Джером К. Джером

Тема в разделе "Литература", создана пользователем Ондатр, 23 ноя 2010.

  1. Мила

    Мила Guest

    "Молодой Чартков был художник с талантом, пророчившим многое; вспышками и мгновениями его кисть отзывалась наблюдательностию, соображением, шибким порывом приблизиться более к природе. «Смотри, брат, — говорил ему не раз его профессор, — у тебя есть талант; грешно будет, если ты его погубишь. Но ты нетерпелив. Тебя одно что-нибудь заманит, одно что-нибудь тебе полюбится — ты им занят, а прочее у тебя дрянь, прочее тебе нипочем, ты уж и глядеть на него не хочешь. Смотри, чтоб из тебя не вышел модный живописец. У тебя и теперь уже что-то начинают слишком бойко кричать краски. Рисунок у тебя не строг, а подчас и вовсе слаб, линия не видна; ты уж гоняешься за модным освещеньем, за тем, что бьет на первые глаза. Смотри, как раз попадешь в английский род. Берегись; тебя уж начинает свет тянуть; уж я вижу у тебя иной раз на шее щегольской платок, шляпа с лоском... Оно заманчиво, можно пуститься писать модные картинки, портретики за деньги. Да ведь на этом губится, а не развертывается талант. Терпи. Обдумывай всякую работу, брось щегольство — пусть их набирают другие деньги. Твое от тебя не уйдет». Профессор был отчасти прав. Иногда хотелось, точно, нашему художнику кутнуть, щегольнуть — словом, кое-где показать свою молодость. Но при всем том он мог взять над собою власть. Временами он мог позабыть все, принявшись за кисть, и отрывался от нее не иначе, как от прекрасного прерванного сна. Вкус его развивался заметно. Еще не понимал он всей глубины Рафаэля, но уже увлекался быстрой, широкой кистью Гвида, останавливался перед портретами Тициана, восхищался фламандцами. Еще потемневший облик, облекающий старые картины, не весь сошел пред ним; но он уже прозревал в них кое-что, хотя внутренно не соглашался с профессором, чтобы старинные мастера так недосягаемо ушли от нас; ему казалось даже, что девятнадцатый век кое в чем значительно их опередил, что подражание природе как-то сделалось теперь ярче, живее, ближе; словом, он думал в этом случае так, как думает молодость, уже постигшая кое-что и чувствующая это в гордом внутреннем сознании. Иногда становилось ему досадно, когда он видел, как заезжий живописец, француз или немец, иногда даже вовсе не живописец по призванью, одной только привычной замашкой, бойкостью кисти и яркостью красок производил всеобщий шум и скапливал себе вмиг денежный капитал".

    "— Скажите, какого вы мнения насчет нынешних портретистов? Не правда ли, теперь нет таких, как был Тициан? Нет той силы в колорите, нет той... как жаль, что я не могу вам выразить по-русски (дама была любительница живописи и оббегала с лорнетом все галереи в Италии). Однако мсьё Ноль... ах, как он пишет! Какая необыкновенная кисть! Я нахожу, что у него даже больше выраженья в лицах, нежели у Тициана. Вы не знаете мсьё Ноля?
    — Кто этот Ноль?— спросил художник.
    — Мсьё Ноль. Ах, какой талант! он написал с нее портрет, когда ей было только двенадцать лет. Нужно, чтобы вы непременно у нас были. Lise, ты ему покажи свой альбом. Вы знаете, что мы приехали с тем, чтобы сей же час начали с нее портрет.
    — Как же, я готов сию минуту.
    И в одно мгновенье придвинул он станок с готовым холстом, взял в руки палитру, вперил глаз в бледное личико дочери. Если бы он был знаток человеческой природы, он прочел бы на нем в одну минуту начало ребяческой страсти к балам, начало тоски и жалоб на длинноту времени до обеда и после обеда, желанья побегать в новом платье на гуляньях, тяжелые следы безучастного прилежания к разным искусствам, внушаемого матерью для возвышения души и чувств. Но художник видел в этом нежном личике одну только заманчивую для кисти почти фарфоровую прозрачность тела, увлекательную легкую томность, тонкую светлую шейку и аристократическую легкость стана. И уже заранее готовился торжествовать, показать легкость и блеск своей кисти, имевшей доселе дело только с жесткими чертами грубых моделей, с строгими антиками и копиями кое-каких классических мастеров. Он уже представлял себе в мыслях, как выйдет это легонькое личико.
    — Знаете ли, — сказала дама с несколько даже трогательным выражением лица, — я бы хотела... на ней теперь платье; я бы, признаюсь, не хотела, чтобы она была в платье, к которому мы так привыкли; я бы хотела, чтоб она была одета просто и сидела бы в тени зелени, в виду каких-нибудь полей, чтобы стада вдали или роща... чтобы незаметно было, что она едет куда-нибудь на бал или модный вечер. Наши балы, признаюсь, так убивают душу, так умерщвляют остатки чувств... простоты, простоты чтобы было больше".

    "...он отставил портрет в сторону и отыскал у себя где-то заброшенную головку Психеи, которую когда-то давно и эскизно набросал на полотно. Это было личико, ловко написанное, но совершенно идеальное, холодное, состоявшее из одних общих черт, не принявшее живого тела. От нечего делать он теперь принялся проходить его, припоминая на нем все, что случилось ему подметить в лице аристократической посетительницы. Уловленные им черты, оттенки и тоны здесь ложились в том очищенном виде, в каком являются они тогда, когда художник, наглядевшись на природу, уже отдаляется от нее и производит ей равное создание. Психея стала оживать, и едва сквозившая мысль начала мало-помалу облекаться в видимое тело. Тип лица молоденькой светской девицы невольно сообщился Психее, и чрез то получила она своеобразное выражение, дающее право на название истинно оригинального произведения. Казалось, он воспользовался по частям и вместе всем, что представил ему оригинал, и привязался совершенно к своей работе. В продолжение нескольких дней он был занят только ею. И за этой самой работой застал его приезд знакомых дам. Он не успел снять со станка картину. Обе дамы издали радостный крик изумленья и всплеснули руками.
    — Lise, Lise! Ах, как похоже! Superbe, superbe! Как хорошо вы вздумали, что одели ее в греческий костюм. Ах, какой сюрприз!
    Художник не знал, как вывести дам из приятного заблуждения. Совестясь и потупя голову, он произнес тихо:
    — Это Психея.
    — В виде Психеи? C'est charmant! — сказала мать, улыбнувшись, причем улыбнулась также и дочь. — Не правда ли, Lise, тебе больше всего идет быть изображенной в виде Психеи? Quelle idée délicieuse! Но какая работа! Это Корредж. Признаюсь, я читала и слышала о вас, но я не знала, что у вас такой талант. Нет, вы непременно должны написать также и с меня портрет.
    Даме, как видно, хотелось также предстать в виде какой-нибудь Психеи.
    «Что мне с ними делать?— подумал художник. — Если они сами того хотят, так пусть Психея пойдет за то, что им хочется», — и произнес вслух:
    — Потрудитесь еще немножко присесть, я кое-что немножко трону.
    — Ах, я боюсь, чтобы вы как-нибудь не... она так теперь похожа.
    Но художник понял, что опасенья были насчет желтизны, и успокоил их, сказав, что он только придаст более блеску и выраженья глазам. А по справедливости, ему было слишком совестно и хотелось хотя сколько-нибудь более придать сходства с оригиналом, дабы не укорил его кто-нибудь в решительном бесстыдстве. И точно, черты бледной девушки стали наконец выходить яснее из облика Психеи.
    — Довольно!— сказала мать, начинавшая бояться, чтобы сходство не приблизилось наконец уже чересчур близко.
    Художник был награжден всем: улыбкой, деньгами, комплиментом, искренним пожатьем руки, приглашеньем на обеды; словом, получил тысячу лестных наград. Портрет произвел по городу шум. Дама показала его приятельницам; все изумлялись искусству, с каким художник умел сохранить сходство и вместе с тем придать красоту оригиналу. Последнее замечено было, разумеется, не без легкой краски зависти в лице. И художник вдруг был осажден работами".

    "Художник увидел, что оканчивать решительно было невозможно, что все нужно было заменить ловкостью и быстрой бойкостью кисти. Схватывать одно только целое, одно общее выраженье и не углубляться кистью в утонченные подробности; одним словом, следить природу в ее окончательности было решительно невозможно. Притом нужно прибавить, что у всех почти писавшихся много было других притязаний на разное. Дамы требовали, чтобы преимущественно только душа и характер изображались в портретах, чтобы остального иногда вовсе не придерживаться, округлить все углы, облегчить все изъянцы и даже, если можно, избежать их вовсе. Словом, чтобы на лицо можно было засмотреться, если даже не совершенно влюбиться. И вследствие этого, садясь писаться, они принимали иногда такие выражения, которые приводили в изумленье художника: та старалась изобразить в лице своем меланхолию, другая мечтательность, третья во что бы ни стало хотела уменьшить рот и сжимала его до такой степени, что он обращался наконец в одну точку, не больше булавочной головки. И, несмотря на все это, требовали от него сходства и непринужденной естественности. Мужчины тоже были ничем не лучше дам. Один требовал себя изобразить в сильном, энергическом повороте головы; другой с поднятыми кверху вдохновенными глазами; гвардейский поручик требовал непременно, чтобы в глазах виден был Марс; гражданский сановник норовил так, чтобы побольше было прямоты, благородства в лице и чтобы рука оперлась на книгу, на которой бы четкими словами было написано: «Всегда стоял за правду». Сначала художника бросали в пот такие требованья: все это нужно было сообразить, обдумать, а между тем сроку давалось очень немного. Наконец он добрался, в чем было дело, и уж не затруднялся нисколько. Даже из двух, трех слов смекал вперед, кто чем хотел изобразить себя. Кто хотел Марса, он в лицо совал Марса; кто метил в Байрона, он давал ему байроновское положенье и поворот. Коринной ли, Ундиной, Аспазией ли желали быть дамы, он с большой охотой соглашался на всё и прибавлял от себя уже всякому вдоволь благообразия, которое, как известно, нигде не подгадит и за что простят иногда художнику и самое несходство. Скоро он уже сам начал дивиться чудной быстроте и бойкости своей кисти. А писавшиеся, само собою разумеется, были в восторге и провозглашали его гением".

    Николай Гоголь, "Портрет"


    [​IMG]
     
  2. Мила

    Мила Guest

    "– Ах, давайте, давайте ничего не стыдиться! – послышались многие голоса, и, странно, послышались даже совсем новые голоса, значит, тем временем вновь проснувшихся. С особенною готовностью прогремел басом свое согласие совсем уже очнувшийся инженер. Девочка Катишь радостно захихикала.
    – Ах, как я хочу ничего не стыдиться! – с восторгом воскликнула Авдотья Игнатьевна.
    – Слышите, уж коли Авдотья Игнатьевна хочет ничего не стыдиться...
    – Нет-нет-нет, Клиневич, я стыдилась, я все-таки там стыдилась, а здесь я ужасно, ужасно хочу ничего не стыдиться!
    – Я понимаю, Клиневич, – пробасил инженер, – что вы предлагаете устроить здешнюю, так сказать, жизнь на новых и уже разумных началах.
    – Ну, это мне наплевать! На этот счет подождем Кудеярова, вчера принесли. Проснется и вам все объяснит. Это такое лицо, такое великанское лицо! Завтра, кажется, притащат еще одного естественника, одного офицера наверно и, если не ошибаюсь, дня через три-четыре одного фельетониста, и, кажется, вместе с редактором. Впрочем, черт с ними, но только нас соберется своя кучка и у нас все само собою устроится. Но пока я хочу, чтоб не лгать. Я только этого и хочу, потому что это главное. На земле жить и не лгать невозможно, ибо жизнь и ложь синонимы; ну а здесь мы для смеху будем не лгать. Черт возьми, ведь значит же что-нибудь могила! Мы все будем вслух рассказывать наши истории и уже ничего не стыдиться. Я прежде всех про себя расскажу. Я, знаете, из плотоядных. Все это там вверху было связано гнилыми веревками. Долой веревки, и проживем эти два месяца в самой бесстыдной правде! Заголимся и обнажимся!
    – Обнажимся, обнажимся! – закричали во все голоса.
    – Я ужасно, ужасно хочу обнажиться! – взвизгивала Авдотья Игнатьевна".

    Фёдор Достоевский, "Бобок"
     
  3. La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Вадим Шефнер. "Человек с пятью "не" или "Исповедь простодушного".

    "В те годы в школах было девять классов. Виктор окончил восемь, а
    девятого решил не кончать, чтобы скорее погрузиться в науку. Родители
    целиком одобрили эту мысль и снарядили его в Ленинград, снабдив одеждой и
    отдав ему все наличные деньги. Вскоре от Виктора пришло письмо. Оно было
    такой формы и содержания:

    ЗАЯВА

    Гражданину Петру Прохоровичу
    Гражданке Марии Владимировне.
    Настоящим заявляю и удостоверяю свое почтение почтенным родителям и
    имею намерение сообщить, что благополучно намерен поступить старшим
    лаборантом-энергетиком в Научный Институт Физиологии и Филологии, где
    намерен круто продвигаться по научной лестнице и где с моим участием будет
    крупно протекать и провертываться научная работа.

    Во второй части своей заявы хочу заявить, что гибридизация и
    синхронизация в условиях урбанизации и полимеризации требуют аморализации
    и мелиорации, в связи с чем прошу срочно откликнуться переводом в 50
    (пятьдесят) рублей на 86 почт. отд. до востреб.
    Ваш талантливый сын - Виктор.


    Родители мои с трудом достали требующуюся сумму и послали Виктору. В
    целом же письмо их обрадовало. Мать охотно читала его соседям, и те
    хвалили моего брата за ученость, а на меня поглядывали с укором и
    сожалением.
    Вскоре пришла еще одна "заява", а потом еще и еще. С деньгами дома
    стало совсем плохо. Чтобы избавиться от меня как от лишнего едока, а также
    чтобы хоть немного пополнить семейную кассу, родители нашли мне временную
    работу.

    Мать привела меня к Тете Лампе в летний день. Они договорились, что я
    буду помогать Тете Лампе по хозяйству, взамен чего мне полагается питание
    и еще десять рублей в месяц, которые будет получать на руки моя мать без
    моего постороннего вмешательства. Заключив этот устный договор, мать ушла,
    пожелав мне на прощанье вести себя прилично и как можно реже проявлять
    свои пять "не".
    - Явленья имеешь? - по-деловому спросила меня Тетя Лампа, когда моя
    мать скрылась за воротами.
    - Какие явленья? - удивился я.
    - Какие? Самые обыкновенные! - пояснила Тетя Лампа. - Вот ты идешь,
    скажем, а тебе навстречу какой-нибудь там святой идет, или змий, или мало
    ли кто.
    - Нет, явлений не имею, - честно признался я. - А это плохо?
    - Плохо. Мне бы с явленьями надо помощника, чтобы вдвоем смотреть и
    делиться впечатлениями... Ну, может быть, еще научишься.
    Но смотреть явленья я так и не научился. Зато Тетя Лампа видела их чуть
    ли не каждый день. С некоторыми явленьями она даже беседовала
    по-французски, для практики, чтоб не позабыть этот иностранный язык.
    Первое время мне было немножко не по себе, когда она начинала вдруг
    разговаривать неизвестно с кем, глядя через мою голову, но потом я привык
    к такому свойству ее характера.
    Вообще же Тетя Лампа была добрая.
    Работой она меня не перегружала. В мои обязанности входило помогать ей
    кормить кур, разнимать петухов, следить, чтобы кошки не воровали цыплят,
    чтоб собаки не обижали кошек, и вообще поддерживать мирное равновесие
    между курами, кошками и собаками.
    Дело в том, что Тетя Лампа очень любила животных, а точнее - собак и
    кошек.
    Она собирала их со всей округи, обеспечивала трехразовым питанием и
    предоставляла им кров - благо жилплощади в бывшем барском доме хватало.
    Своих подопечных она звала не по кличкам, а давала им звучные имена и от
    меня требовала, чтобы я каждую кошку и собаку звал полным именем. Помню,
    были у нее собаки Мелодия, Прелюдия, Рапсодия, Элегия, Мечта; был пес
    Алмаз и пес Топаз, пес Аккорд и пес Рекорд. Сейчас такие красивые
    наименования дают радиолам и телевизорам, но в те годы никакой
    радиотехники не было, так что Тетя Лампа спокойно присваивала их собакам.

    У кошек тоже были художественные имена: Маргарита, Жозефина, Клеопатра,
    Магдалина, Демимонденка, Меланхолия. Не были обижены и коты. Был кот
    Валентин и кот Константин, кот Адвокат и кот Прокурор, кот Фармазон и кот
    Демисезон. Всех собачьих и кошачьих имен я не запомнил, так как собак у
    Тети Лампы имелось девятнадцать персон (это ее выражение), а кошачье
    поголовье перевалило за сорок единиц.

    Вы, наверно, уже заинтересовались: а как же Тетя Лампа, эта бедная
    одинокая женщина, содержала столько животных? На какие такие шиши? Но я
    уже упоминал, что у нее было много кур. Под курятник она отвела бывший
    барский каретный сарай, а корм покупала у окрестных крестьян. Кур и яйца
    она продавала в Рожденьевске-Прощалинске и на получаемые деньги вполне
    могла содержать собак и кошек.
    Налога с ее куроводческой фермы не брали, так как Тетя Лампа считалась инвалидом умственного труда, пострадавшим от
    помещичьего гнета.


    В одно воскресное утро я проснулся от шума, доносившегося с реки. Это
    начался ледоход. Наскоро поев, я спустился под изволок и стал смотреть на
    плывущие льдины.
    Вдруг со стороны усадьбы послышался сердитый кошачий визг и собачий
    лай. Обернувшись, я увидел, что пес Абракадбр бежит к реке с куском мяса
    во рту, а за ним гонятся собаки Прелюдия, Элегия, Мелодия и пес Аккорд, а
    также коты Константин, Демисезон и Прокурор, а сзади бегут еще две кошки -
    Жозефина и Меланхолия.

    Я понял, что дело плохо, если против Абракадабра
    объединились и кошки и собаки.
    Но я не успел ничего предпринять для примирения. Абракадабр в ужасе
    прыгнул с берега на плывущую льдину, с нее - на другую, с другой - на
    третью. Собаки же и кошки успокоились и побежали домой.
    Видя, что пса уносит на льдине вниз по течению, я понял, что он
    погибнет, если я по-товарищески не приду ему на помощь. Тогда я поспешил к
    нему, прыгая со льдины на льдину. В одном месте я прыгнул недостаточно и
    выкупался в ледяной воде, но сумел вскарабкаться на следующую льдину и
    вскоре очутился рядом с Абракадабром, который все еще держал в зубах кусок
    мяса.
    Только когда я взял пса на руки, он выронил мясо на лед и стал
    жалобно выть.
    Оглядевшись, я увидел, что барская усадьба скрылась за поворотом реки.
    Кругом были одни льдины, и нас уносило неизвестно куда..."
     
    Последнее редактирование: 25 окт 2015
    list нравится это.
  4. TopicStarter Overlay
    Ондатр

    Ондатр Модератор

    Сообщения:
    36.376
    Симпатии:
    13.700

    • Джером. Трое в лодке

      "...Тут кто-то из нас заметил, что лучше промочить горло, чем
      промочить ноги, и в связи с этим Джордж вспомнил одну забавную
      историю, происшедшую с его отцом. Джордж рассказал, что его
      отец путешествовал по Уэлсу с приятелем и однажды они
      остановились на ночь в гостинице, где проживали еще несколько
      молодых людей, и они (отец Джорджа и его друг) присоединились к
      этим молодым людям и провели вечер в их обществе.

      Компания была веселая, засиделись они допоздна, и когда
      пришло время отправляться спать, то оказалось, что оба (отец
      Джорджа был тогда еще зеленым юнцом) изрядно накачались. Они
      (отец Джорджа и его приятель) должны были спать в одной комнате
      с двумя кроватями. Они взяли свечу и поднялись к себе. Когда
      они добрались до своей комнаты, свеча пошатнулась и,
      наткнувшись на стенку, погасла, так что им предстояло
      раздеваться и ложиться в постель ощупью. Так они и сделали; но
      забрались они, сами того не подозревая, в одну и ту же постель,
      хотя им казалось, что ложатся они в разные; при этом один
      устроился, как и полагается, головой на подушке, а второй,
      вползавший на кровать с другой стороны, улегся, водрузив на
      подушку ноги.

      На минуту воцарилось молчание; потом отец Джорджа сказал:

      -- Джо!

      -- В чем дело, Том? -- ответил голос Джо с другого конца
      кровати.

      --Послушай! В моей постели уже кто-то есть,-- сказал отец
      Джорджа,--его ноги у меня на подушке.

      -- Подумай, какое странное совпадение, Том,-- ответил
      Джо.--Провалиться мне на месте, если в мою постель тоже кто-то
      не забрался.

      -- Что же ты собираешься делать?--спросил отец Джорджа.

      -- Я? Я собираюсь сбросить этого типа на пол,-- ответил
      Джо.

      -- Я тоже,-- храбро заявил отец Джорджа.

      Последовала короткая схватка, закончившаяся двумя
      полновесными ударами об пол; потом жалобный голос позвал:

      -- Том, а Том?

      -- Ну?

      -- Как твои дела?

      -- Знаешь, честно говоря, мой тип сбросил на пол меня!

      -- А мой--меня!

      --Это не гостиница, а черт знает что!

      -- Как называлась гостиница?--спросил Гаррис.

      -- "Свинья со свистулькой",--ответил Джордж.

      -- А что?

      -- Да нет, значит, это не та,-- сказал Гаррис.

      -- А почему ты спрашиваешь? -- настаивал Джордж.

      -- Видишь ли, какая штука,-- пробормотал Гаррис.-- Точно
      такое же приключение случилось и с моим отцом в одной
      провинциальной гостинице. Я часто слыхал от него этот рассказ.
      Я подумал, может, это было в той же гостинице?.."
     
    list нравится это.
  5. TopicStarter Overlay
    Ондатр

    Ондатр Модератор

    Сообщения:
    36.376
    Симпатии:
    13.700
    "В ушах женщины носят большие своеобразные серьги, называемые "эго" и делаемые у зажиточных из золота, а у небогатых из серебра. Они одного образца и отличаются лишь размерами, а также и качеством бирюзы, которою они облицовываются." 8-)

    Цыбиков. Буддист -паломник у святынь Тибета.
     
  6. Мила

    Мила Guest

    "Маляр (Загадка бытия)

    Тебе, пришедшему ко мне на рассвете дня,
    Тебе, озарившему мое тусклое время,
    Тебе, рыжему маляру с коричневой бородавкой,
    Посвящаю я, благодарная, эти строки.

    Он пришел действительно рано, часов в девять утра.
    Вид у него был деловой, озабоченный. Говорил он веско, слегка прищуривал глаза и
    проникал взглядом до самого дна души собеседника. Губы его большого редкозубого рта
    слегка кривились презрительной улыбкой существа высшего.
    - Аксинья говорила - нужно вам двери покрасить. Эти, что ли? - спросил он меня.
    - Да, голубчик. Вот здесь, в передней, шесть дверей. Нужно их выкрасить красной
    краской в цвет обоев. Понимаете? Он презрительно усмехнулся.
    - Я вас очень понимаю.
    И, прищурив глаз, посмотрел на дно моей души.
    Я слегка смутилась. Никто не любит, когда его очень понимают.
    - Так вот, не можете ли вы сейчас приняться за дело?
    - Сейчас?
    Он усмехнулся и отвернул лицо, чтобы не обидеть меня явной насмешкой.
    - Нет, барыня. Сейчас нельзя.
    - Отчего же?
    Ему, видимо, неприятно было объяснять тонкости своего ремесла перед существом, вряд
    ли способным понять его. И, вздохнув, он сказал:
    - Теперича десятый час. А в двенадцать я пойду обедать. А там, то да се, смотришь, и
    шесть часов, а в шесть я должен шабашить. Приду завтра, в семь, тогда и управлюсь.
    - А вы хорошо краску подберете?
    - Да уж будьте спокойны. Потрафим.
    На другое утро, проснувшись, услышала я тихое пение:
    "Последний нонешний дене-очек!".
    Оделась, вышла в переднюю.
    Маляр мазал дверь бледно-розовой краской.
    - Это что же, голубчик, верно, грунт?
    Он презрительно усмехнулся.
    - Нет, это не грунт, а окраска. Это уж так и останется.
    - Да зачем же? Ведь я просила красную, под цвет обоев.
    - Вот эту самую краску вы и хотели.
    Я на минутку закрыла глаза и обдумала свое положение. Оно было довольно скверное.
    Неужели я вчера сошла с ума и заказала розовые двери?
    - Голубчик, - робко сказала я. - Насколько мне помнится, я просила красные, а не
    розовые.
    - Энто и есть красные, только от белил оне кажутся светлее. А без белил, так оне совсем
    красные были бы.
    - Так зачем же вы белила кладете?
    Он смерил меня с ног до головы и обратно. Усмехнулся и сказал:
    - Нам без белил нельзя.
    - Отчего?
    - Да оттого, что мы без белил не можем.
    - Да что же: краска не пристанет или что?
    - Да нет! Какое там не пристанет. Где же это слыхано, чтобы масляная краска да не
    пристала. Очень даже вполне пристанет.
    - Так красьте без белил.
    - Нет, этого мы не можем!
    - Да что вы, присягу, что ли, принимали без белил не красить?
    Он горько задумался, тряхнул головой и сказал:
    - Ну, хорошо. Я покрашу без белил. А как вам не пондравится, тогда что?
    - Не бойтесь, понравится.
    Он тоскливо поднял брови и вдруг, взглянув мне прямо на дно души, сказал едко:
    - Сурику вам хочется, вот чего!
    - Что? Чего? - испугалась я.
    - Сурику! Я еще вчерась понял. Только сурику вы никак не можете.
    - Почему? Что? Почему же я не могу сурику?
    - Не можете вы. Тут бакан нужен.
    - Так берите бакан.
    - А мне за бакан от хозяина буча будет. Бакан восемь гривен фунт.
    - Вот вам восемь гривен, только купите краску в цвет.
    Он вздохнул, взял деньги и ушел.
    Вернулся он только в половине шестого, чтобы сообщить мне, что теперь он "должен
    шабашить", и ушел.
    "Последний нонешний дене-очек" разбудил меня утром.
    Маляр мазал дверь тусклой светло-коричневой краской и посмотрел на меня с упреком.
    - Это что же... грунт? - с робкой надеждой спросила я.
    - Нет-с, барыня, это уж не грунт. Это та самая краска, которую вы хотели!
    - Так отчего же она такая белая?
    - Белая-то? А белая она известно отчего - от белил.
    - Да зачем же вы опять белил намешали? Красили бы без белил.
    - Без бели-ил? - печально удивился он. - Нет, барыня, без белил мы не можем.
    - Да почему же?
    - А как вам не пондравится, тогда что?
    - Послушайте, - сказала я, стараясь быть спокойной. - Ведь я вас что просила?
    Я просила выкрасить двери красной краской. А вы что делаете? Вы красите их светло-
    коричневой. Поняли?
    - Как не понять. Очень даже понимаю. Слава Богу, не первый год малярией занимаюсь!
    Краска эта самая настоящая, которую вы хотели. Только как вам нужно шесть дверей, так я
    на шесть дверей белил и намешал.
    - Голубчик! Да ведь она коричневая. А мне нужно красную, вот такую, как обои. Поняли?
    - Я все понял. Я давно понял. Сурику вам хочется, вот что!
    - Ну, так и давайте сурику.
    Он потупился и замолчал.
    - В чем же дело? Я не понимаю. Если он дорого стоит, я приплачу.
    - Нет, какое там дорого. Гривенник фунт. Уж коли это вам дорого, так уж я и не знаю.
    Он выразил всем лицом, не исключая и бородавки, презрение к моей жадности. Но я не
    дала ему долго торжествовать
    - Вот вам деньги. Купите сурику.
    Он вздохнул, взял деньги.
    - Только сурик надо будет завтра начинать. Потому теперь скоро обед, а там, то да се, и
    шесть часов. А в шесть часов я должон шабашить.
    - Ну, Бог с вами. Приходите завтра.
    "Последний нонешний дене-очек"...
    Он мазал дверь тускло-желтой мазью и торжествовал".

    Тэффи
     
  7. La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Святочная повесть.
    Олеся Николаева

    "Дом этот достался мне чудом. Бог послал мне его множество лет назад по молитвам духовного моего отца игумена Ерма. Потому что как только тот поселился в Свято-Троицком монастыре, он все время мне говорил:

    — Вам надо непременно купить здесь дом, чтобы не ютиться по чужим углам, а наслаждаться свободой.

    Действительно, приезжая в Троицк, я каждый раз искала себе пристанища. Один раз ночевала даже в доме для бесноватых — такая покосившаяся, вросшая в землю избушка у самых стен монастыря. Бабка-хозяйка сдавала место для ночлега по рублю с носа, и бесноватые, приезжавшие на отчитку к отцу Игнатию, спали там в одной комнате на полу, на всякой ветоши вповалку. Ну и меня угораздило туда попроситься — время было позднее, зимнее, все дома в Троицке стояли запертые, без огня, мела метель, выли собаки, и луна, поистине невидимка, придавала округе что-то зловещее, словно внушала мне: не приезжай больше сюда, пропадешь, погибнешь, не сносишь буйной головы, сорвут ветры злые с тебя твою черну шапку… И что было делать? Ткнулась я в эту избушку, дала трешку — хозяйка уступила мне свою горницу, за тонкой перегородкой от бесноватых я и перекантовалась кое-как. Только страшно было ужасно — бесноватые выли, рычали, храпели, ворчали, бесы из них кричали на разные голоса…

    Однажды иеромонах Иустин, теперешний игумен, мне говорит:

    — Я знаю, ты ищешь дом. Пойдем, посмотрим — я слышал, тут есть один такой подходящий домик. Я даже хотел купить его для своих родителей, но они уже старые и немощные. Вряд ли смогут в нем жить.

    И мы пришли к большому дому на высокой горке, по склонам которой росли дивные фруктовые деревья, и тянулось небольшое поле с цветущей картошкой. Встретила нас радостно крепкая бодрая старуха:

    — Я как раз Богородицу молила, чтобы послала мне хороших покупателей. А сегодня мне был сон: голос какой-то мне говорит — иди, встречай, пришли твои покупатели. Ну, так и принимайте хозяйство, а то мне надо домой, в Эстонию. А дом я получила в наследство и не могу уехать, пока его не пристрою.

    Дом был великолепный, из белого камня, с округлыми углами, с мансардой. Строили его еще немцы. И я даже находила в нем потом брошюрки о счастливой фашистской жизни: белокурая упитанная фройлен с улыбающимся немецким офицером нюхают общий цветок. И еще там содержалось множество полезных советов: как откачать утопленника, как вытащить из петли удавленника, как вывести садовых улиток и потравить крыс. Вокруг дома был, повторяю, огромный сад, фруктовые деревья и ягодные кусты — в каких-то промышленных количествах.

    — Вот-вот, — подтвердила хозяйка, — бывший-то владелец, покойник, всю жизнь питался с этого сада. Много я с вас за него не запрошу — вижу, Богородица мне вас послала.

    Так и стала я домовладелицей, а хозяйка укатила в свой Кохтла-Ярве. Потому что там у нее был пьющий сын, требующий присмотра, а другой, его брат-близнец, сидел в лагере за пьяную драку.

    Как я любила, как обихаживала свой домик с садом! Отец Ерм его освятил, по четырем сторонам света начертал кресты, покропил святой водой, обошел по саду вокруг дома с иконой. Я ремонт в нем сделала, проводку поменяла, газовую плиту ему купила, лампы, книжные полки, письменный стол.
    Ах, ничего не было лучше такой жизни: сходить в монастырь к ранней литургии, побеседовать с отцом Ермом, поплавать в озере, поучить древнегреческий, полюбоваться на закат… Иногда приходили в гости дружественные монахи из монастыря — попить чаю, походить по саду, поесть фруктов, поговорить на всякие возвышенные темы. Хотя отцу Ерму это не очень-то нравилось:

    — Что это они к вам повадились?

    — Ну, это для них отдых, мы дружим, — отвечала я.

    — Дружим, дружим, — ворчал он, — какие у монахов могут быть друзья, скажите на милость? А вы, как только они придут, попросите их дрова поколоть, воды принести, грядки пополоть — тут же поразбегутся. А еще лучше — предложите им вместе почитать акафист, помолиться — их сразу как ветром сдует.

    Почему-то мне становилось смешно: службы в монастыре длинные, наместник то и дело их увеличивает пением бесконечных акафистов, у монахов, вслед за клиросными, еще и другие послушания следуют, так что они трудятся с раннего утра до поздней ночи. И что — придут они ко мне, а я им: а не почитать ли нам акафист, а, братия? Не порубить ли дрова? Не подвигать ли мебель?

    — То-то, — вздыхал отец Ерм, — вам даже представить это смешно.

    В общем, ездила я в мой белый дом постоянно. Дети мои его полюбили, как отчий кров. И даже когда я потом хотела было его продать, они бурно запротестовали:

    — Ты что! Это же наша родина! Родовое гнездо!
    ...
    Первый раз налет совершил какой-то мелкий уголовник, только что вышедший на волю после отсидки. Он влез в дом, сложил в наволочки четыре сломанных будильника, старую “Спидолу”, растеряв из нее при этом батарейки, раскатившиеся по полу (по их местоположению потом в милиции “вычерчивали траекторию его передвижения по дому”), какие-то старые шмотки, в том числе и допотопную брезентовую курточку, доставшуюся нам от старого хозяина — в ней мой муж ходил по грибы. И вдруг вор этот наткнулся на початую бутылку спирта “Рояль”, которую тут же и изрядно пригубил.

    Он ее пригубил, а она его погубила. Потому что он вылез из разбитого окна вместе со своими битком набитыми наволочками да тут же и заснул мертвецким сном.

    Там его и застукала наша соседка Эльвира. Она позвонила в милицию, и его прямо с поличным перетащили в милицейский грузовичок. Однако вынимать его, спящего и пьяного, из грузовичка и заталкивать в отделение милиционеры затруднились: решили — пусть проспится, а потом своими ножками и дойдет. А он пробудился, обнаружил себя с тюками в милицейском транспортном средстве и, никем не охраняемый, дал деру. Но через день его отловили на ближайшем рынке — в пятидесяти метрах от милиции, где он пытался толкнуть мою прихотливую соломенную шляпку. Бедолагу повязали, вызвали меня давать показания, выяснилось, что он попался уже в третий раз…

    Первый — это когда он вместе с местным ветераном войны пропил его медаль “за доблесть”. Ветеран на следующий день протрезвел и заявил на собутыльника — дескать, он сам эту медаль не пропивал, а тот мошенник снял у него доблестную медаль с груди и был таков. Второй раз — это когда он вышел на волю и предложил дамочке на вокзале в Троицке донести ее чемоданчик до автобуса. Та согласилась, однако он, ухватив чемоданчик, пустился во всю прыть, причем и она оказалась не промах и настигла его, прихватив по дороге милиционера. И вот теперь он гремел за четыре сломанных будильника и кучу ветоши. Я даже за него вступилась, дурака такого, но помочь ему уже было нельзя.

    Ну и мои практичные дети говорят:

    — Надо туда на зиму кого-нибудь поселить, пусть живет, греется, присматривает за домом.

    Нашли мы поначалу какого-то старичка — русского беженца из Эстонии. Он сам к нам попросился на зиму. Вот и хорошо. Хорошо да не очень. Потому что по весне, когда мы приехали на Пасху, выяснилось, что он экономил дрова и поэтому топил по-черному. Беленькие отремонтированные стены и потолки были покрыты толстым слоем сажи.

    А кроме того, старичок был не дурак выпить — и не один, а в компании. Поэтому он созывал к себе всех соседей — и гундосого Пашку, и Кольку-колхозника, и уголовника Олегу, который сам себя называл именно что “Олега”, и черненького переломанного дядьку с усиками, похожего на постаревшего спившегося Чаплина и имевшего инфернальную кличку Черт.
    И они славно веселились. Ну там подушки распарывали, холодильник “Морозко” толкнули. После этого мы старикашку выселили, привели к Кольке-колхознику: “Бери его себе!”. И они стали пить у Кольки.

    После старичка нам нашли молоденького ясноглазого Славика. Его привел машинный мастер по прозвищу Мурманск, поскольку когда-то он морячил по северным морям.

    — Славик — сирота, спортсмен, не пьет, не курит, работает учителем физкультуры в Троицком сиротском доме. Человек аккуратнейший. Каждое утро бегает в белых трусах.

    Вот и хорошо. Взяли Славика. Но потом выяснилось: хорошо да не очень. После него в доме не оказалось: газового баллона, белой летней раскладной мебели, телевизора, стиральной машины “Малютка”, кофейника с кофемолкой, а также чашек, ложек, тарелок, чайника, утюга и электроплитки.

    После Славика взяли Степу. Степа пел в монастыре на клиросе, но был, как бы это выразиться, болящим. Поначалу он приходил ко мне по весне и за три рубля вскапывал склон холма, потому что именно там у бывших хозяев располагалось картофельное поле. Он вскапывал и пел — бас у него был отменный. А как только получал от меня деньги, тут же садился в помойное ведро, полное грязной воды и очисток.

    — Для смирения больно хорошо, — пояснял он.

    Надо мне было еще тогда кое-что про него понять. Потому что и демоны ему повсюду мерещились, порой он даже начинал размахивать перед собой руками, разгоняя их.
    И вот, поселившись в моем доме, в недобрый час он увидал таковых в большом зеркале и кувалдой сокрушил супостатов.
    А потом они ему привиделись в печке, ну и ей досталось.
    Да и вообще они повсюду, оказывается, расположились в доме — на стульях, на диване, даже на подоконнике. Степа все и порубал. Одолел нечистую силу. И переселился к старой монашке — там спокойней. А дверь не закрыл. И тогда в дом понабились бомжи, которые там устроили свою уборную… Короче, надо было спасать дом, мою тихую обитель, уголок отдохновения, разоренное гнездо, родину моих деточек.

    Вообще какая-то странная складывалась картина. Мой друг поэт Виктор Гофман даже советовал мне написать об этом рассказ: ведь чем усерднее я старалась сохранить дом, чем более надежных людей в нем поселяла, тем большему разору и надругательству он подвергался. Ему казалось, что это будет очень смешно...

    Вот я и приехала в Троицк в смятенную последнюю неделю Рождественского поста. Наняла за пару бутылок Пашку, Олегу, Кольку-колхозника: они все вычистили после бомжей, вынесли лохань с мочой, осколки-обломки-очистки. Нашла мастера, который врезал мне новый замок. Починил стулья. Вставил стекла. Поправил печку. Обзавелась хозяйством: купила плитку-чайник-чашки-миски. Занавесила окна старыми шторами, которые привезла из Москвы. Красота! Сидела по вечерам, наслаждалась покоем и тишиной. Молилась на рождественских службах в монастыре. Разговлялась у Дионисия и даже у наместника игумена Иустина, заходила проведать и монаха Лазаря, который писал стихи. Нечаянная радость вышла из всего этого разоренья. Но пора было и честь знать: возвращаться из этого “Соловьиного сада” к своему “трудовому ослу”. А тут гроза возьми и грянь.

    Постучался мне поутру в двери страшный мужик:

    — Открывай, хозяйка. Свои! Сын я Марьи Ивановны, которая вам дом продала.

    Ну, одного сына ее я видела, когда деньги за дом в Кохтла-Ярве возила, семьдесят тысяч. Алкаш такой, бедолага. А еще Марья Ивановна говорила, что у него есть брат-близнец, так тот и вовсе сидит. “Не понимаю, за что мне это, — причитала она, — сама я заслуженная учительница литературы, награды есть, а сыновья по кривой дорожке пошли”. И действительно, вот этот, который теперь пожаловал, на того алкашика, конечно, похож, но только покруче. Черный весь, глаза бегающие, узенькие, что-то жуткое в них. Говорит:

    — Мы с мамашей и братаном никак увидеться не можем, сидел я в России, а они живут в Эстонии. Надо визу покупать, сложности…
    Ну мы и решили здесь с братаном свидеться. Приедет он сюда не сегодня-завтра, так я ему встречу в этом доме назначил. Ты уж уважь нас: поживем мы у тебя с братишкой пару-тройку дней, детство вспомним, попразднуем. Закуску сами купим, так что расходу тебе никакого.
    Ну и наших я тоже сюда позвал: Сеньку, Мишуру, Колымагу, Бациллу.

    Ребята они хоть и шебутные, а здесь смирно будут себя вести. Не боись. Ну, так мы придем.

    Я в ужасе представила себе, как все эти пацаны соберутся в моем доме, будут здесь расслабляться, и содрогнулась.

    — С какой стати! — запротестовала я. — Дом мы у вас купили, ничего мы вам не должны, люди мы для вас чужие!..

    — Обижаешь, — спокойно сказал он и сплюнул. — Не надо обижать. Братки приедут, я их позвал, обещал их хорошо принять, а ты нам от ворот поворот. Нехорошо. Они не поймут. Всякое могут вытворить! Еще набезобразничают. Так что мы придем!
    — И он махнул огромной рукой."
     
    Ондатр нравится это.
  8. TopicStarter Overlay
    Ондатр

    Ондатр Модератор

    Сообщения:
    36.376
    Симпатии:
    13.700
    Существовала в Японии такая дзенская традиция, что любой странствующий по свету монах мог получить приют в храме, если он выигрывал диспут о буддизме у кого-либо из тех монахов, кто уже жил в монастыре. Однако если странник проигрывал, то он вынужден был идти искать приют в другом месте.

    В одном из таких храмов жили вместе два брата-монаха. Старший брат слыл учёным, а младший брат считался глупым, да и был крив на один глаз. Как-то вечером в ворота храма постучал странник и попросил приюта. При этом он, как и полагалось, вызвал братьев на диспут об особенностях учения буддизма. Старший брат то ли от усталости, то ли по другой причине, решил дать попрактиковаться младшему. Но дал ему наказ, чтобы тот дискутировал молча.

    Молодой монах и странник какое-то время находились в храме, после чего странствующий монах вышел из храма и пришел к старшему брату и сказал:

    — Твой младший брат — очень умный, он выиграл у меня диспут. И я ухожу.

    Старший брат попросил странника рассказать о диспуте:

    — Ну что ж, сначала я поднял вверх один палец, показывая, что у нас один просветленный - Будда. Тогда твой брат показал мне два пальца, показывая, что есть Будда и его Учение. Тогда я поднял три пальца. Этим я символизировал Будду, его Учение , а также и его Последователей. Твой брат показал мне сжатый кулак, намекая, что все они происходят из одного и того же Осознания. Поэтому я считаю его победителем и ухожу.

    Сказал так монах и ушёл. Следом вбежал младший брат и спросил у старшего:

    - Где он?

    —Он сказал мне, что ты одержал победу над ним, и он ушел дальше.

    — Нет, я не победил, но вот поколотить его я б не отказался.

    — Ну-ка, расскажи мне, о чем вы говорили.

    — Как только он увидел меня, он тут же поднял один палец, явно намекая на то, что я кривой и у меня всего один глаз. Поскольку я вижу его в первый раз, то я решил быть с ним вежливым и поднял два пальца, поздравляя его с тем, что у него-то оба глаза целы. Тогда этот негодяй поднял три пальца. Он явно показывал этим, что у нас всего три глаза на двоих. Тут я очень рассердился и показал ему кулак. Я собрался его побить, а он трусливо сбежал.
    (дзенская история)
     
    list и La Mecha нравится это.
  9. La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Тэффи. "Женский вопрос".

    "
    Сцена мало-помалу темнеет. Несколько мгновений совсем темно. Зато и сразу вспыхивает дневной свет. Ка m я сидит за столом и разбирает бумаги. На диване Коля вышивает туфли. В столовой отец моет чашки.

    КОЛЯ (хнычет). Опять распарывать. Опять крестик пропустил!
    КАТЯ. Тише, ты мне мешаешь!
    ВАНЯ (выходит оживленный, бросает шапку на стул). Как сегодня было интересно! Я прямо из парламента. Сидел на хорах. Духота страшная. Говорила депутатка Овчина о мужском вопросе. Чудно говорила! Мужчины, говорит, такие же люди. И мозг мужской, несмотря на свою тяжеловесность и излишнее количество извилин, все же человеческий мозг и кое-что воспринимать может. Ссылалась на историю. В былые времена допускались же мужчины даже на весьма ответственные должности...

    ОТЕЦ. Ну, ладно. Помоги-ка мне лучше убрать посуду.
    ВАНЯ. Приводила примеры из новых опытов. Ведь служат же мужчины и в кухарках и в няньках, так почему же...
    КАТЯ. Перестань, Ваня, ты мне мешаешь.
    Звонок.
    Вот, верно, мама звонит.
    ОТЕЦ (суетясь). Ах ты, Боже мой! Опять он не слышит. Отворю сам. (Убегает.)
    МАТЬ (возвращаясь с отцом). Напрасно, напрасно, дитя мое. Открывать двери - дело прислуги. Слушайте, детки. Интересная новость. Тетю Машу произвели в генералы.
    ОТЕЦ. Достойная женщина.
    КАТЯ. Всю жизнь полковой овес воровала.
    ОТЕЦ. Как тебе не стыдно.
    КАТЯ. За галстук заливает и ни одного смазливого белошвея не пропустит.
    ОТЕЦ. Коля, выйди из комнаты. Говоришь при мальчике такие вещи.
    МАТЬ (отцу). Ну-с, Шурочка, не ударь лицом в грязь. Нужно сегодня устроить для тети Маши обед. Вино я сама куплю. А ты распорядись. Коля, Ваня, помогите отцу.
    ОТЕЦ (робко). Может быть, можно отложить обед на завтра? Сегодня немножко поздно...
    МАТЬ. Вот мужская логика! Я гостей созвала на сегодня, а он обед подаст завтра. (Уходит.)

    ВАНЯ. Ах, как чудно говорила Овчина! Вы должны давать мужчинам тоже образование и не делать из них рабов, позорящих имя человека. Мы требуем мужского равноправия.
    КОЛЯ. А, в самом деле, папаша, отчего это так несправедливо? Женщинам все, а нам ничего?
    ОТЕЦ. Да, дитя мое, когда-то было иначе. Мужчины были у власти. Женщины добивались прав и наконец восстали. После кровопролитной женской войны мужчины сдались, были засажены в терема и в гаремы, а теперь понемногу освобождаются от рабства. В Америке мужчины уже допущены на медицинские курсы.
    BАНЯ. Ха-ха. Мужчина - докторша! Как это оригинально.
    КОЛЯ. А что, в те времена мужчины в парламенте сидели?
    ОТЕЦ. Ну конечно.
    КОЛЯ. И председательница была мужчина?
    ОТЕЦ. Разумеется.
    КОЛЯ. Ха! Ха! Председательница в панталонах! Ха! Ха! Вот картина! Председательница в панталонах парламент открывает. Ха! Ха! Ха!
    ВАНЯ. Ох! Перестань! Ха! Ха! Не смеши! Ха! Ха!
    О Т Е Ц. Да перестань же.
    M АТЬ (входит сердитая). Где же Степка? Звоню, звоню. В умывальнике воды нет. Что за безобразие! Жена целый день, как бык, в канцелярии сидит, а он не может даже за прислугой приглядеть.

    ОТЕЦ (испуганно). Сейчас, Шурочка, сейчас. (Кричит в дверь.) Степка!
    Входит молодой лакей в чепчике и в переднике.
    МАТЬ. Ты чего не идешь, когда звонят?
    СТЕПКА. Виноват, не слышно-с.
    МАТЬ. Не слышно-с. Вечно у вас на кухне какая-нибудь пожарная баба сидит, оттого и не слышно.
    СТЕПКА. Это не у меня-с, а у Федора.
    МАТЬ. Принеси воды в умывальник.
    Степка уходит.
    ОТЕЦ. Шурочка, не сердись. Все равно Федора сейчас прогнать нельзя. Кто же будет готовить? да и вообще он хороший повар за кухарку; это так трудно найти, а нанимать настоящую кухарку нам не по средствам.
    КОЛЯ (входит). Мамочка, там от тети Маши денщиха пришла.
    МАТЬ. Пусть войдет.

    Входит баба в короткой юбке, сапогах, мундире и фуражке.
    ДЕНЩИХА. Точно так, ваше бродие.
    МАТЬ. В чем дело?
    ДЕНЩИХА. Так что их превосходительство велели мне приказать вам, что сейчас они к вам придут.
    ОТЕЦ. Ах, батюшки! Коля! Ваня! Идите скорей, помогите распорядиться.
    МАТЬ. На вот тебе, сестрица, на водку.
    ДЕНЩИХА. Рада стараться, ваше бродие. (Делает поворот налево кругом и уходит.)
    К А ТЯ. А не пойти ли мне в офицеры.
    МАТЬ. Что же, теперь протекция у тебя хорошая. Тетка тебя выдвинет. Да ты у меня и так не пропадешь. А вот мальчики меня беспокоят. Засидятся в старых холостяках. Нынче без приданого не очень-то берут...
    КАТЯ. Ну, Коля хорошенький.
    КОЛЯ (высовывает голову в дверь). Еще бы не хорошенький! Подожди, я еще подцеплю какую-нибудь толстую советницу или градоначальницу. (Скрывается.)
    Звонок. Катя берет свои бумаги и уходит. Мать идет за нею. Входит тетя Маша. На ней юбка и мундир, шапка, густые эполеты.
    ТЕТЯ МАША. Ба! все скрылись. (Вынимает портсигар.) Степка, дай мне спичку.
    Входит Степка.
    Ах ты, розан! Все хорошеешь. В брак вступить не собираешься?
    СТЕПКА. Куда уж нам, ваше превосходительство. Мы люди бедные, скромные, кому мы нужны.
    ТЕТЯ МАША. А за тобой, говорят, моя адьютантша приударяет?
    СТЕПКА (закрывает лицо передником) . И что вы барыня, мужчинским сплетням верите! Я себя соблюдаю.
    ТЕТЯ МАША. Принеси-ка мне, голубчик, содовой. Голова трещит со вчерашнего.
    СТЕПКА. Сию минуту-с!
    Степка уходит. Тетя Маша сидит, заложа ногу на ногу, барабанит по столу и поет военные сигналы.
    ТЕТЯ МАША.
    Рассыпься, молодцы,
    За камни, за кусты
    По два в ряд.
    Ту-ту, ру-ру!

    ОТЕЦ (входит). Здравствуйте. Поздравляю вас от души...
    ТЕТЯ МАША (целует отцу руку). Мерси, мерси, дружок. Ну, как поживаешь? Все хлопочешь по хозяйству? Что же поделаешь. Удел мужчин таков. Сама природа создала его семьянином. Это уже у вас инстинкт такой - плодиться и размножаться и нянчиться, хе... хе... А мы, бедные женщины, несем за это все тягости жизни, служба, заботы о семье. Вы себе порхаете, как бабочки, как хе... хе... папильончики, а мы иной раз до рассвета... А где же детишки?
    Входит Степка с содовой водой, ставит на стол и уходит.
    ОТЕЦ. Коля! Ваня! Идите же скорей! Тетя Маша пришла.
    Входит Коля, за ним мать.
    МАТЬ. А! Ваше превосходительство! Поздравляю!
    Звонок.
    ТЕТЯ МАША. Спасибо, дружище! Только лучше не поздравляй. У нас в полку ходил по этому поводу анекдот. Была у нас, видишь ли, правофланговая рядовая. Софья Совиха...

    Звонок. Степка бежит открывать. Возвращается вместе с адьютанпткой.
    АДЪЮТАНТКА. Так как же ты сюда попал?
    СТЕПКА. Я теперь тут служу в горничных девушках. Мелкая стирка. Отсыпное, горячее.
    АДЪЮТАНТКА (треплет его по щеке). А что, барыня-то небось ухаживает за тобой?
    СТЕПКА. И вовсе даже нет. Мужчинские сплетни.

    АДЪЮТАНТКА. Ну, ладно, ладно! Толкуй! Ишь, кокет, никак, бороду отпускаешь... Ну, поцелуй же меня, мордаска! Да ну же скорей, мне идти нужно! Ишь, бесенок!

    СТЕПКА (вырываясь). Пустите! Грешно вам. Я честный мужчина, а вам бы только поиграть да вросить.
    АДЪЮТАНТКА. Вот дурачок! Я же тебя люблю, хоть и рожа ты изрядная.
    СТЕПКА. Не верю я вам... Все вы так (плачет), а потом бросите с ребенком... Надругаетесь над красотой моей непорочной. (Ревет.)

    КАТЯ (входит). Что здесь такое?
    Степка убегает.
    Марья Николаевна, как вам не стыдно! Идите обедать.
    АДЪЮТАНТКА. Тра-ля-ля! Тра-ля-ля! Что же не заходите? У нас вчера было превесело. Коко, Ванька Сверчок, Антипка, знаете, этот бывший полотер - словом, целый цветник, Все - падшие, но милые создания. (Уходит.)
    Громкий звонок несколько раз. Степка открывает. Вламывается извозчица. На ней армяк, бабий повойник, сверху извозчичья шапка, в руках кнут.

    ИЗВОЗЧИЦА. Неча! Неча! Сюда и вошла, потому ей и некуда. А я за свои деньги оченно даже вправе. Мне и старшая дворничиха говорит: лови ее, шилохвостку, а то черным ходом утекнет. (Хочет идти в гостиную.)
    СТЕПКА (загораживая дорогу). Куда прешь! Толком говори, кого надо...
    ИЗВОЗЧИЦА. А того надо, кто денег не платит. Она меня с Васильевского за шесть гривен рядила, дешево рядила, да и на дешевом надула.
    СТЕПКА. Да какая она из себя-то?
    ИЗВОЗЧИЦА. А, известно дело, гунявая.
    СТЕПКА. Ишь... Профессорша, верно.
    ИЗВОЗЧИЦА. Да уж не без того. И старшая дворничиха говорит: лови, говорит, ее, шилохвостку... она, говорит...
    СТЕПКА. Постой. Я сейчас доложу. (Входит в столовую и выходит оттуда с профессоршей.)
    ПРОФЕССОРША (протягивая руку извозчице) . Здравствуйте, здравствуйте... Впрочем, с кем имею честь?
    ИЗВОЗЧИЦА. А вот чести-то и не имеешь, коли человека надуваешь...
    ПРОФЕССОРША (Степке). Я их не понимаю... Чего мне... Может быть, через ваше посредство, так сказать...
    СТЕПКА. Это извозчица. Шесть гривен им нужно-с.
    ПРОФЕССОРША. Да? Шесть гривен? Какая странная потребность... (Дает деньги.) Извольте... виновата... Ничего, что медными?...
    ИЗВОЗЧИЦА (взглядывая на нее). Ч-черт! Никак, ошиблась. (Чешет голову пятерней.)
    ПРОФЕССОРША. Ошиблась я в вас или вы во мне?
    ИЗВОЗЧИЦА. Сразу-то оно и не разберешь. Потому как та была гунявая, а и ваша милость... не в обиду будь... да и дворничиха говорит, лови ее, шилохвостку, это вашу, значит, милость, не вашу, то есть, а, к примеру сказать, ежели... на чаек бы, потому как здесь ошибка, так мне с вас гривенничек за бесчестье.
    СТЕПКА. Пошла ты вон, пьяница. Вот кликну швейцариху. Она те в три шеи. (Выталкивает извозчицу из двери.)
    ПРОФЕССОРША (присматриваясь к Степке). Какой вы... хи, хи. Бантик у вас на шейке, хи... хи... малявацька вы холосенькая, тю-тю-тю...

    СТЕПКА (в страхе подгибает колени). Госпожа профессорша... Чего-с... Сию минуту-с... О Господи" наваждение египетское...
    ПРОФЕССОРША (семенит ногами к Степке и берет его за подбородок) . Тю-тю-тю...
    ПЕТР НИКОЛАЕВИЧ (вбегая). Лили! Лили! Что здесь такое? Зачем тебя вызывали?
    ПРОФЕССОРША. Чего ты суетишься, Петруша. Я деньги платила извозчице.
    ПЕТР НИКОЛАЕВИЧ. Какой извозчице?
    ПРОФЕССОРША. Гм... трудно определить... Кажется, пьяной.
    СТЕПКА. Это они извозчице платили, которая вас, значит, сюда привезла...
    ПЕТР НИКОЛАЕВИЧ. Как сюда привезла? Ведь мы же на своих приехали, в коляске!
    ПРОФЕССОРША. Ну да, ну да... Она и сама говорила, что ошиблась. Не суетись, Петруша, все в порядке...
    ПЕТР НИКОЛАЕВИЧ. А зачем ты сейчас этого горничного за шею держала?...
    ПРОФЕССОРША. Я... я... я думала, что это ты... Он так справа зашел, понимаешь? И ты часто справа стоишь, и... и здесь получилась иллюзия... рефлекторный обман правой половины левого мозгового полушария... Явление, которое нужно будет еще разработать...
    ПЕТР НИКОЛАЕВИЧ. Ах нет, не нужно, не нужно! Ты не разрабатывай, пусть лучше кто-нибудь из ассистенток...
    Уходят в столовую. Степка в другую дверь. Через минуту из той же двери входит денщиха.
    ДЕНЩИХА. Ишь... не в те двери попала. (Заглядывает.) Столовая там. Господа питаются... Генеральша-то моя чвакает - аж сюда слышно.

    СТЕПКА (входит с блюдом) . Ай!...
    ДЕНЩИХА. Степану Ильичу, наше вам. Глаза нале-во! Куды вы эдак рысью марш направляетесь?
    СТЕПКА (отмахиваясь блюдом и роняя котлеты) . А ну вас! Как сюда попали?
    ДЕНЩИХА. Перекусила малость и запила малость перекусочку-то. Федорушка поднес. Хорош Федорушка-то, а ты, Ильич, еще лучше (убежденно), ты, Ильич, - ягода.

    И я всегда согласна тебя осчастливить. Ты мое честное имя трепать не будешь, поведение твое самое выдающееся. А я всегда за себя постою. Слыхал нашу солдатскую песню? (Поет и приплясывает.)
    Их, солдатка рядовая,
    Сама себе голова я,
    Как уеду я подальше
    От своей от генеральши.
    А вашу мужчинскую скромность ценю. И за вас грудью всегда пойду на всякого супостата. Грудью! Так точно-с! А вы меня за то всегда можете угостить-с. (Поднимает с пола котлету, вытирает обшлагом и ест.) Потому, как поется у нас в песне: "И за любовь мою в награду ты мне слезку подари!..."
    СТЕПКА (подбирая котлеты на блюдо, денщиха помогает, вытирает котлетки рукавом). О Господи Соломонида Фоминишна! Да ведь мы к вам завсегда... Ой, Господи, никак, идут.(Бежит с блюдом в столовую.)

    Деищиха уходит. Из столовой быстро выходит отец. За ним тетя Маша, за ней гурьбой остальные.
    ТЕТЯ МАША (с бутылкой шампанского в руках) . Нет, Шурочка, ты должен покориться. Это старинный польский обычай. Когда мы стояли в Польше, у нас ни один обед без этого не обходился. Всегда перед пирожным кто-нибудь предлагал выпить из сапожка хозяина дома.
    ОТЕЦ. Но ведь мы не в Польше... Мне так неловко.
    ВСЕ. Пустяки! Нужно! Что за глупости! Это так весело! Оригинально! Обычай!
    МАТЬ. Ну, полно кривляться! Сам радешенек. Снимай сапог! Чего ломаешься?
    Отец садится и медленно стягивает с ноги высокий сапог.
    ТЕТЯ МАША. Ну, вот и отлично! Давай сюда! Вот так. (Выливает бутылку в сапог.) Степочка! Тащи, дружок, еще бутылочку! Еще две! Две тащи! Постой, тебе самому не откупорить - Катя, помоги ему.
    Выливает еще две бутылки. Сапог растягивается в вышину.
    Давай еще две.
    МАТЬ (тревожно). Может быть, одной довольно? Эдакая прорва... Ну и размер...

    ТЕТЯ МАША. Что это у тебя Ваня какой-то хмурый стал?
    КАТЯ. Это он все с Андреем Николаевичем своим мужским вопросом занимаются.
    ТЕТЯ МАША. Это насчет мужского равноправия, что ли?
    МАТЬ. Ну да. Совсем с ума спятили. На курсы идут, волосы отпускают; Андрей, дурак, ерунды начитался и моего Ваньку сбивает. Выдать бы их поскорей за хороших жен...
    АДЬЮТАНТКА. Я бы никогда не взяла такого молодого человека, который катается верхом, и отпускает волосы, и на курсы бегает. Это так нескромно, так немужественно.
    Впрочем, Екатерина Александровна, вам, кажется, нравится Андрей Николаевич?
    КАТЯ. Гм... да. И рассчитываю, что его можно будет перевоспитать. Он еще молод. Наконец, хозяйство, дети, все это повлияет на его натуру.

    ТЕТЯ МАША. Дураки! Хотят быть женщинами. Чего им нужно? Мы их обожаем и уважаем, кормим Я обуваем... И физически невозможно. Даже ученые признают, что у мужчины и мозг тяжеловеснее, и извилины какие-то в мозгу в этом самом. Не в парламент же их сажать с извилинами-то... Ха! ха! Я бы за Ваньку Сверчка голос подала! Почему же не подать? Ха-ха! Равноправие так равноправие.
    МАТЬ. А детей кто нянчить будет?
    ТЕТЯ МАША. Видно уж, нам с тобой, ха-ха-ха, видно уж, нам с тобой придется. Что ж, повешу саблю на гвоздь, денщиха будет в барабан бить, чтобы дети не плакали, ха-ха! ха! А уж вечерние-то заседания тю-тю, Шурочка. А? Ха-ха-ха!
    МАТЬ. Пошли теперь все эти новшества. Мужчины докторшами будут. Ну, посуди сама, позовешь ли ты к себе молодого человека, когда заболеешь?
    ТЕТЯ МАША. Ха! ха! У нас в полку...
    МАТЬ. Подожди. Ведь не позовешь? Значит, все это одни пустяки. Теперь в конторы тоже стали принимать мальчишек. Есть и женатые. Дети дома брошены на произвол судьбы... И цены сбивают на женский труд.
    АДЪЮТАНТКА. А главное, совершенно теряют грацию, мужественность.
    ОТЕЦ (из двери). Кофе готов.
    МАТЬ. Пойдемте, господа.
    Уходят. Слышится звонок. Входят Андрей Николаевич и Степка.
    АНДРЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Нет, Степка, я не сниму пальто. Я только на минутку. У вас гости? Ах, рак это неприятно. Так Ваничка дома... Гм... Подожди, Стёпа, одну минутку... Вот что, голубчик, не можешь ли ты вызвать ко мне на одну секундочку Катерину Александровну? Подожди, подожди! Только у меня секрет... Нужно так, чтоб никто не видал... Потихоньку вызови.
    СТЕПКА. Да уж ладно, барин, мы сами с усами, комар носу не подточит. (Подходит к двери и кричит.) Барышня! Вас тут спра... пожалте-с на секрет.
    КАТЯ (выбегает). Чего ты? Одурел? Ах, это вы? Пожалуйста! Что же вы не разденетесь.
    АНДРЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Нет. Мерси. Я на одну минутку. Я только хотел узнать, здоров ли Ваня... Папа послал за узорами...
    КАТЯ. Вы напрасно выходите один так поздно вечером. Могут пристать какие-нибудь нахалки.
    АНДРЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Я должен... мне нужно... два слова...
    КАТЯ. Степка, пошел в кухню.
    Степка уходит.
    АНДРЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Я пришел... вернуть вам ваше слово... Я не могу...
    КАТЯ. Так вы не любите меня! Боже мой, Боже мой! Говорите же, говорите! Я с ума сойду!
    АНДРЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (плачет). Я не могу... Мы повенчаемся, а вы на другой день спросите: "Андрюша, что сегодня на обед?" Не могу! Лучше пулю в лоб... Рабство...
    КАТЯ. Не любишь! Не любишь!
    АНДРЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Мы сговорились с Ваней... Будем учиться... Я буду доктором... сам прокормлю, а ты по хозяйству...
    КАТЯ. Ты с ума сходишь? Я, женщина, на твой счет?
    АНДРЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Да!... Да!... Я так люблю тебя, а иначе не могу. Женщины от власти одурели... Будем ждать... пока я сам прокормлю. Я тебя так люблю, так люблю... по хозяйству... (Обнимает Катю и прижимается к ней.)..."
     
  10. La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Еще от Тэффи. )

    Кошка господина Фуртенау.


    Было это дело в маленьком городке, в Зоннебахе, на церковной площади.
    Собственно говоря, Зоннебах был когда то прежде, давно, городком, а потом слился с большим городом и стал как-бы его предместьем, но по духу остался прежним, захолустным, тихим и бедным.
    Народ, населявший его, работал большей частью на тех больших горожан, что жили за мостом. Прачки отвозили туда выстиранное белье, учителя, жившие в дешевеньких квартирках Зоннебаха, бегали давать уроки в школы большого города, разные мелкие служащие, чиновники, приказчики, фельдшерицы -- уезжали по утрам в трамваях на целый день.
    Квартирки в Зоннебахе редко пустовали, особенно маленькие, и не успели похоронить старую ведьму, занимавшуюся трикотажем без малого сорок лет, как в ее уютные и чистенькие две комнатки с кухней -- въехал новый жилец.
    Это был высокий худой старик, очень серьезный и почтительный. Поклажу привез за ним артельщик на ручной тележке. Крытый клеенкой диван, кресло, складной столик и большую, обвернутую зеленой тряпкой клетку.
    Мальчишки, глазевшие на этот переезд, сразу догадались, что в клетке приехала кошка. Догадка в тот же вечер подтвердилась, потому что слышно было, как старик звал кошку и она в ответ мяукала.
    -- Питти! Питти! Питти! -- звал он. -- Хочешь молочка?
    И кошка отвечала.
    -- Мау! Мау!
    Довольно грубо отвечала. Должно быть, кот, да и не молодой.
    Так водворился старичок на новом месте.
    Утром, как и все, уезжал в трамвае в город, вечером возвращался, приносил кулечки, хозяйничал, разговаривал с кошкой, и она отвечала "мау".
    Сначала соседи, как водится, любопытствовали, спрашивали у сторожихи. кто он, да где служит, и почему никто к нему в праздник не приходит -- ко всем. ведь, кто нибудь приезжает, либо родные, либо друзья.
    Но сторожиха мало чего могла рассказать. Она вообще в его квартиру была вхожа раз в неделю, по субботам, мыть пол в кухне и стирать кое-какую стариковскую ерунду. В комнаты он ее не пускал, он комнаты любил сам убирать. Аккуратненький был старичок и чистенький, но очень неразговорчивый.
    -- Прямо какой-то старый лев, -- определила его сторожиха.
    -- А служит в ликвидации.
    Что такое в "ликвидации", никто не понимал, но раз старичок служит, так и Бог с ним. Служит, значит человек понятный, не вор, не убийца, в свидетели с ним не попадешь, а что молчит, так к этому скоро привыкли. Да и что ему, старому, одинокому, рассказывать? Про кошку что ли? Но ведь это опять такое дело, что кто животных не любит, тому слушать неинтересно, а кто любит, тому самому хочется про любимое существо рассказать, какая, мол, у меня кошечка нежная и какая собачка преданная и какая курица догадливая. Одним словом, от старикова молчания никому урону не было.
    Фамилия старичка была Фуртенау.
    Пошли дни за днями, ночи за ночами. Весенние ясные, летние жаркие, зимние холодные, осенние скучные.
    Дул ветер, скрипел ржавый петух-флюгер на шпице старой колокольни, плыла луна. Скучно.
    К старику привыкли, но вот милая его кошечка не особенно соседям нравилась.
    Начать с того, что надоели вечные разговоры.
    -- Питти! Питти! Пптти! Хочешь молочка? Мау! Мау!
    Просто надоело. Стали далее думать -- хоть бы выдрал он эту кошку, чтобы она как-нибудь иначе поорала.
    Потом вышла такая история: у соседки господина Фуртенау пропал из кухни большой кусок жареной колбасы. Кухня этой соседки приходилась рядом с кухней господина Фуртенау, и ночевавшая в ней соседкина племянница слышала сквозь сон, как-будто кто-то скребется у раскрытого окна. А там из окна Фуртенау к окну соседки вел маленький карнизик, так что кошка свободно могла перебраться и украсть колбасу.
    Соседка потужила, потужила и велела племяннице на ночь окно закрывать. Но та как-то раз забыла, а кошка господина Фуртенау не зевала. Живо пронюхала, что путь свободен и уволокла изрядный кусок ветчины.
    Тут уж соседка расстроилась и, подкараулив на улице господина Фуртенау, остановила его и сказала, очень, впрочем, вежливо.
    -- Уважаемый сосед, вы должны непременно закрывать окно своей кухни, потому что кошка у меня уже два раза утащила мясо.
    В ответ на это господин Фуртенау почтительно снял шляпу и сказал:
    -- Благодарю вас, я мяса не покупаю.
    И ушел.
    "Мясо не покупаю". Он не покупает мяса! Вот оттого его кошка и лезет воровать по чужим кухням.
    Совсем дурак старик.
    Долго обсуждали этот вопрос.
    Потом еще раз пропала копченая рыба, а потом племянница соседки вышла замуж, и жених ее, изрядно выпив на свадьбе, признался, что и жареную колбасу, и ветчину, и копченую рыбу, все это его невеста таскала ему тайком в дровяной сарайчик, куда он залезал с вечера от непреоборимой любви к своей невесте.
    -- Так вот почему господин Фуртенау поблагодарил, когда ему сказали, что кошка ворует мясо? Он думал, что это его предостерегали от чужой кошки.
    Клевета с кошки господина Фуртенау была снята, и соседи стали снисходительнее относиться к надоевшим стариковым "Питти! Питти! Питти!".

    -----

    Господин Фуртенау занимал квартиру в верхнем этаже. А под ним жил молодой переплетчик, которому раз в неделю приносила белье маленькая голубоглазая прачка Маришка. Переплетчик был, пожалуй, уже не молод, но жил одиноко. Маришка, сдавая ему белье, очень долго отсчитывала четыре платка, два полотенца и наволочку. Ей почему-то трудно было -- подвести эти сложные итоги. И, уходя, она вздыхала.
    Он, этот переплетчик, как-то взял ее за руку и сказал с радостным удивлением:
    -- Господи! Маришка, до чего же у тебя голубые глаза!
    Она покраснела и потом целую ночь мучилась -- что это значило? Хорошо, что голубые или плохо?
    Как то раз он пожаловался ей, что надоело ему слушать беседы старика соседа с кошкой. А Маришка жалобно улыбнулась и сказала:
    -- А мне так жаль его! Ведь никого у него кроме этой кошки в целом свете нет. Придет домой старенький, усталенький, покличет свою кошечку, а она ответит "мау", подойдет к нему, живая, тепленькая. Он погладит ее, и она приластится. Вот так любят они друг друга и любовь их хранит.
    -- От чего хранит?
    -- Не знаю. От страха... Не знаю.
    Переплетчик задумался. Потом сказал:
    -- Ну, пусть старик питтикает. Я больше сердиться не буду.
    Когда через неделю она снова пришла со своей корзинкой, он был какой-то мрачный и не стал с ней разговаривать. А еще через неделю, принимая от нее белье, он внимательно посмотрел на нее и сказал:
    -- Ты похудела, Маришка. Чего ты похудела?
    А потом сказал.
    -- Пора мне заводить теплую кошку, чтобы хранила меня от страха. Маришка, выходи за меня замуж. Так?
    Наискосок от старикова дома жил старик газетчик с женой. Она ходила на работу. Копила деньги под старость. Жалела господина Фуртенау.
    -- Одинокий какой! Все только с кошкой да с кошкой. А поколеет кошка -- куда он тогда? Страшно.
    У этих стариков тоже никого не было. Даже кошки не было -- не любили.
    Вот, как то вечером, послушали они, как господин Фуртенау говорит с кошкой, да вдруг старый газетчик и вспомнил:
    -- А в какой приют отправили твоей племянницы мальчишку, когда она померла? А?
    -- А что? Думаешь взять? А? Я и сама стала об этом подумывать. А?
    Мальчишку разыскали, взяли. Он оказался буян и шалун. То песни пел, то капризничал. Старики на него ворчали, покрикивали, иногда и за уши драли. И за собственной кутерьмой уже и не слышали, как разговаривает со своей кошкой господин Фуртенау.

    -----

    В подвальчик старикова дома переехали из большого города молодожены-красильщики. Они недавно повенчались, поместили ее старуху-мать в богадельню и вот стали устраиваться и работать. Весь день работали дружно и весело, а вечером отдыхали и, конечно, слышали, как разговаривает господин Фуртенау со своей кошкой. Слушали и затихали и переставали смеяться.
    -- О чем ты все задумываешься? -- спросил как-то жену молодой красильщик.
    Она молчала.
    -- А мне, знаешь, что пришло в голову, -- сказал красильщик, -- что если передвинуть большой шкап, так можно было бы устроить в углу постель. Понимаешь?
    Она все молчала.
    -- Для твоей матери.
    Она и тут ничего не сказала, только вдруг заплакала, потом засмеялась, и поцеловала мужа.
    Старуха перебралась из богадельни в угол за шкапом, ворчала, копошилась, суетилась, заполняла дом старушечьей бестолочью и уже не слышно было, как по вечерам разговаривает господин Фуртенау со своей кошкой

    -----

    И снова настала осень.
    Задул ветер, заскрипел ржавый петух-флюгер на шпице старой колокольни, завертелся, заклевал луну черным носом. Скучно.
    Господин Фуртенау засел дома и несколько дней не выходил на улицу. Слышно было только, как он разговаривает со своей кошкой и та отвечает "Мау".
    -- Чего же он не выходит? Уж не заболел ли?
    -- Ну, раз с кошкой разговаривает, значит все благополучно.
    И вот поднялась в конце недели сторожиха, чтобы вымыть старикову кухню. Стучала, стучала, а он не откликался и не отпирал.
    Тогда испугались, позвали слесари, сломали дверь.
    Господин Фуртенау сидел в кресле, свесив голову. Доктор потом сказал, что он скончался давно, может быть дней пять тому назад.
    А против кресла в большой клетке сидел попугай, старый, страшный, голый, с выщипанными перьями. Увидя вошедших людей, попугай заорал диким голосом:
    -- "Питти! Питти! Питти! Хочешь молочка? Мау! Мау!".
    Заорал и свалился с жердочки.
    Он умер от истощения.
    А кошки, наделавшей столько удивительных штук на церковной площади городка Зоннебаха, этой кошки у господина Фуртенау вовсе никогда и не было.
     
  11. La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Из Шефнера.
    "...Месяца через два Сергей Кладезев, шагая по Большому проспекту, увидел сидящую на скамье молодую женщину и узнал в ней ту незнакомку, которая получилась у него на снимке.
    — Вы не скажете, который час? — обратилась к нему незнакомка.
    Сергей точно ответил на этот вопрос и присел на эту же скамью. У них завязался разговор о ленинградской погоде, и они познакомились. Сергей узнал, что зовут ее Тамарой. Они стали встречаться, и вскоре получилось так, что они поженились. Затем родился сын, которого Тамара назвала Альфредом.
    Тамара оказалась женщиной довольно скучной. Она ничем особенно не интересовалась — только все время сидела в кресле у окна и вышивала на ковриках кошек, лебедей и оленей и потом с гордостью вешала их на стенку.

    Сергея она не любила. Она вышла за него замуж потому, что у него была отдельная комната.

    Так как Тамара была женщиной скучной, то и Сергея она считала человеком скучным, неинтересным и невыдающимся. Ей не нравилось, что на досуге он занимается изобретательством, — она считала это пустой тратой времени. Она все время ругала его за то, что он загромождает комнату своими приборами и инструментами.
    Из-за тесноты в комнате Сергей сконструировал АПМЕД — небольшой Антигравитационный Прибор Местного Действия. Теперь благодаря АПМЕДу он мог работать на потолке. Он настлал на потолок паркет, поставил там свой рабочий стол, перетащил туда все инструменты. Чтобы не пачкать стену, по которой он всходил на потолок, Сергей сделал на стене узкую линолеумовую дорожку. Теперь низ комнаты принадлежал жене, а верх стал рабочим кабинетом и лабораторией Сергея.

    Но Тамара все равно была недовольна. Она теперь стала бояться, что в жэке узнают об этом увеличении Площади и станут брать двойную квартплату.
    Кроме того, ей не нравилось, что Сергей запросто ходит по потолку. Она считала это неприличным.
    — Хотя бы из уважения к моему высшему образованию, не ходи ты вниз головой, — говорила она ему снизу, сидя в кресле. — У всех жен мужья — люди как люди, а мне такой неудачный достался!
    Приходя с работы (он теперь работал техником-контролером в Трансэнергоучете), Сергей наскоро обедал и шел по стене к себе наверх, в кабинет-лабораторию. А иногда отправлялся бродить по городу и окрестностям, только чтобы не слышать вечных упреков Тамары. Он так натренировался в пешей ходьбе, что ему ничего не стоило дойти до Павловска или до Лисьего Носа.
    Однажды на углу Восьмой линии и Среднего он встретил Светлану.

    — А я вышла замуж за необыкновенного человека, — первым делом сообщила ему Светлана. — Мой Петя — настоящий изобретатель. Он пока работает на должности младшего изобретателя научно-исследовательского комбината "Все для быта", но скоро его переведут на должность среднего изобретателя. У Пети есть уже самостоятельное изобретение — мыло "Не воруй!".
    — А что это за мыло? — спросил Сергей.
    — Мыло это простое по идее, ведь все гениальное просто. "Не воруй!" — нормальное туалетное мыло, а внутри там — брикет несмывающейся черной туши. Если кто-нибудь — ну, скажем, сосед по коммунальной квартире — украдет у вас это мыло и станет им мыться, то он весь измажется и физически и морально.
    — Ну а если этого мыла никто не украдет? — спросил Сергей.
    — Не задавай нелепых вопросов! — рассердилась Светлана. — Ты, наверное, просто завидуешь Пете.
    — А Люсю ты видишь? — спросил Сергей. — Как она поживает?
    — А у Люси все по-прежнему. Я ей советую найти какого-нибудь подходящего необыкновенного человека и выйти за него замуж, а она отмалчивается. Видно, в старых девах хочет остаться.
    Вскоре началась война.
    Тамара с сыном уехала в эвакуацию, а Сергей Кладезев ушел на фронт.
    Сначала он был младшим лейтенантом в пехоте, а войну окончил в звании старшего лейтенанта. Он дважды был ранен, но оба раза, к счастью, легко.
    Он и на фронте продолжал размышлять над разными изобретениями, но у него не было ни материалов, ни лаборатории для их осуществления. Когда кончилась война, он вернулся в Ленинград, сменил военную форму на штатскую одежду и поступил работать на прежнее место — в Трансэнергоучет. Вскоре вернулась из эвакуации Тамара с сыном Альфредом, и жизнь потекла по-прежнему.
    А годы шли.

    Да, годы шли.
    Сын Альфред стал взрослым, окончил школу и поступил на срочные-краткосрочные курсы по подготовке гостиничных администраторов.
    Вскоре он уехал на юг и устроился работать в гостиницу.
    Тамара по-прежнему вышивала на ковриках кошек, лебедей и оленей. Она стала еще скучнее и сварливее. Кроме того, она познакомилась с одним холостым отставным директором и теперь грозилась Сергею, что уйдет от него к этому директору, если Сергей не возьмется за ум и не бросит своего изобретательства.
    Светлана по-прежнему была очень довольна своим Петей. Петя шел в гору — теперь он был уже в чине среднего изобретателя. Он сконструировал даже четырехугольные спицы для велосипеда взамен круглых. Светлана очень им гордилась.

    Люся, как и до войны, жила на Васильевском острове. Она работала машинисткой в конторе "Рояльзапчасть" — там планировались и конструировались запасные части к роялям. Люся до сих пор не вышла замуж.
    Она часто вспоминала Сергея. Однажды она увидела его издали, но не подошла
    — он шагал по Седьмой линии в кино "Балтика" со своей женой.
    А Сергей тоже очень часто вспоминал Люсю. Чтобы поменьше о ней думать, он старался направлять свои мысли на новые изобретения. Но так как у него не было никакой ученой степени, то никто особенного значения не придавал его открытиям. А проталкивать свои изобретения он не умел, да и не слишком к этому стремился. Ему все казалось, что приборы его еще очень несовершенны и нечего ему соваться с кувшинным рылом в калашный ряд.

    Так, например, он изобрел прибор "Склокомер-прерыватель" и установил в своей коммунальной квартире на кухне. Прибор этот имел шкалу с двадцатью делениями и учитывал настроение жильцов, а также интенсивность склоки, едва она возникала.

    При первом недобром слове стрелка начинала дрожать и отсчитывать деления, постепенно приближаясь к красной черте. Дойдя до красной черты, стрелка включала в действие склокопрерыватель. Раздавалась тихая, умиротворяющая музыка, автоматический пульверизатор выбрасывал облако распыленной валерьянки и духов "Белая ночь", и на экране прибора появлялся смешной вертящийся человечек, кланялся публике и говорил: "Живите, граждане, в мире!"

    Таким образом, склока прерывалась в самом начале, и в квартире все были благодарны Сергею за его скромное изобретение."
     
    Ондатр нравится это.
  12. list

    list Модератор

    Сообщения:
    6.768
    Симпатии:
    3.475
    - Это всего-навсего погремушка, - сказала Алиса, всмотревшись. Погремушка, а не гремучая змея, - поторопилась она добавить, думая, что он испугался. - Старая погремушка... Старая, никуда не годная погремушка!


    - Так я и знал! - завопил Труляля, топая в бешенстве ногами, и принялся рвать на себе волосы. - Поломана, конечно!
    Он глянул на Траляля, который тотчас повалился на землю и постарался спрятаться под зонтом.

    Алиса положила руку на плечо Труляля.
    - Не стоит так сердиться из-за старой погремушки! - сказала она примирительно.

    - И вовсе она не старая! - закричал Труляля, разъяряясь пуще прежнего. - Она совсем новая! Я только вчера ее купил! Хорошая моя... новая моя... ПОГРЕМУШЕЧКА!
    И он зарыдал во весь голос.
     
    La Mecha нравится это.
  13. La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Из Сергея Минаева:

    "
    – Вот я и говорю. Понимаешь, нам сейчас очень нужна национальная идея. Ну, как «самодержавие – православие – народность» или, более позднее, «Сталин – Берия – Гулаг». В общем, такая конкретная идея, чтобы всем была понятна. От олигархов в вашей Москве до оленеводов Крайнего Севера.

    То, каким образом он успел ухватить конец предыдущей темы, остается для меня загадкой. Я проникаюсь еще большим уважением к Мишке и вслед за ним оживаю сам:

    – Я что-то не знаю, как такую идею родить. Слишком разные социальные слои. Нет, я согласен. Если эта национальная идея хороша для олигарха, то для чукчи, выпасающего своих оленей на бескрайних нефтяных полях Крайнего Севера, она, ясен пень, тоже хороша. Работа, зарплата плюс английский футбол по ящику в виде бонуса. Но есть ведь еще и другие слои населения. Или ты все опять к нефти хочешь свести?

    – Бескрайнего… Крайнего… чего-то ты меня запутал вконец. – Мишка вырывает у меня пачку «Беломорканала». – Да не части ты, я тебе говорю. Привыкли в своей рязанской Москве гадость эту нюхать. Бум-бум, удар в мозг, быстро шарики за ролики закатило, и думать не надо, кто ты теперь, Миша или Маша. Отвыкай. Ты ж в Питере, в гостях у инженера. Телок нет, про гламур я только по радио слышал, куда торопиться-то?

    – Ну ладно, ладно. Извини, извини. Знаешь, у нас в мегаполисе все быстро. Кто успел, тот и съел.

    – Съел? Ну, ты даешь, старик. Ты чё, эту гадость жрать еще стал? Я тебе всегда говорил – надо употреблять только продукты, отмеченные знаком «грюнепункт». Экология – важнейшая вещь. Посему – только натурпродукты.

    – С ума сошел?! Это же поговорка такая. Нечего я не жру. Ладно, на чем мы остановились? А, вот. На нефти. В общем, нефть – это не идея. Идея в том, чтобы люди различного достатка чувствовали умиротворение и отсутствие социальной напряженности, вот. Ну, на пальцах если объяснять, чтобы каждый мог по своему достатку выбирать. Пойти в ресторан «Марио» со счетом в двести гринов на человека или пойти в бар «Марик» со счетом двадцать долларов. И при этом не чувствовать себя ущербным. В общем, если четче говорить, право выбора, подкрепленное чувством общественной справедливости. Ясно?

    – Ага. Ясно. Только ты учти, это у тебя в Москве люди выбирают между «Мариком» и… как ты это назвал-то?

    – «Марио».

    – Ага, вот именно. Выбирают между кабаком и кабаком покруче или выбирают между Машке один раз или Петьке два раза, а в провинции все жестче. Кто-то выбирает между «Балтикой» номер шесть и «Балтикой» номер девять, а кто-то между молоком и хлебом. Понял, нет?

    – И что это меняет? Я и говорю, дать всем возможности для достижения социальных благ, популярных в его среде или хотя бы доступных… И сделать так, чтобы поездка в Сочи выглядела не менее круто, чем покупка «Майбаха». Просто не то начинать пиарить надо. Расселить всех сообразно достатку, чтобы никто друг другу в карман не глядел. Тогда и социальная напряженность снимется. Как в Америке. Есть белые районы, есть черные и т. д. Понимаешь? Справедливость, как она есть…

    Мишка задумался.

    – Вот видишь, ты опять все свел к материальным ценностям, – сказал на этот раз он серьезно. – Не просекаешь ты, что России прежде всего нужна духовность. Чтобы «не хлебом единым», но вместе с тем «все, как один, единым фронтом» и прочее.

    – Это как же?

    – А так. Как в Средние века. Вся страна в опорках да рванье, а в церковь в воскресенье всем миром и на юбилей монаршей семьи в белых рубашках все с утра. И чтобы руководство страны наряду с имперским пафосом выглядело в глазах народа единственной инстанцией, которая знает, во имя чего мы все движемся. Куда – это не важно, его можно от поколения к поколению все дальше отодвигать. Главное – во имя чего.

    – И во имя чего же?

    – ВО ИМЯ ВЫСШЕЙ СПРАВЕДЛИВОСТИ. – Мишка сделал проникновенное лицо и, раскурив очередной косяк, передал его мне.

    – Это как же понимать?

    – А так. Чтобы образ президента, например, выражал вселенское Добро, Милосердие и Близость к тебе. Знаешь, такой всеобъемлющий персонаж, вечно сражающийся со злом. Как Бэтмен в Штатах. Чтобы каждый отдельно взятый алкоголик был уверен, что если у него бутылки не примут или еще как обидят – прилетит Бэтмен и накажет всех злодеев. И чтобы Бэтмен этот был глубоко народный персонаж. Чтобы в баню ходил, косяки имел с любовницами, мог с мужиками выпить запросто. В общем, такой Бэтыч с соседнего двора, который вдруг стал начальником ДЭЗа. Но и самое главное – при всей этой народности чтобы каждый знал, что Бэтыча по хуйне дергать нельзя. У него дела очень серьезные, и если он к каждому начнет спускаться с небес (при этом делается акцент, что спускаться ему, в принципе, не западло), то начнется окончательный и бесповоротный пиздец. Как в кризис, только хуже. Я бы вообще не показывал президента по телевизору без маски Бэтмена, отменил бы все выборы и по старости менял президентов на более молодых, незаметно для народа. Вот тогда общество и поверит в то, что где-то есть Сила, всегда творящая Добро, заботящаяся о всеобщем Благе и готовая каждому прийти на помощь. Вот в таком ключе и надо пиарить национальную идею. И появится то, во имя чего стоит жить и рожать детей. И прекратить писать в интернетах и показывать в газетах про то, как олигархи страну разворовывают. Только Бэт-выпуски новостей и хорошие, правильные фильмы про войну. Где наши всегда побеждают. И тогда каждый оленевод, колхозник и инженер поймет, что в стране нет НЕ НАШИХ, а есть только НАШИ. И эта духовность крепко войдет в людские сердца, и «Балтика» с «Марио», Петей, Машей и молоком плавно отъедет на второй план.

    – Милосердие, доброта… это чё, Будда, что ли, выходит?

    – Сам ты Будда… Ну возможно, ты и прав, для калмыцкого телевидения надо сделать визуальный образ Буддамена.

    – Нет, там Кирсан, там такое не прокатит.

    – Ты это, слышишь, Кирсана тока не трогай, умоляю. У него там бесплатное образование, медицина, у каждого по верблюду, и никому не западло, что он на «роллс-ройсе» по степи ездит. Наоборот, все думают, как это неудобно, по таким-то дорогам. А все оттого, что он всех верблюдов населению раздал. Вот и мучается за народ теперь. И еще он шахматы поднял. Ты вот не играешь, а я очень уважаю. И нет у него там никаких нефтяных королей, только шахматные. И журналисты, которые про воров-олигархов писали, теперь уже не пишут про них. И не ворует никто. А все потому, что народ в своего президента верит! Он для них Бэтыч!

    – То есть если олигархов прекратить показывать по телевизору, то они вроде как воровать перестанут автоматически? Ты думаешь, что говоришь? Что изменится?

    – Ничего не изменится, конечно. Здесь всегда так и будет. В каком-нибудь семнадцатом веке челядь сидела и судачила про тогдашних нуворишей: «Ну вот, еще лет пятьдесят осталось. Пеньку продадут, лес продадут и больше у Рассеи ничегошеньки не останется. И как только наши дети жить будут?» Потом здесь оказались огромные залежи нефти, которой мы все сейчас и живем. И так же, как и наши прапрадеды, разглагольствуем о том, какой случится ужас, когда она закончится. А на самом деле ничего не случится. Кончится нефть, найдутся другие полезные ископаемые. Ну, скажем, найдут какой-нибудь «энергиум», который будет круче всякой нефти. И Россия, без шума и пыли, протянет на нем еще лет триста. То есть исторически предопределено, что предназначение данной территории в разведывании природных ресурсов с целью последующей перепродажи их в другие страны. Через хитрые надстройки, способствующие обогащению узкого круга властной верхушки. Поэтому нам и нужна четкая национальная идея, чтобы народ понимал: все, что происходит в верхушке, делается во благо… «во благо Франции и с разрешения Кардинала», как писал Дюма-отэц.

    – Ну, в общем, это многое решает. Такая территория огромная. Представляешь, что было бы, если б все население жило здесь ХОРОШО? Да мы расплодились бы хлеще китайцев, а с нашими вечными поисками внешних врагов вели бы перманентные войны, в которых всегда побеждали бы ввиду постоянного восполнения людских ресурсов. Таким образом, в конце концов Россия бы завоевала весь мир.

    – Ой, вот только про войну не надо, ладно? Сейчас мы опять скатимся к Второй мировой, а у меня уже аллергия на эту тему. Какую программу ни включи, везде Сталин, Черчилль и Гитлер. Герои того времени. Надоело.

    – Так нынешние-то герои мелковаты. Вот и остается выуживать мелкие детали из жизни титанов прошлого. Ладно, Бог с ними. Ты мне лучше скажи, Михаил, только без «бэтманов» своих, а нельзя ли тут такую идею сделать, чтобы «верхушка» жила в согласии и некотором респекте с простым народом, а? Ну, опять же твой любимый девятнадцатый век. Например, крестьяне ждут, когда летом в имение вернется «добрый барин», питерские простолюдины закидывают камнями царские войска во время восстания декабристов, декабристы мечтают о свободном народе. Всех объединяет любовь к Родине и помыслы о ее будущем…

    – Это ты о чем? Какое, к черту, единение, какие декабристы? Они о жизни простого народа из французской беллетристики того времени узнавали. Декабрист Бестужев в тюрьме учил русский язык, чтобы со следователем общаться. Не было тут, к сожалению, никогда единения и не будет. И народ ничего никогда не менял, даже в 1917-м. Он просто иногда был наблюдателем событий, а иногда их участником. Все просто.

    – Мишка, а как бы так в эту верхушку-то попасть? Ты понимаешь, меня преобразования не особо мучают, я не декабрист и готов тебя при случае сделать главным гуру по духовности. Ты только скажи, есть ли исторический рецепт попадания в верхушку? Кроме рождения от правильных родителей? Очень, понимаешь, хочется прислониться к военному эшелону или пристроиться на склад теплой одежды…

    Я представил себя этаким защищенным от всего на свете, с теплой буржуйкой и стаканом горячего чая в руке, властелином склада, мне стало тепло от такой мысли. Мишка, будто прочитав все это на моем лице, сказал:

    – Можно. Главное – понять систему. Те невидимые человеческому глазу маршруты, по которым люди движутся к успеху.

    – Это ты что имеешь в виду? – отбросил я негу и сосредоточился на впитывание Мишкиной мудрости…

    – Хорошо. – Мишка прикурил уже погасшую папиросу и передал ее мне. – Ну, вот, скажем… Звонит тебе приятель и говорит: «Слы, мы тут у меня дома зависли с девками, водкой и т. д. Приходи, будем пить, есть и танцы танцевать». Ты приходишь к его дому, а квартира, нужная тебе, находится на сорок пятом, предположим, этаже. А то, что в доме имеется лифт, которым люди пользуются для быстрого подъема на высокие этажи, ты не знаешь, потому как сам всю жизнь прожил в пятиэтажке. И вот ты пыхтишь, поднимаешься по лестнице, через час приходишь в квартиру, а там только мухи летают над пустыми стаканами. Все ушли на дискотеку. А знал бы ты, как лифтом пользоваться, давно бы уже вместе со всеми отжигал. Таким образом, главное в жизни – понять, где лифт, и научиться им пользоваться. Такая вот простая формула успеха, братан.

    – Постой, постой. А вот что-то у тебя не складывается. Взять, к примеру, Ходорковского. Он же быстро прорюхал, что есть лифт. Научился кнопки правильные нажимать, быстро попадать на нужные этажи. И чем все закончилось?

    – Правильно. Кнопки-то он научился нажимать. И быстро попадать на нужные этажи тоже. Только вот в чем проблемка. Он же не один стал ездить. Он же, сука такая, стал с собой еще и людей возить. А самое главное, что в какой-то момент он вообще себя вообразил лифтером. А это в корне неправильно. Ибо лифтер может быть только один. Все другие – либо обслуживающий персонал, либо пассажиры. В общем, Ходор жал себе и дальше на кнопки, улыбался, в кабине радостные пассажиры, «Хава нагила» играет и все прелести жизни. И в один не особенно прекрасный для него момент лифт привез его не совсем на тот этаж, куда он хотел. А на том этаже, куда он его привез, сидит лифтер с охраной и по-человечески его спрашивает: «Товарищ Ходорковский, что же вы, батенька, в лифте-то государственном хулиганите? Еще и пассажиры, ваши друзья, в кабине накурили. Ну нехорошо же так…» И все, и не ездит больше Миша на лифте, хотя и лифт тот есть и исправно функционирует…

    – Да…

    Снова виснет пауза. Я сижу и смотрю, как Мишка покачивается на стуле из стороны в сторону. Разглядывание этого человека-метронома усыпляет меня. Я думаю про Ходорковского, Бестужева и русский народ. И часы показывают половину четвертого утра, и где-то на задворках моего сознания начинает играть диск «The Cure» – «Disintegration». И я тупо пялюсь, как Мишка пытается уменьшить/увеличить звук магнитофона и путается в кнопках и рычажках. И я вижу, как он задевает боком чашку с чаем и она медленно падает со стола, разбивается и окрашивает валяющуюся на полу газету в коричневые тона. Пока жидкость медленно, подобно сгущенному молоку, растекается по бумаге, я успеваю отметить, что чай превратил Ходорковского в негра и он стал очень похож на Нельсона Манделу, борца с апартеидом в ЮАР.
    И мой мозг раскалывается от осознания того факта, что его необходимо выпустить из тюрьмы как можно быстрее, иначе хитренькие олигархи сделают из него борца с режимом, будут собирать от его имени подписи/бюджеты в фонд освобождения страны от преступного режима апартеида, угнетающего российских предпринимателей. Еще я думаю, что это все было изначально ими подстроено, чтобы иметь в обойме лидера с репутацией «политзаключенного» с прицелом на новые выборы. Тут же логическая пирамида достраивается в моем сознании до того момента, как эта «партия узников совести» приходит к власти и начинает обживать новую квартиру, совсем не считаясь с интересами прежних жильцов. И такое яркое понимание всего этого хитрого замута приводит меня в состояние нокдауна. Я поднимаю с пола газету и, тыкая пальцем в Ходорковского, хочу рассказать Мишке про все это, но из моего пересохшего горла вылетает только нечленораздельное: «ЫЫЫЫЫ, Манделлааааа!» Мишка поднимает на меня сузившиеся от страха глаза и шепчет: «Коммуналки… хитро, блядь…» И мы смотрим друг на друга с ужасом от того, что мы читаем мысли друг друга на расстоянии, а следовательно, обкурка вошла в свою финальную фазу. И я понимаю, что Мишке страшно, потому что те вещи, которые мы поняли, понимать нам совсем не стоило. Ужас гонит Мишку в комнаты, где он пулей расстилает обе кровати, влетает обратно и говорит мне, сбиваясь:

    – Так… это… быстро спать. На хер эту политику, завтра на работу, время пять утра. Все, договорились до негров, идиоты. Все, пока, спокойной ночи.

    Мишка гасит свет на кухне, в коридоре, и я в полной темноте бреду в дальнюю комнату и падаю на кровать. Я лежу и смотрю, как свет фар въезжающего во двор автомобиля оставляет на потолке комнаты причудливые узоры. Меня «вертолетит» и хочется продолжения разговора.

    – Миш, а Миш, – громко говорю я.

    – Ну, чего тебе, угомонись наконец.

    – Скажи, а здесь когда-нибудь хорошо будет? – Я спрашиваю его и жду какого-нибудь теплого и мудрого напутствия на ночь…

    – Ага, – слышу я приглушенный голос. – Вот завтра придут матросы, и всем будет хорошо.

    – Мишка, вот за что я тебя люблю, так это за точность формулировок!

    Я лежу и думаю: «Действительно, при таком похуизме скоро придут матросы, и всем будет хорошо. Точно придут. Не факт, что они будут подпоясаны портупеями с деревянными коробами „парабеллумов“, но вооружены они будут точно. Словом и делом. Они придут и принесут нам жизнеутверждающую систему координат: земля – крестьянам, фабрики – рабочим, лагеря – интеллигенции… Они же принесут и правильные понятия – наказания без вины не бывает! Ничего страшного в этом, по сути, нет, зато желудочные колики от пережоров в дорогих кабаках пройдут. Перловка еще никому не вредила. Так же, как и работа на свежем воздухе…»

    – Да, Миш? – только и могу вымолвить я.

    Но Мишка уже храпит и не слышит моего почти немого вопроса. А мне так хочется поделиться с ним своими размышлениями о завтрашнем дне страны. Я лежу и вонзаю в вязкую темень комнаты свои безапелляционные, отточенные формулировки четким, хорошо поставленным голосом. Хотя, с другой стороны, мне понятно, что под воздействием марихуаны из меня извергаются звуки, похожие на испорченную магнитофонную пленку, со всеми присущими подобному состоянию «храоуууууу ыиэээ ффсзззз». И скорее всего я уже тоже сплю и все это мне снится. Я проваливаюсь все глубже между диванных подушек, и меня, словно камень, тянет вниз чувство ужасной недосказанности. Последнее и самое горькое, что мне приходит в голову, – это то, что матросы уже приходили в 1917-м, и лучше от этого мало кому стало. И посему наш диалог снова загоняется в тупик. И мне так хочется сказать это Мишке, и мне так интересно, что он ответит (а он обязательно придумает что-то). Но я так и не успеваю ему ничего больше сказать и окончательно засыпаю. Наверное, ответ на этот вопрос я получу когда-нибудь потом…


    …Я спал, и мне снился президент Владимир Владимирович Путин, который летел над страной и закрывал ее своими неестественно огромными перепончатыми каучуковыми крыльями, защищал ее от всех бед, невзгод, козней опальных олигархов, мирового терроризма и понижения цен на нефть. Он парил высоко в небе и подставлял свою круглую голову в маске летучей мыши палящим лучам утреннего солнца, восходящего где-то там, далеко, над Японией. Его крылья простирались над всей Россией, от Мурманска до Владивостока. Растянутые на десятки тысяч километров, они напоминали мантию, ниспадавшую вдоль государственных границ. Я стоял на балконе Мишкиной квартиры, такой маленький по сравнению с президентом, и восхищенно наблюдал за его полетом, задрав голову. Так получилось, что в этот предрассветный час я и только я один видел, как президент оберегает нашу Родину. Нас было двое этим утром. Я и президент Путин.

    И я ощущал такую сопричастность этому действу, что всю мою душу наполняла трепетная дымка духовности. Последним взмахом крыла он укрыл Курильские острова, и мне стало удивительно спокойно и уютно. И мне нестерпимо захотелось чем-то, пусть самым малым, помочь президенту. И я закричал с балкона в небо:

    – Господин президент! Владимир Владимирович! Вы меня слышите? Я очень хочу вам помочь в вашем труде. Как мне это сделать?

    Путин затормозил в небе и медленно обернулся. Его лицо, несмотря на все расстояние между нами, было видно до мельчайших черточек. Оно выражало изумление. Президент был очень удивлен, что кто-то не спит, когда он работает, оберегая сон страны.

    – Помочь? – Он пожал плечами. – А чем ты мне хочешь помочь?

    – Ну, я не знаю… Например, врагам вашим навредить каким-нибудь образом. Давайте… Давайте я в Лимонова кину пакетиком кетчупа? Нет, тремя!.. Или хотите… я скину его портрет из окна Государственной думы?

    – Спасибо, конечно. Только продукты переводить не надо, сейчас не время. Вот удвоим ВВП… – многозначительно добавил он.

    – Да… Жалко… А я хотел…

    – Ты вот что, – Путин нахмурил брови, – заканчивай анашу курить. Понял, нет? Да еще в Санкт-Петербурге. Нет бы в Эрмитаж сходить или там, я не знаю, в Кунсткамеру.

    Город-то красивейший. Потрясающий город-то какой. Мы его отремонтировали на трехсотлетие, чтобы такие, как ты, приезжали и любовались красотами. А ты вместо этого приезжаешь и убиваешься, как полено. Ты хоть знаешь, что ты делаешь, когда куришь анашу?

    – Нет, не знаю, а чего я такого делаю? – говорю я испуганным голосом.

    – Куря анашу, ты помогаешь мировым террористам, которые ее выращивают специально, чтобы на вырученные от ее продажи деньги устраивать всякие террористические акты. Нефть нашу поджигают или, например, устраивают атаки на Останкинскую башню… тьфу, то есть я хотел сказать, атаки на башни Всемирного торгового центра в Нью-Йорке. А ты ее покупаешь, даешь им такую возможность, а сам ходишь потом с затуманенными мозгами, притупленной бдительностью и говоришь глупости.

    – Ой… я даже и не знал, что все так сложно. Я же в политике-то ни бум-бум, Владимир Владимирович. Я больше теперь не буду курить анашу, обещаю. Никогда в жизни. Правда. Я раньше не понимал, а теперь понимаю. Я не буду больше, Владимир Владимирович, поверьте мне, пожалуйста! – Я даже готов был расплакаться от того, что лезу к президенту со своими глупостями в то время, когда он работает.

    – Ладно, ладно. Верю.

    – Спасибо вам, Владимир Владимирович!

    – Не за что. Заботиться о гражданах – мой долг. Да, и вот еще что. Ты машину свою больше так не бросай посреди двора, а то «скорая помощь» к подъезду не проедет, если чего случится, понял?

    – Ага. Понял.

    – Ну, бывай, – сказал Путин и полетел дальше. На прощание он махнул мне крылом. Или мне это показалось? В любом случае мне бы очень хотелось, чтобы он махнул мне на прощание крылом…"
     
    Ондатр и Glenn нравится это.
  14. TopicStarter Overlay
    Ондатр

    Ондатр Модератор

    Сообщения:
    36.376
    Симпатии:
    13.700
    Сорочье гнездо. английская сказка.


    Давным-давно, предавно,

    Когда свиньи пили вино,

    А мартышки жевали табак,

    А куры его клевали

    И от этого жесткими стали,

    А утки крякали: кряк-кряк-кряк…



    Птицы со всего света слетелись к сороке и попросили ее научить их вить гнезда.

    Ведь сорока искуснее всех вьет гнездо!

    Вот собрала она птиц вокруг себя и начала показывать им, что да как надо делать. Прежде всего она взяла немного грязи и слепила круглую лепешку.

    — Ах, вот как это делается… — сказал серый дрозд и полетел прочь.

    С тех пор серые дрозды так и вьют свои гнезда.

    Затем сорока раздобыла несколько веточек и уложила их по краю лепешки.

    — Теперь я все понял, — сказал черный дрозд и полетел прочь.

    Так черные дрозды и поныне вьют свои гнезда.

    Потом сорока положила на веточки еще одну лепешку из грязи.

    — Все ясно, — сказала мудрая сова и полетела прочь.

    С тех пор совы так и не научились вить лучших гнезд.

    А сорока взяла несколько веточек и обвила ими гнездо снаружи.

    — Как раз то, что мне надо! — обрадовался воробей и упорхнул.

    Поэтому и до нынешнего дня воробьи вьют свои гнезда вот так неряшливо.

    Что ж, а госпожа сорока раздобыла перышек и тряпочек и уютно выложила ими все гнездышко.

    — Это мне нравится! — воскликнул скворец и полетел прочь.

    И в самом деле, у скворцов очень уютные гнезда.

    Так все и шло: послушают-послушают птицы, до конца не дослушают и улетают одна за другой.

    А между тем госпожа сорока все работала и работала, не глядя ни на кого.

    Все птицы уже разлетелись. И вот осталась одна-единственная птичка горлица. А надо вам сказать, что горлица эта и внимания не обращала на то, что делала сорока, и лишь без толку твердила:

    — Мало двух, мало дву-у-ух…

    В конце концов сорока услышала это — как раз когда укладывала поперек гнезда веточку — и сказала:

    — Хватит и одной!

    Но горлица продолжала твердить:

    — Мало двух, мало дву-у-ух…

    Сорока рассердилась и сказала:

    — Хватит и одной, говорю же тебе! А горлица опять свое:

    — Мало двух, мало дву-у-ух!

    Тут сорока огляделась по сторонам и видит — рядом никого, кроме глупой горлицы. Сильно разгневалась сорока и улетела прочь. И в другой раз уж не захотела учить птиц, как вить гнезда.

    Потому-то разные птицы и вьют свои гнезда по-разному.
     
    La Mecha и list нравится это.
  15. Яник

    Яник Вечевик

    Сообщения:
    3.753
    Симпатии:
    833
    Из ФБ
    Олег Лекманов
    2 февраля 2016 г.


    Еще раз о профессионализме

    Радиоведущий - мне - за минуту до эфира: Еще раз - как? "Мендельштам", или - "Мандельштам"?

    Я: Ма...

    Радиоведущий: А звали-то его как?

    Я: Осип Эмильевич.

    Радиоведущий: А строки? Строки какие-нибудь - известные... Побыстрее только...

    Я: Ой... Ну... "Бессонница. Гомер. Тугие паруса..."

    Зажигается лампочка.
    Ведущий, лирическим голосом в микрофон: "Бессонница. Гомер. Тугие паруса..." Кто из нас не помнит этих прекрасных строк одного из лучших русских поэтов Осипа Эмильевича Мандельштама?...
     
    La Mecha нравится это.

Поделиться этой страницей