Ночь души. Перед рассветом ночь особенно темна… Он поднял глаза и посмотрел на своё отражение. Из тёмного зазеркалья на него смотрело худое измождённое лицо. Щетина – почти уже борода, и глаза… они, казалось, занимали половину этого испепелённого лица и горели лихорадочным кокаиновым блеском. Сколько дней эти глаза не видели солнечного света? Сколько дней он в этом «запое», наверное, самом длительном в его жизни? Да, так он работал, так он жил: запереться дома, занавесить окна, выключить свет и – писать при свечах, жадно, потеряв счёт времени – эскиз за эскизом, картину за картиной пока что-нибудь не выдёргивало его из этого затвора. Ненадолго. Потому что, «выйдя в свет», его очень скоро начинал снедать некий внутренний голод, некая тоска, некая тяга, внешняя жизнь, полная пустого мельтешения, казалась пустой, никчёмной, он чувствовал себя не на своём месте, и в конце концов опять сбегал в свою студию, которая одновременно была и его домом. …Он мог бы назвать точную дату и время, когда в его натуре пробудилось это страстное стремление к затвору и уединению. Поздний летний вечер, когда перевернулся мир и отец каким-то чудом успел вытолкнуть его из летящей под откос с обрыва машины… И глубокое синее небо, первые звёзды, холодные камни под лопатками. И пустота. Он отделался лёгкими царапинами. Даже душевная травма была вроде бы не очень велика – он был уже вполне взрослым семнадцатилетним человеком и тем летом поступил в Художественную Академию. Смерть родителей не принесла ему ожидаемой внутренней агонии: он просто продолжал жить, а та заноза в сердце вроде бы как-то затянулась кожицей без воспаления, никак не давая о себе знать... Но пустота никуда не делась. Вернее, тогда, тем вечером он лишь осознал её, а на самом деле она была с ним всегда. Тогда же появился в его жизни этот дом – он долго подыскивал подходящее убежище для себя, достаточно непритязательное, уединённое и одновременно – не слишком удалённое от города. И вот однажды ему сказали, что неподалёку продаётся дом – в нём жил какой-то одинокий сумасшедший старик, который недавно умер. Странное дело – он много раз проходил мимо этого дома, но ни разу не обратил на него внимания. Это старое подслеповатое каменное жилище будто бы выпадало из окружающей картины, было своего рода «серой дырой». И как раз это ему и понравилось. Не задумываясь, он продал квартиру и купил этот дом. Сделал кое-какой ремонт, а оставшиеся деньги можно было растянуть ещё очень надолго. С тех пор и начались эти его «запои» – и они становились всё более длительными. Всё труднее становилось «выходить в мир». Словно исчез поплавок, державший его всю жизнь на поверхности обыденности, тормоз, не дававший его экстремистской натуре проявиться в своей полной силе. И ещё одно изменение произошло с ним по мере углубления в «запойную» жизнь: он начал входить в картины. Раньше он просто любил рисовать, это был единственный его талант, и именно это послужило главной причиной его поступления в Академию. Но теперь он стал замечать, что некоторые картины – это словно бы окна в иные миры. Таким эффектом обладали далеко не все его холсты, а из «чужих» - совсем единицы. Первый раз это случилось несколько лет назад. Он писал тогда одну картину без перерыва часов десять, и вот в один момент она словно бы заполнила всё его опустошённое и полностью сосредоточенное сознание и он… оказался в том мире, который пытался воплотить на холсте. Мир тот был прекрасен и светел и он был там один и он был там свободен… Когда же он очнулся, то обнаружил себя лежащим на полу перед мольбертом. И почему-то заплакал. За эти годы его новоприобретённая способность отточилась, и у него появились свои любимые «окна» и наоборот, картины, которых он даже побаивался. Теперь он не просто писал, он создавал для себя новые реальности, в которых мог пребывать часами. Он создавал полотно за полотном и каждый раз его что-то хоть чуть-чуть не удовлетворяло. Это был поиск, страстный, даже бешеный, это было стремление, тоска – но тоска по чему именно - он пока не мог уловить. И вот, в последние дни он вплотную подошёл к краю. Что это за край и что находится за ним, он не знал, но всем своим существом, каждым нервом, каждым ударом беспокойного сердца ощущал, что близок какой-то предел. Смерть? А что есть смерть? Знает ли хоть кто-нибудь? Была Тёмная Бездна, в которую он неудержимо скатывался, всё увеличивая скорость, Бездна грозная, безликая и тем не менее притягательная. За пределами всего, что поддаётся описанию… Если это можно назвать смертью – что же, пусть будет смерть. Как живут там, за стенами его ветхой кельи – он давно уже забыл, да и не хотел вспоминать. Он ощущал, что все мосты сожжены. Он ощущал себя единственным живым человеком во Вселенной, один на один с Пустотой. Пылинка в Бесконечности. И пусть. Нечего терять. Нечего терять – так и в пропасть головой вниз! Он внимательнее вгляделся в свои глаза и вдруг – словно удар молнии: вспомнил! Это было так неожиданно и поразительно, что перехватило дыхание, ноги вдруг стали ватными и он присел на край ванны, закрыв глаза ладонью, пытаясь успокоить застучавшее в ушах сердце. Он вспомнил, ЧТО видел этой ночью (впрочем, была ли это объективно ночь, он не знал: пребывая в «запое», он спал тогда, когда его настигал сон). Сновидения – странная штука: бывает, ты видишь совершенно невероятные вещи, которые потрясают до глубины души и полны ценными находками. Но вот ты просыпаешься и буквально через мгновение уже ничего не помнишь, словно ничего и не было. Но потом какой-нибудь случайный штрих вроде взгляда в зеркало вдруг обрушивает на тебя целую лавину воспоминаний, словно воду из прорвавшейся плотины. И если ты не очень твёрдо стоишь на ногах, лавина эта может даже сбить с ног. Он взволнованно прошёлся взад-вперёд, с силой потирая лоб указательным пальцем. * * * Этот сон, похоже, показал то, что он так страстно, пусть и неосознанно искал все эти годы. Образ этот постоянно напоминал о себе с юношеских бредовых лет и тут же ускользал, изводя своей неуловимостью. И вот этой ночью он вдруг предстал явно и чётко, во всём своём гипнотическом блеске. То была Королева. Так он назвал Её для себя. Она стояла на фоне какого-то сумеречного пейзажа и смотрела на него. Собственно, в этом и заключался весь сон. Так продолжалось довольно долго – ничего не происходило в этом сне и в то же время произошло что-то очень важное: рыбка попалась на крючок. И рыбкой этой был он сам. Кто Она, он не знал. Он не помнил даже Её лица, что было весьма странно – ведь его память, память художника, могла схватить лицо незнакомого человека, увиденного мельком в толпе, так, что через неделю он безошибочно воспроизводил это лицо по памяти. Да, черт Её лица он не помнил. Он помнил ОЩУЩЕНИЕ. Он ясно помнил, что Она была магнетически, порабощающее прекрасна, так, что он не мог оторвать глаз от Неё и совсем не обратил внимания на окружающие ландшафты. И красота Её не была красотой женщины и вообще человека. В ней сквозило… да нет, не сквозило – сияло странным сумрачным светом! - нечто нездешнее, нечто мистическое, нечто… потустороннее. Весь мир перестал существовать с того момента как он вспомнил. Она была пришелицей из иных миров, скрытых от обыденного взгляда, Она не была человеком, но - Богиней, у ног Которой он предчувствовал невероятное блаженство и утоление своей тоски. У ног Которой он предчувствовал гибель. И ещё – то, что так его поразило: ощущение, что она, Королева, - находится прямо здесь, за какой-то тончайшей гранью, невидимая, но прекрасно воспринимаемая помимо зрения, действуя на его существо как мощный магнит на железный гвоздь. * * * Тогда он поспешил в зал, служивший ему мастерской, зажёг штук пять свечей и бросился писать Её. Глаза… какие же у Неё были глаза? Нет, не то… А как Она стояла? Так? Или так? На пол летели скомканные листы, один за другим, один за другим, но ничего не выходило. Он не мог поймать Её лица, даже Её одежды он не мог поймать, всё было не то. Он метался по своей комнате как загнанный зверь, опрокидывая стулья и пиная мусор. В конце концов он бессильно повалился в своё удобное кресло, служившее одновременно кроватью, и, измотанный, забылся в омуте сна… * * * Ещё до окончательного пробуждения он точно знал, в чём его ошибка и что надлежит делать дальше. Он понял, что пытался поймать образ Королевы, но образа-то как раз и не было – и в этом была его ошибка. Нужно было воплощать на холсте не образ, но чувство, которое Королева порождала в нём. Нужно было точно воспроизвести в памяти то состояние, которое охватило его ТОГДА, ощущение парения на краю, ощущения этих распахивающихся тёмных и неведомых горизонтов – и перенести на холст тот образ, который рождался в связи с этим. Вскочив с кресла, он торопливо прикрепил к мольберту новый холст и начал чертить на нём уверенно и быстро. С первой же попытки ему всё удалось. Никаких конкретных очертаний на получившемся эскизе не было, перед ним зияло словно бы пятно, проталина, некий глаз или может быть - тоннель, ведущий в иной мир. Закончив, он надолго замер перед мольбертом, рассматривая то, что у него получилось. Потом он придвинул мольберт к креслу, уселся и установил холст на уровне глаз, после чего принялся затаив дыхание созерцать эскиз неотрывно и пристально, пытаясь проникнуть ТУДА. И вот этот водоворот на холсте зацепил его, начал затягивать, но он непроизвольно сорвался и вынырнул. Потом – опять. Странное ощущение: тело исчезало, а тёмное пятно на холсте вдруг надвигалось, словно он падал в него как в ночную воду. Но в последний момент что-то внутри него выдёргивало его обратно в тело, в комнату, где горели две свечи, освещавшие только холст. Это происходило можно сказать даже рефлекторно, точно так же человек или животное вздрагивает от резкого звука. Так продолжалось довольно долго, раз за разом он останавливался на одном и том же пороге и всё никак не мог преодолеть его. Видимо, сказывалось волнение, потому что обычно вход происходил довольно легко. Но вот пришла усталость и он провалился в сон, вроде бы даже и не проникнув в картину. Тем не менее он всё-таки проскользнул туда, усталость усыпила внутреннего сторожа, врата были пройдены незаметно, и он осознал себя уже ТАМ. И всё было как в прошлый раз, но с одной разницей: он ясно осознавал и понимал ГДЕ находится. * * * Она стояла перед ним в той же позе – чуть вполоборота, глядя прямо на него. Вся Она – словно соткана из серебристого звёздного сияния, Её лицо светилось изнутри, а глаза… Её глаза – два омута, два водоворота – тех самых водоворота. Она стояла неподвижно, чуть улыбаясь улыбкой Королевы и Ведьмы, улыбкой Королевы ведьм, она стояла так, чтобы он получше запомнил все детали Её облика, платье, состоящее из тумана Млечного Пути, корону, сотворённую из лунного света… Кстати о Луне… Боковое зрение его смогло отчётливо запечатлеть и окружающий пейзаж: белёсые холмы, похожие на облака ночью с самолёта, а над всем этим на совершенно беззвёздном душном небе – странная синяя Луна, похожая больше на фонарь. Она не должна была давать много света, так как была тусклой и, кроме того – синей, а ведь синий свет быстро рассеивается. И тем не менее этим мертвенным светом и было залито всё вокруг и весьма ярко – ярче, чем в нашу лунную ночь. Создавалось впечатление, что всё здесь – и сама Королева – имело своё скрытое бледное свечение. Так продолжалось некоторое время – минуту, час, век – у него не было возможности заметить течение времени. Но вот, когда срок исполнился, словно взмахнуло чёрное покрывало – и он проснулся, открыл глаза. Судя по свечам, прошло много времени – они сгорели и теперь стояла полная темень, такая, что не видно было руку, поднесённую к лицу. Вспыхнул огонь зажигалки, он нашарил новые свечи, сваленные кучей в ящике рядом с креслом, зажёг их, закрепил. Теперь он мог Её написать – всю, до мельчайших деталей. И он принялся за дело – внешне спокойно и методично – хотя при мысли о том, что скоро он увидит Её наяву, сладко замирало сердце. Но он почему-то гнал от себя эти мысли – наверное, чтобы не рассеять удовольствие, когда картина будет готова. Он писал сразу красками, мазки ложились уверенно, он ни разу не ошибся. Работа шла невероятно быстро, его кистью словно бы водила невидимая сила. И вот свершилось. Он отошёл от холста чтобы получше оглядеть готовую картину, а с неё смотрела Она. Дикое волнение разрывало его грудь, он готов был разрыдаться от… от чего – он не знал, но сердце тяжело билось в висках. Дрожащими пальцами он потёр лоб, измазав его краской. Он чувствовал себя наркоманом, нашедшим килограмм чистейшего героина. Он понимал, что это – конец. И всё же готов был кричать от радости… * * * …В этот момент в дверь позвонили. Он вздрогнул и не сразу понял что это за звук – он не слышал его целую вечность. Потом, сам до конца не осознавая что делает, отвернул холст вместе с мольбертом «лицом» к стене. Только после этого пошёл открывать дверь. Там, снаружи, царил звенящий солнцем день – и этот ослепительный свет почти физически ударил по глазам, а тело ощутило волну жаркого и одновременно свежего воздуха, воздуха середины весны. Этот свет, это тепло, эти густые ароматы цветения, этот оглушительный звон птиц – всё это ошеломило его и некоторое время он решительно ничего не видел и не понимал, а просто стоял, болезненно щурясь и пытаясь разглядеть этих двоих, что стояли на пороге. Но даже разглядев, он не сразу смог их узнать, а ведь там был не кто иной как его любимый учитель из Академии, заменивший ему погибших родителей. Но в первые мгновения он не узнал и учителя, хотя тот и показался ему очень знакомым. Этот затвор вытеснил из его памяти всё, связанное с внешним миром. - Ну, - наконец пророкотал учитель, - что ты смотришь, будто тебя огрели пыльным мешком … Впускай нас, Мишель, блудный сын! Мишель… Да, так его звали, точно! Он и это уже подзабыл, собственное имя! Посторонившись, он впустил гостей в тёмное чрево дома. Учитель тут же споткнулся о невидимый в темноте хлам, невнятно пробормотал что-то, завозился где-то уже в дальнем углу и внезапно комнату залил дневной свет: он сорвал с окна плотное одеяло и открыл ставни. Только теперь Мишель ощутил, насколько затхлым и дымным был воздух в его доме. Зрелище, представшее их глазам, было удручающим: на полу грязь, мусор, скомканные листы бумаги, огарки свечей, тут и там – законченные и не законченные картины и эскизы… Всеобщий хаос и беспорядок не касался здесь только трёх предметов: кресла, стоявшего посередине комнаты, мольберта с холстом, повёрнутого к стене и старого шкафа в углу. Впрочем, и эти вещи были основательно заляпаны краской. - Боже мой, Боже мой, что ты с собой сделал! – воскликнул учитель, впрочем, довольно добродушно – такой уж он был человек. Студенты за глаза называли его Дедом Морозом - он и сейчас был похож на Деда Мороза в заслуженном летнем отпуске в своей немыслимо цветастой гавайке, белых бермудах, летних тапочках на босу ногу и в бейсболке – высокий, дородный, с окладистой седой бородой, на носу – изящные, почти невидимые очки. Он был великолепен как всегда. - Что ты улыбаешься? – добродушно отчитывал он Мишеля, - ты посмотри на себя, посмотри – ты же похож на… Даже не знаю на кого... На бродягу ты похож! Перед дамой стыдно. Аннушка, извини его, балбеса. Последние его слова обращались ко второму гостю, точнее – к гостье. Это была весьма милая девушка с фигурой танцовщицы, короткими светлыми волосами и дивными синими глазами. Простое летнее платье, загар… Она казалась созданием какого-то другого мира, почти ангелом. Правда ростом она была почти с Мишеля, что делало её больше похожей на светлую античную богиню. «Весьма милая»? Да она была просто-таки красавицей! Она чуть улыбнулась – видно, на его лице отразилась вся эта гамма чувств. Он вспомнил, что видел её пару раз мельком в Академии – она, вроде бы, была на год или два младше. - Ты когда последний раз ел? Мишель не понял вопроса учителя. Он забыл, что для поддержания жизни требуется нечто помимо воды и воздуха. Тогда учитель спросил его по слогам, помогая себе жестами, как будто перед ним был иностранец: - Есть у тебя в доме еда?.. И, не дождавшись ответа, пробормотал: - Понятно, ты уже не знаешь что это такое. Пауза. Учитель огляделся уже более внимательно и заметил повёрнутый к стене мольберт. Двинулся к нему со словами «А это что у нас тут такое?» и вдруг Мишель, сам от себя не ожидая, бросился ему наперерез, крикнув: - Нет!.. Это… ещё рано смотреть. Голос его плохо слушался, звучал глухо и как-то неуместно трагически. Учитель помолчал, глядя на него пристально поверх очков, покачал укоризненно головой, как бы говоря: «Ну ты даёшь!», но к мольберту не пошёл. После паузы сказал: - Ладно, план такой. Ты, - он показал на Мишеля, - быстро мыться, бриться, переодеваться. Ты, - он показал на Анну, - приберись-ка здесь хоть чуть-чуть. А я - за хлебом насущным. Сказав это, он величественно исчез, оставив их вдвоём. - Где здесь у тебя какой-нибудь веник, совок, что-нибудь такое? – спросила Анна. Её голос был глубоким, грудным, тёплым. Наверное, она красиво смеётся – мелькнуло в его голове – и хорошо поёт. Он засмотрелся на её губы – рот был совсем не маленьким, довольно большой, в общем, рот, но – идеальный. Замешкавшись, он принёс ей старый тощенький веник, а совка так и не нашёл. Неуверенно потоптавшись, он сказал: - Ну, я пошёл? – и снова поразился, насколько глухо прозвучал его голос – как из подземелья. Он совсем отвык говорить. - Да уж, иди, - ответил Анна не отрываясь от подметания. В дверях ванной Мишель не удержался и ещё раз украдкой посмотрел на неё: подметающая богиня. Это стоило бы написать. … Приведение себя в порядок заняло довольно много времени: принимая душ он вдруг то ли заснул, то ли потерял сознание, в общем отключился – хорошо хоть, в этот момент он сидел и, упав, не ударился. И побриться он так и не смог: не нашёл бритвы. Когда вышел обратно, оказалось, что прошло полтора часа. На середину комнаты из кухни был вынесен стол и табуретки. По комнате распространились забытые ароматы вкусной еды: учитель расстарался. Здесь был свежий хлеб и сыр. Здесь было молоко. Здесь была яичница с пылу с жару, здесь были даже фрукты… Мишель вдруг ощутил дикий голод и еле сдержался чтобы не броситься к столу бегом. Сглатывая слюну, он медленно подошёл и медленно сел. В комнате опять были только они с Анной. Она стояла у окна и смотрела на него, опершись ладонями на подоконник. - А где Дед Мороз? - У него появились какие-то срочные дела в Академии. Мишель принялся за еду. Такого наслаждения от ржаного хлеба и сыра он не испытывал никогда. - Послушай, - сказал он с набитым ртом, - конечно, спасибо за участие, всё это очень приятно, но, право же, не стоило тратить на меня столько времени и сил. Ни учителю, ни, тем более, тебе. Анна улыбнулась как-то странно. - Что? – спросил он. Она неторопливо подошла к нему – солнце просвечивало её платье, и это было очень эффектно – и села напротив. Помолчала, собираясь с мыслями. - Наверное, не правильно говорить это вот так прямо, и надо хотя бы дождаться, пока ты наешься, но… я скажу. Потому что мне, в общем-то, от тебя ничего не надо, я просто испытываю потребность выложить тебе всё начистоту. - Ты что – моя внезапно нашедшаяся неизвестная сестра? - Не смейся. - Извини. Но у тебя такой торжественный тон… - Я тебя люблю, - прервала она его. Он осёкся, а она продолжала негромким, твёрдым и спокойным голосом: - Банально как-то звучит, глупо… Но по-другому я это назвать не могу. Пауза. Потом она продолжала всё так же спокойно, размеренно, глядя вниз: - Правда, то, что я к тебе испытываю, совсем не похоже на книжную любовь. Там обычно это скорее болезнь. Когда я смотрю на тебя или думаю о тебе, в моём сердце – нежность, боль и желание сделать для тебя что-нибудь… Твой взгляд будто напоминает мне о чём-то, что всегда звало меня и вот воплотилось в тебе в концентрированном виде. Твой взгляд… заставляет меня ощущать, что смерть близко. С тех пор, как я увидела тебя, всё в мире для меня стало другим. Моё сердце ожило, задрожало. Небо и река и деревья – всё прекрасное теперь заставляет моё сердце петь. Мне хорошо от этой любви и я хочу сказать тебе спасибо за неё, хотя здесь нет твоей заслуги. Можно сказать, что я не влюблена в тебя, но ты почему-то разбудил моё сердце, зажёг его и теперь оно светит. И греет. Я хочу во всём помогать тебе. Я… хотела бы быть с тобою рядом. Пауза. Мишель смотрел на неё и в глазах его была непонятная боль и в сердце его была та же непонятная щемящая боль. Некоторое время Анна не смотрела на него. Потом взглянула ему в глаза и сказала с лёгкой усмешкой: - Да ты ешь, ешь. Он спохватился и продолжил поглощать еду. Но при этом было видно – что-то гнетёт его, так, что ел он скорее автоматически, почти не чувствуя вкуса. Она смотрела на него, и глаза её всё больше темнели. Наконец когда он насытился, она встала и сказала окончательным тоном: - Я пойду. Мишель смотрел на неё всё тем же взглядом умирающего. Можно было подумать, что его терзает настоящая физическая боль. - Что с тобой? – спросила Анна, насторожившись. - Сядь… - попросил он. Она села, а он продолжал вглядываться в её лицо как-то лихорадочно и жадно, будто искал чего-то. - Не могу понять, откуда эта боль, - проговорил он, задыхаясь, - Что в тебе причиняет мне такую боль? Твоя любовь? Может любовь разрывать сердце? Разъедать его как кислота? - Ты что? – Анна успокаивающе гладила его руку. Она была встревожена не на шутку: вид у Мишеля и в самом деле был очень больной. Внезапно его жестоко вырвало – он едва успел отвернуться. После этого он повалился на пол без сознания. * * * Очнулся он в незнакомом доме, непривычно светлом и непривычно чистом. Было тихо, он сел на кровати, чувствуя усталость в теле и голод. На нём была не та одежда, в которой он себя помнил в последний раз; однако одежда эта всё же принадлежала ему, хотя и дышала небывалой свежестью и чистотой. Он сел и осмотрелся. Спальная могла принадлежать только незамужней девушке, притом большой аккуратистке – всё прибрано, на окнах – занавесочки, на столе – цветочки. Анна. На стенах висели её эскизы – пейзажи, портреты. На двух или трёх он узнал себя. В основном, по глазам. Впрочем, эскизы были совсем не плохи. Покачиваясь, он встал и зашаркал к выходу из комнаты. На втором этаже находилась ещё небольшая уютная студия с огромным окном, полная солнца и тоже очень аккуратная. Внизу – ванная комната, туалет, а так же гостиная и кухня в одном лице – удобный диван, электроплита, мойка, и так далее. Даже – маленький телевизор был здесь. На крыльце Мишель посидел немного, привыкая к этому оглушительному утреннему воздуху. Дом был окружён довольно большим садом со старыми яблонями, абрикосами и даже одной огромной липой. Это был очень уютный сад. Мишель выглянул за ограду и узнал местность – это была окраина горно-курортного городка, в котором он жил, рукой подать до дома. Когда он совсем устал бродить между деревьев, то прилёг на скамью в саду, закрыв глаза рукой: небо было слишком ярким для него даже при закрытых веках. Пригревшись на солнышке, он незаметно задремал и проснулся когда кто-то сел рядом. Это была хозяйка. - Ожил? – улыбнулась она и её нос при этом забавно сморщился и – ямочки на щеках. - Что со мной было? - Тебе нельзя было столько есть: оказывается, ты голодал больше двух недель. Врачи тебя еле откачали. Теперь будешь сидеть на диете. - Сколько прошло времени? - Сутки. Помолчали. - Ты всё это время возилась со мной? Она повела плечами: - Мне помогал учитель. - Спасибо. Они посмотрели на двух воробьёв, затеявших шумную возню в траве. Потом Анна сказала: - Пойдём завтракать. За завтраком, состоявшем из чего-то фруктового, она спросила как он себя чувствует. - Хорошо,- ответил он как-то угнетённо. Она посмотрела ему в глаза: - Точно? Он помолчал и молчание это было таким же угнетённым. - Да, точно. Эта боль снова проснулась. Он не мог понять, откуда эта заноза в сердце. Она появилась когда Анна сделала ТО признание. То есть, болело и раньше, но не так. Сейчас это как нож в груди. То признание напомнило ему о чём-то, что он все эти годы старался забыть. Мишелю вдруг захотелось свернуться калачиком и умереть… Он поймал себя на том, что изучающе смотрит на неё, на её нежное лицо, настоящее произведение искусства, в её удивительные тёплые глаза цвета цикория. Эта красота казалась ему непостижимой и он хотел проникнуть в её тайну, в её источник. Красота – это огромная тайна. Что есть красота? Откуда она в этом мире? Анна смутилась под этим его взглядом, наверное, даже слегка испугалась, и он встал и начал убирать посуду. - Давай, я сама. - Давай, - ответил он и вышел в сад. Там он лёг на скамейку и закрыл глаза рукой. Анна подошла тихо – но он всё равно услышал её мягкие шаги, - присела на корточки у изголовья и некоторое время смотрела на него. Потом нежно дотронулась до колючей щеки. По его телу прошла дрожь. Тогда она, уже не сдерживаясь, обняла его голову и приложила свою щеку к его лбу. Её прикосновения были такими доверчивыми и тёплыми… Он вспомнил один эпизод, уже много лет терзавший его душу. Как-то он стоял на пустынной остановке за городом, ждал автобус, было зябкое весеннее утро, начало мая. Стоял он, стоял и вдруг почувствовал робкое прикосновение к ноге – а он был в шортах. Посмотрев вниз, он увидел незнакомую тёмно-дымчатую кошечку. Она была беременна. Мурлыкая, она тёрлась о его ноги и смотрела снизу вверх зелёными глазами. Он ясно помнил её мягкую шёрстку и эту невероятную ласку. В тот момент в его сердце что-то дрогнуло, он не знал куда деться, что сделать. Он нагнулся, чтобы отогнать её, но она начала лизать шершавым язычком его ладони. Его сердце разрывалось от этой ласки, от этой неожиданной нежности. Убийственная нежность. Такого не должно быть в этом мире, откуда она, эта нежность, зачем она? Он не знал что делать. Та кошечка была словно созданием другого мира, мира Нежности и Истины. И Нежность эта жгла сердце как огонь. Всепобеждающая Нежность. Убийственная Нежность. И Нежность эта была Истиной… В этот момент подошёл автобус и Мишель поспешно прыгнул в него, задержав дыхание чтобы не заплакать. Но сейчас спасительного автобуса не было, и слёзы хлынули из его глаз. Он плакал навзрыд, как ребёнок, всхлипывая и вздрагивая всем телом, а Анна гладила его волосы и целовала лоб. Когда он открыл глаза, то увидел, что она тоже плачет, беззвучно. Прошло какое-то время и слёзы иссякли. Теперь они просто молча сидели, обнявшись. Внутри стало прозрачно и тихо. * * * На следующее утро приходил Дед Мороз. Он сразу заполнил собой весь дом, он громко шутил, громко смеялся и излучал здоровье и благополучие – вылитый летний Дед Мороз. Настоящий, живой, без дураков. Выложив на стол груду фруктов и сладостей, он заявил, что хочет чаю. Потом они сидели за столиком в саду и пили чай. Анна всё больше помалкивала. Расправив усы, учитель отхлебнул из чашки, лукаво посмотрел на Мишеля поверх очков и проговорил: - Ну, сын мой, расскажи нам – как ты дошёл до жизни такой? - До какой – такой? – смутился Мишель. - Да ладно, не финти, - учитель махнул рукой и чуть не опрокинул свою чашку, - Что ты там нашёл, в своей норе? До чего докопался? Мишель зацепился взглядом за игрой тени и света на поверхности стола, только бы не встречаться с этими проницательными серо-стальными глазами. - Я просто… увлёкся. - Угу, - учитель отхлебнул чаю, - увлёкся, значит. Он посмотрел на Мишеля и в глубине его глаз тот заметил хорошо скрываемую тревогу. - Сынок, - сказал он наконец, - Тебе по-моему надо отдохнуть. Как ты полагаешь? - Я не устал, - ответил Мишель. - Нет, ты не устал. Это не то слово. Ты почти убил себя. Так нельзя. - По-другому я не умею. Учитель укоризненно покачал головой и продолжил: - Ты помнишь деда Сандро, моего отца? Мы были как-то у него в горах… Может, тебе пожить у него? Дедушка Сандро… Учитель возил его к своему отцу однажды и Мишель ехал туда, полный самых неприятных предчувствий, как всегда, когда его вытаскивали из берлоги. Однако эти предчувствия не оправдались. Он провёл чудесный день в чудесном месте с чудесным человеком – дедушка был замечательно добр, гостеприимен и мудр. Однако, в другой раз Мишель к нему так и не выбрался. - Я… лучше здесь. - Ты, может, хочешь вернуться домой? - Нет! – неожиданно резко вырвалось у Мишеля и он повторил тише, - нет. Он и правда заметил, что домой его совсем не тянет, даже более того – он боится вновь оказаться там один, как боялся он, бывало, оставаться один на один с пугавшими его картинами. И в то же время мысль, что вот он уедет к дедушке Сандро и окажется далеко от своей студии (читай – от Королевы) – эта мысль отзывалась в нём неприятным беспокойством. Он и хотел новых опытов с Королевой, и боялся их. После этого учитель перестал его терзать. Они поговорили ещё на какие-то малозначимые темы, Дед Мороз был весел и разговорчив, но в воздухе туманом висела недосказанность. Учитель всё словно бы ждал, что Мишель всё расскажет. О чём? Да Мишель знал точно о чём, вернее – о ком. О Королеве. Но он ни словом не обмолвился о Ней, даже не отдавая себе отчёта в причинах своего молчания. Ему «просто не хотелось об этом говорить с кем бы то ни было, даже с учителем» - так он сказал сам себе потом. * * * Во дворе его дома стояли два огромных дуба с мощными угрожающе искривлёнными ветвями. Их корни выпирали из земли подобно толстым коричневым змеям, а листва поредела от возраста. Эти дубы были словно бы пришельцами из иных миров, тёмных и колдовских. Трава же была короткой и аккуратной: её регулярно подстригали козы соседа, которых тот выпускал здесь пастись по соглашению с хозяином: Мишеля это устраивало – никаких усилий, а двор имеет более или менее приличный вид. …Спустя несколько дней Мишель сидел на ступеньках крыльца и курил – он снова начал курить после трёхлетнего перерыва. Он сидел, курил и смотрел на протекающую за забором пригородную жизнь: автомобили, прохожие… Женщины. У него создавалось впечатление, что они сплошь и рядом сознательно подыгрывают Королеве, что они заодно. Будто они в сговоре. Но всё же это, скорее всего – иллюзия. Скорее всего, Королева в одинаковой степени властвует надо всеми независимо от пола, просто немного по-разному. И все одинаково используют друг друга. Мир словно сошёл с ума когда-то настолько давно и основательно, что это сумасшествие стало для всех нормой. Удовольствия, желания… Возьми от жизни все… Ведь ты же этого достойна… Всё это не более чем приманка, на которую нас ловят словно глупую рыбу. В этом гадском мире всё устроено так, что на твои молитвы откликается только тот, кому что-то от тебя нужно. У тебя есть желание – и тут же как чёртик из шкатулки выпрыгивает некто, готовый это желание удовлетворить. За определённую плату. Но самое мерзкое даже не в этом, а в том, что после того, как желание удовлетворяется и счёт за него оплачен, оказывается, что всё это было сплошной липой, что удовлетворение желания ничего тебе не даёт, не даёт ожидаемого счастья, скорее наоборот, делает тебя всё более несчастным и неприкаянным. И возникает подозрение: откуда же берутся эти обманчивые желания и кому выгодно их возникновение? Мишель дёрнул уголком рта, затягиваясь: он вспомнил, что несколько лет назад был серьёзно увлечён религией. Его настольной книгой тогда была Библия. Бывало он проводил ночи напролёт в молитвах, прося Бога, если Он вообще есть, дать хоть какой-нибудь явный знак Своего существования. Фактически, Мишель пытался выяснить, что такое Вселенная – Космос или Хаос, Гармония или бессмысленное нагромождение материи? По всему выходило второе. Потому что никакого ответа на свои молитвы Мишель так и не получил. Вселенная не слышала его. И вот теперь – Королева. Стоило чуть-чуть поднапрячься, и Она тут как тут. Она – Богиня этой Вселенной. Хищная, жуткая, порабощающая – что ж, какая Вселенная, такая и Богиня. Троица – Соблазн, Истязание и Забытье. Выбирай на вкус. Внезапно он вспомнил – и сердце болезненно сжалось - ту кошечку и многое другое: чистое небо, летние грозы, снегопад, ласковые глаза Анны, Аннушки… Не укладывается всё это в мрачную схему. Эта мучительная загадка: откуда в мире любовь и красота? Но он знал: Королева не отпустит его. Она уже пустила в нём корни, ждёт своего часа, чтобы впитать его, переварить его. И он не был против: другого выбора кроме как всеобщей участи быть пожранным он не видел. Он чувствовал себя тонущим – когда уже нет ни сил, ни желания бороться и просто погружаешься в ледяную бездну, медленно и неотвратимо. * * * Вечером того дня, когда приходил учитель, Мишель долго сидел в саду. Анна деликатно оставила его, он наслаждался свежим воздухом, рассматривал чёткие контуры липовой кроны на светящемся ультрамариновом небе. Потом он пошёл в дом и нашёл Анну в студии за мольбертом. Он тихо вошёл и сел у входа на каком-то стуле, наблюдая за ней. Анна была прекрасна даже в заляпанном краской бесформенном рабочем комбинезоне. Он смотрел, вглядывался в этот небесный образ, пытаясь проникнуть в суть красоты, он задавал себе вопрос: «Что есть красота?». Наконец она обернулась и увидела его. В ответ на её вопросительный взгляд, он проговорил: - Как бы я хотел написать с тебя картину. Написать твой образ. - Почему же нет? Некоторое время он смотрел на неё, потом покачал головой: - Я не могу. - Почему? Он вздохнул и опустил глаза, подбирая слова, потом опять поднял взгляд: - Я не могу ничего добавить к тому, что уже есть. Мои попытки будут подделкой. Анна зарделась как девчонка. Потом спросила: - Может, всё-таки попробуешь? - Я прикидывал так и этак… Нет. Я не знаю, как тебя писать. Как это схватить. Я не умею. Я разучился. Прошло несколько дней, он по-прежнему жил у неё и всё это время не прикасался к холсту, даже к простой бумаге – он не начертил ни одной линии. Между тем, за последние лет десять не было ни одного дня, чтобы он не сделал хотя бы набросок. Теперь он вдруг полностью потерял интерес к живописи. Целыми днями он сидел в саду и смотрел, смотрел – всё вокруг завораживало его: ползущий жук или травинка или рисунок трещин на коре дерева. Иногда он делал что-нибудь по хозяйству, но в основном – просто сидел. В этом своём созерцании он словно бы убегал от чего-то, цеплялся за детали, чтобы не видеть целого. * * * А потом Мишель снова увидел Королеву, да так близко, что многое стало для него ясно. Случилось это так. Он лежал в большой ванне, по обыкновению при свечах. Этот магический полумрак, вся эта томная атмосфера, всё это породило в нём странное и беспокоящее чувство: та притягательная и губительная бездна опять раскрывалась перед ним. Королева была близко, Она входила в этот мир, и сердце замирало сладко и тревожно. Он уже почти видел Её – тонкая грань, почти прозрачная... Некоторое время он сидел в тёплой воде, прислушиваясь к себе, и вдруг дверь в ванную комнату отворилась и вошла… Анна в розовом шёлковом халатике сильно выше колен. В восприятии Мишеля произошло странное смещение: образ Анны, стоящей сейчас перед ним соединился с образом Королевы, будто Королева приняла облик Анны или вселилась в её тело. Он узнавал Королеву: та же полуулыбка, тот же взгляд. И тело… Сейчас её тело стало не просто красиво, оно стало завораживающе соблазнительным, от него невозможно было отвести глаз. Каждой своей чёрточкой, каждым своим изгибом, каждым движением оно манило, оно притягивало. В горле Мишеля пересохло, он встал, забыв обо всём. Она сбросила шёлк и стала такой же нагой, как и он. Она вошла в ванну и стала целовать его, он же не узнавал её. Это была не она! Он не мог найти ЕЁ, только тело, но даже запах стал другим – дурманяще сладким, как душная тропическая ночь. И почему-то он вдруг ощутил невыносимое отчаяние, тяжкую тоску и – из глаз потекли слёзы. Он ясно чувствовал, как кровоточит его сердце, словно грудная клетка его была вскрыта, вспорота скальпелем отчаяния. Странно, как часто он стал плакать: когда это было в последний раз он и не помнил, а тут – два раза за эти дни. Но он не мог остановиться и слёзы всё время текли из его глаз. Его душа словно разделилась на две части: одна находилась всецело под чарами Королевы, а вторая… вторая – плакала. Сколько это продолжалось, он не запомнил, он помнил только, что несколько раз спрашивал: - Это ты? Ты – Королева? И каждый раз она неизменно отвечала с какой-то нутряной, животной страстью в голосе: - Да. Это я. Тебе нравится? После этого он был так обессилен, что уснул на несколько часов прямо в ванне под горячими струями душа. Очнувшись, он некоторое время не мог понять, где находится – стояла кромешная темень и на мгновение ему показалось, что он лежит где-то в вечной пустоте на задворках Вселенной, выжатый как лимон и всеми забытый. Мусор. Анна была на кухне в своём халатике и завтракала как ни в чём не бывало. Магия испарилась, она снова была сама собой. За окнами было утро. Увидев его, она мило улыбнулась и сказала: - Есть будешь? - Это правда? – спросил он её. - Что? – она действительно не понимала о чём речь. - Что ты – Королева? - Какая Королева?.. Да я просто подыгрывала тебе, думала, что это такая игра… Он сел напротив неё, пытаясь унять нервную дрожь. Посмотрел ей в глаза. Она сразу почувствовала неладное и вся подобралась. - Аннушка… сестричка моя, ты ведь меня не любишь, - сказал он внешне спокойно, но руки у него ходили ходуном: он крепко сжимал их, стараясь с ними совладать. Она встревожилась уже не на шутку. - Ты что, Мишель, что ты такое говоришь?! - Нельзя так, Аня, нельзя ТАК. Это не правильно. - Да что, что не правильно-то?! - Не надо играть в эти игры… - Стоп, - в её голосе вдруг мелькнул металл, - А в чём проблема? - Не знаю… Всё было не так. Не так… Я… я видел Королеву в тебе, а Она – хищница! – он только в сейчас осознал этот факт, - Она – хищница, Аннушка, но ты, ты-то - нет! Нельзя быть хищницей, нельзя играть в эти игры. Когда ты… когда я увидел в тебе Королеву, мне стало больно. Она всё отравляет. - Опомнись! Какая Королева, о какой Королеве ты всё время твердишь? Нам было хорошо, ведь так? Мы получили удовольствие – вот и всё! – её точёные ноздри нервно раздулись, на щеках выступил румянец и от этого она стала ещё прекраснее. Мишель сжал ладони до хруста и весь съёжился. - Удовольствие… Я боюсь этого удовольствия, потому что оно убивает, а я не могу от него отказаться – я понял это сегодня. Я не могу отказаться. Я видел в тебе другое… нежность, свет… но сегодня я увидел, что и ты поддаёшься. Она смотрела на него, словно не узнавая. Потом начала: - Но имеем же мы право иногда… - Нет! – неожиданно взорвался он, с яростью грохнув кулаком по столу, - Не имеем мы никакого права! – и тоном ниже, - Разве птица имеет право иногда полетать без крыльев? Он посмотрел в её прекрасные глаза цвета ясного осеннего неба, встал из-за стола и хотел что-то сказать, но не смог. Потом повернулся и закрыл за собой дверь. * * * Он пустил очередную струю дыма себе под ноги и закрыл глаза. Любовь… Да, вот почему она причиняет ему такую боль: он просто знал, что нежный сей цветок обречён в этом худшем из миров. В этом единственном мире. И в кошечке просто играли гормоны, небо синее из-за законов физики, грозы – это атмосферное электричество, а Анна… это Анна. В розовом халатике и с улыбкой ведьмы. Он докурил сигарету, поднял глаза и вдруг увидел её собственной персоной – она шла к нему по залитой солнцем улице в своём умопомрачительном платьице своей умопомрачительной походкой. Мишель молча сидел на деревянных ступеньках и смотрел, как она подходит к нему и с замиранием сердца думал: Господи, всё же на свете есть Красота, а, ведь есть же! Неужели всё это диво – лишь прах, ничего Вечного не имеющий под собой? * * * Она не уговаривала его вернуться. Просто села рядом, а он тихо сказал: - Пойдём домой. И было ясно, что он имел в виду именно её дом, а не свой. Он вдруг понял, что к себе домой ему совсем не хочется: он почти боится переступить родной порог, словно это – врата ада. Молча они вернулись в дом Анны, день пролетел как-то незаметно, при этом они полуосознанно избегали друг друга насколько это возможно. Вечером он посмотрел пару каких-то фильмов и пришло время спать. Он лёг прямо в гостиной, на диване. Так потянулись дни. Они жили вместе почти как муж и жена, прожившие вместе полжизни. Мишель немного отъелся, принял более благополучный вид. Он пару раз пытался писать, но скоро бросил эти попытки: через секунду после того, как он брал в руку кисть, его вдруг охватывало отвращение к этому занятию. Он иногда работал по хозяйству – в саду и в доме, Анна же на машине съездила в его дом (Мишель наотрез и даже с каким-то содроганием отказывался хотя бы приблизиться к своему жилью), привезла оттуда картины (мольберт у стены Мишель трогать запретил), некоторые его вещи. После этого вместе с учителем она стала организовывать выставку картин Мишеля. Мишель так ничего ей и не рассказал. Он вообще ничего о себе не рассказывал, на её вопросы отвечал односложно и неохотно. Она видела, что эта мирная жизнь не нравится ему. Его явно раздражала любая деятельность по близости, «суета», как он говорил, и он всё чаще уходил в дальний конец сада и уединялся там на весь день. Всякий раз, когда она приходила туда (стараясь, впрочем, лишний раз его не беспокоить), она заставала его за созерцанием: он смотрел на облака или разглядывал цветок или следил за муравьями – она неизменно останавливалась где-нибудь за деревом и стояла, пока он её не замечал, а до этого момента проходили, бывало, часы. Так вот, он мог просто смотреть на небо или на один-единственный цветок сколь угодно долго. Это завораживало её и одновременно казалось чем-то неестественным. Он отказывался говорить на любые темы, связанные с бытовыми и вообще «мирскими» делами. Говорить с ним о том, как лучше обставить комнату или в какой банк положить деньги не представлялось возможным – с таким же успехом можно было беседовать со стеной: он просто отключался от разговора и уходил в себя. Анну тревожило, что он отделяет себя от неё, не открывает ей того, что его так угнетает. Она пыталась быть весёлой, но он никогда не поддерживал её веселья, разве что улыбнётся как-то отстранённо. Помнится, однажды вечером они сидели на скамье в саду. В воздухе пролетали светлячки и она о чём-то рассказывала ему оживлённо. Он сначала хмурился, и наконец прервал её: - Послушай… И продолжал, когда она выжидательно на него посмотрела: - Извини… Давай помолчим. Почти каждую ночь он кричал во сне, просыпался и какое-то время сидел в постели, вглядываясь в темноту. Первый раз он напугал её тем, что, когда она проснулась, тихо проговорил, указывая куда-то в тёмный угол: - Смотри… Она ничего особенного не увидела и спросила: - Что? - Там… кто-то сидит. Она зажгла свет, но в углу, конечно, никого не было. На утро он, как это ни странно, ничего определённого не мог вспомнить об этом ночном инцеденте. «Мне, наверное, всё приснилось», сказал он. После этого случая он просто молча сидел и смотрел в темноту, потом снова ложился и засыпал. Любовью они почти не занимались – он избегал секса, они, бывало, просто лежали, обнявшись, и ни один не хотел чего-либо сверх этого. Если же это всё-таки случалось, на следующий день он был мрачнее обычного и с трудом выдавливал пару слов за целый день. Учитель заходил редко и не надолго. Он очень деликатничал и в разговорах тщательно подбирал слова. Что-то изменилось в его поведении с Мишелем – так разговаривают со смертельно больным человеком. А Мишель смотрел на все эти манёвры и по своему обыкновению молчал. Он день ото дня становился всё более замкнут и мрачен, Анна же – всё более жизнерадостна, а в душе её росла тревога, словно предгрозовая туча на горизонте. Однажды он сказал ей, когда они лежали ночью в постели: - Прости меня, Аннушка. Я… причиняю тебе боль. Прости меня. - Но что с тобой происходит? – спросила она, - Почему ты мне ничего не говоришь? Наступила долгая пауза, он словно бы обдумывал ответ. Она уже ждала откровений, но - Мне нечего сказать, - проговорил он наконец. Таким же тоном он мог бы сказать, что ему осталось жить один день. Прошла ещё пара недель, и как-то утром они под руку шли по улице. Мишель всё время молчал и был как-то скован, как почти всё время в последние дни. Когда они проходили мимо магазина, торгующего одеждой, Анна увидела в витрине дорогой изысканный костюм и, остановившись, показала на него: - Он бы очень подошёл тебе. Надо его купить, чтобы ты мог надевать его на выставки. Посмотрев на Мишеля, она осеклась, потому что его лицо вдруг неприятно окаменело, словно он почувствовал дурноту. Выдернув руку, он зашагал куда-то прочь, оставив Анну в одиночестве. Вернулся он к вечеру и, не сказав ни слова и не раздеваясь, лёг спать. В гостиной. * * * Ворочаясь на диване, он никак не мог уснуть и лишь в первом часу ночи сон снизошёл на него, хотя сном это состояние вряд ли можно было назвать. Тело спало, недвижное и инертное, но сам Мишель бодрствовал и вполне ясно осознавал, что тело его сейчас спит. Он не мог пошевелить ни рукой ни даже веками: глаза были закрыты, но он тем не менее видел всё – погружённую в сумрак кухню, тёмное пространство перед собой – там в темноте должна быть стена. Он мог видеть без помощи глаз и, осознав это, он понял, что может подняться, оставив тело лежащим в глубоком сне. Медленно, как бы проталкиваясь сквозь очень вязкую жидкость, он «сел» и, обернувшись, увидел своё лицо, он увидел своё тело и это было так странно и жутко – видеть своё родное лицо и своё родное тело отдельно от себя, чуждыми и неподвижными. Его, словно ледяная вода, затопило ужасающее чувство полной беззащитности и беспомощности – никогда до этого он не осознавал, что пребывание в теле даёт такую стабильность, самодостаточность, самостоятельность. В этот момент его внимание было привлечено чем-то впереди и отчаяние исчезло как мираж – он просто забыл о нём и это было странно – в нормальном состоянии эмоции не сменяют друг друга с такой мгновенной быстротой. Теперь он смотрел на тёмную стену кухни и видел, что никакой стены там нет: перед ним зияло глухой тьмой пустое бесконечное пространство, абсолютное в своём безмолвии, в своей бесконечности и в своей пустоте. Миг – и он уже парил в этом беззвёздном космосе, бесплотный, позабывший обо всём, даже о себе самом. Ничто не отделяло его от бездны. Через какое-то время пустота породила форму: форма эта не возникла или прилетела откуда-то – она проявилась, выкристаллизовалась из тьмы. То была Королева. Она восседала на некоем троне, стоящем на прямоугольной платформе, парящей в пустоте. У ног Королевы вальяжно расположились две странные женщины: абсолютно обнажённые и абсолютно безволосые – даже без бровей и ресниц. Кожа их была пепельно-сизого цвета, уши заострены, а глаза – без белков и радужки, полностью чёрные. Вся эта композиция была словно бы залита ярким серебристым светом невидимой луны. Некоторое время они были неподвижны, и можно было подумать, что это – своего рода голограмма. Но – нет. Вот губы Королевы тронула едва заметная гордая улыбка и две женщины вдруг поднялись и плавно двинулись к нему кошачьей походкой по незримой тверди. Они томно и сладострастно улыбались – с отрешённостью видеокамеры он заметил, что зубы их не по-человечески мелки - и соблазнительно проводили по своему телу ладонями. Два противоречивых чувства овладели им: ужас и желание. Какая-то его часть ощущала смертельную угрозу, а другая, может быть – более поверхностная – желание присоединиться к этим двум существам. Он вдруг ощутил сексуальное возбуждение и это вернуло его к телу: он ещё был вне его, но уже опять мог видеть его и каким-то краем сознания воспринимать происходящее на физическом плане. Он почувствовал, что сон его тела стал беспокойным. Две дьяволицы были уже рядом. Они ласкали друг друга, как львицы в нетерпении покусывают друг друга в предвкушении мяса. Позы, которые они принимали, были самыми откровенными и соблазняющими. Он заметил, что их скрытое намерение направлено на то, чтобы отделить его от тела окончательно. Тогда он погрузился в тело, ощутив его вокруг себя и начал отчаянные попытки пробудить его, толкаясь внутри. Но ничего не выходило: плоть его была совершенно инертна словно камень. Ситуация становилась всё более отчаянной. В этот момент он вдруг заметил Анну, стоящую у изголовья. Она явно не видела дьяволиц, она целиком была поглощена созерцанием его тела. Было видно, что она еле сдерживается, чтобы не наклониться и не поцеловать его. И хотя она не замечала дьяволиц, они прекрасно заметили её. Одна из них зашла за спину Анны, обвила её шею своими лунными руками и начала что-то нашёптывать ей на ухо, лукаво поглядывая то на подругу, то на Мишеля. Он увидел, что Анна под действием этих нашёптываний словно бы погрузилась в транс и донельзя возбудилась. Чувство, что сейчас произойдёт нечто непоправимое, стало невыносимым и он изо всех сил стал раскачивать тело изнутри, пытаясь его разбудить. Мало-помалу оно стало поддаваться и его наконец удалось столкнуть с дивана. Падения он не почувствовал, но зато вернулись тактильные ощущения и он перестал видеть с закрытыми глазами. В общем, он проснулся, но как бы наполовину: тело плохо слушалось его, оно было онемевшим и заторможенным. Он открыл глаза и неловко поднялся. Дьявольских женщин нигде не было и вообще всё вроде бы вернулось на свои места, хотя он ясно чувствовал: они рядом, они здесь, невидимые и от этого ещё более опасные. Анна смотрела на него с ужасом и растерянностью. Он хотел сказать ей что хочет уйти, но обнаружил, что не может произнести ни слова, а только мычит. Впрочем, откуда-то он знал: эта немота скоро пройдёт. Он просто махнул рукой и, пошатываясь, побрёл прочь. Туда, в свой дом. * * * …И вот снова он сидел на крыльце и курил, пуская дым вниз, в ноги. Ночь незаметно перешла в рассвет, зазвенели вокруг птицы, вот уже и звёзды исчезли, а он всё не мог решиться переступить порог. Он боялся, как боялся в детстве войти в тёмную комнату. Эта тьма за серо-зелёной дверью, на которой краска потрескалась от времени, эта тьма ждала его, она была живая и хищная. Она знала, что он принадлежит ей и рано или поздно сам войдёт в её пасть и потому ей достаточно было просто ждать, хихикая и перешёптываясь по углам в предвкушении. Утро немного облегчило его боль, как прохладная вода смягчает боль от ожога. Насколько это вообще было возможно, ведь там, на крыльце старого дома сидел единственный человек во Вселенной, единственное живое существо в царстве призраков, жаждущих его крови. И – никакой надежды. Не было в мире места, где можно было бы спастись. Рай – пустая сказочка для того, кто всегда носит свой ад с собой. Не то, чтобы я попал в ад, думал он. Нет. Я сам и есть ад. Я есть ад. Я проклят просто самим фактом своего существования. В таком вот состоянии иные кончают самоубийством. Но Мишель просто курил, морщась от тяжести в сердце. Садил сигарету за сигаретой, будто это и был его способ самоубийства. Когда улица ожила и по ней потекли потоки горожан, спешащих по своим утренним делам, он встал и вместо того, чтобы пойти домой, смешался с толпой. Он бродил по городу, сидел в сквериках, останавливался в кафе перекусить и снова шёл по нескончаемым асфальтовым дорожкам, не глядя ни на кого, отдельный ото всех – он чувствовал себя как обречённый на смерть тяжело больной среди мирных жителей, живущих своей мирной жизнью. Между ними пролегла пропасть и имя той пропасти – смерть. Однако, как ни тяжко было видеть все эти лица, всех этих людей – мужчин, женщин, детей – заставить себя идти домой он никак не мог. Под вечер он присел на скамейке неподалёку от автобусной остановки и стал смотреть на нескончаемое людское мелькание-течение. Здесь жизнь была особенно похожа на сон, прорвать пелену которого он был не в состоянии. Те, кого он видел, были полны забот, радости, усталости, влюблённости, веселья, грусти, неприязни, раздражения… Но никто из них упорно не замечал нависшей над ними бездны. Бездны фундаментальной никчёмности бытия. Высокое синее небо смотрело на них сверху, распахнутое в Пустоту, но они не смотрели на небо. Они жили. Он пытался жить как они сегодня, стать таким же, одним из многих – и не смог: небо не спускало с него своего ледяного взгляда. Холод. Он встал и, еле отрывая ноги от земли, побрёл домой. * * * Вот Мишель открыл старую скрипучую дверь, ожидая увидеть за ней тьму, но тьмы не было: он и забыл, что учитель открыл окна. Жёлтый свет вечернего солнца придавал его комнате какой-то болезненный и заброшенный вид. Он медленно подошёл к повёрнутому к стене мольберту. Сердце затрепыхалось в груди как раненая птица – неровно и отчаянно. Облизнув внезапно пересохшие губы, он уже протянул было руки к холсту, но остановился: Она требует другого освещения и другой обстановки. Торопливо закрыл ставни и завесил окна, запер дверь, зажёг свечи и, придвинув мольберт к креслу и усевшись поудобнее, посмотрел на Неё. Лунный свет струился от Её лица, Она чуть заметно улыбалась ему. Он был готов поклясться, что нарисовал Её немного по-другому и даже точно помнил – как именно. Её образ приобрел живость фотографии, или нет… живость образа за окном. Да, теперь холст не был картиной – это было окно в иной мир. Он пригляделся внимательнее, рассматривая Её – да, точно такой же он видел Её во сне, а потом, зарисовывая, слегка ошибся в некоторых деталях. Но теперь эти ошибки отсутствовали. Он смотрел и смотрел неподвижно, словно бы уснув. И вот исчезла последняя преграда между этим миром и тем. Он ощутил аромат, Её запах, запах Её мира, ночной запах. В следующий момент окружающая обстановка исчезла и они остались с Нею вдвоём – Она стояла перед ним, а вокруг на миллиарды километров – пустота, тёмная с золотистым оттенком свечного пламени. Вот Она чуть улыбается и приказывает без слов: «ПОКЛОНИСЬ МНЕ». Её веление – веление самой Вселенной, невозможно даже подумать против. «НИЖЕ» - ему чудится в Её беззвучном голосе лень, равнодушие и страсть. Ленивая и равнодушная страсть. Он встаёт на колени, сладкая щекотка в животе. «ЦЕЛУЙ МОИ НОГИ». Он видит перед собой Её туфли, словно сотканные из звёздной пыли – Она завораживающе приподняла подол чтобы обнажить их. Только он исполнил Её последнее приказание – словно провалился куда-то: бездна тел, невообразимая оргия, в которой можно утонуть как в болоте, забыть себя, быть растасканным на кусочки… Звонок в дверь. Он опять в своей мастерской. Сердце ходит ходуном, бьётся так, что содрогается тело. Анна. В глазах её плещется ужас. - Почему ты ушёл? Где ты был? Он смотрел на неё непонимающе – он действительно никак не мог понять о чём речь, словно она говорила на незнакомом языке. Странное бледное существо с огромными глазами, призрак, сновидение, которое что-то хочет от него, шепчет о чём-то, требует чего-то… Он хотел только одного – чтобы она поскорее ушла. Но она не ушла, а наоборот – проскользнула мимо него, оказавшись в самом сердце, в самом святилище, опасная как лиса в курятнике. В руках её оказался нож. Он решительно не понимал что происходит и чего она хочет – только чувствовал исходящую от неё опасность. Она замахнулась, чтобы ударить в холст, исполосовать его. Невероятным образом Мишель успел помешать ей. Как-то отстранённо он ощутил боль в повреждённой руке. Он видел, как на холст медленно-медленно падают две капли крови. Испуганное лицо Анны. Вот капли касаются холста, смешиваются с краской. Сразу в воздухе что-то неуловимо меняется. Зашевелились какие-то силы, словно в комнату вошло нечто невидимое, древнее и мощное. - МНЕ ЭТО НРАВИТСЯ, - вдруг слышится знакомый беззвучный голос. Мишель оборачивается словно во сне и видит у себя за спиной Королеву – так же ясно, как Анну. - Но я же не сплю, - пробормотал Мишель, ошеломлённо переводя глаза с Королевы на свою окровавленную ладонь и обратно. Королева томно улыбалась. - Мишель! – голос Анны донёсся до него как бы издалека, сквозь толщу невидимых стен, - Опомнись! Ты же сходишь с ума! Это она, твоя Королева? – Анна показала на холст, живую Королеву, стоящую рядом с ней, она не видела, - Да это же натуральная икона, вернее – какая-то дикая антиикона! Она сводит тебя с ума, Мишель, сожги её, уничтожь пока не поздно и пойдём со мной. - Поздно, - сказал он, улыбаясь, и эта улыбка заставила её отшатнуться. - ПОЗДНО, - сказала Королева, - НАПОИ МЕНЯ ЕЁ КРОВЬЮ. ОНА ЛИШНЯЯ. Он посмотрел на отнятый у Анны нож, который держал в здоровой руке, и поскорее отбросил его подальше. И тут же почувствовал неудовольствие Королевы – словно бы дохнуло откуда-то морозом. Глубокие тени в тёмных углах ожили, зашевелились, со всех сторон начал доноситься невнятный шёпот и вздохи. Давление, призывающее к убийству, приказывающее убить стало почти невыносимым. Наконец Мишель не выдержал и крикнул изо всех сил: - Нет!.. Уходи! – потом тише, - Уходи, ты здесь лишняя. Уходи. Уходи. Он твердил это своё «уходи», переступая с ноги на ногу, раскачиваясь и тряся головой. Анна дотронулась до него, он остановился. - Мишель, - сказала она, - смотри на меня, посмотри мне в глаза. Он посмотрел. Она задрожала от ужаса, из её глаз побежали слёзы. Наверное, так плачут, увидев в морге изуродованный труп любимого человека. Как-то справившись с собой, она проговорила, почти не осознавая своих слов – просто озвучив заранее подготовленную фразу: - Теперь скажи мне, глядя в глаза, что ты хочешь, чтобы я ушла. Скажи, что я здесь лишняя. Не колеблясь ни мгновения, он сказал, глядя ей в глаза: - Я хочу, чтобы ты ушла. Ты здесь лишняя. Она сомнамбулически повернулась и пошла к двери, ощупывая перед собой пространство словно слепая. Когда дверь за ней закрылась, со всех сторон послышались стоны разочарования. Мишель лёг прямо на пол, подтянув ноги к груди, и закрыл глаза. * * * Наверное, он заснул, потому что в следующий момент он уже был ТАМ. Он поднялся, посмотрел на свои руки, даже потопал ногой – всё было на месте. Огляделся. Королевы нигде не было. Зато в ложбине между этими странными белёсыми холмами-облаками он увидел диковинный транспорт, напоминавший чем-то обгоревший троллейбус без стёкол и без колёс. Проводов тоже не было, не было и водителя. Однако Мишель без тени сомнения знал, что эта повозка – персонально для него. «Сервис» - горько мелькнуло у него в голове. Как только он оказался внутри «троллейбуса», тот плавно тронулся с места, набирая скорость. И вот за поворотом он увидел конечную и единственную станцию этого потустороннего рейса. Окружённое облачными холмами сотрясалось от грохота музыки странное и в то же время смутно знакомое сооружение, похожее на помесь вокзала и огромной рок-сцены, грубо сложенной из кирпича. Эта музыка – тяжкий лихорадочный ритм, уводящий в дурной бесноватый транс. Он едва не поддался этому ритму, чувствуя разливающуюся по телу парализующую истому, но в тот же миг со звуком что-то стало: музыка как бы отодвинулась на задний план. Она не стала тише, но почему-то он почти перестал её слышать. Множество людей – вернее, не совсем людей – это были те самые пепельные демоны, что приходили к нему во сне вместе с Королевой – только здесь их были толпы и толпы эти были обоеполыми. Ими словно бы владело безумие – их похоть не имела предела, казалось, что всё их тело создано для сексуального наслаждения – каждый сантиметр. То, что они вытворяли, не поддаётся никакому описанию. Все древнеримские оргии по сравнению с этим – детские игры в дочки-матери. Они лежали, стояли, сотрясались в подобии танца, кричали, визжали. Некоторые лежали без памяти прямо под ногами братьев и сестёр, но никто не обращал на них внимания. Вот на глазах Мишеля один из таких очнулся и сразу же без паузы влился в общую безудержную вакханалию. Они не были людьми ни физически, ни психически: людей, даже самых отвязных, всегда что-нибудь сдерживает, хоть что-то, ведь у каждого из нас были родители или воспитатели или кто-то ещё, хоть что-то сдерживающее, отвлекающее или отрешающее от разгула внутренних стихий. У каждого из нас есть мало-мальский тормоз, инстинкт самосохранения, внутреннее чувство правильного, допустимого. В конце концов, даже у самых выносливых из нас физические и психические возможности далеко не безграничны. Но здесь… Эти существа были воплощённым сладострастием в самом его крайнем виде. Без устали, без страха, без упрёка. Происходящее странно ранило его сердце. Он почему-то готов был заплакать, глядя на всё это. Но вот Мишель, увлекаемый какой-то невидимой силой, поднялся по ступеням на эту «сцену», проходя сквозь не замечающую его толпу, вглубь, туда, куда не достигал пляшущий свет факелов. Здесь он увидел тёмный проём в стене, в который его и повлекла эта сила, выполнявшая роль гида. За проёмом была тёмная прихожая или тамбур, этакий маленький закуток, за которым виднелась в полумраке решётка – стальные прутья, огораживавшие какие-то мрачные помещения. Их он рассмотреть не успел, так как внимание его было привлечено чем-то в закутке, слева. Он пригляделся и этого было достаточно чтобы приблизиться к объекту внимания почти вплотную. То были человеческие останки. Он видел руки, ногу, валявшиеся отдельно, и часть женского тела выше солнечного сплетения. Здесь не было крови, сухожилий и мышц – это не была плоть в обычном смысле. Останки эти состояли из всё той же пепельно-сизой субстанции, только здесь она была белёсая, как бы обескровленная. Но самое страшное было в том, что в той женщине всё ещё теплилась призрачная жизнь – глаза её были слепо уставлены в пространство, губы шевелились как в бреду, она что-то шептала. Он приблизился, думая, что она хочет сказать ему что-то важное, что говорят перед смертью. И вот с ужасом и жалостью он услышал, что она бормотала какую-то чушь про очереди и высокие цены на колбасу – сюрреалистически нелепая тема здесь, в этом сумеречном аду. В следующий момент он отчётливо понял, что она попала сюда после своей смерти, настоящей смерти там, в мире людей. И произошло это во времена советской перестройки. И вот теперь она умирала вторично. Он заметил, что останки медленно исчезают, как бы погружаются прямо в цементный пол как в зыбучий песок. Ещё мгновение и их уже не будет. Как-то невольно зацепившись вниманием за это жуткое бледно-синее лицо, за эти шевелящиеся губы, он вдруг провалился сквозь пол вслед за ними и – словно взмах чёрного крыла – под ним распахнулась картина мирового распада: бесконечный тёмный океан нечистот, источающий то тут то там столбы зловонных испарений и слабое гнилостное сияние. И он почувствовал, что и здесь кипит, копошится, кишит какая-то своя невероятно опасная и хищная жизнь, и жизнь эта заметила его и уже начала приглядываться, подбираясь всё ближе, ещё пока невидимая… Но незримый гид не оставил в беде: его выдернули из того гниющего мира можно сказать за шиворот и вернули на место, как котёнка, который забежал куда не следует. Вот Мишель оказался снова перед решёткой. За ней он увидел какие-то огромные сумрачные казематы с цементным полом и теми же грубыми стенами из красного кирпича. Там, на ступенях, два демона что-то делали с человеком или, по крайней мере, с тем, кто, как и та женщина, был более похож на человека, чем они: что-то неопределённое, но тем не менее вполне внятное говорило, что это больше человек, чем двое его мучителей. Что именно они делали, Мишель так и не понял: человек лежал на полу, не подавая признаков жизни, а те двое, склонившись над ним, совершали непонятные движения руками будто месили тесто. Следующий фрагмент путешествия совершенно выпал из его памяти и как он ни пытался потом вспомнить что же было между казематами и следующим эпизодом, у него так ничего и не получилось. Дальше он просто осознал себя стоящим перед парадным входом какого-то огромного здания, подавляющего своей грубой тяжеловесной шикарностью. Опять была ночь – похоже, солнце вообще здесь никогда не всходило. По обоим сторонам от входа стояли две статуи, изображавшие странных существ, то ли собак, то ли леопардов. Он пригляделся к ним. Надо сказать, что каждый предмет здесь обладал странным свойством: стоило только задержаться на нём, как он захватывал внимание полностью и потихоньку начинал жить своей жизнью. Так получилось и здесь: статуи под его взглядом вдруг зашевелились, ожили, заплясали в нетерпении, готовые спрыгнуть со своих постаментов. Он понял, что случайно расшевелил каких-то местных демонов и поспешно отвёл взгляд, чувствуя, что те противятся этому и зовут его назад. Вот он вошёл в чёрные словно бы базальтовые стены и оказался в роскошных покоях. Эта роскошь была бы странна и чужда современному человеку: нелепые но огромные украшения из золота и тёмных драгоценных камней, тёмно-красный бархат, высокие потолки, слишком громоздкая каменная мебель. Факелы. Они тускло горели грязно-оранжевым светом, не давая дыма. Поначалу здесь было пусто, хотя он всей кожей ощущал чьё-то невидимое гнетущее присутствие. Но вот в покои торжественно вошла группа сизокожих местных жителей, облачённых в золочёные одежды. Они катили перед собой тележку, на которой лежал обнажённый человек, молодой мужчина. То, что происходило дальше, с трудом поддаётся описанию просто потому, что в человеческом языке нет прямых эквивалентов происходившему. Это можно было бы назвать неким чудовищным ритуалом, обрядом жертвоприношения, но – кому? Зачем? Это можно было бы назвать экспериментом, но эксперименты, даже самые жестокие, имеют какую-то чёткую цель. Между тем цель этих существ была сокрыта мраком не только для невольного зрителя, но, по-видимому, и для них самих. Это можно было бы назвать изуверской забавой, если бы забавлявшиеся действительно забавлялись при этом. Может быть, наконец, это была казнь? Но тот человек был совершенно не виновен даже с точки зрения самих торменторов, Мишель почему-то очень точно знал это. Что же ими двигало? Извращённое любопытство? Жажда разрушения? Этого Мишель так никогда до конца и не понял. Вот между ними произошло мгновенное безмолвное совещание, отголоски которого как-то «услышал» и Мишель: он уловил, что они «говорили» о некоем «серебробородом демоне», который наибольшим образом подходил для их тёмных целей. Их жертва словно бы пребывала в наркотическом трансе и слабо осознавала происходящее. Они совершили ряд каких-то действий, по большей части внутренних, чтобы вызвать серебробородого демона к жизни. Скоро открылась ниша в одной из стен и оттуда выдвинулась тёмная фигура огромного роста. Она была тёмной только первые мгновения и только для Мишеля, чей разум никак не мог облечь воспринимаемое в какую-либо удобоваримую форму, пока наконец спустя несколько секунд не сумел со скрипом сделать это, нарисовав перед взором Мишеля некое чудовище совершенно омерзительного вида, живо напоминавшего собой самые жуткие химеры Франсиско Гойи. Но вот – Мишель словно моргнул – и чудовище вдруг обернулось женщиной. Женщина та была не менее отвратительна и ко всему ещё на её грудь ниспадала длинная седая борода. С хищным и жадным оскалом серебробородый демон двинулся к жертве. Бедняга мгновенно протрезвел и неистово закричал и заметался, но скоро чары демона опять успокоили его. Урча как голодная кошка, добравшаяся до вожделенной сметаны, серебробородый демон начал совокупляться с человеком с такой лихорадочной жадностью, словно на самом деле пожирал его. Но вышло как раз наоборот: непонятным образом серебробородый демон словно бы впитался в человека и тот обессилено потерял сознание. В этот момент Мишель понял, что теперь этот человек проклят навеки, бесповоротно заражён неким вирусом, несущим разложение и ему самому и всем вокруг него. Ещё он понял, что человек этот живёт в мире людей, а сейчас он как бы видит сон, который скоро закончится и тогда этот персонаж будет ходить среди людей как чумной, отравляя одним своим взглядом. И ещё понял Мишель, что человек этот сам выбрал свою судьбу. Может быть, он не предвидел или не хотел предвидеть, к чему приведёт тот путь, который он избирал каждое мгновение своей жизни, да и наверняка он всё забудет, проснувшись, но тем не менее он уже отмечен этим адским клеймом, он лёг под своего серебробородого демона и сделал это фактически добровольно. Он делал свой выбор каждым своим поступком, каждой своей мыслью, каждым своим словом. Из таких малых выборов слагается один большой и окончательный выбор, который мы совершаем, так того и не заметив. В его сердце с новой силой заныла тревога. Он увидел, что может ждать и его в конце этого пути, если только… если только его финиш не будет ещё более мерзким. Он чувствовал страшное опустошение, внутренний паралич. Он хотел уйти отсюда, он вдруг до боли затосковал по синему небу, по облакам, птицам, ветру, пахнущему солнцем. Но та невидимая сила что водила его здесь, держала железной хваткой, не отпуская ни на миг. Здесь он делал только то, что ему позволялось. Вот декорации сменились. Он очутился на крыше какого-то огромного чёрного здания. Краем сознания он отметил, что это тот самый дворец, внутри которого он только что был. На чёрном небе сияла призрачная душно-синяя луна. Внизу – большая площадь, в центре которой – освещённая факелами ступенчатая пирамида высотой в несколько этажей. Вся площадь была наводнена медленно колыхающейся толпой, которая из-за многочисленных факелов казалась мрачной оранжевой галактикой. Он увидел, что толпа эта вращается вокруг пирамиды и это вращение порождает всё возрастающую энергию, словно ротор исполинского генератора. И от этого Мишель почувствовал себя плохо: назревало нечто ужасное. Эта луна была соединена с пирамидой невидимой осью, вокруг которой и происходило коловращение толпы. И всё это – в абсолютной тишине. Ему захотелось закричать, но он не мог. Он заплакал бы, но слёзы не текли. Наконец от луны вниз произошло какое-то мгновенное движение, словно бы молния, состоящая из прозрачно-голубоватого газового пламени. Толпа взорвалась ликованием. Свершилось. В следующий момент всё исчезло для него, потому что прямо перед ним на крыше появилась Королева, хотя сейчас Она выглядела совсем иначе чем раньше: зловещий столб синей энергии выше человеческого роста, в котором, если приглядеться, всё яснее проступают черты лица и формы тела. Да, она была Королевой. Королевой демонов. Её глаза сейчас были подобны тёмным провалам и провалы эти завораживали, неодолимо затягивали как водоворот, он почувствовал, что сейчас будет впитан Ею навсегда и бесповоротно. Тогда, совершенно инстинктивно он начал сопротивляться, чувствуя, что где-то там, в невероятной дали и в то же время совсем близко содрогается на полу его спящее тело, сомнамбулически отзываясь на его усилия. Когда он уже начал понимать, что не сможет совладать с этой силой, откуда-то начал раздаваться странно знакомый звон, каким-то образом связанный с физическим телом. Этот звон словно бы исходил из другого мира и тянул его туда, спасая из объятий Королевы. * * * Это был звонок в дверь. Кто-то упорно и непрерывно жал на кнопку. Мишель сел. Его тошнило, сердце ходило ходуном. Собравшись с силами, он поднялся и открыл дверь. Была ночь, перед ним, освещённый лампочкой над крыльцом, стоял учитель. Его борода была всклокочена, очки сидели на носу кривовато. - О-пять но-чь? А что, д-ня у-же не бу-дет? – это Мишель так пошутил, он даже попытался улыбнуться, правда язык почему-то еле ворочался и слова вспоминались с трудом, словно он говорил на иностранном. Из-за этого приходилось говорить, спотыкаясь на каждом шагу, буквально по слогам. Его улыбка судя по всему произвела на учителя тягостное впечатление. - Мишель, пойдём со мной, сынок, тебе надо отдохнуть, - сказал он, протянув к Мишелю руку, но тот отстранился. - Не тро-гай-те ме-ня, - проговорил он, - я мо-гу вас за-ра-зить. Я за-раз-ный. Он знал: они были рядом. Они окружали его – демоницы и демоны. Он ощущал их горячее и тлетворное дыхание на своей шее, их нетерпеливые касания по всему телу. Они наседали: Мишель еле держался на ногах. Кое-как выбравшись наружу, он повалился в траву, совершенно ясно чувствуя, что демоны и демоницы набросились на него как голодные собаки. В конце концов его вырвало какой-то горечью и он принялся с обречённым упорством перевёрнутого на спину жука подниматься на ноги. Учитель попытался помочь ему, но Мишель опять отстранился. Приняв наконец вертикальное положение, он побрёл прочь шатаясь, будто был в стельку пьян. Проходя между дубами, он видел этих жутких демониц, выглядывающих из-за стволов и непринуждённо сидящих на ветвях, словно русалки. Он чувствовал, что демоны оседлали его, своим весом пригибая к земле. Раз или два он падал на четвереньки, потом опять поднимался и всё шёл к калитке. Как в жутком сне. Почему «как»? Это и был жуткий сон. Кошмар наяву. И нет возможности проснуться. Учитель ошеломлённо и растерянно смотрел ему вслед. * * * Мишель брёл по тёмным улицам, на которых сине-белые фонари светили так скудно, что лишь подчёркивали темноту, он шёл, совершенно не ощущая тела, будто на самом деле покоился на месте, а двигался мир вокруг него – плавно и неодолимо. Проплывали какие-то приглушённые дома, придавленные тьмой, какие-то невнятные личности появлялись и исчезали без следа – всё это было похоже на бесшумную чёрную реку, полную невидимой жизни и текущую к неведомой Цели. Цель эта почему-то представилась ему в виде огромного обрыва, пропасти, куда эта река низвергалась бесшумно и медленно, не достигая дна. И – Королева. Её мир был совсем близко, Мишель ощущал этот страстный горячечный ночной аромат, казалось – её мир уже просвечивает, явственно сквозит в каждой тёмной подворотне, то тут, то там слышался развязный хохот, женский или мужской, шорохи и шёпот. Близко, близко. Мишель был уже почти свой здесь, на этом тайном празднике. Вот он сел в какой-то троллейбус, наверное – последний, и скорчившись, сел у окна, а свет в салоне почти не горел и по сиденьям и лицам плавали синие блики фонарей. Троллейбус, плавно покачиваясь, плыл по улицам, в него заходили странные персонажи, отмеченные тою же печатью, что и сам Мишель и однажды он даже увидел того, над кем ТАМ творили гнусный эксперимент – он вошёл, лихорадочный взгляд крапивой обжёг Мишеля, задержавшись на нём томительно долго – пару мгновений и целую вечность – они узнали друг друга и промолчали, храня тайну, и после этого он вышел на следующей остановке, а Мишель всё ехал и ехал, а вдоль дороги стояли женщины, наверное - красивые – он не мог понять, и их глаза – в этих глазах та самая лень, то самое равнодушие и та самая страсть. Ленивая и равнодушная страсть. Поколения этих женщин до сего момента и поколения после сгинут как тени, а страсть эта останется неизменной, страсть эта пребудет вовеки, древняя и непобедимая, пережёвывая людей непрерывно и равнодушно как некий чудовищный конвейер. Но дорога подходила к концу – он словно бы опять видел всё тот же сон с тем же путешествием в мир Королевы, но сон этот был диковинно и болезненно преломлён в призме повседневной реальности и от того в сердце рождался и креп ужас и отчаяние: Мишель ощущал себя мухой, увязшей в мёде безо всякой надежды вырваться. Троллейбус подъезжал к площади, на которой стояло здание ночного клуба, так похожее на ТО здание. Гремела музыка, так похожая на ТУ музыку, на площадке у входа, к которой вели ступени, извивались в танце парни и девушки – ночь была тёплая и даже жаркая и они не хотели заходить внутрь. Всё было так похоже… Не чуя себя, Мишель вышел из троллейбуса и двинулся к танцующей толпе. Взойдя по ступеням, он встал в сторонке и смотрел на них как зачарованный. Это зрелище вселяло в него ужас и желание крикнуть что-нибудь вроде «Что вы делаете?!» или «Опомнитесь!». Внезапно что-то сместилось в его уме и вместо разгорячённых и страстных молодых людей он в мгновение ока увидел сизокожих демонов и демониц. Те танцевали, тёрлись друг об друга и совокуплялись, при этом поглядывая на него с издёвкой и как бы говоря: «Никуда ты от нас не денешься!». И тогда Мишель заплакал. Он почувствовал, что низвергнут на самое дно вселенной и теперь уже ничто не может ему помочь. Он упал на колени, сложился пополам и повалился на бок, свернувшись калачиком и сдавленно рыдая. Какие-то парни подняли его и довольно грубо выпроводили прочь, благо что не побив при этом: он портил веселье. - Нарк …ный, - сказал один, несильно пнув Мишеля. Они бросили его в каком-то скверике на газоне и ушли. Отлежавшись, он побрёл, шатаясь, неведомо куда – просто туда, куда шли ноги. На пустынной улице он увидел приближающуюся к нему демоницу – она шла навстречу походкой пантеры и улыбалась ему завлекающе. Он хотел пройти мимо, но она обняла его и поцеловала. Повлекла за собой в кусты, росшие у обочины тротуара. Они легли, она распалилась до нельзя, до неистовства – эти сизокожие существа, похоже, вообще были постоянно возбуждены и заводились с пол оборота. Но в этот момент словно пелена спала с его глаз и он обнаружил, что целует совсем не демоницу, а молодую девушку, почти девочку, лет четырнадцати, не больше. Она была пьяна и в её глазах в синем свете фонарей Мишель увидел боль и тоску, темнеющую сквозь хмельное веселье. Он отпрянул и, вскочив, почти побежал прочь, а девушка что-то кричала ему вслед насмешливо, но это совсем не трогало его, он словно бы и не понимал её. Когда небо из чёрного стало глубоко-синим и звёзды начали исчезать на его фоне, он вдруг вышел к своему дому. Крыльцо его было освещено электрической лампочкой, в общем, он был не темнее окружающих зданий и деревьев, но тем не менее, в этот момент он показался Мишелю настоящей чёрной дырой, высасывающей силы, затягивающей в своё нутро властно и непреодолимо. Постояв некоторое время, Мишель побрёл домой, с трудом переставляя ноги. Едва же он переступил порог – как увидел, что его здесь ждали: горели свечи, царила удивительно уютная расслабляющая и успокаивающая атмосфера. Здесь царило невидимое веселье, незримое пиршество, он почти видел его, почти участвовал в нём. Он прошёл к креслу и повалился в него, ощущая дикую усталость и желание развеяться и забыться. Внезапно перед ним возникла Королева во всей своей красе – и сразу всё заполнила собой, заставив померкнуть мир. Она подошла к нему, завораживающе улыбаясь – так не может улыбаться смертная женщина – провела рукой по его волосам, отчего он задрожал, и вдруг – исчезла! Будто дохнуло ледяным ветром, свечи погасли, праздник угас точно как и свечи – мгновенно и бесследно и Мишель остался один в холодной тёмной комнате, больше похожей на склеп. Некоторое время он пребывал в оцепенении, боясь даже подумать о том, что произошло. Но вот робкое: «Она ушла?..» - и безжалостный ответ: ДА! - Но почему? – прошептал он, пытаясь унять выскакивающее из груди сердце. И тогда – словно бы извне – пришёл ответ, заставивший его заскулить раненым псом: та девочка. То, что он не взял её. Это было всё равно, что пренебречь самой Королевой. Если бы тогда он поступил иначе, девочка эта была бы уже в руках Королевы. Эта связь с Мишелем была бы последней каплей, последним звеном в цепи горьких событий в жизни этого человечка, после чего она, проснувшись на рассвете в тех кустах, пришла бы домой и покончила бы с собой. Теперь же это самоубийство откладывалось на неопределённый срок и неизвестно даже состоится ли оно вообще. Он огляделся по сторонам и – ледяной страх схватил его за желудок, мгновенно окатив ледяной водой пота. Страх и смертная тоска: он понял, что погребён заживо. Из углов и стен выползали, подобные теням, ужасные химеры, и серебробородый демон был тоже здесь и никакого спасения. Никто не придёт на помощь. Некого звать. * * * Они нашли его всё в том же кресле, свернувшегося калачиком – дверь была открыта и они вошли в дом беспрепятственно. Анна, учитель и его друг-врач. Осмотрев Мишеля, врач покачал головой и сказал: - Могу ошибаться, но по-моему это летаргический сон или что-то вроде комы. Потом он осторожно спросил: - А он, случайно, наркотики не употребляет? Учитель оглянулся на Анну, та отрицательно покачала головой. - Нет, - ответил учитель. Они вдвоём взяли Мишеля на руки и вынесли из дома – в утро, звенящее птицами и солнцем. Отнесли его в автомобиль. На заднее сидение, к Мишелю, села Анна, учитель сел за руль, а врач поехал за ними на своей машине. Дом провожал их слепым взглядом пустых окон, занавешенных изнутри. Они направились в горы, туда, где в уединении жил отец учителя. * * * Несколько дней врач учил Анну колоть глюкозу, витамины и ещё что-то, ухаживать за больным, а потом уехал, обещая через какое-то время вернуться. На вопрос «когда?» он пожимал плечами и поднимал брови: он не знал. Это могло затянуться на месяцы, а могло закончиться в любой момент. Мишель крайне истощён – и физически, и психически, говорил он. Нам остаётся только поддерживать его, остальное – за ним. Это было очень живописное место – утопающие в зелени горы, совершенно ясное небо, уютный каменный домик с плоской крышей-верандой – и никого. Учитель сказал, что его отец наверное ушёл в горы, но скорее всего не надолго. Анна нашла холсты, краски – учитель часто проводил здесь отпуск - и принялась коротать время за мольбертом, то время, которое оставалось от ухаживания за Мишелем. Дедушка Сандро вернулся на следующий день после отъезда врача. Он оказался приветливым высоким и худощавым стариком, с коричневым лицом, состоящим из добрых морщин. Довольно массивные, скульптурно вылепленные нос и подбородок. Белые волосы, достающие до плеч и перехваченные сзади в пучок, белая же борода, очень короткая, почти щетина, и шикарные усы, концами загибающиеся кверху. Он был весьма бодр, смеялся легко и заразительно, зубы его, то и дело показывающиеся в смехе, были белыми и ровными. На вид ему было лет шестьдесят – этакий крепкий шестидесятилетний мужчина, правда – совсем седой. Но на самом деле шестьдесят было его сыну, а ему самому – далеко за восемьдесят. С сыном они обнялись, Анне же дедушка галантно поклонился. Он принёс с собой рыбу, абрикосы, сыр и виноград. Сразу принялись готовить ужин – дедушка сказал, что сначала нужно покушать, а потом и поговорить можно. Внезапно, пронзительно взглянув на Анну, дедушка спросил, почему девица-краса так печальна. Он ещё не заходил в дом и не видел лежащего там Мишеля. Учитель расстроено крякнул и произнёс: - Именно поэтому мы здесь, отец. * * * Дедушка Сандро постоял у изголовья кровати, вглядываясь в лицо Мишеля, потом обнял Анну и, гладя её по голове, тихо произнёс: - Всё будет хорошо, дочка, он проснётся. И она поняла, что это – не простое утешение, он словно бы знал, что так оно и будет. Это вселило в неё надежду. Она уткнулась в пахнущее солнцем плечо старика, но не плакала: все слёзы она выплакала тогда, в ТУ ночь. Потом они сели ужинать на веранде, увитой виноградом. Горы, небо, вечернее солнце. Всё вокруг было так безмятежно… * * * Прошло несколько дней. Учитель скоро уехал – что-то улаживать в городе. Дедушка всё больше хлопотал по хозяйству, а в свободное время, которого было много, сидел на скамейке перед домом. Анна не понимала – как можно сидеть, ничего не делая, и при этом не умирать со скуки. От дедушки исходил такой покой – и ведь он даже не дремал! Когда она спросила его об этом, он тихо рассмеялся и сказал: - Я долго учился этому, дочка. - Чему? - Просто сидеть с чистым сердцем. Слушать тишину и смотреть. Молиться. Наверное, это самое главное, чему я научился в своей жизни. Глянул на неё, лукаво сощурившись, увидел её недоумевающее лицо и опять рассмеялся, погладив её по голове. Анна же редко отходила от Мишеля. Странно, но тот угол, где он лежал, будто бы опутывали невидимые тенета тьмы, какая-то гнетущая атмосфера или проклятие. Анна вынуждена была время от времени гулять по горам, чтобы развеяться, вспомнить, что на свете есть небо и деревья и птицы и величественные горы. Она слышала, что в таких случаях полезно разговаривать с больным, но никак не могла собраться с силами. В ней просто не было слов, а то, что она чувствовала, трудно было выразить словами. Она гладила его по щеке, по волосам, обнимала его голову и подолгу так лежала рядом с ним. Однажды она поймала себя на том, что согласилась бы на что угодно, лишь бы он проснулся и в его глазах опять засиял бы тот огонь, который она полюбила. И эти слова не были пустыми. Раньше она читала о подобном в книгах, ей встречались выражения наподобие «она отдала бы жизнь…» и тогда она как-то не задумывалась над этими словами, пропуская их почти как некие красочные преувеличения. Но теперь всё было именно так: она именно отдала бы жизнь, всё что угодно – в ад бы спустилась и сгорела бы там заживо. И в этом не было никакого аффекта, просто её жизнь потеряла для неё всякое значение рядом с тем, что случилось этим человеком, лежащим перед нею словно труп. Она хотела возродить его из пепла – не для себя – ведь, как уже было сказано, о себе она и не думала – точно так же, как мать готова защищать своего младенца до конца, не смотря на то, что, казалось бы, брось она его – и спаслась бы – и если кто-то, слушающий лишь свой слепой ум, скажет, что любовь эта – лишь простой материнский инстинкт – что ж, пусть так. Но что же это такое – этот самый материнский инстинкт и что такое тот пламень, что горит в груди любящего человека, что такое та всепобеждающая нежность, что способна заставить человека в полной ясности ума шагнуть в пропасть, чтобы тем самым послужить своей любви? Только любящий человек способен на настоящие поступки, способен отречься от своего уютного мирка и превзойти все пределы. Без любви человек подобен призраку на этой земле. И то, что в животных проявляется робко и неосознанно, как бы исподволь, то, что в них мы зовём материнским или ещё каким-то инстинктом, в человеке – если он настоящий человек – процветает уже явно, во всей красе и осознанно, хоть, как правило, и не беспримесно. Она снова и снова вспоминала тот момент, когда впервые его увидела – в Академии, на первом курсе. Ему тогда оставалось доучиться год, для неё же всё было в новинку, она ходила по этим коридорам в стайке таких же девчонок и всё казалось ей здесь чудесным, открывающим двери в необъятный мир творчества. Здесь все занимались тем, чем она всю свою только начинающуюся по сути жизнь – мечтала заниматься и занималась, сталкиваясь с непониманием прагматичных родителей и сверстников. И вот, однажды она увидела своего преподавателя, которого все любя называли дедом Морозом или Сантой, разговаривающим с неким юношей, худым и жилистым, с руками скорее скульптора чем художника, непричёсанными чёрными волосами и мрачноватым лицом. Он слушал учителя молча, глядя ему в глаза, будто видел его насквозь, а учитель что-то довольно строго выговаривал ему, что само по себе было для Санты весьма необычно, поскольку человек он был сангвинический и очень добрый. Потом парень этот вдруг повернул голову и посмотрел на Анну. Даже не посмотрел, а упёрся взглядом. Что это был за взгляд! Его тёмно-карие глаза, казалось, прожгли её сердце, это был взгляд человека, прошедшего через ад. Человека не от мира сего. С тех пор она невольно искала его взглядом всегда, его образ запечатлелся в её душе словно калёным железом… А сейчас… сейчас день ото дня всё больше её сердце терзало подозрение, от которого опускались руки: что если Мишель безнадёжен? Даже если он проснётся, ничто уже не сможет вернуть ему разум. Он встретил что-то там, в своих бредовых мирах, что-то, заставившее его в ужасе отвернуться, сжаться, закрыть глаза, отказаться от сознания. Кто знает, ЧТО он там повстречал? Дедушка видел её любовь, видел её мучения и утешал как мог. Она часто не могла удержаться от того, чтобы спрятать лицо на его твёрдой как доска груди и ощутить на затылке его большую ладонь. Когда ей становилось легче, он отнимал её от себя, крестил и говорил: «Благослови тебя Господь, девочка» и где-то глубоко в его глазах дрожали слёзы. * * * И вот пришёл день, когда, совершенно неожиданно, Мишель проснулся – или почти проснулся. Впрочем, случилось это не днём, а ночью, спустя почти месяц после их прибытия сюда. Анна открыла глаза на рассвете и можно было бы сказать, что пробудило её предчувствие, потому что в это время она обычно спала крепче всего. Первый взгляд - на кровать Мишеля, ведь они размещались в одной комнате. Так вот, она увидела, что кровать его пуста, и было это так ошеломительно и вместе с тем так обыденно, что она не сразу осознала произошедшее: взглянув спросонья на кровать Мишеля, она уже повернулась было на другой бок чтобы опять заснуть, но тут же подскочила как ужаленная. Мишель ПРОСНУЛСЯ! В дверях она столкнулась с дедушкой, который был одет и встревожен. Он увидел шальные глаза Анны, потом за её спиной – пустую постель Мишеля, и мгновенно всё понял. Они выскочили из дома и принялись звать Мишеля, обшаривая всё вокруг. Потом они разделились и пошли в разные стороны. При этом Анна пошла на запад, туда, где метрах в двухстах зияла стометровая пропасть. Анна шла туда с замиранием сердца, боясь даже подумать о том, что могло случиться. Он был там. Он сидел на гранитном валуне на самом краю, скрестив ноги и обхватив руками живот. При этом он мерно раскачивался вперёд-назад. Она позвала его, но он будто не слышал. Она медленно подошла к нему и, присев, заглянула в глаза. Не переставая раскачиваться, он посмотрел на неё, но его взгляд абсолютно ничего не выражал. Посмотрев на неё, а вернее – сквозь неё, пару мгновений, он снова перевёл взгляд вдаль. Перед ними расстилалась огромная сумеречная долина, до которой ещё не дошёл рассвет. Она начиналась на расстоянии вытянутой руки. Анна осторожно взяла Мишеля за руку и тихо проговорила: - Пойдём домой. Он никак не отреагировал ни на её прикосновение, ни на её слова. Но когда она встала и потянула его за руку, поднимая, он послушно встал и побрёл за ней, автоматически переставляя ноги. Он был похож на куклу, словно из его тела вынули душу. Дедушка встретил их у дома. Он испытующе посмотрел на Мишеля и, похлопав его по плечу, проговорил: - С возвращением, сынок. - Он ещё не вернулся, - сказала Анна. - Лиха беда начало. Пойдёмте завтракать. Мишеля усадили за стол на веранде, залитой утренним солнцем. Он сидел неподвижно, уставившись в стол. Когда накрыли стол и расселись, стало ясно, что к пище Мишель тоже совсем равнодушен. Тогда Анна стала кормить его. Она подносила кусочек к его губам, он открывал рот, она клала туда кусочек и он начинал медленно жевать. * * * Так и пошло. Мишель так и не научился самостоятельно есть, пить и ходить в туалет. Всё он делал как бы автоматически. Когда его не трогали, он просто сидел, уставившись в пространство. У него было несколько излюбленных мест: всё на самом солнцепёке, на освещённых местах. Целый день он перемещался с места на место так, чтобы быть всегда на свету. Дедушка смастерил для него шляпу, чтобы не случилось теплового удара. Благо Мишель был смуглым от природы и ожоги ему не грозили. Ночью же за ним нужен был глаз да глаз: он не зная покоя, всё бродил как заведённый механизм, и норовил очутиться на краю той пропасти. Казалось, он вообще не спал. Вместе с дедушкой они ухаживали за Мишелем: кормили его, мыли, стирали одежду, а по ночам поочерёдно дежурили, следя, чтобы он не забрёл в опасное место. Как-то раз они пробовали запереть его на ночь в комнате, но сразу же отказались от этой меры: Мишель начал страшно, протяжно и нескончаемо кричать, и от крика этого волосы вставали дыбом и где-то вдалеке завыли волки. Так прошла неделя и вот Анна задремала в своё дежурство и проснулась только под утро из-за раскатов грома: бушевала невероятной силы гроза. В последствии дедушка скажет, что в этих местах грозы вообще редки, а таких он вообще не припомнит за все годы, что живёт здесь. На кануне Мишель не находил себе места: сядет на солнце, потом встанет, пройдётся по двору взад-вперёд, опять сядет и так целый день. С наступлением же ночи он вообще ни разу не присел. Сейчас его не было в комнате и она знала где он. Накинув плащ, она побежала к обрыву, согнувшись под проливным дождём и всякий раз приседая от молний и грома – они били совсем близко, и ей казалось, что она бежит под артиллерийским обстрелом. Земля буквально ходила ходуном. Не дойдя до обрыва метров двадцать, она остановилась, захваченная открывшимся зрелищем: Мишель стоял на том самом валуне, осиянный бьющими почти непрерывно молниями. Он стоял, раскинув руки и подставив лицо потокам дождя. Анна ЗНАЛА, что сейчас произойдёт. Голубовато-белая молния с оглушительным треском совместилась своим нижним концом с человеческой фигуркой на краю пропасти. В этот же момент фигурка эта исчезла с валуна и гроза и дождь сразу резко пошли на убыль, будто совершив то, что должны были совершить. Не помня себя, Анна очутилась у валуна и с облегчением обнаружила Мишеля лежащим рядом на земле: его просто снесло с ног. Чувствовался отчётливый запах горелого. Мишель лежал на спине с открытыми глазами, на лице – покой. Когда Анна попала в поле его зрения, он улыбнулся своей обычной улыбкой, которую Анна уже и не чаяла когда-либо увидеть. Анна зарыдала и бросилась его целовать и гладить. Тогда он тихо произнёс: «Анна». Потом он с трудом поднялся, опираясь на её руки, и она повела его домой. * * * Едва он лёг на кровать, как сразу отключился и проспал двенадцать часов, так что Анна уже начала беспокоиться, не летаргия ли это опять. В центре его груди обнаружилось красное пятно – по-видимому, молния ударила именно сюда. Кроме того, ожоги были на кончиках пальцев и в середине подошв ступней – но такие же лёгкие, как и на груди. И вот под вечер, когда Анна рисовала во дворе, чтобы хоть чем-то себя занять, Мишель вышел из дома и, не заметив сидящего на своей скамейке дедушку, большими шагами двинулся прямо к Анне, стоявшей к нему спиной перед мольбертом. Они долго стояли обнявшись и не шевелились. Дедушка Сандро смотрел на них, прищурившись от солнца и улыбался в усы. Потом они, не отпуская друг друга, подошли к дедушке. Мишель был серьёзен и слегка смущён. Дедушка расхохотался и обнял его, похлопав по спине. * * * Оказалось, что он ничего не помнит начиная с того утра, когда заснул у себя дома. Они быстро накрыли стол и сели ужинать. Было видно, что Мишель с трудом отправляет еду в рот. Он был задумчив и словно бы чем-то угнетён. Наконец дедушка Сандро сказал: - Эй, дорогой, что ты такой грустный? Посмотри, какая красавица сидит рядом! А как она за тобой ухаживала, как переживала, ждала, когда же ты наконец проснёшься. Мишель сидел, не поднимая глаз, потом тихо произнёс глуховатым голосом, звучащим будто из подземелья: - Беда в том, что я так и не проснулся. И проснусь ли вообще – неизвестно. Он глянул на них и они увидели в его глазах всё ту же Тень. Он заметил, что лица их застыли и добавил с неловкостью: - Извините. После ужина, когда свет солнца стал жёлтым, а тени полосами пролегли во дворе, Анна и Мишель сидели на тёплой земле под сосной. Они долго молчали. Потом Мишель собрался что-то сказать, но Анна его опередила: - Не надо, Мишель. Просто обними меня и ничего не говори. Пауза. - Я знаю, что впереди у тебя ещё долгий путь. Я буду ждать. Говорила она тихо и как бы через силу. Лицо её было спокойно. Она смотрела на красное солнце, уходящее за горы. * * * Она проснулась рано, уже по привычке. И опять же почти по привычке, не увидев Мишеля на месте, поднялась, оделась и пошла его искать. Но не успев выйти, она остановилась, услышав голоса: дедушка и Мишель сидели на скамейке у входа и разговаривали. Она не могла не подслушать. То был странный разговор: - Почему мир такой? – спросил Мишель своим приглушённым голосом, от которого мурашки пробегали по спине. - Ты везде видишь только себя, - отвечал дедушка Сандро, он говорил неузнаваемо чисто и гладко, как образованный человек, хотя до этого казался очень простым малообразованным горцем, - Ты не видишь мира и не знаешь что такое мир. По-видимому, на лице Мишеля отразилось сомнение, потому что дедушка продолжал: - Поверь мне. Ты пребываешь в иллюзии. - Этого не может быть, нет, - решительно проговорил Мишель. Дедушка мягко рассмеялся. - А Бог? – спросил после некоторого молчания Мишель. - А ты искал Его по-настоящему? - Да… - Нет. Если бы ты искал Его с таким же рвением, с каким добивался своей Королевы… Ты не сделал ничего для своего спасения. А спасение твоё – в Боге и ни в чём другом. - А есть ли Он? - Нет. Что бы ты о Нём ни думал, Его нет в таком виде. Он превыше всего, что ты можешь вообразить. Любое утверждение о Нём ложно. Поэтому можно сказать, что Его нет. Но – только Он и есть. - Но что Он такое? - Ты спрашиваешь и ты же должен ответить на свой вопрос. - Он – Личность? Или безличная Сила? - Он – всё и ни то ни другое. Он – Личность на столько же, насколько Безличная Сила. Помни об этом. Тот, кто приходил к людям две тысячи лет назад – Господь. И Он с нами сейчас. Вглядывайся в этот вопрос изо всех сил, всё время и в конце концов всё станет ясно, сынок. Пауза. Потом дедушка спросил: - А Анна? - Анна… - Мишель словно бы очнулся от размышлений и в его голосе неожиданно прозвучала нежность – неожиданно потому, что обычно он говорил ровно и почти без интонаций, чувства лишь иногда мелькали в его речи и очень редко проявлялись явно. Между тем, он продолжил уже в своей обычной манере: - Иногда я думаю – а человек ли она вообще? Она больше похожа на ангела. Она – цветок этого мира, её нельзя обижать. У неё живое сердце. Это такая редкость, что кажется чудом. Он помолчал. - Был момент… я вдруг увидел в ней Королеву. Это чуть не убило меня. Анна конечно же человек. И Королева к ней может придти как и ко всякому другому… Он ещё помолчал. - Я причиняю ей боль. Просто своим присутствием. Она смотрит на меня и переживает то же, что и я, потому что её сердце открыто. Но ей нельзя переживать мою тьму. Ей нельзя переживать мою тьму… Её существование для меня – загадка. Любовь для меня загадка. Откуда она? Для чего?.. Не знаю, как это сказать. Иногда я смотрю на травинку на ветру и – столько в ней любви. Почему? Что тогда такое – любовь? Ведь просто травинка, а – что-то святое, такое, что хочется плакать. Или не любовь? Как-то по-другому назвать… Какая разница… Это всё связано с Тайной, может быть – с самой большой Тайной, главной Тайной. Слова у Мишеля иссякли, он замолчал и они некоторое время не разговаривали. Потом заговорил дедушка: - Они больше не беспокоят тебя? - Нет, - ответил Мишель, - совсем нет. - Тебе пока нельзя в город. Живи пока здесь, хорошо? Мишель, видимо, кивнул, а дедушка продолжал: - Ты пока совсем беззащитен. Совсем открыт для них. Я научу тебя защищаться. - И как же? - Ты торопишься. Повторю лишь, что кроме Бога нет у нас спасения и надежды. Мишель промолчал. Потом спросил тихо: - А они есть на самом деле? Или это просто мой бред? Дедушка вздохнул: - А разве это важно, сынок? Пауза. - Ты задумывался, что толкало тебя к Королеве, что ты искал у неё? Мишель молчал с минуту. - Да, недавно я думал об этом… Он ещё помолчал. - Отец, если мы бежим от чего-то, то и находим именно то, от чего бежали. - Да, - подтвердил дедушка, - и единственный способ избавиться от боли, которая стоит у тебя на пути – принять её удары с готовностью претерпеть, даже если это грозит смертью. Потом продолжил: - Тогда приходит момент, когда ты вдруг видишь, что никакой боли и нет. И того, от чего ты бежал, просто не существует… - он помолчал, и добавил: - Сынок, в этом мире и в других мирах у нас нет опоры. Нигде нет ничего, что бы успокоило нашу тоску. Она почти безнадёжна. - Почти? – в голосе Мишеля послышалось нетерпение. - Да, - радостно подтвердил дедушка, - Потому что то, что опоры нет нигде, не означает, что её вообще нет. - Ну и? – почти прошептал Мишель, - где же она, наша истинная опора? - Я же уже говорил тебе – где, - проговорил, мягко смеясь, дедушка Сандро. - В Боге? Отец… Для меня это – пустой звук, это всё равно что сказать, что опоры нет вообще. - Помнишь, как там сказано – где Царство Божие? - Царство Божие внутрь вас есть, - механически ответил Мишель. - Вот-вот, - дедушка, судя по звукам, потянулся и проговорил: - Ну, иди буди свою красавицу, пойдём гулять перед завтраком. Анна тихонько вернулась в спальню и легла под одеяло, притворившись спящей. * * * Дальше были радостные, сияющие дни – Анна никогда до этого не бывала так счастлива. Казалось, все их беды позади, вплоть до того, что из города приехал учитель и сказал, что выставки Мишеля идут на ура, а критики его называют новым Врубелем. Он привёз с собой врача, тот осмотрел Мишеля и не нашёл в его физическом состоянии никаких тревожных признаков. Каждый день они не спеша прогуливались по окрестностям. Дедушка Сандро рассказывал разные местные легенды и смешные истории, которые происходили в этих местах с ним и его знакомыми и многие из этих историй были забавны только в интерпретации дедушки, но случись они с любым другим (встречи с медведями или горными бандитами например), то по меньшей мере рассказывались бы намного более драматическим тоном. Однажды они забрели в чудесное место. Здесь протекала по камням небольшая горная речка, скорее даже ручей, огромные сосны возносились на невероятную высоту, пробивающаяся кое-где по берегам ручья трава неслышно покачивалась в незаметных дуновениях ветерка. Волшебный полумрак и полная тишина. - Сказка, жилище эльфов, - прошептала Анна и посмотрела на Мишеля. Он стоял неподвижно, словно прислушиваясь к чему-то, потом глянул на неё, и она заметила в его глазах странный блеск. Он ничего не сказал, и они двинулись дальше, погуляли ещё немного и вернулись домой. На следующий день, наскоро позавтракав, Мишель устремился в лес, сказав, что хочет ещё побродить по горам. Вернулся он только ночью, и она заметила в нём перемены, он был как-то внутренне освежён, возбуждён и одновременно успокоен. Его пророческие глаза искрились внутренним светом. Она уже лежала в кровати, но не спала – горел свет, она что-то читала, но отложила книгу, когда он вошёл. Он прошёлся по комнате, потом сел на край кровати, улыбнулся ей, нежно провёл по волосам, убрав прядь с её лба. Нежность была в его взгляде, нежность, какую она не видела у него никогда. Она взяла его руку и поцеловала. - Девочка моя, - произнёс он тихо – и – мурашки по всему телу. Некоторое время они сидели вместе, соединив руки, потом он сказал: - Я был сегодня в том месте, - она сразу поняла где – в жилище эльфов, - Знаешь, там есть своя душа, душа места, я словно бы говорил с нею. Просто сидел там в молчании с открытым сердцем, как учил отец, и этот свет… осветил меня… Там было бы хорошо умереть, - добавил он после паузы. Он помолчал, силясь подобрать слова, но так и не смог, а просто прикоснулся губами к её лбу. Потом они долго сидели, обнявшись, и он гладил её и целовал так, словно это была их последняя ночь. Наступило утро, потом день, но они всё не могли оторваться друг от друга. С тех пор самым любимым времяпровождением для него стало «простосидение», как он это называл – он сидел один под соснами в «жилище эльфов», ничего не делая, просто слушая ручей и тихо повторяя в сердце молитву, как научил его дедушка Сандро. И Анна видела, что чудесным образом её Мишель исцеляется – Тень в его глазах отступила, он начал улыбаться и даже иногда смеяться. Радость вернулась к нему, свет осиял его сердце. Он пропадал в лесу целыми днями, а она опять оставалась одна. Его опять уносила от неё река, только теперь эта река была потоком света, а не тьмы как раньше. Он возвращался из леса будто спускался с небес, он был похож на некое божество, на Будду, на святого. Она не просилась с ним – знала, что если бы это было возможно, то он пригласил бы её сам в свои поднебесные путешествия. Дедушка Сандро смотрел на происходящее, как ей казалось, с лёгким неодобрением. Однажды вечером они сидели на веранде после ужина и Мишель вдруг заговорил. - Это странно, - сказал он спокойно и тихо, как бы сам себе, - тот же самый мир может быть и адом, и раем. Тот же самый вечерний свет может быть ядом, а может быть и благословением. Рай и ад – внутри нас, это точно. - Что ты видишь сейчас, сынок? – спросил дедушка. Мишель помолчал. - Сейчас… То, что я вижу сейчас, не описать словами. Он ещё помолчал. - Сегодня я разговаривал с ветром. Он приходил ко мне, мы… разговаривали. - О чём? – спросила Анна. - Это трудно описать. Я разговариваю с ветром, с рекой, с деревьями… Я вхожу в их миры… Я плыву над миром вместе с облаками. За эти дни я видел много чудес. Дедушка вздохнул: - Сынок, ты опять увлекаешься не тем, чем надо. - Послушай, отец, кому - «надо»? Если мне нравится, то почему нет? - В этих картинках можно блуждать до бесконечности, Мишель. - Ну и что? Мне нравятся эти картинки и я был бы рад блуждать в них до бесконечности. - Это тупик. Ты станешь ветром, станешь деревом, станешь рекой. Но ты ведь человек. А человек может дотянуться до Предела. Все прелести этого мира – сущий мираж рядом с Ним, поверь мне. Дедушка помолчал, испытующе глядя на него. Потом проговорил: - Впрочем, вижу, что тебя не переубедить. Ты должен всё понять сам. * * * Анна попросила дедушку научить молитвенному «простосидению» и её. Постепенно она научилась сидеть в безмолвной молитве целыми часами напролёт. Она ощущала, что внутри происходят чудесные вещи, будто в сердце расцветает нежный цветок, она чувствовала Благословение. Мишель же по-прежнему пропадал в «жилище эльфов». Она и сама начала видеть, что он опять свернул не туда. Особенно явственно это было заметно, когда он возвращался, а они с дедушкой сидели на веранде – в этот момент ощущался особенный диссонанс. Мишель явно перестал молиться и углубился в своё излюбленное созерцание. Это было своеобразным сладострастием, то есть страстью к сладкому и приятному. Той страстью, которая в своё время привела его к Королеве. - Такой уж он, - сказал как-то дедушка, - В нём нет уравновешенности, постепенности, осторожности, но это не недостаток – это просто его особенность. У каждого человека есть такие особенности, которые могут быть и недостатками и достоинствами. Пока это только отсутствие трезвости, но может стать особой пламенностью. И станет, я верю в это. Как-то они завтракали, Мишель вдруг протянул руку с веранды во двор и в утреннем свете вдруг сформировался маленький смерч, вихрь, который захватывал сухие листья и пыль. Мишель выбежал к нему и неистово закружился с ним вместе. Анна остолбенела. Это было какое-то волшебство, шаманство, что-то нереальное, сказочное. На мгновение ей показалось, что он почти растворился в ветре, исчез в нём и опять появился уже немного в другом месте. Вот он остановился, и некоторое время сидел на коленях, а вокруг него медленно вращался поток воздуха. Потом он вернулся к ним и глаза его нестерпимо сияли. Дедушка улыбался в усы и качал головой, как бы говоря: «Что за ребёнок!». * * * А потом он попросил мольберт и краски. На плоской крыше домика деда Сандро имелась терраса. Она была невелика – примерно метра четыре на четыре и обнесена со всех сторон каменной оградой стеной в половину человеческого роста. Он работал там, спускаясь только когда Анна звала его к столу. Это были пейзажи: горы, море – в стиле, напоминающем импрессионизм. Чем-то тревожным и одновременно сладостным веяло от этих картин. Веяло – свободой, одиночеством и покоем. Он написал несколько картин и после этого он подолгу сидел, глядя на них неотрывно. Его стало трудно дозваться, он словно бы засыпал с открытыми глазами, сидя в кресле перед картиной. Анна теперь часто заходила потихоньку на крышу и сидела неподалёку, наблюдая за ним. Он сидел совершенно неподвижно, созерцая пейзаж на картине и иногда ей казалось, что его уже нет рядом с ней, что тело его – просто предмет, как то же кресло, а сам Мишель оставил его и витает где-то в неисповедимых глубинах. Однажды вечером, когда уже начало темнеть, он вдруг заговорил своим глуховатым голосом, в котором вдруг зазвучала тоска: - Есть миры свободы и простора, душа моя. Свободы и простора. Свободы и простора… - он словно бы смаковал эти слова, - Там никого нет. Там – покой. Только ветер, только облака сменяют друг друга в безмолвии. Вот мой Бог. Покой. * * * На утро он не стал подниматься на крышу, а вместо этого спросил её, не хочет ли она поехать к морю. Анна с радостью согласилась, хотя в душе всё же были сомнения, которые укрепил дедушка – он отговаривал их, просил остаться ещё хотя бы на месяц. Куда спешить, говорил он, оставайтесь хоть навсегда. Но Мишель упорно хотел съездить к морю. Когда они уходили, он обернулся и помахал дедушке рукой. - Мы вернёмся! – крикнул он, - Скоро! Дедушка огорчённо покачал головой и пошёл в дом. Анна и Мишель вышли на шоссе, пройдя километров пять пешком, потом долго ждали какой-нибудь попутный транспорт и только к вечеру удалось поймать рейсовый автобус. Они приехали к морю вечером, благо было всё ещё тепло – начало бархатного сезона - и они переночевали прямо на берегу. Утром они нашли какой-то кемпинг и разместились там. Последующую неделю они только и делали, что сидели на берегу и купались. Анна смотрела на Мишеля и не могла нарадоваться: такого здорового вида у него не было никогда. Он загорел, поправился, а главное – научился смеяться. Он и здесь большую часть времени созерцал – на этот раз – море. * * * И наступил вечер, тёплый, даже душноватый, когда… На закате Мишель сидел на берегу, слушая плеск волн и впитывая закатное небо, забыв обо всём. И когда солнце погрузилось в золотое море, он вдруг услышал музыку. Она была как удар, от которого перехватило дыхание. То была музыка… Королевы! Сладострастная, мистическая, откровенная, захватывающая. Он нервно оглянулся. На берег приехала какая-то компания – они танцевали под эту музыку, сбросив одежду. Словно во сне, Мишель приблизился к ним. Его встретили весело и сразу закружили в этом своём танце, дали что-то выпить, что-то покурить… * * * Когда он очнулся, то не сразу понял, где находится. Первая мысль была почему-то о том, что он, может быть, умер и находится в аду. Но он лежал на пороге собственного дома. И опять была ночь. Дрожа как в лихорадке, он нащупал ключ в потайном месте и открыл дверь. Добро пожаловать. Его уже ждали. И свечи горели и на холсте опять зиял Вход. * * * Анна тщательно обшарила побережье, но никаких следов не нашла. Тогда она позвонила учителю – это было через два дня после исчезновения – и тот услышал её голос с явным облегчением. Он сообщил, что дом Мишеля сгорел, но тела там не обнаружили и следователи говорят, что похоже на умышленный поджог. Соседи же видели накануне Мишеля: его привезла какая-то машина, некие люди бросили его на крыльце дома, но он через какое-то время встал и зашёл в дом. Скоро дом заполыхал, но Мишель вышел из него, уже охваченного огнём, как ни в чём ни бывало. Он даже запер за собой дверь. - Ты знаешь, они считают его наркоманом, - сказал учитель с болью. - Я его найду, - ответила Анна. Она точно знала, где его искать. * * * Дедушка не видел, чтобы кто-то проходил мимо его дома, а другой дороги к обрыву не было. Тем не менее, Мишель как-то пробрался незамеченным и теперь сидел на том самом камне, над обрывом и лёгкое дыхание ветра из солнечной бездны шевелило его волосы. Увидев Анну, он улыбнулся как-то очень по-детски, словно ничего не случилось. Она опустилась на землю рядом. Странно, но она не чувствовала ни отчаяния, ни горя, ни тревоги – наоборот, на сердце у неё было тихо и светло. - Что ты тут делаешь? Мишель снова улыбнулся, прикрыв глаза. - Просто сижу. Анна смотрела на него испытующе некоторое время, потом спросила: - Пойдём? Он открыл глаза, неторопливо поднялся и протянул ей руку. Она потянула его от пропасти, но он удержал её. - Послушай, - проговорил он. Помолчав, продолжил: - Я скорее всего буду никудышным мужем и отцом. И я, видимо, ещё долго не смогу покинуть это место. Мне нужно многому учиться. Но если ты вдруг сочтёшь возможным стать моей женой… я приложу все силы, чтобы сделать тебя счастливой. Все эти слова типа «мне тебя Бог послал» - слишком банальны, но я не могу найти других. - Ты будешь замечательным мужем и отцом, дорогой мой, - ответила Анна, улыбнувшись, - и мне очень нравится это место.
plot, а почему Ваш герой – художник? Это имеет какое-то значение для обусловленности происходящего в рассказе? Просто для меня, как читателя, не совсем понятно, что героя утянуло на Ту Сторону, ведь поначалу он пишет Светлые Миры. С теми, кого он видел во время пребывания там – понятно и объяснено, а с главным героем почему это произошло всё же остается неясным.
Он художник прежде всего потому, что я никем другим его не видел. Процесс создания книги у меня во многом спонтанен. "Светлость" миров относительна. Они отнюдь не делятся на две категории - светлые и тёмные. Тут множество градаций и оттенков. Но в конечном итоге имеет значение лишь степень очищенности от помрачений, даже потенциальных. Если её нет, никакие самые светлые миры не помогут от сваливания. Или хотя бы от банального в них застревания. "Светлый мир" может быть тоже своего рода наркотиком. Главный герой, не осознавая, искал себе наркотик. В нём, вообще говоря, горели две мощные силы (остальные я убрал для пущей наглядности) - стремление к наркотическому забытью и стремление к Совершенному. В конце концов вторая тенденция победила.
Одержимость, творчество ради творчества - да, тогда, конечно. А вот это мне очень нравится ) Я тоже так считаю. В частности, что "тёмность" тоже относительна. Т.е. относительно нашего мира, описанный вами - тёмный. Но для живущего внутри него, всё, возможно, так же как и для нас здесь - кому-то нравится, кто-то вполне доволен, кому-то невыносимо тяжело. Мне вот кажется, что там безусловно есть так же как у нас - стремление к Добру, Богу. Конечно, там всё это сложнее почувствовать, но это должно быть. Те, кто там, тоже, вероятно, занимаются просветлением материи, но им сложнее, их материя плотнее, а духовная поддержка слабее. Как Вы считаете?
Все эти миры присутствуют в той или иной степени и в нашем мире: можно сравнить скажем мир умирающего с голода нищего в Африке, мир сидельца в колонии для несовершеннолетних и мир, например, Мстислава Ростроповича. —— добавлено: 12 дек 2012 в 10:15 —— Видимо, в той же примерно степени как героиновый наркоман в подворотне.
И вот преодолев такое, ну почему, почему так трудно в Энрофе отказаться от пончика с сахарной пудрой! Я серьезно )
