54 минуты 30 секунд:

Вообще, видимо, 50-е гг. были переломными в восприятии Японии. В 20-е дминировал фактор экзотики, в 30-40 е образ врага. В 50-е появился живой интерес к японской культуре. В это время в частности появляются первые переводы японской поэзии Веры Марковой. + ядерная тематика. В 70-е Япония была уже освоена настолько, что японцы стали частью российской художественной реальности. Например, в 74 Евтушенко пишет "японскую поэму" (Снег в Токио).

 

Андрей Тарковский Запечетлённое время

"Образ — нечто неделимое и неуловимое, зависящее от нашего сознания и материального мира, который он стремится воплотить. Если мир загадочен, то и образ загадочен. Образ — это некое уравнение, обозначающее отношение правды и истины к нашему сознанию, ограниченному эвклидовым пространством. Несмотря на то, что мы не можем воспринимать мироздание в его целостности. Образ способен выразить эту целостность.
Образ — это впечатление от истины, на которую нам было дозволено взглянуть своими слепыми глазами. Воплощенный образ будет правдивым, если в нем постигаются связи, выражающие правду и делающие его уникальным и неповторимым, как сама жизнь в ее даже самых простых проявлениях.
Вячеслав Иванов в своих рассуждениях о символе такими словами высказывал свое отношение к нему (то, что он называет символом, я отношу к образу):
Символ только тогда истинный символ, когда он неисчерпаем и беспределен в своем значении, когда он изрекает на своем сокровенном (иератическом и магическом) языке намека и внушения нечто неизлагаемое, неадекватное внешнему слову. Он многолик, многосмыслен и всегда темен в последней глубине... Он - органическое образование, как кристалл. Он даже некая монада - и тем отличается от сложного и разложимого состава аллегории, притчи или сравнения... Символы несказанны и неизъяснимы, и мы беспомощны перед их целостным тайным смыслом.
Образ как наблюдение... Как тут снова не вспомнить японскую поэзию?!
В ней меня восхищает решительный отказ даже от намека на тот конечный смысл образа, который, как шарада, постепенно бы поддавался расшифровыванию. Хокку выращивает свои образы таким способом, что они не означают ничего, кроме самих себя, одновременно выражая так много, что невозможно уловить их конечный смысл. То есть: образ ее тем точнее соответствует своему предназначению, чем невозможней втиснуть его в какую-либо понятийную умозрительную формулу. Читающий хокку должен раствориться в ней , как в природе, погрузиться в нее , потеряться в ее глубине, как в космосе, где не существует ни низа, ни верха. Вот, например, хокку Басе:
Старый пруд.
Прыгнула в воду лягушка.
Всплеск в тишине.
Или:
Срезан для крыши камыш.
На позабытые стебли
Сыплется мягкий снежок.
А вот еще:
Откуда вдруг такая лень?
Едва меня сегодня добудились...
Шумит весенний дождь.
Какая простота, точность наблюдения! Какая дисциплинированность ума и благородство воображения! Эти строки прекрасны в неповторимости выхваченного и остановленного мгновения, падающего в вечность.
Японские поэты умели в трех строчках наблюдения выразить свое отношение к действительности. Они не просто ее наблюдали, но несуетно и несуетливо искали ее вечный смысл. Чем точнее наблюдение, тем оно уникальнее. И чем оно уникальнее, тем ближе к образу. Достоевский в свое время замечательно точно говорил о том, что жизнь фантастичнее любого вымысла!"

Н. Болдырев Жертвоприношение Андрея Тарковского:
"Но таков же, по Тарковскому, вообще подлинный художник: он творит на восточный, не на западный лад, он не самовыражается, не свои преходящие, плотско-душевные боли, впечатления и радости воплощает на холсте или в звуках, а находит свой дух в "акциях любви" к другому: лицу, пейзажу, мысли, предмету - как это делал Питер Брейгель Старший или Иоганн Себастьян Бах.
Потому-то японское средневековье так Тарковского и привлекало."

 

И-цзин
Западный стих (до символизма/модернизма во всяком лучае) постоянно норовил высечь себя на мраморной доске, обманув время.

 

http://graf-mur.holm.ru/best/best.htm хайку русских поэтов

 

Кавалеры ордена Восходящего Солнца.
Начиная с 1881 г. орденом было награждено было несколько десятков россиян.
Основную категорию награждённых до 1917 г. составляли русские морские офицеры с заходивших в Японию судов. В том числе ордена 1 степени удостоены адмиралы Авеллан, Басаргин, Дубасов, Шестаков. Немало старших офицеров (и контр-адмиралов) получила 2 и 3 степень. В их числе командир "Варяга" Руднев ( 2 степень) конкретно за знаменитый бой.
1 степень получил также министр путей сообщения Хилков, построивший КВЖД и министр финансов Шипов, участник переговоров в Портсмуте.
Первой степени удостоен ряд высших государственных деятелей России - Алесандр 3 и Николай 2 (в бытность цесаревичем), премьерСтолыпин, министры двора Воронцов-Дашков и Фридерикс, иностранных дел Сазонов, военые - Ванновский, Сахаров, Сухомлинов. Высшего японского ордена Хризантемы удостоился кажется только великий князь Кирилл Владимирович едва не погибший на русско-японской войне.
После Второй мировой награждались в основном деятели культуры. Наибольшим почтением пользовались учёные - вторую степень получили академики Конрад, Пиотровский, Садовничий, также Ростропович
третью степень востоковеды Боголюбов, Мейер, дирижёр Гергиев
четвёртую степень получил Любимов, несколько переводчиков с японского, включая Бориса Акунина (Чхартишвили)
пятую степень Норштейн
—— добавлено: 8 дек 2011 в 19:16 ——
Ещё один кавалер М. Митурич-Хлебников, иллюстратор



Не попадались вам, Мила, его японские картины?

 

Елена Шварц

ЗАПАДНО-ВОСТОЧНЫЙ ВЕТЕР
ХОККУ
Два хокку на тему Поста:


Фигу супу я
Показала: выкуси!
Что? Съел? Пост у нас.
***
Приближаться к Богу,
Как праведника кожа
К кости, - день за днем.
****
Три хокку на тему харакири:

Харакири - ты
Птицей в животе кричишь:
Выпусти меня!
***
Харакири - ты
В темноте растешь дитем.
Скоро. Ой-ой-ой!
**8
Умер самурай.
Пляшешь весело над ним,
Харакири - ты.
***
Три хокку на тему каратэ:

Каратэ люблю
Больше, чем стихи, теперь.
Только подойди!
***
Ночью каратэ
Слаще мне всего теперь.
Только подойди!
***
Молния ли я?
Спросит самурай, смеясь,
И ударит в лоб.
***
1980-е годы

Последнее хокку:

На темной улице
Злой одинокий фонарь
Погаснет вот-вот.
1996

САМУРАЙ И БЕСЫ
На берегу реки
Спит самурай,
Рядом лежит меч,
Сел на острие комар -
Ногу отбрило.
Облако вдруг пробежало
От острия к рукоятке,
Вздрогнул во сне самурай.
От лезвия к лезвию
Тень промелькнула,
Вспрыгнул тогда самурай,
Ударил воздух мечом,
Марево дня задрожало,
Черная брызнула кровь.
Вскрикнул бес полудённый,
Выпадая из бренного мира:
Ты, охотник на духов,
Темных, бессмертных,
Скоро погибнешь сам.
.......................
В это время на другом конце света,
На ключице земного мира
Младенец кричит в колыбели,
И ему говорит бес полночный:
Плачь со мною, дитя,
Только что на острове дальнем
Брата моего убили.
1996

 

Японский сад в Москве (создан в 1983-87 гг.)

 

http://classic-online.ru/ru/production/19874 "Японская лирика" Стравинского
""ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ ИЗ ЯПОНСКОЙ ЛИРИКИ" И. СТРАВИНСКОГО: ДИАЛОГ ВРЕМЁН

Светлана Сретенская

Цикл Игоря Стравинского «Три стихотворения из японской лирики» для голоса (сопрано) и камерного ансамбля был сочинен на русский текст А. Брандта осенью 1912 – зимой 1913 гг. и впервые исполнен в январе 1914 г. в Париже[1].Три стихотворения – "Акахито", "Масацумэ" и "Цураюки" были выбраны И. Стравинским из книги "Японская лирика. Перевод А. Брандта" (Спб., 1912), где давались в переводах с немецкого и французского языков из сборников Х. Бетге (1911) и К. Флоренца (1911)[2]. "Акахито", "Масацумэ" (правильно Масадзуми) и "Цураюки", выступающие в роли заглавий, – это имена поэтов, авторов стихов, и, к слову, Акахито и Цураюки – классики жанра. Обратившись к японским поэтическим антологиям, мы обнаружили указанные стихотворения в различных источниках.

Первое, принадлежащее Ямабэ-но Акахито, входит в поэтическую антологию "Манъёсю" ("Собрание мириад листьев", IV – VIII века). Стихотворения Минамото-но Масадзуми и Ки-но Цураюки входят в антологию "Кокинвакасю" (Собрание старых и новых японских песен, IX – Х века). Три стихотворения – это поэзия вака[3]. В "Трёх стихотворениях из японской лирики" И. Стравинского представлена одна поэтическая форма вака – танка, или короткая песня. Танка – пятистишие, состоящее из 31 слога с каноническим чередованием слогов 5 – 7 – 5 – 7 – 7 (но в переводах с японского данное правило часто не соблюдается).

Укажем на общие моменты в выбранных И. Стравинским стихотворениях, в свете которых три танка предстанут единым повествованием. Во-первых, все стихи написаны с использованием приёма митатэ – уподобления одного явления другому. Традиционно цветы сливы уподоблялись снегу, пена – цветам, цветы сакуры – облакам. Во-вторых, словом-изголовьем, или макура-котоба[4], во всех стихах стал образ белых цветов. Белые цветы в "Акахито" – снег, в "Масадзуми" – пена, в "Цураюки" – облака. Напомним, японская поэзия – поэзия символическая, метафоры наслаивались, шифруя образ и рождая ребусную семантику. Казалось бы, стихи повествуют о весне, но белый цвет в Японии – это и цвет смерти. И в самом деле, и снег, и пена, и облака – разные грани идеи бренного мира, в котором на троне Вечности – смерть. В-третьих, параллельно образу белых цветов дана и метаморфоза материи: в трёх стихах показаны три различных физических состояния воды – снег, вода и облака, которые в своих переходах рождают ассоциации с ритмами Космоса, например, с чередованием времён года.

Таким образом, избранные И. Стравинским танка, – это будто бы одно повествование, в котором раскрываются разные грани образа белых цветов.

Эти прелестные пьесы…возбудили немало разговоров, главным образом, – своими метрическими, будто бы, неправильностями. Почему все ударения не на месте?[5]

Ударений … в японских стихотворениях не существует… Этими соображениями я и руководствовался главным образом при сочинении своих романсов[6].

Но на самом ли деле при написании "Японской лирики" композитора более всего интересовало именно ударение? Полагаю, рассуждение об ударении оказалось лишь ответным замечанием И. Стравинского в письме к Владимиру Владимировичу Держановскому летом 1913 года. Ибо годом ранее, летом 1912, источником исканий композитору виделось совсем иное:

Летом я прочёл небольшой сборник японской лирики со стихотворениями старинных авторов… Впечатление, которое они на меня произвели, напомнило мне то, которое когда-то произвела на меня японская гравюра. Графическое решение проблем перспективы и объёма, которое мы видим у японцев, возбудило во мне желание найти что-либо в этом роде и в музыке…[7]

Поднимая тему "Японской лирики", музыковеды главным образом касались вопросов ударения. Исключением явилось исследование Юзефа Кона "К вопросу о вариантности ладов"[8], в котором автор поднимает в том числе и вопрос о перспективе. Ладовая сфера "Японской лирики", как и равноправие слогов, способствовала, по мнению Ю. Кона созданию атмосферы статики – уравниванию по значимости всех компонентов музыкальной ткани, что и напоминало специфику перспективы на японских гравюрах.

Рассмотрим подробнее данную проблему и обратим внимание, перспектива и объём к атмосфере статики не сводимы, ибо это феномены, связанные с ритмическим структурированием гравюры, с соотношением материи и пустоты. В самом деле, плоскостное решение[9] подчёркивалось японским автором, ибо именно оно внушало идею метапространства (напомним, пейзаж, или сансуй[10], – искусство символическое), указывало на отсутствие некоторых черт изображаемого предмета, и, следовательно, на его инобытие.

Далее, подвижная точка зрения, которая предполагала остановку взгляда в любом месте картины. Японская живопись постигала каноны воздушной перспективы, которая, в отличие от линейной, предполагала множественность точек зрения. Другими словами, отсутствие фиксированного угла зрения делало фокус движущимся по гравюре. По словам древних, "пейзажи создавались для странствий". И, наконец, множение мотива, бесконечное вариантное его повторение – так называемая складка. В изображении материя сводилась к наслоению складок, причём, искривление линии означало жизненную силу – ки (яп.) или ци (кит.). Отсутствие же складок указывало на Пустоту[11].

Перейдём к вопросам перспективы и объёма, которые, явились, по словам, И. Стравинского, ориентиром в написании опуса. Основным каноном в выстраивании композиции и в стихах, и в гравюре служило "правило трёх глубин". Вследствие подвижности фокуса взгляд блуждал по разным перспективам – ближнему, среднему и дальнему (точнее, нижнему, среднему и верхнему) планам. И лишь в блуждании (у японцев – "в путешествии") взгляда ему открывались пустота и наполненность, покой и движение образа, как, например, в хокку Мацуо Басё (1644 – 1694):

Здесь я в море брошу

Бурями истрёпанную шляпу,

Рваные сандалии мои.

(Пер. Веры Марковой)



Ближняя перспектива – "шляпа" и "сандалии"; средняя (здесь) – "дом", в котором путник остановился на время; дальняя – "море" и "дорога", о которой говорят эпитеты "истрёпанная" и "рваные".

Идея трёх инструментальных пейзажей И. Стравинского созвучна идее трёх планов глубины гравюры, или другими словами, в трёх пьесах озвучены не три различных пейзажа, а три различных вида одного пейзажа. Подобное решение поддерживает и идею единого поэтического пространства, о которой уже упоминалось. Своё видение гравюры композитор воплотил в цветущем саду ("Акахито") – нижняя перспектива, водном потоке ("Масадзуми") – средняя и горах или горе Фудзияма ("Цураюки") – верхняя[12].

Музыкальный пейзаж "Акахито" "нарисован" остинатной фигурой Времени (фигура circulatio) и звуками падающего снега[13], в которых улавливаем аллюзию на Вечное и преходящее. Масадзуми – звуковая зарисовка разбуженного весенним ветром горного потока, в котором традиционно усматривалась метафора жизни. И в созвучии с её мимолётностью движение дано фигурами ускорения – триолями, квинтолями, секстолями, септолями, новемолями…

Образ сакуры ("Цураюки") – образ преходящего, отсюда и грустное восхищение (моно-но аварэ – печальное очарование вещей). Музыка И. Стравинского подхватывает эту печаль – печаль прощания, что очень важно, ибо в стихах печаль не читается. Большая септима рождает смысловые параллели со склонами гор, точнее, горным эхом[14], и одиночеством – струнные озвучивают и большую септиму, и нисходящие малые секунды. Разряжённое же пространство пьесы отсылает к изображению на гравюре Пустоты.

Если вопрос перспективы решался путешествием взгляда по трём планам – нижнему, среднему и верхнему, то вопрос объёма сводится к приёму распрямления складки. Дело в том, что каноны японского искусства предписывали гравюре высокую линию горизонта, вследствие чего предметы казались видимыми будто бы с большого расстояния, но, тем не менее, виделись отчётливо. В описанном явлении скрыта своего рода иллюзия восприятия, и, созерцая, мы либо мысленно удаляемся от изображённого вида, либо приближаемся к нему, создавая тем самым объём изображения. Другими словами, объём вынесен за рамки гравюры.

Вопрос объёма в музыке, конечно, обретает специфические черты, ибо музыка – искусство временное. Резонно предположить, что распрямление складки окажется реализованным композитором во временном аспекте. М. Друскин писал: "В звучании этих миниатюр, задуманных в духе японских хокку, есть нечто загадочное: мелькают отзвуки то «Весны», то Дебюсси, то Веберна, что совсем неожиданно – его музыка тогда не была знакома Стравинскому!"[15]

Добавим, в Акахито мы улавливаем аллюзию на музыку И. С. Баха[16]. В Цураюки же, скорее всего, мы слышим alter ego И. Стравинского, и, главное доказательство – в интонационном "почерке". Основными интервальными группами в пьесе явились малая терция – большая терция и секунда – кварта. Подобная интонационная работа – отличительная черта творчества И. Стравинского[17].

Таким образом, объём музыкального пейзажа задан в ссылках на временное, которое проявилось в двух ипостасях. Во-первых, в различных аспектах времени онтологического (божественное, изобразительное и время как мгновение) и, во-вторых, в исторической перспективе (ссылки на музыку И. С. Баха, К. Дебюсси и собственную музыку автора).

О линии голоса (Voce). Если инструментальная партия – пейзажна, то линия голоса – поэтична, то есть её композиционное решение сориентировано на поэтические каноны[18]. Линия голоса задумывалась как отдельный феномен и отсылает нас к иероглифическому письму на гравюре. Аргументами в пользу данного утверждения служат следующие положения. Во-первых, линия голоса композиционно единообразна во всех трёх пьесах, и здесь – созвучие единому смысловому полю стихов, рождённому образом белых цветов. Во-вторых, линия голоса выровнена и ритмически, и по диапазону, и в этом уподоблена речи, речитативу (и названа – не Soprano, а Voce). В-третьих, линия голоса и инструментальная партия, различные по фактурному рисунку, имеют, тем не менее, интонационное родство, которое говорит и о родстве их смыслового наполнения[1].

Значение иероглифического сообщения в гравюре велико. Часто именно в сообщении содержался ключ к смысловому наполнению изображённого на гравюре образа, ибо в нём были аллюзии на неизображённое, точнее, на непроявленное вовне, скрытое. У И. Стравинского находим удивительное воплощение данного феномена в музыке.

Таким образом, "Три стихотворения из японской лирики" И. Стравинского – своего рода озвученная японская гравюра, инструментальные части которой рисуют пейзаж, а линия голоса пишет поэтическое послание. В целом, композиция опуса выстроена по канонам японского искусства с использованием приёмов трёх глубин и распрямления складки"

 

Виктор Пелевин Чапаев и Пустота


– Да, – задумчиво сказал Кавабата, – а ведь, в сущности, этот рисунок страшен. От животных нас отличают только те правила и ритуалы, о которых мы договорились друг с другом. Нарушить их – хуже, чем умереть, потому что только они отделяют нас от бездны хаоса, начинающейся прямо у наших ног, – если, конечно, снять повязку с глаз. Он указал пальцем на гравюру. – Но у нас в Японии есть и такая традиция – иногда на секунду отступаться глубоко внутри себя от всех традиций, отрекаться, как говорят, от Будды и Мары, чтобы ощутить непередаваемый вкус реальности. И эта секунда иногда рождает удивительные творения искусства… Кавабата еще раз посмотрел на человека с мечами, стоящего над обрывом, и вздохнул. – Да, – сказал Сердюк. – У нас сейчас тоже такая жизнь, что человек от всего отступается. А традиции… Ну как, некоторые ходят во всякие там церкви, но в основном человек, конечно, посмотрит телевизор, а потом о деньгах думает. Он почувствовал, что сильно опустил планку разговора, и надо срочно сказать что-нибудь умное. – Наверно, – продолжил он, протягивая Кавабате пустой стакан, – это происходит потому, что по своей природе российский человек не склонен к метафизическому поиску и довольствуется тем замешанным на алкоголизме безбожием, которое, если честно сказать, и есть наша главная духовная традиция. Кавабата налил Сердюку и себе. – Здесь я позволю себе не вполне согласиться с вами, – сказал он. – И вот почему. Недавно я приобрел для нашей коллекции русского религиозного искусства… – Вы собираете? – спросил Сердюк. – Да, – сказал Кавабата, вставая с пола и подходя к одному из стеллажей. – Это тоже один из принципов нашей фирмы. Мы всегда стараемся проникнуть глубоко в душу того народа, с которым ведем дела. Дело здесь не в том, что мы хотим извлечь благодаря этому какую-то дополнительную прибыль, поняв… Как это по-русски? Ментальность, да? Сердюк кивнул. – Нет, – продолжал Кавабата, открывая какую-то большую папку. – Дело здесь скорее в желании возвысить до искусства даже самую далекую от него деятельность. Понимаете ли, если вы продаете партию пулеметов, так сказать, в пустоту, из которой вам на счет поступают неизвестно как заработанные деньги, то вы мало чем отличаетесь от кассового аппарата. Но если вы продаете ту же партию пулеметов людям, про которых вам известно, что каждый раз, когда они убивают других, они должны каяться перед тремя ипостасями создателя этого мира, то простой акт продажи возвышается до искусства и приобретает совсем другое качество. Не для них, конечно, – для вас. Вы в гармонии, вы в единстве со вселенной, в которой вы действуете, и ваша подпись под контрактом приобретает такой же экзистенциальный статус… Я правильно говорю это по-русски? Сердюк кивнул. – Такой же экзистенциальный статус, какой имеют восход солнца, морской прилив или колебание травинки под ветром… О чем это я говорил вначале? – О вашей коллекции. – А, ну да. Вот, не угодно ли взглянуть? Он протянул Сердюку большой лист, покрытый тонким слоем защитной кальки. – Только прошу вас, осторожнее. Сердюк взял лист в руки. Это был кусок пыльного сероватого картона, судя по всему, довольно старого. На нем черной краской сквозь грубый трафарет было косо отпечатано слово «Бог». – Что это? – Это русская концептуальная икона начала века, – сказал Кавабата. – Работа Давида Бурлюка. Слышали про такого? – Что-то слышал. – Он, как ни странно, не очень известен в России, – сказал Кавабата. – Но это не важно. Вы только вглядитесь! Сердюк еще раз посмотрел на лист. Буквы были рассечены белыми линиями, оставшимися, видимо, от скреплявших трафарет полосок бумаги. Слово было напечатано грубо, и вокруг него застыли пятна краски – все вместе странно напоминало след сапога. Сердюк поймал взгляд Кавабаты и протянул что-то вроде «Да-ааа». – Сколько здесь смыслов, – продолжал Кавабата. – Подождите, молчите – я попробую сказать о том, что вижу сам, а если упущу что-нибудь, вы добавите. Хорошо? Сердюк кивнул. – Во-первых, – сказал Кавабата, – сам факт того, что слово «Бог» напечатано сквозь трафарет. Именно так оно и проникает в сознание человека в детстве – как трафаретный отпечаток, такой же, как и в мириадах других умов. Причем здесь многое зависит от поверхности, на которую оно ложится, – если бумага неровная и шероховатая, то отпечаток на ней будет нечетким, а если там уже есть какие-то другие слова, то даже не ясно, что именно останется на бумаге в итоге. Поэтому и говорят, что Бог у каждого свой. Кроме того, поглядите на великолепную грубость этих букв – их углы просто царапают взгляд. Трудно поверить, что кому-то может прийти в голову, будто это трехбуквенное слово и есть источник вечной любви и милости, отблеск которых делает жизнь в этом мире отчасти возможной. Но, с другой стороны, этот отпечаток, больше всего похожий на тавро, которым метят скот, и есть то единственное, на что остается уповать человеку в жизни. Согласны? – Да, – сказал Сердюк. – Но если бы все ограничивалось только этим, то в работе, которую вы держите в руках, не было бы ничего особенно выдающегося – весь спектр этих идей можно встретить на любой атеистической лекции в сельском клубе. Но здесь есть одна маленькая деталь, которая делает эту икону действительно гениальной, которая ставит ее – я не боюсь этих слов – выше «Троицы» Рублева. Вы, конечно, понимаете, о чем я говорю, но, прошу вас, дайте мне высказать это самому. Кавабата сделал торжественную паузу. – Я, конечно, имею в виду полоски пустоты, оставшиеся от трафарета. Их не составило бы труда закрасить, но тогда эта работа не была бы тем, чем она является сейчас. Именно так. Человек начинает глядеть на это слово, от видимости смысла переходит к видимой форме и вдруг замечает пустоты, которые не заполнены ничем, – и там-то, в этом нигде, единственно и можно встретить то, на что тщатся указать эти огромные уродливые буквы, потому что слово «Бог» указывает на то, на что указать нельзя. Это почти по Экхарту, или… Впрочем, не важно. Много кто пытался сказать об этом словами. Хотя бы Лао-цзы. Помните – про колесо и спицы? Или про сосуд, ценность которого определяется только его внутренней пустотой? А если я скажу, что любое слово – такой же сосуд и все зависит от того, сколько пустоты оно может вместить? Неужели вы станете спорить? – Нет, – сказал Сердюк. Кавабата утер со лба капли благородного пота. – Теперь поглядите еще раз на эту гравюру на стене, – сказал он. – Да, – сказал Сердюк. – Видите, как она построена? Сегмент реальности, где помещаются «он» и «гири», расположен в самом центре, а вокруг него – пустота, из которой он возникает и в которую он уходит. Мы в Японии не беспокоим Вселенную ненужными мыслями по поводу причины ее возникновения. Мы не обременяем Бога понятием «Бог». Но, несмотря на это, пустота на гравюре – та же самая, которую вы видите на иконе Бурлюка. Не правда ли, значимое совпадение? – Конечно, – протягивая пустой стаканчик Кавабате, сказал Сердюк.

 

переместил туннель огней в Японию в фотографиях

 

Интересно бы попытаться понять причины возникновения и угасания такого интереса к России (СССР) в послевоенной Японии. Если такой феномен действительно имел место.