Книга запойного алкоголика.

Тема в разделе "Психология", создана пользователем Рауха, 16 июл 2010.

  1. TopicStarter Overlay
    Рауха

    Рауха Гость

    Сообщения:
    3.495
    Симпатии:
    19
    Автор очень неплохо разбирается в вопросе, по которому он и составил свою подборку текстов. Буду выкладывать частями.



    Содержание
    (номера страниц для шрифта Times New Roman 12го размера)

    Владимир Шинкарев. Империя чувств: как и зачем пить запоем ……….….. 3
    Венедикт Ерофеев. Москва – Петушки ………………………………………9
    Сергей Довлатов. Заповедник (отрывок) ……………………………………90
    Компромисс. Компромисс восьмой ……………………....99
    Чемодан (отрывок) …….………………………………....128
    Петр Подгородецкий. «Машина» с евреями. Пчелы против меда…………134
    Дмитрий Горчев. Алкоголь …………………………………………………147
    Владимир Белобров, Олег Попов. Уловка водорастов …………….……….149
    Ivan : Рассказы про Князева. Алкогольный Апокалипсис ………………..153
    Уголовное дело ……………………………..157
    Рыбалка ...........................................................161
    Владимир Шинкарев. Максим и Федор …………………………………….168



    Мы - подкидыши, и пока еще не найденыши. Но их - окружают сплетни, а нас - легенды. Мы - игровые, они - документальные. Они - дельные, а мы - беспредельные. Они - бывалый народ. Мы - народ небывалый. Они - лающие, мы - пылающие. У них - позывы... А у нас - порывы, ... У них - жисть - жистянка, а у нас - житие!
    Вен.Ерофеев


    «Я не писал эту книгу. Она получилась сама собой», - так начинается произведение одного моего знакомого1. Сам собой получился и этот сборник, а поводом к нему стала аналогичная попытка написать «Синюю»2 и «Зеленую»3 книги алкоголика. Прочитав это, я понял, что об алкоголиках там ничего не написано. В лучшем случае – бытовое пьянство, в худшем – употребление по праздникам. И я почувствовал необходимость что-то делать. Безбрежное море, не побоюсь – океан размером с Россию, остался неохваченным. В каких случаях можно понижать градус, нравственно или безнравственно состояние похмелья, как и зачем выходить из запоя с учетом количества проведенных в запое дней, почему не обидится на тебя собутыльник, у которого ты вытащил денег на продолжение банкета пока он спал? Кто ответит на эти вопросы? Вот кто: авторы бережно собранной антологии. Я не писал эту книгу. Но подпишусь под каждым словом ее авторов, от классика Венички Ерофеева до мало кому известного Ивана с Удафф ком.
    Начинается все с теоретической части. Империя чувств, или сравнение запоя с состоянием влюбленности. Митьки, пионеры а то и октябрята художественного описания алкоголизма, его скромного обаяния. Вот вам для затравки:
    «В кинофильме «Пьянь» есть такой эпизод. Поклонница-журналистка говорит поэту Микки Рурку: Что ты пьешь-то непрерывно? Садись, пиши. Пить-то всякий может.
    А Микки Рурк ей: Да нет, мать твою! Это не пить всякий может!! А пить – нет, не всякий!!!»
    Дальше – Москва – Петушки, поэма, которая приведена полностью как еще один манифест нетрезвого образа жизни. Тут трудно что-то добавить. Разве что цитату:
    «Сердце исходило слезами, но немотствовали уста. А народ вокруг ходит и говорит: «Что это Ерофеев опять как поебанный!» Да разве ж я поебанный? Просто немотствуют уста…»
    У Сергея Довлатова взято лишь три небольших отрывка, потому что великий рассказчик, изображая лирического героя – запойного пьяницу – дозирует детали этого образа несколько скупо, и тут уж надо или читать все его творчество, или только три приведенных отрывка, а дальше – поверить мне на слово.
    Затем Петр Подгородецкий. Машина с евреями. Ну вы знаете о чем это. Но знаете не всё. Я смело включил главу «Пчелы против меда» в сборник, потому что не придумать более художественного и одновременно документального описания запойного алкоголизма во всей его аморальности и симпатичности, как это сделал Подгородецкий. В своем роде это уникально.
    Дальше – чилл-аут, назовем это так. Коротенький рассказ Горчева, и потом – Белоброва – Попова, - просто эссе, картинки акварелью. Одна – собирательный образ, вторая – мистический сюжет. Обоих авторов людям нашего склада читать необходимо, но это выходит за рамки сборника. Сопутствующие товары.
    Дальше – жощще. На арену выходит удафф ком. Подождите плевацца! Эративная лексика, хотите вы или нет, вошла в наш письменный язык. И вошедший в антологию автор, кстати, ей не пользуется. Рассказы про Князева – это Буковский, только литературней, это Боян Ширянов, только про алкоголь, это Веничка, только про нас, маргиналов 2000-ных, а действие происходит, для остроты ощущений, где-то в поселке под Магаданом. Всего рассказов десять или одиннадцать, и только что ли тактичность по отношению к остальным авторам не позволила мне привести их все. Осторожно! Чтение этих рассказов может привести неокрепшие души к алкоголизму навсегда.
    И в конце сборника – опять классика. Митьки, Максим и Федор. Это чтобы опять припасть к истокам. Я понимаю, что в России пили всегда. Но то что творилось в конце 80-х – начале 90-х - это было нечто! Отсюда, из этого митьковского бушлата, вышли все нынешние сорокалетние. Выпьем же за их утраченное здоровье!
    PS. При написании предисловия была использована одна бутылка водки, состояние сильного похмелья и звонок другу. Этим объясняется его (предисловия) излишняя эмоциональность и отсутствие некоторых цитат, которые хотелось бы привести. Впрочем, авторы сборника обо всем расскажут лучше меня.

    1.Алексей Зимин. Единицы условности.
    2 Павел Крусанов и др. Синяя книга алкоголика. http://lib.aldebaran.ru/author/korovin_sergei/korovin_sergei_sinyaya_kniga_alkogolika/
    3 http://www.zone-x.ru/showTov.asp?Cat_Id=404367

    В.Шинкарев. Из книги «Митьки»
    Империя чувств (как и зачем пить запоем)
    «Алкоголь относят к пищевым продуктам, его потребление связано с вкусовыми качествами,
    хранение алкоголя в домашних условиях и потребление в быту не противоречит закону.
    Законом не устанавливаются также нормы потребления алкоголя!»
    Г.В.Морозов
    1. ЗАЧЕМ ВООБЩЕ ПИТЬ
    Один мой знакомый туповатый алкоголик после долгих размышлений объяснил: выпьешь - пьяный будешь; не выпьешь – трезвый, как дурак, останешься. Инопланетянин понял бы это заявление в том смысле, что трезвым быть плохо, во всяком случае глупо, а пьяным – хорошо.
    (Умный алкоголик так не считает. Самое распространенное алкогольное мироощущение сводится к следующему силлогизму:
    1 посылка: Плохо быть трезвым
    2 посылка: Плохо быть пьяным.
    Вывод: плохо жить на свете).
    Если мы отбросим второстепенные соображения вроде того, что водку пьют ради ее вкусовых качеств, то все равно окажемся перед запутанной конструкцией со многими измерениями. Пьют люди, как поясняет известный романс, «от радости и скуки», то есть пьют, чтобы закрепить эффект от всякой эмоции: радостный восхищается своей радостью, злой – своей злостью; пьют в надежде изменить свою эмоцию, развеять скуку и тугу-печаль. Пьют: чтобы возрадоваться себе: умный восхищается своим умом, тупой наслаждается своей тупостью. Пьют, чтобы изменить свои границы, выйти за пределы себя – для храбрости в общении с дамами и для выхода в астрал. Пьют, чтобы забыть или
    заснуть, чтобы вспомнить или взбодриться тоже следует выпить. Потому что надо пить и все тут!
    Зачем надо пить и не нужно особо доказывать, об этом достаточно говорится в художественной литературе. Вот примеры наугад:
    «Ты понял, что жизнь – дерьмо!
    Смейся и веселись.
    На каждом шагу – вино.
    Не мучай себя – нажрись…»
    (Группа ДК)
    Я самый плохой, я хуже тебя,
    Я самый ненужный, я гадость, я дрянь –
    Зато я умею летать!»
    (группа «Звуки Му»)
    Расширяющуюся бесконечность причин пьянства, растерянность спутанного сознания человека перед ними прекрасно передает емкое двустишье Артема Троицкого:
    «Зеленый змий – что еростат.
    Одну голову отрубишь – две вырастат!»
    Вот так надо писать про алкоголизм – коротко и мрачно.
    2. ВОТ ЧТО ГОВОРИТ НАУКА
    Можно говорить о жизни, смерти, любви, или похмелье с эстетической точки зрения, этической, религиозной; свою точку зрения на эти события имеет наука. И даже на сухой взгляд науки потребление алкоголя представляется довольно напряженным и волнующим занятием.
    Наука говорит нам, что удовлетворяемое обсессивное, компульсивное, параксизмальное и, наконец, генерализованное влечение к алкоголю рано или поздно приведет к появлению гастроинтенстинальных, психомоторных, кардиоваскулярных, вегетативных, психопатологических и многих других расстройств, полный список которых включает в себя все известные человеку неприятности. Смело можно упоминать любое нарушение нормальной работы любого органа, от запора и отрыжки до гиперакузии и поливокального галлюциноза – все это симптомы похмелья.
    Эту безрадостную картину венчает необратимая психическая деградация личности, социальные последствия выражаются в неспособности исполнять ни семейные, ни производственные, ни иные обязанности. Наконец, смерть от многочисленных соматических последствий избавляет мученика от страданий.
    Резюме всей обширной научной литературы на эту тему: будешь пить – сопьешься.
    Да, так может кончится влечение к алкоголю. Но так может кончится любое сильное чувство. Любовь, например, тоже может так кончиться.
    3. СИНДРОМ ЛИШЕНИЯ
    Общественное мнение, однако, куда более терпимо к тем же влюбленным, чем к алкоголикам. Ведь один умирает от неразделенной любви к Лауре – а другой водку трескает. Водку, мол, любой трескать умеет.
    В кинофильме «Пьянь» есть такой эпизод. Поклонница-журналистка говорит поэту Микки Рурку: Что ты пьешь-то непрерывно? Садись, пиши. Пить-то всякий может.
    А Микки Рурк ей: Да нет, мать твою! Это не пить всякий может!! А пить – нет, не всякий!!!
    Любой человек, послушав про муки похмелья, может сказать: и я выпивал, и у меня бывало похмелье, и ничего страшного в этом нет. В немецком языке похмелье обозначается уничижительным словом «Katzenjammer» – кошачье горе. То есть вот так горе: кошшачье… (Однобокую информацию о похмелье дает и французское название «guele de buis» - деревянное рыло). Но ученые обозначают похмелье, абстиненцию термином "Withdrawal syndrom», синдром лишения. Вот это настоящее название. В нем слышно дрожание рока.
    Что такое синдром лишения приблизительно понимает каждый. Кто не лишался важных для него вещей? И ребенок терял игрушку, у него отбирали книжку перед сном, не давали досмотреть мультфильм, кончались летние каникулы – все это маленькие синдромы лишения.
    Очень страшен синдром лишения свободы, еще хуже синдром лишения любви. Но синдром лишения алкоголя, когда алкоголь сделался необходим для жизнеобеспечения организма - более серьезен.
    Помнится, в школьных сочинениях по литературе использовался такой описательный штамп: Х персонаж отрицательный, но способен на глубокое чувство (то есть он все же хороший). Глубокое чувство – разумеется, любовь, голос рода. Но голос биохимии, алкоголизм, куда громче в человеке; вот где настоящая «империя чувств»!
    Достаточно примелькался персонаж погибающих от синдрома лишения любви, он высок и вызывает уважение (обозначение любви как высокой болезни – не метафора, всякий синдром лишения – болезнь).
    Один умирает от неразделенной любви к Лауре.
    Другой водку трескает.
    Почтим их обоих минутой молчания.
    4. ПЬЯНСТВО И ЛЮБОВЬ
    Я буду настаивать именно на этой аналогии, чтобы читатель понял о серьезности затронутой темы.
    И влюбленность, и любовь, и синдром лишения любви доступны даже животным. «Но человек, - говорит Честертон,- несравним с животным. Он и ниже и выше животного. Животному недоступна ни такая радость, как выпивка, ни такая мерзость, как пьянство. Я бы добавил третью ипостась алкоголя: ни такое счастье и ужас в одной точке, как алкоголизм.
    Но у любви между подобными тремя ипостасями – радости влюбленности, мерзости беспорядочной похоти и ужаса синдрома лишения – есть большое центральное поле хорошей, настоящей любви; и нет такой области в сфере алкоголя.
    Если эйфория влюбленности без всякого ужаса может перейти хорошую, настоящую любовь, то эйфория выпивок, если и переходит во что-то, то это в самый свирепый ужас.
    Смертельно влюбленный вместе со своим синдромом лишения не так безжалостно несчастен, как алкоголик. Если первый знает, что с ним случилось, то второй, как истязаемое животное, часто даже не понимает – что происходит?
    Да смертельно влюбленный и горя не знает! Хотел бы я посмотреть, как он почувствует себя, если общество станет относиться к нему, как к алкоголику. Настоящий мученик даже лишен права так называться.
    Много нам известно про величие и кошмары любви, иные люди, коснувшись этого, делаются неприятно разговорчивы.
    Но мало кто из увидевших нестерпимое сияние и ужас алкоголизма поведает об этом: все они умерли, ослепли, сошли с ума.
    5. ВОТ ТАК ЭЙФОРИЯ
    В предыдущих абзацах столько раз повторяется слово «ужас», что возникает вопрос «зачем?» Зачем это надо? Получает алкоголик хотя бы эйфорию от своей гибельной страсти?
    Древнегреческие мыслители говорили: учиться философии – значит учиться умирать. Запою я бы дал то же самое определение – учиться умирать.
    Состояние запоя далеко от эйфории. Это больше напоминает то, как если бы с праздника жизни тебя выкинули где-то этажа с пятого спиной о земь. Однако желанного отупения и оглушенности нет, напротив, каждая клеточка плоти, нервов и души подвешена на крючке в своем кругу ада.
    Но зачем-то это надо; более того, складывается впечатление, что алкоголик именно принял решение: пить запоем. Нелегкое решение.
    6. А СЧАТЬЕ НЕ БЫВАЕТ ЛЕГКИМ
    Ни с чем не сравнимо чувство утреннего ощупывания себя. Сперва выяснить одно: живой или нет (более глубокие мысли, вернее, мысль, появится потом). Легкие хрипят: дышать могу. Руки? Шевелятся. Ноги? Дрожат: на месте. Голова медленно поднимается от подушки. Сквозь веки прорезается, режет свет. Значит?.. Значит, я еще могу выпить!
    Иные люди предпочитают быть именно запойными пьяницами. Смысл запоя в стремительности взлетов, в несравненном (но нелегком) счастье опохмелья, а оно - из таких запредельных состояний, что человек совершенно теряет человеческий облик. Только что он пребывал в ужасном несчастии, и вот стакан, минута ожидания – и свободное парение в чистом свете. Естественно, что хочется вновь и вновь испытать это – запойный пьяница выбирает не хождение по поверхности земли, а взлет из магм ада в подвал. Алкоголь для него не роскошь, а средство передвижения вверх и вниз.
    7. С УТРА ВЫПИЛ – ВЕСЬ ДЕНЬ СВОБОДЕН
    От постоянной необходимости обороны можно ослабеть настолько, что не иметь более сил обороняться. Ницше писал: «Предположим, я выхожу из своего дома и нахожу перед собой вместо спокойного аристократического Турина немецкий городишко: мой инстинкт (самосохранения – В.Ш.) должен был бы насторожиться, чтобы отстранить все, что хлынуло бы на него из этого плоского и трусливого мира… Разве не пришлось бы мне обратиться в ежа?»
    Как мало сил чувствительного человека уходит на жизнь и творчество – все на оборону; не развить себя, а хотя бы сохранить, чтобы иметь возможность исполнить свою судьбу.
    Конечно, советуют быть сильнее и выше мелочей – это иметь носорожью шкуру, что ли? Ее не прокусят комары, но под такой шкурой вырастет только носорог.
    Читатель уже догадывается, что есть железный занавес, при котором не страшно все, происходящее извне – ни комариные укусы, ни детский плач, ни поездки в метро, ни жуткие лампы дневного света в ночной котельной… пьянство! – вот тотальная оборона. Ведь когда пьешь – нет необходимости исполнять судьбу и обороняться. Да и оборонять нечего.
    8. КАТЕГОРИЧЕСКИЙ ИМПЕРАТИВ
    Есть категорический императив: необходимость исполнить свою судьбу. Судьба эта может быть совсем нехитрая, когда и беспокоиться особенно не о чем, бывает невероятно сложная, со многими равновеликими целями. Настоящее удовлетворение от жизни человек получает только тогда, когда чувствует, что его судьба исполняется – пусть ценой любых жертв, хоть ценой жизни.
    Исполняет ли алкоголик свою судьбу? Еще как! Во время запоя все цели жизни смешиваются, а затем замещаются одной: выпить.
    Ну разве не высшее удовлетворение получает человек, когда цель жизни вновь и вновь (пока не кончатся деньги и здоровье) достигается самым убедительным образом!
    9. ЧТО ВЫ ХОТИТЕ ОТ БОЛЬНОГО ЧЕЛОВЕКА?
    Маловероятно, что родные и близкие алкоголика удовлетворятся таким объяснением запоя: пью и буду пить, потому что такой категорический императив! В ответ на такое объяснение могут и санитаров вызвать.
    Хороший, культурный алкоголик преодолел плебейскую черту - аназогнозию (отрицание болезни), может без труда осадить надоедливых родственников и посмеяться над их малограмотным призывом «Хватит пьянствовать!»
    Он может сообщить им следующее: в организме каждого человека, даже грудного ребенка, постоянно циркулируют 20 гамм чистого алкоголя (эндогенного, то есть произведенного самим организмом для окислительных процессов и т.д.) Его точное количество слегка варьируется, что заметно по темпераменту отдельного человека и даже целого народа, например, у грузин, или басков эндогенного алкоголя чуть больше, а у пасмурных скандинавских народов - чуть меньше. Жадный организм пьяницы может начать усваивать и этот эндогенный алкоголь; если его остается только 15 грамм – страстно хочется выпить. При 10 граммах человек и на преступление пойдет, чтобы добрать до объективно необходимых организму 20 грамм. Добрав, он, понятное дело, не останавливается на достигнутом, а начинает запой.
    Можно, конечно, посоветовать получше питаться, особенно овощами и фруктами, из которых, в основном, и вырабатывается эндогенный алкоголь, но свирепы все пути-выходы алкоголика, и относительно питания он объяснит вот что: получше питаться не просто бесполезно, но и вредно. Пища во время запоя не усваивается, а лежит в желудке разлагаясь, как труп. Алкоголь, хоть и яд, но высококалорийный продукт, совершенно лишенный, однако, микроэлементов, витаминов, гормонов и многих необходимых компонентов – чистая энергия, которую организм должен переработать в первую очередь. Доля алкоголя в пищевом рационе некоторых людей может доходить до 100%. И что же будет, если алкоголик бросает пить? Его организм не переваривает полноценную пищу, а ждет привычного источника энергии – алкоголя. Но алкоголя не поступает. И начинается истощение.
    10. ВЫХОД ИЗ ЗАПОЯ
    Похмелье – стальная удавка, и не на шее, а на душе и сердце. Отсюда известная «хитрость алкоголика» - станешь хитрым, когда за жизнь цепляешься! Однако если не хочешь, чтобы данный запой оказался последним в твоей жизни – надо когда-нибудь отбрасывать хитрость и прекращать пить. Как выйти из запоя?
    Ангел-хранитель и природа снисходительны к некоторым алкоголикам - у них развивается так называемый аверсионный синдром, когда опохмеление становится вообще невозможным из-за рвоты после любого количества алкоголя. Однако человек и тут умеет не ждать, пока природа смилостивится: в последнее время появилось немало кооперативов, занимающихся научным выведением из запоя, а на деле снимающих аверсионный синдром и дающих запою новый энергичный толчок. Алкоголик, который уже и до туалета не мог добраться от слабости, вызывает за несколько сотен или тысяч рублей кооператоров-вытрезвителей, и, полежав под капельницей, бодро бежит в магазин за водкой.
    Думается, что едва ли не единственным надежным средством выхода из запоя является баллончик нервно-паралитического газа. Проснувшись с лютого похмелья, больному следует пшикнуть на себя газом и отрубиться на несколько часов, что полностью исключает опохмеление. Если после прихода сознания похмелье не исчезло, следует вторично пшикнуть. Эту процедуру можно повторять до тех пор, пока газ в баллончике не кончится, постепенно перейдя в состояние трезвости. (Примечание: определив методом проб и ошибок смертельную для себя дозу, следует стараться не достигать ее).
    На такую страшную тему, как выход из запоя, остается только шутить – ведь никакого способа выйти из запоя нет, каждый раз только какое-нибудь чудо – ну, любовь, например.
    11. ЛЕЧИТЬСЯ
    Многие, даже врачи, считают, что при алкоголике достаточно не пить, чтобы не провоцировать его, тогда он и пить не начнет.
    То есть алкоголика принимают за идиота, который помнит про алкоголь только когда его видит. И почти единственный способ лечения от алкоголизма тоже не очень уважителен к личности - это простое запугивание смертью. Имплантация препарата «Эспераль», непонятное кодирование, любые другие виды запугивания нисколько не излечивают от алкоголизма, даже не избавляют от соматических и неврологических последствий предыдущего запоя, а делают пьянство на некоторое время невозможным. Что ж, хорошо, если хоть это действует. Многие алкоголики из детского любопытства вскоре начинают испытывать: а хорошо ли действует подшивка, кодирование и т.д. Если действует хорошо – экспериментатор погибает через несколько минут, если плохо – начинает запой.
    А сильному и смелому запугивание не помеха: он еще в больнице узнал от товарищей, как нейтрализовать любую разновидность запугивания.
    Почти все запугиваемые воспринимают это как отсидку в тюрьме: вот выйдет срок действия – и загуляю. При некоторых видах кодирования срок, когда можно начинать следующий запой, известен до минуты! Ну, а раз можно…
    Кроме того, эспераль и кодирование должны ощущаться в теле как инородное тело внутри организма, как чужая воля поверх своей – и это тяжело для психики. Ницше говорил, что ничто так не умножает в нас духовную силу, как преодоленное искушение. Я бы не отбирал у человека возможность самостоятельно преодолевать искушение. Ведь добиться звания «непьющий алкоголик» самостоятельно - это такая заслуга, что уж тут, действительно шапки долой, это вам не пятилетка в четыре года.
    12. НЕ ПИТЬ
    Трудно даже решиться на это, еще труднее найти врача, который не просто поможет оклематься от запоя, а расформирует алкогольный гомеостаз. И труднее всего изменить алкогольную ментальность, чтобы от «Радости и скуки» хотелось не пить, а радоваться и скучать.
    Массовый опрос мужчин Германии показал, что 57 % респондентов готовы скорее отказаться от половой жизни, чем от употребления спиртного. Смешно, зная эту цифру, возвеличивать трезвость как самоцель – здорово, мол, не пить, на хрена нам пить?
    Алкоголь для многих – творчество, алкоголь – единственно «настоящее», то, что противостоит хмурой серьезности жизни. Пьянство Синявский назвал другой стороной духовности.
    Не в силах отказаться от этого, даже умный алкоголик сохраняет в себе долю аназогнозии. Этому помогает, простое, всем ясное рассуждение: всегда есть пример того, у кого положение хуже, вот он то и есть настоящий алкоголик, ему пить нельзя, он не умеет; а я захочу и не буду пить.
    Тошно и говорить про эту систему самообмана. Сколько людей, столько и алкоголизмов, страшных, не похожих один на другой.
    Представьте себе, что по видеомагнитофону демонстрируют фильм: стол, на столе горит свеча. Свеча падает на стол, загорается скатерть, мебель, стены. Это у нас будет символизировать развитие алкоголизма: пожар, может все сгореть. Человек прекращает пить – нажата кнопка «пауза», пожар не продолжается, но на экране все та же грозная картинка. Человек может держаться и не пить долго, но стоит начать – включить «воспроизведение» – и пожар вспыхнет с того же самого места.
    Мало нажать «паузу». Мало нажать даже «стоп». Нужно подумать, как включить перемотку «назад».
    Владимир Шинкарев
    Июль 1992
     
  2. Песец

    Песец Guest

    Рауха, ты к чему? Что дух алкоголя = растение силы? Так я и так знаю, и другие, думаю, тоже....
     
  3. TopicStarter Overlay
    Рауха

    Рауха Гость

    Сообщения:
    3.495
    Симпатии:
    19
    Обязательно к чему-то? O_O Просто хочу познакомить аудиторию с интересным, по-моему, текстом.
     
  4. Guest

    Guest Guest

    Хорошая подборка :) . Как говорят знающие толк в этом деле люди, реальный мир - это глюк, вызванный недостатком алкоголя в крови :) .
     
  5. TopicStarter Overlay
    Рауха

    Рауха Гость

    Сообщения:
    3.495
    Симпатии:
    19
    Воспроизводить весьма известное произведение В.Ерофеева, наверно, особой нужды нет. http://www.serann.ru/t/t292.html. Оно и так неплохо оттиражированно в паутине. Следуем дальше.
    Сергей Довлатов. Заповедник (отрывок)
    В тот день я напился. Приобрел бутылку "Московской" и выпил ее один.
    Мишу звать не хотелось. Разговоры с Михал Иванычем требовали чересчур
    больших усилий. Они напоминали мои университетские беседы с профессором
    Лихачевым. Только с Лихачевым я пытался выглядеть как можно умнее. А с этим
    наоборот - как можно доступнее и проще.
    Например, Михал Иваныч спрашивал:
    - Ты знаешь, для чего евреям шишки обрезают? Чтобы калган работал
    лучше...
    И я миролюбиво соглашался:
    - Вообще-то, да... Пожалуй, так оно и есть...
    Короче, зашел я в лесок около бани. Сел, прислонившись к березе. И
    выпил бутылку "Московской", не закусывая. Только курил одну сигарету за
    другой и жевал рябиновые ягоды...
    Мир изменился к лучшему не сразу. Поначалу меня тревожили комары.
    Какая-то липкая дрянь заползала в штанину. Да и трава казалась сыроватой.
    Потом все изменилось. Лес расступился, окружил меня и принял в свои
    душные недра. Я стал на время частью мировой гармонии. Горечь рябины
    казалась неотделимой от влажного запаха травы. Листья над головой чуть
    вибрировали от комариного звона. Как на телеэкране, проплывали облака. И
    даже паутина выглядела украшением...
    Я готов был заплакать, хотя все еще понимал, что это действует
    алкоголь. Видно, гармония таилась на дне бутылки...
    Я твердил себе:
    - У Пушкина тоже были долги и неважные отношения с государством. Да и с
    женой приключилась беда. Не говоря о тяжелом характере...
    И ничего. Открыли заповедник. Экскурсоводов - сорок человек. И все
    безумно любят Пушкина...
    Спрашивается, где вы были раньше?.. И кого вы дружно презираете
    теперь?..
    Ответа на мои вопросы я так и не дождался. Я уснул...
    А когда проснулся, было около восьми. Сучья и ветки чернели на фоне
    бледных, пепельно-серых облаков... Насекомые ожили... Паутина коснулась
    лица... Я встал, чувствуя тяжесть намокшей одежды. Спички отсырели. Деньги
    тоже. А главное - их оставалось мало, шесть рублей. Мысль о водке
    надвигалась как туча...
    Идти через турбазу я не хотел. Там в эти часы слонялись методисты и
    экскурсоводы. Каждый из них мог затеять профессиональный разговор о
    директоре лицея - Егоре Антоновиче Энгельгардте.
    Мне пришлось обогнуть турбазу и выбираться на дорогу лесом.
    Идти через монастырский двор я тоже побоялся. Сама атмосфера монастыря
    невыносима для похмельного человека.
    Так что и под гору я спустился лесной дорогой. Вернее, обрывистой
    тропкой.
    Полегче мне стало лишь у крыльца ресторана "Витязь". На фоне местных
    алкашей я выглядел педантом.
    Дверь была распахнута и подперта силикатным кирпичом. В прихожей
    У зеркала красовалась нелепая деревянная фигура - творение отставного майора
    Гольдштейна. На медной табличке было указано:
    Гольдштейн Абрам Саулович. И далее в кавычках:
    "Россиянин".
    Фигура россиянина напоминала одновременно Мефистофеля и Бабу Ягу.
    Деревянный шлем был выкрашен серебристой гуашью.
    У буфетной стойки толпилось человек восемь. На прилавок беззвучно
    опускались мятые рубли. Мелочь звонко падала в блюдечко с отбитым краем.
    Две-три компании расположились в зале у стены. Там возбужденно
    жестикулировали, кашляли и смеялись. Это были рабочие турбазы, санитары
    психбольницы и конюхи леспромхоза.
    По отдельности выпивала местная интеллигенция - киномеханик,
    реставратор, затейник. Лицом к стене расположился незнакомый парень в
    зеленой бобочке и отечественных джинсах. Рыжеватые кудри его лежали на
    плечах.
    Подошла моя очередь у стойки. Я ощущал знакомую похмельную дрожь. Под
    намокшей курткой билась измученная сирая душа...
    Шесть рублей нужно было использовать оптимально. Растянуть их на
    длительный срок.
    Я взял бутылку портвейна и две шоколадные конфеты. Все это можно было
    повторить трижды. Еще и на сигареты оставалось копеек двадцать.
    Я сел к окну. Теперь уже можно было не спешить.
    За окном двое цыган выгружали из машины ящики с хлебом. Устремился в
    гору почтальон на своем мопеде. Бездомные собаки катались в пыли.
    Я приступил к делу. В положительном смысле отметил - руки не трясутся.
    Уже хорошо...
    Портвейн распространялся доброй вестью, окрашивая мир тонами нежности и
    снисхождения.
    Впереди у меня - развод, долги, литературный крах... Но есть вот эти
    загадочные цыгане с хлебом... Две темнолицые старухи возле поликлиники...
    Сыроватый остывающий денек... Вино, свободная минута, родина...
    Сквозь общий гул неожиданно донеслось;
    - Говорит Москва! Говорит Москва! Вы слушаете "Пионерскую зорьку"... У
    микрофона - волосатый человек Евстихеев... Его слова звучат достойной
    отповедью ястребам из Пентагона...
    Я огляделся. Таинственные речи исходили от молодца в зеленой бобочке.
    Он по-прежнему сидел не оборачиваясь. Даже сзади было видно, какой он
    пьяный. Его увитый локонами затылок выражал какое-то агрессивное нетерпение.
    Он почти кричал:
    - А я говорю - нет!.. Нет - говорю я зарвавшимся империалистическим
    хищникам! Нет - вторят мне труженики уральского целлюлозно-бумажного
    комбината... Нет в жизни счастья, дорогие радиослушатели! Это говорю вам я -
    единственный уцелевший панфиловец... И то же самое говорил Заратустра...
    Окружающие начали прислушиваться. Впрочем, без особого интереса.
    Парень возвысил голос:
    - Чего уставились, жлобы?! Хотите лицезреть, как умирает гвардии
    рядовой Майкопского артиллерийского полка - виконт де Бражелон?! Извольте, я
    предоставлю вам этот шанс... Товарищ Раппопорт, введите арестованного!..
    Окружающие реагировали спокойно. Хотя "жлобы" явно относилось к ним.
    Кто-то из угла вяло произнес:
    - Валера накушавши...
    Валера живо откликнулся:
    - Право на отдых гарантировано Конституцией... Как в лучших домах
    Парижа и Брюсселя... Так зачем же превращать науку в служанку богословия?!..
    Будьте на уровне предначертаний Двадцатого съезда!.. Слушайте "Пионерскую
    зорьку"... Текст читает Гмыря...
    - Кто? - переспросили из угла.
    - Барон Клейнмихель, душечка!..
    Еще при беглом взгляде на молодца я испытал заметное чувство тревоги.
    Стоило мне к нему присмотреться, и это чувство усилилось.
    Длинноволосый, нелепый и тощий, он производил впечатление
    шизофреника-симулянта. Причем, одержимого единственной целью - как можно
    скорее добиться разоблачения.
    Он мог сойти за душевнобольного, если бы не торжествующая улыбка и не
    выражение привычного каждодневного шутовства. Какая-то хитроватая сметливая
    наглость звучала в его безумных монологах. В этой тошнотворной смеси из
    газетных шапок, лозунгов, неведомых цитат...
    Все это напоминало испорченный громкоговоритель. Молодец высказывался
    резко, отрывисто, с болезненным пафосом и каким-то драматическим напором...
    Он был пьян, но и в этом чувствовалась какая-то хитрость...
    Я не заметил, как он подошел. Только что сидел не оборачиваясь. И вдруг
    заглядывает мне через плечо:
    - Будем знакомы - Валерий Марков!.. Злостный нарушитель общественного
    покоя...
    - А, - говорю, - слышал.
    - Пребывал в местах не столь отдаленных. Диагноз - хронический
    алкоголизм!..
    Я гостеприимно наклонил бутылку. В руках у него чудом появился стакан.
    - Премного благодарен, - сказал он. - Надеюсь, все это куплено ценой
    моральной деградации?
    - Перестань, - сказал я, - лучше выпьем.
    В ответ прозвучало:
    - Благодарю и примыкаю, как Шепилов...
    Мы допили вино.
    - Бальзам на раны, - высказался Марков.
    - Есть, - говорю, - рубля четыре. Дальнейшая перспектива в тумане...
    --Деньги не проблема! - выкрикнул мой собутыльник.
    Он вскочил и метнулся к покинутому столу. Возвратился с измятым черным
    пакетом для фотобумаги. Высыпал из него кучу денег. Подмигнул и говорит:
    - Не счесть алмазов в каменных пещерах!..
    И далее, с неожиданной застенчивостью в голосе:
    - Карманы оттопыриваются - некрасиво...
    Марков погладил свои обтянутые джинсами бедра. Ноги его были обуты в
    лакированные концертные туфельки.
    Ну и тип, думаю.
    Тут он начал делиться своими проблемами:
    - Зарабатываю много... Выйду после запоя, и сразу - капусты навалом...
    Каждая фотка - рубль... За утро - три червонца... К вечеру - сотня... И
    никакого финансового контроля... Что остается делать?.. Пить... Возникает
    курская магнитная аномалия. День работаешь, неделю пьешь... Другим водяра -
    праздник. А для меня - суровые будни... То вытрезвитель, то милиция -
    сплошное диссидентство... Жена, конечно, недовольна. Давай, говорит, корову
    заведем... Или ребенка... С условием, что ты не будешь пить. Но я пока
    воздерживаюсь. В смысле - пью...
    Марков запихивал деньги обратно в пакет. Две-три бумажки упали на пол.
    Нагнуться он поленился. Своим аристократизмом паренек напоминал Михал
    Иваныча.
    Мы подошли к стойке, взяли бутылку "Агдама". Я хотел заплатить. Мой
    спутник возвысил голос:
    - Руки прочь от социалистической Кубы!
    И гордо бросил на прилавок три рубля... Поразительно устроен российский
    алкаш. Имея деньги - предпочитает отраву за рубль сорок. Сдачу не берет...
    Да я и сам такой... Мы вернулись к окну. Народу в ресторане заметно
    прибавилось. Кто-то даже заиграл на гармошке.
    - Узнаю тебя, Русь! - воскликнул Марков и чуть потише добавил: -
    Ненавижу... Ненавижу это псковское жлобье!.. Пардон, сначала выпьем.
    Мы выпили. Становилось шумно. Гармошка издавала пронзительные звуки.
    Мой новый знакомый возбужденно кричал:
    - Взгляни на это прогрессивное человечество! На эти тупые рожи! На эти
    тени забытых предков!.. Живу здесь, как луч света в темном царстве... Эх,
    поработила бы нас американская военщина! Может, зажили бы, как люди, типа
    чехов...
    Он хлопнул ладонью по столу:
    - Свободы желаю! Желаю абстракционизма с додекакофонией!.. Вот я тебе
    скажу...
    Он наклонился и хрипло зашептал:
    - Скажу как другу... У меня была идея - рвануть отсюдова, куда попало.
    Хоть в Южную Родезию. Лишь бы подальше от нашей деревни... Но как?! Граница
    на замке! С утра до ночи под охраной Карацупы... Моряком пойти в загранку -
    сельсовет не отпустит... На интуристке жениться? На какой-либо
    древнегреческой бляди? Где ее возьмешь?.. Один тут говорил - евреев
    выпускают. Я говорю супруге: "Верка, это же мыс доброй надежды..." А супруга
    у меня простая, из народа. Издевается. "Ты посмотри, - говорит, - на свою
    штрафную харю... Таких и в кино пускают неохотно. А он чего надумал - в
    Израиль!.." Но я с одним тут посоветовался. Рекомендует на еврейке временно
    жениться. Это уже проще. Интуристов мало, а еврейки все же попадаются. На
    турбазе есть одна. Зовут - Натэлла. Вроде бы еврейка, только поддает...
    Марков закурил, ломая спички. Я начал пьянеть. "Агдам" бродил по моим
    кровеносным сосудам. Крики сливались в мерный нарастающий гул.
    Собутыльник мой был не пьянее, чем раньше. А безумия в нем даже
    поубавилось.
    Мы раза два ходили за вином. Однажды какие-то люди заняли наши места.
    Но Марков поднял крик, и те ушли.
    Вслед им раздавалось:
    - Руки прочь от Вьетнама и Камбоджи! Граница на замке! Карацупа не
    дремлет! Исключение - для лиц еврейской национальности...
    Наш стол был засыпан конфетными обертками. Пепел мы стряхивали в
    грязное блюдце.
    Марков продолжал:
    - Раньше я думал в Турцию на байдарке податься. Даже атлас купил. Но
    ведь потопят, гады... Так что это - в прошлом. Как говорится, былое и
    думы... Теперь я больше на евреев рассчитываю... Как-то выпили мы с Натэллой
    у реки. Я говорю - давай с тобой жениться. Она говорит - ты дикий, страшный.
    В тебе, говорит, бушует чернозем... А в здешних краях, между прочим, о
    черноземе и не слыхали... Но я молчу. И даже поприжал ее немного. Она кричит
    - пусти! Тут видно... А я говорю - так жили наши предки славяне... Короче,
    не получилось... Может, надо было по-хорошему? Вы, мол, лицо еврейской
    национальности. Так посодействуйте русскому диссиденту насчет Израиля...
    Марков опять достал свой черный пакет. Мне так и не удалось потратить
    четыре рубля...
    Теперь мы говорили, перебивая друг друга. Я рассказывал о своих
    несчастьях. Как это ни позорно, рассуждал о литературе.
    Марков обращался в пространство:
    - Шапки долой, господа! Перед вами - гений!..
    Вентиляторы гоняли по залу клубы табачного дыма. В пьяных голосах
    тонули звуки автомата "Меломан". Леспромхозовские деятели разожгли костер на
    фаянсовом блюде. Под столами бродили собаки...
    Все расплывалось у меня перед глазами. Из того, что говорил Марков,
    долетали лишь отдельные слова:
    - Вперед, на Запад!.. Танки идут ромбом!.. Дорогу осилит идущий!..
    Затем ко мне приблизился нетрезвый тип с гармошкой. Меха ее интимно
    розовели. По шекам гармониста катились слезы. Он спросил:
    - Зачем у меня шесть рублей с аванса вычли?! Зачем по билютню не дали
    отгулять?!..
    - Выпей, Тарасыч, - подвинул ему бутылку Марков, - выпей и не
    расстраивайся. Шесть рублей - не деньги...
    - Не деньги? - вдруг рассердился гармонист. - Люди пашут, а ему - не
    деньги! Да я вот этими трудовыми руками шесть лет отбухал ни за что...
    Девяносто вторая без применения технических средств...
    Марков в ответ задушевно пропел:
    - Не плачь, девчонка! Пройдут дожди...
    Через секунду их уже растаскивали двое леспромхозовских конюхов.
    Гармошка с чудовищным ревом обрушилась на пол.
    Я хотел встать и не мог.
    Затем из-под меня вылетела дюралевая табуретка. Падая, я оборвал
    тяжелую, коричневого цвета штору.
    Встать не удавалось. Хотя Маркова, кажется, били. " Я слышал его
    трагические вопли:
    - Отпустите, псы! Финита ля комедия!..
    Не то чтобы меня выбросили из ресторана. Я выполз сам, окутанный
    драпировочной тканью. Затем ударился лбом о косяк, и все померкло...
    Очнулся я в незнакомом помещении. Было уже светло. Тикали ходики с
    подвязанным вместо гири зубилом.
    Укрыт я был все той же коричневой шторой. Рядом на полу обнаружился
    Марков. Видно, уступил мне свою постель.
    Болела голова. На лбу ощущалась глубокая ссадина.
    От кисловатого запаха деревенского жилища слегка мутило.
    Я застонал. Марков приподнялся.
    - Ты жив? - спросил он.
    - Да вроде бы. А ты?
    - Состояние - иду на грозу!.. Ты сколько весишь?
    - Не знаю. А что?
    - Еле тебя дотащил...
    Приоткрылась дверь, вошла женщина с глиняной миской.
    - Вера, - крикнул Марков, - дай опохмелиться! Я же знаю - у тебя есть.
    Так зачем это хождение по мукам? Дай сразу! Минуя промежуточную эпоху
    развитого социализма...
    - Попейте молока, - сказала Вера.
    Я с достоинством поздоровался. Марков вздохнул:
    - Угораздило же меня родиться в этой таежной глуши...
    Вера оказалась бледной, измученной женщиной с тяжелыми руками.
    Сварливой, как все без исключения жены алкоголиков.
    На лице ее запечатлелось выражение глубокой и окончательной скорби.
    Я чувствовал себя неловко еще и потому, что занял хозяйскую кровать. К
    тому же отсутствовали брюки. А куртка была на месте...
    - Извините, - говорю, - за беспокойство.
    - Ничего, - сказала Вера, - мы привыкшие...
    Это было типично деревенское жилье. На стенах пестрели репродукции из
    "Огонька". В углу притаился телевизор с мутной линзой. Стол был накрыт
    выцветшей голубоватой клеенкой. Над моим изголовьем висел портрет Юлиуса
    Фучика. Между стульями прогуливалась кошка. Двигалась она беззвучно, как в
    мультипликационном фильме...
    - А где мои брюки? - спрашиваю.
    - Вера тебя раздевала, - откликнулся Марков, - спроси у нее.
    - Я брюки сняла, - объяснила Вера, - а жакет - постеснялась...
    Осмыслить ее заявление у меня не хватило сил.
    - Логично, - высказался Марков.
    - Они в сенях, я принесу...
    - Ты лучше принеси опохмелиться!..
    Марков слегка возвысил голос. Апломб и самоунижение постоянно в нем
    чередовались. Он говорил:
    - Надо же русскому диссиденту опохмелиться, как по-твоему?!.. Академик
    Сахаров тебя за это не похвалит...
    И через минуту:
    - Вера, дай одеколону! Дай хотя бы одеколону со знаком качества...
    Вера принесла брюки. Я оделся. Натянул ботинки, вытряхнув сосновые
    иглы. С отвращением закурил...
    Утренняя горечь заслоняла вчерашний позор.
    Марков чувствовал себя прекрасно. Стонал он, как мне показалось, для
    виду.
    Я спросил:
    - А где пакет с деньгами?
    - Тес... На чердаке, - ответил Марков и громко добавил, - пошли! Не
    стоит ждать милостей от природы. Взять их - наша задача!..
    Я сказал:
    - Вера, извините, что так получилось. Надеюсь, мы еще увидимся... в
    другой обстановке...
    - Ты куда? - спросила Вера. --Опять?!.. Вы уж присмотрите за моим
    буратиной.
    Я кривовато улыбнулся в том смысле, что педагог из меня - плохой...
    В тот день мы обошли четыре шалмана. Возвратили с извинениями
    коричневую штору. Пили на лодочной станции, в будке киномеханика и за
    оградой монастыря.
    Марков опорожнил шестую бутылку и сказал:
    - Есть мнение - воздвигнуть тут скромный обелиск!
    И поставил бутылку на холмик...
    Несколько раз мы теряли пакет с деньгами. Обнимались со вчерашним
    гармонистом. Были замечены всеми ответственными работниками турбазы. Как
    утверждает Натэлла, выдавали себя за Пушкина и Баратынского...
    Даже Михал Иваныч предпочел быть от нас в стороне. Хотя мы его
    приглашали. Но он сказал:
    - Я Валеру знаю. С ним поддашь - опохмеляться будешь в милиции.
    Митрофанов и Потоцкий, к счастью, уехали на экскурсию в Болдино...
    Заснули мы на чужом сеновале в Петровском. Наутро повторился весь этот
    кошмар. От нас шарахались даже леспромхозовские конюхи.
    К тому же Марков ходил с фиолетовым абажуром на голове. А у меня был
    оторван левый рукав.
    Логинов подошел к нам возле магазина и спрашивает:
    - Как же это вы без рукава?
    - Мне, - отвечаю, - стало жарко, и я его выбросил.
    Хранитель монастыря задумался и перекрестил нас. А Марков говорит:
    - Это вы напрасно... У нас теперь вместо Бога - ленинский центральный
    комитет. Хотя наступит и для этих блядей своя кровавая ежовщина...
    Логинов смущенно перекрестился и быстро ушел.
    А мы все шатались по заповеднику.
    Домой я попал в конце недели. И сутки потом лежал, не двигаясь. Михал
    Иваныч предлагал вина. Я молча отворачивался лицом к стене.
     
  6. TopicStarter Overlay
    Рауха

    Рауха Гость

    Сообщения:
    3.495
    Симпатии:
    19
    КОМПРОМИСС ВОСЬМОЙ


    ("Советская Эстония". Июнь. 1976 г.)
    "МОСКВА. КРЕМЛЬ. Л. И. БРЕЖНЕВУ. ТЕЛЕГРАММА. Дорогой и многоуважаемый
    Леонид Ильич! Хочу поделиться с Вами радостным событием. В истекшем году мне
    удалось достичь небывалых трудовых показателей. Я надоила с одной коровы
    рекордное число *(*Здесь и в дальнейшем - явные стилистические погрешности)
    молока.
    И еще одно радостное событие произошло в моей жизни. Коммунисты нашей
    фермы дружно избрали меня своим членом!
    Обещаю Вам, Леонид Ильич, впредь трудиться с еще большим подъемом.
    ЛИНДА ПЕЙПС".
    "Эстонская ССР. ПАЙДЕСКИЙ РАЙОН. ЛИНДЕ ПЕЙПС. ТЕЛЕГРАММА. Дорогая Линда
    Пейпс! Я и мои товарищи от всего сердца благодарят. Все за достигнутые
    успехи. Самоотверженный труд на благо Родины возвышает человеческую жизнь
    ощущением причастности к борьбе за достижение коммунистических идеалов.
    Разрешите также от души поздравить Вас с незабываемым событием -
    вступлением в ряды Коммунистической партии. Ведь партия - авангард
    советского общества, его славный передовой отряд.
    ЛЕОНИД БРЕЖНЕВ".
    У редактора Туронка лопнули штаны на заднице. Они лопнули без
    напряжения и треска, скорее - разошлись по шву. Таково негативное свойство
    импортной мягкой фланели.
    Около двенадцати Туронок подошел к стойке учрежденческого бара.
    Люминесцентная голубизна редакторских кальсон явилась достоянием всех
    холуев, угодливо пропустивших его без очереди. Сотрудники начали
    переглядываться. Я рассказываю эту историю так подробно в силу двух
    обстоятельств. Во-первых, любое унижение начальства - большая радость для
    меня. Второе. Прореха на брюках Туронка имела определенное значение в моей
    судьбе... Но вернемся к эпизоду у стойки. Сотрудники начали переглядываться.
    Кто злорадно. кто сочувственно. Злорадствующие - искренне, сочувствующие -
    лицемерно. И тут, как всегда, появляется главный холуй, бескорыстный и
    вдохновенный. Холуй этот до того обожает начальство, что путает его с
    родиной, эпохой, мирозданием... Короче, появился Эдик Вагин. В любой
    газетной редакции есть человек, который не хочет, не может и не должен
    писать. И не пишет годами. Все к этому привыкли и не удивляются. Тем более
    что журналисты, подобные Вагину, неизменно утомлены и лихорадочно озабочены.
    Остряк Шаблинский называл это состояние - "вагинальным"...
    Вагин постоянно спешил, здоровался отрывисто и нервно. Сперва я
    простодушно думал, что он - алкоголик. Есть среди бесчисленных модификаций
    похмелья и такая разновидность. Этакое мучительное бегство от дневного
    света. Вибрирующая подвижность беглеца, настигаемого муками совести...
    Затем я узнал, что Вагин не пьет. А если человек не пьет и не работает
    - тут есть о чем задуматься.
    - Таинственный человек, - говорил я.
    - Вагин - стукач, - объяснил мне Быковер, - что в этом таинственного?
    ...Контора размещалась тогда на улице Пикк. Строго напротив здания
    госбезопасности (ул. Пагари, 1). Вагин бывал там ежедневно. Или почти
    ежедневно. Мы видели из окон, как он переходит улицу.
    - У Вагина - сверхурочные, - орал Шаблинский...
    Впрочем, мы снова отвлеклись.
    ...Сотрудники начали переглядываться. Вагин мягко тронул редактора за
    плечо:
    - Шеф... Непорядок в одежде...
    И тут редактор сплоховал. Он поспешно схватился обеими руками за
    ширинку. Вернее... Ну, короче, за это место... Проделал то, что музыканты
    называют глиссандо. (Легкий пробег вдоль клавиатуры.) Убедился, что граница
    на замке. Побагровел:
    - Найдите вашему юмору лучшее применение.
    Развернулся и вышел, обдав подчиненных неоновым сиянием исподнего.
    Затем состоялся короткий и весьма таинственный диалог.
    К обескураженному Вагину подошел Шаблинский.
    - Зря вылез, - сказал он, - так удобнее...
    - Кому удобнее? - покосился Вагин.
    - Тебе, естественно...
    - Что удобнее?
    - Да это самое...
    - Нет, что удобнее?
    - А то...
    - Нет, что удобнее? Что удобнее? - раскричался Вагин. - Пусть скажет!
    - Иди ты на хер! - помолчав, сказал Шаблинский.
    - То-то же! - восторжествовал стукач...
    Вагин был заурядный, неловкий стукач без размаха... Не успел я его
    пожалеть, как меня вызвал редактор. Я немного встревожился. Только что
    подготовил материал на двести строк. Называется - "Папа выше солнца". О
    выставке детских рисунков. Чего ему надо, спрашивается? Да еще злополучная
    прореха на штанах. Может, редактор думает, что это я подстроил. Ведь был же
    подобный случай. Я готовил развернутую информацию о выставке декоративных
    собак. Редактор, любитель животных, приехал на казенной машине - взглянуть.
    И тут началась гроза. Туронок расстроился и говорит:
    - С вами невозможно дело иметь...
    - То есть как это?
    - Вечно какие-то непредвиденные обстоятельства... Как будто я - Зевс и
    нарочно подстроил грозу.
    ...Захожу в кабинет. Редактор прогуливается между гипсовым Лениным и
    стереоустановкой "Эстония".
    Изображение Ленина - обязательная принадлежность всякого
    номенклатурного кабинета. Я знал единственное исключение, да и то частичное.
    У меня был приятель Авдеев. Ответственный секретарь молодежной газеты. У
    него был отец, провинциальный актер из Луганска. Годами играл Ленина в своем
    драмтеатре. Так Авдеев ловко вышел из положения. Укрепил над столом
    громадный фотоснимок - папа в роли Ильича. Вроде не придраться - как бы и
    Ленин, а все-таки - папа...
    ...Туронок все шагал между бюстом и радиолой. Вижу - прореха на месте.
    Если можно так выразиться... Если у позора существует законное место...
    Наконец редактор приступил:
    - Знаете, Довлатов, у вас есть перо!
    Молчу, от похвалы не розовею...
    - Есть умение видеть, подмечать... Будем откровенны, культурный уровень
    русских журналистов в Эстонии, что называется, оставляет желать лучшего.
    Темпы идейного роста значительно, я бы сказал, опережают темпы культурного
    роста. Вспомните минувший актив. Кленский не знает, что такое синоним.
    Толстяков в передовой, заметьте, указывает: "...Коммунисты фабрики должны в
    ближайшие месяцы ликвидировать это недопустимое статус-кво..." Репецкий
    озаглавил сельскохозяйственную передовицу: "Яйца на экспорт!"... Как вам это
    нравится?
    - Несколько интимно...
    - Короче. Вы обладаете эрудицией, чувством юмора. У вас оригинальный
    стиль. Не хватает какой-то внутренней собранности, дисциплины... В общем,
    пора браться за дело. Выходить, как говорится, на простор большой
    журналистики. Тут есть одно любопытное соображение. Из Пайдеского района
    сообщают... Некая Пейпс дала рекордное количество молока...
    - Пейпс - это корова?
    - Пейпс - это доярка. Более того, депутат республиканского Совета. У
    нее рекордные показатели. Может быть, двести литров, а может быть, две
    тысячи... Короче - много. Уточните в райкоме. Мы продумали следующую
    операцию. Доярка обращается с рапортом к товарищу Брежневу. Товарищ Брежнев
    ей отвечает, это будет согласовано. Нужно составить письмо товарищу
    Брежневу. Принять участие в церемониях. Отразить их в печати...
    - Это же по сельскохозяйственному отделу.
    - Поедете спецкором. Такое задание мы не можем доверить любому.
    Привычные газетные штампы здесь неуместны. Человечинка нужна, вы понимаете?
    В общем, надо действовать. Получите командировочные и с Богом... Мы дадим
    телеграмму в райком... И еще. Учтите такое соображение. Подводя итоги
    редакционного конкурса, жюри будет отдавать предпочтение социально значимым
    материалам.
    - То есть?
    - То есть материалам, имеющим общественное значение.
    - Разве не все газетные материалы имеют общественное значение?
    Туронок поглядел на меня с едва заметным раздражением.
    - В какой-то мере - да. Но это может проявляться в большей или меньшей
    степени.
    - Говорят, за исполнение роли Ленина платят больше, чем за Отелло?..
    - Возможно. И убежден, что это справедливо. Ведь актер берет на себя
    громадную ответственность...
    ... На протяжении всего разговора я испытывал странное ощущение. Что-то
    в редакторе казалось мне необычным. И тут я осознал, что дело в прорехе. Она
    как бы уравняла нас. Устранила его номенклатурное превосходство. Поставила
    нас на одну доску. Я убедился, что мы похожи. Завербованные немолодые люди в
    одинаковых (я должен раскрыть эту маленькую тайну) голубых кальсонах. Я
    впервые испытал симпатию к Туронку. Я сказал:
    - Генрих Францевич, у вас штаны порвались сзади.
    Туронок спокойно подошел к огромному зеркалу, нагнулся, убедился и
    говорит:
    - Голубчик, сделай одолжение... Я дам нитки... У меня в сейфе... Не в
    службу, а в дружбу... Так, на скорую руку... Не обращаться же мне к
    Плюхиной...
    Валя была редакционной секс-примой. С заученными, как у оперной певицы,
    фиоритурами в голосе. И с идиотской привычкой кусаться... Впрочем, мы снова
    отвлеклись...
    - ...Не к Плюхиной же обращаться, - сказал редактор.
    Вот оно, думаю, твое подсознание.
    - Сделайте, голубчик.
    - В смысле - зашить?
    - На скорую руку.
    - Вообще-то я не умею.
    - Да как сумеете.
    Короче, зашил я ему брюки. Чего уж там... Заглянул в лабораторию к
    Жбанкову.
    - Собирайся, - говорю, - пошли.
    - Момент, - оживился Жбанков, - иду. Только у меня всего сорок копеек.
    И Жора должен семьдесят...
    - Да я не об этом. Работа есть.
    - Работа? - протянул Жбанков.
    - Тебе что, деньги не нужны?
    - Нужны. Рубля четыре до аванса.
    - Редактор предлагает командировку.
    - Куда?
    - В Пайде.
    - О, воблы купим!
    - Я же говорю - поехали.
    Звоню по местному телефону Туронку.
    - Можно взять Жбанкова?
    Редактор задумался:
    - Вы и Жбанков - сочетание, прямо скажем, опасное.
    Затем он что-то вспомнил и говорит:
    - На вашу ответственность. И помните - задание серьезное.
    Так я пошел в гору. До этого был подобен советскому рублю. Все его
    любят, и падать некуда. У доллара все иначе. Забрался на такую высоту и
    падает, падает...
    Путешествие началось оригинально. А именно - Жбанков явился на вокзал
    совершенно трезвый. Я даже узнал его не сразу. В костюме, печальный такой...
    Сели, закурили.
    - Ты молодец, - говорю, - в форме.
    - Понимаешь, решил тормознуться. А то уже полный завал. Все же семья,
    дети... Старшему уже четыре годика. Лера была в детском саду, так заведующая
    его одного и хвалила. Развитый, говорит, сообразительный, энергичный,
    занимается онанизмом... В батьку пошел... Такой, понимаешь, клоп, а
    соображает...
    Над головой Жбанкова звякнула корреспондентская сумка - поезд тронулся.
    - Как ты думаешь, - спросил Жбанков, - буфет работает?
    - У тебя же есть.
    - Откуда?
    - Только что звякнуло.
    - А может, это химикаты?
    - Рассказывай...
    - Вообще, конечно, есть. Но ты подумай. Мы будем на месте в шесть утра.
    Захотим опохмелиться. Что делать? Все закрыто. Вакуум. Глас в пустыне...
    - Нас же будет встречать секретарь райкома.
    - С полбанкой, что ли? Он же не в курсе, что мы за люди.
    - А кто тормознуться хотел?
    - Я хотел, на время. А тут уже чуть ли не сутки прошли. Эпоха...
    - Буфет-то работает, - говорю.
    Мы шли по вагонам. В купейных было тихо. Бурые ковровые дорожки
    заглушали шаги. В общих приходилось беспрерывно извиняться, шагая через
    мешки, корзины с яблоками.,.
    Раза два нас без злобы проводили матерком. Жбанков сказал:
    - А выражаться, между прочим, не обязательно!
    Тамбуры гудели от холодного ветра. В переходах, между тяжелыми дверьми
    с низкими алюминиевыми ручками, грохот усиливался.
    Посетителей в ресторане было немного. У окна сидели два раскрасневшихся
    майора. Фуражки их лежали на стаде. Один возбужденно говорил другому:
    - Где линия отсчета, Витя? Необходима линия отсчета. А без линии
    отсчета, сам понимаешь... Его собеседник возражал:
    - Факт был? Был... А факт - он и есть факт... Перед фактом, как
    говорится, того...
    В углу разместилась еврейская семья. Красивая полная девочка
    заворачивала в угол скатерти чайную ложку. Мальчик постарше то и дело
    смотрел на часы. Мать и отец еле слышно переговаривались.
    Мы расположились у стойки. Жбанков помолчал, а затем говорит:
    - Серж, объясни мне, почему евреев ненавидят? Допустим, они Христа
    распяли. Это, конечно, зря. Но ведь сколько лет прошло... И потом, смотри.
    Евреи, евреи... Вагин - русский, Толстиков - русский. А они бы Христа не то
    что распяли. Они бы его живым съели... Бот бы куда антисемитизм направить.
    На Толстикова с Вагиным. Я против таких, как они, страшный антисемитизм
    испытываю. А ты?
    - Естественно.
    - Вот бы на Толстикова антисемитизмом пойти! И вообще... На всех
    партийных...
    - Да, - говорю, - это бы неплохо... Только не кричи.
    - Но при том обрати внимание... Видишь, четверо сидят, не
    оборачивайся... Вроде бы натурально сидят, а что-то меня бесит. Наш бы сидел
    в блевотине - о'кей! Те два мудозвона у окна разоряются - нормально! А эти
    тихо сидят, но я почему-то злюсь. Может, потому, что живут хорошо. Так ведь
    и я бы жил не хуже. Если бы не водяра проклятая. Между прочим, куда хозяева
    задевались?..
    Один майор говорил другому:
    - Необходима шкала ценностей, Витя. Истинная шкала ценностей. Плюс
    точка отсчета. А без шкалы ценностей и точки отсчета, сам посуди...
    Другой по-прежнему возражал:
    - Есть факт, Коля! А факт - есть факт, как его ни оворачивай. Факт -
    это реальность, Коля! То есть нечто фактическое...
    Девочка со звоном уронила чайную ложку. Родители тихо произнесли что-то
    укоризненное. Мальчик взглянул на часы...
    Возникла буфетчица с локонами цвета половой мастики. За ней - официант
    с подносом. Обслужил еврейскую семью.
    - Конечно, - обиделся Жбанков, - евреи всегда первые... Затем он
    подошел к стойке.
    - Бутылочку водки, естественно... И чего-нибудь легонького, типа на
    брудершафт...
    Мы чокнулись, выпили. Изредка поезд тормозил, Жбанков придерживал
    бутылку. Потом - вторую.
    Наконец он возбудился, порозовел и стал довольно обременителен.
    - Дед, - кричал он, - я же работаю с телевиком! Понимаешь, с телевиком!
    Я художник от природы! А снимаю всякое фуфло. Рожи в объектив не помещаются.
    Снимал тут одного. Орденов - килограммов на восемь. Блестят, отсвечивают,
    как против солнца... Замудохался. Ты себе не представляешь! А выписали шесть
    рублей за снимок! Шесть рублей! Сунулись бы к Айвазовскому, мол, рисуй нам
    бурлаков за шестерик... Я ведь художник...
    Был уже первый час. Я с трудом отвел Жбанкова в купе. С величайшим
    трудом уложил. Протянул ему таблетку аспирина.
    - Это яд? - спросил Жбанков и заплакал. Я лег и повернулся к стене.
    Проводник разбудил нас за десять минут до остановки.
    - Спите, а мы Ыхью проехали, - недовольно выговорил он.
    Жбанков неподвижно и долго смотрел в пространство. Затем сказал:
    - Когда проводники собираются вместе, один другому, наверное, говорит:
    "Все могу простить человеку. Но ежели кто спит, а мы Ыхью проезжаем - век
    тому не забуду..."
    - Поднимайся, - говорю, - нас же будут встречать. Давай хоть рожи
    умоем.
    - Сейчас бы чего-нибудь горячего, - размечтался Жбанков.
    Я взял полотенце, достал зубную щетку и мыло. Вытащил бритву.
    - Ты куда?
    - Барана резать, - отвечаю, - ты же горячего хотел...
    Когда я вернулся, Жбанков надевал ботинки. Завел было философский
    разговор: "Сколько же мы накануне выпили?.." Но я его прервал.
    Мы уже подъезжали. За окном рисовался вокзальный пейзаж. Довоенное
    здание, плоские окна, наполненные светом часы... Мы вышли на перрон, сырой и
    темный.
    - Что-то я фанфар не слышу, - говорит Жбанков.
    Но к нам уже спешил, призывно жестикулируя, высокий, делового облика
    мужчина.
    - Товарищи из редакции? - улыбаясь, поинтересовался он. Мы назвали свои
    фамилии. - Милости прошу.
    Около уборной (интересно, почему архитектура вокзальных сортиров так
    напоминает шедевры Растрелли?) дежурила машина. Рядом топтался коренастый
    человек в плаще.
    - Секретарь райкома Лийвак, - представился он. Тот, что нас встретил,
    оказался шофером. Оба говорили почти без акцента. Наверное, происходили из
    волосовских эстонцев...
    - Первым делом - завтракать! - объявил Лийвак.
    Жбанков заметно оживился.
    - Так ведь закрыто, - притворно сказал он.
    - Что-нибудь придумаем, - заверил секретарь райкома.
    Небольшие эстонские города уютны и приветливы. Ранним утром Пайде
    казался совершенно вымершим, нарисованным. В сумраке дрожали голубые,
    неоновые буквы.
    - Как доехали? - спросил Лийвак.
    - Отлично, - говорю.
    - Устали?
    - Нисколько.
    - Ничего, отдохнете, позавтракаете...
    Мы проехали центр с туберкулезной клиникой и желтым зданием райкома.
    Затем снова оказались в горизонтальном лабиринте тесных пригородных улиц.
    Два-три крутых поворота, и вот мы уже на шоссе. Слева - лес. Справа -
    плоский берег и мерцающая гладь воды.
    - Куда это мы едем, - шепнул Жбанков, - может, у них там вытрезвиловка?
    - Подъезжаем, - как бы угадал его мысли Лийвак, - здесь у нас что-то
    вроде дома отдыха. С ограниченным кругом посетителей. Для гостей...
    - Вот я и говорю, - обрадовался Жбанков.
    Машина затормозила возле одноэтажной постройки на берегу. Белые дощатые
    стены, вызывающая оскомину рифленая крыша, гараж... Из трубы, оживляя
    картину, лениво поднимается дым. От двери к маленькой пристани ведут
    цементные ступени. У причала, слегка накренившись, белеет лезвие яхты.
    - Ну вот, - сказал Лийвак, - знакомьтесь.
    На пороге стояла молодая женщина лет тридцати в брезентовой куртке и
    джинсах. У нее было живое, приветливое, чуть обезьянье лицо, темные глаза и
    крупные ровные зубы.
    - Белла Ткаченко, - представилась она, - второй секретарь райкома
    комсомола. Я назвал свою фамилию.
    - Фотохудожник Жбанков Михаил, - тихо воскликнул Жбанков и щелкнул
    стоптанными каблуками.
    - Белла Константиновна - ваша хозяйка, - ласково проговорил Лийвак, -
    тут и отдохнете... Две спальни, кабинет, финская баня, гостиная... Есть
    спортивный инвентарь, небольшая библиотека... Все предусмотрено, сами
    увидите...
    Затем он что-то сказал по-эстонски. Белла кивнула и позвала:
    - Эви, туле синне!
    Тотчас появилась раскрасневшаяся, совсем молодая девчонка в майке и
    шортах. Руки ее были в золе.
    - Эви Саксон, - представил ее Лийвак, - корреспондент районной
    молодежной газеты. Эви убрала руки за спину.
    - Не буду вам мешать, - улыбнулся секретарь. - Программа в целом
    такова. Отдохнете, позавтракаете. К трем жду в райкоме. Отмечу ваши
    командировки. Познакомитесь с героиней. Дадим вам необходимые сведения. К
    утру материал должен быть готов. А сейчас, прошу меня извинить, дела...
    Секретарь райкома бодро сбежал по крыльцу. Через секунду заработал
    мотор. Возникла неловкая пауза.
    - Проходите, что же вы? - спохватилась Белла. Мы зашли в гостиную.
    Напротив окна мерцал камин, украшенный зеленой фаянсовой плиткой. По углам
    стояли глубокие низкие кресла.
    Нас провели в спальню. Две широкие постели были накрыты клетчатыми
    верблюжьими одеялами. На тумбочке горел массивный багровый шандал, озаряя
    потолок колеблющимся розовым светом.
    - Ваши апартаменты, - сказала Белла. - Через двадцать минут приходите
    завтракать.
    Жбанков осторожно присел на кровать. Почему-то снял ботинки. Заговорил
    с испугом:
    - Серж, куда это мы попали?
    - А что? Просто идем в гору.
    - В каком смысле?
    - Получили ответственное задание.
    - Ты обратил внимание, какие девки? Потрясающие девки! Я таких даже в
    ГУМе нс видел. Тебе какая больше нравится?
    - Обе ничего...
    - А может, это провокация?
    - То есть?
    - Ты ее, понимаешь, хоп...
    - Ну.
    - А тебя за это дело в ментовку!
    - Зачем же сразу - хоп. Отдыхай, беседуй...
    - Что значит - беседуй?
    - Беседа - это когда разговаривают.
    - А-а, - сказал Жбанков.
    Он вдруг стал на четвереньки и заглянул под кровать. Затем долго и
    недоверчиво разглядывал штепсельную розетку.
    - Ты чего? - спрашиваю.
    - Микрофон ищу. Тут, натурально, должен быть микрофон. Подслушивающее
    устройство. Мне знакомый алкаш рассказывал...
    - Потом найдешь. Завтракать пора.
    Мы наскоро умылись. Жбанков переодел сорочку.
    - Как ты думаешь, - спросил он, - выставить полбанки?
    - Не спеши, говорю, - тут, видно, есть. К тому же сегодня надо быть в
    райкоме.
    - Я же не говорю - упиться вдрабадан. Так, на брудершафт...
    - Не спеши, - говорю.
    - И еще вот что, - попросил Жбанков, - ты слишком умных разговоров не
    заводи. Другой раз бухнете с Шаблинским, а потом целый вечер: "Ипостась,
    ипостась..." Ты уж что-нибудь полегче... Типа - Сергей Есенин, армянское
    радио...
    - Ладно, - говорю, - пошли.
    Стол был накрыт в гостиной. Стандартный ассортимент распределителя ЦК:
    дорогая колбаса, икра, тунец, зефир в шоколаде.
    Девушки переоделись в светлые кофточки и модельные туфли.
    - Присаживайтесь, - сказала Белла. Эви взяла поднос. - Хотите выпить?
    - А как же?! - сказал мой друг. - Иначе не по-христиански.
    Эви принесла несколько бутылок.
    - Коньяк, джин с тоником, вино, - предложила Белла.
    Жбанков вдруг напрягся и говорит: - Пардон, я этот коньяк знаю...
    Называется КВН... Или НКВД...
    - КВВК, - поправила Белла.
    - Один черт... Цена шестнадцать двадцать... Уж лучше три бутылки водяры
    на эту сумму.
    - Не волнуйтесь, - успокоила Белла. А Эви спросила: - Вы - алкоголик?
    - Да, - четко ответил Жбанков, - но в меру...
    Я разлил коньяк.
    - За встречу, - говорю.
    - За приятную встречу, - добавила Белла.
    - Поехали, - сказал Жбанков. Воцарилась тишина, заглушаемая стуком
    ножей и вилок.
    - Расскажите что-нибудь интересное, - попросила Эви. Жбанков закурил и
    начал:
    - Жизнь, девчата, в сущности - калейдоскоп. Сегодня - одно, завтра -
    другое. Сегодня - поддаешь, а завтра, глядишь, и копыта отбросил... Помнишь,
    Серж, какая у нас лажа вышла с трупами?
    Белла подалась вперед:
    - Расскажите.
    - Помер завхоз телестудии - Ильвес. А может, директор, не помню. Ну,
    помер и помер... И правильно, в общем-то, сделал... Хороним его как
    положено... Мужики с телестудии приехали. Трансляция идет... Речи,
    естественно... Начали прощаться. Подхожу к этому самому делу и вижу - не
    Ильвес... Что я, Ильвеса не знаю?.. Я его сто раз фотографировал. А в гробу
    лежит посторонний мужик...
    - Живой? - спросила Белла.
    - Почему живой? Натурально, мертвый, как положено. Только не Ильвес.
    Оказывается, трупы в морге перепутали...
    - Чем же все это кончилось? - спросила Белла.
    - Тем и кончилось. Похоронили чужого мужика. Не прерывать же
    трансляцию. А ночью поменяли гробы... И вообще, какая разница?! Суть одна,
    только разные... как бы это выразиться?
    - Ипостаси, - подсказал я. Жбанков погрозил мне кулаком.
    - Кошмар, - сказала Белла.
    - Еще не то бывает, - воодушевился Жбанков, - я расскажу, как один
    повесился... Только выпьем сначала.
    Я разлил остатки коньяка. Эви прикрыла рюмку ладонью.
    - Уже пьяная.
    - Никаких! - сказал Жбанков.
    Девушки тоже закурили. Жбанков дождался тишины и продолжал:
    - А как один повесился - это чистая хохма. Мужик по-черному гудел.
    Жена, естественно, пилит с утра до ночи. И вот он решил повеситься. Не
    совсем, а фиктивно. Короче - завернуть поганку. Жена пошла на работу. А он
    подтяжками за люстру уцепился и висит. Слышит - шаги. Жена с работы
    возвращается. Мужик глаза закатил. Для понта, естественно. А это была не
    жена. Соседка лет восьмидесяти, по делу. Заходит - висит мужик...
    - Ужас, - сказала Белла.
    - Старуха железная оказалась. Не то что в обморок... Подошла к мужику,
    стала карманы шмонать. А ему-то щекотно. Он и засмеялся. Тут старуха - раз и
    выключилась. И с концами. А он висит. Отцепиться не может. Приходит жена.
    Видит - такое дело. Бабка с концами и муж повесивши. Жена берет трубку,
    звонит: "Вася, у меня дома - тыща и одна ночь... Зато я теперь свободна.
    Приезжай..." А муж и говорит: "Я ему приеду... Я ему, пидору, глаз
    выколю..." Тут и жена отключилась. И тоже с концами...
    - Ужас, - сказала Белла.
    - Еще не такое бывает, - сказал Жбанков, - давайте выпьем!
    - Баня готова, - сказала Эви.
    - Это что же, раздеваться? - встревоженно спросил Жбанков, поправляя
    галстук.
    - Естественно, - сказала Белла.
    - Ногу, - говорю, - можешь отстегнуть.
    - Какую ногу?
    - Деревянную.
    - Что? - закричал Жбанков. Потом он нагнулся и высоко задрал обе
    штанины. Его могучие голубоватые икры были стянуты пестрыми немодными
    резинками.
    - Я в футбол до сих пор играю, - не унимался Жбанков. - У нас там
    пустырь... Малолетки тренируются... Выйдешь, бывало, с охмелюги...
    - Баня готова, - сказала Эви.
    Мы оказались в предбаннике. На стенах висели экзотические плакаты.
    Девушки исчезли за ширмой.
    - Ну, Серж, понеслась душа в рай! - бормотал Жбанков.
    Он разделся быстро, по-солдатски. Остался в просторных сатиновых
    трусах. На груди его синела пороховая татуировка. Бутылка с рюмкой, женский
    профиль и червовый туз. А посредине - надпись славянской вязью: "Вот что
    меня сгубило!"
    - Пошли, - говорю.
    В тесной, стилизованной под избу коробке было нестерпимо жарко.
    Термометр показывал девяносто градусов. Раскаленные доски пришлось окатить
    холодной водой.
    На девушках были яркие современные купальники, по две узеньких
    волнующих тряпицы.
    - Правила знаете? - улыбнулась Белла. - Металлические вещи нужно снять.
    Может быть ожог...
    - Какие вещи? - спросил Жбанков.
    - Шпильки, заколки, булавки...
    - А зубы? - спросил Жбанков.
    - Зубы можно оставить, - улыбнулась Белла и добавила: - Расскажите еще
    что-нибудь.
    - Это - в момент. Я расскажу, как один свадьбу в дерьме утопил... -
    Девушки испуганно притихли. - Дружок мой на ассенизационном грузовике
    работал. Выгребал это самое дело. И была у него подруга, шибко грамотная.
    "Запах, - говорит, - от тебя нехороший". А он-то что может поделать? "Зато,
    - говорит, - платят нормально". "Шел бы в такси", - она ему говорит. "А
    какие там заработки? С воробьиный пуп?"... Год проходит. Нашла она себе
    друга. Без запаха. А моему дружку говорит: "Все. Разлюбила. Кранты..." Он,
    конечно, переживает. А у тех - свадьба. Наняли общественную столовую, пьют,
    гуляют... Дело к ночи... Тут мой дружок разворачивается на своем говновозе,
    пардон... Форточку открыл, шланг туда засунул и врубил насос... А у него в
    цистерне тонны четыре этого самого добра... Гостям в аккурат по колено. Шум,
    крики, вот тебе и "Горько!"... Милиция приехала... Общественную столовую
    актировать пришлось. А дружок мой получил законный семерик... Такие дела...
    Девушки сидели притихшие и несколько обескураженные. Я невыносимо
    страдал от жары. Жбанков пребывал на вершине блаженства.
    Мне все это стало надоедать. Алкоголь постепенно испарился. Я заметил,
    что Эви поглядывает на меня.
    Не то с испугом, не то с уважением. Жбанков что-то горячо шептал Белле
    Константиновне.
    - Давно в газете? - спрашиваю.
    - Давно, - сказала Эви, - четыре месяца.
    - Нравится?
    - Да, очень нравится.
    - А раньше?
    - Что?
    - Где ты до этого работала?
    - Я не работала. Училась в школе.
    У нее был детский рот и пушистая челка. Высказывалась она поспешно,
    добросовестно, слегка задыхаясь. Говорила с шершавым эстонским акцентом.
    Иногда чуть коверкала русские слова.
    - Чего тебя в газету потянуло?
    - А что?
    - Много врать приходится.
    - Нет. Я делаю корректуру. Сама еще не пишу. Писала статью, говорят -
    нехорошо...
    - О чем?
    - О сексе.
    - О чем?!
    - О сексе. Это важная тема. Надо специальные журналы и книги. Люди все
    равно делают секс, только много неправильное...
    - А ты знаешь, как правильно?
    - Да. Я ходила замуж.
    - Где же твой муж?
    - Утонул. Выпил коньяк и утонул. Он изучался в Тарту по химии.
    - Прости, - говорю.
    - Я читала много твои статьи. Очень много смешное. И очень часто
    многоточки... Сплошные многоточки... Я бы хотела работать в Таллинне. Здесь
    очень маленькая газета...
    - Это еще впереди.
    - Я знаю, что ты сказал про газету. Многие пишут не то самое, что есть.
    Я так не люблю.
    - А что ты любишь?
    - Я люблю стихи, люблю битлз... Сказать, что еще?
    - Скажи.
    - Я немного люблю тебя.
    Мне показалось, что я ослышался. Чересчур это было неожиданно. Вот уж
    не думал, что меня так легко смутить...
    - Ты очень красивый!
    - В каком смысле?
    - Ты - копия Омар Шариф.
    - Кто такой Омар Шариф?
    - О, Шариф! Это - прима!..
    Жбанков неожиданно встал. Потянул на себя дверь. Неуклюже и
    стремительно ринулся по цементной лестнице к воде. На секунду замер,
    Взмахнул руками. Произвел звериный, неприличный вопль и рухнул...
    Поднялся фонтан муаровых брызг. Со дна потревоженной реки всплыли
    какие-то банки, коряги и мусор.
    Секунды три его не было видно. Затем вынырнула черная непутевая голова
    с безумными, как у месячного щенка, глазами. Жбанков, шатаясь, выбрался на
    берег. Его худые чресла были скульптурно облеплены длинными армейскими
    трусами.
    Дважды обежав вокруг коттеджа с песней "Любо, братцы, любо!", Жбанков
    уселся на полку и закурил.
    - Ну как? - спросила Белла.
    - Нормально, - ответил фотограф, гулко хлопнув себя резинкой по животу.
    - А вы? - спросила Белла, обращаясь ко мне.
    - Предпочитаю душ.
    В соседнем помещении имелась душевая кабина. Я умылся и стал одеваться.
    "Семнадцатилетняя провинциальная дурочка, - твердил я, - выпила три
    рюмки коньяка и ошалела..." Я пошел в гостиную, налил себе джина с тоником.
    Снаружи доносились крики и плеск воды. Скоро появилась Эви, раскрасневшаяся,
    в мокром купальнике.
    - Ты злой на меня?
    - Нисколько.
    - Я вижу... Дай я тебя поцелую...
    Тут я снова растерялся. И это при моем жизненном опыте...
    - Нехорошую игру ты затеяла, - говорю.
    - Я тебя не обманываю.
    - Но мы завтра уезжаем.
    - Ты будешь снова приходить...
    Я шагнул к ней. Попробуйте оставаться благоразумным, если рядом
    семнадцатилетняя девчонка, которая только что вылезла из моря. Вернее, из
    реки..
    - Ну, что ты? Что ты? - спрашиваю.
    - Так всегда целуется Джуди Гарланд, - сказала Эви. - И еще она делает
    так...
    Поразительно устроен человек! Или я один такой?! Знаешь, что вранье,
    примитивное райкомовское вранье, и липа, да еще с голливудским налетом - все
    знаешь И счастлив, как мальчишка...
    У Эви были острые лопатки, а позвоночник из холодных морских
    камешков... Она тихо вскрикивала и дрожала.. Хрупкая пестрая бабочка в
    неплотно сжатом кулаке... Тут раздалось оглушительное: - Пардон!
    В дверях маячил Жбанков. Я отпустил Эви. Он поставил на стол бутылку
    водки. Очевидно, пустил в ход свой резерв.
    - Уже первый час, - сказал я, - нас ждут в райкоме.
    - Какой ты сознательный, - усмехнулся Жбанков.
    Эви пошла одеваться. Белла Константиновна тоже переоделась. Теперь на
    ней был строгий, отчетно-перевыборный костюмчик.
    И тут я подумал: ох, если бы не этот райком, не эта взбесившаяся
    корова!.. Жить бы тут и никаких ответственных заданий... Яхта, речка,
    молодые барышни... Пусть лгут, кокетничают, изображают уцененных
    голливудских звезд... Какое это счастье - женское притворство!.. Да, может,
    я ради таких вещей на свет произошел!.. Мне тридцать четыре года, и ни
    одного, ни единого беззаботного дня... Хотя бы день пожить без мыслей, без
    забот и без тоски... Нет, собирайся в райком... Это где часы, портреты,
    коридоры, бесконечная игра в серьезность...
    - Люди! У меня открылось второе дыхание! - заявил Жбанков.
    Я разлил водку. Себе - полный фужер. Эви коснулась моего рукава:
    - Теперь не выпей... Потом...
    - А, ладно!
    - Тебя ждет Лийвак.
    - Все будет хорошо.
    - Что значит - будет? - рассердился Жбанков. - Все уже хорошо! У меня
    открылось второе дыхание! Поехали!
    Белла включила приемник. Низкий баритон выпевал что-то мучительно
    актуальное:
    "Истины нет в этом мире бушующем, Есть только миг. За него и держись...
    Есть только свет между прошлым и будущим, именно он называется - жизнь!"
    Мы пили снова и снова. Эви сидела на полу возле моего кресла. Жбанков
    разглагольствовал, то и дело отлучаясь в уборную. Каждый раз он изысканно
    вопрошал: "Могу ли я ознакомиться с планировкой?" Неизменно добавляя: "В
    смысле - отлить..."
    И вдруг я понял, что упустил момент, когда нужно было остановиться.
    Появились обманчивая легкость и кураж. Возникло ощущение силы и
    безнаказанности.
    - В гробу я видел этот райком! Мишка, наливай!
    Тут инициативу взяла Белла Константиновна:
    - Мальчики, отделаемся, а потом... Я вызову машину.
    И ушла звонить по телефону. Я сунул голову под кран. Эви вытащила
    пудреницу и говорит:
    - Не можно смотреть.
    Через двадцать минут наше такси подъехало к зданию райкома. Жбанков всю
    дорогу пел:
    - Не хочу с тобою говорить, Не пори ты, Маня, ахинею... Лучше я уйду к
    ребятам пить, эх, у ребят есть мысли поважнее...
    Вероятно, таинственная Маня олицетворяла райком и партийные сферы...
    Эви гладила мою руку и шептала с акцентом волнующие непристойности.
    Белла Константиновна выглядела строго.
    Она повела нас широкими райкомовскими коридорами. С ней то и дело
    здоровались.
    На первом этаже возвышался бронзовый Ленин. На втором - тоже бронзовый
    Ленин, поменьше. На третьем - Карл Маркс с похоронным венком бороды.
    - Интересно, кто на четвертом дежурит? - спросил, ухмыляясь, Жбанков.
    Там снова оказался Ленин, но уже из гипса...
    - Подождите минутку, - сказала Белла Константиновна.
    Мы сели. Жбанков погрузился в глубокое кресло. Ноги его в изношенных
    скороходовских ботинках достигали центра приемной залы. Эви несколько
    умерила свой пыл. Уж чересчур ее призывы шли вразрез с материалами наглядной
    агитации. Белла приоткрыла дверь:
    - Заходите.
    Лийвак говорил по телефону. Свободная рука его призывно и ободряюще
    жестикулировала. Наконец он повесил трубку.
    - Отдохнули?
    - Лично я - да, - веско сказал Жбанков. - У меня открылось второе
    дыхание...
    - Вот и отлично. Поедете на ферму.
    - Это еще зачем?! - воскликнул Жбанков. - Ах, да...
    - Вот данные относительно Линды Пейпс... Трудовые показатели... Краткая
    биография... Свидетельства о поощрениях... Где ваши командировочные? Штампы
    поставите внизу... Теперь, если вечер свободный, можно куда-то пойти...
    Драмтеатр, правда, на эстонском языке, Сад отдыха... В "Интуристе" бар до
    часу ночи... Белла Константиновна, организуйте товарищам маленькую
    экскурсию...
    - Можно откровенно? - Жбанков поднял руку.
    - Прошу вас, - кивнул Лийвак.
    - Здесь же все свои.
    - Ну, разумеется.
    - Так уж я начистоту, по-флотски?
    - Слушаю.
    Жбанков шагнул вперед, конспиративно понизил голос:
    - Вот бы на кир перевести!
    - То есть? - не понял Лийвак.
    - Вот бы, говорю, на кир перевести!
    Лийвак растерянно поглядел на меня. Я потянул Жбанкова за рукав. Тот
    шагнул в сторону и продолжал:
    - В смысле - энное количество водяры заместо драмтеатра! Я, конечно,
    дико извиняюсь...
    Изумленный Лийвак повернулся к Белле. Белла Константиновна резко
    отчеканила:
    - Товарищ Жбанков и товарищ Довлатов обеспечены всем необходимым.
    - Очень много вина, - простодушно добавила Эви.
    - Что значит - много?! - возразил Жбанков. - Много - понятие
    относительное.
    - Белла Константиновна, позаботьтесь, - распорядился секретарь.
    - Вот это - по-флотски, - обрадовался Жбанков, - это - по-нашему!
    Я решил вмешаться.
    - Все ясно, - говорю, - данные у меня. Товарищ Жбанков сделает
    фотографии. Материал будет готов к десяти часам утра.
    - Учтите, письмо должно быть личным...
    Я кивнул.
    - Но при этом его будет читать вся страна.
    Я снова кивнул.
    - Это должен быть рапорт...
    Я кивнул в третий раз.
    - Но рапорт самому близкому человеку...
    Еще один кивок. Лийвак стоял рядом, я боялся обдать его винными парами.
    Кажется, все-таки обдал...
    - И не увлекайтесь, товарищи, - попросил он, - не увлекайтесь. Дело
    очень серьезное. Так что в меру...
    - Хотите, я вас с Довлатовым запечатлею? - неожиданно предложил
    Жбанков. - Мужики вы оба колоритные...
    - Если можно, в следующий раз, - нетерпеливо отозвался Лийвак, - мы же
    завтра увидимся.
    - Ладно, - согласился Жбанков, - тогда я вас запечатлею в более
    приличной обстановке...
    Лийвак промолчал...
    ...Внизу нас ждала машина с утренним шофером.
    - На ферму заедем, и все, - сказала Белла.
    - Далеко это? - спрашиваю.
    - Минут десять, - ответил шофер, - тут все близко.
    - Хорошо бы по дороге врезку сделать, - шепнул Жбанков, - горючее на
    исходе. И затем, обращаясь к водителю: - Шеф, тормозни возле первого
    гастронома. Да смотри не продай!
    - Мне-то какое дело, - обиделся шофер, - я сам вчера того.
    - Так, может, за компанию?
    - Я на работе... У меня дома приготовлено...
    - Ладно. Дело хозяйское. Емкость у тебя найдется?
    - А как же?!
    Машина остановилась возле сельмага. У прилавка толпился народ. Жбанков,
    вытянув кулак с шестью рублями, энергично прокладывал себе дорогу.
    - На самолет опаздываю, мужики... Такси, понимаешь, ждет... Ребенок
    болен... Жена, сука, рожает...
    Через минуту он выплыл с двумя бутылками кагора. Водитель протянул ему
    мутный стакан.
    - Ну, за все о'кей!
    - Наливай, - говорю, - и мне. Чего уж там!
    - А кто будет фотографировать? - спросила Эви.
    - Мишка все сделает. Работник он хороший.
    И действительно, работал Жбанков превосходно. Сколько бы ни выпил. Хотя
    аппаратура у него была самая примитивная. Фотокорам раздали японские камеры,
    стоимостью чуть ли не пять тысяч. Жбанкову японской камеры не досталось.
    "Все равно пропьет", - заявил редактор. Жбанков фотографировал аппаратом
    "Смена" за девять рублей. Носил его в кармане, футляр был потерян.
    Проявитель использовал неделями. В нем плавали окурки, фотографии же
    выходили четкие, непринужденные, по-газетному контрастные. Видно, было у
    него какое-то особое дарование...
    Наконец мы подъехали к зданию дирекции, увешанному бесчисленными
    стендами. Над воротами алел транспарант: "Кость - ценное промышленное
    сырье!" У крыльца толпилось несколько человек. Водитель что-то спросил
    по-эстонски. Нам показали дорогу...
    Коровник представлял собой довольно унылое низкое здание. Над входом
    горела пыльная лампочка, освещая загаженные ступени.
    Белла Константиновна, Жбанков и я вышли из машины. Водитель курил. Эви
    дремала на заднем сиденье.
    Неожиданно появился хромой человек с кожаной офицерской сумкой.
    - Главный агроном Савкин, - назвался он, - проходите.
    Мы вошли. За дощатыми перегородками топтались коровы. Позвякивали
    колокольчики, раздавались тягостные вздохи и уютный шорох сена. Вялые
    животные томно оглядывали нас.
    ... Есть что-то жалкое в корове, приниженное и отталкивающее. В ее
    покорной безотказности, обжорстве и равнодушии. Хотя, казалось бы, и
    габариты, и рога... Обыкновенная курица и та выглядит более независимо. А
    эта - чемодан, набитый говядиной и отрубями... Впрочем, я их совсем не
    знаю...
    - Проходите, проходите...
    Мы оказались в тесной комнатке. Пахло кислым молоком и навозом. Стол
    был покрыт голубой клеенкой. На перекрученном шнуре свисала лампа. Вдоль
    стен желтели фанерные ящики для одежды. В углу поблескивал доильный агрегат.
    Навстречу поднялась средних лет женщина в зеленой кофте. На пологой
    груди ее мерцали ордена и значки.
    - Линда Пейпс! - воскликнул Савкин. Мы поздоровались.
    - Я ухожу, - сказал главный агроном, - если что, звоните по местному -
    два, два, шесть...
    Мы с трудом разместились. Жбанков достал из кармана фотоаппарат.
    Линда Пейпс казалась мне немного растерянной.
    - Она говорит только по-эстонски, - сказала Белла.
    - Это не важно.
    - Я переведу.
    - Спроси ее чего-нибудь для понта, - шепнул мне Жбанков.
    - Вот ты и спроси, - говорю. Жбанков наклонился к Линде Пейпс и мрачно
    спросил: - Который час?
    - Переведите, - оттеснил я его, - как Линда добилась таких высоких
    результатов?
    Белла перевела.
    Доярка что-то испуганно прошептала.
    - Записывайте, - сказала Белла. - Коммунистическая партия и ее
    ленинский Центральный Комитет...
    - Все ясно, - говорю, - узнайте, состоит ли она в партии?
    - Состоит, - ответила Белла.
    - Давно?
    - Со вчерашнего дня.
    - Момент, - сказал Жбанков, наводя фотоаппарат. Линда замерла, устремив
    глаза в пространство.
    - Порядок, - сказал Жбанков, - шестерик в кармане.
    - А корова? - удивилась Белла.
    - Что - корова?
    - По-моему, их нужно сфотографировать рядом.
    - Корова здесь не поместится, - разъяснил Жбанков, - а там освещение
    хреновое.
    - Как же быть?
    Жбанков засунул аппарат в карман.
    - Коров в редакции навалом, - сказал он.
    - То есть? - удивилась Белла.
    - Я говорю, в архиве коров сколько угодно. Вырежу твою Линду и подклею.
    Я тронул Беллу за рукав:
    - Узнайте, семья большая?
    Она заговорила по-эстонски. Через минуту перевела:
    - Семья большая, трое детей. Старшая дочь кончает школу. Младшему сыну
    - четыре годика.
    - А муж? - спрашиваю. Белла понизила голос:
    - Не записывайте... Муж их бросил.
    - Наш человек! - почему-то обрадовался Жбанков.
    - Ладно, - говорю, - пошли...
    Мы попрощались. Линда проводила нас чуточку разочарованным взглядом. Ее
    старательно уложенные волосы поблескивали от лака.
    Мы вышли на улицу. Шофер успел развернуться. Эви в замшевой куртке
    стояла у радиатора. Жбанков вдруг слегка помешался.
    - Кыйк, - заорал он по-эстонски, - все! Вперед, товарищи! К новым
    рубежам! К новым свершениям!
    Через полчаса мы были у реки. Шофер сдержанно простился и уехал. Белла
    Константиновна подписала его наряд.
    Вечер был теплый и ясный. За рекой багровел меркнущий край неба. На
    воде дрожали розовые блики.
    В дом идти не хотелось. Мы спустились на пристань. Некоторое время
    молчали. Затем Эви спросила меня:
    - Почему ты ехал в Эстонию?
    Что я мог ответить? Объяснить, что нет у меня дома, родины, пристанища,
    жилья?.. Что я всегда искал эту тихую пристань?.. Что я прошу у жизни одного
    - сидеть вот так, молчать, не думать?..
    - Снабжение, - говорю, - у вас хорошее. Ночные бары...
    - А вы? - Белла повернулась к Жбанкову...
    - Я тут воевал, - сказал Жбанков, - ну и остался... Короче -
    оккупант...
    - Сколько же вам лет?
    - Не так уж много, сорок пять. Я самый конец войны застал, мальчишкой.
    Был вестовым у полковника Адера... Ранило меня...
    - Расскажите, - попросила Белла, - вы так хорошо рассказываете.
    - Что тут рассказывать? Долбануло осколком, и вся любовь... Ну что,
    пошли?
    В доме зазвонил телефон.
    - Минутку, - воскликнула Белла, на ходу доставая ключи. Она скоро
    вернулась, - Юхан Оскарович просит вас к телефону.
    - Кто? - спрашиваю.
    - Лийвак...
    Мы зашли в дом. Щелкнул выключатель - окна стали темными. Я поднял
    трубку.
    - Мы получили ответ, - сказал Лийвак.
    - От кого? - не понял я.
    - От товарища Брежнева.
    - То есть как? Ведь письмо еще не отправлено.
    - Ну и что? Значит, референты Брежнева чуточку оперативнее вас... нас,
    - деликатно поправился Лийвак.
    - Что же пишет товарищ Брежнев?
    - Поздравляет... Благодарит за достигнутые успехи... Желает личного
    счастья...
    - Как быть? - спрашиваю. - Рапорт писать или нет?
    - Обязательно. Это же документ. Надеюсь, канцелярия товарища Брежнева
    оформит его задним числом.
    - Все будет готово к утру.
    - Жду вас...
    ...Девушки принялись возрождать закуску. Жбанков и я уединились в
    спальне.
    - Мишка, - говорю, - у тебя нет ощущения, что все это происходит с
    другими людьми... Что это не ты... И не я... Что это какой-то идиотский
    спектакль... А ты просто зритель...
    - Знаешь, что я тебе скажу, - отозвался Жбанков, - не думай. Не думай,
    и все. Я уже лет пятнадцать не думаю. А будешь думать - жить не захочется.
    Все, кто думает, несчастные...
    - А ты счастливый?
    - Я-то? Да я хоть сейчас в петлю! Я боли страшусь в последнюю минуту.
    Вот если бы заснуть и не проснуться...
    - Что же делать?
    - Вдруг это такая боль, что и перенести нельзя...
    - Что же делать?
    - Не думать. Водку пить. - Жбанков достал бутылку.
    - Я, кажется, напьюсь, - говорю.
    - А то нет! - подмигнул Жбанков.
    - Хочешь из горла?
    - Там же есть стакан.
    - Кайф не тот.
    Мы по очереди выпили. Закусить было нечем. Я с удовольствием ощущал,
    как надвигается пьяный дурман. Контуры жизни становились менее отчетливыми и
    резкими...
    Чтобы воспроизвести дальнейшие события, требуется известное напряжение.
    Помню, была восстановлена дефицитная райкомовская закуска. Впрочем,
    появилась кабачковая икра - свидетельство упадка. Да и выпивка пошла
    разрядом ниже - заветная Мишкина бутылка, югославская "Сливовица", кагор...
    На десятой минуте Жбанков закричал, угрожающе приподнимаясь:
    - Я художник, понял! Художник! Я жену Хрущева фотографировал! Самого
    Жискара, блядь, д'Эстена! У меня при доме инвалидов выставка была! А ты
    говоришь - корова!..
    - Дурень ты мой, дурень, - любовалась им Белла, - пойдем, киса, я тебя
    спать уложу...
    - Ты очень грустный, - сказала мне Эви, - что-нибудь есть плохое?
    - Все, - говорю, - прекрасно! Нормальная собачья жизнь...
    - Надо меньше думать. Радоваться то хорошее, что есть.
    - Вот и Мишка говорит --пей!
    - Пей уже хватит. Мы сейчас пойдем. Я буду тебе понравиться...
    - Что несложно, - говорю.
    - Ты очень красивый.
    - Старая песня, а как хорошо звучит!
    Я налил себе полный фужер. Нужно ведь как-то кончить этот идиотский
    день. Сколько их еще впереди? Эви села на пол возле моего кресла.
    - Ты непохожий, как другие, - сказала она. - У тебя хорошая карьера. Ты
    красивый. Но часто грустный. Почему?
    - Потому что жизнь одна, другой не будет.
    - Ты не думай. Иногда лучше быть глупым.
    - Поздно, - говорю, лучше выпить.
    - Только не будь грустный.
    - С этим покончено. Я иду в гору. Получил ответственное задание. Выхожу
    на просторы большой журналистики...
    - У тебя есть машина?
    - Ты спроси, есть ли у меня целые носки.
    - Я так хочу машину.
    - Будет. Разбогатею - купим.
    Я выпил и снова налил. Белла тащила Жбанкова в спальню. Ноги его
    волочились, как два увядших гладиолуса.
    - И мы пойдем, - сказала Эви, - ты уже засыпаешь.
    - Сейчас. Я выпил и снова налил. - Пойдем.
    - Вот уеду завтра, найдешь кого-нибудь с машиной.
    Эви задумалась, положив голову мне на колени.
    - Когда буду снова жениться, только с евреем, - заявила она.
    - Это почему же? Думаешь, все евреи - богачи?
    - Я тебе объясню. Евреи делают обрезание...
    - Ну.
    - Остальные не делают.
    - Вот сволочи!
    - Не смейся. Это важная проблема. Когда нет обрезания, получается
    смегма...
    - Что?
    - Смегма. Это нехорошие вещества... канцерогены. Вон там, хочешь, я
    тебе показываю?
    - Нет уж, лучше заочно...
    - Когда есть обрезание, смегма не получается. И тогда не бывает рак
    шейки матки. Знаешь шейку матки?
    - Ну, допустим... Ориентировочно...
    - Статистика показывает, когда нет обрезания, чаще рак шейки матки. А в
    Израиле нет совсем...
    - Чего?
    - Шейки матки... Рак шейки матки... Есть рак горла, рак желудка...
    - Тоже не подарок, - говорю.
    - Конечно, - согласилась Эви. Мы помолчали.
    - Идем, - сказала она, - ты уже засыпаешь...
    - Подожди. Надо обрезание сделать..
    Я выпил полный фужер и снова налил.
    - Ты очень пьяный, идем...
    - Мне надо обрезание сделать. А еще лучше - отрезать эту самую шейку к
    чертовой матери!
    - Ты очень пьяный. И злой на меня.
    - Я не злой. Мы - люди разных поколений. Мое поколение - дрянь! А твое
    - это уже нечто фантастическое!
    - Почему ты злой?
    - Потому что жизнь одна. Прошла секунда, и конец. Другой не будет...
    - Уже час ночи, - сказала Эви. Я выпил и снова налил. И сразу же
    куда-то провалился. Возникло ощущение, как будто я - на дне аквариума. Все
    раскачивалось, уплывало, мерцали какие-то светящиеся блики... Потом все
    исчезло...
    ... Проснулся я от стука. Вошел Жбанков. На нем был спортивный халат.
    Я лежал поперек кровати. Жбанков сел рядом.
    - Ну как? - спросил он.
    - Не спрашивай.
    - Когда я буду стариком, - объявил Жбанков, - напишу завещание внукам и
    правнукам. Это будет одна-единственная фраза. Знаешь какая?
    - Ну?
    - Это будет одна-единственная фраза: "Не занимайтесь любовью с
    похмелья!" И три восклицательных знака.
    - Худо мне. Совсем худо.
    - И подлечиться нечем. Ты же все и оприходовал.
    - А где наши дамы?
    - Готовят завтрак. Надо вставать. Лийвак ждет...
    Жбанков пошел одеваться. Я сунул голову под кран. Потом сел за машинку.
    Через пять минут текст был готов.
    "Дорогой и многоуважаемый Леонид Ильич! Хочу поделиться с Вами
    радостным событием. В истекшемгоду мне удалось достичь небывалых трудовых
    показателей. Я надоила с одной коровы..." ("...с одной коровы" я написал
    умышленно. В этом обороте звучала жизненная достоверность и трогательное
    крестьянское простодушие). Конец был такой:
    "... И еще одно радостное событие произошло в моей жизни. Коммунисты
    нашей фермы дружно избрали меня своим членом!"
    Тут уже явно хромала стилистика. Переделывать не было сил...
    - Завтракать, - позвала Белла. Эви нарезала хлеб. Я виновато с нею
    поздоровался. В ответ - радужная улыбка и задушевное: "Как ты себя
    чувствуешь?"
    - Хуже некуда, - говорю.
    Жбанков добросовестно исследовал пустые бутылки.
    - Ни грамма, - засвидетельствовал он.
    - Пейте кофе, - уговаривала Белла, - через минуту садимся в такси.
    От кофе легче не стало. О еде невозможно было и думать.
    - Какие-то бабки еще шевелятся, - сказал Жбанков, вытаскивая мелочь.
    Затем он посмотрел на Беллу Константиновну:
    - Мать, добавишь еще полтора рубля?
    Та вынула кошелек.
    - Я из Таллинна вышлю, - заверил Жбанков.
    - Ладно, заработал, - цинично усмехнулась Белла.
    Раздался автомобильный гудок. Мы собрали портфели, уселись в такси.
    Вскоре Лийвак пожимал нам руки. Текст, составленный мною, одобрил
    безоговорочно. Более того, произнес короткую речь:
    - Я доволен, товарищи. Вы неплохо потрудились, культурно отдохнули. Рад
    был познакомиться. Надеюсь, эта дружба станет традиционной. Ведь партийный
    работник и журналист где-то, я бы сказал, - коллеги. Успехов вам на трудном
    идеологическом фронте. Может, есть вопросы?
    - Где тут буфет? - спросил Жбанков. - Маленько подлечиться...
    Лийвак нахмурился.
    - Простите мне грубое русское выражение, - он выждал укоризненную
    паузу. -- ... Но вы поступаете, как дети!
    - Что, и пива нельзя? -- спросил Жбанков.
    - Вас могут увидеть, - понизил голос секретарь, - есть разные люди...
    Знаете, какая обстановка в райкоме...
    - Ну и работенку ты выбрал, - посочувствовал ему Жбанков.
    - Я по образованию - инженер, - неожиданно сказал Лийвак.
    Мы помолчали. Стали прощаться. Секретарь уже перебирал какие-то бумаги.
    - Машина ждет, - сказал он. - На вокзал я позвоню. Обратитесь в
    четвертую кассу. Скажите, от меня...
    - Чао, - махнул ему рукой Жбанков. Мы спустились вниз. Сели в машину.
    Бронзовый Ленин смотрел нам вслед. Девушки поехали с нами... На перроне
    Жбанков и Белла отошли в сторону.
    - Ты будешь приходить еще? - спросила Эви.
    - Конечно.
    - И я буду ехать в Таллинн. Позвоню в редакцию. Чтобы не рассердилась
    твоя жена.
    - Нет у меня жены, - говорю, - прощай, Эви. Не сердись, пожалуйста...
    - Не пей так много, - сказала Эви. Я кивнул.
    - А то не можешь делать секс.
    Я шагнул к ней, обнял и поцеловал. К нам приближались Белла и Жбанков.
    По его жестикуляции было видно, что он нахально лжет.
    Мы поднялись в купе. Девушки шли к машине, оживленно беседуя. Так и не
    обернулись...
    - В Таллинне опохмелимся, - сказал Жбанков, - есть около шести рублей.
    А хочешь, я тебе приятную вещь скажу?
    Жбанков подмигнул мне. Радостная, торжествующая улыбка преобразила его
    лицо.
    - Сказать? Мне еще Жора семьдесят копеек должен!..
     
  7. TopicStarter Overlay
    Рауха

    Рауха Гость

    Сообщения:
    3.495
    Симпатии:
    19
    Чемодан (отрывок)


    Рано утром позвонил мой брат. Настроение у меня было гнусное. В
    редакцию ехать не хотелось. Денег не было. Будущее тонуло во мраке.
    К тому же в моем лице появилось нечто геральдическое. Левая его сторона
    потемнела. Синяк переливался всеми цветами радуги. О том, чтобы выйти на
    улицу, страшно было подумать.
    Но брат сказал;
    - У меня к тебе важное дело. Надо провернуть одну финансовую махинацию.
    Я покупаю в кредит цветной телевизор. Продаю его за наличные деньги одному
    типу. Теряю на этом рублей пятьдесят. А получаю более трехсот с рассрочкой
    на год. Уяснил?
    - Не совсем.
    - Все очень просто. Эти триста рублей я получаю как бы в долг.
    Расплачиваюсь с мелкими кредиторами. Выбираюсь из финансового тупика.
    Обретаю второе дыхание. А долг за телевизор буду регулярно и спокойно
    погашать в течение года. Ясно? Рассуждая философски, один большой долг
    лучше, чем сотня мелких. Брать на год солиднее, чем выпрашивать до
    послезавтра. И наконец, красивее быть в долгу перед государством, чем
    одалживать у знакомых.
    - Убедил, - говорю, - только при чем здесь я?
    - Ты поедешь со мной.
    - Еще чего не хватало!
    - Ты мне нужен. У тебя более практический ум. Ты проследишь, чтобы я не
    растратил деньги.
    - Но у меня разбита физиономия.
    - Подумаешь! Кого это волнует?! Я привезу тебе солнечные очки.
    - Сейчас февраль.
    - Неважно. Ты мог прилететь из Абиссинии... Кстати, люди не знают,
    почему у тебя разбита физиономия. А вдруг ты отстаивал женскую честь?
    - Примерно так оно и было.
    - Тем более...
    Я собрался уходить. Жене сказал, что еду в поликлинику. Лена говорит:
    - Вот тебе рубль, купи бутылку подсолнечного масла.
    Мы встретились с братом на Конюшенной площади. Он был в потертой
    котиковой шапке. Достал из кармана солнечные очки. Я говорю:
    - Очки не спасут. Дай лучше шапку.
    - А шапка спасет?
    - В шапке хоть уши не мерзнут.
    - Это верно. Мы будем носить ее по очереди.
    Мы подошли к троллейбусной остановке. Брат сказал:
    - Берем такси. Если мы поедем троллейбусом, это будет искусственно. У
    нас, можно сказать, полные карманы денег. У тебя есть рубль?
    - Есть. Но я должен купить бутылку подсолнечного масла.
    - Я же тебе говорю, деньги будут. Хочешь, я куплю тебе ведро
    подсолнечного масла?
    - Ведро - это слишком. Но рубль, если можно, верни.
    - Считай, что этот паршивый рубль у тебя в кармане...
    Брат остановил машину. Мы поехали в Гостиный Двор. Зашли в отдел
    радиотоваров. Боря исчез за прилавком с каким-то Мишаней. Уходя, протянул
    мне шапку:
    - Твоя очередь. Надень.
    Я ждал его минут двадцать, разглядывая приемники и телевизоры. Шапку я
    держал в руке. Казалось, всех интересует мой глаз. Если возникала миловидная
    женщина, я разворачивался правой стороной.
    На секунду появился мой брат, возбужденный и радостный. Сказал мне:
    - Все идет нормально. Я уже подписал кредитные документы. Только что
    явился покупатель. Сейчас ему выдадут телевизор. Жди...
    Я стал ждать. Из отдела радиотоваров перебрался в детскую секцию. Узнал
    в продавце своего бывшего одноклассника Леву Гиршовича. Лева стал
    разглядывать мой глаз.
    - Чем это тебя? - спрашивает.
    Всех, подумал я, интересует - чем? Хоть бы один поинтересовался - за
    что?
    - Ботинком, - говорю.
    - Ты что, валялся на панели?
    - Почему бы и нет?..
    Лева рассказал мне дикую историю. На фабрике детских игрушек обнаружили
    крупное государственное хищение. Стали пропадать заводные медведи, танки,
    шагающие экскаваторы. Причем в огромных количествах. Милиция год занималась
    этим делом, но безуспешно.
    Совсем недавно преступление было раскрыто. Двое чернорабочих этой
    фабрики прорыли небольшой тоннель. Он вел с территории предприятия на улицу
    Котовского. Работяги брали игрушки, заводили, ставили на землю. А дальше -
    медведи, танки, экскаваторы - шли сами. Нескончаемым потоком уходили с
    фабрики...
    Тут я увидел через стекло моего брата. Пошел к нему.
    Боря явно изменился. В его манерах появилось что-то аристократическое.
    Какая-то пресыщенность и ленивое барство.
    Вялым, капризным голосом он произнес:
    - Куда же ты девался?
    Я подумал - вот как меняют нас деньги. Даже если они, в принципе,
    чужие.
    Мы вышли на улицу. Брат хлопнул себя по карману:
    - Идем обедать!
    - Ты же сказал, что надо раздать долги.
    - Да, я сказал, что надо раздать долги. Но я же не сказал, что мы
    должны голодать. У нас есть триста двадцать рублей шестьдесят четыре
    копейки. Если мы не пообедаем, это будет искусственно. А пить не
    обязательно. Пить мы не будем.
    Затем он прибавил:
    - Ты согрелся? Дай сюда мою шапку.
    По дороге брат начал мечтать:
    - Мы закажем что-нибудь хрустящее. Ты заметил, как я люблю все
    хрустящее?
    - Да, - говорю, - например, "Столичную" водку.
    Боря одернул меня:
    - Не будь циником. Водка - это святое.
    С печальной укоризной он добавил:
    - К таким вещам надо относиться более или менее серьезно...
    Мы перешли через дорогу и оказались в шашлычной. Я хотел пойти в
    молочное кафе, но брат сказал:
    - Шашлычная - это единственное место, где разбитая физиономия является
    нормой...
    Посетителей в шашлычной было немного. На вешалке темнели зимние пальто.
    По залу сновали миловидные девушки в кружевных фартуках. Музыкальный автомат
    наигрывал "Голубку".
    У входа над стойкой мерцали ряды бутылок. Дальше, на маленьком
    возвышении, были расставлены столы.
    Брат мой тотчас же заинтересовался спиртными напитками.
    Я хотел остановить его:
    - Вспомни, что ты говорил.
    - А что я говорил? Я говорил - не пить. В смысле - не запивать. Не
    обязательно пить стаканами. Мы же интеллигентные люди. Выпьем по рюмке для
    настроения. Если мы совсем не выпьем, это будет искусственно.
    И брат заказал поллитра армянского коньяка.
    Я говорю:
    - Дай мне рубль. Я куплю бутылку подсолнечного масла.

    Он рассердился:
    - Какой ты мелочный? У меня нет рубля, одни десятки. Вот разменяю
    деньги и куплю тебе цистерну подсолнечного масла...
    Раздеваясь, брат протянул мне шапку:
    - Твоя очередь, держи.
    Мы сели в угол. Я развернулся к залу правой стороной.
    Дальше все происходило стремительно. Из шашлычной мы поехали в
    "Асторию". Оттуда - к знакомым из балета на льду. От знакомых - в бар Союза
    журналистов.
    И всюду брат мой повторял:
    - Если мы сейчас остановимся, это будет искусственно. Мы пили, когда не
    было денег. Глупо не пить теперь, когда они есть...
    Заходя в очередной ресторан, Боря протягивал мне свою шапку. Когда мы
    оказывались на улице, я ему эту шапку с благодарностью возвращал.
    Потом он зашел в театральный магазин на Рылеева. Купил довольно
    уродливую маску Буратино. В этой маске я просидел целый час за стойкой бара
    "Юность". К этому времени глаз мой стал фиолетовым.
    К вечеру у брата появилась навязчивая идея. Он захотел подраться.
    Точнее, разыскать моих вчерашних обидчиков. Боре казалось, что он может
    узнать их в толпе.
    - Ты же, - говорю, - их не видел.
    - А для чего, по-твоему, существует интуиция?..
    Он стал приставать к незнакомым людям. К счастью, все его боялись. Пока
    он не задел какого-то богатыря возле магазина "Галантерея".
    Тот не испугался. Говорит:
    - Первый раз вижу еврея-алкоголика!
    Братец мой невероятно оживился. Как будто всю жизнь мечтал, чтобы
    оскорбили его национальное достоинство. При том, что он как раз евреем не
    был. Это я был до некоторой степени евреем. Так уж получилось. Запутанная
    семейная история. Лень рассказывать...
    Кстати, Борина жена, в девичестве - Файнциммер, любила повторять: "Боря
    выпил столько моей крови, что теперь и он наполовину еврей!".
    Раньше я не замечал в Боре кавказского патриотизма. Теперь он даже
    заговорил с грузинским акцентом:
    - Я - еврей? Значит, я, по-твоему - еврей?! Обижаешь, дорогой!..
    Короче, они направились в подворотню. Я сказал:
    - Перестань. Оставь человека в покое. Пошли отсюда.
    Но брат уже сворачивал за угол, крикнув:
    - Не уходи. Если появится милиция, свистни...
    Я не знаю, что творилось в подворотне. Я только видел, как шарахались
    проходившие мимо люди.
    Брат появился через несколько секунд. Нижняя губа его была разбита. В
    руке он держал совершенно новую котиковую шапку. Мы быстро зашагали к
    Владимирской площади.
    Боря отдышался и говорит:
    - Я ему дал по физиономии. И он мне дал по физиономии. У него свалилась
    шапка. И у меня свалилась шапка. Я смотрю - его шапка новее. Нагибаюсь, беру
    его шапку. А он, естественно - мою. Я его изматерил. И он меня. На том и
    разошлись. А эту шапку я дарю тебе. Бери.
    Я сказал:
    - Купи уж лучше бутылку подсолнечного масла.
    - Разумеется, - ответил брат, - только сначала выпьем. Мне это
    необходимо в порядке дезинфекции.
    И он для убедительности выпятил разбитую губу...
    Дома я оказался глубокой ночью. Лена даже не спросила, где я был. Она
    спросила:
    - Где подсолнечное масло?
    Я произнес что-то невнятное.
    В ответ прозвучало:
    - Вечно друзья пьют за твой счет!
    - Зато, - говорю, - у меня есть новая котиковая шапка.
    Что я мог еще сказать?
    Из ванной я слышал, как она повторяет:
    - Боже мой, чем все это кончится? Чем это кончится?..
     

Поделиться этой страницей