Кстати, было бы здорово, если бы ребёнку оставляли его мир в размерах личной комнаты в неприкосновенности ) А вот в местах общего пользования - соблюдать общепринятый режим вещей. Извини, Олег, это не к вам лично. Я вообще.
У меня прежний сотрудник была , видимо, иррационал. У нее на столе был хаос, дела она вела совершенно симпатично (!), но абсолютно непонятно , с моей точки зрения. У меня всегда, когда нет текущих дел, пустой стол. Я органически не выношу заложенности, заваленности, особенно на рабочем месте. Идеал - пустота. Воздух. Даже стерильность. То же и дома. Но, рядом со мной живут люди с иными представлениями о порядке. И мне бывает очень трудно. Например, в домах, где люди обставляют быт множеством вещей, вообще все хаотично, разбросано, не убрано давно - почти невозможно дышать. Как в камере какой-то, или в клетке. Правда, последнее время я испортилась, окружение меня изменило, как кажется, не в лучшую сторону. Раньше я была сверхаккуратным человеком. А теперь вот - нет.
Куда-то сюда. Нашла литературного двойника Олега. : " Дом, куда мы въехали со Светочевыми, обменявшись с какой-то большой семьёй, был старый, кирпичный. По сравнению с новыми домами из цельнобетона, которые стояли рядом с ним, он казался старинным. В нашем доме, в дверях, выходивших из квартир на лестницу, были даже замки, и мне очень нравилась эта старина. Двери закрывались, конечно, просто так – ключи давно были потеряны или сданы в утиль, – но само наличие этих странных приспособлений придавало квартире какую-то таинственность. Жили наши семьи очень дружно. Отец Андрея, Сергей Екатеринович Светочев, был добродушный, весёлый Человек. Он работал на бумажной фабрике и очень гордился своей профессией. «Всё течёт, всё меняется, а бумажное производство остаётся, – говаривал он. – Без нас Людям не прожить». Мог ли он предполагать, что сын его сделает такое великое открытие, что даже и бумага будет не нужна! Нас с Андреем поместили в одну большую комнату – детскую, и наши кровати стояли рядом. Квартира была невелика, но уютна, – да кто из вас, уважаемые Читатели, не побывал в ней! Ведь дом сохранён в неприкосновенности в память об Андрее Светочеве, и всё в квартире такое, как в старину. Только настил пола там меняют теперь дважды в год – его протирают ноги бесчисленных экскурсантов со всех материков нашей Земли. Посетителям дома-музея квартира эта кажется скромной, но мне в детстве она казалась очень большой. В ту пору ещё не было такого изобилия жилой площади, как сейчас, и норма – комната на человека – ещё была в силе. Это теперь, когда за одни сутки воздвигаются гигантские дома из аквалида, вы можете, если вам в голову придёт такая нелепая идея, заказать для себя личный дворец. В Жилстрое удивятся вашей причуде, но заявку удовлетворят – и через день вы въедете в свой дворец, а ещё через неделю сбежите из него от скуки. Но возвращаюсь к Андрею. Итак, мы с ним жили в одном доме и ходили в один детский сад, а затем вместе поступили в школу. Жили мы с ним дружно и всегда поверяли друг другу свои тайны и планы на будущее. В учёбе мы помогали друг другу: я неплохо шёл по родному языку, Андрей же был силён в математике. Однако никаких признаков гениальности у него в ту пору не было. Это был мальчишка как мальчишка. В начальных классах он учился, в общем-то, средне, а тетради вёл хуже, чем я, и меня нередко ставили ему в пример. Должен заметить, что хоть мы и очень дружили, но были в характере Андрея черты, которые мне не очень нравились. Мне казалось, что как мы ни дружны, но Андрей всегда чего-то не договаривает до конца, точно боясь, что я не смогу его понять. Обижало меня и его стремление к уединению и молчанию, овладевавшее им порой. Он мог просидеть час-другой не шевелясь, уставясь в одну точку и о чём-то думая. На мои вопросы он отвечал в таких случаях невпопад, и это, естественно, сердило меня. Ещё любил он бродить один по берегу залива, там, где пляж. Осенью пляж был безлюден, и, когда мы возвращались из школы, я прямиком шагал домой, а Андрей иногда зачем-то сворачивал на этот пустынный пляж, где нет ничего интересного. Однажды я, как часто бывало, вернулся домой без Андрея, а тут его мать послала меня за ним. «Ведь сегодня день рождения Андрюши, – сказала она, – неужели он забыл об этом?» Я пришёл на берег. Было в тот день пасмурно, сыро. Шёл мелкий дождик. Вода была неподвижна, только иголочки дождя тихо втыкались в неё и исчезали. Андрей в дождевике стоял у самой кромки залива. Смотрел он не вдаль, а прямо под ноги, на воду. – И охота тебе торчать на этом пляже! – сказал я. – Ведь сейчас не лето. Иди домой, тебя мама зовёт. Или ты забыл, что тебе сегодня исполняется десять лет? И о чём ты думаешь? – Я думаю о воде, – ответил Андрей. – Вода – очень странная, правда? Она ни на что на свете не похожа. – Чего странного нашёл ты в воде? – удивился я. – Вода – это и есть вода. – Нет, вода – странная и непонятная, – упрямо повторял Андрей. – Она жидкая, но если по ней плашмя ударить палкой, то руке больно, такая она упругая. Вот если сделать воду совсем твёрдой… – Настанет зима – вода превратится в лёд и станет твёрдой, – прервал я Андрея. - Да я не о льде, – с какой-то обидой сказал он. Мы молча пошли домой. Дома мать Андрея обняла его и подарила пакетик с марками, а моя мама подарила ему «Справочник филателиста». – Ура! Никарагуа! Никарагуа! – закричал мой товарищ, рассмотрев марки. Он запрыгал от радости и стал бегать по всем комнатам, выкрикивая: «Никарагуа! Никарагуа!» Когда он пробежал мимо дивана, я сделал ему подножку, и он упал на диван. Я тоже плюхнулся на диван, и мы стали бороться, а потом схватили по диванному валику и начали бить друг друга. Конечно, всё это делалось в шутку. – Бей зверинщиков! – кричал я, замахиваясь нитролонным валиком на Андрея. – Бей портретников! – кричал он, опуская мне на голову валик. «Портретниками» в нашем школьном филателистическом кружке называли тех, кто собирал марки с портретами. Я, например, подбирал марки с изображением знаменитых Людей. Андрей же принадлежал к «зверинщикам» – он собирал так называемые красивые марки; особенно он любил изображения разных экзотических зверей. Вкус у него был странный: ему нравились самые яркие, аляповатые марки, нравились пёстрые птицы и звери, изображённые на них. Коллекцией своей он очень дорожил, но если кто-нибудь из ребят просил у него даже самую яркую марку, он отдавал её. Сам же он редко обращался к кому-нибудь с просьбами, и из-за этого некоторые считали его гордецом. Но гордецом он не был, просто он был сдержанным, и с годами эта сдержанность росла. С годами росла в нём и некоторая тяга к отвлечённым рассуждениям. Рассуждения эти, признаться, нагоняли на меня скуку. Так однажды, когда мы учились в четвёртом классе, у нас состоялась экскурсия в старинный Исаакиевский собор – вернее, на его колоннаду. В тот день на плоскую крышу нашей школы сел средний аэролет, мы быстро прошли в его салон и вскоре подлетели к Исаакию. Остановившись в воздухе у верхней колоннады собора, аэролет выдвинул наклонный трап, и весь наш класс во главе с Учителем сошёл под колонны. С вершины собора нам виден был весь город и Нева с её четырнадцатью мостами, и «Аврора», стоящая на вечном причале, и залив, и корабли на нём. – Как красиво! – сказал я Андрею. – Правда? – Очень красиво, – согласился он. – Только всё кругом из разного сделано. Из камня, из железа, из кирпича, из бетона, из пластмассы, из стекла… Всё из разного. – Чего же ты хочешь? – удивился я. – Так и должно быть. Одно делают из одного, другое – из другого. Так всегда было, так всегда и будет. – Надо делать всё не из разного, а всё из одного, – задумчиво сказал Андрей. – И дома, и корабли, и машины, и ракеты, и ботинки, и мебель, и всё-всё. – Ну, это ты ерунду говоришь, – возразил я. – И потом вот из пластмасс очень многое делают. – Но не всё, – сказал Андрей. – А нужно такую пластмассу, что ли, изобрести, чтобы из неё всё делать. – Не строй из себя умника! – рассердился я. – Мы с тобой в школе учимся, и незачем нам думать о том, чего не может быть. После этой моей отповеди Андрей обиделся и долго не разговаривал со мной на отвлечённые темы. Зато он начал таскать домой всевозможные научные книги, в которых речь шла главным образом о воде. Когда мы перешли в следующий класс, Андрей стал почти все вечера проводить в Вольной лаборатории – такие лаборатории и сейчас имеются при каждой школе. Там было много всяких машин и приборов, и он возился около них, забывая даже о еде. Как это ни странно, но ни мои, ни его родители не принимали никаких мер против этого увлечения. Когда я намекал им, что Андрею это ни к чему и только идёт во вред здоровью и общей успеваемости, они мягко отвечали мне, что я чего-то недопонимаю. Однако для своего возраста я был совсем не глуп, и успеваемость моя была совсем неплохая. Что касается Андрея, то, чем дальше, тем всё выше были его успехи в области точных наук, в то время как по остальным предметам он шёл весьма посредственно. А некоторые уроки он вообще пропускал ради своих опытов, и, как ни странно, Педагоги ему это почему-то прощали. Так, на физкультуру он ходил очень редко, а на уроки плавания в школьный бассейн – ещё реже. Только подумать – он так и не научился плавать! Несмотря на некоторые странности своего характера, Андрей был хорошим товарищем. Иногда мы с ним спорили, но почти никогда не ссорились. Раз только он вспылил из-за пустяка и даже обидел меня. Когда мы в седьмом классе проходили Теорию Эйнштейна, мне не всё было в ней понятно, и дома я прибег к помощи ЭРАЗМа [8]. Я знаю, что сейчас этот агрегат не применяется, он признан непедагогичным и давно снят с производства, но в мои юные годы некоторые ученики прибегали к его помощи. Андрей же к ЭРАЗМу относился неуважительно и даже дал ему грубую кличку «Зубрильник». Я вложил книгу в отверстие агрегата, включил контакт, и механические пальцы начали листать страницы. ЭРАЗМ стал читать книгу вслух, пояснять её зрительно на экране и давать свои, упрощённые и доходчивые пояснения. И вдруг Андрей, который до этого тихо сидел за своим столом, ничего не делая и уставясь в одну точку, сказал сердитым голосом: – Да выключи ты этот несчастный зубрильник! Неужели ты не понимаешь таких простых вещей! – Андрей, ты груб! – сказал я. – Этот прибор называется ЭРАЗМ, а никакой он не зубрильник. – И кто придумывает названия всем этим агрегатам! – буркнул Андрей. – Тоже мне – «ЭРАЗМ»! – Названия всем агрегатам придумывает Специальная Добровольная Наименовательная Комиссия, состоящая из Поэтов, – ответил я. – Поэтому, оскорбляя агрегат, ты тем самым оскорбляешь Поэтов, которые добровольно и безвозмездно дают названия механизмам. А поскольку я пользуюсь услугами ЭРАЗМа, то оскорбляешь и меня. – Прости, я вовсе не хотел обидеть тебя, – проговорил Андрей. – Дай мне книгу, я поясню тебе эту главу. Он стал втолковывать мне смысл Теории, но пояснения его были какие-то странные, парадоксальные и совсем непонятные мне. Я сказал об этом Андрею, и он искренне удивился. – Но ведь всё это так просто. Эта книга случайно попалась мне, когда мы учились ещё во втором классе, и я ничего непонятного в ней не нашёл. – Ты не нашёл, а я вот нахожу! – ответил я и вновь включил ЭРАЗМ. Но эта размолвка не нарушила нашей дружбы. И когда нам исполнилось по шестнадцати лет и мы получили право пользоваться Усилительной Станцией Мыслепередач, мы с Андреем взяли общую волну и стали «двойниками» [9] по мыслепередачам. Вскоре это пришлось очень кстати – моя помощь понадобилась Андрею. Случилось это так. Ранней весной родители наши взяли отпуск и улетели на Мадагаскар, предварительно дав нам соответствующие наставления. Андрей, пользуясь отсутствием родителей, стал до глубокой ночи пропадать в Вольной лаборатории. Он приходил туда один и проделывал опыты с водой, на которой он, как в старину говорилось, совсем помешался. Как потом выяснилось, некоторые из этих опытов были отнюдь не безопасны, и ДРАКОН [10] не раз делал Андрею замечания и даже выключал электропитание в лаборатории, дабы прервать эти опыты. За это Андрей невзлюбил ни в чём не повинного ДРАКОНа и даже дал ему нелепую кличку «Дылдон». Однажды Андрей задержался в лаборатории что-то очень уж надолго, но я не слишком беспокоился о нём, так как был уверен, что, поскольку он производит свои опыты в присутствии дежурного ДРАКОНа, ему ничто не угрожает. И я спокойно лёг спать. Я начал уже засыпать, как вдруг услышал мыслесигнал Андрея. – Что случилось? – спросил я. – Состояние опасности, – сообщил Андрей. – Иди в лабораторию. Всё. Мыслепередача окончена. Я тотчас оделся и выбежал на улицу. У ворот меня окликнул дежурный ВАКХ [11]: – Вы встревожены? Поручений нет? – Благодарю вас, поручений нет, – ответил я и побежал по самосветящейся пластмассовой мостовой к школе. Улица была пустынна, только на скамейках бульвара кое-где сидели парочки. Навстречу мне попался ГОНОРАРУС [12]. Он нёс в своей пластмассовой руке букет розовых цветов, а во лбу его горела розовая лампочка. Розовый цвет означал, что родилась девочка, – ГОНОРАРУС шёл извещать об этом отца. Я едва не сшиб с ног этот агрегат, так я торопился. Но вот и школа. На площадке перед ней днём всегда висела статуя Ники Самофракийской, причём голова её была восстановлена с помощью точнейших кибернетических расчётов. Она была отлита из нержавеющего металла и с помощью электромагнитов висела в воздухе над невысоким постаментом, как бы летя вперёд. На ночь электромагниты выключались, и статуя плавно опускалась на постамент. А утром, когда луч солнца касался включающего устройства, Ника плавно подымалась в воздух, продолжая свой полёт. В дни моей молодости было немало таких висящих в воздухе статуй. Теперь, к сожалению, от электромагнитов отказались, считая это дурным вкусом, и вновь вернулись к обычным пьедесталам. А жаль. Не слишком ли усердно нынешняя молодёжь зачёркивает творческие достижения прошлого? В окнах большого здания Вольной лаборатории горел свет. Я вошёл в технический зал. Здесь, среди множества приборов и машин, я увидел Андрея. Он сидел на пластмассовой табуретке, и с руки его стекала кровь. Над ним, неуклюже наклонясь, стоял ДРАКОН и давал ему какие-то медицинские советы. Андрей был очень бледен. Я кинулся к аптечному шкафу, достал необходимые медикаменты и занялся оказанием помощи. Андрей был ранен в плечо и потерял много крови. Рана была небольшая, но довольно глубокая. Я залил её Универсальным бальзамом и сделал перевязку, а затем вызвал по телефону Врача. – Что здесь произошло? – спросил я Андрея. – Небольшой просчёт, – ответил он. – Я думал, что будет совсем другой эффект. Понимаешь, мне нужно было узнать поведение воды при некоторых особых условиях. Я переохладил её под давлением и вбрызнул в раскалённую золотую трубу. Я думал, что перепад температур… – А вы что смотрели? – строго обратился я к ДРАКОНу. – Ведь вы должны прерывать опасные опыты! – Опыт безопасен, – бесстрастно ответил ДРАКОН. – Опыт целесообразен, нужен, необходим, обязателен, полезен, безопасен. – Как же он безопасен, если человека ранило! – рассердился я. – И посмотрите, что здесь делается! Действительно, на полу лежали какие-то разбитые циферблаты, осколки плексигласа, обломки металла, лопнувшая искорёженная золотая труба с довольно толстыми стенками… – Дылдон не виноват, – сказал вдруг Андрей. – Если кто виноват – так это я. Я доказал Дылдону, что опыт безопасен. – Значит, ты обманул его! Пусть это не Человек, а механизм, но всё равно ты совершил обман. Обманывая механизм, ты обманываешь Общество! – Я не обманул его, я убедил. Я внёс поправки в его электронную схему. Он даже помогал делать опыт. – Опыты не напрасны, безопасны, оправданы, обоснованы, объективны, перспективны, – глухо забормотал ДРАКОН. – Ну, с вами толковать – что воду в ступе толочь! – сердито сказал я. – Воду в ступе? Толочь? Новый опыт? – заинтересовался ДРАКОН. – Никаких опытов мы делать не будем, – ответил я. – Лучше наведите здесь порядок. ДРАКОН поспешно нагнулся над люком мусоропровода, выдвинул из своей ноги пластмассовую лопаточку и, пританцовывая, стал сбрасывать туда осколки и обломки. Столкнув остатки искалеченной золотой трубы, он захлопнул люк. – Всё. Могу выключаться? – Да, – ответил я. – И скажите Людям, чтобы вас заменили. Вы неисправны. В это время подоспел Врач. Рана Андрея скоро зажила, остался только шрам. Самое странное, что за свою проделку Андрей, в сущности, не понёс никакого наказания. Его только на короткий срок отстранили от опытов, а потом он опять принялся за своё. Уж чего-чего, а упрямства у него хватало..." (В. Шефнер, Девушка у обрыва).
Я к тому , что главный персонаж похож очень на Олега. Можно в какую-то ветку про персонажей соционики. Я просто _убейте! - не помню, где они были!.. Кстати, я нашла двух ( как минимум) исторических двойников Максима и Володи. :
Подозреваю, что пресловутый синдром дефицита внимания ставится многим иррационалам врачами-рационалами. Вообще, современное общество по большей части заточено под рационалов.
Оставлю несколько замечаний как ярко выраженный иррационал. В денстве я никак не мог понять, почему надо убирать постель, если вечером ее надо опять стелить. Хорошо - допустим, по непонятным мне причинам надо убирать. Но зачем нужно одеяло и простыню аккуратно складывать и убирать в шкаф? Почему нельзя запихнуть комом? Что, белье помнется? Так оно и так мнется, когда я сплю. Тут и была граница. Засовывать белье в шкаф меня убедили, но складывать - нет. Запихивал комом. Сблры и правда происходят обычно в последний момент, причем кажется, что времени потребуется гораздо меньше, чем оказывается. Да, в результате многое забываю взять - но проще купить забытое на месте, чем думать заранее. Сложно только с тем забытым, что на месте купить нельзя - например, редкую книгу, которую хотел подарить другу. И помнил про нее каждый день в течение двух недель до отъезда - но взять забыл. Да, у вещей нет своего определенного места. Я точно знаю, где вещь лежать НЕ может. И ищу нужное мне там, где я мог его оставить. Обычно быстро нахожу - если никто вещь не переложил. В детстве мои шкафы и тумбочки воспринимались мамой как хаос. Однако для меня положение было строго упорядоченным ввиду хорошей памяти на расположение предметов. Порядок - это не когда все аккуратно сложено. Порядок - это когда я могу быстро найти все мне нужное. Зато могу утверждать, что "обсевссив-компалсив дизордер" ("синдром ритуальных действий и навязчивых состояний"), под воздействием которого человек может пытаться внести некую систему в свои бытовые процессы, ставя тапочки строго определенным образом и т.д. - скорее, свойственен иррационалу, чем рационалу. Хотя тут могу ошибаться.
Похоже. Поскольку изначально иррационал не может для себя усвоить суть рационального порядка, то если его в детстве шпынять по этому поводу, в нём возникнет такое ритуальное отношение к порядку - смысла он в нём не видит, но типа надо. И всё это сопровождается внутренним беспокойством, сообщающим навязчивость. Но вообще, Митя, я читаю и прямо вижу своего сына. Один в один. Рационального в соционическом смысле, конечно.
Забавный штрих к разнице между иррационалами и рационалами: то, как они выдавливают пасту из тюбика. По умолчанию рационал выдавливает пасту, методически сворачивая тюбик в рулончик, либо как-то ещё подобным образом. Иррационал же просто беспечно сжимает тюбик как попало. Правило, конечно, не абсолютное.
Не помню такой известной песни. ) Я видел даже как большой тюбик с кетчупом выжимали как тряпку путём перекручивания.
Пожалуй. Просто рационалов часто раздражает безалаберность иррационалов. Вот типично-иррациональный ответ. )
Ну а вы поняли, почему он тюбик-то не закрывал? ) Художник он потому что. Они тюбики с красками не закрывают во время работы, поэтому он не мог переучиться при всём желании. (а это какой ответ?) )
Иррационал потому что. Причём в песне его иррациональность описана вполне отчётливо. Впрочем, одно другому не противоречит.
Не противоречит, конечно. Я просто к тому, что профессиональный навык не стала бы принимать за характерную черту в определении типа.