Литература Японии

Ракуго - японский литературный анекдот, традиционный жанр японского театра.


Кацура Кохарудандзи, "ПОСУДНЫЙ ДВОР"

1. "Эй, хозяин!"
2. "Ты дома? Разговор есть!"
3. "Привет, хозяин!"
4. "Чего разорались? Проклятье! Чуть только потеплеет -
5. все придурки этого города стучат ко мне...
6. Чего припeрлись?"
7. "Здорoво, хозяин!"
8. "Ха! Кого там черт принес? Это ты, Мацу, бродяжья твоя задница?
9. А мне сказали, ты умотал в Исэ поклониться старым храмам!
10. Я еще подумал: конечно! Только такой нахал, как Мацу,
11. и может шататься по храмам без гроша в кармане!"
12. "Да, мы с ребятами только вернулись...
13. И сразу к тебе. Хотим у тебя спросить кое-что!
14. Это правда, что у нас в Химэдзи есть какой-то "посудный двор"?
15. "Эй, стойте! Куда по татами в сандалиях?!
16. Так вы пришли, чтобы я рассказал вам про Посудный Двор?
17. Все с вами ясно!
18. Вас спросили об этом аж в Исэ,
19. а вы не знали, что ответить, кучка безмозглых идиотов?"
20. "Ну, если честно, то да...
21. А что, у нас и правда есть такое место?"
22. "Я смотрю, у вас не головы, а пустые горшки!
23. За городом - старый колодец, а рядом - заброшенные дома. Знаете?"
24. "А как же! Старая Конюшня?"
25. "Ну да! Это сейчас ее так называют.
26. А когда-то там был Посудный Двор".
27. "Значит, мы знали, где это?..
28. Но чем он так знаменит, раз о нем спрашивают даже в Исэ?"
29. "Так вы что, даже театра Дзёрури не смотрите?
30. Про Посудный Двор Химэдзи нынче знает любой проходимец!
31. Когда-то давно городом заправлял феодал Аояма Тэссан.
32. И была у него служанка - молодая красавица Окику.
33. Тэссан воспылал к ней страстью.
34. Что он только ни делал, чтобы ей понравиться,
35. но она и слушать его не хотела.
36. Эй, кто там перебивает?!
37. Чего лезешь, когда не знаешь, в чем дело?"
38. ...
39. "Да знаю, знаю! Она была помолвлена".
40. "И с кем же?"
41. "А со мной!"
42. "Заткнись, дурак! У нее был муж по имени Сампэй.
43. Она была ему верной женой, и не поддавалась на уговоры хозяина.
44. Но сами знаете: отвергнутая любовь хуже ненависти.
45. И Тэссан решил девушку извести.
46. Он взял набор из десяти розовых тарелок, вручил ей и сказал:
47. "Эти тарелки - наследство моего прадеда, великого Сёгуна.
48. Если хоть одна треснет или пропадет, мне придется сделать харакири!
49. Я хочу, чтобы ты хранила их у себя и берегла, как зеницу ока".
50. Услышав такое, Окику очень удивилась.
51. "С чего это служанке доверяют такую драгоценность?" - Но, конечно, подчинилась приказу хозяина.
52. "Хорошо, господин!" - сказала она и спрятала тарелки у себя в комнате.
53. Тэссан дождался, когда Окику не будет дома, выкрал одну тарелку и спрятал в укромное место".
54. "Вот же старая лиса!.."
55. "А на следующий день сказал ей: "Окику! Мне срочно понадобились розовые тарелки.
56. Принеси-ка их поскорей!"
57. "Слушаюсь!" - сказала служанка.
58. Она принесла тарелки, пересчитала их перед хозяином -
59. и, конечно, одной недосчиталась".
60. "Ну? И что дальше?"
61. "Она считала снова и снова, и руки ее дрожали:
62. "Одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять..."
63. Но сколько ни пересчитывала - одной не хватало.
64. А хозяин смотрел на ее слезы с холодной усмешкой и приговаривал:
65. "Да ты, подлая тварь, никак решила сгубить весь род Аояма?
66. Специально украла тарелку, чтобы нас посетило проклятье?
67. А ну, признавайся: кто тебя подучил, и где ты ее спрятала?
68. Тебе же лучше будет, если расскажешь сама!"
69. Что бедняжка могла сказать? "Это неправда!" - только и повторяла она.
70. "Ну смотри, упрямая баба! Я заставлю тебя признаться!
71. А ну, иди сюда!"
72. Тут он схватил Окику за волосы, намотал их на кулак,
73. вытащил бедняжку во двор, привязал к колодцу -
74. и давай поливать ее водой,
75. избивая и пиная коваными сапогами.
76. А потом привязал к вороту вниз головой -
77. и начал то опускать ее в воду, то вытаскивать обратно.
78. Уже полуживую, он хлестал ее стрелой со сломанным наконечником.
79. ...
80. Но девушка еще находила силы стонать:
81. "Смерти я не боюсь! Куда страшнее,
82. если и на том свете меня будут считать воровкой!
83. О, господин! Позволь мне еще раз пересчитать тарелки!"
84. Но он и слушать ничего не хотел.
85. "Мерзкая тварь! Я тебя так накажу, чтобы всем неповадно было!"
86. И тут он выхватил меч -
87. и пронзил ее тело насквозь".
88. "То есть как?.. Насмерть, что ли?!"
89. "А ты думал! Мечом - от желудка к сердцу.
90. А потом вытащил из нее лезвие - и обрубил веревку, на которой она висела.
91. Вжик!
92. Бултых!.."
93. "Какая страшная смерть!.."
94. "Это тебе наука!" - сказал Тэссан напоследок.
95. Вернулся домой, высосал целую бутыль сакэ и завалился спать.
96. Слуги прибрали за ним, разошлись по своим комнатам,
97. и весь дом погрузился в мертвую тишину".
98. "И... И... И..."
99. "А ну перестань икать!
100. Слушать тебя страшно!
101. И тут из колодца вырвалось голубое сияние,
102. полетело прямо в спальню Тэссана,
103. и уселось к нему на грудь - тяжелое, как из камня.
104. И когда Тэссан открыл глаза, он увидел призрак Окику.
105. "А! - закричал он. - Вернулась, чтобы сжить меня со свету?"
106. Схватился за меч, рубанул воздух - и призрак растаял.
107. "Уф-ф! - перевел дух Тэссан. - Аж живот заболел. Пойду схожу в туалет".
108. Но, зайдя в туалет, он снова увидел призрак Окику.
109. Выскочил в коридор - но она преследовала его повсюду.
110. И так до утра, пока он не сошел с ума и не упал замертво".
111. "Какая ужасная история, хозяин!"
112. "Это история о том, как страшна бывает расплата за то, что мы совершаем..."
113. "Но это было так давно! Разве она до сих пор жаждет мести?"
114. "О, да! Хотя прошло столько лет..."
115. "Как? Она и сейчас обитает в колодце?"
116. "Конечно. И является каждый вечер в одно и то же время".
117. "Ну да, ну да! Каждый вечер, в одно время...
118. Чего я только не слышал о привидениях. Только не встречал ни разу.
119. Ну, что - пойдем, посмотрим?"
120. "Погоди-погоди... Куда это ты собрался?"
121. "Ну, как же. Посмотреть на призрак Окику!".
122. "Что, вот так запросто - пойти и посмотреть?
123. Нет, я, конечно, не отговариваю, но... Тут надо осторожно!
124. "Осторожно? А иначе - что?"
125. "Иначе она явится перед тобой и начнет считать тарелки!
126. И когда досчитает до девяти - тебя затрясет, и ты умрешь!"
127. "Ай, не болтай глупостей"
128. "Эй, парень! Я смотрю, ты глуп, как цыпленок.
129. Был у нас тут один такой же... Чемпион сумо, по имени Хиeдоси.
130. Крутой, как вареное яйцо. Здоровый, сильный - всех побеждал несколько лет подряд.
131. Он тоже называл это "глупостями". И как-то раз, шутки ради, отправился на Посудный Двор.
132. Спрятался во дворе и стал ждать, когда она появится.
133. И Окику явилась ему. Досчитала до девяти - и его затрясло.
134. Еле добравшись до дому, он вызвал врача - но было поздно.
135. Три дня он боролся с лихорадкой, а потом умер.
136. Какие еще доказательства тебе нужны?"
137. "Ох-х... Как страшно, хозяин!"
138. "Но пока вы не услышите, как она говорит слово "девять" - вы в безопасности.
139. Главное - убежать, как только она скажет "семь!"
140. "Что, серьезно?"
141. "Ну что, ребята? Пойдем глянем на призрака Старой Конюшни?"
142. "Чего-чего?"
143. "Я говорю: пойдем посмотрим на призрака Старой Конюшни!"
144. "Только без меня!"
145. "Почему?"
146. "Ты что, не слышал, что говорил хозяин?!"
147. "Но он же сказал - до слова "девять" мы в порядке!"
148. "Где твои уши?!
149. Он велел убегать на слове "семь"!
150. "Хорошо, если так. А если это непорядочный призрак?
151. Что, если он начнет финтить?"
152. "Ты о чем, балда? Как он может финтить?"
153. "Ну, например, вот так...
154. "Одна тарелка...
155. две тарелки..."
156. и так далее,
157. "шесть тарелок..."
158. а потом сразу: "семь-восемь-девять!!!"
159. "Что ты болтаешь?
160. "Нет. Я не пойду".
161. "Ну и не ходи, дурачок".
162. "А ты пойдешь, Току?"
163. "А что? Можно!"
164. "Молодец!"
165. "А ты? - Я? Нет, я лучше останусь..."
166. В итоге полкомпании отказалось, а половина решила идти.
167. "В общем, встречаемся вечером у меня.
168. Выдвигаемся в восемь. Только не опаздывать!"
169. И, поскольку время еще оставалось, все начали пить сакэ.
170. Однако сакэ - хитрая штука.
171. Если ты пьешь накануне праздника - оно тебя развеселит.
172. Но если ты пьешь перед тем, как встретиться с привидением -
173. У тебя начинают трястись поджилки.
174. "Эй! Ты чего наливаешь мне больше всех?
175. Я, конечно, люблю сакэ, но...
176. Странно как-то...
177. Чем больше пью, тем трезвее башка...
178. Что там у нас? Еще не пора выдвигаться?"
179. "Я готов!"
180. И вот, наконец, все выходят на улицу.
181. Сегодня Химэдзи - большой оживленный город.
182. Но в те времена это был совсем небольшой городишко,
183. затерянный меж лугов и рисовых полей.
184. И вот наша веселая компания двинулась навстречу Судьбе.
185. ...
186. "Эй, Сэй-тян!"
187. "Чего тебе?"
188. "Представляешь? Скоро мы увидим развалины Старой Конюшни!"
189. "Ну, конечно! Мы же туда и идем!"
190. "Я знаю. Странно, да? Еще немного - и мы придем..."
191. "Да уже почти пришли. Видишь вон тот забор?"
192. "Что-то мы быстро... Тебе не холодно? Я весь дрожу..."
193. "Мне-то не холодно. Но от твоих слов мурашки забегали..."
194. "Еще бы! У меня самого душа в пятки ушла..."
195. "Ну ладно, ребята. Шутки шутками, а я, пожалуй, назад пойду".
196. "С чего это вдруг?"
197. "А то ты не знаешь? Да у меня при виде этого забора по всему телу волосы дыбом встают!
198. Если во двор загляну - точно свихнусь и подохну!
199. Пойду-ка я лучше домой".
200. "Ну и проваливай, мокрая курица.
201. Только помни -
202. ты нам больше не друг!
203. Кому нужны трусливые друзья?
204. Пшeл вон!"
205. "Ч-черт... Жаль терять хороших друзей...
206. Но остаться в живых важнее!
207. Так что я пойду..."
208. "Эй! Погоди.
209. Пойдешь назад -
210. берегись опасностей!"
211. "Что ты болтаешь?
212. Каких еще опасностей?"
213. "Ну, во-первых, призрак Окику вылетит из колодца.
214. Сам подумай - зачем ей выпрыгивать перед толпой,
215. когда можно явиться перед кем-то одним?
216. А ты как раз пойдешь по дороге один.
217. А во-вторых - помнишь, мы шли мимо статуи, и ты танцевал?"
218. "Какой статуи? Монаха без головы?"
219. "Ну да! Так вот, будешь проходить мимо - смотри, больше не танцуй.
220. А то домой не вернешься...
221. Ну, а теперь уходи!"
222. "Эй, постойте! Куда же я теперь пойду?!
223. Я лучше с вами!"
224. "А я тебе о чем? Пошли скорее!"
225. "Ох! Чуть сердце не выпрыгнуло!"
226. "А чего ты так испугался?
227. "Ты же днем кричал, что пойдешь!"
228. "Так все кричали "пойду, пойду" -
229. ну, и я тоже крикнул.
230. Знал бы, как это страшно, - молчал бы, как рыба!
231. Эй! Сэй-тян! Сэй-тян!"
232. "Ну, чего тебе? Надоел уже..."
233. "Я понял! Просто я шагаю последним,
234. вот мне и чудится всякая ерунда.
235. Можно, я пойду впереди тебя?"
236. "Тьфу! Что ты трясешься, как баба? Ну ладно, иди вперед".
237. "Вот спасибо!
238. Эй, Току! Я теперь иду позади тебя! Не возражаешь?
239. Если хотите, вы все можете идти вокруг меня.
240. Вот так, вот так... Поближе!
241. Еще ближе, не стесняйтесь!
242. А может, возьмемся за руки?
243. И вы тоже возьмитесь за руки...
244. Вот! Совсем другое дело!
245. Если призрак запрыгнет на кого-нибудь сзади, все остальные - раз! - и вперед убегут.
246. А если спереди, все - раз! - и сразу назад.
247. И с боков то же самое..."
248. "Вот дурак. Думаешь, всe так просто?
249. На то он и призрак, чтобы являться где попало.
250. Ты можешь выдумывать что угодно.
251. А он, если захочет, тебе хоть на голову сядет!
252. ...
253. И чем ты защитишь свою дурную башку?"
254. "Эй, ребята... Никто не хочет забраться ко мне на плечи?"
255. "Перестань молоть всякую чушь!"
256. Так, галдя и препираясь, вся компания прибыла к Старой Конюшне.
257. Они подошли к колодцу и замерли в ожидании.
258. И тут из колодца вырвалось голубое сияние -
259. и призрак Окику предстал перед ними.
260. ...
261. "А-А! БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТ, ТЭССАН!"
262. "Вот она!..
263. Эй, ты куда?
264. Кто же бежит в одиночку? Убегать - так всем вместе!
265. Стой и не дергайся!"
266. "ОДНА ТАРЕЛКА!.. ДВЕ ТАРЕЛКИ!.."
267. "Считать начала! Может, хоть на этот раз сойдется?"
268. "ТРИ!.. ЧЕТЫРЕ!.."
269. "Приготовьтесь, ребята!"
270. "ПЯТЬ!.. ШЕСТЬ!.. СЕМЬ!.."
271. "Бежим!"
272. ...
273. "Ч-черт! Куда прeшь?! Все кости мне переломал!"
274. "Берегись!.."
275. "Вот это да! Никогда еще так не боялся!
276. Чуть в штаны не наложил...
277. Ну что, завтра вечером еще раз пойдем?"
278. "Идиот... Если так напугался - чего ж тебя опять туда тянет?"
279. "Да понимаешь... Когда мы убегали, я пару раз оглянулся.
280. Эта Окику - такая красавица... В жизни такой красивой бабы не видел!
281. Пойдем завтра снова, а?"
282. Известное дело, в каждой компании найдется свое шило в заднице.
283. А потому назавтра они снова пришли к колодцу. Подождали до седьмой тарелки и убежали.
284. В общем, нашли себе забаву, бездельники.
285. С каждым вечером к Старой Конюшне ходило все больше народу.
286. Вскоре слух о знаменитом привидении облетел всю округу.
287. И по воскресеньям на улицах города слышалось:
288. "Налетай, покупай! Призрак Старой Конюшни! Последние билеты на лучшие места!"
289. Спекулянты грели руки, продавая билеты втридорога.
290. "Ого! Гляньте, какая толпа собирается!"
291. "А как же! Самое модное шоу сезона!
292. Наша Окику-сан - такая красавица, глаз не отвести!
293. Не будь она призраком - я бы и сам с ней закрутил!
294. Уже двадцатый вечер подряд на нее хожу".
295. "Двадцатый вечер? Это что!
296. Лично я хожу три месяца, и еще ни разу не пропустил!"
297. "Что вы говорите?.. А сегодня она что-то опаздывает"...
298. "Наша Окику не опаздывает. Она задерживается!"
299. "Но вчера в это время она уже появилась!
300. Я ведь почему волнуюсь?
301. Вчера какой-то пьяница предлагал ей сакэ...
302. Кстати, вы не знаете, это нормально - выпивать с привидениями?
303. А вдруг она там, в колодце, валяется в стельку пьяная?"
304. "Да ну вас, ей-богу!
305. Не забывайте, она - молодая красивая девушка.
306. И каждый вечер выступает перед публикой.
307. Наверно, ей неудобно появляться в одном и том же платье.
308. Всякий раз она думает: а может, укоротить рукава?
309. Или пояс у кимоно завязать по-другому?
310. Вот и прихорашивается, обычное дело.
311. Как настоящая столичная гейша".
312. Время подходит - и народ вызывает свою любимицу.
313. Наконец, из колодца извергается голубое пламя - и является Окику.
314. "Наконец-то!"
315. "Браво!" - "Мы тебя любим, Оки!" - "Ты лучше всех!"
316. ...
317. "ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ НА МОE МАЛЕНЬКОЕ ШОУ!"
318. Просто прелесть, а не привидение.
319. "Хорошего голоса тебе сегодня, Окику-сан!"
320. "БЛАГОДАРЮ...
321. А-А!!! БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТ, МЕРЗКИЙ ТЭССАН!!!"
322. "Глаза! Смотрите, какие глаза!"
323. "Здорово! Просто душа в пятки уходит!"
324. "ОДНА ТАРЕЛКА!.. ДВЕ ТАРЕЛКИ!.."
325. "Окику-сан! А что ж нынче голос такой хрипловатый?"
326. "ЭТО Я, ГМ... ПРОСТУДИЛАСЬ ВЧЕРА".
327. "Так я и думал! Привидения тоже простужаются".
328. "ТРИ!.. ЧЕТЫРЕ!..
329. ПЯТЬ!.. ШЕСТЬ!.. СЕМЬ!.."
330. "Бежим скорей!!"
331. А-а-а-а!..
332. "Ну-ка, не дави!!"
333. "Да это не я! Это сзади толпа напирает!"
334. "ВОСЕМЬ!.. ДЕВЯТЬ!..
335. ДЕСЯТЬ!.. ОДИННАДЦАТЬ!.."
336. "Погоди-погоди... Что-то не так!
337. Что она там считает?!"
338. "ДВЕНАДЦАТЬ!.. ТРИНАДЦАТЬ!.. ЧЕТЫРНАДЦАТЬ!.. ПЯТНАДЦАТЬ!.."
339. "Эй, стойте! Все назад! Уже не страшно!"
340. "ШЕСТНАДЦАТЬ!.. СЕМНАДЦАТЬ!.. ВОСЕМНАДЦАТЬ!.."
341. "Ч-черт, да она жульничает!
342. Ну, что ж... Придется сказать ей пару ласковых.
343. Эй, Окику! Не валяй дурака!
344. Тебя убили, потому что у тебя было всего девять тарелок!
345. Ты должна являться, чтобы мстить! А ты что делаешь?
346. Что ты мелешь - "десять, одиннадцать"? С ума сошла?
347. Откуда у тебя восемнадцать тарелок, дура?!
348. Ты что, совсем ни черта не смыслишь в шоу-бизнесе?!"
349. "ТЫ С КЕМ РАЗГОВАРИВАЕШЬ, СТАРЫЙ ПЕНЬ?!
350. Я - ПРОФЕССИОНАЛЬНОЕ ПРИВИДЕНИЕ. И КАК КОГО ПУГАТЬ - РАЗБЕРУСЬ БЕЗ ТВОИХ СОПЛЕЙ..."
351. "Вот упрямая баба!
352. Тогда зачем ты насчитала столько тарелок?!"
353. "ЭТО ВАМ ЗА ДВОЕ СУТОК ВПЕРЕД.
354. ЗАВТРА Я БЕРУ ВЫХОДНОЙ".

 

"Летнее солнце жгло щёки Вакако. Она притомилась. Она спряталась от солнца в тень бетонного столба сбоку от окна, и тут в углу окна проплыло что-то пушисто-белое.
- Облако? - спросила Вакако.
- Похоже на парашют, - ответил молодой рабочий, проходивший мимо с банкой смазки, тяжело стуча деревянными гэта.
Заводские часы, отстававшие ровно на минуту в час, пробили одиннадцать. Однорукий директор, человек аккуратный, приходя на работу, сразу же подводил часы. В тот день они отставали.
- Обед уже скоро. У меня жареная яичная лапша.
Ёко любила сладкую лапшу из рисовых отрубей. Не дожидаясь обеда, она взяла со стола коробку с едой и, понюхав её, радостно улыбнулась.
Белое облако за окном сильно колыхалось на солнце, оно было ослепительно-белым, как зубы Ёко.
На миг окно затянуло фиолетовое сияние. Вакако подумала, что оно исчезнет, сверкнув, как клинок. Лет пяти от роду Вакако видела молнию над мандариновой рощей. Описав огненную дугу, молния ринулась в море. И там вспыхнула и погасла. Но фиолетовое сияние ширилось, медленно, но неудержимо распространяясь в воздухе. В нём ощущалась огромная мощь, оно совсем не походило на то бесплотное нечто, которое Вакако подразумевала под "сиянием".
Потом оно вдруг рассыпалось мелкими осколками. Ёко закрыла лицо руками. Град осколков ударил ей в спину, волной взметнулась с пола металлическая стружка. По столбу от потолка пробежала чёрная трещина, он рухнул.
<...>
Вакако оказалась под развалинами завода. Наверно, вспыхнул пожар, из-под ног вырывалось пламя.
- Помогите! Спасите кто-нибудь!
На ощупь, хватаясь за обломки бетона, вылезает из развалин мужчина. Через его растопыренные пальцы ползёт дым - недвижимый воздух колышется. Единственная надежда на спасение. Вцепившись в ногу мужчины, Вакако умоляет:
- Дяденька, помогите!
Волосатая нога мужчины, обутая в гэта, пинает Вакако в плечо. Вакако всё равно не выпускает её. Мужчина, сняв крепкие, ручной работы гэта, бьёт подмёткой по худенькому плечику Вакако.
Жалобным стоном отзываются кости.
Волосатые ноги с проворством белки исчезают из виду. Поняв, что помощи ждать нечего, Вакако, по примеру мужчины, начинает на ощупь разгребать обломки...
<...>
Вакако бежала из последних сил, чтобы не потерять из виду длинноволосую школьницу. А та то и дело попадала в полосу огня, и её качало из стороны в сторону. И всякий раз её спина меняла цвет - ну прямо как хамелеон. Краснела, когда пламя было красным, синела холодным блеском, когда пламя было лиловым, сжигающим лошадей и людей.
Вакако бежала и думала, отчего сверкают человеческие спины. Она спотыкалась о трупы, падала на них. Не успевшие окостенеть мертвецы пружинили под ногами. Сначала она боялась мертвецов. Её мутило. Наконец, она плашмя свалилась на чьё-то мягкое тело с тошнотворным запахом, и приступ рвоты вывернул её наизнанку...
Но кругом было столько смерти, что страх прошёл. <...>
Сострадания она не испытывала. И всё же, когда она споткнулась о труп, а он, приоткрыв глаза, сказал "Лекарство!" - обречённый на смерть, уже и не человек почти, он цеплялся за жизнь и просил о помощи! - это так потрясло её, что на миг она перестала дышать. Но она оставила его и пошла дальше.
На спину девочки-хамелеона упали солнечные лучи, спина задымилась.
Вакако стояла у подножия горы, которая была назначена местом сбора в случае опасности.

- В случае опасности всем собраться на горе, - по обыкновению строго сказал учитель Вакако и её одноклассницам в то августовское утро, когда была сброшена атомная бомба.
Значит, учителя и подруг можно найти только на горе. С этой мыслью Вакако изо всех сил бежала сквозь огонь.
Тихая, заросшая зелёными криптомериями гора была объята пламенем и дымом.
<...>
Вакако пошла вокруг горы. Наполовину обойдя её, она наткнулась на маленькую речку шириной метра в два. В этом чаду повеяло вдруг необыкновенной свежестью. Вакако захотелось пить.
Голые окровавленные люди жадно припали к воде. Лёжа на животе и широко раскинув ноги, они пили воду.
Люди и река слились в гигантскую многоножку с туловищем-водой.
Горло пересохло. Отыскав свободное местечко, Вакако тоже легла на живот и стала пить.
Вода была тепловатой, с сильным запахом мха. Она наполняла пустой желудок. Вдруг по щеке Вакако скользнули пальцы мужчины, лежавшего рядом. Вакако хотела было смахнуть их, но бритоголовый мужчина уже падал в реку, словно О-Ивасама.
Глаза открыты, но он мёртв.Вода подёргивается мелкой рябью над его зрачками и бежит дальше.
<...>
- Вакако, ты? - подала голос девочка. - Это я, Ёко.
Заплетающийся голос надвигается сзади.
Ниже колен, где шаровары порваны, мясо выхвачено клоками, словно его выковыривали ложкой. Израненные ноги заплетаются, девочка падает ничком. Спина поблёскивает. Блузка сгорела. В спине торчат осколки, вокруг них мозаика металлической стружки. Вздох - и спиральки подрагивают. От боли девочка напрягается всем телом и сдерживает дыхание.
Неужели это та самая Ёко? Ёко, которая радостно поднимает коробку с едой и горделиво говорит, что у неё рис с яичницей. Неуязвимая Ёко.
- Это надо же, как меня... - говорит вдруг Ёко на местном диалекте, запрещённом в школе, и показывает на свои раны..."

Дальше идёт совсем запредельное.

Кёко Хаяси, "Два надгробия"

 

Запад ли, Восток...
Везде холодный ветер
Студит мне спину.
Мацуо Басё

 

Еса Бусон

О миномуси.

Голоса насекомых иссякли, три тропки в саду сплошь в бурьяне*. Но и в эту пору существа, которых называют миномуси - мешочницы, сделав себе домики из листьев и спрятавшись где-то в их глубине, живут себе потихоньку. Тельце миномуси не сверкает переливчато, как у радужниц-тамамуси, голос не привлекает звонкостью, как у сверчков-судзумуси, и нечего им тревожиться о том, что станут добычей людей, подует северный ветер - качнутся они на юг, подует западный - на восток, со всем вокруг в согласии пребывают, и нечего им беспокоиться, что смоет их дождь или унесет ветер. Как ни тонка ниточка, на которой они висят, она для них прочнее троса из многажды закаленного железа. Подумать только, что нынешней осенью ушел из мира Тайги, а затем и Какуэй** покинул нас! Эти друзья мои увенчаны были славой в мире, они утруждали себя на поэтическом поприще, не жалея живота своего, и, верно, поэтому долголетие обошло их стороной. О, миномуси, я с вами! И пусть никогда не покинет вас старушка, что живет по соседству.

Миномуси,
Одни в всем мире - качаются
Под холодным дождем.
_____________
*Три тропки в саду сплошь в бурьяне - образ из стихотворения Тао Юаньмина "Домой, к себе": "Три тропки в саду сплошь в бурьяне, но сосна с хризантемой все еще живы..." (цит. по: Китайская классическая проза в переводах академика В. М. Алексеева. М., 1958. С. 175). Три тропки - атрибут жилища поэта-отшельника. В I веке до н. э. Цзян Сюй расчистил три тропинки - для себя и двух своих друзей, иногда его навещавших
**Какуэй - поэт, друг Бусона.

***

Предисловие к собранию "Персики и сливы".

Когда же это случилось? Было собрание из четырех свитков, четырех времен года. "Весна" и "Осень" пропали. "Лето" и "Зима" остались. Один человек вознамерился перенести свитки на доски. Другой воспротивился, говоря: - С тех пор как появилось это собрание, много лун и лет прошло, оно давно отстало от течения времени. Я, улыбнувшись, ответил: - Свобода и размах поэзии хайкай таковы, что для нее, с одной стороны, существует течение времени, а с другой - оно отсутствует. Это все равно как догонять человека, бегущего по кругу. Тот, кто бежит впереди, словно, наоборот, догоняет отставшего. Так и с течением времени - чем руководясь, различать станешь, что впереди, а что позади? Просто каждый день выражаешь в словах чувства, в душе возникающие, и создаешь сегодня - сегодняшние стихи, завтра - завтрашние. Назовите же собрание "Момосумомо" - "Персики и сливы". Что с начала читай, что с конца - получается одно и то же*. В этом - суть сего собрания.
_____________
*Что с начала читай, что с конца... - В Японии принята слоговая азбука, один слог равен одному знаку. Слово "момосумомо" записывается пятью знаками: "мо", "мо", "су", "мо", "мо" и поэтому является палиндромом, то есть читается одинаково и с начала, и с конца.

***

О старой шляпе.

Были поэты, которые спешили в Ёсино, желая "показать, как вишни цветут", своей шляпе* из дерева хиноки, но я к этому не стремлюсь. Правда, в нашем мире весьма часто бывает и так, что вот человек вечно сидит дома, тяготясь мирскими делами, все, что он когда-то задумал: "вот это бы сделать!" или "вот бы было так!", так и не осуществляется, и, в конце концов, дымки и туманы, цветы и птицы перестают подчиняться ему, но, наверное, я слишком глуп, во всяком случае, сейчас у меня нет желания обзаводиться комнатой, где бы я мог принимать гостей.

Опали цветы,
Темную тень бросает вокруг
Старая шляпа
_____________
* ...показать, как вишни цветут... - Ср. с трехстишием Басе:
В путь! Покажу я тебе,
Как в далеком Ёсино вишни цветут,
Старая шляпа моя.





Ливень грозовой!
За траву чуть держится
Стайка воробьев.

***

Стрекоза
Совсем, как когда-то в детстве -
На белой стене.

***

Тает снег.
Милая белый носочек
Сушит над очагом.

***

Куда-то ушел,
Следов не оставив, учитель.
Поздняя осень.

***

С белой сливы
Теперь для меня начинается
Каждое утро.

 

А внизу его автопортрет.

 

Весенний дождь -
И вчера целый день до ночи,
И сегодня с утра...

***

Возится мышь
в уголке на старой тарелке.
Холод ночной...

***

По отмели бреду -
И здесь обскакала меня
Летняя луна.

***

Я тоже умру.
Зашелестят над могилой
Сухие метелки мисканта…
(написано Бусоном на каменной стеле рядом с хижиной Басе в храме Компукудзи)

***

Молодая травушка.
О том, что на душе у неё,
Запамятовала ива...



Еса Бусон

 

...Краем уха я слышал, что в давние времена жил в здешнем монастыре достопочтенный монах по имени Тэссю, он построил себе в этом месте отдельную келью, довольствовался малым, сам стирая и сам готовя себе пищу, и редко какой гость нарушал его затворничество, но стоило ему услышать трехстишие, созданное старцем Басе, как слезы навертывались ему на глаза и он говорил, вздыхая: "О да, вот кто сумел отрешиться от забот этого мира и достичь пределов дзэн". В те времена старец Басе бродил, сочиняя стихи, по земле Ямасиро, бывал и на востоке, и на западе, брызги Чистого Водопада - Киетаки1 смывали пыль с его глаз, следя за облаками над горою Арасияма2, улавливал он уход одного времени года и приход другого, еще он воспевал рукава летнего платья Дзедзана3, раздуваемые душистым ветерком; сочувствовал одинокому монаху, в холодную ночь ударяющему в свою плошку у могилы Тесе4; печалился о судьбе прикрывшегося рогожей нищего5; бросал вызов обитателю горы Гушань, намекая на вчера украденных журавлей6; бродил, опираясь на посох у подножья горы Оохиэ и своим полотняным рукавом стирал с неба рассветную дымку7; пробираясь по горным тропам в Сиракава, изумленным взором Ду Фу8 вглядывался в озерную гладь; и, в конце концов, в проглядывающих сквозь дымку соснах Карасаки9 обрел высший смысл красоты. Поскольку же время для блужданий по окрестностям столицы было самое благоприятное, скорее всего он и находил иногда приют среди этих диких утесов. А после того как, не оставив следов, канули в прошлое сны, кружившие некогда по выжженным полям10, достопочтенный Тэссю глубокой предался скорби и, наверное, именно тогда назвал свою травяную хижину хижиной Басе, заботясь о том, чтобы и впредь увлекал за собой людей высокий дух поэзии старца, и стараясь уберечь имя его от забвения. Впрочем, подобных случаев, говорят, и в других странах было немало: помнится, один человек, давая имя беседке, выразил свою радость по поводу наконец пролившегося дождя11. Правда, никто не слышал о том, чтобы старец Басе именно в этом месте сочинял свои стихи. А уж следов его кисти здесь не сохранилось тем более, так что трудно установить со всей определенностью - бывал ли он здесь или нет.
Учитель Сесу говорил: "Один убеленный сединами старец, доживший до наших дней и весьма сведущий в поэзии, рассказывал мне о том, что именно в этой горной обители Басе просил кукушку ниспослать покой его горестной душе и сетовал на ее равнодушие12. Так почему же не остались здесь нетленные и вечно-прекрасные - тем отличные от росы и инея - следы его кисти - чудесного стебля, скользящего по вечнобегущей воде? Не потому ли, что "не совершающие благодеяний"13, будучи слишком суровы духом и не нуждаясь в словах, чтобы проникнуть в истину, выбрасывают как нечто совершенно бесполезное даже буддийские сутры и священные книги? Трудно представить себе, чтобы они могли оставить и сохранить рукописи старца, скорее напротив, эти грубые безумцы, очевидно, бросили их за ненадобностью в плевательницу, где они и истлели, или засунули в шкаф, где, став пристанищем червей, они превратились в бумажный мусор. Право, что может быть прискорбнее?" Печаль учителя понятна, но "стоит ли донимать себя за прошлые грехи?"14. С другой стороны, преступно пренебрегать этим славным жилищем, оставшимся от былых дней в столь живописном месте, поэтому, сговорившись со своими единомышленниками, я по прошествии некоторого времени восстановил эту травяную хижину в том виде, в каком она была прежде, и с тех пор в начале столь любимой кукушкой луны Зайца15 и в конце Долгой луны16, когда плачут олени, мы непременно сходимся в этой обители и благоговейно приникаем к высокой поэзии великого старца...
__________
1 Брызги Чистого Водопада - Киетаки - ср. с трехстишием Басе:
"Водопад Киетаки!
По бурлящим волнам рассыпается
Хвоя сосны".

2 Следя за облаками над горою Арасияма - ср. с трехстишием Басе:
"Шестая луна.
Вершину завесила тучами
Гора Арасияма".

3 Исикава Дзедзан (1583-1672) - поэт и каллиграф, последние годы жизни провел в Киото, где в нескольких храмах есть сады, разбитые по его рисункам. У Басе есть посвященное ему стихотворение:
"Как душист ветерок!
Не спешу запахнуть воротник
Летнего платья".

4 Сочувствовал одинокому монаху... - Ср. с трехстишием Басе:
"И могилу Тесе
Обойдет, ударяя в плошку свою,
Одинокий монах".

5 Печалился о судьбе прикрывшегося рогожей нищего - ср. с трехстишием Басе:
"Праздник весны...
Но кто он, прикрытый рогожей
Нищий в толпе?"
(Пер. В. Марковой, см.: Басе. Лирика. М., 1964. С. 86.)

6 Бросал вызов обитателю горы Гушань... - Имеется в виду Линь Хэцин (Линь Фу, 967-1028), китайский поэт, который жил отшельником на горе Гушань, любил цветы сливы и разводил журавлей. У Басе есть такое трехстишие:
"О как сливы белы!
Но где же твои журавли, чародей?
Их, верно, украли вчера?"
(Пер. В. Марковой. Указ. изд. С. 151.)

7 Бродил, опираясь на посох... - Ср. с трехстишием Басе:
"Гора Оохиэ!
Над вершиной росчерком легким
Весенняя дымка".

8 Ду Фу - китайский поэт (712-770), особенно любимый Басе.

9 В проглядывающих сквозь дымку соснах Карасаки - ср. с трехстишием Басе:
"О мыс Карасаки!
Здесь дымка весенняя сосны
Цветам предпочла".

10 Канули в прошлое сны... - Ср. с трехстишием Басе:
"В пути я занемог.
И все бежит, кружит мой сон
По выжженным полям"
(пер. В. Марковой. Там же. С. 140).

11 ...один человек, давая имя беседке... - Имеется в виду китайский поэт Су Ши, который назвал свою беседку "Беседка человека, осчастливленного дождем", в честь того, что как раз тогда, когда строительство беседки было закончено, пошел наконец дождь после долгого периода засухи.

12 Басе просил кукушку ниспослать покой... - Имеется в виду трехстишие Басе:
"Развей тоску,
Пошли покой мне наконец,
Кукушка".

13 Не совершающие благодеяний - имеются в виду последователи учения Дзэн, считающие, что истину можно постичь только интуитивно, а не путем размышлений.

14 Стоит ли донимать себя... - Цитата из стихотворения Тао Юаньмина "Домой, к себе": "Ведь я прозрел и понял, что не стоит упреком донимать себя за прошлые грехи, и знаю хорошо, что можно нагонять все то, что будет впредь" (пер. В. М. Алексеева).

15 Луна Зайца - четвертый месяц по лунному календарю.

16 Долгая луна - девятый месяц по лунному календарю.

Еса Бусон, из "ЗАПИСЕЙ О ВОССТАНОВЛЕНИИ ХИЖИНЫ БАСЕ НА ВОСТОКЕ СТОЛИЦЫ"

 

...Однажды ночью, сев прямо, учитель, увещевая меня, сказал:
- Идущим по пути хайкай не следует упорно цепляться за каноны учителя. Меняясь вслед за мгновением, подчиняя себя мгновению, должно отдаваться внезапному порыву, не оглядываясь на прошлое и не обращая взора к будущему.
Одного удара палкой* Учителя оказалось довольно, чтобы у меня открылись глаза и я уразумел, в чем свобода хайкай. Поэтому ныне, наставляя учеников своих, я говорю им, что бессмысленно следовать за почтенным Соа с его широтой души, а надобно устремиться к саби и сиори** старца Басе, то есть вернуться в прошлое. Иначе говоря, внешне ты вроде бы идешь против учителя, но это ложное, на самом-то деле внутренне ты находишься с ним в соответствии, и это - истинное. Это-то и называется путем дзэн в хайкай или способом передачи от сердца к сердцу.
__________
* Одного удара палкой - удары палкой - один из распространенных приемов обучения в практике "Дзэн".
** Саби (буквально "патина", "налет старины"), сиори (буквально "терпкость") - термины поэтики "хайкай", введенные Басе.

Еса Бусон, из "Древнее - в настоящее"

Портрет Басё кисти Бусона

В пути я занемог
И всё бежит, кружит мой сон
По выжженным полям.

последнее стихотворение Мацуо Басё

***

Иволга.
Не так ли пела она
Когда-то у дома Ван Вэя?

последнее стихотворение Есо Бусона

Портрет Бусона кисти Госюна

 

- Почему же до сих пор мои стрелы не знали крови?
Раньше ему и в голову не приходило, что стрелы, выпущенные им, летят мимо цели. Он не мог в это поверить. Стрела непременно должна попадать в цель. Ему оставалось только верить в невероятное - в то, что у него на глазах стрелы и добыча растворялись в воздухе. Сегодня наконец он разгадал эту удивительную тайну. Она заключалась в стихах. За чем он гонялся, чего искал, рыская по горам и равнинам в течение года после того, как его из столицы отправили в эту дикую глушь? Здесь, где щедрая земля соседствовала со скудными пустошами, он почти забыл про лук и, меж тем как с тетивы срывались стрелы, с губ его срывались стихи - но не нагаута и танка, а какие-то невиданные, ещё не обретшие форму стихи. Они беззвучно уносились в воздух, и эти неслышные голоса витали в полях, в горах, в водах, в воздухе. Ему казалось, что он заворожён охотой, а он был опьянён стихами. Из лука летели шальные стрелы, и совсем не удивительно, что добыча исчезала вдали вместе с блуждающими стихами...

Дзюн Исикава, "Повесть о пурпурных астрах"

 

...Я замер, наблюдая за детьми. Прямоугольные фонарики были разукрашены рисунками из старых книг. Но там были не только цветы, имена ребятишек тоже красовались на фонариках. Исихико, Аяко… Нет, это были особые фонарики, не то, что продаются в магазине. Поскольку их стенку были сделаны из картона, а отверстия — заклеены тонкой разрисованной бумагой, свечной цвет пробивался только в эти окошки. Два десятка разноцветных пятен падали на землю. Дети сидели на корточках и прислушивались к цикадам, которые собрали их вместе.
— Вот цикада! Кому дать? — вдруг закричал мальчик. Он стоял в отдалении от других детей и рыскал глазами в траве.
— Дай, дай! — сразу несколько ребятишек тут же бросились к мальчику и сгрудились вокруг него, напряжённо вглядываясь в траву. Мальчик стал отпихивать протянутые ему руки, обороняя тот участок травы, где сидела цикада. Левой рукой он поднял фонарик над головой и снова закричал — тем ребятам, которые ещё не услышали его: «Цикада, цикада! Кому дать?»
Подбежало ещё несколько ребятишек. У них-то никакой цикады не было.
— Цикада, цикада! Кому дать?
Детей стало ещё больше.
— Дай мне! Дай мне! — закричала девочка, приблизившаяся к счастливцу со спины. Мальчишка слегка повернул голову в её сторону, переложил фонарь в левую руку и с готовностью полез правой в траву.
— Вот!
— Ну дай, дай, пожалуйста!
Тут мальчик поднялся во весь рост и с победоносный видом протянул сжатый кулак. Девочка накинула верёвку от фонаря на левое запястье и обеими ладошками обхватила его кулак. Мальчик медленно разжал ладонь. Девочка ухватила насекомое большим и указательным пальцами.
— Ух ты!? Какая же это цикада! Это настоящий сверчок! — Глаза девочки засверкали при виде этой коричневой малости.
— Сверчок, сверчок! — с завистью и разом закричали дети. — Настоящий сверчок!
Девочка быстрый взгляд своих умненьких глазок на своего благодетеля, отцепила от пояса коробочку и положила туда сверчка. — Да, настоящий сверчок, — пробурчал мальчик. Он осветил лицо девочки чудесным красным фонариком — она с упоением разглядывала сверчка в коробочке, которую поднесла к самым глазам.
Мальчик пристально смотрел на девочку. Счастливая улыбка выдала его. Я же, наблюдавший всю сцену от начала до конца, только теперь понял его замысел и подивился собственной недогадливости. И тут мне пришлось удивиться ещё раз. Вы только посмотрите! Ни мальчик, ни девочка, ни глазевшие на них ребята ничего не замечали. А ведь на груди у девочки бледно-зелёным светом было чётко выведено — Фудзио. Фонарь, который поднёс мальчик к самой коробочке, находился совсем близко от белого платья девочки, и тень от прорезанных в картоне иероглифов его имени — Фудзио — ясно зеленела на её груди. Фонарь девочки болтался у неё на левом запястье. Красноватое пятно плясало у мальчика на животе, иероглифы подрагивали, но при желании можно было прочесть и имя девочки. Её звали Киёко. Ни Фудзио, ни Киёко не видели этой зелёно-красной игры света. Впрочем, была ли это игра?
Допустим, что эти дети навсегда запомнят, что Фудзио подарил Киёко сверчка. Но ни в каком сне Фудзио не увидит зелёные иероглифы своего имени на груди Киёко, а красные иероглифы «Киёко» — на своём животе; Киёко же не увидит на своей груди зелёных иероглифов «Фудзио», красных иероглифов своего имени на одежде мальчика…
Заклинаю тебя, мальчик: когда возмужаешь, скажи: «А вот цикада!» и подари Киёко сверчка. И пусть девочка скажет: «Неужели?» И ты, Фудзио, увидишь её радость, и вы оба улыбнётесь. И пусть снова скажешь: «А вот сверчок!» и подаришь ей цикаду. И Киёко разочарованно скажет: «Неужели?», и вы снова улыбнётесь.
И ещё. Хотя ты, Фудзио, достаточно сообразителен, чтобы копаться в листве поодаль от других, сверчка тебе не найти. Но ты можешь найти себе девочку-цикаду и думать, что она — сверчок. Но только в конце концов сердце твоё заволокут тучи, и в один из дней тебе станет казаться, что даже настоящий сверчок — это всего лишь цикада. Я же с сожалением подумаю, что ты не знаешь о том чудном зеленоватом сиянии своего фонарика, о том спасительном пятнышке света, затаившемся на груди у Киёко.

Ясунари Кавабата, "Цикада и сверчок"

 

Кэндзи Миядзава
ЧЕТВЕРТЫЙ ДЕНЬ МЕСЯЦА НАРЦИССОВ*

Снежная ведьма выбралась из своего логова. Уши у нее торчали, как у кошки, седые всклокоченные волосы стояли дыбом. Путь предстоял неблизкий. Перелетев через блестевшие на солнце кучевые облака, висевшие над западной грядой, она устремилась вперед — далеко-далеко… А в это время по земле одиноко брел маленький мальчик, завернувшись от холода в красное одеяло. Он торопливо огибал подножье огромного снежного холма, крутого, как слоновий лоб**, мечтая о том, как, вернувшись домой, он приготовит себе вкуснющую карамель. «Сверну газету в трубочку, дуну через нее на угли — и тотчас же вспыхнут, запляшут на них синие-синие огоньки. Потом брошу на сковородку щепотку коричневого сахара, да добавлю крупного сахарного песка… Потом водички плесну — и готово. Забулькает моя карамелька!» Он только и думал, что о своей карамели — и ноги сами несли его домой. А между тем, высоко-высоко в прозрачном студеном небе величественное солнце все накаляло свое яркое белое пламя. Оно заливало светом все окрестности, освещая каждый уголок на равнине, и заснеженное поле казалось сверкающей, как драгоценность, ослепительно-белой алебастровой плитой.

Два снежных волка, свесив из пастей красные языки, трусцой бежали по самому верху холма, похожего на слоновью голову. Вообще-то снежных волков человеческий глаз увидеть не может. Когда приближается снежная буря, снежные волки прыгают верх, на лохматые тучи — и носятся по всему небу.
За волками ковылял снежный ребенок***. Его красные щечки сверкали, как алые яблоки, на затылок был нахлобучен белый медвежий треух.
— Эй-эй. Не годится так далеко убегать! — упрекнул он волков.
Снежные волки обернулись, зыркнули по сторонам — и вновь помчались вперед, свесив красные языки.
— Кассиопея!
Вот-вот распустятся нарциссы.
Поверни стеклянное колесо своей мельницы,
— крикнул невидимой звезде снежный ребенок, подняв глаза в голубоватое небо. Синий свет заструился с неба синими волнами, а снежные волки в невидимой дали жарко-жарко задышали, свесив свои огненные языки.
— Эй-эй! Я сказал, возвращайтесь! — крикнул им снежный ребенок и аж подпрыгнул от злости. Его четкий силуэт вдруг задрожал и расплылся, обратившись в белое свечение.
Волки навострили уши — и послушно повернули назад.
— Андромеда!
Уже распустились цветки адзэми****,
Раздуй огонь в своей лампе.
Снежный ребенок вихрем взвился на вершину холма. На снегу отпечаталась рябь, словно впадинки от ракушек. На вершине стоял одинокий каштан, весь увитый омелой. Ее красивые плоды-шарики отливали золотом.
— Принесите мне их, — приказал волкам снежный ребенок.
Один из волков, заметив, как блеснули крохотные зубки хозяина, взметнулся на дерево, словно упругий резиновый мячик, — и перегрыз ветку с красными плодами. Его тень с длинной-предлинной шеей распростерлась на снежном холме. Волк ободрал зеленую кожицу, раскусил желтую сердцевину — и бросил к ногам снежного ребенка, только-только достигшего вершины холма.
— Спасибо, — сказал снежный ребенок, подбирая со снега веточку, и принялся смотреть на далекий красивый город, раскинувшийся на бело-синей равнине.
На солнце ярко блестела речка, от железнодорожной станции поднимался белый дым.
Снежный ребенок перевел взгляд на подножье холма. По узкой тропинке быстро шагал маленький мальчик с красным одеялом на плечах. Путь его лежал к горам, туда, где был его дом.
— Вчера он целый день толкал санки с углем. Только на сахар и заработал. Вот, теперь бредет домой один-одинешенек, — засмеялся снежный ребенок и запустил в мальчишку веточкой омелы.
Ветка угодила прямо в малыша. Тот удивленно поднял ветку и принялся озираться по сторонам. Снежный ребенок расхохотался и хлестнул кнутом.
Тут же с ультрамаринового, чистого и безоблачного, будто отполированного неба, посыпался белый-белый, как перья цапли, снег. И от этого снежная равнина внизу, и мирный пейзаж, словно сотканный из янтарно-желтого солнца и коричневых кипарисов, сделался еще прекрасней.

А мальчишка, подняв ветку омелы, зашагал себе дальше.
Но когда прекратился этот сказочный снег, небесное светило начало медленно скатываться к горизонту, продолжая и там накалять свое ослепительно белое пламя.
Откуда-то с северо-запада потянуло пронзительным ветерком. Небо стало холодным-холодным. Со стороны далекого моря послышался легкий треск, как будто прорвалась небесная ткань. И по белому зеркалу солнца замелькали, помчались наискосок крошечные крупинки.
Снежный ребенок сунул под мышку свой кожаный кнут, скрестил на груди руки, и, поджав губы, внимательно посмотрел туда, оттуда подул этот странный ветер. Волки насторожились и уставились в ту же сторону вслед за хозяином.
Ветер крепчал, выдувая снег из-под ног. В мгновение ока вершину горы заволокло белой дымкой, а весь западный край закрыла темная серая пелена.
Глаза снежного ребенка вспыхнули недобрым огнем. Небо побелело, ветер хлестал с неистовой силой, неся сухой колючий снег. Этот серый-пресерый снег мгновенно заполонил собой весь мир. Даже не разобрать — где снег, а где тучи. Вокруг заскрипело, затрещало что-то… И город, и линия горизонта — все исчезло за клубами черной дымки. Только силуэт снежного ребенка по-прежнему смутно маячил во мгле. И тут вой и рев ветра донес до него отвратительный голос:
— У-у-у… Живее-живее! Мети, мети, мети, что есть мочи! Слышишь, что я говорю, снег? Закружи, засыпь все вокруг! Некогда мне тут с тобою валандаться! Зачем я тогда привела с собой этих троих бездельников? Я сказала, живее! У-у-у! У-у-у!
Снежный ребенок подскочил, будто его ударило молнией. Да это, никак сама снежная ведьма пожаловала!
Свистнул кожаный хлыст — волки в воздух взвились. Повелел снежный ребенок, еще крепче сжал губы, даже шапка слетела прочь.
— У-у, еще наддайте! Нечего лодырничать! У-у! Слышали меня?! Сегодня четвертый день месяца нарциссов. Так что пошевелитесь! У-у-у!

Всклокоченные белые космы снежной ведьмы разметались среди снега и ветра. В просветах между черными тучами мелькали ее острые уши и сверкающие золотыми искрами глаза.
У троих снежных человечков, которых ведьма притащила из западных пределов, в лицах не было ни единой кровинки. Они молча кусали губы, размахивая кнутами. Ни зги не видно — где холм, где снежный вихрь, где небо… Только носится снежная ведьма.
Только слышны ее вопли, свист кожаных хлыстов, да тяжелое дыхание девяти снежных волков, бегущих сквозь снег. И среди всего этого ужаса донесся вдруг тоненький плач мальчишки в красном одеяле. Ураган сбивал его с ног.
Глаза снежного ребенка вспыхнули странным огнем. Несколько минут он о чем-то размышлял, потом вдруг что было сил взмахнул своим кнутом и побежал. Однако ошибся дорогой и наткнулся на черную гору, поросшую с южной стороны соснами. Он снова зажал свой кожаный кнут подмышкой и навострил уши.
— У-у, хватит бездельничать! Сыпьте, сыпьте. У-у! Сегодня четвертый день месяца нарциссов! У-у-у-у!
Среди порывов яростного ветра и шелеста снега слышался жалобный плач. Снежный ребенок устремился на этот звук. Волосы снежной ведьмы хлестнули его по лицу. В этот момент мальчик с красным одеялом на плечах, не в силах вытащить увязшие в снегу ноги, покачнулся и упал. Упершись руками о землю, он плакал, тщетно пытаясь приподняться.
— Набрось на себя одеяло и ляг ничком! Набрось одеяло и ляг ничком! — крикнул на бегу снежный ребенок.
Однако мальчик услышал лишь свист ветра, а увидеть он и подавно ничего не мог.
— Ляг ничком. Не двигайся! Скоро метели конец. Накинь одеяло и не вставай! — вновь крикнул снежный ребенок, возвращаясь к мальчишке.
А тот все боролся с метелью, пытаясь встать.
— Ляг, у-у-у, я сказал, лежи ничком и молчи! Сегодня не так холодно, ты не замерзнешь! — закричал снежный ребенок, проносясь мимо.
Но мальчик упрямо сжал губы и с плачем опять попытался встать.
— Нельзя вставать! — Снежный ребенок толкнул мальчишку в спину — и тот рухнул, как подкошенный.
— У, еще, еще наддайте, хватит бездельничать! У-у!
Это подлетела снежная ведьма. В ее будто разодранной пополам фиолетовой пасти торчали острющие зубы.
— Ого! Какой у нас тут хорошенький ребеночек! Ну, теперь он мой! Сегодня четвертый день месяца нарциссов, славненько будет заполучить человеченки!
— Притворись, что ты умер, — тихо сказал снежный ребенок и снова толкнул мальчишку. — Лежи. Нельзя двигаться. Нельзя двигаться.
Снежные волки крутились, как бешеные, черные лапы мелькали среди снежных туч.
— Да, да, вот так, хорошо. Насыпьте снега побольше! Не лениться! У-у-у, у-у! — Снежная ведьма снова пропала куда-то.
А мальчишка все пытался подняться. Снежный ребенок рассмеялся и еще раз толкнул его. Сгустились лиловые сумерки, хотя было не больше трех часов дня, казалось, что солнце зашло, и наступает ночь. Мальчишка совсем обессилел, он уже не пытался подняться. Снежный ребенок с улыбкой укутал его красным одеялом.
— Поспи пока. Я тебе еще одеял принесу. Ты не замерзнешь. Спи до утра — пусть тебе снятся сны про карамель.
Снежный ребенок пробежался вокруг мальчишки, и насыпал поверх него целый сугроб.
Уже и красное одеяло исчезло под снегом, даже не скажешь, что тут лежит человек.
<...>

Вскоре небо на востоке замерцало, как желтая роза, засверкало янтарным цветом, запылало золотом. Холмы и равнина лежали под снегом.

Снежные волки рухнули на землю без сил. Снежный ребенок тоже уселся и рассмеялся. Его щечки снова алели как яблочки, а дыхание было как аромат лилий.
Яркое солнце величественно поднималось из-за горизонта. Утро было свежим и невыразимо прекрасным. Окрестности заливали лучи персикового цвета. Снежные волки поднялись, широко зевнули, и в открытых пастях затрепетали язычки лилового пламени.
— Следуйте за мной. Как только взойдет солнце, нам нужно разбудить мальчишку.
Снежный ребенок побежал туда, где накануне засыпал мальчишку снегом.
— Ройте здесь.
Снежные волки тут же принялись рыть снег задними лапами. Ветер уносил снежную пыль, словно дым.
Из деревни спешил человек в снегоступах и меховой накидке.
— Довольно! — приказал снежный ребенок, когда из-под снега показался краешек красного одеяла. — Твой папа пришел. Просыпайся! — крикнул он, взлетая на дальний склон, и поднял облако снежной пыли.
Мальчишка зашевелился.
А к нему уже что было сил бежал человек в меховой накидке.
___________
* Месяц нарциссов — слово, придуманное самим Миядзава. Скорее всего, речь идет об апреле.
**…подножье огромного снежного холма, крутого, как слоновий лоб… — Выражение «холм, как слоновий лоб» часто появляется в рассказах Миядзава, как символ грядущей беды, как предостережение того, что наступает снежная буря.
***Вараси — японские духи или домовые. Обычно показываются людям в виде маленьких детей — девочек или мальчиков — с собранными в пучок волосами и в кимоно. По своему поведению они точно соответствуют внешнему виду, ведут себя как дети — могут иногда устроить какую-нибудь шалость.
****Пиерис японский — красиво цветущий вечнозеленый кустарник из семейства вересковых. В марте — апреле расцветает белыми цветами.
Другое название цветка «андромеда японская», вероятно, именно это название вызвало ассоциацию с созвездием Андромеды.

 

Кэндзи Миядзава
ВОРОНЬЯ БОЛЬШАЯ МЕДВЕДИЦА

Холодные мрачные тучи нависли над самой землей, и было непонятно, от чего светится поле — от сияния снега или от проникавшего сквозь облака солнечного света.
Доблестную армаду воронов прижало тучами, поэтому ей пришлось временно встать на рейд на краю снежного поля. Поле было похоже на оцинкованную плиту. Все корабли замерли неподвижно.
Капитан-лейтенант — молодой командир эскадры, иссиня-черный ворон с гладкими перьями, застыл на месте.
Что уж говорить о старом адмирале — тот не дрогнет, не шевельнется. Да, стар он стал, стар… Глаза потускнели, как серая сталь, а голос стал скрипучим, как у сломанной говорящей куклы.
Именно поэтому один ребенок, который не умел различать возраст воронов, заметил однажды:
— В нашем городе целых два ворона со сломанным горлом.
Однако малыш ошибся, такой ворон был только один, и горло у него вовсе не было сломанным. Голос у адмирала осип оттого, что многие годы он командовал флотом в воздухе — вот и огрубел на ветру, стал пронзительным и хриплым. Но для вороньей эскадры не было звука прекрасней, чем этот хрип.
Вороны на снегу были похожи на гальку. Или на кунжутные семечки. Если смотреть в полевой бинокль, то можно было разглядеть и больших птиц, и совсем мелких, как картофелины. Между тем вечерело.
Тучи поднялись выше, в них образовалась прогалина, сквозь которую можно было пролететь. Адмирал, задыхаясь, отдал приказ.
— Начать маневры. На взлет!
Капитан-лейтенант, резко ударив крыльями о снег, взлетел первым. Восемнадцать кораблей его эскадры стали подниматься по очереди и полетели следом, соблюдая дистанцию.
Затем взлетели тридцать два боевых корабля, и последним величественно взмыл сам адмирал.
Капитан-лейтенант, взлетевший первым, вихрем промчался по небу к самому краю туч, а оттуда устремился к лесу на противоположной стороне поля.
Двадцать девять крейсеров, двадцать пять канонерок друг за дружкой взмывали в воздух. Последние два корабля поднялись одновременно, что было грубым нарушением правил.
Капитан долетел до леса и повернул налево.
В этот момент адмирал отдал приказ: «Пли!»
Вся эскадра выстрелила одновременно: кар, кар, кар, кар.
При артиллерийском залпе один корабль поджал лапу. Это был раненый в недавней битве при Ниданатора ворон, у которого от грохота болел поврежденный нерв. Адмирал, сделав круг в небе, скомандовал: «Рассредоточиться, вольно!», и, оторвавшись от строя, спикировал на ветку криптомерии, где находилось офицерское общежитие. Строй рассыпался, и вороны разлетелись по казармам.
Лишь капитан-лейтенант не полетел в свой барак, а направился на запад, к дереву сайкати*.
Небо застилали хмурые тучи, и лишь над горой на западе проглядывал краешек мутного светло-голубого неба, которое словно светилось изнутри. Это взошла блестящая серебряная звезда, которую вороны между собой называли Масирий**.
Капитан-лейтенант стрелой спикировал на ветку сайкати. Там уже давно неподвижно сидела птица, явно чем-то встревоженная. То была канонерка с лучшим голосом во всей эскадрилье, невеста капитана.
— Кар-кар, извини, что так поздно. Устала от сегодняшних учений?
— Кар, как долго я тебя ждала. Нет, я совсем не устала.
— Это хорошо. Знаешь, нам скоро придется ненадолго расстаться.
— Но почему? Это ужасно!
— Завтра мне приказано отправиться в погоню за горным вороном.
— Говорят, горный ворон очень силен.
— Да, глаза у него навыкате, клюв острый, вид устрашающий. Однако я легко разделаюсь с ним.
— Правда?
— Да не волнуйся ты. Конечно, война есть война, кто знает, что может случиться…
Так что забудь, если что, о наших клятвах, стань невестой другого.
— Я этого не переживу! Ужасно, как все это ужасно. Как мне плохо, кар-кар-кар.
— Не плачь, это недостойно. Смотри, кто-то летит.
Поспешно спикировал старший мичман. Слегка наклонив голову набок, он отдал честь и сказал.
— Кар, капитан, время вечерней поверки. Возвращаемся в строй.
— Вас понял. Мой корабль немедленно возвращается в эскадрилью. Можете вылететь первым.
— Слушаюсь, — сказал мичман и улетел.
— Ну, не плачь. Завтра встретимся в строю. Будь сильной. У тебя тоже поверка, нужно лететь. Давай простимся.
Две птицы крепко прижались друг к другу. Капитан улетел и вскоре вернулся в строй. А ворониха так и осталась сидеть, будто примерзла к ветке.

Наступил вечер.
А затем и глубокая ночь.
Тучи рассеялись, в небе цвета раскаленной стали разлился морозный свет, несколько звездочек сбились вместе и вспыхнули ярким светом. Внизу, на земле, чуть поскрипывало колесо водяной мельницы.
Наконец небо остыло, в нем появилась трещина, и вот уже небо раскололось надвое, а из пролома потянулись длинные страшные руки. Они хватали воронов и тащили их на небо. Но геройская эскадра была в полной боевой готовности. Вороны поспешно натянули узкие штаны и стремительно взвились в небо. Старшие братья не успевали прикрыть младших, возлюбленные то и дело сталкивались друг с другом.

Нет, не так.
Все было совсем не так.
Вышла луна. Голубая ущербная луна двадцатой ночи вся в слезах поднялась над восточными горами. К этому моменту эскадра воронов превратилась в сонное царство.
В лесу было тихо, лишь один молодой матрос, не удержавшись во сне на ветке, едва не свалился, страшно перепугался и спросонья выпалил: «кар».
Один только капитан-лейтенант не смыкал глаз.
— Завтра я погибну в бою, — шептал он, глядя в сторону леса, где жила его невеста.
На черной и гладкой, как ламинария, ветке сидела молодая ворониха — канонерка с прекрасным голосом. Ей снились сны — один ужасней другого.
Они с женихом летели все выше и выше в темно-синее ночное небо, взмахивая крыльями и изредка оглядываясь друг на друга. Звезды созвездия Большой Вороний Ковш, которые они называли «господин Мадзёру»***, стали совсем близкими и такими большими, что на одной из звезд совершенно отчетливо виднелись деревья с голубоватыми яблоками. И вдруг отчего-то тела их словно окаменели, и они камнем полетели вниз. «Господин Мадзёру», — закричала ворониха и в страхе проснулась. Оказалось, что она на самом деле чуть было не рухнула с ветки. Она взмахнула крыльями, выровнялась и посмотрела в ту сторону, где должен был сидеть капитан, а потом вновь задремала. На сей раз ей приснился горный ворон в пенсне. Он сам подлетел к ним и попытался пожать капитану лапу. Капитан отмахивался от него, и тогда горный ворон вытащил блестящий пистолет и выстрелил в капитана, и капитан упал, вздыбив черную блестящую грудь. И вновь ворониха проснулась с криком: «Господин Мадзёру!»
И капитан воронов слышал все, вплоть до каждого движения ее крыльев, когда подруга усаживалась на ветке, и до мольбы к Мадзёру.
Он снова вздохнул, посмотрел вверх на это прекрасное созвездие из семи звезд и тихонько помолился про себя: «Я не знаю, что лучше — чтобы в завтрашнем сражении одержал победу я или чтобы победа досталась горному ворону. Пусть будет все так, как решишь ты. Я буду делать то, что мне предназначено, буду бороться изо всех сил — но все в твоей власти».
Вскоре на востоке чуть забрезжил серебристый свет.
Вдруг издалека, с холодной северной стороны донесся чуть слышный звук, будто звякнул ключ о ключ. Капитан, не медля, схватил бинокль ночного видения и посмотрел в ту сторону. Над чуть заметным белым перевалом в свете звезд виднелось каштановое дерево. На его ветке сидел, глядя в небо, его враг — горный ворон.
Капитан отважно выпятил грудь:
— Кар, экстренный сбор, кар, экстренный сбор!
Матросы быстро попрыгали с веток, поднялись в воздух и стали кружиться над
капитаном.
— На штурм! — Капитан сам повел свой отряд, устремившийся на север.
А небо на востоке сверкало как белая, только что отполированная сталь.
Горный ворон поспешно спрыгнул с ветки. Раскрыв огромные крылья, он попытался скрыться, но эсминцы уже взяли его в кольцо.
— Кар, кар, кар, кар! — От грохота выстрелов закладывало уши.
Горный ворон взмахнул крыльями и поднялся еще выше. Капитан ринулся следом и нанес, удар клювом в его черную голову. Горный ворон покачнулся и стал падать на землю. Последний смертельный удар нанес старший мичман. Глаза горного ворона подернулись серой пленкой, и его быстро остывающее тело рухнуло в снег на горном перевале, освещенном лучами первого солнца.
— Кар, старший мичман. Отнесем его труп в казармы. Кар. Поднимите его.
— Слушаюсь, — старший мичман поднял мертвое тело, а капитан воронов направился в сторону своего леса, а за ним последовали восемнадцать кораблей.
Вернувшись в свой лес, вороны-эсминцы выпускали белый пар из клювов.
— Ранений нет? Ни у кого нет ранений? — капитан заботливо обходил своих бойцов.

Наступило утро.
Солнечный свет, словно персиковый сок, залил сначала снег на горе, а затем
постепенно стек вниз, пока весь снег вокруг не расцвел узорами белых лилий.
Яркое солнце бросило грустный отблеск на вершину снежного холма на востоке.
— На поверку становись! — закричал адмирал.
— На поверку становись! — закричали капитаны.
Все вороны выстроились на заснеженном поле. Капитан-лейтенант вышел из строя, и, вытягивая ноги, подбежал по сверкающему снегу к адмиралу.
— Разрешите доложить. Сегодня на рассвете, на перевале Сэпира был обнаружен вражеский корабль. Наш отряд немедленно вступил в бой и потопил врага. С нашей стороны потерь нет. Доклад окончен.
Вороны-эсминцы от бурной радости роняли на снег горячие слезы.
Адмирал воронов тоже уронил слезу и сказал.
— Отличная работа. Отличная работа. Молодцы! Произвожу тебя в капитаны третьего ранга. Поручаю тебе наградить свой отряд.
У новоиспеченного капитана третьего ранга защемило сердце, и он тоже уронил слезу, вспомнив о горном вороне, который спустился с гор, был окружен восемнадцатью воронами-кораблями и убит.
— Благодарю вас. Прошу дать разрешение на погребение тела врага.
— Разрешаю. Похороните с почестями.
Новый капитан третьего ранга отдал честь, поклонился адмиралу и вернулся в строй, после чего посмотрел на синее небо, туда, где было созвездие Мадзёру. «Господин Мадзёру, прошу вас, сделайте так, чтобы наступил мир, чтобы не нужно было убивать врагов, к которым не испытываешь ненависти, и если для этого потребуется разорвать мое тело на мелкие кусочки, да будет так». Созвездие Мадзёру поблескивало синим цветом на синем небе.

Красивая черная ворониха-канонерка стояла в общем строю, не шелохнувшись, и проливала блестящие слезы. Капитан делал вид, что не видит этого. Завтра вместе с невестой они вновь вылетят на учения. А невеста от радости время от времени так широко разевала клюв, что сквозь него било красное солнце. Но и этого капитан не видел, склонив голову на бок.
_____________
*Сайкати — гледичия японская (тенистое дерево).
**Масирий — имеется в виду Меркурий.
***Мадзёру — от Ursa Major — созвездие Большой Медведицы.

 

Кэндзи Миядзава
МЕДВЕДИ С ГОРЫ НАМЭТОКО

...Фудзисава Кодзюро был стар. Темная кожа, узкие глаза… тело у него было крепкое и круглое, как ступка, а пальцы огромные и толстые, как у статуи божества Бисямон Китадзима, что исцеляет от болезней. Летом Кодзюро в накидке из коры смоковницы и в сандалиях отправлялся в горы. Он брал с собой длинный нож, который используют айну*, и огромное ружье, похожее на те, что когда-то завезли в Японию португальцы. У ног его бежал огромный желтый пес.
Кодзиро обходил вдоль и поперек гору Намэтоко, болото Сидзокэ, Мицумата, гору Саккаи, лес Амиана и долину Сирасава. Порой, бывало, поднимется вверх по склону, густо заросшему деревьями, будто по сине-черному тоннелю, — а там прогалина, где все светлеет, золотится и зеленеет, где падают солнечные лучи, похожие на распустившиеся цветы. А охотник идет себе размеренным неторопливым шагом, словно в собственном доме. Пес его убегает вперед, карабкается по утесам, прыгает в воду, с трудом выбираясь из жутких заводей со стоячей водой, потом отряхивается так, что шерсть становится дыбом, аж брызги летят во все стороны — а потом, сморщив нос, поджидает хозяина…

У Кодзюро ноги, как циркуль, он вытаскивает их из трясины, поднимая волну, белую, как ширма, — и сжав губы, выбирается на берег. Уж извините, что я все это так подробно рассказываю… Но медведи с горы Намэтоко любили Кодзюро. Усядутся где-нибудь повыше и наблюдают, как Кодзюро шлепает по воде или бредет по узкой тропинке вдоль берега, поросшей будяком. Залезут на дерево, цепляясь когтями, или усядутся на задние лапы — и смотрят, смотрят… Медведям нравился даже пес Кодзюро. Единственное, что не очень нравилось медведям, так это сами встречи с охотником. Пес его начинал скакать и кидаться, как бешеный, словно ему подпалили хвост, а глаза самого Кодзюро вспыхивали недобрым огоньком. Он вскидывал ружье и целился.
Большинство медведей просто раздраженно махали лапами. Однако попадались и свирепые, они начинали реветь, вставали на задние лапы, и, грозя раздавить собаку, кидались на Кодзюро. А Кодзюро, невозмутимо стоя за деревом, прицеливался — и бах-бабах! — стрелял прямо в серпообразное белое пятно на шее медведя. Медведь оглушительно ревел на всю окрестность, грузно падал на землю, выхаркивая темно-красную кровь и, сопя, испускал дух. Кодзюро, прислонив ружье к дереву, осторожно подходил к медведю, и говорил:
«Медведь. Я тебя убил не из ненависти. Я стрелял в тебя, потому что мне нужно зарабатывать на жизнь. Прежде я мог работать, никому не причиняя зла, однако теперь и поля нет, и деревья казне принадлежат. В деревню пойти — так там я никому не нужен. Вот и пришлось стать охотником. Ты вот родился медведем, карма, значит, у тебя такая, а я охотой живу, значит у меня такая карма. В следующей жизни не рождайся медведем, ладно?»
Собака ложилась на земле, печально прикрыв глаза. Когда Кодзюро минуло сорок весен, дизентерия унесла его жену и сына, остался у него лишь этот верный пес.
Кодзюро доставал из-за пазухи нож, надрезал кожу от самой губы медведя через все брюхо и снимал шкуру. Дальнейшее мне глубоко отвратительно. В итоге Кодзюро засовывал медвежью печень в заплечный деревянный ящичек, окровавленную шкуру отмывал в горной речке, сворачивал, закидывал за спину, а потом устало спускался вниз по течению.

Казалось, что Кодзюро понимает даже язык медведей. Как-то раз ранней весной, в ту пору, когда на деревьях еще не было ни одного зеленого листочка, он с собакой брел вверх по ущелью Сирасава, собираясь заночевать в бамбуковой хижине, которую построил в прошлом году на самом верху перевала Баккайдзава. И вот чудное дело — заблудился и потерял тропу, чего с ним отродясь не бывало!
Несколько раз он спускался вниз и опять поднимался, но уже и собака выбилась из сил, и сам Кодзюро еле дышал. Наконец, он нашел свою хижину, уже полуразвалившуюся. Кодзюро вспомнил, что неподалеку есть горный источник, но, когда стал спускаться вниз, увидел нечто совершенно удивительное. На противоположном краю долины в свете молодого голубоватого месяца сидели медведица и совсем маленький медвежонок. Козырьком приложив лапы ко лбу, они смотрели куда-то вдаль. Кодзюро показалось, что тела медведей источают сияние, он замер на месте, словно остолбенев. И тут медвежонок ласково сказал:
— Все-таки это снег. Мам, только эта сторона долины побелела. Все-таки, это снег. Да, мама?
Медведица еще раз внимательно посмотрела вдаль, и, наконец, ответила.
— Это не снег. Не мог снег лечь на одной стороне.
— Он просто не успел еще растаять.
— Нет, я вчера там была, ходила посмотреть на молодые побеги будяка.
Кодзюро тоже внимательно посмотрел в ту сторону.
Лунный свет скользил по склону бледно-голубой горы. Там что-то сверкало будто серебряные доспехи. Через минуту медвежонок сказал.
— Если это не снег, то иней. Наверняка.
Кодзюро подумал про себя, что этой ночью и правда иней покрыл всю округу, вокруг луны дрожит голубой ореол, и свет ее холоден, как лед.
— Я поняла. Это цветы хикидзакура**.
— Что? Хикидзакура? А, знаю-знаю.
— Нет. Ты их пока что не видел.
— Да, нет же, я знаю. Я недавно сорвал цветок.
— Нет. Это была не хикидзакура. Ты сорвал цветок кисасагэ***.
— Разве? — протянул медвежонок растерянно.
У Кодзюро почему-то защемило в груди, он еще раз бросил мельком взгляд на цветы, похожие на белый снег, и на медведицу с медвежонком, залитых лунным светом, а потом осторожно, старясь ступать бесшумно, стал удаляться. А ветер будто говорил: «не ходи туда, не ходи туда», и дул так, что Кодзюро просто-таки сдувало назад.
Вместе с лунным светом в воздухе плыл аромат куромодзи****.
<...>

Перебравшись через речку в долине, Кодзюро забрался на скалу и видит вдруг — прямо перед его глазами, выгнув спину, как кошка, лезет на дерево большой медведь.
Кодзюро сразу же вскинул ружье. Собака радостно подбежала к дереву и принялась бешено носиться вокруг него. Какое-то время медведь висел на стволе, видимо прикидывая, что делать дальше. Если начать спускаться, а потом кинуться на Кодзюро, то точно получишь пулю в лоб, поэтому медведь вдруг разжал лапы и шлепнулся вниз. Кодзюро прицелился и выстрелил, но когда подошел к медведю, тот встал на дыбы и закричал.
— Что тебе от меня нужно, зачем ты хочешь меня убить?!
— Кроме твоей шкуры и печени мне ничего не нужно. Продам их задешево в городе. Мне и вправду очень жаль, а что делать? Но после того, как я услышал твои слова, лучше уж буду есть каштаны и желуди — и помру, коли мне суждено помереть.
— Обожди всего два года. Мне все равно, умру я или нет, однако у меня осталось одно дело, так что обожди, пожалуйста, два года. А через два года я сам приду к твоему дому и умру. Тогда ты сможешь взять и мою шкуру, и мою печень.
Кодзюро охватило странное чувство, он неподвижно стоял и думал. Медведь тем временем опустился на все четыре лапы и медленно побрел прочь. А Кодзюро так и стоял, задумавшись. Медведь будто знал, что Кодзюро не выстрелит ему в спину, и даже не оглядывался. Когда на широкую буро-рыжую спину упал солнечный луч, проникший сквозь ветви, Кодзюро тяжко вздохнул и отправился домой.
С того дня минуло ровно два года, и вот, как-то утром поднялся такой сильный ветер, что, казалось, сейчас он снесет и деревья, и изгородь. Выйдя из дому, Кодзюро убедился, что изгородь из кипарисовика стоит, как стояла, но под ней лежит буро-красная туша, которую ему уже доводилось видеть.
Два года ведь прошло, Кодзюро начал уж сомневаться в честности медведя, но, увидев его, ахнул от удивления. Подойдя поближе, он увидел, что из пасти зверя хлещет кровь. Кодзюро невольно поклонился.

Как-то раз в январе Кодзюро, выходя из дома, сказал то, чего никогда не говорил прежде.
— Матушка, наверное, я тоже постарел. Сегодня мне неприятно входить в воду. Впервые в жизни.
Старая мать Кодзюро, которая грелась на солнышке и что-то ткала, посмотрела будто бы сквозь него, и на лице ее появилось странное выражение — не поймешь, то ли смеется, то ли плачет. Кодзюро завязал соломенные сандалии, встал и вышел из дома.
А внучата, высунувшись из конюшни, закричали: «Раненько выходишь, дедушка!» — и засмеялись. Кодзюро посмотрел на небо, синее и глянцевое, а затем обернулся к внукам и сказал:
— Ну, я пошел. Ждите меня.
Кодзюро стал подниматься к Сирасаве по белому твердому снегу.
Собака, тяжело дыша и свесив красный язык, убегала вперед, останавливалась, снова убегала и снова останавливалась. Вскоре фигура Кодзюро скрылась за холмом и исчезла из вида, а дети, смастерив садок для рыбы из просяной соломы, побежали играть.

Кодзюро меж тем поднимался по берегу реки Сирасава. Вода превратилась в синее-пресинее стекло, сосульки повисли гроздьями, будто четки, а по обоим берегам реки виднелись красные и желтые плоды и цветы бересклета. Четкие синие тени от Кодзюро и его собаки двигались по снегу вместе с тенями берез. Наблюдая за ними, Кодзюро карабкаться все выше и выше.
На перевале жил один большой медведь, это Кодзюро выяснил еще летом. Перебравшись через пять текущих по долине небольших рукавов реки, он продолжал подниматься. На пути ему встретился маленький водопад. От водопада Кодзюро повернул в сторону Наганэ. Снег слепил глаза, казалось, полыхает огонь. Кодзюро поднимался все выше. Цвета изменились, будто он смотрел на все сквозь фиолетовые очки. Собака тоже карабкалась вверх, иногда соскальзывала, но каждый раз цеплялась за снег когтями и не уступала круче. Наконец, они забрались на вершину, оттуда начинался пологий спуск, на котором там и сям росли немногочисленные каштаны. Снег искрился, словно белый мрамор, а вокруг тянулись вверх высокие снежные пики. На вершине Кодзюро сделал привал.
Вдруг собака неистово залаяла. Кодзюро удивился, обернулся и увидел — встав на задние лапы, идет на него тот самый огромный медведь, который встретился ему летом.
Кодзюро спокойно поднялся на ноги и вскинул ружье. Медведь, прихрамывая на переднюю лапу, несся прямо на него. Уж на что смелым был Кодзюро, но и он в лице переменился.
Ба-бах! — услышал Кодзюро собственный выстрел. Однако медведь и не думал падать, а словно черный ураган, летел на него. Кодзюро увидел, как собака вцепилась зубами в медвежью лапу, а потом в голове его загудело, и мир сделался синим. Откуда-то издалека донеслось:
— Кодзюро, я не хотел тебя убивать.
«Я уже умер», — подумал Кодзюро. А затем увидел перед собой свет, искрящийся голубыми звездочками.
«Это знак смерти. Это огонь, который видишь, когда умираешь. Медведи, простите меня», — подумал Кодзюро. Что чувствовал Кодзюро дальше, мне не известно.
На третью ночь на небо вышла луна, похожая на ледяную Драгоценность. Снег был бледно-голубым и светлым, а от воды шло фосфоресцирующее сияние. Зеленый и оранжевый блеск созвездий Плеяд и Ориона казался чьим-то дыханием.
Странные силуэты, большие и черные, встали в круг на вершине горы, окруженной каштановыми деревьями и белыми снежными пиками. От каждого силуэта падала черная тень. Словно мусульмане во время намаза, все они вдруг пали ниц и замерли.
В свете луны и в отблесках снега было видно — на самой вершине горы полусидит-полулежит мертвый Кодзюро.
Может, это только казалось, но лицо мертвого, окоченевшего Кодзюро светилось так, будто он был жив и улыбался. Созвездие Ориона заняло самый центр неба, потом медленно переместилось на запад, а большие черные силуэты все стояли и стояли, не двигаясь, словно окаменели.
____________
*Айну — народность на севере Японии.
**Хикидзакура — Ilex macropoda, высокое, лиственное дерево из семейства падубов, цветет поздней весной розовыми цветами.
***Кисасагэ — катальпа овальная, небольшое декоративное деревце.
****Куромодзи — линдера зонтичная, кустарник.

 

Кэндзи Миядзава
БОСОНОГИЕ ВО СВЕТЕ

Из Части I "Хижина в горах".

...Какая же вокруг красота! Блестящее небо залито синим светом, и синева его словно плещется в глазах братьев… А если взглянуть прямо на солнце, то его свет рассыпается по всему огромному небу оранжевыми и зелеными блестками, похожими на драгоценные камни. А зажмуришься от слепящих лучей, так в сине-черной тьме все равно сияет отблеск прозрачно-голубой синевы. Вновь распахнешь глаза — и видишь, как в синем небе кружатся мириады солнечных точек, цвета золота и колокольчиков.
Итиро подставил руки под желоб с водой. От самого его края почти до земли свесилась огромная сосулька. Прозрачная вода искрилась на солнце, от нее поднимался пар, отчего она казалась теплой, хотя на самом деле была обжигающе-ледяной. Итиро быстро прополоскал рот и плеснул воды в лицо.
Руки у него совсем замерзли, и он протянул их к солнцу. Но пальцы прямо заледенели, и он прижал их к горлу.
Нарао последовал примеру старшего брата и принялся умываться, но тоже быстро закоченел. От холода руки Нарао покраснели и опухли. Итиро подскочил к нему, сжал в своих руках его мокрые красные пальчики, пытаясь отогреть их.
Затем мальчики вернулись в хижину.
Отец смотрел на огонь и о чем-то думал. Кастрюля на огне тихонько булькала.
Братья сели.
Солнце поднялось высоко, и три синих солнечных луча падали уже почти вертикально.
Снежная шапка на горе напротив словно парила в небе. Стоило посмотреть на нее — и мысли тоже уносились далеко-далеко.
Вдруг на самой ее макушке появилось какая-то смутная белесая тень — не то дым, не то туман. Потом послышался пронзительный, словно пение флейты, звук.
Вдруг Нарао, опустив уголки рта, скривил личико и разревелся. Итиро посмотрел на него с. каким-то странным выражением:
— Что случилось? Захотелось домой? — спросил отец, но Нарао, прижав ладошки к лицу, ничего не ответил и зарыдал еще горше.
— Да что с тобой, Нарао? Живот разболелся? — спросил Итиро, но Нарао молча плакал.
Отец встал, дотронулся рукой до лба Нарао, а затем прижал его голову к себе.
Постепенно рыдания затихли, мальчик только тихонько всхлипывал.
— Отчего ты плакал? Тебе захотелось домой? Скажи мне, — спросил отец.
— Нет, — Нарао покачал головой, продолжая всхлипывать.
— Что-то болит?
— Нет.
— Ну, тогда что же ты плачешь? Мужчины не должны плакать.
— Мне страшно, — наконец ответил Нарао и снова расплакался.
— Отчего тебе страшно? И папа твой здесь, и братец, и день такой светлый… Чего ты боишься?
— Мне страшно…
— Чего?
— Ветра Матасабуро*. Он со мной говорил…
— Что он тебе сказал? Матасабуро вовсе не страшный. Что такого он сказал?
— Папочка, он сказал, что меня оденут в новое кимоно, — Нарао вновь расплакался.
Итиро почему-то вздрогнул. Однако отец рассмеялся.
— Ха-ха-ха! Этот Матасабуро дельную вещь сказал. Наступит апрель, купим тебе новое кимоно. Разве стоит из-за этого плакать? Ну, успокойся, успокойся, — повторил Итиро, заглядывая ему в лицо.
— Он еще кое-что сказал, — добавил Нарао, потирая покрасневшие, опухшие от слез глазенки.
— Что?
— Что мама положит меня в воду и помоет.
— Ха-ха-ха! Вот это соврал так соврал! Нарао уже большой и моется сам! Этот ветер Матасабуро известный лгун. Не плачь, не плачь.
Отец побледнел, но притворился, что и ему смешно, а у Итиро сжалось сердце, и он не смог рассмеяться. Нарао продолжал плакать.
— Давай поедим, хватит плакать!
Но Нарао все тер глаза, которые покраснели и заплыли от слез.
— А еще он сказал, что все пойдут меня провожать, — добавил он.
— Пойдут провожать? Конечно, так и будет! Вот вырастешь большой и куда-нибудь поедешь, все непременно пойдут тебя провожать. Да твой Матасабуро наговорил тебе кучу приятных вещей! Только хорошее! Не плачь, ну, не плачь же. Настанет весна, поедем в Мориоку**, на праздничное
представление. Не плачь.
Итиро стал бледным как полотно, и, не отрываясь, смотрел на огонь, на который падали солнечные лучи, потом сказал.
— Да не бойся ты этого Матасабуро! Вечно всякую чушь несет, только людям голову морочит.
Нарао перестал рыдать и только всхлипывал. Он все тер глаза, размазав по лицу черную угольную пыль, и стал похожим на маленького барсучонка...
____________
*Матасабуро — мифический персонаж, бог ветра, придуманный Миядзава, предвестник несчастий и смерти.
**Мориока — центральный город префектуры Иватэ.

 

БОСОНОГИЕ ВО СВЕТЕ

Из Части II "На перевале".

...Дорога была вся сплошь в ледяных кочках и выбоинах, лошадь то и дело спотыкалась.
Нарао глазел по сторонам, поэтому тоже несколько раз чуть не упал.
— Смотри хорошенько под ноги, — выговаривал ему Итиро.
Как-то незаметно дорога отошла от реки и теперь вилась по холму, похожему на огромного слона. Вдоль дороги росли редкие каштаны, покрытые сухой листвой. В ветвях коротко прочирикала птичка и упорхнула. Солнечный свет побледнел, и снег казался теперь темнее, зато искрился гораздо ярче, чем прежде.
Зазвенел колокольчик, на дороге показались встречные путники, они вели под уздцы лошадей.
Подле покрытого красными плодами бересклета погонщики сошлись вместе. Лошадь, которая шла перед братьями, сошла с дороги и встала в снегу. Братья тоже по колено забрели в снег, чтобы уступить дорогу.
— Доброе утро!
— Доброе утро!
Поздоровавшись, погонщики прошли мимо. Однако последний из них задержался. Его лошадь тронулась было с места, но он крикнул ей: «Тпру», и она снова встала.
Братья выбрались из сугроба на дорогу. За ними вернулась и лошадь их провожатого.
Погонщики разговорились и все никак не могли остановиться.
Мальчики стояли и ждали, ждали… Потом им надоело ждать, и они решили потихоньку пойти вперед сами. До дома оставалось меньше одного ри*, только перебраться через перевал. Небо стало немного хмуриться, но дорога шла прямо, поэтому Итиро решил, что ничего не случится, если они пойдут вперед.
Провожатый бросил взгляд на удаляющихся мальчишек, но, видимо, собираясь вскорости тронуться следом, продолжил беседу.
Нарао хотелось поскорее попасть домой, поэтому он бодро шагал вперед. Итиро шел за ним, то и дело оглядываясь назад, но лошади, опустив головы, по-прежнему стояли в снегу, а погонщики оживленно обсуждали что-то, размахивая руками в белых рукавицах. Дорога круто пошла вверх в гору. Нарао то и дело упирался руками в колени, что-то приговаривая, будто баловался. Он забирался все выше и выше, Итиро шел следом за ним, тяжело вздыхая и приговаривая:
— Ничего себе, ну и крутизна.
Наконец Нарао выдохся, резко затормозил и обернулся назад. От неожиданности Итиро налетел на него.
— Что, устал? — переводя дыхание, спросил он у младшего брата.
Они обернулись назад. Дорога тонкой лентой уходила вниз, но ни людей, ни лошадей у подножья было уже не видно. Вокруг был один только снег. Небо плотно затянуло белыми облаками, солнце едва-едва пробивалось сквозь них и походило на большое серебряное блюдо. Покров снега стал совсем темным. На отлогих возвышенностях попадались островки каштанов и дубов. Пейзаж стал невыразимо унылым. Тут Нарао, увидев высоко в небе сокола, громко закричал.
— Гляди, гляди! Птица! — И засвистел.
Итиро промолчал. А потом сказал.
— Нужно скорее через перевал перебраться. Может снег пойти.
<...>
И впрямь следовало поторопиться: снег повалил так густо, что и в нескольких шагах уже ничего не стало видно. Он облепил братьев с головы до ног. Нарао расплакался и ухватился за брата.
— Нарао, что делать… давай вернемся, — совсем растерялся Итиро.
Но стоило ему посмотреть вниз, как мысль о возвращении тотчас отпала. Все внизу было пепельно-серым, словно там зияла темная дыра. По сравнению с этим мраком вершина призывно сияла светлой белизной, к тому же до нее было уже рукой подать. Стоит только добраться туда, как будет легче — дорога пойдет по плато, ровно и прямо. Там летают горные птицы и растут кусты, усыпанные красными и желтыми плодами.
— Ну же, осталось чуть-чуть. Давай! Дойдем до вершины, там и снега нет, и дорога прямая. Идем же! Ничего страшного. Скоро нас провожатый с лошадью догонит. Не плачь. Пойдем потихоньку, — сказал Итиро, заглянув в лицо Нарао.
Нарао вытер слезы и засмеялся. Снежинка, упав на щеку Нарао, сразу же растаяла, от этого у Итиро почему-то защемило сердце.
<...>
Вдруг послышался свист, налетел порыв ветра. Снег, словно мука, сеял и кружился, не утихая ни на секунду, леденящий ветер задувал под полы пальто. Братья, закрыв лица руками, остановились. Ветер, казалось, снова утих, и они уже собрались продолжить путь, как налетел новый вихрь, еще сильнее прежнего. Ветер выл, как чудовищная флейта, поземка мела по земле, сбивая с ног.
То, что они приняли за вершину, оказалось совсем не вершиной. Нарао испуганно цеплялся за Итиро. Они еще раз оглянулись назад. Как только ветер затих, Итиро вновь двинулся вперед, но позади был сплошной мрак. Нарао лишь беззвучно плакал и, пошатываясь, плелся за братом.
Снега уже навалило по самые щиколотки. Кое-где образовались сугробы, и идти стало трудно. Но Итиро шел вперед, Нарао старательно ступал по его следам. Итиро то и дело оборачивался назад, но братишка отставал все больше и больше. Засвистел ветер, снег взметнулся вверх, Итиро приостановился, а Нарао мелкими шажками подбежал к брату и уцепился за него.
Они не прошли еще и половины перевала. Сугробы становились все выше, и дети вязли в снегу.
<...>
...теперь в сугробе увяз Нарао. Он не смог выбраться, и, скорчившись, плакал.
Итиро бросился к нему и вытащил из снега. Затем отряхнул его и спросил:
— Можешь идти? Осталось совсем немного.
— Да, — сказал Нарао, однако в глазах его стояли слёзы, губы кривились, и он остановившимся взглядом смотрел куда-то вперед.
Снег валил все сильнее, ветер дул все яростней. Братья побежали, но их сбивало с ног. То Итиро упадет, то Нарао. Они уже не разбирали, где дорога, а где снежная целина. А когда оба встали и пошли дальше, показался огромный черный утес, которого прежде на этом месте не было.
Снова подул ветер. Снег крутился, как пыль, как песок, как дым. Нарао даже закашлялся.
Но дороги не было. Они уткнулись в утес.
Итиро обернулся. Их следы четко отпечатались на снегу.
— Мы пошли не туда. Надо вернуться, — крикнул Итиро, резко схватил Нарао за руку и бросился было бежать, но почти сразу упал.
Нарао разревелся.
— Не плачь. Подождем, пока кончится метель. Только не реви, — сказал Итиро. Он остановился возле утеса, обняв Нарао.
Ветер завывал, как бешеный. Братья хватали ртом воздух, а снег все сыпался и сыпался на них.
— Не вернемся, мы никогда не вернемся, — сказал Нарао, плача. Его голос унес ветер. Итиро подтянул повыше шарф и крепко обнял брата.
Теперь мы умрем от снега и ветра, подумал Итиро. Четкие картины, будто высвеченные ярким фонарем, промелькнули перед его глазами. Однажды на Новый год их пригласили к родственникам и угостили мандаринами. Нарао поспешно запихнул в рот один мандарин и сразу же потянулся за другим. Тогда Итиро с укоризной посмотрел на брата. Потом перед глазами всплыли маленькие, красные от холода пальчики Нарао.
Дышать стало тяжело, словно они выпили яду. Итиро и не заметил, как они упали в снег. Он еще крепче обнял брата.
_____________
*Ри — мера длины, равная 3,927 км.

 

БОСОНОГИЕ ВО СВЕТЕ

Из части III "Страна сумеречного света".

...Итиро все бежал, бежал и бежал.
И тут, прямо перед ним появился призрачный силуэт — он то появлялся, то исчезал, как пламя свечи на ветру.
Это был Нарао. Он плакал, закрыв лицо руками. Итиро подбежал к нему. Ноги его подкосились, и он рухнул на землю. Совпав последние силы, он поднялся и хотел обнять Нарао. А Нарао то исчезал, то появлялся вновь, да так стремительно, что Итиро не мог сфокусировать на нем взгляд. Наконец, ему удалось крепко прижать к себе Нарао.
— Нарао, куда же мы с тобой попали? — спросил Итиро со слезами, словно в забытьи гладя брата по голове.
Даже собственный голос показался ему чужим, будто он слышал его во сне.
— Мы умерли, — сказал Нарао и вновь горько заплакал.
Итиро посмотрел на ноги Нарао. Босые ноги, покрытые глубокими ранами.
— Не надо плакать, — сказал Итиро, оглядываясь.
<...>
Сжав зубы, чтобы перетерпеть боль, он взвалил братишку на плечи. Все его тело разрывалось от боли, но он бежал и бежал навстречу неясному белому свету. Порой ему становилось так больно, что он падал на землю, но каждый раз вставал, собирая последние силы.
Обернувшись назад, он увидел, что там, откуда они пришли, земля покрылась серым туманом, а за туманом разрастается что-то красное.
От страха у Итиро дыхание перехватило. Но он переборол себя, через силу поднялся на ноги и вновь попытался взвалить на спину Нарао. Нарао не шевелился, словно был без сознания. Рыдая, Итиро закричал брату прямо в ухо.
— Нарао! Держись! Нарао, ты слышишь меня? Нарао!
Нарао едва-едва приоткрыл глаза, в его глазах не было видно зрачков. Итиро почувствовал, что нестерпимый огнь разливается по всему его телу, но всё же снова взвалил на плечи Нарао и побежал. Он уже не чуял под собой ног. Ему показалось, что его тело сейчас рассыплется в мелкую синюю пыль, как от удара тяжелого камня.
Он падал еще много-много раз, снова обнимал и поднимал на плечи Нарао и с плачем бежал вперед, не помня себя. И вот, наконец, он добрались туда, куда так стремился. Туда, откуда исходило смутное свечение. Однако ничего хорошего их здесь не ждало. Итиро остолбенел, ему показалось, что он обратился в лед. Прямо под ногами раскинулась низина, справа налево по ней двигалась вереница детей, невыразимо печальных. Одних прикрывали какие-то серые тряпицы, у других прямо на голое тело были накинуты короткие пальто. Худосочный бледный ребенок с большими глазами, рыжеволосый малыш, угловатый мальчуган, ковыляющий на полусогнутых ногах — все они бежали гуськом, подавшись вперед, словно боясь чего-то. Они даже по сторонам не глядели, только глубоко вздыхали и беззвучно плакали. У всех у них, как и у Итиро с Нарао, были изранены ноги. На самым страшным было не это. Рядом с детьми шагали какие-то существа, размахивавшие толстыми плетками. У них были красные рожи, кроваво-красные глаза, их волосы были как языки пламени, а одеты они были в серые доспехи с шипами. Под их ногами земля издавала ужасный хруст. От ужаса Итиро не смог вымолвить ни слова.
<...>
Одно из чудовищ в этот момент как раз проходило внизу под ними. Оно подняло вверх свои перекошенные кровавые глаза. У Итиро перехватило дыхание, а чудовище хлестнуло плеткой в воздухе.
— Эй, вы, там, наверху! Чего стоите! А ну-ка, спускайтесь сюда!
Итиро почувствовал, как эти глаза будто засасывают его. Он неуверенно сделал несколько шагов вперед, но затем опомнился, остановился и прижал к себе Нарао.
Чудовище затрясло щеками, обнажило клыки и, издав какие-то странные звуки, похожие на собачий лай, полезло наверх. Оно схватило Итиро и Нарао и швырнуло в ряд к остальным детьми. Итиро с болью в сердце смотрел, как Нарао бредет перед ним, ступая босыми ногами по обжигающей болью земле. Итиро шагал вместе со всеми, время от времени окликая брата. Однако тот, казалось, забыл об Итиро. Он еле брел, изредка поднимая руки и покачиваясь из стороны в стороны. До Итиро только теперь дошло, что эти красномордые существа — черти. Он гадал, что же плохого могли совершить такие малые дети, как Нарао, чтобы заслужить такое ужасное наказание. В этот самый момент Нарао споткнулся о красный острый камень и упал. Плетка черта взлетела, словно намереваясь рассечь его надвое, Итиро повис на руке черта.
— Ударьте меня вместо него! Нарао ничего дурного не сделал!
Черт оторопело посмотрел на Итиро, несколько мгновений беззвучно шевелил губами, затем сверкнул клыками и прогремел:
— Он совершил свой проступок не в этой жизни. Пошел вперед!
Итиро стало холодно, все вокруг закружилось, в глазах потемнело. Мир окрасился в синий цвет. А затем все его тело покрылось ледяным потом.
<...>
А трава на поле становилась все гуще и острее. Дети, шедшие впереди, то и дело падали и поднимались, от одних криков и взмахов плеток можно было лишиться чувств.
Вдруг Нарао, словно вспомнив о чем-то, вцепился в брата и заплакал.
— Вперед, — закричал черт. Плетка полоснула по руке Итиро, обнявшего Нарао.
Рука Итиро онемела, и безжизненно повисла. А Нарао не отцеплялся от Итиро, поэтому черт вновь замахнулся плеткой.
— Пощадите Нарао! Пощадите Нарао! — закричал Итиро со слезами.
— Вперед!
Вновь свистнула плетка, и Итиро, как мог, закрыл руками брата. И тут до него донеслись — как слабое дуновение, как благоуханный аромат — едва слышные слова: «Да пребудет с нами вечная жизнь»*. В то же мгновение все вокруг переменилось, и Итиро тоже прошептал: «Да пребудет с нами вечная жизнь».
Черт, шедший навстречу, вдруг остановился и с недоумением посмотрел на Итиро.
Процессия остановилась. Крики и свист плеток вдруг стихли, воцарилось безмолвие.
Оглядевшись, Итиро заметил, что на краю красного агатового поля вспыхнул желтый свет, из которого возник высокий красивый человек и направился к ним. Все почему-то вздохнули с облегчением.
__________
*«Бесконечная продолжительность жизни» — Глава 16-я из «Сутры Белого Лотоса Высшего Закона». Сутра Белого Лотоса Высшего Закона (санскр. Саддхармапундарика сутра), также Лотосовая Сутра, Сутра Лотоса — одна из известнейших и особо почитаемых махаянистских сутр в Восточной Азии, лёгшая в основу учения буддистских школ Тэндай и Нитирэн. В главе шестнадцатой этой сутры описывается история о враче, придумавшем хитроумную уловку, который, притворившись мертвым, смог вылечить своих сыновей от безумия. Также и Будда путем всевозможных уловок, говоря, что исчез, на самом деле существует вечно. В символической форме последняя глава рассказа повествует о «Чистой земле» — о рае, в котором возрождаются все страдающие существа, уверовавшие в Будду.

 

Босоногие во свете

Часть IV
Босоногие во свете

Ноги этого человека испускали белый свет. Он шел очень быстро, направляясь прямо к детям. Белоснежные пальцы ног сверкнули раз-другой — и вот он уже рядом с Итиро.
Свет, исходивший от незнакомца, был такой ослепительный, что Итиро не смог даже поднять глаз. Он был бос. Его ноги отливали белым глянцем и блестели, словно ракушки. Сверкающие пятки стояли на земле, но эти нежные босые ноги, наступая на раскаленные осколки агата, не покрывались ни ожогами, ни ранами. Даже колючки не ломались под их тяжестью.
— Не бойтесь ничего, — сказал человек детям с нежной-нежной улыбкой.
Его большие широко распахнутые глаза, подобные голубым лепесткам лотоса, смотрели на детей. И дети молитвенно сложили ладони.
— Не бойтесь ничего. Ваши грехи ничтожны рядом с силой Добродетели, переполняющей этот мир, — как ничтожны по сравнению с солнцем капли росы на колючках сорной травы. Вам нечего бояться.
Дети встали в круг, обступив чудесного человека со всех сторон. Даже страшные черти отошли назад, благоговейно сложив ладони и низко опустив головы. Человек медленно обвел взглядом.
— У вас страшные раны. Но вы сами себя изранили. Это легко поправимо.
Человек большой белоснежной рукой провел по щеке Нарао. И Нарао, и Итиро почувствовали аромат магнолии, исходящий от его рук. Раны детей затянулись без следа.
Один из чертей внезапно расплакался и встал на колени. Затем он ударился головой об острую агатовую землю и легонько прикоснулся рукой к сверкающим ногам.
Человек мягко улыбнулся. Затем золотое свечение превратилось в круг над его головой. Он сказал:
— Земля здесь — острые ножи. О них вы поранили свои ноги. Но это вам только показалось. Посмотрите — земля совершенно ровная!
Дети не верили своим ушам, а чудесное существо слегка наклонилось и своей белоснежной рукой нарисовало на земле круг. Дети протерли глаза. Скорбная земля, которая только что щетинилась остриями красного агата и извергала языки темного пламени, превратилась в водную гладь, гладкую-гладкую, без единой волны, и покрылась прекрасным малахитовым узором. А на озере возникло множество красивых деревьев и домов, похожих на миражи, только гораздо более четкие. Эти дома стояли далеко-далеко, но если присмотреться, можно было разглядеть высокие крыши, над которыми разливался сине-белый свет, флаги всех цветов радуги, сводчатые аркады с отливающими жемчужным блеском парапетами, переброшенные от одного здания к другому, высокие пагоды, украшенные множеством колокольчиков и плетеных решеток*, чьи островерхие крыши вздымались к самому небу. Над зданиями витала тишина, они беззвучно стремились ввысь, и их отражения четко отражались в водной глади.
Вокруг во множестве росли деревья, прекрасные, как произведение искусства. Одни напоминали ольху, только с синими листьями. Другие походили на ивы, но их маленькие плоды казались выплавленными из белого золота. Листва на деревьях шелестела и колыхалась, и, когда листья соприкасались, раздавался чуть слышный звон.
Звуки всевозможных музыкальных инструментов вместе с рассеянными разноцветными лучами спускались с неба на землю. Но самое удивительное — это прекрасные люди.
Одни парили в небе словно птицы, их серебряные пояса тянулись за ними прямыми шлейфами, не подвластные ветру. В воздухе разливался сказочный аромат, как благоуханным ранним летним утром. Вдруг Итиро обратил внимание, что и они тоже стоят на гладкой-гладкой водной глади. Но озеро ли это? Нет, то была не вода. Под ногами была твердая поверхность, прохладная и гладкая. Словно… синий драгоценный камень. Нет, не камень. Все же это была земля. Но она была такой гладкой и блестящей, что походила на водную гладь.
Итиро посмотрел на босоногого человека. Теперь он был совсем не таким, как прежде.
На нем была изумительной красоты диадема, изукрашенная драгоценными каменьями, над головой сиял золотой нимб. С легкой улыбкой на губах он стоял за спинами детей. Он был красивее всех. Небожители летали над детьми и осыпали их из прекрасных золотых чаш, украшенных рубинами, огромными синими и золотыми лепестками цветов. Лепестки медленно кружились, падая вниз.
Все, кто был с Итиро на сумеречной равнине, тоже разительно переменились. Итиро посмотрел на Нарао. На брате было теперь золотое кимоно, а голову венчала диадема.
Итиро осмотрел себя. Раны на ногах совершенно зажили, и ноги теперь сияли ослепительным светом, а руки тоже стали белыми и источали нежный аромат.
Дети радостно кричали, потом кто-то заметил:
— Как здесь чудесно. А что там такое, похожее на музей?
Босоногий человек улыбнулся и ответил.
— Это и есть музей. Там собрано множество вещей из разных миров.
И тут градом посыпались вопросы. Один ребенок спросил:
— А библиотека тут тоже есть? Как бы мне хотелось еще Раз прочесть сказки Андерсена.
Другой сказал:
— Ах, как было бы хорошо, если бы здесь была спортивная площадка, где можно играть в разные игры. Наверное, если здесь бросить мяч, он улетит далеко-далеко…
Совсем крошечный малыш пролепетал:
— А я хочу шоколадку…
Высокий человек негромко ответил:
— Книг здесь сколько душе угодно. Есть и большие книги, в которых множество маленьких книжек. А есть совсем малюсенькие книжицы, где собраны все книги мира.
Вам нужно побольше читать. Есть и площадки для игр. Там вы сможете научиться проходить сквозь огонь. Ну, и шоколад здесь есть! Он у нас очень вкусный. Давайте-ка я вас угощу.
Высокий человек взглянул вверх. Один из небожителей, держа в руках красивую чашу, разрисованную треугольниками, спустился с неба, встал на синюю землю, почтительно преклонил колени перед высоким человеком и подал ему чашу.
— Угощайтесь, — сказал высокий человек, протягивая лакомство Нарао.
Все взяли по одной конфете. Стоило только лизнуть ее языком, как по всему телу разлилась приятная свежесть. На кончиках языков конфеты становились похожими на цветы, мерцающие синеватым светом, словно светлячки, или алеющие, как померанцы. Тело наполнилось приятной сладостью. А потом стало источать чудный аромат.
— А где же наша мама? — вдруг спросил Нарао у старшего брата, словно только что вспомнил об этом.
Высокий человек обернулся и ласково погладил Нарао по голове.
— Сейчас я покажу тебе ту, которая была твоей мамой в прошлой жизни. Ты скоро пойдешь в здешнюю школу. Так что тебе придется на время расстаться со старшим братом. А твой брат пока вернется к вашей нынешней маме.
А затем он обернулся к Итиро.
— Ты вернешься в земной мир. Ты искренний и хороший ребенок. Ты не бросил младшего брата на сумеречной равнине, покрытой острыми шипами. Теперь ты даже босиком сможешь пройти по острым-преострым мечам, даже если они сплошь покроют землю.
Следуй голосу своего сердца. Многие уйдут с тобой в ваш мир. Ты должен искать и познать истинный Путь.
Он погладил мальчика по голове. Итиро стоял перед ним, благоговейно сложив ладони и опустив глаза. Тут он услышал песню, доносившуюся с небес. Ее пел красивый сильный голос. Голос постепенно менялся, и все, что окружало его, медленно удалялось, словно погружаясь в туман. В этом тумане ярко светилось дерево, рядом с которым стоял Нарао, красивый и сияющий. На губах его играла легкая улыбка, и он протягивал руки, словно хотел что-то сказать.


Часть V
На перевале

«Нарао!» — закричал Итиро и вдруг увидел прямо перед глазами что-то белое. Снег. А еще он увидел над головой ослепительно синее небо.
— Он дышит. Глаза открыл, — закричал рыжебородый сосед Итиро, склоняясь над мальчиком и пытаясь привести его в чувство.
Наконец Итиро открыл глаза. Он лежал в сугробе, крепко прижимая к себе Нарао. На фоне синего неба маячили лица соседей, алели их красные шарфы и чернели пальто.
Взрослые обступили Итиро.
— А что с младшим? Что с младшим братом? — крикнул охотник в собачьей шубе.
Кто-то схватил Нарао за руку и заглянул ему в лицо. Итиро тоже посмотрел на брата.
— Он без сознания. Скорее разводите огонь!
— Огонь здесь уже не поможет. Положите его на снег. Оставьте его! — снова крикнул охотник.
Пока Итиро доставали из сугроба, он еще раз успел взглянуть на Нарао. Его лицо было красным как яблоко, а на губах играла легкая улыбка — как тогда, при прощании в Стране света. Но глаза его закрывали ресницы, дыхания не было, и весь он был холодный, как лед.
______________
*Плетеные решетки — обычно такими решетками украшают «о-микоси», паланкин, представляющий из себя уменьшенное изображение синтоистского святилища.

 

Кэндзи Миядзава (1896–1933)

Восемнадцать томов собрания сочинений Кэндзи Миядзавы мы прочитать не можем. И сказки, которые я цитировала в эти дни, из книги "Звезда Козодоя" переведены не так давно. Впрочем, и японцы по-настоящему познакомились с литературным наследием Миядзавы только после его смерти, а сам он издал всего лишь две тонкие книжки. Рукописи нашли уже потом.
Отказавшись наследовать отцовское дело (тот был ростовщиком), он работал агрономом, школьным учителем, изучал естественные науки и был одновременно погружён в мир сказки, которой дышало для Кэндзи всё сущее - от всякого камешка и жёлудя, от зверья и растений до чудесных существ и стихий. Он был буддистом, и помощь всем живым существам была для него жизненным принципом, и недаром земляки называли его "бодхисаттва Кэндзи". Умер в 36 лет.

"Феномен Миядзава заключается в том, что будучи серьезным исследователем-натуралистом, собиравшим материал для последующего практического применения, он в том же самом материале, в своих наблюдениях за физической природой черпал источник вдохновения и фантазии для художественного творчества. В нем уживались две полярные способности: строгий ум натуралиста и богатое воображение поэта. Ему было суждено родиться японцем, и его произведения, несмотря на универсальные категории, пропитаны глубоко японской спецификой. Наиболее серьезное влияние на его творчество и на него самого оказала «Сутра Лотоса», также называемая «Сутрой Белого Лотоса Высшего Закона» или «Лотосовой Сутрой» — одна из известнейших и особо почитаемых в Восточной Азии махаянских сутр, которая легла в основу учения буддистских школ «Тэндай» и «Нитирэн». Описанные в ней идеалы, такие, как отказ от материальных ценностей, самоотречение ради счастья окружающих, путь духовного очищения, борьба с собой, в результате которой человек должен достичь единения с миром и растворения в нем, оказались созвучными его мироощущению. Миядзава, вероятно, прожил счастливую жизнь, потому что на своем примере смог доказать: высокие идеалы буддиста могут быть реализованы, а самопожертвование может спасти других. Его герои — Кэндзю из «Рощи Кэндзю», Гуско Будори из «Жизнеописания Гуско Будори» — по сути это он сам, необыкновенный человек, сострадающий и живущий ради счастья других. Почти всю жизнь Кэндзи провел в своей родной префектуре Иватэ. Его горячая вера заставила прожить жизнь в страстной борьбе с несправедливостью и отдать все свои силы ради спасения ближних. Кэндзи остро чувствовал единение всех живых существ, а это значит, что истинное счастье невозможно, пока хоть одно из них будет несчастно. Он бродил по окрестным полям и горам, забывал обо всем на свете, наблюдая за животными, камнями, растениями, ветром, облаками, радугой и звездами. Истинную радость приносили ему моменты единения с Космосом, именно от этого в его произведения столько искрящейся жизни".
Е. Рябова, переводчик

Это Екатерина Рябова осуществила перевод "ЗВЕЗДЫ КОЗОДОЯ", отрывки из которой вы читали в эти дни.

 

Конь протяжно заржал,
Словно чуя беду…
Конь устал,
Не хочет бежать во мгле,
Ступает едва-едва.
Ёсаку согнулся в седле.
И градом сыплются слезы
На его рукава.
Так сыплются семена с ветвей
На усталого путника…
— Коман, ты помнишь?
Как в первый раз
Словами любви мы обменялись?
С тех пор три года прошло.
Паломники, шли мы на поклоненье
И встретились на пути случайно…
Посреди Кусида,
По дороге в Исэ,
Я тебе признался, Коман,
В любви — навсегда!
О, твоя шляпа — в вечерней росе —
Красная, красная!
Помнит статуя святого Дзидао
В храме селения Сэки,
Как поклялись мы оба
До гроба не разлучаться…
И за гробом… Навеки!
Хоть я и нес покорно
Все эти годы тяжкий груз
Моей любви к тебе, Коман,
Но было мне легко на сердце!
Я бодро гнал навьюченную лошадь,
И ноги весело шагали по земле.
О, и сейчас
Моя любовь к тебе не угасает.
И все ж сегодня ночью
Морозный иней пал на землю,
И на рассвете кончится наш путь
В глубокой пади,
На самом дне вселенной,
Где имя я свое похороню.
Так низко я упал…
Коман сквозь слезы отвечает:
— О, как судьба странна!
В те годы ни единым
Не обменялись мы обетом,
Начертанным на храмовой бумаге.
Мы только у стремнин Кумодзу,
Согнув мизинец,
Как маленькие дети,
Друг другу тайный показали знак.
Так мы уговорились
Не разлучаться в этой жизни,
Не разлучаться в будущих рожденьях,
В те дни,
Паломники,
Не смели мы отдаться
Любовной страсти. Но, горя любовью
Сильней и слаще, чем на брачном ложе,
Мы брали за руки друг друга
И медленно бродили
В вечернем сумраке,
Закуривая трубки
От одного огня,
Обмениваясь ими в знак любви.
— Напрасно
Ты вспоминаешь эти дни, Коман!
Ведь мы — как летние цикады,
Которые не знают ни весны,
Ни осени…
Ёсаку и Коман
Льют слезы,
Печалясь о своем прошедшем,
Вздыхая о возмездии грядущем,
Грустя над темной
участью своей, —
Под медленным дождем,
Который льется, льется
На сосны древних рощ Ано.
А ночь все гуще, глубже…

Мондзаэмон Тикамацу, из "Ночной песни погонщика Ёсаку из Тамба"

 

...Во дворе, между подокарпов и торрей*, цвели магнолии. Цветы одного вида магнолии почему-то не были обращены к югу, в сторону солнца. А вот у другого вида росшей здесь магнолии цветы были обращены к югу. Ясукити, закуривая сигарету, поздравил магнолию с индивидуальностью. Точно кто-то бросил камешек - рядом села трясогузка. Она его совсем не боялась. И то, что она трясла своим маленьким хвостиком, означало приглашение.
- Сюда! Сюда! Не туда. Сюда! Сюда!
Следуя призывам трясогузки, Ясукити шел по усыпанной гравием дорожке.
Но трясогузка - что ей почудилось? - вдруг снова взмыла в небо. И вместо нее на дорожке появился шедший навстречу высокий механик. Ясукити показалось, что ему откуда-то знакомо его лицо. Механик отдал честь и быстро прошел мимо. А Ясукити, дымя сигаретой, продолжал думать, кто же это такой. Два шага, три шага, пять шагов - на десятом он вспомнил. Это Поль Гоген. Или перевоплощение Гогена. Он, несомненно, возьмет сейчас вместо совка кисть. А позже будет убит сумасшедшим товарищем, который выстрелит ему в спину. Очень жаль, но ничего не поделаешь.
В конце концов Ясукити вышел по дорожке к плацу перед парадным входом. Там, между соснами и бамбуком, стояли две трофейные пушки. Он на миг приложился ухом к стволу - звук был такой, будто пушка дышит. Может быть, и пушки зевают. Он присел под пушкой. Потом закурил вторую сигарету. На гравии, которым были усыпаны дорожки, блестела ящерица. Если у человека оторвать ногу - конец, она никогда больше не вырастет. Если же у ящерицы оторвать хвост, у нее вскоре появится новый. Зажав сигарету в зубах, Ясукити думал, что ящерица - ламаркианка больше, чем сам Ламарк** . Он смотрел на нее некоторое время, и ящерица вдруг превратилась в полоску мазута, пролитого на гравий.
Ясукити с трудом поднялся. Он пошел вдоль выкрашенного здания школы, направляясь в противоположный конец двора, и оказался на спортивной площадке, обращенной к морю. На теннисном корте, посыпанном красным песком, самозабвенно состязаются несколько офицеров и преподавателей. В небе над кортом то и дело что-то взрывается. И одновременно то вправо, то влево от сетки мелькает беловатая линия, Это не мяч. Это открывают невидимые бутылки шампанского. И шампанское с удовольствием пьют боги в белых рубахах. Вознося хвалу богам, Ясукити повернул на задний двор.
Задний двор был весь в розовых кустах. Но не распустился еще ни один цветок. Подойдя к кусту, он заметил на ветке, склоненной почти до земли, гусеницу. А вот еще одна ползет по соседнему листку. Гусеницы кивали друг другу, будто разговаривая о нем. Ясукити тихонько остановился и решил послушать.
Первая гусеница. Когда же этот учитель станет наконец бабочкой?*** Ведь еще со времени наших пра-пра-пра-прадедов он только и делает, что ползает по земле.
Вторая гусеница. Может быть, люди и не превращаются в бабочек.
Первая гусеница. Нет, кажется, превращаются. Посмотри, видишь, там же ведь кто-то летит.
Вторая гусеница. Действительно, кто-то летит. Но как это отвратительно выглядит! Мне кажется, люди просто лишены чувства прекрасного.
Приложив ладонь козырьком ко лбу, Ясукити стал смотреть на самолет, пролетавший над его головой.
Неизвестно чему радуясь, подошел дьявол, обернувшийся товарищем по работе. Дьявол, учивший в давние времена алхимии, преподавал сейчас прикладную химию. И это существо, ухмыляясь, обратилось к Ясукити:
- Вечерком встретимся?
В ухмылке дьявола Ясукити отчетливо послышались строчки из "Фауста": "Теория, мой друг, суха, но зеленеет жизни древо".
Расставшись с дьяволом, он направился к школе. Все классы пусты. По дороге, заглядывая в каждый, Ясукити увидел в одном оставшийся на доске геометрический чертеж. Чертеж, поняв, что его заметили, решил, конечно, что его сотрут. И вдруг, растягиваясь, сжимаясь, произнес:
- На следующем уроке еще понадоблюсь.
Ясукити поднялся по той же лестнице, по которой спускался, и вошел в преподавательскую филологов и математиков. В преподавательской был только лысый Таундсенд. И этот старый педагог, насвистывая скучнейший мотив, пытался воспроизвести какой-то танец. Ясукити лишь улыбнулся горько и пошел к умывальнику сполоснуть руки. И там, взглянув неожиданно в зеркало, к ужасу своему, обнаружил, что Таундсенд в какой-то миг превратился в прекрасного юношу, а сам Ясукити стал согбенным седоголовым старцем...
__________
* вечнозеленые тропические деревья, русских названий нет.
** Ламарк (1744-1829) - естествоиспытатель, создатель теории эволюции, предшественник Ч.Дарвина.
*** Здесь юмористически обыгрывается тема знаменитого текста из книги "Чжуан-цзы":
"Однажды Чжуан Чжоу приснилось, что он бабочка: он весело порхал, был счастлив и не знал, что он Чжоу. А проснувшись внезапно, даже удивился, что он - Чжоу. И не знал уже: Чжоу ли снилось, что он - бабочка, или бабочке снится, что она - Чжоу. Ведь бабочка и Чжоу - совсем не одно и то же. Или это то, что называют превращением".

Акутагава Рюноскэ, "Из записок Ясукити"


Эдуардо Арранц Браво

 

Вешние ливни.
Хворост, весь в зеленых листочках,
сложен под застрехой...

***

Ранняя осень.
Я в руки взял саранчу -
мягкая на ощупь...

***

Во время болезни

Вот и рассвет -
песню вдруг оборвав, умолкает
сверчок под кровлей...

Акутагава Рюноскэ, из "Собрания хайку Текодо"





КАРТИНА

Он внезапно... это было действительно внезапно... Он стоял перед
витриной одного книжного магазина и, рассматривая собрание картин
Ван-Гога, внезапно понял, что такое живопись. Разумеется, это были
репродукции. Но и в репродукциях он почувствовал свежесть природы.
Увлечение этими картинами заставило его взглянуть на все по-новому. С
некоторых пор он стал обращать пристальное, постоянное внимание на изгибы
древесных веток и округлость женских щек.
Однажды в дождливые осенние сумерки он шел за городом под
железнодорожным виадуком. У насыпи за виадуком остановилась ломовая
телега. Проходя мимо, он почувствовал, что по этой дороге еще до него
кто-то прошел. Кто? Ему незачем было спрашивать себя об этом.
Он, двадцатитрехлетний, внутренним взором видел, как этот мрачный
пейзаж окинул пронизывающим взором голландец с обрезанным ухом, с длинной трубкой в зубах...

***

УСТАЛОСТЬ

Он шел с одним студентом по полю, поросшему мискантом.
- У вас у всех, вероятно, еще сильна жажда жизни, а?
- Да... Но ведь и у вас...
- У меня ее нет! У меня есть только жажда творчества, но...
Он искренне чувствовал так. Он действительно как-то незаметно потерял
интерес к жизни.
- Жажда творчества - это тоже жажда жизни.
Он ничего не ответил. За полем над красноватыми колосьями отчетливо
вырисовывался вулкан. Он почувствовал к этому вулкану что-то похожее на
зависть. Но отчего, он и сам не знал.

Акутагава Рюноскэ, из "Жизни идиота"

 

Весна, неспешно
Звон нищенского моего колокольчика вплывает в деревню.
Зеленые ивы в садах,
Лилии в спокойном пруду.
В моей миске лежал рис тысяч чужих домов,
Мое сердце отвергло власть денег и славы.
Безмолвно храня память древних Будд,
Иду нищенствовать в деревню - еще один день.

После целого дня прошения милостыни в деревне
Сижу мирно под утесом в вечерней прохладе.
Одна у меня миска и одно рубище
Жизнь дзенского монаха воистину свободна!

Рёкан