ХОРХЕ ЛУИС БОРХЕС СЕМЬ ВЕЧЕРОВ Вечер Первый. Божественная комедия "Поль Клодель однажды написал фразу, которая недостойна его, о том, что видения, ожидающие нас после смерти тела, несомненно, не похожи на изображенные Данте Ад, Чистилище и Рай. Это любопытное наблюдение Клоделя в статье, во всех остальных отношениях замечательной, может быть объяснено двояко. Во-первых, в этом замечании мы видим доказательство того, что, прочтя поэму, читая ее, мы начинаем думать, что Данте представляет себе мир иной в точности как изображает. Мы неизбежно приходим к мысли, что после смерти Данте думал очутиться у опрокинутой горы Ада, или на террасах Чистилища, или в концентрических небесах Рая. Думал, что он встретится с тенями (тенями классической античности) и некоторые из них станут разговаривать с ним итальянскими терцинами. Это явная бессмыслица. Клодель имеет в виду не то, что кажется читателям (поскольку, обдумав, они понимают абсурдность замечания), а то, что они чувствуют и что может помешать им получить удовольствие, подлинное удовольствие от чтения. Тому есть множество доказательств. Одно из них принадлежит сыну Данте. Он говорит, что отец собирался изобразить жизнь грешников под видом Ада, жизнь кающихся — под видом Чистилища и жизнь праведников, рисуя Рай. Он понимал это не буквально. Кроме того, существует свидетельство Данте в письме к Кангранде делла Скала. Письмо считается апокрифом, но, как бы то ни было, оно не могло быть написано много позже смерти Данте и является верным свидетельством эпохи. В нем утверждается, что есть четыре способа прочтения «Комедии». Один из них — буквальный, другой — аллегорический. В соответствии с последним Данте — это символ человека, Беатриче — веры и Вергилий — разума. Идея текста, дающего возможность множества прочтений, характерна для средних веков, противоречивых и сложных, оставивших нам готическую архитектуру, исландские саги и схоластическую философию, в которой все служило предметом споров. Они, кроме того, дали нам «Комедию», которую мы не перестаем читать и которая не перестает нас поражать; ее протяженность больше нашей жизни, наших жизней, с каждым поколением читателей она становится все богаче. Здесь уместно вспомнить Иоанна Скота Эриугену, говорившего, что Писание содержит в бесконечности множество смыслов и его можно сравнить с переливами на развернутом павлиньем хвосте." Из Клоделя. ПОЛЬ КЛОДЕЛЬ РЕЛИГИЯ И ПОЭЗИЯ " Я очень тронут тем, что удостоился вашего приглашения и выступаю сегодня перед вами неподалеку от могилы Эдгара По, в этом замечательном городе — оплоте Веры и католических традиций в Америке, в краю, освященном именем Пресвятой Девы[1], куда “Ковчег” и “Колумб” — корабли лорда Балтимора — не напрасно привезли семена свободы и истины. Тема моего выступления — французская поэзия и причины, по которым, как мне думается, она должна быть теснее связана с религией, чем прежде. Католический значит вселенский, и из первых же строк Символа веры мы узнаем о том, что мир делится на видимый и невидимый. О мире невидимом нас извещает свет разума и веры. О мире видимом — разум, воображение и чувства. Все это нужные вещи, каждая в своем роде. Разум прекрасен. Равно как воображение и чувства. Только еретики или янсенисты, скажем Паскаль, считают, что некоторые качества человеческого ума, сотворенного Богом, могут быть дурны сами по себе. На самом же деле дурны лишь проявления хаоса и злая воля. Мир видимый не следует отделять от мира невидимого. Оба они составляют созданную Богом вселенную и пронизаны тайными или явными связями. Апостол говорит, что о мире невидимом мы узнаем через мир видимый. Наука изучает лишь мир видимый. Ее назначение — перейти от следствия к причине, от одного явления материального мира к другому, от факта к закономерности... Чтобы познать вещь, достаточно понять, что она собой представляет, чтобы ее создать, нужно понимать, как она устроена. А чтобы узнать, как она устроена, необходимо понять, для чего она создана, как соотносится с другими вещами и каков первоначальный замысел о ней. Вы не постигнете ее сути, не сумеете ею воспользоваться, если не поймете, какое место она занимает в общем устройстве мира, видимого и невидимого, если у вас нет вселенского, то есть религиозного, представления о мире. Разумеется, даже не имея общего представления о земле и небе, можно кропать премилые стишки, наваять немало изящнейших вещиц и понаделать кучу презанятных безделушек. Но в подобной языческой поэзии, на мой взгляд, всегда есть что-то ущербное, определенная ограниченность. Даже бабочке для полета нужен небесный простор. Не видя солнца среди звезд, вы не приметите и ромашку в траве. Поэт не относится к окружающему миру как к предварительному наброску, которому суждено в скором времени уступить место новым изделиям. Он видит во всем окружающем образы Вечности, исполненные радости символы, неисчерпаемый источник познания. Он не считает нужным менять в них хоть что-нибудь, ему претит сама мысль о том, что они могут измениться. Ему не хватит Вечности, чтобы постичь их. Природа для него подобна человеку, неизменно повторяющему одно и то же как некую чрезвычайно важную новость. Это всегда та же самая роза и та же самая фиалка, и таковыми пребудут, ибо изначально были valde bona — “хороши весьма” и не могут быть лучше. Самое лучшее, на что они способны, — быть самими собой. Единственная возможность для стихов и других произведений искусства оставаться вечно новыми — быть подлинными, и единственный способ быть юными — это быть вечными." Данте, поэт любви "Ключевое слово ко всей поэзии Данте — Любовь. Его он видит начертанным на дверях Ада, и оно ведет Алигьери в его странствии по трем сферам загробного мира. Это оно, как объясняет нам поэт в загадочных и пленительных стихах, составляет тайну “Нового искусства”, оно облекло его рассказ в торжественные, упоительные терцины, в тот завораживающий поэтический ток, чью сокровенную и высочайшую нежность не могут исказить даже ужаснейшие видения. Любовь для Данте целокупна; это желание абсолютного блага с детства загорелось в его сердце от невинного блеска девичьих глаз. Лакордер[14] говорил, что бывает лишь одна любовь. И в самом деле, любовь к творению рождается из того же источника, что и любовь к Богу, из ощущения того, что сами по себе мы неполны и что высшее Благо, помогающее нам осуществиться, пребывает вне нас. Но один Бог есть та реальность, чей образ запечатлен в Его творениях, образ, а не призрак, ибо образ этот наделен собственной красотой и собственным бытием. Именно с этого образа, с этой отдалившейся невесты, началось изгнание Данте, и она же призвала изгнанника неблагодарной родины в Царство живых. Данте так и не смирился с разлукой со своей возлюбленной, и все его сочинение в неимоверном полете ума и воображения стремится объединить дольний мир, где он влачится, мир следствий, которые, если смотреть с нашей колокольни, представляются царством случая или игралищем слепых сил, с миром истинных причин и высших целей. Вся поэма подобна титаническому сооружению; оно призвано воссоединить или вернуть утраченную цельность двум частям творения, чтобы закрепить его в форме незыблемого высказывания и тем самым узреть Высшую Правду, которая, по словам другого великого поэта, услада одного лишь Бога. Поскольку вся “Божественная Комедия” в конечном счете сводится к встрече Данте и Беатриче во взаимном усилии их разлученных смертью душ, каждая из которых всеми силами стремится принести себя в дар другой душе в согласии с тем миром, которому она принадлежит, я попытался в свой черед после многих других читателей представить и изобразить эту главную встречу, разговор двух душ и двух миров, составляющий сюжетную основу поэмы. Беатриче для Данте — это любовь, а в нашей жизни любовь — стихия, которая по сути своей нам неподвластна, ибо она лишена всякого практического смысла, независима и чаще всего вторгается в тесный мирок, обустроенный нашим косным умом, разрушая и сокрушая его. Все упреки, с которыми усопшая может обратиться к своему возлюбленному, слышим мы в этой величественной тридцать первой песне Чистилища, где Данте перед лицом Небесного Града, на чьи первые уступы он готов взойти, исповедуется с таким благородством и смирением. И мы задаем себе вопрос: но разве и Данте не в чем было упрекнуть эту женщину, которая так внезапно и жестоко его покинула? Не вопрошал ли он ту тень, что вела его по дорогам изгнания: “Почему? Почему ты это сделала?” Именно на этот вопрос незамедлительно хочет ответить Беатриче, и не только ее вправе обвинить вечный изгнанник, но и свое земное отечество, Флоренцию, и унылую Италию ХIII века, принесшую столько горя душе, влюбленной в строй и разум. Но все это увенчанная оливковыми ветвями дама оправдывает; если бы мир был совершенным, говорит она, к чему тогда Искупитель? И должно ли видеть в сущем лишь поверхностный и внешний хаос, а не тайну радости, хвалы и блаженства, которую и призван открыть миру поэт? Этой жажде абсолюта и внутренней обусловленности, составляющей суть вопрошания поэта, Беатриче противопоставляет хвалу свободе и благодати, дарованной Богом живым и вечно новым — источником жизни и света, не подчиняющимся ничему тварному, вызванному Им же из небытия, вечным зодчим того Неба, где Он царит, чьи пути неисповедимы. Бог в Раю учит нас всему, не объясняя ничего, но показывая, как созидать все вместе с Ним... Именно потому, что весь тварный мир несовершенен и во всем сущем есть изъян, некая природная пустота, он дышит, живет, обменивается, нуждается в Боге и других созданиях и подвластен поэзии и любви, сочетающей их. Эти сочетания сами по себе не имеют абсолютной ценности; нет преграды для Божьей благодати, несть числа, по словам псалмопевца, способного исчерпать его милость и всепрощение. Этой бесконечности, чей условный образ являет собой звездное небо, всего блеска звездного золота, с божественной беспечностью рассыпанного над бездной, — всего этого не хватит, не будет достаточно, чтобы заплатить долг нашей признательности! — говорит Беатриче." Dante Alighieri, Divina Commedia, Venise, Biblioteca Marciana , XIV
"Поль Клодель, один из самых больших французских поэтов, прожил долгую жизнь. Он родился в 1968 году, помнил Поля Верлена, которого в юности встречал на парижских улицах, в молодости бывал на знаменитых "вторниках" Малларме и дожил почти до нашего времени - пережил Вторую Мировую войну, и умер в 1955 году. Поэт, плодовитый драматург, талантливый дипломат, сделавший блестящую карьеру, работавший в Пекине, Токио, Праге, Риме, Рио-де- Жанейро, Вашингтоне, Брюсселе, Клодель только последние 20 лет своей жизни, уйдя в отставку, полностью посвятил литературе. С восемнадцати лет, открыв для себя Бога, Клодель стал верующим и именно с позиций верующего человека выступал и как поэт , и как литературный критик. "Бог дал человеку Творение во владение, - писал младший современник Клоделя Эмиль Бессон, - поэтому за разнообразными голосами земли Клодель не хочет воспринимать ничего, кроме голоса Бога". Кредо Клоделя заключается в том, что "человек не должен отворачиваться от мира, но проходить через мир, чтобы достичь Бога". Рисуя в своих стихах окружающий его мир, он всегда видит, как среди этого мира незримо присутствует Бог. Он в состоянии услышать, как в пасхальную ночь горы и леса ждут, когда настанет миг воскресения Христа из мёртвых, а звёзды рассказывают одна другой, что они видели, ибо только одна счастливая ночь знает час, когда Иисус воскрес. "Я не сплю, - говорит Клодель, - но ночь между Великой Субботой и Пасхой не создана, чтобы спать. Пасхальной ночью в небольшом аббатстве святого Мориса в Клерво поэт созерцает радость воскресения Христова, глядя в окно своей комнаты. Восходит солнце, и Клодель радуется, как ребёнок. Клодель - созерцатель, он умеет слушать, и позволяет "сердцу петь на его собственном языке". При этом Клодель -человек действия. Проведя некоторое время в качестве послушника в бенедиктинском монастыре, он не становится монахом, но посвящает жизнь карьере дипломата. Более двадцать лет он живёт на Востоке и открывает для себя и своих читателей китайскую культуру, но в то же время всегда остается не просто христианином, находясь не в свободном полёте, как другой большой католический поэт , Шарль Пеги, но строго соблюдая всё, к чему призывает своих чад Римско-Католическая церковь. В отличие от Шарля Пеги, католицизм которого был связан с личным порывом, личной верой, но порою далёк от церковности, Клодель стремится служить Церкви так же ревностно, как служил бы ей в роли монаха-бенедиктинца. И это смущает многих из нас, его читателей, которые хотели бы видеть поэта более свободным. Принадлежавший французской культуре, с её культом свободомыслия и антиклерикализма, Клодель, наверное, прекрасно понимал это, но тем не менее, оставался верным католиком и образцовым прихожанином в своём приходе в Бранге, где он прожил последние двадцать лет жизни. "Христианский поэт - пишет о Клоделе Бессон, - не погружается в земное, как обычные люди, ни в Бога- как святые, он служит объединению этих противоположных сил. Христианский поэт объединяет мир с Богом, а также людей между собою, живя в Боге, он возвещает людям, что говорит Бог". Неслучайно поэтому последние четверть века Клодель посвящает исключительно комментированию Библии. Клодель не просто религиозный поэт, как , например, Франсис Жамм, оставивший нам чудные стихи о своей вере. Он- религиозный мыслитель. Среди авторов, оказавших на него самое сильное влияние, Клодель всегда вспоминал "ангельского доктора" - Фому Аквинского. "Клодель открывает, что вселенная - от звезды до булыжника - участвует в творении всего, что существует, что вселенная в целом являет собой соединенную в одно целое глыбу, в которой ни одна частица не может зародиться вне связи со всей массой". В мире всё взаимосвязано, мир, как творение, не на как акт, а именно, как сотворённое, как вселенная, или Универсум, как звезды, горы, реки, деревья, травы и цветы - все то, что Бог даёт человеку в дар - вот особенно дорогая и любимая тема Клоделя. Творение сохраняет на себе прикосновение перстов Бога, каждая весенняя фиалка, каждая маргаритка, каждый цветок мать-и -мачехи или первоцвета... Клодель подчёркивал, что он не является ни эрудитом, ни учёным. "Я только поэт, - писал он, - но что такое, в конце концов, Библия, как не огромная поэма?" На русский язык Клодель переводился очень мало. В советские времена он не издавался как клерикал и католик, поэтому первая книжечка его стихов в переводах М. Гринберга и О. Седаковой, была выпущена только в 1992 году. Что же касается богословских его сочинений, его комментариев к Библии, то на русский язык они , скорее всего, переведены не будут. Неисповедимыми путями все восемь томов (!) этих текстов ещё в советские времена попали во Всероссийскую государственную библиотеку иностранной литературы им. М.И. Рудомино, где тогда хранились в спецхране за семью печатями. Теперь они доступны каждому читателю, владеющему французским языком." (Георгий Чистяков, 2003, предисловие к книге Поля Клоделя "Капля божественного мёда").
Поль Клодель Тьма Она далеко. Я здесь один. Зловещая тишина. Мы страждем, и, словно пшеницу, нас просеивает Сатана. Печальны мы оба - она и я, меж нами тропа разлук, Меж мною и ней, отныне чужой - ни слова, ни взмаха рук. И ничего, кроме ночи нет, навеки роднящей нас, Невозможна любовь и оставлен труд в этот полночный час. Напрягаю слух, я совсем один, только ужас в сердце проник. То ли голос её окликнул меня, то ли чей-то сдавленный крик. Чую, на голове моей треплет волосы ветерок. От смертельной опасности нас избавь и от Зверя храни нас, Бог. Снова смерти вкус на моих губах мне не даёт вздохнуть, Родовые схватки терзают дух, и томят тошнота и муть. Этой ночью один я в точиле топтал виноград, От стены к стене шагая в бреду и хохоча невпопад. Видит ли без очей нас Тот, Кто очи соделал нам? Тот, Кто слухом нас одарил, может ли слышать Сам? Знаю, где умножается грех, благодать сильнее всего, Молитесь, ибо уже идёт Князь мира сего. 1905 Песнь Меза (из цикла "Полуденный раздел") Теперь я знаю, что такое страсть! и знаю теперь, Что претерпел Ты на кресте, и что происходило в Твоём сердце, Если Ты любил каждого из нас с такой же мукой, Как я любил её, до хрипа, до удушья и смертных тисков! Ведь я любил её, о Боже, и вот она - расплата за любовь. Я любил её и совсем Тебя не боюсь. Потому что нет ничего превыше любви, И даже Ты над ней не властен, Господи, Ты видел эту жажду И слышал мой зубовный скрежет, И знаешь эту сушь, ужас, терзанье, с которыми Я ею завладел. И вот она - расплата за любовь. Ты знаешь в этом толк, Господи, Тебе известно, Что такое вероломство в любви, но Тебя я не боюсь! Мой грех велик - но любовь сильней, и только смерть Твоя, Что ты мне даришь, одна под стать греху и страсти!.. Царь Небесный Моросило всю ночь, я ставни закрыл, забрызганные дождём, За окном была тьма и туман такой, что можно резать ножом. Больше добавить нечего мне. Пока этот дождь не стих, В пустоте не увижу я ничего, кроме чёрный елей густых. Всё забито ватой, и в этой мгле дальше носа не вижу я, Только слышу тихие голоса, и доносится шум жилья. Что-то щедро нисходит с небес, и потоки текут рекой, Хлопотливые воды друг друга зовут в гости наперебой! Тщился любезность я оказать, почитал для себя за честь, Но наткнулся на стену: могу сказать лишь то, что тут кто-то есть. Завтра буду я восходить, чтобы собственный вес узнать, Отрывая свою стопу от земли шаг за шагом, за пядью пядь. Делать нечего, разве что лечь, и с верой крепко уснуть. Обступает мир кромешная тьма, и в этом, пожалуй, суть! Но внезапно в полночь хлопнет окно, и почувствую сразу я, Как ворвется в каморку мою ледяного ветра струя. В небе творится Бог знает что, - сомнений нет никаких: Нарастает какой-то неясный гул, а ливень совсем утих. Вдруг замечаю, как надо мной сверкающий рог плывёт. В надорванном небе зияет брешь, словно кто-то разинул рот. И загораются две звезды в расщелине небольшой, Теперь, пожалуй, можно уснуть со спокойной душой. Пусть ветры утюжат земной простор и поднебесье метут, О, как же рьяно они принялись за этот привычный труд! Видишь, на жёлтом коне луна скачет во весь опор, Ветер свободы несётся над грядою альпийских гор. Я смеюсь и вслушиваюсь, меня больше не клонит в сон. Ветер шумит, я гляжу на то, как бесчинствует он. Я не один. Теперь на меня величаво взирает из Ясной лазури житель небес в облачении белых риз. Вместо тумана сплошного и этой ночи шальной Непорочный житель с горних высот теперь говорит со мной. Позади остался каторжный путь ученичества и тревог! Я овладею сегодня Горой, если сподобит Бог! Ты знаешь, больше нет ничего, отныне я только Твой! У всех, кто верит в Тебя, горит диадема над головой! Свежесть вдыхаю, моё лицо овеивают ветра, Я никогда сюда не вернусь, мне уходить пора. Кончились шесть отвратительных дней, и в канун воскресного дня В складки Его белоснежных риз зароюсь навеки я. 1934 День подарков Твои святые всё взяли себе, но грехи мои все со мной. Когда на смертном одре окажусь, небритый, жёлтый, худой. Перебирая в памяти жизнь, взгляну на неё извне, И если добро - дорогой товар, пусть зло останется мне. Чтобы прощенье Твоё добыть, я не потратил и дня, И может быть, только в своих грехах сегодня уверен я. Каждому дню - свой особый грех, я, как скряга, веду им счёт, Покуда Господь храбрецов и дев под стяги Свои зовёт, Знавших прекрасно, что слов одних мало на этом пути И нужно целую жизнь отдать, чтоб за Тобой идти. Святой Лаврентий, святой Франциск, Цецилия и Доминик, Но если понадобится Тебе ленивый Твой ученик, И если Ты не побрезгуешь вдруг бессовестным гордецом, С порочным, закрытым сердцем и с ожесточённым лицом. Ведь Ты пришёл, чтобы спасти не праведников, а нас, Когда будет грешных недоставать, я буду с Тобой в тот час. Каждый что-нибудь для Тебя придумал и приберёг, Какой-нибудь нелепый пустяк смастерил на досуге впрок. В надежде на то, что радостный день наступит в его судьбе И эта замысловатая вещь придётся по вкусу Тебе. Куда он всю душу свою вложил, хоть пользы в ней никакой, Так, робея, и вместе с тем немного гордясь собой, Мне преподносит в день именин родное моё дитя Изделье чудесное рук своих - подушечку для шитья. 1913
Музыка витражей Сын Адама, стоя на коленях в Церкви, обращает лицо к Господу, созерцает Его духовным взором, весь устремлён к Его присутствию и внемлет Ему внутренним слухом. Он остался наедине с неизречённым единством, но Бог воинств небесных и Сын жены, предстоящий ему, ведает, что он не один в пустыне, но полностью сопричастен сонму всех живых, всеобщности умственной и физической, бесконечно большому числу , которое обязано своей формой не столько внешней границе, сколько внутренней связи. Её выражением служит та стеклянная завеса, та пылкая исповедь рассеянных цветов и светящихся брызг, которые слились в славословии и нескончаемом ликовании. То, что было на земле всего лишь краской, обретая прозрачность, становится славой небесной. "Звучащее одиночество, - говорит Святой Иоанн Креста, - безмолвная музыка". Но, нет! Тут другое! Музыка, которую ведут, вливаясь в неё, аккорды, превращается в последовательность, мелодию, фразу. В ней есть продолжительность, а здесь всё происходит одновременно, всё искрится и играет в едином порыве, всё согласовано и ничто не имеет ни начала, ни конца. В то время, как на земле краску извлекают из вещного мира, будь то минерал, растение или живое существо, пронизанное солнечным лучом, раскрывающим своим взглядом его суть, в стекле мир этот очищен и отделён от предметности, как если бы чувство можно было отделить от наших органов. Эти панно из цветного стекла вокруг нас - материя, способная чувствовать, материя, абстрактная, чуткая к лучу разума, случай, чудесным образом отделённый от субстанции, - мы окутаны облаком восприимчивости, бесконечно лёгким, зыбким и хрупким! Оспаривая у луча его собственное право на тьму, восприимчивость платит выкуп цветом - красным, синим, зелёным. То, что весной или осенью пытается сделать лес из бесконечно разнообразной листвы в стадии созревания или увядания, из испарений, отблесков, просеянного света, отражений, здесь остановлено и вознесено над нами; нет ни единого проёма, на который не накинут покров, и если не пурпурный, то по крайней мере серый рассеянный цвет; вода тусклая, как зеленоватый туман, испещрённый алыми точками. Но это не застывший покой! Стихия движется и трепещет, дремлет и сверкает, зажигается и горит, вспыхивает или пылает подобно молнии или тлеющему углю, переливаясь рубинами, изумрудами и кобальтом под лучом, который её пронзает, подобно тому, как кровь в лёгких, насыщаясь кислородом, освобождает чувства, и душа свидетельствует внутренним горением о своей добродетели. Все эти цвета, вместе взятые, разрозненные точки - всё это не остаётся неподвижным, разогревается и поёт, и самим своим разнообразием рождает дивный узор! Но и это ещё не всё! Солнце, светившее справа, теперь, вечером, светит слева. А вот солнце поднялось, и теперь его лучи нисходят к нам с высоты; погас цветок с южной стороны, зато лев с северной стороны, зарычал и воспламенился, а сиреневый цвет превращается в пурпур; так все часы службы идут своим чередом, один за другим - от хвалебных псалмов и до повечерия! Я пробыл здесь целый час, созерцая синюю Деву в ореоле незабудок, восседающую на престоле в верхней части так называемого Большого витража. Ликующий и прозрачный возглас этого великого часа - в десять часов утра после Пасхи, очистительная свежесть и разлитая в воздухе радость, которую ощущаешь, как незамутнённую совесть, вдруг набежавшее и тут же рассеявшееся облачко - всё это прояснилось подобно лику, который то оживляется и улыбается, то вновь делается серьёзным, и вот уже божественная улыбка готова вновь просиять среди коленопреклонённых ангелов! Так...душа старца не может зажечься так же легко, как душа юноши, и долгое рвение сменяется невозмутимой покорностью вышней воле в глубине обновлённой души. Но мне кажется, что зыбкость мистической листвы, не говоря уже о движении дневного светила и постоянной изменчивости нашего французского неба, связана не только с лепетом разделённых цветов, разнообразием их тонов, но ещё и с их насыщенностью. Стекло оказывает свету сопротивление, и это сопротивление зависит от краски, в которую стекло окрашено. Оно продлевает мгновение. У каждого цвета своя сила сопротивления, своя способность приглушать внешний свет или его задерживать. Цвет ставит преграду солнечным лучам, вынуждая их пробиваться и длиться. Каждая из прозрачных филёнок, украшающих стены храма, прежде всего нижних, являет созвучие сопротивлений. Французский художник, говоривший на лангдойлском наречии и владевший изощрённой и искусной игрой носовых и дифтонгов, ощутил все скрытые возможности немого е, способного приглушать и укрощать звучные латинские слоги, почувствовал необходимость кое-где затенить слишком яркое пламя, подмешав к сладостному сиянию света и разума медлительность размышлений и толику покаянной горечи. Читатель поймёт, что я хочу сказать, если позволит взять cебя за руку, чтобы прийти полюбоваться правым из семи больших величественных окон в абсиде Шартрского собора, - помнится, дар торговцев пушниной: роскошные тона левкоев соседствуют с вкраплениями ультрамарина и лазури, на фоне которых так ярко выделяется лимонный цвет. "Не равняется с нею, - говорит Иов, - топаз Эфиопский, чистым золотом не оценивается она" (Иов, 28:19) Пламени нужны не только саламандры, но еще и защитные экраны, чтобы скрыть слишком яркое свечение. Вот зачем эти кусочки эмали, заплатки, словно сделанные из выжженной земли и не пропускающие влагу, которыми художник закрыл пустоты , особенно в первом ярусе собора, позволив верхним ярусам сиять спасительным гласом труб, а розам распускаться в единой симфонии. Таинственные и мерцающие созвучия с отточиями ночных светил! Тирский пурпур, усыпанный сверкающими неогранёнными алмазами, шелка царицы Савской, звёздная мантия июня, где поблёскивают светлячки и вздох сменяется криком! Христианская душа, таков и твой внутренний мир, твоё молчание, такова дарохранительница, зовущая тебя к молитве и созерцанию, пока у каждого из окон стоит на страже небосвод, сотканный из упований, воспоминаний, людских судеб, порывов, целительных слов и мыслей, которые то рождаются , то гаснут, из ободряющих призывов святых и мрака покаяния, священного покрова прощений и прегрешений, островков тьмы и света и обступающего нас необъятного брожения истины!" Витражи, "Nouvelle Revue Francaise", 1 июля 1937 г.
Дух и вода ... Если измученное тело жаждет вина, Если славословящее сердце приветствует обретённую звезду, То разве жаждущая душа не стремится к другой человеческой душе? Так и я - я нашёл её, Ту смерть, которую искал! Я нашёл эту женщину. Я познал любовь женщины. Я обладал запретным плодом. Я познал этот источник жажды! Я желал душу, желал познать её, эту воду, Не ведающую смерти! Я сжимал в объятиях человеческое светило...
Мой край В жизни человека, как и в жизни целого народа, бывают легендарные времена. Для меня они протекли в Вльнёв-сюр- Фер - там я появился на свет и связи с этими местами не терял до самой женитьбы; семейная жизнь завела меня совсем в иные края. Некогда Вильнёв был многолюднее, а ныне это крошечная деревушка, насчитывающая три сотни душ. Она примостилась на вершине холма, в последней излучине Марны, на краю огромной Северной равнины, вдали от всех дорог. Вся она умещается на затенённой липами квадратной площади, где , как верный страж, стоит невзрачная готическая церковь, а рядом крытая черепицей колокольня клонится под напором нестихающего ветра, как мачта корабля в открытом море. Площадь эта - словно паперть перед безликим замком, ныне полуразрушенным. Я родился под сенью этой колокольни, в старом доме, который служил и по-прежнему служит жилищем священника. Одно время в нём жил мой дед, доктор Атанас Серво, которого я по сей день уважаю и чту. Затем мы перебрались в домишко, выстроенный его братом - деревенским кюре, где и поныне обитает моя родня. Неподалёку, на погосте, прямо у церковной ограды, в ожидании судного дня и воскресения покоятся четыре поколения моих предков. Именно им я обязан неразрывной связью с этой древней христианской и галльской землёй, которая поражала воображение иностранцев... У протяжных вечерних песнопений, у этого колокольного звона я перенял свою поэтическую интонацию, восходящую к псалмам. Именно здесь я осознал, что посвящён Пресвятой Деве, скрепив союз, заключённый моими предками с нашей дивной и божественной Заступницей, когда они, рискуя жизнью, спасли священника, отказавшегося от насильственной присяги. ( Во времена якобинской диктатуры( 1793-1794) от священников требовали присяги на верность власти. Отказавшимся грозила смертная казнь). Именно тут моей душе и уму открылись религия и поэзия. Вильнёв - дикий лесной край, страна суровых сельских трудов, ничуть не похожая на весёлую Шампань с её приветливыми солнечными лучами в извивах Марны. В наших краях часто идут дожди - яростные, свирепые, неистовые, можно даже сказать, страстные. Здесь дует свирепый ветер, и под его порывами вращается петушок на колокольне , и поскрипывает флюгер на крыше нашего скромного домика. Я до сих пор слышу этот скрежет вперемешку с шумом воды, хлещущей из водосточной трубы в переполненную бочку. Тем временем, в своей одинокой спальне я читал, вернее, жадно глотал, "Жития святых" Альбана Бутлера. Ничего подобного я не испытывал при чтении классики. Тем, кому неведома грусть, кто не догадывается о смеси горечи, раскаяния и тайного удовлетворения (чуть не сказал, удовольствия), с которыми верующий напряжённо ожидает Страшного Суда, неплохо бы побывать в Вильнёве, накануне Дня поминовения усопших, когда дождливой стылой ночью колокола непрестанно поют отходную. Есть у меня и более ранние воспоминания - о старой служанке Виктории, которая пасла свою корову, колола нам серпом неспелые орехи и , пересыпая свою речь сочными словечками, рассказывала были о далёких временах, когда владетелем Турнеля был герцог де Куаньи, имя которого прогремело на знаменитом судебном процессе при Луи-Филиппе, или о паломничестве в Лиес, которое в моём воображении ничем не уступало путешествиям Марко Поло, передавала семейные предания и летописи местных распрей, таких же возвышенных и ничтожных, как те, что некогда вдохновляли Данте и герцога Сен-Симона. Её рассказы оставили глубокий след в моей памяти. Я вёл и собственные изыскания, отправляясь куда глаза глядят, так как Вильнёв расположен на возвышенности, откуда открывается вид на все стороны света. Эти места таили для меня не меньше открытий и сказаний, чем страницы "Эдды". На востоке лежит скудный край овчарен и плоскогорий, зависящий от любого каприза необъятной тучи, вечно кочующей по небу, то сгущаясь, то рассеиваясь. На юге чернеет Турнельский лес, а не доходя до него бьет ключ Сивиллы. (Совсем недавно я узнал, что на старофранцузском "сивилла" означает "старая дева"). Бескрайняя равнина, то распаханная, то ждущая жатвы, начинается на севере и тянется до самого моря. Она усеяна сотней деревушек со звучными именами: Сапоне, Крамай, Гранд-Розуа, Арси-Сент-Реститю, не говоря уже о Вьолене и Кевре, расположенных чуть поодаль, по дороге к Суассону. Там меня манили громадные, но недоступные взору соборы: Ланский, Реймсский, Суассонский. На переднем плане видны старинные фермы Комбернона и Бель-Фонтена. И , наконец, запад, каким он открывается взору с того мыса, где высился конёк кровли древней церкви в Шанши: холм Жейн, вересковые заросли и белый песок у подножия причудливых скал. А далее - долина Урк, просека, ведущая к Парижу, к целому миру, к морю, к будущему! Весь этот величественный пейзаж, каким он помнится мне сейчас, полон скрытого трагизма, который я пытался передать в своих первых драматических опусах - "Златоглав" и "Город", - полон угроз, предзнаменований, раздумий и рыданий. Спустя двадцать лет апокалипсис моего отрочества воплотился в событиях Первой мировой войны. Помню вечера в саду моей старенькой мамы, где мы вглядывались в горизонт, прорезанный молниями, и слушали нестихающие раскаты далёкого грома... Из книги "Встречи и обстоятельства", 1937 г.
Невозможно не упомянуть о Камилле Клодель, сестре Поля Клоделя, о её удивительном таланте скульптора, её горьком пути. О её творениях, настолько связанных с земной чувственной жизнью, насколько творения её брата сопряжены с участием Бога в жизни человека, с церковью - мистическим телом Христа. Здесь о талантливом скульпторе и прекрасной женщине, за каплю божественного мёда - творческого огня, вдохновения - заплатившей годами страданий и забвения. http://lizasem.livejournal.com/60130.html "Камилла обладала редкостным даром. Со всей пылкостью своей натуры она отдавалась всепоглощающей страсти ваяния. Как вошло в ее жизнь это искусство? Она настойчиво уговаривала мать, сестру, отца, брата позировать ей. С огромным усердием, поистине недетским, она переминала пальцами глину, пристально вглядываясь в лица моделей. Ее руки скользили, двигались, и безликие куски гипса будто оживали. Кто и когда подтолкнул Камиллу Клодель, дочь состоятельных родителей, к столь неблагодарному, неприбыльному ремеслу? Гениальность - это, наверное, то, что невозможно удержать в себе. Гениальность - это тот же талант, только яркий и взрывоопасный. Как свет самой яркой звезды из нескончаемой их россыпи во Вселенной. Мать с удовольствием запретила бы лепить, будь это в ее власти. Но отец не велел мешать Камилле в ее занятиях. Перечить мужу мадам Клодель не решалась – иногда на него накатывали такие приступы злобы, что он терял над собой контроль. В такие минуты Камилла была единственным человеком, который его не боялся и мог успокоить. Она очень походила на отца – те же темно-синие глаза, гордый рот. Ей было семнадцать, когда в ее семье разразился немыслимый скандал. И причиной его была она, Камилла. Она заявила, что намерена заняться изучением скульптуры в Париже и посвятить этому свою жизнь. Сейчас трудно понять, что это означало для нравов буржуазного сословия конца XIX века. Удел девушки ее круга выйти замуж, рожать и воспитывать детей - и ничего больше. Какое нужно иметь в семнадцать лет самосознание и мужество, чтобы решиться не только покинуть дом, но и безнадежно выпасть из респектабельно-благопристойных координат, в которых проходила ее прежняя жизнь. Ведь став скульптором и приобщившись к жизни богемы, она уже этим нарушила все каноны поведения, которые были ей уготованы. И оказалась как бы вне закона и вне сочувствия и понимания."
