Осип Эмильевич Мандельштам *** Когда держался Рим в союзе с естеством, Носились образы его гражданской мощи В прозрачном воздухе, как в цирке голубом, На форуме полей и в колоннаде рощи. А ныне человек - ни раб, ни властелин, Не опьянен собой - а только отуманен; Невольно думаешь: всемирный гражданин! А хочется сказать - всемирный горожанин! 1914 Ни триумфа, ни войны! О железные, доколе Безопасный Капитолий Мы хранить осуждены? Или римские перуны — Гнев народа — обманув, Отдыхает острый клюв Той ораторской трибуны; Или возит кирпичи Солнца дряхлая повозка И в руках у недоноска Рима ржавые ключи? 1914 Александр Иванов Иосиф Бродский Гладиаторы Простимся. До встреч в могиле. Близится наше время. Ну, что ж? Мы не победили. Мы умрем на арене. Тем лучше. Не облысеем от женщин, от перепоя. ...А небо над Колизеем такое же голубое, как над родиной нашей, которую зря покинул ради истин, а также ради богатства римлян. Впрочем, нам не обидно. Разве это обида? Просто такая, видно, выпала нам планида... Близится наше время. Люди уже расселись. Мы умрем на арене. Людям хочется зрелищ. Ex oriente Да, точно так же, как Тит Ливий, он сидел в своем шатре, но был незримо широкими песками окружен и мял в сухих руках письмо из Рима. Палило солнце. Столько дней подряд он брел один безводными местами, что выдавал теперь померкший взгляд, что больше нет слюны в его гортани. Палило солнце. Ртутный столбик рос. И самый вход в его шатер угрюмый песок занес, занес, пока он думал, какая влага стала влагой слез. <1963> Отрывок Назо к смерти не готов. Оттого угрюм. От сарматских холодов в беспорядке ум. Ближе Рима ты, звезда. Ближе Рима смерть. Преимущество: туда можно посмотреть. Назо к смерти не готов. Ближе (через Понт, опустевший от судов) Рима - горизонт. Ближе Рима - Орион между туч сквозит. Римом звать его? А он? Он ли возразит. Точно так свеча во тьму далеко видна. Не готов? А кто к нему ближе, чем она? Римом звать ее? Любить? Изредка взывать? Потому что в смерти быть, в Риме не бывать. Назо, Рима не тревожь. Уж не помнишь сам тех, кому ты письма шлешь. Может, мертвецам. По привычке. Уточни (здесь не до обид) адрес. Рим ты зачеркни и поставь: Аид. <1964 – 1965> Ex ponto (Последнее письмо Овидия в Рим) Тебе, чьи миловидные черты должно быть не страшатся увяданья, в мой Рим, не изменившийся, как ты, со времени последнего свиданья, пишу я с моря. С моря. Корабли сюда стремятся после непогоды, чтоб подтвердить, что это край земли. И в трюмах их не отыскать свободы. Письма римскому другу (из Марциала) Нынче ветрено и волны с перехлестом. Скоро осень, все изменится в округе. Смена красок этих трогательней, Постум, чем наряда перемена у подруги. Дева тешит до известного предела - дальше локтя не пойдешь или колена. Сколь же радостней прекрасное вне тела: ни объятья невозможны, ни измена! ___ Посылаю тебе, Постум, эти книги. Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко? Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги? Все интриги, вероятно, да обжорство. Я сижу в своем саду, горит светильник. Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых. Вместо слабых мира этого и сильных - лишь согласное гуденье насекомых. ___ Здесь лежит купец из Азии. Толковым был купцом он - деловит, но незаметен. Умер быстро - лихорадка. По торговым он делам сюда приплыл, а не за этим. Рядом с ним - легионер, под грубым кварцем. Он в сражениях империю прославил. Сколько раз могли убить! а умер старцем. Даже здесь не существует, Постум, правил. ___ Пусть и вправду, Постум, курица не птица, но с куриными мозгами хватишь горя. Если выпало в Империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря. И от Цезаря далёко, и от вьюги. Лебезить не нужно, трусить, торопиться. Говоришь, что все наместники - ворюги? Но ворюга мне милей, чем кровопийца. ___ Этот ливень переждать с тобой, гетера, я согласен, но давай-ка без торговли: брать сестерций с покрывающего тела - все равно что дранку требовать от кровли. Протекаю, говоришь? Но где же лужа? Чтобы лужу оставлял я - не бывало. Вот найдешь себе какого-нибудь мужа, он и будет протекать на покрывало. ___ Вот и прожили мы больше половины. Как сказал мне старый раб перед таверной: "Мы, оглядываясь, видим лишь руины". Взгляд, конечно, очень варварский, но верный. Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом. Разыщу большой кувшин, воды налью им... Как там в Ливии, мой Постум, - или где там? Неужели до сих пор еще воюем? ___ Помнишь, Постум, у наместника сестрица? Худощавая, но с полными ногами. Ты с ней спал еще... Недавно стала жрица. Жрица, Постум, и общается с богами. Приезжай, попьем вина, закусим хлебом. Или сливами. Расскажешь мне известья. Постелю тебе в саду под чистым небом и скажу, как называются созвездья. ___ Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье, долг свой давний вычитанию заплатит. Забери из-под подушки сбереженья, там немного, но на похороны хватит. Поезжай на вороной своей кобыле в дом гетер под городскую нашу стену. Дай им цену, за которую любили, чтоб за ту же и оплакивали цену. ___ Зелень лавра, доходящая до дрожи. Дверь распахнутая, пыльное оконце, стул покинутый, оставленное ложе. Ткань, впитавшая полуденное солнце. Понт шумит за черной изгородью пиний. Чье-то судно с ветром борется у мыса. На рассохшейся скамейке - Старший Плиний. Дрозд щебечет в шевелюре кипариса. <март 1972> MCMXCIV Глупое время: и нечего, и не у кого украсть. Легионеры с пустыми руками возвращаются из походов. Сивиллы путают прошлое с будущим, как деревья. И актеры, которым больше не аплодируют, забывают великие реплики. Впрочем, забвенье - мать классики. Когда-нибудь эти годы будут восприниматься как мраморная плита с сетью прожилок - водопровод, маршруты сборщика податей, душные катакомбы, чья-то нитка, ведущая в лабиринт, и т. д. и т. п. - с пучком дрока, торчащим из трещины посередине. А это было эпохой скуки и нищеты, когда нечего было украсть, тем паче купить, ни тем более преподнести в подарок. Цезарь был ни при чем, страдая сильнее прочих от отсутствия роскоши. Нельзя упрекнуть и звезды, ибо низкая облачность снимает с планет ответственность перед обжитой местностью: отсутствие не влияет на присутствие. Мраморная плита начинается именно с этого, поскольку односторонность - враг перспективы. Возможно, просто у вещей быстрее, чем у людей, пропало желание размножаться. <1994> Наталия Бегишева Маргарита Алигер *** Колокольный звон над Римом кажется почти что зримым, - он плывёт, пушист и густ, он растёт, как пышный куст. Колокольный звон над Римом смешан с копотью и дымом и с латинской синевой, - он клубится, как живой. Как река, сорвав запруду, проникает он повсюду, заливает, глушит, топит судьбы, участи и опыт, волю, действия и думы, человеческие шумы и захлёстывает Рим медным паводком своим. Колокольный звон над Римом кажется неутомимым, - всё неистовей прилив волн, идущих на прорыв. Но внезапно миг настанет. Он иссякнет, он устанет, остановится, остынет, как вода, куда-то схлынет, и откатится куда-то гул последнего раската, - в землю или в небеса? И возникнут из потопа Рим, Италия, Европа, малые пространства суши - человеческие души, их движения, их трепет, женский плач и детский лепет, рёв машин и шаг на месте, шум воды и скрежет жести, птичья ярмарка предместий, милой жизни голоса.
Зинаида Гиппиус. Почти-рай Встреча с Вячеславом Ивановым в Риме (Из итальянских впечатлений) В наше сумасшедшее время хочется иногда забыть все сенсации, газетные известия, политические или холливудские, поговорить о чем-нибудь мирно-спокойном и красивом. Рассказать, например, о рае, в котором мы жили три месяца. Впрочем, мы называли его «почти-рай». Сам по себе от настоящего он мало отличался; но в настоящем, я думаю, у нас будет вечное острое ощущение счастья; а тут, — все-таки на земле! — мы блаженства постоянного не испытывали. «Много видал я в жизни прекрасных стран, — говорит Массимо д'Азелио, — горных, приморских, приозерных, много долин и широких пространств; но того, что открывалось передо мною с балкона в Рокка-ди-Папа и столько говорило воображению, чувству прекрасного, памяти о великом прошлом, — я не нашел нигде, ни в каком другом месте земли». Около этого городка, «на дыбах» Папской Скалы, мы и жили на знаменитой вилле «Флора». Она похожа на палаццо, но мы живем одни, в цветах и тишине. Гигантские каштаны уже начинаются в саду, сзади дома, сад переходит в парк, парк в каштановые леса по всем горам. Темно-зеленые, почти черные своды над лесными тропами, — мы никогда не могли дойти до их конца. А в другой, закатной стороне, к Риму, — то, на что смотрел д'Азелио с своего балкона, а мы — из нашей лоджии с древними колоннами или из верхних окон студии. Там, за черной зеленью, — ниже-ниже — лазурно-льдистое озеро в пушистых берегах, круглое, как библейский Моав: «Моав — умывальная чаша Моя...». На берегу замок: там живет сейчас старый-старый человек — папа Пий XI. А еще ниже, в сизом дыму отдаления, под огромным небом, — огромная римская Кампанья; без края. Нет, в ясные дни край виден: полоска расплавленного серебра. Море. Какое горячее солнце! Какой нежный горный воздух! Молодая сицильянка накрывает на стол в садовой беседке. Даже в этом что-то райское: всякий день на столе корзина свежей лесной земляники. Настоящей, душистой, какую мы собирали в русских лесах в июне. Только здесь, в почти-раю, она, приозерная, почти всегда: от апреля до Рождества. А когда сицильянка приходит в сад со своим младенцем на руках, садится около саркофага, у стены, доверху увитой голубыми цветами, мне начинает казаться, что рай — настоящий: так молчаливо и значительно улыбается ребенок, так прямо смотрит на солнце. И она улыбается — ребенку. В эту минуту она прекраснее гоголевской Аннунциаты. В студии, как ни ярко солнце, жаль припереть ставни, закрыть небесное озеро, старинный замок, где живет папа. Стол Мережковского у окна. Он пишет о... Лютере. Против папы? Нет, только напротив, постоянно имея перед глазами его замок; может быть, так и надо писать о Лютере: не забываешь, сколько было прекрасного, и остается, в римском католичестве. Наши горы возглавляются острой, узкой вершиной, где когда-то был храм Юпитера. Доселе целы его мшистые стены, будто нечеловеческими руками воздвигнутые. В их гигантском кольце маленьким кажется средневековый монастырь. Туда ведет древняя римская дорога, «священная», тоже такими же гигантскими каменными глыбами выложенная, вымощенная. Храм разрушен, но в ясные ночи, как в былые века, драгоценным камнем переливается над вершиной звездный Юпитер. Храм разрушен, но примирился ли с этим древний бог? Всегда оттуда, из-за острия, тянутся первые, черно-желтые, пальцы туч. Оттуда с воплем падает первый ветер. Ломает деревья внизу, — своих вековых дубов и стен храма не трогает. «Опять Юпитер сердится, — говорят жители нижних гор, — не быть добру». Поздним осенним вечером мы стоим перед стеклянной дверью нашей лоджии. Смотрим, что за дверью делается, оторваться не можем. Все стоим, и сицильянка с младенцем, и растрепанная девчонка Джина, что днем таскает младенца по саду. Там, за дверью, вместо огромного неба, огромные бело-огненные крылья машут, ни на миг не переставая. С высоты до земли быстрые, длинные взмахи, и земля под ними вспыхивает, и озеро горит синеватым пламенем. «Феста», — шепчет сицильянка, и правда, будто праздник, только не наш, человеческий. У нас даже слов нет для взмахов этих крыльев, для голубого огня их: трепет? блистанье? Не похоже ни на что. Вот только прямо перед нами падающие молнии похожи на толстые колонны из огня, у которых вдруг отламывалась верхушка. Разрушаясь, колонны падают — куда? Близко; а может быть, далеко, — в море. Так мы и стояли, смотрели, слушали; неизвестно сколько времени. Потом пошли наверх, — там закрыты ставни, ничего не видно. Только грохот — взбесившаяся Юпитерова конница скачет по священной дороге. И так — до утра. ........................ ... В Риме, после Парижа, все «рукой подать». Вот и волшебная лестница Капитолия. Волчицы не видно. Она спит. Да ее, кажется, перевели из левого густого садика в правый. Там тоже пещера. Марк Аврелий на предвечернем небе. Что за величие покоя! В одном мановении руки — мир всего мира... Обогнув М. Аврелия, идем по узкой улочке, меж старых дворцов. Мы уже на знаменитой скале, сейчас дверь В. И-ва, но невозможно не остановиться на этой маленькой открытой площадке: под нами Форум, далее — Колизей, и все — в оранжевом пылании заката. Голос вечернего колокола, Ave Maria... С крутой улочки в дом, где живет В.И., нет ступеней. Но старые дома на Тарпейской скале — с неожиданностями. Стоит пройти только через переднюю и маленькую столовую на балкончик — там провал. И длиннейшая, по наружной стене, лестница: шаткая, коленчатая, со сквозными ступенями, похожая на пожарную. Она спускается в густой зеленый садик. Но пусть об этом садике скажет сам его хозяин-поэт, в стихотворении, только что написанном и посвященном своей постоянной сотруднице, помощнице в научных работах. (Она же, эта изумительная женщина, и «гений семьи»: с В.И. живет его милая, тихоликая дочь, музыкантша, профессор римской консерватории, и сын студент). Вот эти стихи: Журчливый садик, и за ним Твои нагие мощи, Рим! В нем лавр, смоковницы и розы И в гроздиях тяжелых лозы. Над ним, меж книг, единый сон Двух сливших за рекой времен Две памяти молитв созвучных Двух спутников, двух неразлучных. Сквозь сон эфирный лицезрим Твои нагие мощи, Рим. А струйки, в зарослях играя, Журчат свой сон земного рая..." Эдвард Лир. Римская кампанья
Николай Гумилев ОСНОВАТЕЛИ Ромул и Рем взошли на гору, Холм перед ними был дик и нем. Ромул сказал: «Здесь будет город». «Город, как солнце» — ответил Рем. Ромул сказал: «Волей созвездий Мы обрели наш древний почет». Рем отвечал: «Что было прежде, Надо забыть, глянем вперед». «Здесь будет цирк, — промолвил Ромул, — Здесь будет дом наш, открытый всем». «Но надо поставить ближе к дому Могильные склепы» — ответил Рем. МАНЛИЙ Манлий сброшен. Слава Рима, Власть все та же, что была, И навеки нерушима, Как Тарпейская скала. Рим, как море, волновался, Разрезали вопли тьму, Но спокойно улыбался Низвергаемый к нему. Для чего ж в полдневной хмаре, Озаряемый лучом, Возникает хмурый Марий С окровавленным мечом? РИМ Волчица с пастью кровавой На белом, белом столбе, Тебе, увенчанной славой, По праву привет тебе. С тобой младенцы, два брата, К сосцам стремятся припасть. Они не люди, волчата, У них звериная масть. Не правда ль, ты их любила, Как маленьких, встарь, когда, Рыча от бранного пыла, Сжигали они города? Когда же в царство покоя Они умчались, как вздох, Ты, долго и страшно воя, Могилу рыла для трех. Волчица, твой город тот же У той же быстрой реки Что мрамор высоких лоджий, Колонн его завитки, И лик Мадонн вдохновенный, И храм святого Петра, Покуда здесь неизменно Зияет твоя нора, Покуда жесткие травы Растут из дряхлых камней И смотрит месяц кровавый Железных римских ночей?! И город цезарей дивных, Святых и великих пап, Он крепок следом призывных, Косматых звериных лап.
Максимилиан Волошин ПРЕОСУЩЕСТВЛЕНИЕ К. Ф. Богаевскому "Postquam devastationem XL aut amplius dies Roma fuit ita desolata, ut nemo ibi hominum, nisi bestiae morareuntur". Marcellni Commentarii В глухую ночь шестого века, Когда был мир и Рим простерт Перед лицом германских орд, И Гот теснил и грабил Грека, И грудь земли и мрамор плит Гудели топотом копыт, И лишь монах, писавший "Акты Остготских королей", следил С высот оснеженной Соракты, Как на равнине средь могил Бродил огонь и клубы дыма, И конницы взметали прах На желтых Тибрских берегах, - В те дни всё населенье Рима Тотила приказал изгнать. И сорок дней был Рим безлюден. Лишь зверь бродил средь улиц. Чуден Был Вечный Град: ни огнь сглодать, Ни варвар стены разобрать Его чертогов не успели. Он был велик, и пуст, и дик, Как первозданный материк. В молчаньи вещем цепенели, Столпившись, как безумный бред, Его камней нагроможденья - Все вековые отложенья Завоеваний и побед: Трофеи и обломки тронов, Священный Путь, где камень стерт Стопами медных легионов И торжествующих когорт, Водопроводы и аркады, Неимоверные громады Дворцов и ярусы колонн, Сжимая и тесня друг друга, Загромождали небосклон И горизонт земного круга. И в этот безысходный час, Когда последний свет погас На дне молчанья и забвенья, И древний Рим исчез во мгле, Свершалось преосуществленье Всемирной власти на земле: Орлиная разжалась лапа И выпал мир. И принял Папа Державу и престол воздвиг. И новый Рим процвел - велик И необъятен, как стихия. Так семя, дабы прорасти, Должно истлеть... Истлей, Россия, И царством духа расцвети! 17 января 1918 Коктебель Из эссе З. Давыдова "Рим Максимилиана Волошина": ...Именно во время этого первого путешествия у Волошина и возник замысел более продолжительной поездки по Италии : 28 декабря 1899 (9 января 1900) он писал А.Петровой из Берлина: " ...Рим... меня теперь манит к себе неотразимо... Было бы лучше, после экзаменов, отправиться в Италию... я накупил себе путеводителей по Италии и усердно изучаю их. Теоретически я уже исходил всю Италию вдоль и поперек... а в Риме даже с закрытыми глазами могу разобраться. Нигде так не чувствуешь недостаточности исторических познаний ... и нигде так ясно не кричат камни под ногами. Только кричат они не "аминь!", а "учись!". К этому времени относится и черновик статьи Волошина "Италия - страна развалин", предназначавшийся для одной из московских газет, но по неизвестным мне причинам неопубликованный в то время. 26 мая 1900 года Волошин и три его спутника выехали из Москвы. Первым пунктом путешествия стала Варшава, затем - Вена. Далее на пароходе путешественники проплыли вверх по Дунаю и 1(14) июня прибыли в Мюнхен. Затем, осмотрев картинные галереи Мюнхена, через Обер-Аммергау, странники прошли пешком тирольские Альпы. 12(25) июня Волошин и его спутники достигли итальянской границы (г.Бормио). После Бормио был Милан, Генуя, Пиза, Флоренция и, наконец, Рим. Существуют несколько источников, благодаря которым, мы можем уяснить - под каким углом зрения раскрывался Волошину Рим во время его первого пребывания в этом городе. Это - записи Волошина в Журнале путешествий, который вели путники; заметки в его Записной книжке; письма Волошина из Рима - матери и Александре Петровой (феодосийской приятельнице Волошина) ; несколько стихотворений , написанных в Риме и чуть позднее - один из очерков в газете "Русский Туркестан", в котором он попытался сформулировать свой образ : "Рима художников: Рим красивых альбанских крестьянок, транстеверинок, развалины водопровода, ленивые фигуры быков, остатки Форума, Колизея...". Путешественники прибыли в Рим (из Флоренции) утром 30 июня (13 июля). На следующий день появляется первая запись Волошина в Журнале путешествия. Она начинается с стихотворного экспромта: В камень черный, В берег голый Бьет упорный Вал тяжелый. Ах! К пустыне той Рвуся я душой! Сама запись довольно обширна. В ней - события двух дней пребывания в Риме. Посещение Ватиканского музея скульптуры: "Мы обошли громадное туловище собора по большим дворам, поросшим травой, и вступили в лабиринт Ватикана, похожий на беспорядочное нагромождение зданий, выросших одно на другом, подобно листьям кактуса. Что мы видели трудно описать. Сотни всевозможных антиков нам предстояло осмотреть в течение двух часов, и мы только успевали перебегать от Аполлона Бельведерского к Персею Кановы, от Лаокоона к Эроту Праксителя, от Венеры Книдской к группе Нила и т.д. Из одного окна открывался вид на Рим, залитый ослепительным солнцем, а прямо внизу тянулись некрасивые геометрические улицы полей св. Ангела." Затем - вилла Медичи , вилла Боргезе и, наконец, вилла Ланте и встреча с постоянно живущей там пианисткой, ученицей Листа - Надеждой Гельбиг , к которой у друзей была рекомендация от художника Поленова. На следующий день 2 (15) июля Волошин так описывал в письме к Е.О. эту встречу: "Вчера мы провели вечер у одной русской дамы, которая живет в Риме уже 30 лет, на великолепной вилле, которая совершенно одна стоит среди роскошного парка на вершине Яникульского холма. Весь Рим развертывается прямо внизу под ногами - это почти та же самая панорама, которую Пьер Фроман в день своего прибытия в Рим видел с площадки Сан-Пьеро ин Монторио, которая находится тут же немного пониже. И теперь представьте себе старую виллу, построенную в XYI веке Джулио Романо, учеником Рафаэля, для фамилии Медичи, а после принадлежавшую Боргезе и Ланте, прозрачную итальянскую ночь, луну, "сияющую без лучей", как говорит Байрон, и весь Рим внизу. Огоньки сверкают везде. Длинной лентой они вьются по течению Тибра; электрический свет сияет на Квиринале, направо ясно рисуется линия Альбанских гор, а налево смутно мерещится силуэт Соракты". И далее: "Сегодня весь вечер мы бродили по форуму и, когда смерклось, то сидели в Колизее". В Журнале путешествия появляется стихотворение: На Форуме Арка, разбитый карниз, Своды колонны и стены... Это обломки кулис. Сломанной сцены. Кончена пьеса. Ушли Хор и актеры. Покрыты Траурным слоем земли Славные плиты. Здесь - пьедесталы колонн, Там возвышалая ростра, Где говорил Цицерон Плавно, красиво и остро. Между разбитых камней Ящериц быстрых движенье... Зной раскаленных лучей... Струйки немолчное пенье... Зданье на холм поднялось Цепью изогнутых линий... В кружеве легких мимоз Стройный очерки пиний... Царственных холм Палатин! Дом знаменитый Нерона! Сколько блестящих картин. Крови, страданий и стона!.. ...Смерклось... и форум молчит... Тени проходят другие... В воздухе ясном звучит "Ave Maria!" После этого стихотворения Волошин тут же записывает следующее: Ночь в Колизее Спит великан Колизей, Смотрится месяц в окошки. Тихо меж черных камней Крадутся черные кошки. Это потомки пантер, Скушавших столько народу Всем христианам в пример, Черни голодной в угоду. Всюду меж черных камней Черные ходы. Бывало В мраке зловещих ночей Сколько здесь львов завывало!! Тих… Подохли все львы, Смотрится месяц в окошки. Смутно чернея средь тьмы, Крадутся черные кошки… В этот же день, в Записной книжке Волошин повторяет четыре финальных строчки стихотворения На Форуме. Больше стихотворений о Риме во время путешествия Волошин не писал. Только через год он сделает попытку восстановить свои римские впечатления в неоконченном стихотворении о Тиволи: Фонтаны, аллеи… Запущенный сад… Развалины старого дома… Я всё это видел когда-то давно… Мне всё это с детства знакомо… Должно быть из сказок, наивно-простых, Украшенных мыслью немецкой, Колторые в жизни цветут только раз На почве фантазии детской. И тают как снежный узор на стекле При первом дыхании мысли… В аллеях зеленый сырой полумрак, Пушистые ветви нависли. Горячий, трепещущий солнечный луч Пробился сквозь ветви платана… Блестя в темноте, и поет и звенит Холодная струйка фонтана. Зацветшие мраморы старых террас, Разросшийся плющ на пороге… В таинственных гротах детые мхом Забытые, старые боги… Везде изваяния лилий - гербы Фамилии д'Эсте старинной. В развалинах весь восемнадцатый век: Манерный, кокетливый, чинный, Век фижем и мушек, Ватто и Буше, Причудливый век превращений… В сыром полумраке зеленых аллей Скользят грациозные тени… Чуть слышно атласные платья шуршат… Со шпагой, изящен и ловок, Идет кавалер - и мутятся ряды Напудренных белых головок… Проносится легкий, кокетливый смех По дальним извивам дорожки… По мраморным плитам широких террас Скользят чьи-то белые ножки… О, бедные ножки прекрасных принцесс, Ласкавшие старые плиты! Давно уж великой народной волной Вы сломаны, стерты и смыты… Другая эпоха - другой колорит: Суровый, как бронзы Гиберти. Ряды кипарисов и синих олив - Печальные символы смерти. Спокойно и тихо… Фундаменты стен. Всё срыто, разрушено, голо… И только горячее солнце палит Цветные мозаики пола. В этот же день путешественники посетили Национальный музей и антропологический музей Кирхера. 3 (16) июля Волошин и его спутники осмотрели Ватикан и собор св.Петра. На следующий день - дворец Дориа, протестанское кладбище рядом с пирамидой Цестия, на котором был похоронен Шелли (Волошин заносит в Записную книжку надгробную надпись), c кладбища путешественники полями проходят на Аппиеву дорогу: "Когда мы прошли гробницу Цецилии Метеллы и поднялись выше в гору, пред нами разверпнулась внизу Римская Кампания, подернутая прозрачными синими вечерними тонами. Виднелись бесконечные разорванные местами арки водопроводов и синели Альбанские горы... Солнце уже село за Римом... Город, весь залитый голубой мутью, смутно рисовался черными остриями церквей и кипарисов" (Запись в Журнале путешествия от 4 (19) июля). 5 (18) июля Волошин и его спутники посетили Пантеон, церковь Санта-Мария сопра Минерва. Вечером гуляли за Порта Анджелико, а на следующий день, рано утром выехали на трамвае в Тиволи. Осмотрели виллы д'Эсте и Адриана. Запись Волошина в Журнале Путешествия начинается с трехстишия: Мне уж снился когда-то, Этот старый, темный сад, Воздух, полный аромата... И далее: "Чем-то давно знакомым, родным повеяло от этих старых мраморных лестниц, зацветших плесенью и исчервленных временем, от этих темных аллей, дорожки которых заросли мохом. Фонтанов, обросших зеленью, струйки которых весело поют и переливаются на солнце, нарушая тишину умершего замка. Этих когда-то красивых, но теперь обвалившихся и сырых гротов, в которых сидят одни большие серый жабы. Все это было знакомо когда-то давно, а теперь позабыто... В зеленоватом, прозрачном полусумраке лавров старые сломанные башни, тритоны и речные божества в обрушившихся гротах, нимфа над фонтаном - вся старая мифология, воскрешенная в XVIII веке, но не холодная и рассудочная, а одухотворенная и живая среди этого разрушения. Из-за каменной балюстрады бесконечная синева Кампаньи и маленький купол на горизонте - св.Петра". На следующий день, после посещения галереи Академии св.Луки, Капиталийского музея и Дворца консерваторов, Волошин в письме к Александре Петровой возвращается к Тиволи и Риму: "Рим не захватывает сразу, как другие города, как Генуя, как Париж, которые сразу бьют в глаза своей оригинальностью. Рим слишком разбросан... и он поражает сперва то отдельной развалиной, то видом, то церковью и только потом это все начинает соединяться в одну картину"...
Форумчане, не вздумайте только подумать, что тут кроется умышленный и даже неумышленный подтекст, или ещё что-нибудь дурное двойное! )
Exegi monumentum. Я памятник себе воздвиг нерукотворный, К нему не зарастет народная тропа, Вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа. Нет, весь я не умру — душа в заветной лире Мой прах переживет и тленья убежит — И славен буду я, доколь в подлунном мире Жив будет хоть один пиит. Слух обо мне пройдет по всей Руси великой, И назовет меня всяк сущий в ней язык, И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой Тунгус, и друг степей калмык. И долго буду тем любезен я народу, Что чувства добрые я лирой пробуждал, Что в мой жестокий век восславил я свободу И милость к падшим призывал. Веленью божию, о муза, будь послушна, Обиды не страшась, не требуя венца; Хвалу и клевету приемли равнодушно, И не оспоривай глупца.
Иосиф Бродский Пьяцца Маттеи VIII Зима. Звенит хрусталь фонтана. Цвет неба -- синий. Подсчитывает трамонтана иголки пиний. Что год от февраля отрезал, он дрожью роздал, и кутается в тогу цезарь (верней, апостол). IX В морозном воздухе, на редкость прозрачном, око, невольно наводясь на резкость, глядит далеко -- на Север, где в чаду и в дыме кует червонцы Европа мрачная. Я -- в Риме, где светит солнце! X Я, пасынок державы дикой с разбитой мордой, другой, не менее великой приемыш гордый, -- я счастлив в этой колыбели Муз, Права, Граций, где Назо и Вергилий пели, вещал Гораций. XI Попробуем же отстраниться, взять век в кавычки. Быть может, и в мои страницы как в их таблички, кириллицею не побрезгав и без ущерба для зренья, главная из Резвых взглянет -- Эвтерпа. XII Не в драчке, я считаю, счастье в чертоге царском, но в том, чтоб, обручив запястье с котлом швейцарским, остаток плоти терракоте подвергнуть, сини, исколотой Буонаротти и Борромини. XIII Спасибо, Парки, Провиденье, ты, друг-издатель, за перечисленные деньги. Сего податель векам грядущим в назиданье пьет чоколатта кон панна в центре мирозданья и циферблата! XIV С холма, где говорил октавой порой иною Тасс, созерцаю величавый вид. Предо мною -- не купола, не черепица со Св. Отцами: то -- мир вскормившая волчица спит вверх сосцами! XV И в логове ее я -- дома! Мой рот оскален от радости: ему знакома судьба развалин. Огрызок цезаря, атлета, певца тем паче есть вариант автопортрета. Скажу иначе: XVI усталый раб -- из той породы, что зрим все чаще -- под занавес глотнул свободы. Она послаще любви, привязанности, веры (креста, овала), поскольку и до нашей эры существовала. XVII Ей свойственно, к тому ж, упрямство. Покуда Время не поглупеет как Пространство (что вряд ли), семя свободы в злом чертополохе, в любом пейзаже даст из удушливой эпохи побег. И даже XVIII сорвись все звезды с небосвода, исчезни местность, все ж не оставлена свобода, чья дочь -- словесность. Она, пока есть в горле влага, не без приюта. Скрипи, перо. Черней, бумага. Лети, минута. Примечание. Трамонтана - сие мелодичное имя - северный (северо-восточный) ветер в Италии.
Ф.И. Тютчев Ночь в Риме. В ночи лазурной почивает Рим. Взошла луна и овладела им, И спящий град, безлюдно-величавый, Наполнила своей безмолвной славой... Как сладко дремлет Рим в ее лучах! Как с ней сроднился Рима вечный прах!.. Как будто лунный мир и град почивший — Всё тот же мир, волшебный, но отживший!.. <1850> Рим (Николай Степанович Гумилев) Волчица с пастью кровавой На белом, белом столбе, Тебе, увенчанной славой, По праву привет тебе. С тобой младенцы, два брата, К сосцам стремятся припасть. Они не люди, волчата, У них звериная масть. Не правда ль, ты их любила, Как маленьких, встарь, когда, Рыча от бранного пыла, Сжигали они города? Когда же в царство покоя Они умчались, как вздох, Ты, долго и страшно воя, Могилу рыла для трех. Волчица, твой город тот же У той же быстрой реки Что мрамор высоких лоджий, Колонн его завитки, И лик Мадонн вдохновенный, И храм святого Петра, Покуда здесь неизменно Зияет твоя нора, Покуда жесткие травы Растут из дряхлых камней И смотрит месяц кровавый Железных римских ночей?! И город цезарей дивных, Святых и великих пап, Он крепок следом призывных, Косматых звериных лап.
Иван Шмелев "Неупиваемая чаша" : " Четыре года прошло, и были эти четыре года как сон светлый: затерялась в нем далекая Ляпуновка. Снились -- были новая земля и новое небо. А светлее всего была давшаяся нежданно воля: иди, куда манит глаз. Море видел Илья -- синее земное око, горы -- земную грудь, и всесветный город, который называют: Вечный. Новых людей увидел и полюбил Илья. Чужие были они -- и близкие. Радостным, несказанным раскинулся перед ним мир божий -- простор бескрайний. И новые над ним звезды. И цветы, и деревья -- все было новое. И новое надо всем солнце. Чужое было, незнаемое -- и свое: прилепилась к нему душа. Даже и своего Арефия снова нашел Илья, седенького, быстрого, с такими же розовыми скульцами и глазами-лучиками. Только свой Арефий хлопал себя по бедрам и восклицал распевом: -- Да го-лубь ты мо-ой! А этот хватал за плечо и вскрикивал: -- Браво, руски Иля! Взлет души и взмах ее вольных крыльев познал Илья и неиспиваемую сладость жизни. Изливалась она, играла: и в свете нового солнца, и в сладостных звуках церковного органа, и в белых лилиях, и в неслыханном перезвоне колоколов. Переливалась в его глаза со стен соборов, с белых гробниц, с бесценных полотен сокровищниц. Новые имена узнал и полюбил Илья: Леонардо и Микеланджело; Тициана и Рубенса; Рафаэля и Тинторетто... Камни старые узнал и полюбил Илья, и приросли они к его молодому сердцу. Год учился он в городе Дрездене, у русского рисовальщика Ивана Михайловича. Непонятно было Илье тогда: вольный был человек Иван Михайлович и сильно скучал по родине, а ехать не мог. Обласкал его этот человек, как родного,говорил часто: -- Помни, Илья: народ породил тебя -- народу и послужить должен. Сердце свое слушай. Не понимал Илья, как народу послужить может. А потом понял: послужить работой. Прошел год. Сказал Илье рисовальщик: -- Больше тебе от меня нечего взять, Илья. Велико твое дарование, а сердце твое лежит к духовному. Так и напишу владетелю твоему. А совет мой тебе такой: наплюй на своего владетеля, стань вольным. Тогда сказал ему Илья, удивленный: -- Если я уйду тайно от барина, как могу я воротиться на родину и послужить своему народу? Скитаться мне тогда, как бродяге. Я на дело повезен барином: обучусь -- распишу церковь. Вот и послужу родному месту. Определил его тогда барин в живописную мастерскую в городе Риме, к ватиканскому мастеру Терминелли. Работал у него Илья три года. Был он красивый юноша и нежный сердцем и все товарищи полюбили его. Были они парни веселые и не любили сидеть на месте. Прозвали они Илью --фанчулла, что значит по-русски -- девочка, и насильно водили его в трактирыи на танцы, где собирались красивые черноглазые девушки. Но не пил Илья красного вина и не провожал девушек. Дивились на него товарищи, а девушки обижались. Только одна из них, продававшая цветы у собора, тихая, маленькая Люческа, была по сердцу, но не посмел Илья сказать ей. Но однажды попросил ее посидеть минутку и угольком нанес на бумагу. Посмеялись над ним товарищи: --Все равно, она у него и так живая! Спрашивали Илью: --Кто ты, Илья? И кто у тебя отец в твоей холодной России? Стыдно было Илье сказать правду, и он говорил глухо: -- Мой отец маляр, служит у барина. И еще стыднее было ему, что говорит неправду. А они были все вольные и загадывали, как будут устраивать жизнь свою. Спрашивали Илью: --А ты, Илья... в Россию свою поедешь? Он говорил глухо: -- Да, в Россию. На третьем году написал Илья церковную картину, по заказу от господина кардинала. Хлопнул его по плечу Терминелли, сказал: -- Это святая Цецилия не хуже Ватиканской! Она лучше, Илья! Она -- святая. Нет, ты не раб, Илья! Поник головой Илья: стало ему от того слова больно. Понял его старый Терминелли, затрепал по плечу, заторопился: -- Я хотел сказать, что ты не берешь от других... Ты -- сам! А потом видел Илья, как отсылали картину кардиналу, а в правом уголку стояла черная подпись: Терминелли. К концу третьего года стал Терминелли давать Илье выгодную работу: расписывать потолки и стены на подгородних виллах. Триста лир заработал он у виноторговца за одну неделю и еще двести у мясника, которому написал Мадонну. Горячо хвалили его работу. И сказал Терминелли: -- Ты -- готовый. Теперь можешь ставить на работе свое имя. Не езди, Илья, в Россию. Там дикари, они ничего не понимают. Сказал Илья: -- Потому я и хочу ехать. Сказал удивленный Терминелли: -- Здесь ты будешь богатый, а там тебя могут убить кнутом, как раба! Тогда посмотрел Илья на Терминелли и сказал с сердцем: -- Да, могут. Но там, если я напишу святую Цецилию, будут радоваться, и рука не подымется на меня с кнутом. А на работе будет стоять мое имя -- Илья Шаронов. Понял Терминелли и устыдился. Дал Илье пятьсот лир, но Илья не взял. Сказал Терминелли: -- Вот ты раб, а гордый. Трудно тебе будет у твоего господина. Оставайся, я дам тебе самую большую плату. Но не хотел никакой платы Илья: томила его тоска по родному. Все радостное и светлое было в теплом краю, где он жил. Грубого слова, ни окрика не услыхал он за эти три года. Ни одной слезы не видал и думал --счастливая сторона какая. Песен веселых много послушал он: пели на улицах, и на площадях, и на деревенских дорогах, и по садам, и в полях. Везде пели. А были дни праздников -- тогда и пели, и кидались цветами. А за крестным ходом -- видел Илья не раз -- выпускали голубей чистых и жгли огни с выстрелами: радовались. Но еще больше тянула душа на родину. Многое множество цветов было кругом -- белые и розовые сады видел Илья весною: и лилии белые, тихие цветы мучеников, и маленькие фиалки, и душистая белая акация, миндаль и персик, пахучие, сладкие цветы апельсинных и лимонных деревьев, и еще многое множество роз всякого цвета. Но весной до тоски тянула душа на родину. Помнил Илья тихие яблочные сады по весне, милую калину, как снегом заметанные черемухи и убранные ягодами раскидистые рябины. Помнил синие колокольчики на лесных полянах, восковые свечки ладанной любки, малиновые глазки-звездочки липкой смолянки и пушистые георгины, которыми убирают Животворящий Крест. И снеговые сугробы помнил, вьюжные пути и ледяные навесы в соснах. Помнил гул осенних лесов, визг и скрип санный в полях и звонкий и гулкий, как колокол, голос мороза в бревнах. Весенние грозы в светлых полях и ласковую, милую с детства радугу. Бедную церковь видел Илья за тысячи верст, и не манили его богатые, в небо тянувшиеся соборы. Закутку в церкви своей помнил Илья, побитую жестяную купель и выцелованные понизу дощатые иконы в полинялых лентах. Сумрачные лица смотрели за тысячи верст, лохматые головы не уходили из памяти. Ночью просыпался Илья после родного сна и тосковал в одиноких думах. Два письма получил он от барина: требовал барин на работу. Тогда заколебался Илья: новая душа у него теперь, не сможет терпеть, что терпел и что терпят другие, темные. Откладывал день отъезда. Да еще раз позвал его старый Терминелли и смутил богатой работой: звал его на княжескую виллу, работать в паре. Сказал строго: -- Ты, Илья, человек неблагодарный. Твою работу будет видеть король Неаполитанский! Ты сумасшедший парень, русский Илья! Я положу тебе тысячу лир в месяц! Подумай. Придет время, и я даю тебе слово: будешь писать портрет самого святейшего отца Папы!.. Честь эта выпадает редко. Смутилась душа Ильи, и сказал он: -- Дайте подумаю. Тут случилось: сон увидал Илья. Увидал Высоко-Владычний монастырь с садами, будто смотрит с горы, от леса. Выходит народ из монастыря с хоругвями. Тогда спустился Илья с горы, и пошел с народом, и пел пасхальное. Потом за старой иконой прошел в собор --и не стало народу. И увидел Илья с трепетом голые стены с осыпающейся на глазах известкой, кучи мусора на земле и гнезда икон -- мерзость и запустение. Заплакал Илья и сказал в горе: "Господи, кто же это?" Но не получил ответа. Тогда поднял он лицо свое к богу Саваофу и увидал на зыбкой дощечке незнаемого старца с кистью. Спросил его: "Кто так надругался над святыней?" Сказал старец: "Иди, Илья! Не надругался никто, а новую роспись делаем, по слову господню". Тогда подумал Илья, что надо взять кисти и палитру и сказать, что надо Арефия на работу, а то мало... И запел радостно: "Красуйся, ликуй и радуйся!.." И проснулся. Слышал, просыпаясь, как пел со слезами. И мокры были глаза его. Сказал твердо: домой поеду, было это мне вразумление. И отказался от почетной работы. А вечером пошел в маленькую старенькую церковку, на окраине, у мутного Тибра: чем-то она была похожа на его родную церковь. Часто выстаивал он там вечерню и любовался на стенное писание: "Последнее Воскресение". Стоял перед богоматерью в нише, тоскующий и смятенный, и вопрошал: надо ли ему ехать? И услыхал восклицание: "Pax vobiscum!" Слово это -- мир вам! -- принял Илья как отпуск. А как вышел из церкви, увидал хроменького старичка с ведерком и кистью, вспомнил отца и подумал: "Это мне указание". Собрал нажитое, что было, и в конце марта месяца -- стояла весна цветущая -- тронулся в путь-дорогу на корабле. Вспомнил слово Арефия: "Плавать тебе, Илья, по большому морю!" И укрепился. В торговом городе, который называется Генуя, сел Илья на большой корабль в парусах,-- было у него имя -- "Летеция"; значило это имя -- радость. И в этом имени добрый знак уразумел Илья. Товар радостный вез тот корабль: цветное венецианское стекло, тонкие кружева, бархат и шелк, инжир и сладкие финики и целые горы ящиков с душистыми апельсинами. Черные греки и веселые итальянцы были на нем корабельщики и пели песни: радовались, что счастливый ветер. Полными парусами набирал корабль ветер, белой раздутой грудью,-- только шипели волны. Сидел все дни на носу Илья -- любовался морем, ловил глазами. Во многие гавани заходил корабль, чтобы взять товары: коринку, миндаль, бочки вина и пузатые кипы шерсти. Радовался на все Илья и думал: сколько всего на свете! Сколько всяких людей и товаров -- как звезд на небе. Сколько радости на земле! Думал: не случись доброго Арефия -- и не знал бы. В радости светлой плыл он морями, под теплым солнцем, и, как в духовной работе, напевал незабываемое: "Красуйся, ликуй и радуйся, Иерусалиме!.."
А это - голос поэта нашего времени, Владимира Попова (цитирую по памяти): *** Кто позабыл тебя, печальный акведук, Среди полей, у рощицы старинной.... Идешь равниною томительной и вдруг, Почти что италийские руины. Крапивою и лебедой зарос, Здесь редко появленье человека, Смотри, смотри - полуразрушен мост, От берегов "Серебряного века". Все голоса растаяли вдали, И поколения по свету разметались. Шуты разъехались, и зрители ушли, Спектакль окончен. Декорации остались.
Прошу прощения у Ирины за повторную публикацию гумилевского Рима. Иван Бунин. Возвращаясь в Рим Он умер близ Ницеи, возвращаясь из Галлии в Рим. Ожидали, что новая война будет долгая, трудная и, быть может, роковая для него: судьба была милостива к нему неизменно, но это был уже девятый поход в его жизни, а цифре девять приписывали недобрый знак. Все же война опять оказалась счастливой, даже еще более счастливой и короткой, чем все предыдущие: враг был поражен ударами столь меткими, что изумлена была, при всей своей вере в звезду своего вождя, сама победоносная армия: и прежде один вид его, при каждом его появлении перед нею, потрясал ее восторгом; теперь же, когда, на прощальных смотрах в Галлии, медленно двигалось вдоль воинских рядов грозное великолепие золотого орла и шел под сенью его этот всегда тихий и печальный человек с землистым, плохо бритым лицом, люди смертельно бледнели, чувствовали себя как бы на краю пропасти, а затем разражались такими страстными кликами, точно их охватывало беснование. Кончив войну, он совершил с государственными целями путешествие в Испанию: необыкновенная неутомимость сочеталась с его телесной немощью. И путешествие это тоже было вполне благополучное и плодотворное. Поздней осенью, с небольшим отрядом и несколькими приближенными, он возвращался в Рим. Стояли прохладные, светлые дни. Шли берегом моря. Как всегда, он был молчалив и бесстрастен, лицом сер и худ. Все же здоровье его никому не внушало опасений во время этого мирного странствия вдоль синих заливов и багряных прибрежий. Но вот, за один переход до Ницеи, он внезапно лишился голоса, почувствовал такую потерю сил, что поспешили остановиться на первой встречной вилле. Она вполне приличествовала случаю. Это был знаменитый Очаг, известный всему Риму, благодаря славному имени его хозяина и своей благородной красоте. Безлюдный мыс далеко вдавался в море. Его сплошь покрывала серебристая зелень низкорослого соснового леса. Дом же, стоявший в этом лесу, был обширен и прост, белел мрамором стен блистал тонким стеклом больших окон, окружен был цветниками, огненными далиями. За отъездом хозяина, вилла была пуста, и нежданных гостей встретил только управляющий. Учтиво попросили приюта у него. Вскоре, приняв ванну и подкрепляющее питье, он остался один. Ложе его стояло так, что с одной стороны был перед ним вид на море, поднимающееся за круглыми сосновыми верхушками, а с другой на Ницейский залив и туманно-далекую бледность Альп, безжизненно встававших к небу своими снегами, подобно великим гробницам. Вечерело, холодно туманилось. В пустынном просторе дремотно волнующегося моря была безнадежность, бесцельность, печальная загадочность. Белые гребни волн мерно возникали, падали. Верхушки сосен, чистых и холодных, ясно видных сквозь стекла, туго и звонко шумели. Два светильника ровно дрожали возле ложа сургучным пламенем. И под это дрожание и звенящий хвойный шум он впал в глубокий сон. Когда же очнулся, была уже черная ночь. Море шумело в ее тишине слышней и торжественнее, как бы приблизившись. Светильники текли и блистали; их языки, теперь золотые, ясные, с лазурным основанием, дрожа, тянулись вверх. И, приподнявшись, прислонясь к изголовью, он остановил свой взгляд на стеклах, черневших перед ним. Море шумело все ближе, явственней, и с ним мешался все усиливающийся хвойный шум. Он созерцал и слушал эту черную ночную стихию, окружавшую его. Он понял, что час его близок. Сделав усилие, он сел немного выше и, взяв с ночного столика все, что нужно для писания, стал медленно, но твердо писать. Он писал до рассвета. Он сделал последние государственные распоряжения и выразил некоторые из своих предсмертных мыслей. Он сказал так: имя мое переживет меня, люди будут поклоняться моим золотым и мраморным изображениям, может быть, еще много веков, ибо в человеке великом или хотя бы облеченном величием, мы чтим сосредоточенность тех высоких сил, что заключены в некоторой мере в каждом из нас. Он сказал, что Сократ, призывая человека к познанию "самого себя", имел в виду познание особенностей, пороков или добродетелей, замключенных в человеке, но искание и пробуждение в себе того "божественного", что есть истинная суть человека. Когда же стало белеть за окнами, пожелтели огни светильников и сплошною белизною окружила дом утренняя мгла, шедшая с утихающего моря, он лег и покрыл лицо своим походным плащом, отдавшись участи всех смертных. <1937>
"Римлянин эпохи террора. Античное общество - IV: Власть и общество в античности. Материалы международной конференции антиковедов, проводившейся 5-7 марта 2001 г. на историческом факультете СПбГУ. СПб., 2001 В истории Рима первое столетие империи - это время ужесточения императорского режима, усиления его авторитарного характера. Указанный процесс, наиболее ярким внешним выражением которого явилась практика политических репрессий, был обусловлен как личными качествами правителей, занимавших в те годы императорский престол, так и самой сущностью режима принципата. Переход от республики к империи - событие революционного значения для римской истории - вовсе не казался таковым современникам Августа. Те несомненные и ощутимые для каждого блага, которые принёс принципат - гражданский мир, личная безопасность, экономическое процветание, - как бы заслонили собой свершившиеся политические перемены. Осознание всей глубины переворота пришло далеко не сразу. Понадобились несколько десятков лет августова мира (Pax Augusti), в условиях которого ставшая привычной политическая стабильность частично утратила в глазах римлян статус безусловной ценности. Необходимость сохранения власти Цезарей во имя общественной безопасности была куда менее очевидна тому поколению, молодость которого прошла при Августе. Авторитарная сущность системы принципата, которую его основателю удалось искусно замаскировать, выступает рельефно в век Юлиев-Клавдиев. В условиях террористического режима республиканизм, за который в силу установившейся политической традиции продолжают цепляться властители империи, превращается в фикцию, уже не способную никого ввести в заблуждение. Те, кто пережил репрессии Тиберия, безумства Калигулы, самодурство Нерона, не могли не понимать, что государственный строй Рима в эпоху Августа и его преемников претерпел коренные изменения и само это время начинает восприниматься как исторический рубеж, отделяющий республику сената и римского народа (Senatus Populusque Romanum) от империи Цезарей." " Традиционные формы общения у римлян и оппозиция Юлиям-Клавдиям Вестник Санкт-Петербургского университета, 1999. Серия 2, выпуск 2. С. 104-107. Хотя в том, что касается контроля над жизнью своих граждан, различные государства придерживаются неодинаковых стандартов, само стремление к такому контролю составляет, по-видимому, свойство, имманентно присущее любому государству. Представление о том, в какой мере подобный контроль допустим и где та грань, за которой начинается частная жизнь человека, являющаяся его личным делом, не раз менялось в ходе многовековой истории западноевропейской цивилизации, однако в наши дни, по сравнению с античной эпохой, область частного заметно выросла. В Риме, как и в античности в целом, это пространство личного (res privata) было много уже, в подотчётную государству сферу общественного (res publica) в те времена попадала, например, религиозная жизнь (в этой связи достаточно вспомнить казнь Сократа за непочитание признанных афинским полисом богов или преследование христиан римскими властями). В Римской республике в её лучшие дни частная жизнь граждан из высших сословий, всадников и сенаторов, находилась под строгим цензорским контролем и можно было запросто лишиться места в рядах сената, поцеловав жену в присутствии дочери или прикупив столового серебра сверх установленного веса (Plut. Cato Major, 17). Тенденция держать под неусыпным надзором даже личную жизнь римлян в эпоху империи ничуть не ослабла, хотя и сильно видоизменилась. Охрана добрых нравов, борьба с роскошью и разрушительным влиянием чужеземных, греческих и восточных, обычаев отошли на второй план, уступив место розыску и преследованию неблагонадежных с точки зрения авторитарной власти лиц. Под пристальным вниманием властей оказались circuli (букв. кружки), по существу, своего рода клубы по интересам, переживавшие в эпоху раннего принципата подлинный расцвет. В классическую эпоху этим словом обозначали форму интеллектуального досуга: circulus составляли друзья, более или менее регулярно встречавшиеся для обсуждения философских и литературных проблем. Нередко, а скорее даже обыкновенно, эти собрания соединялись с застольем, как это было заведено, например, в доме у Аттика. Отсюда другое название этих клубов - convivia. Впрочем, уровень интеллектуальности подобного времяпрепровождения в каждом конкретном случае зависел от участников собрания: одно дело обед у Аттика, образованного человека, друга Цицерона, и совсем другое - пирушка Тримальхиона, столь красочно описанная Петронием. Convivium вполне мог быть и самой обыкновенной попойкой. В беседах и спорах на этих собраниях далеко не последнее место занимали вопросы текущей политики и теории государства, особенно в тех случаях, когда центральной фигурой такого кружка был видный государственный деятель (например, Сципион Эмилиан). Таким образом, можно утверждать, что эти неформальные объединения римской образованной публики практически с момента своего появления находились в своеобразных отношениях с формализованной политической структурой государства: на них затрагивались вопросы важные или по крайней мере небезразличные для власти; их членами были люди, уже прославившиеся на государственном поприще или, напротив, пока ещё только готовившие себя к служению своему народу; и наконец, некоторым из таких неформальных сообществ покровительствовали признанные лидеры, principes, римской общины. Империя принесла римлянам внешний и внутренний мир, относительную безопасность (относительную, поскольку уже при Тиберии провозглашённая Августом эра всеобщего согласия сменяется эпохой террористического режима1) и экономическое процветание, но она же отняла у них политическую свободу. Установление монархической формы правления, не требующей горячего участия каждого гражданина в общественной жизни, с одной стороны, и подъём экономики, прогресс ремёсел, искусства вследствие длительного мира - с другой, вызвали небывалый расцвет частной жизни, а вместе с ней и кружков. Представители власти, включая самого императора, покровительствовали литературе и литературным обществам, аристократы и просто богатые люди стремились не отстать от принцепса и его двора и circuli при Цезарях множились и процветали. В то же время императорская власть предпринимает попытки поставить под свой контроль интеллектуальную жизнь общества, и в центре внимания, естественно, оказываются circuli, в которых эта жизнь главным образом и сосредоточивалась. Конфликт интеллигенции с авторитарной властью явление, по-видимому, столь же неизбежное, сколь и трагическое. Правление Августа не было в этом отношении столь безоблачным, как представляется на первый взгляд: ссылка Овидия, упорное нежелание остро нуждавшегося в деньгах Горация занять место императорского секретаря (Suet. Horat. 3), попытка Вергилия уничтожить "Энеиду" - вот те немногие сохранившиеся в источниках следы пока ещё только зреющего конфликта между властью и образованным обществом империи. Уже при Тиберии (14-37 гг. н. э.) этот конфликт обострился по ряду причин, из которых хотелось бы выделить две. Во-первых, за годы долгого правления Августа режим принципата окреп, оформились его политическая структура и идеологическая база. Как следствие исчезла та заинтересованность в сотрудничестве с римской интеллектуальной элитой и обществом в целом, которая отчётливо видна во внутренней политике основателя империи. Во-вторых, хотя управление государством из общего дела, каким оно было при республике, стало прерогативой принцепса и его приближённых, прочие римляне отнюдь не перестали на свой лад "заниматься политикой". Увлечение литературой, историей и философией, каким бы модным оно ни было, не могло захватить умы граждан Вечного города всецело: на первом месте в списке их интересов всегда стояла политика. И чем меньше оставалось у них возможностей реально участвовать в делах государства, тем больше дорожили они своим последним правом - правом обсуждать и критиковать действия власти. С середины 20-х годов I века н. э. императорская власть переходит к политике "затыкания ртов", обрушив на оппозиционеров всю мощь репрессивной машины авторитарного режима. Главным орудием политических преследований становится закон об оскорблении величия римского народа (lex laesae majestatis Populi Romani. Поскольку в империи не существовало государственной тайной полиции, дело политического сыска взяли в свои руки профессиональные обвинители (accusatores), превратившиеся таким образом в доносчиков (delatores). Уже при Тиберии деляторы стали чем-то вроде могущественной корпорации, и некоторые из них, как Луканий Лациар, Марк Опсий, Публий Суилий или знаменитый Котта Мессалин, достигали большого влияния и занимали видное общественное положение. Полем деятельности для них были всё те же circuli и convivia, собрания римской образованной публики. Здесь они, по выражению Сенеки Младшего, подхватывали неосторожные речи подвыпивших сотрапезников и слишком смелые шутки светских остряков (Senec. De benef., III, 26). В глазах Тиберия именно кружки и пиры были главным рассадником недовольства политикой правительства (Tac. Ann., III, 54). Выборочный характер сообщений Тацита не позволяет нам сколько-нибудь точно определить общее число жертв репрессий, но, безусловно, впечатление, произведённое террором на римское общество, было чрезвычайно сильным. С середины 20-х годов и до конца I века одним из факторов, воздействующих на общественную жизнь империи, стал то ослабевающий, то вновь усиливающийся, но никогда не исчезающий совершенно правительственный нажим, а страх перед политическими преследованиями глубоко проник в сознание общества, вытравив последние республиканские иллюзии. Конечно, многие из эксцессов времён Юлиев-Клавдиев и Флавиев объясняются личными качествами тех, кто занимал в те годы императорский престол, влиянием придворного окружения, борьбой за власть внутри правящего дома. Но за всем этим, на наш взгляд, нельзя не усмотреть одну общую тенденцию: родившаяся в пламени гражданских войн I века до н. э. авторитарная система, переживающая стадию развития и укрепления, стремится поставить общество, в первую очередь социальную элиту, под как можно более полный и жёсткий контроль. Что же могла противопоставить деспотической власти римская интеллигенция, попавшая под пресс политического и идеологического давления? Не имея возможности оказать активное организованное сопротивление, римские диссиденты избрали своим оружием слово: сатира на принцепсов и их окружение, политические памфлеты ходили по рукам, несмотря на все усилия властей, и отрывки некоторых из них сохранились в сочинениях Тацита и Светония. Готовые всем рискнуть ради удачной остроты, они высмеивали ту власть, сопротивляться которой не могли. В том, что императорский режим принял к началу II века в целом более человечные формы, немалая заслуга этих людей. Имена большинства из них нам не известны, но некоторые относящиеся в основном, ко времени правления двух принцепсов из династии Юлиев-Клавдиев, Тиберия и Нерона (54-68 гг.), мы всё же можем назвать. Среди представителей сенатской оппозиции при Тиберии выделяются Маний Лепид, добившийся смягчения многих несправедливых приговоров, и Кальпурний Пизон, открыто выступавший против злоупотребления культом императора. Кремуций Корд, осуждённый в 25 г. за свой исторический труд, и погибший в 32 г. Мамерк Скавр, автор трагедии "Атрей", некоторые стихи которой были восприняты как сатира на Тиберия, по праву входят в число самых известных римских диссидентов I века. "Образцом добродетели" именует Тацит другого историка, консула 6 г., Луция Аррунция, павшего жертвой ненависти Сутория Макрона, последнего фаворита принцепса... Оппозиция римской интеллигенции по отношению к наиболее одиозным принцепсам, в подавляющем большинстве случаев не выливавшаяся ни в какие активные действия, тем не менее может и должна расцениваться как сопротивление тираническому режиму. Ни в коем случае не следует преуменьшать значение этого сопротивления, как и в целом значение форм борьбы, не связанных с насилием. История, в частности история новейшего времени, показывает, что они могут оказаться той самой каплей, которая, как известно, точит даже неуязвимый для стали камень. В сравнении с заговорами и интригами, воздействие общественного мнения на первый взгляд не заметно, так как не даёт немедленных результатов. Однако, это постоянно действующий политический фактор. Каждый принцепс из династии Юлиев-Клавдиев ощущал некую молчаливую оппозицию, время от времени сменявшуюся ропотом недовольства. Впрочем, некоторым из них не было до неё дела. "Пусть ненавидят, лишь бы боялись!" - было их лозунгом. Эти слова принадлежат Гаю Калигуле (37-41 гг.), недолгое правление которого ознаменовалось острейшим кризисом в отношениях принципата с римским обществом (Suet. Calig., 30). Как известно, кризис разрешился его гибелью и восшествием на престол Клавдия (41-54 гг.). Преемник Калигулы несколько смягчил императорский режим, и годы пребывания Клавдия у власти стали своего рода затишьем перед бурным правлением Нерона. Одним из мероприятий, с помощью которых Клавдий попытался вернуться во внутренней политике к принципам Августа, было прекращение преследований за оскорбление принцепса словом на основании lex majestatis, что означало существенное ослабление давления на общество. Правление Веспасиана (68-79 гг.), после кратковременного периода анархии сменившего на престоле Нерона, хотя и не обошлось без эксцессов, но в том, что касается свободы слова и личной безопасности граждан (libertas), выгодно отличалось от царствования его артистичного предшественника. Таким образом, после очередного кризиса в отношениях власти и общества всякий раз наступало потепление. В этом мы усматриваем прежде всего результат действия общественного мнения. Именно оппозиция римлян была той силой, которая подталкивала владык империи к смягчению политического режима, вынуждая их держать свою власть в неких рамках, конечно, весьма зыбких и неопределённых, но хоть как-то ограничивающих их самовластье. При иных обстоятельствах принципат I века вылился бы в непрерывную чреду кровавых тираний. Производимая общественным мнением работа приносила плоды медленно, но приносила. Не один из наиболее одиозных тиранов (Калигула, Нерон, Домициан) не был обожествлён, то есть практика террора получила официальное осуждение со стороны римского государства. Отказавшись от политических экспериментов в духе восточных деспотий, правителям которых было позволено в отношении их подданных буквально всё (Suet. Calig., 29), Нерва и Траян вернули принципат на путь, намеченный ещё Августом: путь компромисса и непрерывного поиска приемлемой формы сосуществования авторитарной власти и гражданского общества. Наш обзор отношений принципата с римским обществом в I веке н. э. носит, конечно же, весьма беглый характер, однако он позволяет сделать некоторые выводы и обобщения. Отправной точкой наших рассуждений было представление о том, что каждому государству по самой его природе присуще стремление к тотальному контролю. То, в какой степени конкретному государству удастся реализовать эту тенденцию на практике, зависит от исторических условий, главным из которых является способность общества ей противостоять. В императорском Риме обозначенная выше тенденция, во много раз усиленная авторитарным характером верховной власти, встретила сопротивление со стороны общественной элиты - аристократии, связанной с республиканскими традициями. Это сопротивление было слабым и совершенно не организованным, но тем не менее сыграло определённую историческую роль: к концу рассматриваемого периода политический климат в империи смягчился. Формы, в которых заявляла о себе оппозиция Юлиям-Клавдиям, определялись характером светской и в целом культурной жизни римского общества. Вот почему её можно определить как оппозицию образованных людей, античной интеллигенции. Ведущая роль в формировании общественного мнения принадлежала кружкам (circuli), в Риме императорской эпохи - своего рода клубам, философским, литературным и политическим."
Тикки А. Шельен Второй романс дезертира Такое время наступает, дорогой, Такое время наступает. Песочек сыплется из колбы над тобой, Вся тварь разумная бухает. Грохочет мимо легион, плывут орлы, А мы свою корчму не бросим. Ты слышишь, друг мой, по лесам – скирлы-скирлы? Не кипешуй, подходит осень. Зацветали розочки в саду моей печали, А пришли две козочки – все нахер сощипали, то, что было летнею травой, – теперь солома, Но у нас с тобой есть чудный ром, А против рома нет приема. По морю ходят белогривые валы, На них катаются тритоны, Я предлагаю оккупировать столы И подождать Армагеддона, Великий Рим пошел кому-то дать лещей В районе сирий или лидий. А мы в корчме, а нам не пофига вообще? Закажем лучше миску мидий. К черту эти римские традиции Ферулы и содома. Нам тут из провинций привезли отличный ром, А против рома нет приема. Такое время наступает, дорогой, Такое время наступает. Песочек сыплется из колбы над тобой, Вся тварь разумная бухает. Как мелодичен плеск Харонова весла, Когда челнок проходит мимо... Возможно, мы с тобой всего лишь два осла, Но мы избавились от Рима.
