Екатерина де Гук Дохерти. "Пустыня" Екатерина Колышкина родилась в богатой российской семье 15 августа 1896 года по новому стилю. В духовную жизнь ее семьи было вплетено множество христианских нитей, в том числе и католичество. Отец был православный и происходил по отцовской линии из старинного русского рода, а мать была полькой. Мать Екатерины, лютеранка с французскими,немецкими и шотландскими корнями, исповедовала православие и детей воспитала в том же духе. Во время длительных поездок за границу, связанных со службой и деловыми интересами отца, Екатерина училась в католических школах. Однако чисто русское восприятие Евангелия было тиглем, где переплавлялось все, из чего формировалась духовная жизнь Екатерины. Вместе с Литургией Русской Православной Церкви, живой верой отца и матери, вместе с набожностью русских, которые были одновременно и грешниками, и скептиками, и святыми, Екатерина впитала всю силу традиций и символов христианского Востока. В 15 лет Екатерина вышла замуж за Бориса де Гука. Вскоре в их жизнь вторглась Первая мировая война: она стала сестрой милосердия, а он – офицером саперных войск. После революции 1917 года вместе со всем народом поверженной Российской империи они пережили голод и холод, страх, смерть и агонию гражданской войны. Многие родственники Екатерины были убиты, а они с Борисом, лишившись всего, кроме веры, бежали в Финляндию, а потом в Англию. Именно в Англии, в начале своей новой жизни на Западе, Екатерина официально приняла католичество, хотя ни в то время, ни впоследствии она не отвергала духовного богатства своего православного наследия. В 1921 году Борис и Екатерина, почти без денег и с подорванным здоровьем, переехали из Англии в Канаду. Она была беременна и вскоре после прибытия в чужую страну родила сына Джорджа. Семья поселилась в Торонто, но даже с помощью друзей нелегко было найти работу, чтобы прокормить себя и ребенка. Екатерина часто вспоминала, что ее знакомство с жителями Северной Америки началось не с богатых благодетелей, заинтересовавшихся ее аристократическим происхождением, а с рабочей бедноты, чью жизнь она разделила, трудясь горничной, официанткой, рассыльной. Вскоре ум, энергия и ораторский дар Екатерины привлекли внимание крупного лекционного бюро. Ее лекции пользовались популярностью во всей Канаде и в Соединенных Штатах. Через несколько лет она заняла высокую должность в другом международном лекционном бюро в Нью-Йорке. Появилась большая квартира, множество книг, няня для сына, прекрасная машина и именитые друзья. В тот период жизнь Екатерины являла собой воплощение американской мечты... http://writings.catherinedoherty.org/ru " Истинное молчание человека – это поиск Бога. ...Истинное молчание – перекидной мост, который возводит душа, любящая Бога, чтобы преодолеть темные, страшные лощины собственного рассудка, странные расселины искушений, бездонные пропасти страха, препятствующие ей на пути к Богу. Истинное молчание – разговор влюбленных, потому что только в любви познается красота, завершенность и внутренняя радость молчания. Истинное молчание – огороженный сад, где душа может встретиться со своим Богом лицом к лицу. Это запечатанный источник, который только Бог может открыть и утолить беспредельную жажду стремящейся к Нему души. Истинное молчание – ключ к огромному и пламенному сердцу Бога. С молчания начинается божественное ухаживание, и молчанием оно заканчивается – полным, созидательным, плодотворным, любовным молчанием полного союза с Возлюбленным. Да, такое молчание свято, это молитва всех молитв, ведущая к высотам созерцания Бога, когда душа, наконец успокоившись, живет по воле Того, Кого любит безраздельно, глубоко и всецело. Тогда молчание вспыхнет любовью, переполненной жаждой служения ближнему, не считаясь с ценой. Эта любовь всегда и везде будет свидетельствовать о Христе. Душа увидит Лик своего Возлюбленного в каждом человеке... Пустыня, молчание, уединение не обязательно место, скорее – состояние ума и сердца. Такую пустыню можно найти посреди города, в нашей повседневной жизни. Нужно лишь поискать ее и осознать нашу великую в ней нужду. Это будет маленькое уединение, маленькая пустыня, маленькая заводь молчания, но испытанные здесь переживания, если мы решимся на этот шаг, могут быть такими же святыми, как и в пустыне, в которую ходил Сам Господь, ведь святыми уединение, пустыню и молчание делает именно Бог. Прислушайтесь к уединению, когда вы вечером выходите из метро и идете домой, когда улицы затихают, и пешеходов становится совсем мало. Прислушайтесь к уединению, которое приветствует вас, когда вы входите в свою комнату, чтобы сменить рабочую одежду на более удобную, домашнюю. Прислушайтесь к своему уединению, когда, похозяйничав по дому, вы в одиночестве садитесь на кухне, чтобы выпить чашку чая перед началом рабочего дня. Попробуйте думать об уединении даже во время занятий повседневными делами: уборкой, глаженьем белья, шитьем. Один из первых шагов к уединению – уход... Понимаете, существует искусство отдыха. На свидании с Богом вам не нужно лезть из кожи. Вы можете быть самими собой. Помните, что Он знает о вас все, от А до Я, от ногтей ног до корней волос. Пытаться обмануть Господа, устраивая какое-то представление, – большая глупость. Пустыня – место, где вы можете немного расслабиться, размягчиться, словно масло для торта. Поговорите с Богом, немного почитайте Библию, выйдите, взгляните на траву и скажите: «Какая благодать, какую прекрасную траву Ты создал!» или «Какой чудесный дождь!» Вот это вы можете делать. В своем воображении я часто говорю Господу: «Господи, выпей со мной чашку чая». Я представляю, что напротив сидит Бог и мы пьем чай, толкуя о том о сем. А почему бы нет? Человек, уходящий в пустыню на день или два, будет ощущать там какой-то внутренний шум. Одна женщина из нашей общины, вернувшись из пустыни, сказала: «Надо же, какой ужасный опыт! Знаете, что со мной произошло?» Я ответила: «Думаю, что знаю. Но все равно рассказывай». Она стала рассказывать: «Мысли жужжали у меня в голове, как мухи. Я думала о том, что надо заштопать носки и прополоть огород. Я думала о чем угодно, кроме Бога». «Это совершенно естественно», – ответила я. Чтобы сложить крылья разума и открыть дверь сердца, современному человеку требуется время. Свойство цивилизации Запада – потребность все пропускать через разум. Пустыня же прежде всего – встреча с Богом, даже если вы ничего не чувствуете. Вы говорите Господу так: «Боже, я готов отдать 24, 36, 48 часов моей суетной жизни ради того, чтобы побыть с Тобой. Я очень устал. Мир не таков, каким Ты хочешь его видеть, да и я тоже. Я хочу прийти и отдохнуть на Твоей груди, как когда-то св. Иоанн Богослов». Или по-другому: «Господи, я не знаю, верю я в Тебя или нет. Я совсем не уверен, существуешь Ты или нет. Но мне говорят, что в этой странной маленькой избушке в лесу Ты, возможно, поговоришь со мной. Это правда?» Человек может искать подобного уединения по множеству причин, но суть в том, чтобы сложить крылья разума, который и сегодня воздвигает вавилонские башни, и открыть сердце, – только оно способно принять Слово Божье. Поэтому мы приносим в пустыню единственную книгу – Библию... Человек входит в пустыню с невероятной простотой, с простотой маленького ребенка. Здесь нет места так называемому протоколу, нет никакого расписания. Пустыня неподвластна времени. Вы начинаете понимать, что пришли из вечности и в вечность вернетесь. Тех, кто живет в пустыне постоянно, это касается особенно: они живут вне времени. Живущий вне времени живет в вечности и соприкасается с Богом, и в этом соприкосновении суть вечности. Всегда помните, что цель ухода в пустыню – сделать ее своим внутренним состоянием. Пустыня – страна отречения. Мы идем за Христом, чтобы отречься прежде всего от себя. Я считаю, что самый большой вызов, который бросает нам пустыня, – отречение от себя. Это не просто отречение от собственной воли, но отречение от очень многого: еды, исследований, привычного образа жизни. Важнее всех этих материальных вещей – способность поплыть в лодке, не имеющей ни руля, ни весел, способность плыть туда, куда ведет Бог... Иногда по дороге в церковь у меня бывает совершенно счастливое настроение. Я слегка подпрыгиваю, срываю цветок или два. Мне хорошо. Я вхожу в церковь и опускаюсь на колени. Я счастлива оттого, что я на литургии, но вдруг начинаю плакать. Почему я плачу? Ничто не предвещало слез, никаких печальных событий с тех пор, как я проснулась, не было. Все случилось непроизвольно, словно налетел порыв ветра. Я просто плачу, и мой плач от меня не зависит. Я продолжаю плакать. Пытаюсь остановиться, но ничего не помогает. Постепенно слезы прекращаются сами собой. Впоследствии я никогда не знаю, почему плакала или что послужило причиной начала и конца моих слез. Но знаю одно: они от Бога. Очевидно, в мире произошло что-то такое, что заставило Бога плакать, а Он попросил поплакать и меня. А может, я начала плакать и предложила Ему поплакать со мной. Видимо, все связано с чрезвычайной святостью Бога. Такие слезы омывают мои грехи и грехи мира. Это случается помимо моей воли. Наша душа, омытая слезами, способна ясно видеть, что мы свободны сказать Богу «да» или «нет». В пустыне борьба между «да» и «нет», борьба с Богом во сто крат сильнее, чем в обычной жизни. После борьбы и слез в вашей очищенной душе что-то происходит. В какое-то мгновение ваше «да», сказанное Богу, ввергнет вас в небытие. На мгновение покажется, что вы умерли. Но лишь на мгновение. Вы придете в себя и в тот же день поймете, что случилось чудо: вы выбрали Бога. Господь знает вас с незапамятных времен. Он позволил Своему огню сойти на вас, подобно огненному голубю. Вы потихоньку восходите на гору Господню. Чтобы взойти на нее, необходимо пройти через сердце Бога. Проходя через Его сердце, вы превращаетесь в костер и сливаетесь с Его пламенем. Вы становитесь огромным костром на вершине горы. Многие люди, чтобы посмотреть на него, взбираются на гору: они приходят в вашу пустыню. Они видят, что вы удивительный, прозрачный костер, через который они могут пройти. По другую сторону их ждет сердце Христа. Если вы своим «да» позволили Богу взять вас за руку и поднять к Себе на гору, то вы превратились в прозрачный костер, который ведет других людей ко Христу... С детской простотой вера проходит между тьмой человеческой жизни и тем, чего мы с надеждой ожидаем, но чего пока еще не видим, потому что «не видел того глаз, не слышало ухо, что приготовил Бог любящим Его». Вера – в некотором роде юродство, безрассудство Самого Бога. Я повторяю: вера – мать любви и надежды, доверия и уверенности. Вера просит у Бога исцеления. Силой веры в Господа вы можете исцелить и других. Вера – невероятная, фантастическая реальность, к которой невозможно прикоснуться, которую невозможно взвесить, но все-таки она видима и реальна. Вера – связь между Богом и человеком. Посредством веры лицо человека обращено к Богу. Их глаза встречаются, и каждый день становится все ярче и ярче. Завеса между Богом и человеком становится все прозрачнее, пока не возникнет ощущение, что можно протянуть руку и коснуться Бога. Вера разбивает все преграды. Вера обращает любовь в костер. Вера держится за ветер Святого Духа, Который превращает костер в пожар. Вера протягивает свои руки мученику, побуждая его встать на колени. Вера передается другим, когда мы являем ее. Люди не могут сопротивляться вере, даже когда они ее отрицают, смеются и глумятся над ней и даже убивают тех, кто верует. Убийство верующих – это просто распространение веры, потому что кровь мучеников – семя веры! В действительности все зависит от сердца, а не от разума. Разум будет плутать в рассуждениях и отвернется от веры, любви, надежды и доверия. Разум заложит руки за спину, чтобы не коснуться мученика, проститутки или мытаря. Если у нас есть вера в Бога, необходимо верить и в человека. Даже в самых грешных из нас есть что-то стоящее. Вера будет искать его и найдет. Слушай... Сегодня в пустыне ко мне пришло слово «слушай». Я довольно много размышляла о нем и раньше, но никогда оно не являлось ко мне столь явственно и пронзительно, как сегодня. Мне ничего не оставалось делать, как принять его сердцем. Пока я обдумывала все это, в голову пришли стихи: Слушай себя, чтобы найти тропу к Богу в хрупких пределах своей человеческой сущности. Слушай себя, потому что только ты приведешь себя к Нему или уведешь от Него. Слушай себя, слушай Бога, когда ведешь себя к Нему. Слушай внимательно, потому что если ты услышишь Его голос, ты будешь исполнен Божьей мудрости, ты сможешь услышать голоса людей совсем не как шум вздымающегося моря, не как шум толпы. Тогда речь каждого человека станет Его речью – сокровищем, данным тебе вопреки всяческим ожиданиям, потому что ты привел себя к Нему, слушая Его голос. Я тотчас же стала записывать это стихотворение... ...Доверие – солнце, которое встает каждое утро и каждую ночь засыпает вместе с нами. Доверие раскроет наши сердца, как солнце раскрывает в садах цветы. Каждый из нас – прекрасный цветок в Божьем саду. Но увы, многие – лишь бутоны, которые не хотят раскрываться, боясь того, что произойдет с цветком, когда он раскроется. Мы боимся пчел и других насекомых, которые могут прилететь и забрать нектар. Мы, вероятно, всем хотим владеть сами, но если это желание сбудется, мы увянем. Мы не можем раскрыться, если не доверимся хоть кому-то... Когда я уехала из России, я уже вошла в пустыню. Пустыня, которую я сознательно или бессознательно искала, была где-то глубоко во мне, в мозге костей. Господь вел меня в пустыню повседневной жизни. Но именно сегодня, в начале марта 1973 года, я внезапно увидела великий свет в ночной темноте. У моего одиночества была причина. Оно вело к пустыне, созданной не человеческими руками, а Самим Богом..."
Здесь http://newsmonk.ru/blog/archives/2204#more-2204 О Толкиене и святых... Монах-доминиканец о. Иоахим Бадени был удивительным и редким человеком. Он родился в 1912 году в большой семье магнатов, воспитывался живецкими Габсбургами… На протяжении шестидесяти лет он был воспитателем целых поколений польских доминиканцев, пользовался огромным и несомненным авторитетом. Он был пастырем, знатоком христианской мистики и дзэн-буддизма, известным своим острым языком и… любовью к «Властелину Колец». Это была поздняя любовь, пришедшая к нему на шестидесятом году жизни, и ей он остался верен. Мы ехали на интервью с о. Бадени зажатые, не зная, как пройдет наша встреча с этим человеком. Выехав ранним утром (в 5.30!), чтобы успеть в Краков к 9.00, мы ехали по осенней Польше, местами напоминающей любимый отцом Бадени золотой Лориен, и в мыслях упорядочивали вопросы, которыми хотели осыпать нашего собеседника. Когда же, наконец, мы прошли по монастырским коридорам и оказались в светлице, все наши планы оказались ни к чему – монах оказался еще более непосредственным, веселым и молодым в душе, чем мы могли ожидать, даже зная его по конференциям и книгам. Он говорил комплементы женской части нашей «делегации», критиковал «Звездные войны», со страстью, которой позавидует подросток, рассказывал о Лориене, и в то же время восхищал нас мудростью, быстрым и критическим умом, прекрасной памятью и чусствовм юмора. Ему было уже больше 90 лет, но в нем кипела жизнь, так что провести банальное интервью просто не представлялось возможным. Поэтому наша встреча превратилась в беседу – отчасти о Толкиене, отчасти о жизни. Вот что рассказал нам о. Иоахим Бадени: О прочтении “Властелина Колец” Я взял в руки «Властелина Колец» тридцать лет назад, в Швеции, у моего брата. И как проглотил этот вирус, так его и ношу. Когда-то я видел в Толкиене власть коммунистов – нависающее над человеком зло. Такое воспоминание: у меня дома было свидетельство об окончании школы подхорунжих бригады парашютистов в Шотландии – и его сжег, потому что боялся обыска. Через комитет безопасности эта власть создала атмосферу страха. И это была именно Тень – толкиеновская the Shadow. Тень, которая росла, чем ближе ты подходил к Мордору, а вместе с ней росло и чувство страха. Пути многих поляков во время Второй Мировой войны также отчасти были похожи на странствие Братства Хранителей. Приключения, трудности, тяготы дороги, опасности на реке, когда они встретили орков. Но на самом деле мы свой опыт у Толкиена не найдем, потому что миф невозможно прожить в реальности. Это конкретика совершенно иного типа. У Толкиена есть волшебное дерево – но это не то же самое, что дерево у поэта. Оно конкретное – но не фантастическое. Конкретное – но не реальное. Конкретное – но мифологическое. Порой нам трудно понять это, потому что нас последовательно отучают от мифов. Мне думается, тайна Толкиена – это волшебство книги. Нас, доминиканцев, всегда учат искать определение всему – как определить, что такое волшебство «Властелина Колец»? Мне 93 года, я уже 60 лет как монах. Это определенная специфика личности, хоть может и нетипичная. В силу призвания мы, доминиканцы, должны иметь общение с Тем миром, о котором говорит Святое Писание и традиция Церкви – с миром Бога, ангелов, духов и святых, которые вмешиваются в нашу повседневность. Если мы этого контакта не имеем, значит мы бесполезны как посредники между тем миром и вами. А что с Толкиеном? Он описывал то, что видел, со всеми подробностями. Он не сочинял, не придумывал, но именно видел и записывал. И отсюда полная уверенность в подлинности его мира, которая передается читателю. Мир, спящий в нас как архетип, – это именно Толкиен. Это наш сон, ставший явью. Разве сон совсем не имеет ничего общего с реальностью? Нет. Он нереален в том смысле, что его нет нигде – он существует в нас. Если кто-то сумеет гениально его отобразить – как Толкиен во «Властелине Колец» – тогда мы ощутим что-то, очень нам близкое. Мне, например, очень хорошо в Средиземье, особенно в Лориене. Сейчас там осенний листопад… Какая-то частичка меня живет там. Это рай. Это первая глава книги Бытие. Толкиен вообще потрясающе христианский, и в то же время его христианство глубоко сокрыто. Христианин должен жить созерцанием, должен иметь видение тайн Божиих. Это не только привилегия мистиков – это привилегия каждого крещеного человека. Но для того чтобы передать увлеченность Словом Бога, нужно сначала самому этим Словом увлечься. Увы, так происходит не с каждым. С другой стороны, Толкиеном увлечься намного легче. Причем эта увлеченность поведет вас вглубь, дальше, к христианскому Откровению. Лично мне Толкиен помогает в духовной жизни, хотя для многих людей все может быть совершенно иначе. Для религиозно равнодушного человека он может быть своеобразным языческим мифом: такие люди не понимают Толкиена, потому что сами живут вне мифа, в твердой реальности. Но если они в нынешней реальности ищут более глубокий смысл, то найдут его и у Толкиена. А если нет – в этом будет виноват сам читатель. Разумеется, с такими книгами связана и опасность, но чтобы ее предвосхитить, нужно всего-навсего показать христианский характер этого мифа – существование объективного Зла, объективного Добра, Откровения, возможность уничтожения зла посредством жертвы, которая выражается в любви, верности, дружбе и смелость с виду слабых людей. Есть определенный тип мышления, для которого все это как китайская грамота, но человек с созерцательным умом сразу все поймет. Толкиен – это созерцание. А фильм… Снимать фильм нужно, потому что это торит дорогу чтению, делает видимым незримый миф, но на самом еле Толкиена нужно читать, и лучше всего – по-английски. Как читатель, я творю собственные иллюстрации к мифу и они живут во мне в течение всей жизни. Меня фильм очень разочаровал. Он зрелищный, да, но, как сказал сын Толкиена Кристофер: «Из папы кино не получится». О зле и добре В наше время зло на Земле наиболее заметно, выставлено напоказ. Мне кажется, именно поэтому Толкиен хотел, чтобы борьба со злом была в центре его повести. В каждом из нас сидят склонности и к добру, и ко злу, но склонности ко злу нельзя преувеличивать и тем более и удовлетворять. А современная литература зачастую зло прославляет. Показать, что в зле нет добра – это одно, а показывать привлекательность зла – это уже совсем другое: это преступление. Оно привлекательно для нас, потому что созвучно злу в нас самих. У Толкиена, хотя он, к счастью, морализаторством не занимается, зло сразу названо злом, поэтому, я считаю, его можно читать даже детям. В его книге есть война, но нет пыток, нет садизма. Если кому-то в книгах Толкиена нравится зло, то это лишь перенос его собственного зла на текст. В мире Толкиена нет такого зла, которое ходит по улице. Во «Властелине Колец» нужно искать добро и зло, но не такое, как в моей семье или монастыре – нужно смотреть, как зло действует и как его можно победить. Толкиеновское зло рождается из дисгармонии. Оно мифологично, имеет вселенский масштаб, начиная с симфонии. Именно тогда возникло малое зло, один-единственный неправильный аккорд, который все нарушил. Зло у Толкиена непривлекательно. У него нет странных ситуаций – только война, битва, любовь, Бог, люди, существа, стоящие между ангелами и людьми. Понятийный аппарат Толкиена совершенно нормален, не фантастичен. Орки – это карикатура творения, но автор не придумал их как чудовищ с восьмью хвостами или парой голов – он лишь показал, как из благородного человека сделать монстра. То, что является нормальным – не чудовищно, оно живет рядом с тобой и потому особенно страшно. Интересно то, что у Толкиена зло объективно, оно существует на самом деле. Это важно, потому что сегодня мир рассматривает его лишь как социологическую проблему: если каждому дать булку с колбасой, он престанет быть нехорошим, изменится среда – и все будет хорошо. А Толкиен показывает, что зло существует объективно, у него оно остается злом и так будет до конца времен. Это зло всегда персонифицировано – Моргот, Саурон, и другие. Что будет потом, нам неизвестно, об этом не сказано заранее. Власть у Толкиена – тоже зло само в себе. У него следует избавиться от богатства и власти, чтобы обрести себя. Таково служение. Плохую власть можно победить только любовью, верностью и кажущейся слабостью. Именно через эту слабость Творец частично возвращает симфонии лад. Мы знаем, что злые существа могут спастись. Голлум, несмотря на то, что он монстр, тоже несет в себе искру добра. На его примере Толкиен во «Властелине Колец» показывает суть благодати. Церковь никогда не скажет, что кто-то осужден на вечные муки. Порой достаточно мгновения любви Божией. Мне думается, прочтение Толкиена может дать человеку глубокую мотивацию для борьбы со злом – он убеждает, что его можно преодолеть с помощью скудного инструментария. У Толкиена побеждает слабость, но не слабость зла, а биологическая слабость. Хоббиты малы, даже смешны. Поэтому побеждает не какой-то герой, а бедный маленький человек. Христа тоже считали кем-то незначительным – подумаешь, сын плотника. Победа над злом приходит неожиданно. У Толкиена победу приносит не сила, а жертва. Это намного лучше, чем проповедь. У Фродо очень сильная воля. Он все время боится, но все равно действует, не принимает успокоительные средства, а идет вперед. И это для нас прекрасный урок – нужно действовать, несмотря на стресс. Спаситель во «Властелине Колец» – не какой-то богатырь, а его жертва – не повторение Распятия. Это слабость, которая побеждает вопреки всему. Фродо – не Сын Божий, но он возвращает симфонии гармонию и спасает тот мир. Это и есть христианство – да еще какое! Источник симфонии – Эру Илуватар, Бог над богами. Он – источник гармонии. Хотя какофония нарушает лад, он не говорит «стоп». Эру у Толкиена не воплощается. Он кажется равнодушным, но он есть, и вмешивается в критические моменты. Бог – это Провидение, и то, что мы под Провидением понимаем, присутствует во «Властелине Колец». Все идет нормально по человеческим меркам, но когда возникает опасность, что промыслительный план будет уничтожен из-за человеческой глупости, происходит вмешательство: незримое, но действенное. Таково действие Промысла в христианском понимании. Когда Фродо надевает Кольцо, то в последний миг Голлум – этот преступник – спасает мир. Героев-людей у Толкиена ожидает смерть, которая есть дар, потому что ведет к полноте жизни. Это для атеиста смерть –конец, а для нас – лишь начало. О свете и женщинах У Толкиена очень важен свет. Фродо, чтобы победить, должен умереть, он все больше «стирается», все больше становится духом. И, наконец, становится очень прозрачным, исполненным света. Это тайна света – он появляется там, где очень темно. Тьма у Толкиена подобна таковой у Евангелиста Иоанна: тьма – это зло, а добро – свет. Или как пишет апостол Павел в послании к Ефесянам: «Вы были некогда тьма, а теперь – свет» (Еф. 5:8). Подобно, хоть и не совсем так, мифологически, – у Толкиена. Фродо получает свет, который должен осветить тьму. Этот свет он получает от женщины – от Галадриель. Что интересно, свет дает именно Галадриель, а не ее супруг. Я истолковал бы это так, что женщина – мать или жена – в определенных темных ситуациях будет светом. Таков женский миф, прекрасный миф. Толкиен очень любил свою жену: танцующая на поляне Лютиэн – именно она. У него было очень конкретный опыт женщины в супружестве, но он, несмотря на это, вывел жену в облике Лютиэн. Почему он переходит от нормальной, чувственной, сексуальной конкретной женщины к мифической Лютиэн? Потому что он видел в своей жене мифологию – пол женщины: очень женственную, но не чувственную, а танцующую в свете луны. Почему не чувственную? Потому что хотел сказать, что миф перерастает чувства и являет нам истину, которая больше конкретного человека. В человеке есть нечто, что может быть следом первоначального замысла Творца. Поэтому женщины у Толкиена не чувственные, но это не значит, что они бесполые – потому что секс не мифологичен, в отличие от пола. Из женственности, как и из мужественности, можно сделать миф – это Толкиен и делал. Во «Властелине Колец» от кольца женщины исходит особый, таинственный свет. Это суперфеминизм, но он прекрасен. Это как икона. Икона Ченстоховской Девы Марии очень спокойная, женственная. Разумеется, Галадриель – это не Дева Мария, она – королева, но в ней есть нечто похожее. Может, это женственность – оберегающая, излучающая свет и спокойствие… Охранить светом и самою собой – вот женский тип. Это власть женщины, которая дарит мир, ощущение счастья и безопасности. Это Ченстоховская Богородица, а у Толкиена – задолго до Марии – тип женщины, который будет воплощен в христианстве, а в его мифологии уже присутствует в сознании и подсознании героев. (с) перевод: Братство святой Биргитты. Альманах толкиенистов «Aiglos» №4, весна/лето 2005 г. В оформлении статьи использованы иллюстрации Cor Block
СЕСТРА МАРГАРИТА ХМЕЛЕВСКАЯ: ТРУДНО БЫТЬ СВЯТОЙ Она громко и вслух говорит то, что думает: о аферах с крестами, о in vitro и целибате. Сестра Маргарита – такая одна. В том числе и потому, что несколько детей обращаются к ней не иначе, как «мама». О сестре Маргарите в России почти не известно, и мы хотели бы восполнить этот пробел, публикуя одно из интервью с ней. Маргарита Хмелевская (Małgorzata Chmielewska) – польская монахиня, настоятельница Общины «Хлеб Жизни». Росла в семье атеистов, католичеством заинтересовалась, учась в вузе. Хотела вступить в орден бенедиктинок, потом – в общину Малых Сестер Иисуса. В 1990 году вступила в общину «Хлеб Жизни». Сегодня занимается домами для бездомных, ночлегами для мужчин и женщин. Поддерживает тех, кого презирает общество, специально для них основала особые мануфактуры, в которых трудятся бездомные и больные, чья продукция затем продается в магазинах и в интернете. - Монахиня-мама – это как понимать? Сестра Маргарита Хмелевская: Однажды передо мной оказались дети, от которых все отвернулись. Артур двадцать лет назад был брошен, его можно было, конечно, отдать в детский дом. Или оставить у нас. Ему тогда было около трех лет. И что мне было делать? - Вы знали, что у него аутизм? - На тот момент болезнь еще не диагностировали. Я боюсь даже думать, что бы с ним случилось в детском доме. Решение далось тяжело, но мы приняли его все вместе – все обитатели нашего Центра. А следующая тройка детей просто появилась, и все. - А Вы не любите эту организацию, дома ребенка, да? - Не люблю. Это отвратительно. Грязь, пятнающая честь нашего общества. - И поэтому Вы решились на усыновление? - Это не было усыновление. Я – опекун для моих детей, и для меня это решение было связано со многими переменами и самоотречением. Много лет мы жили в разваливающейся избе. Я спала с Артуром в одной комнате, на двухъярусной кровати. У Артура эпилепсия, и по ночам кто-то должен быть с ним рядом. А в другой комнате жили брат с сестрой – Ян и Мелинда. За 12 лет через мой дом прошло, в общей сложности, 12 детей. - Вы действительно исключение из правил. Я не знаю другой монахини, которая была бы мамой. - В нашей общине в Перу есть священник, который стал приемным отцом для 40 мальчиков. Все они – дети улицы, к которым относились как к крысам. Он построил для них сиротский приют, хотя мог посочувствовать, да пройти мимо. - А Вы почему не пошли дальше? - Нельзя быть свиньей. Нельзя говорить красивые лозунги, и втихаря подкидывать ребенка в приют. - Но Ваш выбор, наверняка, многих удивил. Вам пришлось просить разрешения у Церкви? - Если бы все верующие начали спрашивать у своих епископов, можно ли им делать что-то хорошее, епископы сошли бы с ума… - Я спрашиваю, потому что не знаю устава вашей общины. - Наша община – это не классическая конгрегация. В нормальном ордене монахине было бы сложно воспитывать ребенка, потому что у нее затвор, место, где могут находиться только монахини. Наша община состоит из тех, кто, как я, избрали посвященную Богу жизнь в целибате. Но и из семей тоже. И при всем этом мы живем бок обок с бедными людьми. Важнейшее место для нас – это часовня. Но мы не витаем в облаках, тяжело работаем, чтобы помочь им вернуться к нормальной жизни в обществе. Поэтому нам трудно вдвойне. С одной стороны – дети, с другой – просящие помощи люди. Мне приходилось работать на две ставки, к тому же я, как мать-одиночка, была детям и за отца. Например, разговаривая с сыном, я часто говорила: «А теперь я говорю тебе как отец…» - То есть? - Как отец, я делал выговор. А как мать, говорила: «Вот тебе, сынок, на мороженое…» - А не пробовали ли Вы сами… - Завести детей? Нет уж, спасибо. Порой люди говорят, что я взяла их ради того, чтобы было кому обо мне позаботиться в старости. Так вот, говорю прямо: я на это совершенно не рассчитываю. - И Вам никогда не хотелось иметь собственного ребенка? Родить? - Если я избрала такую жизнь, то это значит, что от некоторых вещей я осознанно отказалась. Материнство проявляется по-разному. Быть мамой можно везде там, куда пошлет Бог. Священник может быть духовным отцом, а я просто все взвесила и решила, что детей в детдом не отдам. И дело вовсе не в моем нереализованном материнстве. - Но многие женщины очень бы хотели иметь детей, даже пытаются «завести» их в пробирке, in vitro… - Мое отношение к жизни очень простое. Всякая человеческая жизнь имеет бесконечную ценность. Некоторые вещи настолько просты и понятны, что даже объяснять нет смысла. - Но Вы все же попробуйте. - Я по образованию биолог. Я знаю, что жизнь начинается в момент соединения двух клеток. Всякая манипуляция с жизнью – это опасность для самой жизни. Поэтому существует этическая проблема. Что делать с неиспользованными зародышами в случае зачатия в пробирке? Если мы согласимся с тем, что их уничтожают, то – логически продолжив эту мысль – мы разрешаем манипулировать человеческими существами и на более высоком уровне их развития. И такие попытки уже были. - Имеете в виду евгенику в Америке, Швеции? - Разумеется. Но в Европе евгеника – это уже будни. Такие люди, как мой Артур, или люди с синдромом Дауна в странах Западной Европы уже не рождаются. - Аборты? - Конечно. Синдром Дауна легко обнаружить в дородовом состоянии. Во Франции эту проблему решили. Это ведь дешевле! Ведь каждый такой человек – это расходы. Мой Артур получает от государства деньги – 700 злотых в месяц. Но если следовать этой логике, мы дойдем до эвтаназии и смертной кары. - Вы отнимаете у женщин мечты о ребенке. - Именно так. Но вот вопрос: можно ли воплощать свои мечты ценой жизни других людей? Ведь Гитлер хотел… - Гитлер всегда идет в паре с in vitro. - Забудьте. Вопрос тот же: согласны ли мы добиваться своей мечты ценой жизни других. Хочешь иметь ребенка? Усынови или удочери. А такой логики, в основании которой лежит уничтожение человека, я не приемлю. - Какую логику Вы выбираете? - Ту, которая требует огромных усилий, самоотречения. Которая ведет к раскрытию полноты человеческа. Это логика абсолютного уважения к жизни каждого человека – и эмбриона, и человека в состоянии летаргии. С одним «но», о котором говорил Иоанн Павел II – речь об интенсивной терапии, когда уже ясно, что терапия не спасет. Моя мама умирала от рака. У нас был прекрасный врач в государственной клинике. Он сказал, что есть определенный вид терапии, который только проходит испытания. Это очень болезненное лечение, не дающее никаких шансов на излечение, но оно может продлить жизнь на несколько месяцев. Посоветовавшись, мы отказались – не хотели, чтобы мама страдала еще больше. Она отошла спокойно, с комфортом, который обеспечили ей обезболивающие. - После смоленской авиакатастрофы Вы предложили увековечить ее жертвы возведением хосписа для детей. Это была попытка осмыслить страдание? - Я бы хотела, чтобы это было место, совершенно свободное от политики. Пусть даже это не будет хоспис. Пусть больница. Место, где страдающий получает облегчение. Символ нашего духовного величия. Нашего уровня культуры. Но я видела, что происходит, и понимала, что никаких шансов на это нет. В нашей Общине «Хлеб Жизни» мы относимся к слабым как родители к детям. Мы знаем, что если бы нам пришлось публично ругаться и спорить о власти, все слабости сразу вылезли бы наружу. - Какие слабости? Безумие? - Да, безумие. В любой группе, в любой стране есть психи, которые ничего не смогли бы сделать, если бы не существовало атмосферы борьбы. Это вовсе не значит, что если у нас будут святые политики, мы заживем как в раю. Между тем власть должна заботиться о слабых, потому что власть – это служение. Но в нашей политике такого дискурса вообще не существует. - Почему Вы предложили хоспис, если сами знаете, что ничего из этого не выйдет? - Я верю, что, несмотря на омерзительное поведение многочисленных идиотов… - Политиков? - Я имею в виду и обычных людей тоже. Ненависть и агрессия – они в нас всех. Но я всегда верю, что на самом деле мы все желаем добра. Из всех 38 миллионов именно мне Святой Дух подсказал таким образом почтить память погибших и тот порыв, которым отличились тогда все поляки – единства, сопереживания. Хотя, что и говорит, весь порыв был искренним лишь первые пять минут. - А Вы верите, что люди способны объединяться и без катастроф? - Если обобщать, то вообще-то я верю в Иисуса Христа, который пришел, чтобы примирить мир. Это возможно, но лишь при одном условии: если мы закатаем рукава и начнет это делать. Каждый из нас, в тишине пред Богом, или – если в Него не верит – перед зеркалом, должен задуматься, кому он подчиняется, кому служит. Мы каждый день молимся в часовне о единстве. Все что мы можем делать – это творить единство прямо здесь, на нашем собственном огороде. Но с этого все начинается – с того, что и как мы говорим о жене, муже, соседе, начальстве. О тех, кто нас бесит. - А кто бесит Вас? - О, таких много. Недавно один из наших жильцов свежекупленный карниз на двери выкинул на помойку. Мне кровь в голову ударила, потому что я ждала его три недели, заплатила кучу денег. Ну и высказала в небо все, что о нем думаю… А потом успокоилась и тихо его пожурила. - После таких проклятий нужно исповедоваться? - Искренне спрошу: а зачем? В том, что было, не было ненависти к тому человеку. Я знала, что не сделаю ему плохо, не уничтожу его. - Когда Вы решились избрать для себя такую жизнь? - Я старалась и стараюсь следовать за Господом Иисусом. Ежедневно я стараюсь провести время так, чтобы исполнить Его заповеди. Это и привело меня в эту общину. Но это не означает, что я лежу и ничего не делаю. Мне каждый день приходится делать выбор: например, вздремнуть после обеда или отвезти уголь женщине, которая живет в нищете, инвалид, с сыном-алкашом под боком. - Но Вы искали долго. И были также и у бенедиктинок? - Я пыталась. К счастью, я встретила девочку, для которой стала опекуном. Из меня вышла бы плохая бенедиктинка, это не мое место. - А когда Вы поняли, что идете за Христом? - Это было под конец моей учебы. Я почувствовала, что Бог существует и что стоит жить только для Него. Каждый из нас ищет любовь. Я тоже мечтала о семье. Но когда до меня дошло, что Бог – величайшая любовь, я поняла, что нет смысла размениваться на мелочи. - На всяких мужиков? - Именно. Но это не означает, что мне не нравятся мужчины. Как не значит и то, что я презираю семейную жизнь – я очень люблю ее и уважаю. - Можно интимный вопрос? - Пожалуйста. В любом случае, могу не отвечать. - Трудно жить в безбрачии? - Так же трудно, как и в супружестве. Уверяю Вас. - Хмм… Но супружество как раз и состоит в отсутствии целибата… - Супружество – это соединение двух людей в сексуальном акте. Но это не означает, что им проще жить. Разумеется, целибат требует отказаться от сексуальной жизни. И если мы не перенесем это на высший уровень, то будем иметь дело с разочарованными людьми, которые бегают «на сторону». Это два разных вида жизни, но если говорить о сложностях, то они совершенно одни и те же. Хотя, может в браке даже труднее. - В каком смысле? - Разумеется, ночь в постели может сгладить многое из того, что случилось днем. Но это требует постоянной борьбы – с самим собой, с другим человеком – чтобы не утратить единство. - То есть, не расстаться? - Да. Это очень утешительно, это путь любви. Но муж постоянно в твоей кровати, под кроватью, и порой уже тошнит от всего этого. А жизнь в безбрачии трудна, потому что это жизнь в одиночестве, но если правильно жить, то ты всегда среди людей. - А соблазны тела? - Ну, они и были, и есть. Мне приятно смотреть на пристойных мужчин. Но здесь та же проблема, что и в супружестве: внутренний порядок человека. Я прекрасно понимаю, что все мы люди из плоти и крови, но это не значит, что надо искать чем соблазниться. Помню, как я, еще молодая девушка, пошла в Риме на исповедь к одному монаху-трапписту. Это был поляк, довоенный дипломат. Ему было лет, кажется, 80, а мне всего 20. И ни мне, ни ему и в голову не пришли бы всякие глупости. Исповедь происходила в светлице. Посредине стол, две скамьи. Он был немного глуховат, мы говорили о Польше, потому что он хотел узнать, как там, на родине. И я села рядом с ним, чтобы он меня слышал. Не очень близко. А он рассмеялся и говорит: «Пересядь на другую сторону, ведь я еще не умер». - Отогнал искушение. - Ну, так и я еще не умерла. И это вовсе не значит, что я горю желанием броситься на любого мужчину. Но я не заказываю в гостинице общий номер для себя и сопутствующего мне сотрудника. Голову дам на отсечение, что мы будем спать благопристойно, каждый в своей кроватке, но вот вопрос: а зачем все это? Ради скандала? - Как-то я разговаривал с о. Яном Твардовским. Он удивил меня, сказав, что если священник любит женщину любовью платонической, в этом нет ничего плохого. - Я тоже люблю моих сотрудников. Братьев. Но это совершенно иная любовь. И нужно быть очень внимательным, чтобы эта любовь не спровоцировала появление эротической любви. Это огромная ответственность тех, кто живет в безбрачии. Ряса, сутана, хабит – не щит. Мы живем среди людей потрепанных жизнью, истосковавшихся по любви. И в монахине они видят прежде всего женщину. - Это правда, что однажды какой-то мужчина приехал к Вам на машине, полной цветов, и признался в любви? - Я его послала по непечатному адресу. Чтобы раз и навсегда все ему прояснить. Это был женатый человек, и он должен был понять, что немного не туда встрял со своими чувствами. - А Вы хотели бы когда-нибудь сбросить с себя монашеское облачение? - Неа. Кстати, очень удобный мундирчик. - То есть, название книги о вашей общине «Генерал в рясе» Вам очень подходит? - Не подходит, но могло быть и хуже… - Вы не чувствуете себя солдатом? - Каждый христианин обязан чувствовать себя солдатом. В хорошем смысле. Или спортсменом, как говорил апостол Павел: «Хорошей борьбою я боролся,бег совершил…» - Вы живете в согласии с самой собой? - А зачем мне с собой воевать? Воевать надо не с собой, а со своими пороками и недостатками. - У Вас есть недостатки? - Пусть это останется тайной. После моей смерти мои близкие наверняка напишут книгу об этом. И прилично на этом заработают. - А сигареты, которые Вы курите без остановки – это разве не самоубийство? - Наверняка, так и есть. Но потихоньку. - Это расходится с тем, что Вы говорили ранее. - Возможно. Но ведь я убиваю сама себя. - И это грех. - Скорее, слабость. Беседовал Роман Прашинский. (с) перевод: Братство святой Биргитты.
Моденская Божья матерь (Косинская, церковь с. Косино) А. А. Ахматова Причитание Господеви поклонитеся Во святем дворе Его. Спит юродивый на паперти На него глядит звезда. И, крылом задетый ангельским, Колокол заговорил, Не набатным, грозным голосом, А прощаясь навсегда. И выходят из обители, Ризы древние отдав, Чудотворцы и святители, Опираясь на клюки. Серафим - в леса Саровские Стадо сельское пасти, Анна - в Кашин, уж не княжити, Лен колючий теребить. Провожает Богородица, Сына кутает в платок, Старой нищенкой оброненный У Господнего крыльца. Анна Ахматова 24 мая 1922, Петербург. В. Г. Моров "Петербургский исход": "...Характерные для ахматовской поэзии строки: И выходят из обители, Ризы древние отдав, Чудотворцы и святители, Опираясь на клюки, звучали на пятом году революции не столько в лирическом, сколько в «агитационном» регистре. Голод, превращенный в инструмент гражданской войны, охватил к концу 1921 года 23 миллиона жителей Крыма и Поволжья. Русская Православная Церковь и созданный при участии «буржуазной» интеллигенции ПОМГОЛ устремились на помощь страждущим. Церковная и общественная благотворительность, ускользающая от контроля ВКП(б), не отвечала видам большевистского руководства. Стремясь обуздать крамольную самодеятельность Церкви, ВЦИК 6 (19) февраля 1922 года принял постановление о принудительном изъятии церковных ценностей, включая священные сосуды и чаши, используемые при богослужении. 15 (28) февраля 1922 года св. патриарх Тихон говорил - … С точки зрения Церкви подобный акт является актом святотатства, и Мы священным Нашим долгом почли выяснить взгляд Церкви на этот акт, а также оповестить о сем верных духовных чад Наших...» Первые же строки «Причитания» подсказывают, что за «обитель» разумела Ахматова в своем плаче. Стих XXVIII псалма: поклонитеся Господеви во дворе святем Его(слегка перефразированный в зачине ахматовского стихотворения) был начертан на фронтоне Владимирского собора в Петербурге. Освященный в честь Владимирской иконы Божией Матери, сооруженный Старовым храм воплощал на невских берегах московские предания, и, увязывая с ним свое «Причитание», Ахматова изначально, вступительными строками стихотворения, косвенно указала на летописный источник своего плача. По сравнению с повествованием о чудесном спасении Москвы молитвенным предстательством собора святых вступление ахматовского «Причитания» выглядит куда мрачнее: обитель покидают небесные покровители России, и никто не препятствует их исходу. Впрочем, это исполненное трагизма ночное шествие чудотворцев все же остается у Ахматовой условным («аще не покаетеся...») профетическим знамением, а не сбывшейся приметой неотвратимой апокалиптической казни. В ахматовском плаче святители и чудотворцы, оставляя обитель, не отрясают от ног своих прах дольнего мира, вверяя Россию ее роковой судьбе. «Акмеистическая» конкретность ахматовского «Причитания»: Серафим в леса Саровские... Анна в Кашин... преображает ночной исход чудотворцев в спасительную миссию, с которой святые заступники России грядут по русской земле. Сама Богородица остается в страждущем граде (Провожает Богородица, /Сына кутает в платок...), не отнимая от России своего заступничества и покрова... Небесные знамения революционной поры мистически оправдывали ахматовское переосмысление сюжета. 2 марта 1917 года, в день отречения от престола последнего русского государя, в селе Коломенском под Москвой был обретен чудотворный образ Божией Матери Державной. На иконе Борогодица явила себя в царском венце со скипетром и державой в руках, зримо свидетельствуя миру, что Она , Владычица Небесная, приняла инсигнии царской власти над раздираемой смутой Россией. Внятное миллионам православных христиан попечение Богородицы о судьбах одержимого революционным беснованием народа сообщило провиденциальное значение концовке ахматовского «Причитания», завершенного видением державной покровительницы России на стогнах невской столицы. И, прозрев Богородицу, провожающую сонм святых (среди них преп. Серафима и преп. Анну), Ахматова сообщила своему стихотворению «седьмой и двадцать девятый смыслы», превратив «затерянное» на страницах «Anno Domini» «Причитание» в плач по России и ее мученику Царю. Источник: http://www.pravoslavie.ru/jurnal/525.htm
Волконский С. М. Мои воспоминания Княгиня Елизавета Григорьевна Волконская Это было в Риме. Я сидел у одного католического священника и читал ему русскую рукопись. Он не знал, кто я такой. Почему я к нему попал и какую рукопись читал, это будет сказано в своем месте. Он слушал и вдруг прервал меня: - Это большой богослов писал. — А если я вам скажу, что это писала женщина? Он посмотрел на меня, его глаза расширились: — Так это княгиня Волконская! — Да. Моя мать написала две книги по церковным вопросам. Одна называлась «О церкви» и была напечатана в Берлине приблизительно в 1887 году. Другая — «Церковное предание и русская богословская литература» — вышла во Фрейбурге через год после ее смерти, в 1898 году. ... Думаю, что из предшествующих глав ясно обрисовалась удушливость той нравственной атмосферы, в которой мы жили. Для человека с сильной духовной жизнью в области вопросов веры она была невыносима. Кто мог работать на пути прояснения и оздоровления атмосферы, работал. Моя мать сделала из этой работы задачу своей жизни. В ее трудах надо различать две стороны: церковно-богословскую, католическую, то есть апологию первенства римского епископа перед прочими епископами, первенства, божественно установленного через апостола Петра и исторически осуществленного церковным признанием, и — сторону государственно-юридическую, общественно-воспитательную, то есть требование духовной свободы в делах веры, права каждому верить по совести своей, а не по принуждению и равенства всех в этом отношении перед законом. Разграничение этих двух сфер очень важно для правильной постановки разбираемых вопросов. У нас в России они смешивались; ни богословское мышление, ни бюрократическое не умели их разъединить. Между тем в разъединении их залог логической ясности, неподкупности и бескорыстия выставляемых требований. Я уже указывал на то, что у нас как только человек поднимал голос за свободу веры, его сейчас подозревали, его требованию подыскивалось постороннее побуждение — церковники говорили: он не православный, шовинисты говорили: он не русский, бюрократы говорили: он неблагонадежен. Никогда не умели у нас верить в искренность принципиальных требований. Работы моей матери дышат принципиальной искренностью. Не для того она ратовала за католичество, чтобы закон гражданский и уголовный карал другие веры; не потому она ратует за свободу веры, чтобы оградить католичество преимущественно перед прочими вероисповеданиями. Искренность побуждений и беспристрастие требований сообщают ее писаниям их внутреннее равновесие. И однако, так искалечены наши умы, извращено наше мышление, что люди не сумели даже почувствовать эти личные качества автора. Первая книга, «О церкви», вызвала бурю негодования среди представителей чиновного православия. Но еще показательнее, нежели негодование, был тот переполох, который овладел умами. Они очутились перед новым, совершенно им незнакомым противником. Они, взросшие в неискренности официального вероисповедного доказательства, в полемических приемах чиновно-богословской литературы, оказались лицом к лицу с искренностью, убежденностью и логикой такой, что не поддавалась подкопу. Естественен переполох. Протоиерей Лебедев сказал: «Эту книгу писали пятнадцать иезуитов, а княгиня Волконская дала только свое имя». Как типичен этот отзыв о книге, которая вышла анонимно, и как он рисует растерянность людей, непривычных к логическому мышлению. Обер-прокурор Святейшего Синода Победоносцев, выразившийся про мою мать: «Самая опасная женщина в России», назначил двух официальных оппонентов, профессора Казанской духовной академии Беляева и настоятеля петербургского Казанского собора, упомянутого протоиерея Лебедева. Они написали свои опровержения на книгу «О церкви». Интересующиеся найдут разбор этих опровержений и оценку их критических приемов во второй книге моей матери. Здесь скажу лишь, что ни перед какой низостью не остановились наши чиновники богословия, чтобы не только подорвать доверие к книге, но и опорочить автора. Я уже не говорю о всяких побочных обвинениях в области того, что принято называть инсинуациями, — отсутствие патриотизма, неблагонадежность, «польские симпатии» и тому подобная оскорбительная дребедень. Практических последствий с точки зрения закона все это не имело. Ее положение общественное ограждало ее. Александр III, узнав о ее переходе в католичество, сказал: «А для меня она все-таки останется православной». Странные слова. Если принимать их в объективном смысле, то это какой-то самодержавный каприз; если же принимать их в субъективном смысле, то это какая-то добровольная слепота. Во всяком случае, закон закрыл глаза. Но это лишь усугубляло нравственное страдание матери. Сознавать, что благодаря своему общественному положению она пользуется неприкосновенностью, в то время как тысячи безвестных бедняков страдают,— какое мученье в этом преимуществе! Она ничего не скрывала и от авторства не отказывалась. Положение перед законом было ответственное: католическая пропаганда каралась лишением собственности, не говоря о заключении в монастырь, покаянии и прочих мерах увещевательного характера. С этой точки зрения слова Александра III принимают еще и другое значение и получают характер высокомилостивый, как не допускающие применения закона. Для моей матери, конечно, быть лишенной любимой Павловки, единственного места, где она дышала свободной грудью и могла в своей библиотеке работать без стеснения, было бы не только горьким испытанием, но было бы равносильно невозможности продолжать свою работу. А она решила продолжать ее и продолжала. Только в Павловке была она действительно свободна, имела совсем уединенную комнату; только там никто ей не мешал, никто ее не отрывал. Только в Павловке имела она возможность разнообразить свой труд таким отдыхом, который был ей наиболее по сердцу: от «святителей» своих (так мы называли ее работу) она с садовыми ножницами и пилой шла к своим деревьям и кустам. И елки, и каштаны, и дубки, и белая акация, и бересклет были наперсниками ее дум; и часто, возвращаясь домой с охапками цветов, с пригоршнями семян, с карманами, набитыми желудями или червивыми гнездами, которые сжигались на кухне, она приносила с собой новую мысль, проект новой главы или какую-нибудь блестящую полемическую искру. С приливом духовной жизни возвращалась она после всякого общения с природой. Большая грудь, какую я видал только на античных статуях, дышала с вольной полнотой, и переход от работы физической к умственной совершался с такой естественностью, как будто она была лишь видоизмененной формою другой. Стройная простота движений, совершенно античное согласие с природой при высокомерном пренебрежении к внешнему украшению, величие истинного аристократизма. Удивительна была линия черепа от зарождения носа до затылка, и удивительна чистота этой линии под гладко приглаженными черными волосами. Прекрасна была рука, немножко пухлая, но крепкая, с выпуклыми ногтями; жест был выразительный, с чисто латинской меткостью. Ее комнату в Павловке я хранил в том виде, в каком она ее оставила. Внизу угловая комната с единственным окном во двор, на запад; письменный стол наборного дерева, итальянский, складной стул такого типа, что во Флоренции называется «стул Савонароллы». Комната суровая, не «дамская»; по стенам виды Италии, фрески из церкви в Ассизи, двор дворца Барджелло. На столах книги — Данте, большой с застежками том Четьи Минеи... Все это просуществовало после нее двадцать два года, та самая обстановка, в которой она работала там, в Павловке, среди своих дубов. Не могу не вспомнить, что после смерти ее мы, как водится, заказали парчовый покров. Когда его принесли и мы покрыли ее, сестра моя сказала мне: «Посмотри на галун». Я посмотрел — на нем был орнамент из дубовых листьев и желудей... Павловка благодаря равномерности, с которой она удовлетворяла духовным стремлениям моей матери, сделалась потребностью ее природы. В другом месте записок (последняя глава «Странствий») я говорю о значении, какое имела для нее Италия; но я не знаю, что, собственно, владело больше ее существом,— Италия или Павловка. Италия была для нее очагом самокультуры, источником духовного самообогащения. Павловка совмещала в себе все то, что привязывало ее к другим. Чувство Родины, до боли владевшее ею, имело здесь соприкосновение с землею и людьми. И проникновение ее в окружающую жизнь было столь же внешне мало заметно, сколько внутренне глубоко и ценно. По крайней мере в феврале 1918 года, уже после утверждения большевистского владычества, на волостном сходе в селе Павлодаре, где присутствовало 750 человек, крестьяне вспоминали с признательностью об участии, с каким входила в их нужды «покойная княгиня»... В Петербурге условия работы были много труднее. Случалось, что, вернувшись с придворного бала, она ночью садилась за рукопись. А настоящего вознаграждающего отдыха не было. Наконец, в Павловке она имела под рукой свою библиотеку — редкое собрание книг: творения отцов церкви, сочинения по богословию и по истории церкви на русском, французском, немецком языках. Драгоценное это собрание книг, несущих пометки ее карандаша, свидетельство большой, упорной ее работы, сейчас свалено в Народном доме уездного города Борисоглебска... Эту библиотеку она, конечно, не могла с собой возить; только рукопись ее с ней вместе переезжала и в вагоне всегда в ящике лежала у нее под ногами. Иногда в вагоне она писала ночью. Но книги нельзя было перетаскивать, и в Петербурге приходилось ходить в Публичную библиотеку... И, несмотря на все это, труд ее жизни был окончен ею — за пять месяцев до смерти. Хорошо помню, когда она поставила последнюю точку. Мы сидели в Павловской библиотеке. Перед ней лежала рукопись. Вдруг рука отделилась от бумаги, она сказала: «Кончено». Большой вздох облегчения вырвался из груди. Было 14 сентября, день Воздвижения Креста, 1896 года. Ровно через пять месяцев, в Петербурге она скончалась. Она заболела крупозным воспалением легких в субботу, 8 февраля, в шесть часов вечера. До последней минуты своей она жила вопросами свободы веры; ее бред был полон турецких ужасов в Армении — в то время весь Ближний Восток был охвачен религиозными гонениями, и имя константинопольского квартала Буюкдере все возвращалось на уста умирающей. И еще возвращалось имя Торквемады — так звала она Победоносцева, виновника русских гонений. Мысль о книге не покидала ее, и в одну из минут сознания, перед самой смертью, она сказала моей сестре: «Просмотри примечания». Она опочила в субботу, 15 февраля 1897 года, в шесть часов утра, пятидесяти восьми лет от роду. Когда стало ясно, что болезнь будет иметь смертельный исход, отец мой пригласил католического священника, отца Лагранжа, бывшего духовником моей матери. Отец стоял далеко от этих вопросов; он был натолкнут на них обстоятельствами семейной жизни, но они не выдвигались его духовною потребностью. Случай уклонения в собственной семье был ему очень неприятен, наполнил его тревогой и раздражением. Появление книги моей матери вызвало взрыв гнева, но узнала она об этом через его письмо, он сам ничего не сказал; у нас вообще в семье мало говорили, сцен не бывало. Но всего этого было достаточно, чтобы мать моя решила больше печатно не выступать и принять на остаток дней своих крест молчания. Понятно, что внимание отца на смертном одре было ею оценено. Но как только она смежила очи, уже все побуждения, руководившие отцом, стали не нужны и встали перед его сознанием исключительно соображения официально-служебного характера. Несомненно, однако, и то, что если, с одной стороны, все, что произошло вокруг смерти моей матери, вызвало наружу мрак, царивший в умах по важнейшим вопросам духовной жизни, то, с другой стороны, оно способствовало прояснению многих умов. Ведь пришлось, вопреки закону, признать силу личного выбора в делах веры; пришлось не только официально допустить, но официально предписать католические похороны такого человека, который по букве нашего нелепого законодательства не имел права быть католиком. И этот человек был не безвестный какой-нибудь крестьянин Минской губернии, которого исправник после смерти причисляет к православным, а это была княгиня Волконская. Это была женщина, стоявшая на виду и про которую ни один человек не сказал, что она душой не русская. То закоренелое убеждение, что только православный — истинно русский, что русский может быть только православным, должно было расколоться под лезвием очевидности. В высших сферах, куда вопросы принципиальные с таким трудом проникают, частный случай заставил призадуматься, вывел общий вопрос на поверхность гласных обсуждений. Думаю, после всего этого я вправе сказать, что манифест Николая II от 17 апреля 1905 года о свободе вероисповедания стоит в известной связи с тем, что рассказано выше. Верю тому, что имя княгини Елизаветы Григорьевны Волконской лежит невидимо под этим государственным актом. Сама она всегда мечтала о таком манифесте, и ей предносился он в виде повторения Миланского эдикта: чтобы русский царь в девятнадцатом веке повторил подлинные слова, императором Константином провозглашенные в четвертом. Кто бы дерзнул сказать, что слова Равноапостольного клонятся к ущербу православной церкви?.. Когда все утихло, что так шумно поднялось вокруг смерти матери, пришло время подумать о рукописи. Мы сказали отцу о ее существовании; он признал нравственное обязательство ее издать. Мы принялись за переписку. В этом деле участвовало несколько человек. Моя сестра, всегда бывшая сознательной сотрудницей матери; Наталья Сергеевна Ушакова, ближайший друг матери, выдающийся человек по силе и ясности ума; Евгения Владимировна Саломон, жена Александра Петровича, о котором упоминал в одной из предыдущих глав; жена моего брата Петра, Елизавета Алексеевна, и ее сестра княжна Маня Шаховская. Мне была поручена редакция. В отделанном виде я читал рукопись у старика Михаила Дмитриевича Жеребцова, жившего в прекрасном своем доме на Дворцовой набережной, — тонкого, умного старика, одного из виднейших представителей русского католицизма. Когда все было кончено, -я повез рукопись заграницу, в Фрейбург, где было специальное издательство по церковным вопросам—Гердера. Издатель с охотой принял книгу, но только нужно было перед выпуском получить епископское одобрение. Издательство Гердера было то, что называется imprimerie pontificale; оно принимало к печати только одобренные с церковной точки зрения сочинения. Такое епископское разрешение называется «imprimatur» (да печатается). «Разрешение, — сказал мне Гердер, — вы легко получите; только нужно найти священника, знающего по-русски, он, прочитав книгу, даст свой отзыв, на основании его отзыва наш фрейбургский епископ дает разрешение. Такого священника вы в Риме легко найдете». В течение лета я держал корректуру; это было довольно трудно; наборщики, вероятно, плохо знали по-русски, и некоторые страницы корректурных листов кишели поправками, как муравейник муравьями. Первый корректурный экземпляр я сохранил, переплел его; он был в моей Павловской библиотеке... ... В два месяца книга была прочитана. Монсиньор Скирмунт дал прекрасный отзыв, и в январе 1898 года вышла вторая, посмертная, книга княгини Елизаветы Григорьевны Волконской — «Церковное предание и русская богословская литература. Критическое сопоставление». Для краткого определения того, что в этой книге изложено и что она себе ставит целью, привожу текст составленного мною «проспекта», который был вложен в каждый экземпляр книги. «Всякий, кто интересуется вопросом соединения церквей, должен будет приветствовать появление предлагаемой книги. Она имеет целью показать, насколько искусственна та пропасть, которая, по мнению русских богословов, разделяет Римскую церковь и церкви Восточные. Уже несколько столетий подряд восточные христиане воспитываются на том, будто понятие о верховенстве Римского Епископа было неизвестно христианской древности и будто главенство папы есть, таким образом, своего рода узурпация, которой не должны признавать те, кто хотят оставаться верными церковному преданию. За последние двадцать лет русская духовная литература, кажется, особенно усердно потрудилась над делом разобщения церковного единства. Для обоснования своих доводов официальные представители «русского православия», по-видимому, ни перед чем не останавливаются: путем искажения текстов, умышленных пропусков, тенденциозных вставок, произвольных толкований память о вселенском главенстве Римского Епископа понемногу сглаживается со страниц святоотеческих писаний. Автор настоящей книги разоблачает недобросовестность подобных приемов; его труд поэтому встретит сочувствие не одних верных сынов католической церкви, но и каждого, кто — независимо от религиозных убеждений и вероисповедных различий — стоит за раскрытие истины во всяком деле, уважает добросовестность исторических исследований, умеет ценить бесстрашие в борьбе против невольного невежества и вольного мрака и жаждет лишь одного—да будет свет». Такова эта книга в пятьсот восемьдесят страниц. Рукопись осталась без заглавия; заглавие дано мной. К сказанному о книгах княгини Волконской прибавлю еще, что помимо их достоинств по существу, то есть достоинств исторических, богословских, общественно-воспитательных, есть в них достоинства чисто литературного свойства. Я нахожу, что язык ее представляет свою особенную ценность в смысле соответствия формы содержанию; в нем есть известная новизна. Так об этих вопросах у нас не писалось. Во-первых, о Римском престоле когда писали, то в тоне желчного глумления. Во-вторых, о вопросах церковных писали всегда с некоторой елейностью, слащавостью. Моя мать ввела в эту область свою, очень своеобразную, терминологию, новую при архаичности своей и новую по полному отсутствию слащавости. Сентиментализм был чужд ее природе. И ее переход в католичество был чужд сентиментальности, и в писаниях своих она проявляла ту же ясность ума и незараженность духа. Ей была противна слащавость в применении к тому, чему подобает величавость простоты. Книги моей матери знакомы только немногочисленным русско-католическим кругам; они заслуживают большей известности... Пока мы со Скирмунтом работали, он кое-кому о нашей работе сказал. Ватиканские круги заинтересовались. Скирмунту передали, что папа Лев ХIII посылает свое апостольское благословение нашему труду. Интерес возрос, когда книга появилась. Несколько лет спустя монсиньор Скирмунт сказал мне, что следовало бы мне испросить аудиенцию. Я не хотел прибегать к официальным путям через русскую миссию при Святейшем Престоле, и потому он взялся устроить мне аудиенцию внутренними ватиканскими путями. В назначенное мне утро я был перед знаменитой Бронзовой дверью, внизу, в конце правого крыла обхватывающей площадь колоннады. Через эту дверь вход на нескончаемую мраморную лестницу, которая меж мраморйых стен поднимается на самый верх Ватикана, где частные покои папы. Внизу при входе осматривают пропускной билет солдаты папской швейцарской гвардии в красивых полосатых желто-красно-черных костюмах, рисованных Рафаэлем. Приемная зала залита палящим солнцем: огромные окна до полу, как стеклянные двери, завешаны белыми шелковыми занавесками. Ожидают приема несколько духовных лиц, несколько штатских и две дамы. Штатские, по ватиканскому этикету, во фраках и черных галстуках, дамы в черных платьях, с черной кружевной накидкой на голове. В каске и полной парадной форме командующий папской гвардией. Исполняющий должность мажордома монсиньор Бизлети считает долгом занять меня разговором. Я восхищаюсь Ватиканом, а он говорит, что я, наверно, избалован насчет дворцов, что Петергоф, Царское Село, без сомнения, не хуже. Я говорю, что нельзя сравнивать то, что выстроено по приказанию одного лица, с тем, что возникло историческим действием столетий. Но он не верит или делает вид, что не верит: он любезен, значит, и я говорю из любезности... Настал мой черед. Я вошел. В небольшой комнате, обтянутой красным Дамаском, в дальнем углу на красном кресле сидел, весь в белом, маленький сгорбленный старичок. Я подошел, стал на колени, поцеловал благословившую меня руку. Он спросил: — Вы сын Зинаиды или Елизаветы? Я объяснил. Но очень мне понравилось это смешение поколений, это неощущение времени; эта маленькая подробность вдруг дала мне ощущение вечности пред безразличностью людских поколений... Я заговорил о книге. Перешли на Россию. Лев ХIII выразил сожаление, что в нашем отечестве вопрос церковный так искажается вопросом национальным. Я увидел, что здесь он упрекает не одних только русских представителей власти, но и польских патриотов. — Я, — сказал он, — всегда им говорю: вы католики, но это не должно мешать вам быть верными подданными русского императора. В Австрии много поляков, а они верные австрийцы. В Англии много католиков, и они настоящие англичане. Я позволил себе указать на то, что, к сожалению, в Польше иногда национальная струна сильнее религиозной, и, возвращаясь к тому, что мне казалось верным средством к разъединению этих принципов, я робко сказал: — Может быть, если бы когда-нибудь в Польшу был назначен епископ из французов... Это способствовало бы тому, чтобы снять с католицизма тот характер национальный, который он имеет в Польше, и тот характер противогосударственный, который он имеет в России... — Тут надо много осторожности, — сказал Лев XIII. И я вспомнил, что один польский священник мне на это сказал: «Мы бы приняли это за личную обиду». Зашла речь о папской нунциатуре в России. Как раз за несколько месяцев перед тем все для этого было налажено, был уже назначен монсиньор Тарнасси. Потом Победоносцев все опрокинул. Не понимало наше правительство, что при существующем порядке Ватикан осведомлен о католических делах в России через польский фильтр; ведь лучше же иметь в Петербурге в национальном смысле беспристрастного представителя Святейшего Престола. В Петербурге же всегда думали, что папский нунций — это значит «пустить козла в огород»; и в то время как наши боялись его впустить, поляки радовались, что его не пускают. Я, конечно, всего этого не сказал, но, когда упомянул о нунциатуре, папа мягко произнес: — Еще не пришло время. Как странно было слышать в такой формуле то самое, что там, в Петербурге, выразилось в трех высочайших резолюциях: «Считаю желательным. Считаю преждевременным. Считаю нежелательным». Я заметил, что мой высокий собеседник благоволил интересоваться тем, что я ему говорил; тогда я рассказал о речи Михаила Стаховича на миссионерском съезде в Орле в пользу свободы вероисповедания. Замечательно, что папа на это сказал. Вопрос, который он мне задал, в краткости своей рисует всю постановку дела религиозной свободы в России. Лев ХIII спросил только: — Et qu'est-ce qu'on lui a fait? (И что ему сделали?) Я сказал, что пока он за свои слова ничем еще не поплатился. Отпуская меня, он сказал, что ему предстоит принять доклады представителей католического духовенства, приехавших из Месопотамии. Какие были удивительные глаза у Льва XIII! Какой в них тонкий юмор, и какой издалека близкий, вострый свет... Это был один свет, один дух — тело точно не существовало. И какое удивительное обхождение. Это была такая ласковость, что я совершенно утратил сознание своего возраста. Я сидел против него, направо от него был стол; тот же стол был от меня налево. Я положил свою левую руку на стол; он своей правой рукой покрыл мою руку и, помню, на некоторых моих словах одобрительно похлопывал. Не могу забыть, до сих пор вижу эту белую руку, эти восковые пальцы и темное изумрудное кольцо. Не могу передать впечатление, исходившее от всех его движений, но только помню, что его ласка вернула меня в детство. Я вышел от него ребенком... Я посмотрел на часы — моя аудиенция длилась двадцать минут. Когда я это сказал Скирмунту, он многозначительно произнес: «Епископам только четверть часа». Какой же, подумал я, у меня после этого чин? Хочу вспомнить здесь милый рассказ, рисующий Льва XIII как частного человека. У него была дальняя родственница, которая приставала к нему с просьбами о денежной помощи. Она злоупотребляла своим родством; папа был к ее просьбам холоден. Тогда она решилась выпустить сильный заряд и однажды заявила ему, что положение ее настолько плохо, что она решила использовать свой голос и... Она не смела продолжать, она не знает, как Святейший Отец отнесется к ее решению... Она решила поступить на сцену шансонетной певицей. «Как я жалею, — сказал папа, — что мой сан не позволит мне услышать вас»... Я спускался с большой ватиканской лестницы. И думал я, как это я выхожу из этой твердыни, схожу по мраморной лестнице меж мраморных стен, прохожу под тяжелую Бронзовую дверь, выхожу от первосвященника Христовой церкви, существующей скоро уже две тысячи лет, а на душе у меня так легко, как у трехлетнего ребенка... Под портиком, между двух колонн я остановился и смотрел на звонкую площадь. Небо сияло... Легкой пылью обдавал меня фонтан..." Библиотека князя С. Волконского в имении Павловка Все картины А.А. Алексеева (род. в 1901, умер в 1982)
Б. Ширяев "Неугасимая лампада": " На Соловках уренчане держались обособленной группой, словно связанной в тугой сноп крепким оржаным пряслом. В общей казарме Преображенского собора твердо заняли свой угол и отстояли его от натиска шпаны, а ночью, когда хозяева “общей” – уголовники сунулись щупать добротные уренские мешки, первая пара уркаганов, воя и матерясь, покатилась по каменному полу, словно скошенная железною рукою Петра Алексеевича. Так и потекла уренская капля в мутном соловецком потоке, не растворяясь в нем и не смешиваясь с его струями. Не было ни вражды, ни дружбы, ни сближения, ни отчужденности. Огромная суровая фигура Петра Алексеевича разом привлекла внимание соловчан, а слух о его непомерной силе скоро стал обрастать легендами. От приехавших в одной партии с ним бутырцев узнали и необычайную историю Уренского царства. Любопытствующие тянулись к царю-то с искательной улыбочкой: – Вашим необычайным делом очень интересуемся… То с наглой издевкой: – Ну, медвежье твое величество, расскажи, как ты с Лениным воевал? И те и другие получали один и тот же ответ: молчание. Словно не видел Петр Алексеевич кружащихся возле него назойливых мошек. Со своими говорил тоже редко и то разве лишь по надобности, коротко и грузно бросал слова, как тяжкие кули с плеч. В конце второго месяца жизни уренчан на Соловках случилось происшествие, разом определившее место уренского царя в многоликом каторжном муравейнике. Шпана по твердо установившемуся тюремному обычаю обокрала ночью вновь прибывших повстанцев-ингушей. Те, заметив наутро пропажу, перекликнулись хриплыми птичьими возгласами, помахали руками и застыли, сбившись в тесную кучу и вращая синеватыми белками немигающих круглых глаз. Шпана была разочарована. Она ожидала воплей, причитаний, ругательств, словом, обычного дарового спектакля, возможности лишний раз поглумиться над слабейшим, покуражиться жалкой иллюзией удали и молодечества. Вместо этого – молчаливое презрение. Сквозь тесно охватившую ингушей толпу протиснулся Ванька Пан, первый заводчик всего дела, “артист тюремной эстрады”, распевавший по вечерам гнусавым тенором похабно-сентиментальные куплеты. В руках его болтались полосатые тиковые подштанники. – Шурум-бурум, халат покупай! – орал Ванька, подражая московским старьевщикам – нонче вечер в очко барахло пускай! Плакали твои порточки, свиное ухо, – сунул он свернутую углом штанину в лицо ближайшего ингуша. В воздухе мелькнула цепкая коричневая рука, послышался сухой треск разорванной материи, и в руке у Ваньки осталась лишь одна сиротливо повисшая штанина. – Ты что? “Купленное” отнимать? Ах, гад ползучий! – и уверенный в поддержке окружающих Ванька ринулся на кавказца. Драка вспыхнула, как по команде. Ингуши, встав на нары, отбивались ногами и руками, а шпана молотила их заготовленными для такого случая выхваченными из настила досками. Соотношение сил было явно в пользу атакующих, и плохо пришлось бы ингушам, если бы в борьбу не вступила третья неожиданная сила. Этой силой был Петр Алексеевич. Не произнеся ни слова, он, медленно и твердо ступая, подошел к ревущей и воющей, сбившейся в клубок толпе и, словно выполняя обычную повседневную работу, начал вырывать из нее и бросать на задние нары мгновенно затихавших в его руках шпанят. Серые комки рванья с подобиями человеческих лиц взлетали на воздух и шлепались на грязные доски настила. Так, вероятно, он метал тяжелые ржаные снопы на высокие скирды в родных Уренях. Через минуту лишь один он стоял перед сбившейся на нарах кучкой тоже притихших ингушей, а у его колен корчился с закрученными назад руками позеленевший от страха Ванька Пан. – Чтобы всё забранное сейчас назад снести, а то… вот этого изломаю! – Сдавай “товар”, братюги, – хрипел Ванька, – а то он всамделе в ящик загонит. В наполненном за минуту до того криком и гамом соборе стояла мертвая тишина. Кое-кто из шпаны торопливо рылся в темных углах, воровато бежал к ингушам и скрывался снова, бросив на их нары рубаху, мешок, полотенце… Петр Алексеевич выпустил Ванькины руки, и тот отполз на четвереньках, оглядываясь, как побитая собака… В тот же день о происшествии узнали все Соловки, и оно стало переломным моментом в жизни «общей» Преображенского собора. Традиционные ограбления и избиения новоприбывших, не только допускавшиеся, но поощрявшиеся получавшей свою долю “фарта” чекистской охраной, прекратились на время пребывания там Петра Алексеевича. И не физическая сила уренского богатыря играла в этом главную роль, но подсознательно понятая шпаной мощь его духовного превосходства. Он один смог противопоставить себя множеству – массе. Если бы за ним ринулись в драку и остальные уренчане, исход ее был бы иным: сотни шпанят, несомненно, избили бы и покалечили их. Так бывало не раз. Эпизод стал известен и начальству. Комендант Соловков Ногтев вызвал Петра Алексеевича к себе в кабинет, внимательно осмотрел его мутными, пьяными глазами обошел кругом, как около жеребца на базаре, и, сплюнув сквозь зубы, раздумчиво произнес: – Да… кабы такой сидел, вместо Николки, пожалуй, и революции бы не было… Иди! Когда волна острого интереса к уренскому царю спала, он всё же не затерялся в безликой соловецкой толкучке. Где бы ни находился он, вокруг него всегда было какое-то пустое место – мертвое пространство, словно какая-то незримая сила отделяла его от остальных – и от уголовников и от политиков всех видов. Это был не страх и не осознанная отчужденность, а какое-то чувство несоразмерности себя с ним, то, что заставляет говорить шепотом в пустой церкви… Страшная эпидемия сыпного тифа 1926 г., переполовинившая всё население Соловков, унесла и всех уренчан. Первым подался Нилыч. Почувствовав признаки болезни, от которой не было спасения, старик не хотел им верить, не мог примириться с неизбежным уходом от жизни, столь понятной ему и столь любимой им во всех ее проявлениях. – Неможется? – глухо спросил его царь, когда старик отвернулся от поданного ему ломтя хлеба. – Нет, так что-то… Хлеб-то непропеченный… На следующий день он всё же вышел на работу, но, войдя в ледяную воду, – мы вязали плоты, – затрясся в смертельном ознобе, потянул мокрую веревку и, напрягая всю силу воли, попытался закрепить узел. Сведенные судорогой пальцы не повиновались. Мы не могли не смотреть на него, хотя каждый из нас знал, что не нужно смотреть. Нилыч обвел нас ответным взглядом и понял то, во что не хотело верить всё его естество. Понял и вдруг улыбнулся хитроватой и ласковой улыбкой, той, с которой он завершал обычно какое-нибудь мудреное дело или раскрывал перед слушателями неожиданную развязку затейливой сказки. – Вишь ты как… Вот оно, значит, отходил свои дни. Господь призывает. Вышел из пены прибоя и разом обмяк, ослабел, присел на валун, тяжело и порывисто дыша. Идти один он уже не мог. Сила жизни как-то разом угасла. Охранники, любившие веселого и говорливого старика, разрешили довести его до лазаретных бараков. Провожали Нилыча царь и я. Стоял конец мая; мелкие соловецкие березки лишь окутались нежною паутиной бледно-зеленых душистых листьев. Нилыч сорвал лепесток, растер его в пальцах, долго нюхал, еще помял на ладони и пожевал беззубым ртом, потом нагнулся, колупнул парную придорожную землю, помял, пожевал и ее, но не выплюнул. Словно причастился телом и кровью своей Великой мужицкой Матери… – Полеток-то нонче грибной будет. Земелька сладостный скус содержит, – это к урожаю. Примета верная. У дверей барака, из которого никто не выходил живым, мы передали Нилыча санитару из уголовников. Старик виновато и заискивающе заглянул ему в глаза: – Рубаху вот они и порты чистые передадут, так ты уж соблюди, Христа ради, чтобы в целости… – потом поклонился нам в пояс: – Простите, в чем согрешил… Живите с Богом… Вечером, когда мы принесли его смертный убор, санитар сказал нам, что Нилыч уже в беспамятстве и в бреду беспрерывно поет веселые песни… Много он их знал. Петра Алексеевича тиф захватил, когда все уренчане уже покрылись черным саваном соловецкой земли. Утром на работе, как всегда неторопливо и размеренно, выполнил обычный урок, но, войдя в ворота кремля, не завернул в свой Корпус, а пройдя шумный в эту пору дня двор, стукнул дверью в шестую роту, где концентрировалось православное и католическое духовенство. – К отцу Сергею… Самый старый из всех ссыльных священников отец Сергей Садовский приоткрыл дверь кельи. – Ко мне? Чем могу… – и удивленно огладил свою седую бороду, разглядев выцветшими глазами знакомую всем фигуру посетителя. – Исповедуйте, батюшка, и допустите к Причастию… – Да ведь ты… вы как будто старой веры придерживаетесь? – У Господа все веры равны. Помирать буду. – Вступите, – приоткрыл дверь священник, и лишь спустя долгий час вышел из кельи уренский царь Петр, дав там ответ Богу в своих великих и малых мужицких грехах и приняв из Круглой некрашеной мужицкой ложки сок клюквы и тяжкий арестантский хлеб, претворенные Таинством Подвига и Страдания в Тело и Кровь Искупителя. Зайдя к себе, он вынул что-то из мешка, бережно завернул в расшитое петухами полотенце и позвал ротного. – Всё, что есть, – ткнул он рукой в мешки, – отдать сирым и нагим. На помин души. – Да ты что? Спятил? Здоров, как бугай! Петр Алексеевич молча поднял руку и засучил полотно рубахи. – Высыпало?! А тебя на ногах еще чорт держит, – изумился чекист, – ну, топай в лазарет, прощевай, царь уренский! Аминь тебе! Петра Алексеевича никто не провожал в его последнем земном пути. Ухаживавшая за обреченными и вскоре умершая сама баронесса Фредерикс рассказывала потом, что, раздевшись и улегшись на покрытый соломою пол барака, Петр Алексеевич перекрестился и вытянулся во весь свой огромный рост, словно готовясь к давно желанному отдыху. В лазарете он не сказал ни слова. Молчал и в беспамятстве. Агонии никто не видал, и смерть его была замечена лишь на утреннем обходе. Старая фрейлина трех венчанных русских цариц закрыла глаза невенчанному последнему на Руси царю, несшему на своих мужицких плечах осколок великого бремени подвига державного служения. С тех пор прошла четверть века. Темная ночь висит над многострадальною Русью и не размыкает своих черных покровов, лишь немногие яркие искры вспыхивают и гаснут в беспросветной мгле, и в их трепетном свете я вижу лицо Уренского царя, его широкие кряжистые плечи и прикрытые разметом нависших бровей никогда не улыбавшиеся глаза. Он встает в моей памяти таким, каким я видел его, когда мы работали на вязке плотов предназначенного для Англии экспортного леса. Плоты шли буксиром на Кемь и Мурманск, и там лес перегружался на корабли. Плохо связанный плот мог быть разбит волной и поэтому хорошими вязчиками дорожили; их прикармливали, давали вволю хлеба и даже мяса. Но работа на плотах считалась самой тяжелой даже на Соловецкой каторге, и немногие могли вынести шестичасовое стояние по пояс в воде Белого моря, где и летом температура не поднималась выше шести-семи градусов. Мы с Нилычем вязали “на пару”, а у царя, кроме вязки, была своя, особая работа в нашей артели. Когда грузовик подвозил очередную партию бревен и сваливал их перед грядой валунов, окаймлявших берег, нужно было быстро перебросить эти бревна через вал в пену прибоя. Мы работали урочно, и темп работы был в наших интересах. А перетаскивание через сплошную, метров пять высоты гряду, отнимало много времени. Когда гудок автомобильной сирены показывал нам, что бревна сброшены, Петр Алексеевич не спеша (он никогда не торопился) уходил за гряду. – Берегись! Мы разбегались в стороны, а из-за гряды, как из кратера вулкана, летела непрерывная череда десятипудовых обрубков. Поблескивая смолистой корой, гигантские стрелы взвивались над валунами и падали в пену прибоя, втыкаясь в прибрежную гальку. Переброска двух тонн никогда не занимала более пяти минут. – Готово! Из-за гряды медленной, осанистой поступью выходит Петр Алексеевич и подлинным русским богатырем плавною, величавою стопою идет к берегу. Ни капли пота не блестит на его широком, оправленном в посеребренную чернь лбу. Мерно вздымается богатырская грудь под расстегнутой в вороте рубахой. На темной жилистой шее – медный старинный крест. Узкую и долгую, как у апостола Павла на древних иконах, бороду чуть относит ветром к плечу. Страстотерпцем-трудником русским ступает он по святой Соловецкой земле, идет сквозь дикие, темные дебри к студеному покою полуночного Белого моря. М. Нестеров Соловки.
Здесь http://www.cultandart.ru/prose/60127-lish_lepechu_neslozhnymi_slovami__ "Писать о Ксении Некрасовой как о Поэте — все равно, что пытаться разъяснить цвет солнечного луча или молнии; рассказать мелодию земных и небесных сфер; озвучить вкус горной или родниковой воды; изобразить аромат лесов и полей, с их цветами и травами… Ничто общеизвестное нельзя примерить к поэтическому трепетанию живорожденных образов и метафор; к магическому «лепетанию» наивных до прелести строк; к ошеломляющим своей новизной ассоциациям, поворотам, проникновениям, грезам, иллюзиям… ибо стихи Некрасовой — это сама стихия поэзии, ее первообразы, ее первородный до-пиитический замес! Писать о Ксении Александровне Некрасовой как о человеке — все равно, что плакать навзрыд над выброшенным и замерзшим котенком; над обиженным злыми сердцами бесприютным сиротой; над погибающей любимой родиной... Словом, писать о человеческой судьбе Некрасовой — значит плакать навзрыд, ибо невозможно представить себе — более первозданного, самой природой одаренного и нареченного поэта, и — более несчастливого, обделенного и не обласканного судьбой человека, чем Ксения Некрасова. И вот, чтобы не заливать горечью слез эти страницы, обозначим лишь вехи ее человеческого пути. О поэте же — скажет сама Поэзия. Сиротство подкидыша. Потеря приемной семьи. Детская болезнь «куриной слепоты», энцефалит в юности — с последующими хроническими осложнениями. Война и эвакуация в Среднюю Азию. Бомбежка эшелона. Трагическая смерть первенца Тарасика. Сумасшествие мужа, разлука с ним и потеря его навсегда. Голод, безденежье, бездомье, скитальчество. Милостыни, на которые — жила. Насмешки, презрения, брезгливость собратьев по перу. Надменная редактура издательств. Единственный прижизненный сборник стихов. Рождение второго сына Кирюши, его детский дом — из-за отсутствия земного пристанища. Письмо Поскребышеву с последней мольбой о помощи — ради сына. Предсмертный дар судьбы — в виде небольшой комнатки в коммуналке, под самой крышей дома, где она мечтала, счастливо зажить, наконец, со своим Кирюшей. Смерть от разрыва сердца на лестнице — перед своим долгожданным и уже навсегда ненужным жилищем. Свойства души и характера. Незлобивость, улыбчивость, незащищенность, детская открытость жизни и миру. И детские же — малые хитрости, наивное лукавство, трогательные попытки приспособиться к невыносимым, с общепризнанной точки зрения, жизненным обстоятельствам. Любовь к людям, к земле, к природе, к России. Вехи пути творческого. Раннее пробуждение поэтического дара. Работа по культурной части на заводе Уралмаш — с рекомендациями последнего на учебу в Москву. Литературный институт им. М. Горького, обучение в котором было прервано войной. Встреча в институте с Асеевым, его помощь с публикациями. В эвакуации встреча с Ахматовой. Помощь, поддержка и высокая оценка Ахматовой творчества Ксении Некрасовой. Возвращение в Москву. Встреча с семьей Роберта Фалька. Огромный поэтический дар. Постоянное писание почти не рифмованных многовариантных стихов на клочках и четвертушках бумаги большими нелепыми буквами, иногда с ошибками (последствия энцефалита). Неумение собрать и хранить собственные рукописи — даже и «хлебниковской» знаменитой наволочки не заимела она. Посмертные издания нескольких поэтических сборников. Был ли счастлив Поэт? Поэт счастлив, когда в душе рождается образ стиха и обретает свое последующее знаковое начертание. У Некрасовой стихи рождались всегда, а с карандашом и листком бумаги она не расставалась! Была ли счастлива Ксюша (так чаще всего называли ее коллеги по перу)? Непривязанность к земному комфорту, вещам, украшениям, вкусной еде и прочим мелочам быта — позволила ей оставаться открытой к восприятию всего, что рождает поэзию; добросердечной — даже к недоброжелателям; наивной и беззащитной перед ударами судьбы; доверчивой и смиренной перед лицом Бога. Здесь хотелось бы прибегнуть к прямой речи Ксении, ее современников и исследователей и, наконец, — к самому поэтическому слову Некрасовой. … Я открыла глаза и увидела небо. Я не знала еще, что это небо. Огромный воздух, наполненный синевой, был, как великий немой, без единого звука. Может быть, и не надо было слов, потому что я еще не понимала человеческой речи, но голубое пространство, теплое и мягкое, прикоснулось ко мне своей поверхностью, и от этого прикосновения мне было очень хорошо и радостно — что вот я дышу и ощущаю его горячее (приятное) прикосновение. А до этого, как я узнала после, когда выросла, у меня болели отчего-то глаза и все тело. И бинтовали, и лечили меня. Каждый день сдирали марлю с моих глаз и причиняли мне тем невыносимую боль. А это мгновение, о котором я говорила выше, было в то утро, когда врач снял повязки с моих глаз и сказал, что я буду жить. Так я впервые познакомилась с первым предметом на земле — НЕБОМ. На земле, как на старенькой крыше, сложив темные крылья, стояла лунная ночь. Где-то скрипка тонко, как биение крови, без слов улетала с земли. И падали в траву со стуком яблоки. И резко вскрикивали птицы в полусне. * * * А я недавно молоко пила — козье — под сочно-рыжей липой в осенний полдень. Огромный синий воздух гудел под ударами солнца, а под ногами шуршала трава, а между землёю и небом — я и кружка моя молока да еще березовый стол стоит для моих стихов. Детство мое прошло великолепно на шахтах в системе Егоршинских каменных копей, между Ирбитом и Шадринском около деревни Ирбитские Вершины. По одну сторону — село Ёлкино, по другую росла я — без нянек и гувернанток на полной свободе. Отец — горный инженер — был взят на войну (1-ю империалистическую). Мать дома оставалась, и я ходила куда хотела, то есть в огород, в сад, в лес с товарищами. Огород — это была таинственная местность, где жили разные враги, с которыми можно было сражаться, прежде чем добраться до грядок с морковью, горохом и репой. Мы брали длинные палки. Кто-нибудь изображал из себя Ермака, а остальные — войско. Так мы ходили покорять крапиву, лопух и репу. Когда в огород поставили пугало, то все наполнилось таинственными тенями, звуками... И тогда мы стали говорить шепотом, двигаясь друг за другом на цыпочках, боясь спугнуть кого-то или разбудить. Огород наш зарос по колено травой, цветами, маками, коноплей, запах которой, вот уже сколько лет прошло, я помню [«И шелест буйных трав мой возвышал язык»]. А за огородом был лес. Огромные стволы лежали поваленные от времени и обросшие лишайником и мхом. И даже на осинах, на этих поваленных деревьях, росли незабудки. Когда нога ступала на листья, на траву, то проваливались мы по колено — так был стар лес. Очень мне нравились берёзовые рощи, смешанные с кустарником, потому что там больше цветов, чем в сосняке или пихтовнике. В лесу мы не играли, а только шли, шепотом переговариваясь о леших, старичках-лесовичках, которые присутствуют под корнями и под пнями. Много родников у нас было с прозрачной холодной водой, очень вкусной. Веснами мы пили березовку, которую собирали в бутылки, подвязанные к березе, чтобы стекал сок. Ходили также в сосновый бор, где снимали с деревьев кору и брали соки, напоминавшие студень. Он был вкусен и пах медом и сосной, и смолой. Особенно хороши были у нас весенние разливы, когда река Исеть выходила из берегов и сливалась с другой рекой в голубое море. А жили мы на горке, и вода не доходила до нас. Умываться ходили к разливу и видели, как солнце всходит прямо из воды. Иногда на льдинах проплывали корыта, свиньи, коровы, телята — плыли и плыли... Ранней весной мы любили ходить за подснежниками на увалы. Обыкновенно кругом лежал снег и между снегом — маленькие проталинки, а на этих проталинках росли подснежники, как чашечки из пяти лепестков, донышко золотое, на стебле меховые рожки. Любили мышиный горошек; он ничем не пахнул. А еще всегда поражала ранней весной земля на пашне. Черная, из-под снега, земля напоминала мне какую-то драгоценную материю — лучше, чем бархат. Наталья Савельева с горькой улыбкой пишет о том, что Ксения Некрасова всем рассказывала о своем «великолепном детстве». И еще: «Из раннего детства ей запомнилось, что иногда к ней приезжала очень красивая, хорошо одетая дама, привозила дорогие подарки. Кто эта дама — ей не говорили. Потом она помнила эпизод: ее, маленькую, привели в лесной скит, где собралось много народу. И священник, подняв ее на руки, перекрестил ею толпу». ИЗ ДЕТСТВА Я полоскала небо в речке и на новой лыковой веревке развесила небо сушиться. А потом мы овечьи шубы с отцовской спины надели и сели в телегу и с плугом поехали в поле сеять. Один ноги свесил с телеги и взбалтывал воздух, как сливки, а глаза другого глазели в тележьи щели, а колеса на оси, как петушьи очи, вертелись. Ну, а я посреди телеги, как в деревянной сказке сидела. «Всякия претерпела еси болезни, нищету телесную, глад и жажду, еще же и поношение от людей беззаконных, иже мняху тя безумной быти» (из акафиста святой блаженной Ксении Петербургской). Такую проводит параллель между Ксенией Петербургской и Ксенией Некрасовой один из биографов последней, подчеркивая, что «в её жизни чудесным образом проступило житие блаженной Ксении Петербургской. Причём речь не только о совпадениях в судьбах, но и о духовном родстве». И параллель действительно — безупречная. Ксения Некрасова родилась в Крещенскую ночь 18 января 1912 года. Наречена была в честь святой Ксении Римской 24 января, а с 1988 года в этот день (по ст. стилю) отмечается и память блаженной Ксении Петербургской. А стихи свои она читала так, что прохожие замирали, поражённые. Современники Ксении писали, что её чтение напоминало то, как читали духовные стихи калики перехожие. В ритм стиху она покачивала указательным пальчиком, а руки, надо заметить, были у неё маленькие, изящные, почти аристократические. «Ксюша голосом сельской пророчицы запричитала свои стихи», — напишет потом Борис Слуцкий. Жить ей было не на что. И когда болезнь отпускала, Ксения шила кукол, а Глазков продавал их на базаре: Судьба дала мне в руки ремесло. Я научилась куклы делать на продажу... И бросила в сердечный угол, и опечатала печатью слёз я Божий дар из вышних слов... * * * И стоит под кленами скамейка, на скамье небес не замечая, юноша, как тонкий дождик, пальцы милой женщины руками, словно струны, тихо задевает. А в ладонях у нее сирени, у плеча кружевная пена, и средь тишайших ресниц обетованная земля, - на прозрачных лугах ни забот, ни тревог,- одно сердце поет в берестяной рожок о свершенной любви. Стихи Тарасику Мальчик очень маленький, мальчик очень слабенький — дорогая деточка, золотая веточка! Трепетные рученьки к голове закинуты, в две широких стороны, словно крылья, вскинуты. Дорогая деточка, золотая веточка! Когда умер Тарасик, а муж повредился рассудком, Ксения стала жить милостыней: «Я не могла сидеть на месте и ходила из дома в дом, из квартиры в квартиру... ходила по шахтам в чёрном длиннейшем пальто, старом, подпоясанная верёвкой, в шахтёрских огромных чунях, привязанных шнурками, с палкой в руке, забывая и день и ночь, в полном равнодушии к собственному жилью. И люди давали мне кусочки хлеба или тарелку супа или каши, и я принимала и была благодарна...». В благодарность за еду или ночлег Ксения всегда читала свои стихи. Возможно, и эти, написанные уже в Средней Азии: Распустив за плечи сумерки кос, к роднику за водой подошла в красном платье киргизка и, наполнив кувшин, ушла... И запахло тончайшей свежестью цветущих миндальных деревьев, и от гор отделились тени с голубыми лицами... Осенью 1942 года она взяла котомку и отправилась искать русский храм. Как она сама потом рассказывала, чтобы умереть на его пороге и быть похороненной по православному обряду. Кто-то рассказал ей, что ближайшая православная церковь находится в Ташкенте. Около двухсот километров по горным дорогам она прошла пешком. «Проезжающие киргизы и узбеки называли меня дервишем, — вспоминала Некрасова, —так как я бормотала себе под нос свои стихи или произносила их вслух, а в руках у меня всегда были карандаш и бумага. Иногда киргизы останавливались и делились со мной лепёшками или вяленой бараниной. Хлопали меня по плечу и направлялись дальше, а я шла своей дорогой...» Да присохнет язык к гортани у отрицающих восточное гостеприимство! И жило много нас в тылу, в огромной Азии, в горах. Как и все, мы пошли в кишлак - обменять остатки вещей на пищу. И лежала пыль на одеждах наших... Но ничего не сумели сменять мы. Хозяин-старик пригласил нас пройти и сесть. Мы пыль отряхнули и вымыли руки - и сели за яства. И глыбой мрамора лежало в пиале солнечной овечье молоко, урюк и яблоки дышали, орехи грецкие трещали лепешки пресные разламывал хозяин в угощение, и пряно пахло фруктами из сада и медной утварью осыпанной листвы. Да присохнет язык к гортани у отрицающих восточное гостеприимство! Р. Фальк
"Современники называли Ксению Некрасову так же, как называли и святую Ксению Петербургскую: странной, ненормальной, юродивой, блаженной. Многим казалось, что Ксения Некрасова являлась ниоткуда и уходила в никуда. Никто не знал, чем она жива и где ночует. Изведав все кручины, она оставалась доверчива, как ребенок. Она не умела заискивать и более любого начальства почитала московских дворничих, называя их в стихах «метельщицами». ИСТОК Когда неверие ко мне приходит, стихи мои мне кажутся плохими, тускнеет зоркость глаза моего,- тогда с колен я сбрасываю доску, что заменяет письменный мне стол, и собирать поэзию иду вдоль улиц громких. Я не касаюсь проходящих, что ходят в обтекаемых пальто походкой чванной,- лица у них надменны, разрезы рта на лезвие похожи и в глазах бесчувственность лежит. Не интересней ли с метельщицей заговорить? Не знала она и украшений, разве что — украшала иногда платье матерчатым цветком, о котором напомнит потом в своем стихотворении Ярослав Смеляков. Драгоценностями были для неё вода и хлеб. Лакомством — сухари, которые она обмакивала в постное масло и запивала кипятком. Образы её стихов казались слишком простыми, наивными. Почерк — детским. Она входила в тишину читательского сердца, как в заброшенный дом. КОЛЬЦО Я очень хотела иметь кольцо, но мало на перстень металла, тогда я бураны, снега и метель решила расплавить в весенний ручей и выковать обруч кольца из ручья,- кусок бирюзовой московской весны я вставила камнем в кольцо. В нем синее небо и дно голубое, от мраморных зданий туманы скользят. Огни светофора цветными лучами прорезали площадь в глубинные грани, и ветви деревьев от множества галок, как пальмы резные, средь сквера стоят. Спаяла кольцо я, надела я перстень, надела, а снять не хочу. *** Когда стоишь ты рядом, я богатею сердцем, я делаюсь добрей для всех людей на свете, я вижу днем - на небе синем - звезды, мне жаль ногой коснуться листьев желтых, я становлюсь, как воздух, светлее и нарядней. А ты стоишь и смотришь, и я совсем не знаю: ты любишь или нет. В КОТЛОВИНЕ ХРЕБТА АЛАТАУ Стихотворение, возникшее от роз, неба и весны Жил-был Саваоф на свете. Люди его называют - бог, а по-моему, он - прадед поэтов. Был огромен, как небо, бог, и седина покрывала виски и затылок его. Реки соков текли по мускулам рук и ног и впадали голубыми руслами в стволовидную шею его, поднимая лицо, как прозрачную гроздь. В обширном молчании шел по светилам поэт, а сбоку земля моя - над сугробами белого камня тихо несла голубеющий свет, лезвием горных вершин отсекая утро и ночь. Желтые ветви зорь падали, золотом расписав камни в дымчатых вечерах. И ошеломленный поэт, брови вверх приподняв углом, встал поперек пути и, планету схватив за хребет, положил ее между ног и сел. И камень, что может другие камни строгать, нашел среди гор поэт и, отломив от хребта кусок, сделал крупный резец себе. И землю вертел вруках, от видения нем и богатством матери горд. И долго сидел над землей Саваоф, высекая замысел свой. А когда он руки свои отделил от работ, положив у ступни отупелый резец, и встал - тончайшей розой из мраморных гор лежала земля... Так вот - без тревог и сомнений - идет по земле человеческий гений... 1944 *** Это не небо, а ткань, привязанная к стволам,- голубая парча с золотыми пчелами и россыпью звезд на древесных сучках... * * * Под вечер солнце соками земными из рек дымящихся и радужных озер досыта напилось, и, бражности не выдержав земной, оно шатнулось раз, другой и село, вытянув лучи, на край прятнейшей земли. Так рождались ее стихи, которые она почти никогда не рифмовала, но их очарование не становилось от этого меньше. Наверно, она даже мыслила поэтическими строками. И сама вызывала у своих сотоварищей... поэтическое отношение. Вскоре Ксении помогли снять маленькую комнату в Болшево. И той же зимой она вдруг получила письмо от мужа, остававшегося в Средней Азии. Судя по всему, крайне печальное, если не прощальное. В ответ Ксения, стремясь поддержать упавшего духом любимого человека, пишет ему только о хорошем, опуская все свои мытарства. В этом письме нет ни слова о любви, но всё оно — любовь. Под её пером исполняются мечты — о красивом бархатном платье, о вступлении в Союз писателей, да и просто о еде... Увы, в реальности почти ничего из этого у неё не было. Последнее письмо мужу, Сергею Высотскому «Сереженька, друг мой хороший. Спасибо тебе, что ты написал мне, а мне так было одиноко. Временами находит такая тоска, всё думала, как ты там один живёшь, видимо, связала нас судьба или Бог. У меня всё хорошо: приняли в Союз писателей и дали американских подарков: 1) платье; 2) туфли; 3) перчатки; 4) шерстяной вязаный жакет; 5) отрез на костюм. Как я с подарками расправилась. Платье жёлтое из тонкой шерсти сменяла у хозяйки моей на чёрное бархатное, моё было узенькое и тонкое, а это широкое добротное. И мне очень идёт, особенно когда наденешь кружевной воротничок (воротничок, старинное кружево, подарила хозяйка)". Сергей так и не вернулся из Средней Азии, следы его на земле затерялись. РУССКАЯ ОСЕНЬ За картошкой к бабушке ходили мы. Вышли, а на улице теплынь... День, роняя лист осенний, обнажая линии растений, чистый и высокий, встал перед людьми. Всякий раз я вижу эти травы, ели эти и стволы берез. Почему смотреть не устаешь и миг, и час, и жизнь одно и то же? О! Какие тайны исцеленья в себе скрывают русские поляны, что, прикоснувшись к ним однажды, ты примешь меч за них, и примешь смерть, и вновь восстанешь, чтоб запечатлеть тропинки эти, и леса, и наше небо. ДНЕВНОЕ КИНО В БУДНИ Перед началом сеанса - играли скрипки. И абажуры на блестящих ножках алели изнутри, как горные тюльпаны. Старушки чопорно под абажурами сидели и кушали халву по дедовской старинке - чуть отодвинув пальчик от руки. И на груди у них желтели кружева и бантики из лент, что отмерцали на земле. А девушки без рюшей и без кружев, лишь с ободками нежных крепдешинов вкруг смуглых шей, чуть набок голову склонив и глаз кокетливо скосив, мороженое в вафельных стаканах откусывали крупными кусками и, не жуя, глотали льдистые куски. А скрипки все тихонечко играли, и люди молча отдыхали, и красные тюльпаны зажигали по залу венчики огней. И толстый кот ходил между рядами, поставив знаком восклицанья пышный хвост. ****************************************** Еще один эпизод описывает Наталья Савельева в «Новой газете» от 17 марта 2002 года: «.. жизнь — вещь жестокая. Ксению нередко принимали за сумасшедшую, сторонились ее, гнали от себя. Бедно одетая, почти всегда голодная, Ксения вызывала брезгливую жалость. Однажды в редакции «Нового мира» Маргарите Алигер показали верстку стихотворений Ксении Некрасовой, и те очень ей понравились. Она сказала об этом вслух, но, когда заведующая отделом поэзии предложила сказать то же самое автору, Алигер отказалась: «Это совсем разное: стихи и их автор. Я с ней общаться не умею. Не получается как-то… Все-таки она… — идиотка!» А Ксения была рядом. Все слышала. «Сказать, что я растерялась, это значит ничего не сказать, — с горечью вспоминает М. Алигер. — Сказать, что я пришла в ужас, это тоже очень мало и бледно. Я не помню в жизни своей какой-либо хоть отдаленно похожей минуты. У меня словно железом перехватило горло, и из глаз брызнули слезы… — Ксения… Ксения… Ксения… Простите, простите меня! — лепетала я, задыхаясь от стыда, от муки, от страдания… Я схватила ее за руку, я готова была прижать к губам эту плотную, широкую, чистую ладонь, и она не отнимала ее, продолжая улыбаться. И вдруг сказала громко, просто и отчетливо: — Спасибо вам. Спасибо, что вы так хорошо говорили о моих стихах. И были в этих словах такая чистота и отрешенность, такое покойное и непобедимое человеческое достоинство, которые я никогда с тех пор не могу ни забыть, ни утратить…» *** Как мне писать мои стихи? Бумаги лист так мал. А судьбы разрослись в надширие небес. Как уместить на четвертушке небо? Всю жизнь она изумлялась совершенству Божьего мира и до слёз огорчалась тому, что среди такой красоты люди умудряются совершать дурные и подлые поступки, тиранят друг друга и природу: *** О, сердце у людей, живущих здесь, должно оно любезным быть от этих зим. Прозрачным быть оно должно, и совесть белую, как снег, нести в себе...
Рублёв. ХV век Поэт ходил ногами по земле, а головой прикасался к небу. Была душа поэта словно полдень, и все лицо заполнили глаза. О себе Я долго жить должна - я часть Руси. Ручьи сосновых смол - в моей крови. Пчелиной брагой из рожка поили прадеды меня. Подружки милых лет, как оленята из тайги, водили по лугам меня неизъяснимой красоты. И шелест буйных трав Мой возвышал язык.
"Ролик, который недавно появился на YouTube благодаря отцу Александру Уласу, настоятелю прихода св. Иоанна Евангелиста и Максимилиана Кольбе в Минске, длится почти 5 минут и содержит фрагменты съемок монахов францисканцев, в том числе и Максимилиана Мария Кольбе. Из Вики. "Раймунд Кольбе родился в январе 1894 года в польском городе Здуньская Воля, находившемся тогда на территорииРоссийской империи. Он был вторым сыном Юлиуша и Марии Кольбе. Отец его был этническим немцем, а мать — чистокровной полькой. В 1907 году Кольбе и его старший брат Франтишек решили вступить во Францисканский орден. Они нелегально перебрались через русско-австрийскую границу и поступили во францисканскую предсеминарию, находившуюся во Львове. В 1910 годуРаймунд получил монашеское облачение, годом позже принёс первые обеты, приняв при этом имя Максимилиан. В 1914 годуон принёс вечные обеты и принял имя Максимилиан Мария, желая подчеркнуть своё глубокое почитание Пресвятой Богородицы. В 1912 году Максимилиана Марию Кольбе направили на учёбу в Рим, где он изучал философию, теологию, математику и физику. В 1915 году он защитил диссертацию и стал доктором философии, а в 1919 получил докторскую степень по теологии. Во время учёбы в Риме он часто видел бурные антипапские демонстрации; это и вдохновило его создать особую церковную организацию — Militia Immaculata (Воинство Непорочной Девы). Целью существования Воинства стало обращение к Богу грешников и врагов Церкви через заступничество Девы Марии. Кольбе считал, что для достижения этой цели необходимо использовать последние достижения науки и техники, в первую очередь — технологии массовых коммуникаций. В 1930-х гг. Максимилиан Кольбе совершил ряд миссионерских путешествий в Китай и Японию. На окраине японского города Нагасаки он основал японский Непокалянув, японоязычную газету и семинарию. В Японии этот монастырь стал одним из самых известных католических монастырей. Вопреки синтоистским канонам, Кольбе построил свой монастырь не в лучшем месте, так, чтобы его от города отделяла гора. Но оказалось, что он был прав: в августе 1945 г. Нагасаки был уничтожен атомной бомбой, но основной удар пришёлся на ту сторону горы, где был город, а монастырь не пострадал. Последуй Кольбе советам японцев, и все плоды его стараний, вся монастырская братия погибли бы. После того, как Германия напала на Польшу, Непокалянув стал прибежищем для тысяч беженцев, в том числе для 2000евреев, которых Кольбе прятал от нацистов. Под его руководством заработала нелегальная радиостанция, в передачах которой разоблачались зверства немецких оккупантов. 17 февраля 1941 года Максимилиан Кольбе был арестован гестапо и заключён в варшавскую тюрьму Павяк. 25 мая того же года его перевели в Освенцим. Он стал номером 16670. Эсэсовцы постоянно избивали его коваными сапогами, заставляли бегом носить неподъёмные тяжести (это при том, что он был калекой-туберкулёзником, у него было только одно лёгкое), но он не только сохранял силу духа, но и другим помогал, как мог. Даже в таких бесчеловечных условиях о. Максимилиан продолжал свою пастырскую деятельность — утешал, крестил, исповедовал, шёпотом совершал богослужения. Он сам попросил отвести ему место в самом грязном месте барака — у дверей, где стояла параша, чтобы всегда иметь возможность благословлять выносимых умерших узников. В июле 1941 года из блока № 14, в котором жил отец Максимилиан, исчез заключённый. Беглеца найти не удалось (позже выяснилось, что он утонул в выгребной яме). Тогда заместитель коменданта лагеря оберштурмфюрер СС Карл Фрицш отобрал 10 человек, которым было суждено умереть голодной смертью в блоке № 13, наводившем ужас на весь лагерь. Это наказание Фрицш назначил в назидание и на устрашение заключённым, чтобы больше никто не пытался бежать. Всех обитателей барака построили, оставили без ужина (его у них на глазах вылили в канаву), а весь следующий день люди снова провели в строю под палящим солнцем. Вечером пришёл Фрицш и стал отбирать 10 смертников. Один из отобранных ими людей, польский сержант Франтишек Гаёвничек заплакал и сказал: «Неужели я больше не увижу жену и детей? Что же теперь с ними будет?» И тогда Кольбе вышел из строя и предложил Фрицшу свою жизнь в обмен на жизнь Гаёвничека. Фрицш принял его жертву. Памятник Максимилиану Кольбе в Хшануве Сидя в зловонной камере и умирая от голода и обезвоживания, о. Максимилиан продолжал поддерживать товарищей по несчастью. Они проводили время в песнях и молитвах. Через три недели Кольбе и трое других смертников были ещё живы. 14 августа 1941 года, накануне праздника Успения Пресвятой Богородицы, палач Освенцима Бок получил приказ немедленно покончить с узниками. Кольбе и его троим товарищам была сделана инъекция фенола. На следующий день тело Максимилиана Кольбе кремировали, а прах развеяли по ветру. В 2011 году в Польше обнаружили единственное видео, на котором запечатлен св. Максимилиан Мария Кольбе. Видеоматериалы нашли и оцифровали монахи францисканцы в архивах монастыря Непоколянув, расположенного в гмине Тересин в 40 километрах на запад от Варшавы." "До того, как отца Максимилиана перевели в Освенцим, он находился в тюрьме Павяк. В первые дни, когда его еще не переодели в лагерную робу, он ходил в монашеских одеждах. На поясе у него, как это принято у францисканцев, висели четки Розария. Как-то эсэсовец, увидев крестик на четках, стал дергать за крестик и кричать: "Ты в это веришь?" "Да , верю", - спокойно овечал отец Максимилиан. Тогда эсэсовец ударил его по лицу. И так повторялось много раз. Каждый раз отец Максимилиан на один и тот же вопрос давал все тот же ответ" "Да, верю!", и каждый раз получал сильный удар в лицо. Наконец, увидев, что ничего не добьется, эсэсовец хлопнул дверью и вышел. А однаждя надзиратель приказал Максимилиану Кольбе бросить четки на пол и растоптать их. Когда отец Максимилиан отказался это сделать, надзиратель вырвал у него из рук четки и, бросив на пол, стал топтать, приговаривая: "Вот как это делается!" Некоторые бусинки он растоптал, четки порвались. Но, отец Максимимлиан бережно собрал оставшиеся бусины, починил их и сделал из них четки, используя для этого нитку из своей одежды..." (цит. по книге "Розариевый сборник", Спб, 2014).
Интересно, что Франтишек Гаевничек выжил: " 25 октября1944 года он содержался в Освенциме, после чего был переведён в концлагерь Заксенхаузен, во время эвакуации откуда освобождён вместе с другими заключёнными в мае 1945 года. Всего он провёл в немецком плену пять лет, пять месяцев и девять дней. Его жена Елена также выжила, но его старшие сыновья — Богдан и Януш — погибли, как оказалось, 17 января 1945 года при бомбардировке, предварявшей взятие Равы-Мазовецкой советскими войсками. После войны Гаёвничек воссоединился с уцелевшими членами своей семьи и дожил до глубокой старости. В 1977 году он овдовел и затем вновь женился (его вторую супругу звали Янина). В 1994 году Гаёвничек побывал в США, в г. Хьюстон (штат Техас). В этом городе находится римско-католический приход имени св. Максимилиана Кольбе. Выступая перед местными католиками, он сказал: «Святой Максимилиан спас мою жизнь, и теперь, пока не иссякнет воздух в моих лёгких, я буду рассказывать людям о его героическом поступке. Это мой долг». 13 марта 1995 года Франтишек Гаёвничек скончался в возрасте 93 лет". (Википедия) Старые фото Максимилиана Марии Кольбе В Нагасаки Позволь мне славить Тебя, Пресвятая Дева, И дай мне силы против врагов Твоих. (св. Максимиллиан Мария Кольбе) Статуя М.М. Кольбе в Вестминстерском аббатстве
Здесь http://icatholic.ru/tsvetochki-ottsa-voytseha-chast-3/ Цветочки отца Войцеха. Старец Зачем католикам телевизор? Нужно ли Богу телевидение? И вообще – что бы сделать такого, что было бы достойно Господа? В поисках ответов на свои вопросы отец Войцех поехал к известному польскому священнику по имени Фаддей Дайчер. Несмотря на неважное самочувствие, старичок принял его. - Отец, как мне узнать волю Господа? - Разве ты ее не знаешь? Каждый из нас призван к святости! – сказал старец. - Отец, как же мне быть – заниматься мне телевидением или нет? - А какая разница! Говорят «занимайся», — значит, занимайся; нет — значит, не занимайся! — ответил старый католический мудрец. Отец Войцех вернулся в Новосибирск полным сил. Но тут его назначили настоятелем прихода Кафедрального собора. И отец Войцех перестал заниматься телевидением. А мы, его сотрудники, превратились в его прихожан. Блудный сын Новое здание Кафедрального собора выглядело неуютно и необжито. Отец Войцех решил оживить кирпичные стены и наделать икон из лучших полотен. Начал он со своей любимой картины Рембрандта «Блудный сын». Отца Войцеха не остановили никакие затраты. Невзирая на грянувший финансовый кризис семнадцатого августа, быстро преодолев небольшие муки совести, он купил на все приходские средства цветной принтер. Тот позволил во много раз увеличить репродукцию из альбома. Чтобы картина вписалась в псевдоготическое углубление в стене, Войцеху предстояло сделать репродукцию овальной. И тут возникло препятствие в виде Старшего сына: новая полукруглая линия обрезала его лицо. Недолго думая, отец Войцех решил при помощи компьютерной техники «передвинуть» Старшего сына. - Посмотрите, как Войцех «поправляет» Рембрандта! – сбежались прихожане. Картина «Блудный сын» частями полезла из аппарата. Но как только дело дошло до зловредного Старшего сына, закончилась краска. А когда отец Войцех купил новую, Старший сын в свежей краске вдруг вышел интенсивнее, чем его Блудный брат и Добрый отец. Теперь картина при ближайшем рассмотрении напоминала коричневое лоскутное одеяло. Отец Войцех расстроился. Лазерный принтер он поставил на шкаф, а недоделанного «Блудного сына» забросил на чердак Кафедрального собора. Прошло полгода. Как-то раз епископ поинтересовался судьбой «Блудного сына». Отцу Войцеху пришлось срочно достать картину с чердака и, кое-как ликвидировав следы птичьей жизнедеятельности, наклеить бумагу на картон. Так над исповедальней появился «Блудный сын». Хорошо, что в полумраке совсем не видно, что Старший сын чуть другого оттенка, чем младший. Войцех и грешники Стиль исповеди отца Войцеха можно назвать щадящим: пришел – уже молодец. Грехи он предпочитал крепкие, настоящие, леденящие кровь. Не какое-нибудь там «мало молюсь», а типа – запой, убийство, прелюбодеяние. К таким грешникам он испытывал почти нежность. - Прелюбодеяние, значит, — уважительно кивал он головой. – Жалеешь, что согрешил? - Нет, отец, не могу… - Понимаю. Как же быть… А жалеешь, что не жалеешь? - Жалею, жалею. - Ну, так иди себе с миром, — отпускал его Войцех. * * * Нельзя сказать, что отец Войцех в совершенстве владел русским языком, но на исповеди его это не смущало. - Когда я был в Америке, приходилось принимать исповедь даже на английском, а я его вообще не знаю. - Но как вы узнавали, что за грехи у человека? - А какая мне разница — его проблемы. Исповедь — это разговор с Богом, а мое дело — отпустить эти грехи. Я и отпускал. * * * Российские грешники удивили отца Войцеха непомерной протяженностью исповеди. - Вы не знаете, зачем они мне это рассказывают? — пытался выяснить у знакомых отец Войцех. - Что – это? - Ну, историю свой жизни, — объяснял священник. - Ну, а как иначе? — удивлялись знакомые из числа российских грешников. - Пусть перечислят мне грехи, а я сделаю разрешение, и делу конец, — объяснял отец Войцех. - А поговорить? Польский ксендз не знал, что слово «исповедь» в широком русском смысле трактуется как «излить душу». Туба Отец Войцех решил для оживления духовной жизни в приходе создать духовой оркестр. Для начала он решил сам научиться играть на тубе. Не без труда, но достал в городе тубу и немедля приступил к занятиям. Он включал себе в наушники джаз и одновременно выдувал из тубы звуки. Низкий рев раздавался на всю курию и даже на прилежащий Кафедральный собор Преображения Господня. На все расспросы секретарь курии отвечал: «Это отец Войцех на тубе играет». Слухи о музыкальных успехах отца Войцеха распространялись с большой скоростью. Мы интересовались: - Отец Войцех, говорят, вы на тубе выучились? Что вы уже можете сыграть? И отец Войцех с достоинством говорил: - В основном джаз! Отец Войцех уже освоил было два самых главных звука. Но вдруг упражнения прекратились. На наш вопрос «Как ваши успехи на тубе?» он уклончиво отвечал: «Туба испортилась!» — и угощал нас специальным хлебом. Хлеб Отец Войцех приобрел для прихода минипекарню. С этих пор каждое воскресенье прихожане после Богослужения собирались на чаепитие. К этому часу всегда была готова свежая булка хлеба. Вкуснее хлеба мы не ели. Отец Войцех добавлял в тесто подсолнечные семечки. Иногда он дарил булку тому, у кого была депрессия, или кого уволили с работы, или у кого жена ушла к другому. Или тому, кто просто был голоден. Но вот один раз отец Войцех вручил булку одному бомжу и не заметил, как отдал хлеб вместе с винтом. А без винта печка больше не могла работать. - Надеюсь, тот парень не съел винт вместе с хлебом! — переживал отец Войцех. — А то, скажет, попросил в церкви хлеба, а подали камень! Хлебов больше не было. Тогда отец Войцех придумал устроить во дворе храма ледяную елку. Елка На деревянный остов неделю лилась горячая вода из церковного туалета. Для этого отец Войцех проковырял дырки для шланга во всех церковных дверях, сделанных на заказ из настоящего дуба. - Теперь уж ничего не поделаешь, — справедливо заметил епископ, махнул рукой и даже не стал ругать инициативного настоятеля. Но подвела погода. Кто мог предположить, что в морозной Сибири в конце декабря будет стойко держаться ноль градусов! Из «елки» во все стороны торчали стропила, а внизу под ней стояла лужа. Не очень ладными вышли у приходской художницы и снежные фигуры: Мария была похожа на сфинкса, а ослик — на пса. Между тем слух о том, что среди прочих ледяных фигур, густо усеявших город, есть и Рождественские, побудил местную газету послать специально к Кафедральному собору фотокорреспондента — сделать снимок. Тот вернулся в редакцию ни с чем: «Мы опоздали: наверное, они уже все убрали. Никаких фигур там нет, осталась только какая-то облезлая елка и собачка под ней». Отец Войцех горько смеялся, когда об этом узнал. Зато Рождественские ясли вышли замечательные. Сарай Отец Войцех задумал к Рождеству построить в храме ясли в виде настоящего хлева. Он заказал доски, договорился с приходскими парнями насчет строительства. Его автоответчик уже доложил голосом приходского активиста: «Отец Войцех, я добыл сено!» Но тут отец Войцех неожиданно встретил сопротивление со стороны сестер-монахинь. Особенно возмутилась маленькая сестра Мария, воспитанная в Караганде в подпольной среде ссыльных немцев: - Сарай — в церкви!? Как это возможно! Завезли доски. Они лежали грудой в углу храма и пахли баней. Сестра Мария попросила их хотя бы покрасить. - Эта Мария хочет сарай с обоями! — негодовал отец Войцех. Неожиданно за идею вступился епископ. Войцех победил. - Владыка ей — и тот сказал: доски должны быть доски! — торжествовал отец Войцех. Сарай был возведен и застлан сеном. Деревянные Мария, Младенец и Иосиф чувствовали себя как дома. Для запаха отец Войцех время от времени опрыскивал сено водой. То ли от этого запаха, то ли от чего-то другого, но это незабываемое Рождество Христово получилось убедительным. Отец Войцех брал пучки сена и, перевязав ленточкой, дарил друзьям. Я до сих пор храню такой пучок. Вот уже который год вешаю его на елку вместе с игрушками. Удивительно, что он все еще пахнет. продолжение следует… Ольга Сквирская
Ничего мы не можем подарить Господу кроме собственных грехов. Да и те – скучные (о. Войцех Дроздович). Миру нужны святые. Хотя этого мало. Миру нужны о-о-о-очень веселые святые! (о. Фаддей Дайчер) Прошло несколько лет с тех пор, как отец Войцех уехал от нас на родину. А здесь, в Сибири, он оставил воспоминания о себе, распавшиеся на кучу анекдотов — веселых и грустных. Просто отец Войцех всегда был Человеком из анекдота. Когда прибил плакат для проповеди гвоздями к роялю в красноярском храме-филармонии. Когда вместо «Евангелие от Луки» нечаянно произнес в проповеди на ломаном русском «Евангелие от Лукавого»(!). Когда носил красный берет. Когда однажды проснулся знаменитым. Когда вдруг исчез с польских телеэкранов и появился у нас, в маленькой сибирской телестудии. Когда бестолково и талантливо учил нас работать и жить. Пока отец Войцех день за днем творил собственную легенду прямо на наших глазах, рядом с ним меркли любые творческие идеи. Он умел превращать беседу в «диалог на пороге», рассказ в притчу, а любое дело – в сюжет. Точнее, в анекдот. Три желания - Я всю жизнь мечтал иметь три вещи, — рассказывал нам отец Войцех. — Осла, контрабас и кинокамеру. И Господь исполнил все мои желания! Сначала у отца Войцеха появился осленок Франческо. Его приход ужасно гордился тем, что в Рождественских яслях стоял живой ослик. Свой контрабас отец Войцех попросту нашел в музыкальном магазине. «Чудо» заключалось в рождественской скидке, приблизившей мечту к реальности. Несмотря на уценку, инструмент успешно снялся в клипе «Приходской блюз» на крыше варшавского небоскреба. А кинокамера настигла Войцеха уже в Сибири. Это был настоящий «Бетакам» — страшно дорогая профессиональная камера, подаренная епископу Сибири американскими спонсорами. Так отец Войцех стал первым сотрудником будущей телестудии «Кана». И даже ее жильцом. Но это было уже после того, как отец Войцех побыл телезвездой в Польше… Как отец Войцех стал телезвездой Шел отец Войцех по улице в своем красном берете и встретил знакомого, который работал на телевидении. - Нет ли у тебя подходящего человека на примете для детской передачи? — спросил тот. И отец Войцех принялся уговаривать своих друзей по очереди. Все как один пугались и отказывались. - Тогда, может, сам попробуешь? — вдруг сказал товарищ с телевидения. Войцех удивился и решил попробовать. И в один прекрасный день проснулся знаменитым. На всю Польшу. Но это было уже после того, как отец Войцех устроил большой телевизионный скандал… Отец Войцех и телевизор Это произошло во время военного переворота. По улицам Польши ездили танки, а отец Войцех готовил своих прихожан к Великому посту и готовился сам. Для воскресной проповеди ему понадобился телевизор. Он нашел как раз то, что надо: с черно-белым изображением, старый и поломанный. И вот телевизор обреченно стоял на амвоне. Священник объявил во всеуслышание среднее количество часов из жизни современника, убитых за этим ящиком, после чего призвал прихожан отказаться от телевизора хотя бы на период Великого Поста. Наконец, взял в руки топор и… разрубил им телевизор, для наглядности! Иллюстратор: Варя Одуванчикова Рассказывал, что никогда больше не слыхал он подобной тишины во время проповеди. Зато успех от первого шоу отца Войцеха оказался шумным. На следующий день расстроенные родители привели к нему на исповедь мальчика, который сбросил с девятого этажа новенький «Филипс». А потом к церкви подъехало телевидение. Новость о том, что Католическая Церковь в лице варшавского священника публично выразила протест с помощью топора против государственной политики, освещаемой телевидением, вызвала большое волнение. Какой-то генерал тут же позвонил епископу. «Ну зачем же топором! – негодовал епископ. – Он с ума сошел! Не мог как-нибудь так, потихоньку…». Отцу Войцеху пришлось скрыться. В эфир на этот раз он не попал. В конце концов попал он в Сибирь… «Кана» и «кофе по-католически» Сибирская католическая телестудия «Кана» в первоначальном варианте напоминала спортзал, только пустой, без снарядов и без спортсменов. Здесь жили драгоценный «Бетакам», отец Войцех, монтажный компьютер и допотопная кофеварка. Запахом студии был аромат кофе. На запах с утра до вечера слетались гости. Высокий, худой и сутулый человек в длинном белом свитере крупной вязки, похожий на альпиниста, обнимал всех, кто перешагивал порог студии, затем угощал ритуальным «кофеечком». Процесс варки был похож на запуск небольшого космического корабля: прибор издавал шум, свист, пар, дым и, конечно, сногсшибательный аромат кофе. Это был настоящий «кофе по-католически» (отец Войцех не признавал «кофе по-протестантски», то бишь растворимого). Спал он на доске, днем служившей столом, - убрав кофеварку и развернув спальный мешок. продолжение следует…
Хусточки Отец Войцех многое хотел сказать людям. О Боге и о человеке. Он закупил рулон белого полотна, намочил и высушил, расстелив белую дорожку по полу. Нарезав ткань на кусочки, на принтере отпечатал текст. К Пасхе все друзья и знакомые получили по платочку, с двух сторон испещренному стихами, шутками и рассказиками. В следующий раз платочек предполагался уже не черно-белый, а цветной: отец Войцех уже было купил ситец в цветочек. Но какая-то набожная прихожанка устроила священнику скандал, потому что считала, что шутки о Боге неуместны и неприличны. Отец Войцех расстроился. Производство хусточек было прекращено. Тогда отец Войцех задумал издать книжку. Иллюстрация: Варя Одуванчикова Книжка Маленькую книжку с картинками для взрослых и для детей. Веселую и грустную. Простую и мудрую. И чтобы состояла из притч. Некоторые притчи Войцеху подсказала жизнь. Например, эту: «- Что спасет мир? — спросил я старца. - Миру просто необходимы святые… Хотя и этого тоже недостаточно: миру нужны о-о-о-о-очень радостные святые!» Другие притчи много лет любовно шлифовались на проповедях. Предметом проповеди отца Войцеха становилось все, что угодно. Все шло в дело. Отец Войцех проповедовал и про троллейбус с оторванным рогом. Про рыбу, которая всю жизнь искала океан. Про дыру в заборе, который оставил для своих овец Добрый пастырь. А еще про «рыбалку». «Молитва чем-то похожа на рыбалку. «Удочка» нашей молитвы — это воздетые руки и преклоненные колени. А на «крючок» мы надеваем все самое лучшее: мир, добро, красоту. Но рыба не приплывает. Почему? Потому что на «крючок» надо надевать «червяков» нашей жизни наши грехи. И вот тогда к нам издалека приплывет самая большая Рыба». Притчи были готовы. Теперь нужен был художник. Художник Юрий Деев Своего художника отец Войцех нашел совершенно неожиданно. Зайдя по делу в красноярскую картинную галерею и случайно заглянув в один зал, Войцех бросился туда, забыв про все. В этом зале было страшно весело. Здесь был стойкий русский дух. Каждая картина была похожа на анекдот. Везде жил-поживал один и тот же бородатый мужичок в лихо заломленном треухе – эдакий русский мастер красиво соврать и не дурак выпить. Нарисованный чистыми и яркими красками, мужичонка выглядел по-детски наивным и хитрым одновременно. Вот он в своем треухе играет на балалайке, и его слушают теленок и овечка с петухом на спине. Вот он сидит с ядреной бабенкой в баньке – голый, но почему-то тоже в треухе. А на другом полотне солдаты Христа распинают, только вокруг – русские избы и сугробы. Знакомиться с Юрием Деевым отец Войцех специально отправился в Красноярск. Художник Юрий Деев Не сразу, но согласился веселый художник работать над книжкой с картинками, несмотря на нехватку времени. Даже взял задаток. Отец Войцех был доволен. Показал нам буклет художника. С фотографии глядел знакомый бородатый мужик. * * * Неожиданно художник ушел в подполье, не отзывался на телефонные звонки. Отец Войцех забеспокоился, заслал гонцов к художнику. Те сообщили: жив, но пьет, потому что откуда-то получил деньги. Войцех спрашивал: много ли еще осталось? Красноярские друзья прикинули: примерно половина. Тогда отец Войцех набрался терпения и стал ждать. Говорил, что никогда столько не молился. И тут пришла телеграмма от художника: срочно приезжай, принимай эскизы. Отец Войцех собрался в тот же час. * * * Вернулся из Красноярска с кучей эскизов, но слегка озадаченный. На рисунках – все тот же посконный бородатый мужик посреди сугробов и дымящихся избушек. - Я ему говорю: Юрий, ты нарисуй мне Доброго такого пастыря с овечкой на руках! А он мне: извини, Войцех, так не могу. Извини. - И как же он его нарисовал? - Да вот так! На рисунке — бородатый мужик играет на балалайке для овцы с петухом на плече. - Я сначала удивился, а потом подумал: да, вот это действительно Добрый пастырь! Даже к самой поэтичной притче «Голубь и ветер» про Святого Духа художник Деев нарисовал того же мужика в треухе, да еще с петухом под мышкой. - Я ему говорю: причем здесь петух, когда у меня – про голубя? А он мне: Войцех, ну какая разница! А действительно, какая разница? Чем дальше, тем больше отец Войцех привыкал к картинкам – уж очень веселыми были они. Пусть не слишком набожными. Зато книжка выходила очень сибирской – с избами, сугробами, бородатым Добрым пастырем в треухе. Но в канун Нового года случилась беда. Когда тридцать первого декабря отца Войцеха зашли поздравить прихожане, он сидел перед компьютером, уронив голову на руки. - Сегодня ночью умер мой друг. Он был художником.
Здесь и о художнике Юрии Дееве. http://www.gornovosti.ru/tema/detski-rayon/yuriy-deyev-khudozhnik-kotoryy-lyubil-lyudey47595.htm "...Кто-то может иронично хмыкнуть: мол, примитивизм - ни мысли, ни страсти. Значит, Деев писал не для этих важных дядь и тёть, позабывших своё детство. Любить открыто, искренне может только ребёнок. Путь к детской любви - беззащитной и хрупкой - прокладывает художник красками и мягкими линиями. Знает он, что в глубине каждого из нас живёт наивный задумчивый мальчик или девочка с бантиком. И верит. Верит в человека, в его изначальную целостность, осколки которой хранит память ушедшего детства. И в этой вере заключена настоящая мудрость. Мудрость не искусно отточенного разума, но чистого сердца. Вот и выписались два древних слова: целостность и мудрость, что в сложении друг с другом дают одно или почти ныне забытое, или осмеянное - целомудрие. Но именно целомудрие является основой любви. Именно им пронизаны картины Деева. Это оно источает тихий свет, что согревает мятущуюся душу, и светло печалит, напоминая о чём-то чистом, давно утраченном..."
Жорж Бернанос "Дневник сельского священника": "Вчера был у торсийского кюре. - Не знаю, что течет в жилах у вас, молодых! ... После первой же попытки, под предлогом, что практика священнослужения превосходит их бедное понимание, они опускают руки. Им подавай варенье! А христианский мир, как и взрослый мужчина, питается не вареньем. Господь Бог сказал в Писании, что мы соль земли, мой мальчик, а вовсе не мед. Так вот, наш бедный мир подобен старому Иову на его навозной куче, покрытому ранами и язвами. Соль, когда ею посыпают раздраженную кожу, обжигает. Но и спасает от гниения. Настоящего священника никогда не любят, запомни это. Он на миг задумался, и его лицо, хотя и обращенное к свету, показалось мне вдруг подернутым тенью. Даже черты его стали жестче, словно он ждал от меня - а может, от себя, от своей совести - возражения, опровержения, сам не знаю чего... Он, впрочем, почти тотчас просветлел. - Что ты хочешь, мой милый, у меня свои соображения насчет арфы юного Давида. Он был талантливый мальчик, спору нет, но вся эта музыка не уберегла его от греха. Я прекрасно знаю - бедные благонамеренные писатели, которые фабрикуют Жития святых на экспорт, воображают, что вдохновение - верное убежище, что человеку в нем тепло и надежно, как в лоне Авраамовом. Надежно!.. Ну, разумеется, иногда ничего нет легче, как туда вскарабкаться: сам бог тебя возносит. Да только сумей там удержаться, а уж коли не удается, знай, как спуститься. Не секрет, что святые, истинные святые не раз оказывались в весьма затруднительном положении на обратном пути. И когда их потуги удержать равновесие обнаруживались, молили об одном - чтобы это держали в секрете: "Не говорите никому о том, что видели..." Им было немного стыдно, понимаешь? Стыдно, что они баловни у Отца нашего, что им дано было испить из чаши блаженства прежде всех других! А за что? Да ни за что. Из милости. Такого рода благодатные дары... Первое движение души - от них уклониться. Можно по-разному толковать слова Библии: "Страшно попасть в руки бога живого!" Да что я говорю! В его объятия, ему на грудь, в сердце Иисуса! Ты ведешь свою скромную партию в оркестре - играешь, предположим, на треугольнике или на цимбалах, и вдруг тебе предлагают подняться на сцену, дают тебе Страдивария и говорят: "Пожалуйста, мой милый, я вас слушаю". Бр-р!.. Пойдем, поглядишь на мою молельню, только раньше вытри хорошенько ноги, чтобы не испачкать ковер. Я не очень-то разбираюсь в мебели, но его спальня показалась мне роскошной: массивная кровать красного дерева, трехстворчатый шкаф, весь резной, кресла, покрытые плюшем, а на камине огромная бронзовая Жанна д'Арк. Но г-н кюре хотел показать мне не спальню. Он провел меня в другую комнату, почти пустую, в ней были только стол и аналой. На стене висела довольно дурная олеография, вроде тех, что встречаются в больничных палатах, на ней был изображен толстощекий и розовый младенец Иисус между ослом и быком. - Видишь эту картинку, - сказал он, - ее подарила мне крестная. У меня достаточно средств, чтобы купить себе что-нибудь получше, более художественное, тем не менее я отдаю предпочтение этой. Она уродлива и даже несколько глуповата, это меня успокаивает. Мы ведем свой род из Фландрии, мой милый, из края выпивох и обжор - богатого края... Вы, чернявые мозгляки из-под Булони, даже представить себе не можете в ваших глинобитных лачугах, что такое богатство Фландрии, ее чернозем! Не надо требовать от нас красивых речей, от которых падают в обморок набожные дамы, однако и мы тоже можем выставить немало мистиков, мой мальчик! И мистиков не чахоточных, нет. Мы жизни не боимся: в наших жилах течет добрая грубая кровь, красная и густая, она пульсирует у нашего виска, даже когда мы полны до краев можжевеловой водкой, даже когда не помним себя от гнева - фламандского гнева, который быка может свалить с ног, - добрая кровь, куда добавлен чуток голубой испанской, как раз в меру, чтобы сделать эту смесь огненной. Ну, словом, у тебя свои печали, у меня свои - вполне вероятно, не те же самые. С тобой может случиться, что ты не потянешь упряжку, а я в упряжке взбрыкивал, и не раз, уж поверь. Если бы я тебе рассказал... Мой младенец Иисус слишком мал, чтобы чересчур уж интересоваться музыкой или литературой. И он, пожалуй, даже скривился бы, увидя, что люди, вместо того чтобы задать свежей соломы его быку или вычистить скребницей осла, только закатывают глаза. Он подтолкнул меня в спину, выставляя из комнаты, и от дружеского шлепка его широких ладоней я едва не упал на колени. Потом мы выпили вместе по стаканчику можжевеловой. Внезапно он поглядел мне прямо в глаза твердо и властно. Это был совершенно другой человек - человек, который никому не обязан отчетом, сюзерен. - Монахи есть монахи, - сказал он, - я не монах. Я не монастырский настоятель. У меня своя паства, свое стадо, я не могу плясать перед ковчегом со своим стадом - со своим скотом; на что это будет похоже, скажи, пожалуйста? У меня скотина как скотина, ни слишком хорошая, ни слишком дурная - быки, ослы, молочный и рабочий скот. Есть и козлы. Что прикажешь мне делать с козлами? Их не зарежешь, не продашь. Игумену легче легкого дать распоряжение отцу привратнику. Попадется ненароком козел - игумену ничего не стоит от него избавиться. А я - не могу, мы должны со всем уметь управиться, даже с козлами. Козлы или овцы, это дела не меняет, Господь желает, чтобы мы вернули ему каждое животное в хорошем состоянии. И не забивай себе голову заботой, чтобы от козла не несло козлом, попусту потратишь время, да еще рискуешь впасть в отчаяние. Старые священники принимают меня за оптимиста, этакого неунывайку, молодые, вроде тебя, считают букой, находят, что я слишком суров, крут с прихожанами, командую ими, как солдатами. Те и другие на меня в претензии за то, что я не лелею своего собственного плана реформ, как все прочие, или держу его про себя. "Традиции!" - ворчат старики. "Эволюция!" - поют молодые. А я считаю, что человек всегда остается человеком, он и сейчас не многим большего стоит, чем в языческие времена. Леон-Августин Лермитт. Яблочный рынок в Бретани. И вообще вопрос не в том, чтобы знать, чего он стоит, а в том, кто им повелевает. Ах, если бы дали волю деятелям церкви! Заметь, я вовсе не пытаюсь подсахарить средневековье: в тринадцатом веке люди отнюдь не отличались святостью, а монахи, если и не были так глупы, как нынешние, пили зато куда больше, спору нет. Но мы закладывали основу империи, мой мальчик, империи, в сравнении с которой империя Цезарей была бы дерьмом, мы строили мир, Римский мир, истинный. Христианское общество - вот каков был бы плод наших совместных усилий. Это вовсе не значит, что все христиане стали бы непорочными. У Церкви крепкие нервы, она греха не боится, напротив. Она смотрит ему в лицо спокойно и даже по примеру Господа нашего Иисуса Христа берет грех на себя, отвечает за него. Если хороший работник на совесть потрудился шесть дней в неделю, ему можно простить попойку в субботний вечер. Послушай, я дам тебе определение христианского народа через его противоположность. Противоположность христианского народа - это народ безрадостный, одряхлевший. Ты скажешь, что мое определение не слишком укладывается в теологические каноны. Не спорю. Но тут есть над чем призадуматься господам, которые зевают на воскресной обедне. Да и как им не зевать! Разве может церковь за какие-то несчастные полчаса в неделю научить их радости! Даже если они затвердили бы наизусть все постановления Тридентского собора, это вряд ли прибавило бы им веселья! Эжен Боден Так вот, милый мой, если бы нам не мешали делать свое дело, Церковь одарила бы людей такого рода высшей беззаботностью. Заметь, что при этом на долю каждого пришлось бы ничуть не меньше неприятностей. Голод, жажда, нужда, ревность, нам никогда недостало бы сил окончательно прищучить Дьявола, куда там! Но человек чувствовал бы себя сыном божьим, вот в чем чудо! Он жил бы и умирал с этой мыслью в башке - и не с мыслью, которой он просто набрался из книг, нет. Потому что этой мыслью, благодаря нам, было бы проникнуто все - нравы, обычаи, развлечения, праздники, все, вплоть до самых ничтожных надобностей. Это не помешало бы крестьянину возделывать землю, ученому корпеть над своей таблицей логарифмов и даже инженеру конструировать свои игрушки для взрослых. Но мы покончили бы с чувством одиночества, вырвали бы его с корнем из сердца Адама. Язычники со своим хороводом богов были не так уж глупы: им все же удалось дать бедному миру иллюзию примитивной гармонии с незримым. Но сейчас такая штука гроша ломаного не стоила бы. Вне Церкви народ всегда будет народом ублюдков, народом подкидышей. Конечно, он может еще рассчитывать, что его признает своим сыном Сатана. Долгонько им придется ждать черного рождества! Сколько бы они ни подставляли к очагу башмаки, Дьяволу уже обрыдло класть туда свои механические игрушки, которые устаревают, не успеют их изобрести, теперь он бросает людям только крохотный пакетик героина, морфия или еще какую-нибудь ничего ему не стоящую дрянь. Бедные люди! Они опустошили все, вплоть до греха. Не всяк развлекается, кто хочет. Ребенку для забавы достаточно грошовой куклы, тогда как старику сводит рот зевотой перед пятисотфранковой игрушкой. Почему? Потому, что он утратил дух детства. Так вот, Господь Бог возложил на церковь обязанность поддерживать в мире этот дух детства, эту непосредственность, эту свежесть. Язычество не было врагом природы, но только христианство ее возвеличивает, одушевляет, подымает до уровня человека, до уровня его мечты. Хотел бы я, чтобы мне попался в руки какой-нибудь ученый книжный червь, из тех, что обзывают меня обскурантом, я сказал бы ему: "Не моя вина, что на мне похоронные одежды. И в конце концов, носит же папа белое, а кардиналы - красное. Я вправе нарядиться не хуже самой царицы Савской, потому что я несу радость. И я дал бы ее вам, ничего не требуя взамен, только попросите. Церковь владеет радостью - всей той частью радости, которая отведена нашей юдоли скорби. И все, что вы сделали в ущерб церкви, вы сделали в ущерб радости. Разве я мешаю вам высчитывать прецессию равноденствия или разлагать атомы? Научись вы даже создавать жизнь, какой толк, если смысл жизни вами утрачен? Вам остается только пустить себе пулю в лоб среди всех ваших колб. Да создавайте себе жизнь, сколько хотите! Тот образ смерти, который вы предлагаете, мало-помалу отравляет сознание сирых мира сего, постепенно затемняет, обесцвечивает их последние радости. Как-то вы еще просуществуете, пока ваша промышленность и ваши капиталы позволяют вам превращать мир в ярмарку при помощи машин, которые вертятся с головокружительной скоростью под рев труб и вспышки потешных огней. Но подождите, подождите - наступит первая четверть часа тишины. И тут люди услышат Слово - нет, не то, которое они отвергли, не то, что спокойно возвещало: "Я - Путь, Истина, Жизнь", но Слово из бездны: "Я дверь, замкнутая навек, тупик, ложь и гибель". ... - Мне, ты ведь меня знаешь, - сказал он, - очень хотелось бы проповедовать бедным бунт. Или, точнее, вовсе ничего не проповедовать. Охотнее всего я взял бы одного из этих так называемых "борцов", торговцев фразой, игроков в революцию, и показал бы ему, что такое настоящий фламандец. У нас, фламандцев, мятеж в крови. Вспомни нашу историю! Благородные и богатые нас никогда не страшили. Слава богу, теперь я уже могу в этом признаться, - как я ни силен, какой я ни крепкий мужчина, Господь уберег меня от чересчур нестерпимых искушений плоти. Но несправедливость и людские невзгоды - вот что распаляет мою кровь. Сейчас все это в прошлом, но ты не можешь себе представить... Вот возьми, например, знаменитую энциклику Льва Тринадцатого "Rerum Novarum", вы теперь читаете ее спокойно, как ни в чем не бывало, проглядываете, словно рядовое великопостное послание. А у нас в свое время, мой милый, земля содрогнулась под ногами. Какой энтузиазм! Я был тогда приходским священником в Норанфонте, в самом сердце шахтерского края. Такая простая вещь, как идея, что труд не товар, покорный закону спроса и предложения, что нельзя спекулировать на заработной плате, на жизни людей, как на пшенице, сахаре или кофе, потрясала сознание, поверишь ли? Из-за того, что я объяснял это с кафедры моим прихожанам, я прослыл социалистом, и благонамеренные крестьяне добились моего перевода, как опального, в Монтре. На опалу мне было плевать, пойми. Но в ту минуту... Он умолк, весь дрожа. Он не отрывал от меня взгляда, и я устыдился ничтожности своих трудностей, мне хотелось целовать ему руки. Когда я осмелился поднять глаза, он стоял спиной ко мне и смотрел в окно. После долгого молчания он продолжал все тем же изменившимся, хотя и более глухим, голосом. - Жалость, знаешь ли, это животное. Животное, от которого можно требовать многого, но не всего. Самый верный пес может взбеситься. Жалость сильна и прожорлива. Не знаю, почему ее обычно считают какой-то нюней, растетехой. Одна из самых мощных страстей человека - вот что такое жалость. В ту пору моей жизни я - человек, которого ты сейчас слышишь, - боялся, что она сожрет меня. Гордыня, зависть, гнев, даже похоть, - все семь смертных грехов хором вопили от боли. Словно волчья стая, которую облили керосином и подожгли. Я вдруг почувствовал на своих плечах тяжесть его рук. - Короче, и у меня тоже были свои неприятности. Трудней всего, что никто тебя не понимает, чувствуешь себя смешным. Все видят в тебе только заурядного священника-демократа, тщеславного и актерствующего. Возможно, что священники-демократы, как правило, и не слишком темпераментны, но мне-то темперамента скорее, полагаю, хватало с лихвой. Знаешь, я тогда понял Лютера. Ему тоже темперамента хватало. Нисколько не сомневаюсь, он в своей эрфуртской монастырской дыре с ума сходил, снедаемый жаждой справедливости. Но Господь Бог не любит, когда затрагивают его справедливость, и гнев божий крепковат для нас, бедняг. Мы от него хмелеем, делаемся хуже скотов. Вот и старик Лютер, сначала заставил трепетать кардиналов, а потом в конце концов стал лить воду на мельницу немецких князей, этой гнусной банды... Взгляни только на портрет, который был сделан с него на смертном одре... Никто не узнает прежнего монаха в этом пузатом человечке с надутым ртом. Хоть гнев его и был в принципе справедлив, но мало-помалу он отравил Лютера: обратился в нездоровый жир, вот и все. - Вы молитесь за Лютера? - спросил я. - Ежедневно, - ответил он. - Меня, впрочем, тоже зовут Мартин, как и его..." А. Бенуа
