О фильме "Спасение" И. Вырыпаева

Что-то мне до сих пор не удаётся найти этот фильм в сети.

А вот ещё интересный анонс: "Ангелы революции" А. Федорченко. Правда, не знаю этого режиссёра.

РГ

 

Соединиться с импульсом Вселенной
Иван Вырыпаев, Виктор Ширяев



Виктор Ширяев: Ваня, привет! Я очень рад, что мы решили сделать это интервью именно сейчас, когда в театре «Практика» выходит сразу два спектакля по твоим пьесам: «Невыносимо долгие объятия» в сентябре, и «Mahamaya electronic devices» — в октябре. При этом первый спектакль ты сам и ставишь, чего не делал в «Практике», кажется, со спектакля «Благодать и стойкость»?

Для того чтобы лучше понять твои пьесы, я разделил условно всё твоё творчество на фазы «Вырыпаев-I» и «Вырыпаев-II».

Первая фаза была более жесткой, хмурой и эпатажной, после себя она оставляла в читателе/зрителе состояние подавленности и беспросветности — как пьесы «Июль», «Кислород», «Эйфория»… При этом важнейшим качеством этих пьес и фильмов является, на мой взгляд, духовное очищение и «раскольническое» настроение — могу ли, достоин ли, готов ли? Если не готов при жизни — готов в смерти. Если не готов — не готов. И тоска такая, что выть хочется — потому что в каждом есть жажда по Этому, по Истинному, по Богу.

Вторая фаза — «Иллюзии», «Танец Дели», «Пьяные», «U.F.O.», «Невыносимо долгие объятья» — она тоже про Бога, но она качественно другая, кажется: светлая, пронизанная магией жизни и смерти, Космоса и любви, оставляющая в читателе/зрителе после себя состояние тихой прозрачной радости, ясной грусти, ощущение светлой сопричастности чему-то невероятно важному. Тоже очищение, но не через агонию, не через смерть, не через раскольнические страдания… Через прикосновение к доброй Истине.

Вопрос, соответственно, для начала такой: ты сам согласен с таким делением на фазы, есть ли для тебя что-то подобное в биографическом смысле?

Иван Вырыпаев: Да, я, пожалуй, согласен с твоим определением двух фаз. Действительно, вначале пьесы, которые через меня выходили в свет, имели характер страстный и несли энергию сопротивления, борьбу за правду, несогласие, бунт. А вторая фаза, как ты её называешь, это фаза, при которой в пьесах главным является не содержание, а структура. Точнее, не столько структура, сколько некий механизм, при помощи которого зрители имеют возможность получить опыт присутствия и осознанности.

Главным трюком пьес «второй фазы» является получение личного опыта о том, что страдания, трагедия, ужасы и боль — это часть проявления божественного. Что Бог неотделим от своего творения, что все дела во Вселенной делаются по воле Бога и ничто не творится без этой воли. Бог и Дьявол — это Бог. И это игра. И именно структура пьес «второй фазы» должна указывать зрителю на то, что проявленный мир — это игра. Это пьеса, и мы все — часть этой пьесы. Гамлет, Офелия, Вырыпаев, Путин, Гитлер, Махатма Ганди, Мать Тереза, Гебельс. Но как же это принять? Принять это можно только тогда, когда появляется настоящее понимание того, что на самом деле мы не Гамлет, не Гитлер, не Путин и не Офелия, — мы вся пьеса целиком. Я вся пьеса целиком. «Невыносимо долгие объятия» — это Вырыпаев целиком. Пьеса — это автор. Есть только автор. А персонажи — это его выдумка. И вот этот опыт передают все вышедшие из меня пьесы «второй фазы».

К сожалению, я еще не встретил режиссера, который мог бы представить мои пьесы так, как я сейчас это описываю. Это связано с тем, что современные театральные режиссеры стоят очень далеко от поиска подлинной реальности, они в основном заняты проявлением своих концепций и взглядов на реальность, и пьеса для них — это только повод для выражения своего искусства. Поэтому мои пьесы пока что не реализованы другими режиссерами так, как они написаны. И придется подождать. Или, что скорее всего, наступит время новых пьес и новых авторов, которые дождутся понимания. А вышедшие из меня пьесы просто лягут на древнюю полку и исчезнут в прошедшем времени. И в этом я не вижу ничего трагического, поскольку это естественный эволюционный процесс.

Жаль конечно, что я, наверное, не доживу до появления режиссера, которому будут понятны мои пьесы, и мои пьесы не доживут до этого, потому что «классическими» они вряд ли станут. Впрочем, не мне об этом судить. Да и когда я говорю «жаль», то жалость эта очень эгоистична, потому что это жалость моего тщеславия, не больше. И Бог с ними, с моими пьесами, и со мной вместе взятым. Главное, чтобы люди ходили в театр на что угодно и получали заряд любви, удовольствия и наслаждения. Будут новые пьесы, новые режиссеры и новый театр.



ВШ: А можешь ли ты вспомнить или осмыслить тот переход, после которого ты понял, что хочешь писать иначе, задействовать зрителя/читателя иначе?

ИВ: На самом деле, уже есть и «третья фаза». Сейчас их три. Заметь, это просто концепция и наша игра про эти фазы. Ты их придумал, а мне это понравилось, и мы стали в это играть. Итак, ты назвал две фазы, а я уже знаю третью. Переход между первой фазой и второй был для меня очень заметным. Потому что на концептуальном уровне это было выражено сменой моей творческой парадигмы. Вдруг пришло понимание, что искусство само по себе ничего не означает, что в основе искусства лежит творчество, а подлинное творчество — несет в себе служение. Творчество — это служение людям. Служение планете, служение Богу, служение самому себе, служение всему и всем. Таким вот адским пафосом я был переполнен. Но зато в этом пафосе выработалось понимание о пьесе. Что пьеса — это просто формула или музыка, которая не принадлежит драматургу, а принадлежит Вселенной, драматург же просто придает ей форму. Драматург — это почтальон, который приносит письмо, но содержание письма почтальону не принадлежит. Более того, чаще всего оно ему даже не известно, ведь письмо запечатано.

Ответственность почтальона в том, чтобы точно доставить письмо адресату. А вот ответственность режиссера и актеров заключается в том, чтобы вскрыть конверт и зачитать содержимое письма. И вот тут меня ждала нестерпимая боль. Когда я приходил на премьеры своих пьес и видел, что письма не вскрыты, что конверты просто разорваны на части, то я как почтальон просто умирал от физической боли. Потому что я считал, что моя миссия не выполнена, что адресат не прочел письма и не узнал его содержания. Режиссеры поступают с письмами, которые я им доставляю, абсолютно по-дикарски: они просто рвут их на мелкие части, а потом излагают какое-то свое содержание, но не содержание письма. Это доставляло мне реальную физическую боль. Особенно было больно, когда я читал интервью какого-нибудь режиссера, который клялся в любви ко мне и моему творчеству. Меня это просто выводило из себя, потому что я видел, что эти режиссеры даже малейшего понятия не имеют, что у них в руках. Они просто варвары, вот и всё. И мне было очень больно. И конечно, эта боль — это снова боль моего эго, боль нереализованного тщеславия. Но если в «первой фазе» мне было больно от непонимания меня, то во «второй фазе» мне было уже больно от невыполнения своей миссии. А переходом между фазами «первой» и «второй» было расширение моего сознания от себя до своей миссии.

Самое смешное в этом всем то, что сознание расширяется, а боль-то всё та же. Боль и есть боль. Вначале тебе больно только тогда, когда погибает член твоей семьи, когда проигрывает твой футбольный клуб, а потом сознание расширяется, и теперь тебе уже больно оттого, что погиб кто-то в соседней стране, но это все равно одна и та же боль. Больно, да и всё. Отождествление стало шире, а боль осталась.

И вот сейчас начался переход из «второй фазы» в «третью». Интересно, сколько же их будет? И вообще, есть ли они эти фазы, или это просто сон, да и всё? Впрочем, раз уж мы об этом говорим, и раз ты нашел такое точное название — фаза, — то продолжим эту игру.

Третья фаза… Этот переход осуществляется прямо сейчас. Знаешь, вдруг пришло понимание своей ответственности и своего места в этом мире. Моя ответственность почтальона только в том, чтобы принести письмо по адресу. А что там с ним сделают, порвут ли или вытрут им задницу, это уже не мое дело, это не моя ответственность. Я просто доставляю письма и я обязан делать это максимально точно и вовремя. И главное, что совсем ушло это миссионерское ощущение, все эти «служения» кому-то. Пришло пониманию, что я все делаю только для себя. И что по-другому и быть не может. Просто «Я» стал шире, и в него уже включено больше «других». Так что я перестал верить в спасение человечества и занялся только своим Я. Вот и всё. Меня, короче говоря, попустило, вот что! И из меня вышли в свет две новые пьесы «третьей фазы», они называются «Невыносимо долгие объятия» и «Солнечная линия».

Премьера первой пьесы состоялась в Берлине. Это был провал. Режиссер и актеры не поняли вообще ничего. Я сидел там в зале и думал — провал. И всё. Боли не было. Это было удивительно, первый раз в моей карьере. Я просто сидел и очень трезво думал — провал. И никакой боли. Моя жена может это подтвердить, и мой друг и учитель режиссер Виктор Рыжаков, он тоже там был, может это подтвердить. Я пошел за кулисы и искренне от всего сердца поздравил режиссера и актеров. Я был всем доволен. Я не относился к спектаклю как своей пьесе. Это был провал, так об этом написали и критики, но это уже не моё дело. А если бы это был успех, то это тоже было бы не мое дело. Я только принес письмо, вот и все. Письмо было вовремя доставлено адресату. И я надеюсь, что ты понимаешь, что «доставить письмо адресату» — значит написать пьесу. И это далеко не так просто. Написать пьесу очень непросто. Чтобы доставить письмо адресату, нужно приложить усилия, преодолеть препятствия, проделать нелегкий путь. И вот когда письмо, наконец, доставлено, то моя задача выполнена. И я могу отдохнуть — это, кажется, и есть третья фаза, но пока что я ещё мало об этом знаю.



ВШ: Да, в моей жизни тоже расширение — это одно из центральных качеств. Расширение с сохранением центра, опоры. И у меня тоже был переход от только себя — к своей миссии, и это превосходит, но включает и меня тоже, и мои интересы, поскольку эта миссия — она ведь и для меня тоже.

Ты упомянул, что человека, зрителя, трансформируют не столько слова пьесы, сколько её устройство, структура. Можешь чуть больше рассказать про это? Какая это должна быть структура, чтобы зритель ушёл домой преображенным? Она одна и та же в твоих пьеса, или разная? Если разная, то в чем она едина, в чем механизм?

ИВ: Вот это и есть самое главное в искусстве. Если допустить, что у искусства есть цель, а как мы помним, Кант говорил, что у искусства нет цели. И я с ним согласен, по большому счету. Ну, а если всё же попытаться, вопреки утверждению мудрого немца, обнаружить цель, то для меня она заключается только в одном — показывать человеку границы. Границы формы. Показывать человеку предмет. Когда мы видим предмет, когда мы смотрим на предмет и выделяем его из пространства, и отделяем его о себя, то мы видим границы. А когда мы видим границы, то мы автоматически выходим за пределы этих границ. В этом вся мудрость. Для меня вся, вся! У формы есть границы, но эти границы, на самом деле, бесконечны, потому что они — пусты, то есть сквозь них можно пройти, как в сказке сквозь стену.

Ограниченность и бесконечность — это и есть знание. И ключевым словом в этом процессе является «видение». Только когда мы видим, только тогда мы растем и развиваемся. Только когда мы видим границы, только тогда мы становимся шире этих границ, мы их расширяем. Невозможно расширить границы без того, чтобы вначале их не обозначить и не принять. Пьеса — это границы. Асаны в йоге — это границы. Общество — это границы. Личность — это границы. Бог — это границы. Поэтому очень важно открывать в себе «видение». Жанр в искусстве — это границы, и это очень важно. Жанровое искусство — это наивысшая форма духовного искусства, потому что оно показывает человеку границы. Я стараюсь писать пьесы с очень четкой структурой. Зритель видит структуру, он видит границы, и возникает понимание того, что Вселенная — это тоже структура, это тоже пьеса. И что мы все — герои этой пьесы.

И тут снова, конечно, возникает вопрос: а кто автор? Но когда мы по-настоящему поймем, что такое пьеса, то мы поймем, что пьеса детерминирована, то есть пьеса создает сама себя, ей не нужен автор, ей нужен писатель, который придаст произведению некоторую форму. Это никакой не бог, а просто слуга Вселенной. Или лучше — друг Вселенной. Короче, говоря, драматург придает размытой идее чёткую форму. Форма же эта пуста, в том смысле, что это просто узор, и всё. В том и чудо! Это величайшее чудо, вызывающее восторг! Четкая правильная форма, четкие правильные границы, и в тоже время — они состоят из пространства, они пустые, эти формы. Вот чудо! Но именно поэтому структуры очень важны. Очень важно ставить пьесу так, как она написана, сохраняя структуру автора. Очень важно иметь жанр. Для меня, например, жанровое кино, голливудские фильмы — это наивысшая форма духовного искусства. И мне кажется, что когда мы говорим «интегральное искусство», то главное в нём — не темы, о которых говорит художник, типа просветления, развития или единства, а главное — чтобы зритель в момент просмотра ощутил себя смотрящим. Увидел процесс. Поэтому переходя сейчас на «третью фазу», как ты её назвал, драматургического процесса, я буду писать жанровые, игровые пьесы, содержание которых очень простое. И ни слова о боге. Потому что бог наконец-то позволил мне отпустить его ко всем чертям. Это такое облегчение и счастье. Фу!

Моя первая пьеса этой фазы — «Солнечная линия», я недавно её закончил. И это настоящий праздник моего сердца. Пятнадцать лет написания пьес наконец-то привели меня к моей настоящей пьесе.

ВШ: Когда ты говоришь о том, что пьеса — это автор, персонажи — это автор, то ты проводишь параллель с устройством мира в принципе, где Бог — это автор всего, что есть, и неотделим от этого. Имманентен миру, как говорят философы. Не слишком ли мы при этом придумываем бога по нашему образу и подобию, когда говорим, что он является автором пьесы? Натягиваем на бога метафору драматургии? В пьесе UFO, например, ты предлагаешь несколько различных метафор того, «к чему всё это», и они все равнозначные, мне кажется. Я это к тому, что мир и бог, очевидно, устроены не как автор и пьеса, это просто метафора, но метафора удобная для чего-то. Для чего? В контексте нашей беседы, вероятно, чтобы показать принцип творчества?

ИВ: Действительно, многие годы занимаясь написанием пьес, у меня возникло некоторое понимание о принципах творчества. Не полное понимание всего, разумеется, но какое-то понимание всё же появилось. В пьесе все персонажи созданы автором и у них нет и не может быть никакой свободы воли. Гамлет не выбирает, убивать ему Полония или нет, за него это решение принимает Шекспир. Автор производит все действия, и плохие и хорошие, это очевидно. Но мы ведь с тобой сейчас используем образ автора как метафору, как прототип Создателя. А если посмотреть на это с более широкой перспективы, то разве я сам как автор Иван Вырыпаев являюсь конечной, последней инстанцией в создании пьесы? Разве Иван Вырыпаев — это какая-то первопричина всего? Иван Вырыпаев — это атомы Вселенной, сложившиеся в определенный узор, которому мои родители присвоили имя Иван, вот и всё. Поэтому, на самом деле, не какое-то там «Я» пишет пьесы, пьесы пишет Вселенная. Вся Вселенная сразу целиком и полностью принимает участие в написание талантливых и бездарных пьес.

Поэтому, конечно, это очень банально — наделять бога качествами человека, как впрочем и вообще воспринимать бога как отдельную личность. Мне не очень нравится слово «бог», хотя я часто употребляю это понятие в своих пьесах, потому что так уж повелось в драме, противопоставлять бога — герою. Но лично мне больше нравится слово «процесс». И в этом процессе нет личности. И человек — это тоже процесс, и в нем тоже нет личности. Процесс движения энергии во Вселенной, вот и всё. Это Вселенная пишет пьесу руками Ивана Вырыпаева, и потом эта пьеса приходит на сцену. Поэтому я и говорю, что драматург в моем понимании — это только почтальон. А автор письма – Вселенная, или Бог, или Хаос, или как там кто это называет. Я не знаю. У меня нет мистических знаний, да они меня и не интересуют. Я могу говорить только о драматургии и театре, потому что это моя специальность.



ВШ: Я когда-то делал исследование про этапы творчества поэтов, ещё в школе. Как к ним приходят их «письма», и через что поэты проходят, пока содержание не оказывается на бумаге. Удивительно, что они все об этом довольно открыто пишут. Так вот, большинство сперва слышит далёкий, смутный звук или ритм, затем этот ритм становится громче и заставляет сесть и писать, и под этот ритм ложатся слова, как сейчас сказали бы психологи, в состоянии потока. Я не сочиняю слова, они идут через меня. Про поток ты уже упомянул, что это просто приходит через тебя. А есть ли в твоём опыте что-то похожее на изначальный звук или ритм?

ИВ: Да. Есть импульс. Чёткий импульс. Именно этот импульс задает движение. Такой, знаешь, «Большой Взрыв» после которого появилась Вселенная. Только этот «большой взрыв» происходит постоянно. Он все время случается, каждое мгновение. Это непрерывная пульсация. И когда ты подключен к этому импульсу своим вниманием, то ты находишься в состоянии творчества и понимаешь, что Вселенная не является чем-то, что было когда-то создано; она то, что создается каждое мгновение. Это просто постоянная вспышка. Творчество — это постоянный «большой взрыв» внутри нас.

Соединение с импульсом — это самый большой подарок, какой можно получить от космоса или бога в этой жизни. И это то, что дает силы, и то, что позволяет художнику не бухать и не употреблять наркотики, потому что я абсолютно серьезно считаю, что настоящий художник не может справится с теми потоками энергии, которые через него проходят, поэтому он вынужден пить алкоголь и употреблять наркотики; это необходимость, которая его спасает от невыносимой боли. Я никогда не бросаю камни в пьющих и губящих себя артистов, я все понимаю, — это боль! Но когда есть связь с импульсом, то наркотики становятся больше не нужны. Импульс дает энергию жизни и исцеления. И заниматься творчеством становится радостно и приятно.

 

Фильм "Спасение" вышел 24 сентября.
Узнала об этом из интервью с Иваном Вырыпаевым, фрагменты которого (не только о фильме) привожу здесь. По ссылке можно найти и трейлер.


...
(Межрелигиозные коммуникации)

– Героиня – католическая монахиня, которая едет в Тибет – чем вас заинтересовала?

– Сегодня самая актуальная тема - коммуникации, взаимопроникновение культур, религий. Мир стал мультикультурным, но оказался к этому не готов. И тема коммуникаций, как нам жить друг с другом, таким разным, – сегодня самая важная. Но фильм не только об этом, конечно.

– А тот факт, что монахиня – католичка, он важен? Почему бы не православная, например?

– В православии нет миссионерской практики. Православные монахини не ездят по миру. Эта история могла случиться только с католической монашкой. Их отправляют по миру "на миссию". Даже не спрашивают, просто говорят, куда ехать. Как в армии.

Я немного знаю про католичество, поскольку живу в Польше. Когда я готовился к съемкам фильма, то поднял много литературы. Даже жил в католическом мужском монастыре неделю с братьями. В Польше, недалеко от Варшавы. И вот, когда я жил в этом монастыре, то видел, как монахи практикуют дзэн-буддисткую медитацию. С благословения папы Римского. В монастыре была комната, в которую принесли подушки и медитировали. Центр медитации возглавлял отец Ян Береза, дзэн-католический монах, ныне покойный. Было очень интересно! Это очень строгий монастырь, все вставали в пять утра, и я с ними . Меня, конечно, интересовала разница между православием и католицизмом.

– И в чем для вас основное отличие?

– Православие проникает в мир только затем, чтобы увести человека из него. Центр внимания нужно направить внутрь. Католичество, напротив, экстравертно, направлено на созидание царства Божьего на земле и оно гуманистично, в то время как православие больше сакрально. Соответственно, католические или протестантские страны более развиты в социальных сферах. Хотя, наверное, неверно говорить, что протестантизм побудил людей строить экономику. Я думаю, наоборот: именно эти люди выбрали католицизм или протестантизм, потому что они такого склада. Им так удобнее верить. Ведь человек создает религию, а не религия человека.

– Ну да, православие – религия ленивых.

– Здесь я с вами не соглашусь. Православие – огромный духовный труд. Просто в нем не важны внешние аспекты, все внимание уделяется сакральному, поэтому внешнее может быть разболтано…



...
(Бог и холокост)

– В "Танце Дели" звучит вопрос как бог допустил холокост? Вы его, в первую очередь, себе задавали?

– Ну сейчас у меня уже нет такого вопроса.

– Вы себе ответили на него?

– Да, конечно. Вопрос, что считать богом. Если считать отдельное существо, существующее отдельно от своего творения, то это ненаучно, потому что ничто не может отдельно существовать друг от друга. Согласно квантовой физике, на земле нет отдельных вещей, соответственно, не может быть бога, отделенного от своего творения.

– То есть бог и есть холокост?

– Да, бог и есть холокост, конечно. Бог – это все! Ничего нет, кроме бога. Второй вопрос заключается в том, что когда мы видим добро и зло, кто делит это на добро и зло?

– Но есть же деление на ад и рай?

– В нашем сознании – да. Но это наше решение, что считать адом, а что раем.

– То есть в любом ужасе можно увидеть красоту?

– Если смотреть внимательно.

– Сколько на холокост ни смотри...

– Смотря как смотреть. Разумеется, в поступках убийц вы не найдете ничего прекрасного. Оправдать вершивших холокост невозможно, но мы их не оправдываем. Мы говорим, что у вселенной один вкус.

Я называю его богом, а вы можете называть... Бога нельзя описать словами. Он находится за пределами слова. Это не вещь, это огромный процесс, это подлинная жизнь! Которая есть везде. В страдании, в аду, в смерти, в туалете. И никто не может умереть, даже если очень сильно захочет. Ничто не умирает, но формы меняются. Листья опадают, превращаются в труху. Тела гниют. Энергии сталкиваются друг с другом, поезда сталкиваются, на животных наезжают автомобили, планеты сталкиваются, метеориты попадают в планеты... Сколько вы в день убиваете насекомых? Много. Сколько животных мы убиваем? Огромное количество. А сколько погибло планет? А сколько жизней погибает в одну секунду? Почему мы не плачем о них? Все время что-то меняется. Погибает и исчезает. Мир состоит из постоянного, бесконечного рождения. Это трудная точка зрения. Концептуально она звучит жестоко. Человек, у которого контакта мало с жизнью – он убивает. Почему насилие? Поиски счастья! Фашисты искали счастья. Насильник ребенка ищет счастья таким диким способом. Тот, кто смотрит порнографию, что он ищет? Удовольствия. Им всем просто неведомо счастье любви. Те, кто причиняет другим боль, просто не имеет контакта с подлинной нежностью внутри себя. Мы жестоки настолько, насколько не живы и наоборот.

– Значит, ваш вывод – бог есть. Прежде в своих произведениях вы были более непримиримы.

– Я никогда не занимался богоборчеством, как мне это приписывают. Мои герои – да, занимаются этим. Но для меня Бог это просто слово. Говорить о Боге это всё равно, что говорить о том, как дорасти мельницы рассекают воздух.

– Больше не бунтуете?

– Мне не против чего.

– Против несправедливости?

– Ну вот, например, сейчас мне не нравится, что происходит в России, в политике, как гражданину. Конечно, я, как и всякий гражданин, думаю: ну что же это такое, разваливается страна, экономика! Конечно, мне не нравится война на Украине. Но я ведь я взрослый человек и стараюсь смотреть на вещи с широких перспектив – поэтому я не могу сказать, что в этом виноват один человек, Путин, например. Или десять человек. Причина – огромное количество вещей, сталкивающихся во вселенной!

Поэтому все, что можем делать – вносить что-то конструктивное. Вот я и руковожу театром. Бороться, например, с режимом, мне было бы бессмысленно. Это энергия огромной страны. Она все равно сломает меня одного. Это не один человек, сидящий в Кремле. Это огромная масса. Единственное, что мы можем – потихоньку вносить свое, каплю за каплей. Не получается – покидать пространство. Я преклоняюсь перед борцами. Но каждый выбирает свой путь. По-моему, активная борьба и медленная трансформация – один процесс. Быть живым – вот к чему мы должны стремиться. Чем ты живее, тем меньше совершаешь неадекватных глупостей. Чем больше у тебя контакта с жизнью, тем больше ты признаешь жизнь в других людях, у тебя появляется достоинство, уважение к себе, уважение к другим. И холокост здесь заканчивается.


...
(Политика и медитация)

– Вы – русский драматург, которого ставят в Европе. Ощущаете себя европейцем?

– Ощущаю. И русским ощущаю. Я пишу по-русски. Я русский писатель. Набоков научился и писал по-английски. Бродский писал по-английски. А я так не умею, не владею языком. Здесь мои корни, здесь мои семьи, дети. Моя природа, моя территория, моя ментальность. Я часто критикую Россию, но критикую потому, что это моя страна, и я должен, я же писатель. Не бунтую, но критикую, конечно. И себя критикую. Я действительно много времени провожу в Европе. И, конечно, считаю себя европейцем. Сегодня я европеец по образу сознания.

– А в чем между нами разница? Чем "мы" отличаемся от "них"?

– Вот первое, что нужно должны сделать — убрать это "мы и они". Стереть. "Мы и они" – часть нашей ментальности. Мы все вместе! Это первое.

Второе. У нас доминирует вертикальное управление жизнью: бог, царь, начальник... В то время как мир не вертикален. То есть и бог не на небе, и царь – не главный, и начальник – всего лишь должность. Иерархичность должна уйти! Мы боимся ее потерять. У нас иерархия – часть духовного развития. Без иерархии ты не можешь признать высшего, а значит, учиться. Тогда как ты найдешь учителя? Но: президент – это профессия. Не "отец родной", а профессия. Начальник – профессия. И учитель духовный – тоже функция.

Если он будет плохо учить тебя или приставать к тебе в туалете, ты можешь отменить этого учителя. Ты свободен! Он не твой хозяин. Поэтому разговоры, что в левом либерализме нет иерархии, а значит, нет духовности, несправедливы.

– У вас есть политические симпатии или убеждения?

– Нет. Политика очень рациональна. Люди думают, что рациональным способом они смогут управлять миром. Это невозможно! Им нужно встать на пострациональный, то есть выше. Им нужно пойти и получить знания о том, как устроена Вселенная. Они должны прийти к медитации. Не к медитации секты, а к высшей медитации. Они не могут решить элементарные вопросы! Как, например, вопрос с коммуникацией. Если говорить о симпатиях – наверное, это западноевропейская политика. Понимаете, Меркель принимает этих беженцев. Она совершает христианский поступок. Она член Христианской партии, делает это в ущерб себе, ее проклинает пол-Германии, но она принимает миллион несчастных людей. И она найдет способ, как с ними справиться. А мы только и умеем, что радоваться чужим неудачам. Здесь в России, мы все время рады. При том, что к своим узбекам относимся ужасно. Посмотрите, в каких они здесь живут условиях! А Мюнхен – принимает. Этим буржуа неудобно, им не хочется, чтобы грязные люди ходили по их улицам. Но они – принимают. А мы только кричим про запад, насколько они ужасны.

Via Будда в городе

 

Меня заинтересовал этот второй фильм, "похожий", упомянутый Иваном в вышеупомянутой беседе. "Ида" Павла Павликовского (2013).

Фильм аскетичен, прост, сдержан, чёрно-бел во всех смыслах. Предсказуем, как предсказуема и развязка сюжета (вероятно, предсказуемость здесь - вообще намеренный ход, как прозрение замкнутого круга сансары в ткани самой киноленты). Но решение финала - пожалуй, самое сильное место в фильме. Последние две минуты: Ида, оставившая все сомнения за спиной, идёт к Богу с той решимостью, с какой только и можно к Нему идти. Под звучание фа-минорной хоральной прелюдии Баха, звучавшей прежде в «Солярисе» Андрея Тарковского, в «Бесконечности» Марлена Хуциева. И эта музыка, и этот неотрывный взгляд героини прожигают насквозь. Эти две минуты сжигают весь фильм как никому не нужную хронику чужого сна, сжигают всю предсказуемость и пленённость, и остаётся только огонь пути.

(Бах в "Иде" именно в исполнении Горовица)

 

Здорово.
У нас вряд ли покажут, придётся ждать сетевого варианта.

 

Несколько фрагментов из интервью с Вырыпаевым.

- Мы писали о вашем проекте еще года два назад. Сколько вообще длилась работа над фильмом?
- У этого проекта долгая судьба – мы начали планировать его пять лет назад. Я узнал, что в мире существует католическая миссия, которая находится в Гималаях, и увидел в этом тему для фильма: на высоте 4500 метров, где живут одни буддисты, где достаточно всего (природы, духовности, культуры), вдруг возникает католический собор, в который начинают приходить местные жители. Это очень интересно, поэтому мне захотелось поехать и посмотреть. Тогда это был польско-русский проект, и я на тот момент получил деньги в Польше, но не получил денег в России. Точнее, так случилось, что в это время была реформа, перестановка, и финансирование все откладывали, так что в итоге мы не смогли начать съемки. С самого начала проект поддержали две российские студии – «Валдай» и студия Горького. Потом на имевшиеся в нашем распоряжении деньги мы два раза съездили в Тибет, все нашли, подготовили съемки. Недавно, пару лет назад, министерство культуры объявило питчинг, и мы выиграли этот конкурс. К тому времени мы уже были готовы, поехали и пробыли в Тибете полтора месяца. У нас было маленькое производство, компактная, но очень профессиональная группа, всего двенадцать человек. Мы все рассчитали, вошли в бюджет, нам хватило и небольших денег. Как запланировали, так и сделали, и нет никакого ощущения, что если бы денег было больше, то сняли бы иначе. Фильм получился хороший. Мне очень понравилось так работать: все было душевно и здорово, атмосфера была такая, что трудно даже назвать это работой – я сам заплатил бы за такое удовольствие.

- СПАСЕНИЕ характеризуют как «медитативное роуд-муви». Вас устраивает это определение?
- Нет, точное определение дать трудно. Да, это фильм о путешествии: мы все время следим за героиней, которая куда-то едет, идет, направляется, так возникает некоторое медитативное настроение. Это фильм про состояние, про путь. Ты смотришь и входишь в контакт с экраном – в этом смысле фильм медитативный, созерцательный. Там мало событий, он течет, как река.
<...>
- В фильме католический монастырь находится в буддистском окружении. Чем вас привлекла тема такого взаимодействия культур, религий?
- Это фильм не про религию, а про человека. Дело не в столкновении религий, а в том, что происходит лично с героиней, что происходит с человеком, когда он встречает другую цивилизацию, другую культуру, другую веру. Он жил в своем мире и оказывается не готов к иному миру. Это фильм не про Тибет, а про Россию, хотя русской темы там нет – я таким его задумывал. Нет потому, что я хотел добиться метафоричности. Сейчас, после долгого периода, когда страна была закрыта, мы сталкиваемся с другими культурами. Сегодня, в силу технологий, мир перемещается к нам. Посмотрите, как мы испугались: чего стоит одна война – мы не готовы соприкасаться с чужими культурами, мы держим оборону, для нас это трудно. Поэтому нужно научиться налаживать коммуникацию, это тема номер один, номер два и номер три.

- О как побудить Россию двигаться в противоположном направлении, а не обратно в изоляцию?
- Это эволюционный процесс, который за нас проделывает вселенная – она сводит нас с другими культурами. Хотим или не хотим, нам придется это сделать, мы уже вошли с ними во взаимоотношения. Сейчас они жесткие, потому что мы боимся, что эти культуры нас поглотят, но так или иначе, произойдет это или нет, движение вселенной невозможно остановить. Культуры будут перемешиваться, у нас нет выбора.

- А как лично вы воспринимали столкновение с другой культурой во время съемок в Гималаях?
- В Гималаях нам было находиться проще, чем, скажем, жителю Голландии в Красноярске. Ты в Тибете просто турист, а не житель, это красивая культура, поэтому там легко. А вот когда ты приезжаешь и вписываешься в совершенно другую социальную структуру, это гораздо труднее. Работая в театрах в Польше и Москве, я вижу огромную разницу в коммуникациях. В России они сложнее, бюрократичнее, все зажато, в Польше гораздо свободнее. Подходы совершенно разные. Это вопрос открытости. Мы должны научиться выстраивать коммуникации, мы никогда не умели этого делать.

- А как вас воспринимали местные жители?
- Как очередную съемочную группу. Там снимают очень много фильмов – к ним, например, приезжал Брэд Питт, так что они избалованы. И потом, у нас был очень хороший консультант – местный исполнительный продюсер, такой тибетский олигарх. Поэтому все было очень круто организовано, нас очень хорошо принимали, все двери были открыты.

- Вы планировали снимать еще документальные интервью, но они не вошли в фильм.
- Я снял интервью с его святейшеством Далай-ламой. Мы написали ему про фильм, он заинтересовался и согласился встретиться. Его святейшество произвел на меня очень сильное впечатление: человек в восемьдесят лет обладает таким острым умом, таким чутким видением мира, такой мощной системой коммуникации! И с большим юмором – мы прохохотали все интервью. Он – настоящий панк, очень необычный человек, который опережает многих людей в своем развитии. Мы выпустим интервью отдельно – выложим на сайте фильма или приложим к диску, еще точно не знаем.

- Вы еще снимали в России и в Польше?
- В России мы не снимали, а в Польше – да. По сюжету героиня – католическая монахиня из польского монастыря, поэтому мы и снимали в монастыре. Для подготовки к съемкам мы поселили туда главную актрису, она жила там по-настоящему, с монашками, как монашка, делала все, что делали они.

- Правда, что она провела детство в православном монастыре?
- Да, Полина жила в монастыре. Я бы не хотел вдаваться в подробности – это ее жизнь, но это было одним из ключевых факторов, чтобы взять ее на роль (помимо того, что она очень талантлива). Она играет то, что знает, а монахиню играть очень трудно, если ты далек от этой специфической жизни. Самое безупречное в нашем фильме – это как точно сыграла Полина.

- Хоть вы и говорите, что картина не о религии, но все-таки вы затрагиваете эту тему, которая сегодня очень чувствительна для России – такое ощущение, что обидеться могут на что угодно.
- Наш фильм не может вызвать никакого протеста. Я никогда не позволю себе находиться на такой территории, чтобы кого-то обидеть. Я люблю религию, я никакую из них не сужу, и эта картина сделана как признание в любви и уважении к христианской вере. Странно представить, чтобы какой-нибудь христианин пришел бы протестовать против нашего фильма.
<...>
- Свое кредо можете сформулировать?
- Развитие себя и окружающих - вот кредо. А что такое развитие? Раскрытие собственного «я», выход из всех блоков, о чем писал Юнг, выход из своих страхов. Только таким образом можно изменить ситуацию вокруг. Освободиться от рабства. Русское ментальное рабство я очень сильно ощущаю в себе…

- В генах?
- Да! Мой род - сибирский, каторжный. Состояние раба - внутри, раб не может другому человеку позволить быть таким, какой он есть.

У нас ведь в стране так: если мне не нравится то, что вы делаете, я моментально хочу вас запретить. Как, например, с запретом мата. Ну не любите вы мат, ну так не ходите на такие спектакли, где он есть, и детей своих не водите. На афише должно быть обязательно предупреждение: «нецензурные выражения», 18+. Но зачем запрещать? Не ходи, да и все. Раб не может другому позволить быть «другим».

- Ну да, самое трудное - признать других другими.
- Но это первый шаг к освобождению от рабства. Потому что раб привык все время в кандалах быть, они у него и внутри. Это и меня самого касается. Как я быстро говорю «нет»! Как мы быстро говорим «нет». Когда тебе человек что-нибудь рассказывает, а ты внутри уже говоришь «нет». Ты выслушай его, пойми этого человека!
<...>
- Казимир Лиске с Дмитрием Брусникиным ставит сумасшедшую совершенно вещь - «Письма Гектора». У Гектора убили дочь, убийца в тюрьме пожизненно; отец и убийца стали переписываться. Пятнадцатилетняя документальная переписка о тотальном прощении. В Нью-Йорке радио по этим письмам сделало передачу, а Кэс ехал в машине, услышал… Добыл и привез эти материалы. Невероятно глубокая, очищающая, расширяющая сознание история.

 

О творчестве и "навыке жить":

...Я не могу сказать, что вошел в эту реку под названием «творить». Я только готовлюсь ещё к этому, хотя и успел уже узнать, что творчество повсюду и всегда, что оно везде. Вся жизнь — творчество. Но тем не менее мой ум еще блуждает в поисках, сомнениях, метаниях, и сам я далеко ещё от синхронности. Но я благодарен судьбе, Богу или не знаю кому, — всему, наверное, — что я могу при помощи своей профессии идти по этому пути.

— Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что ты далеко от синхронности?

— Мне кажется (или точнее, я немного об этом знаю от того, у кого я учусь), что дело именно в так называемой «синхронности». Ну вот, все любят говорить о «просветлении» или «реализации», «рае», «вечном покое» и тому подобных вещах; и наверное, всё это имеет место быть, только я думаю, что для нашего эго (назовем это эго просто — «человек») это навсегда останется недоступным. Никто не может обрести просветление, потому что просветление — это, видимо, такое состояние, где нет никого, кто бы его обрёл. И всё, что мы можем (мы как люди, мы как эго), — это стремиться к максимальной синхронности процесса. Что такое синхронность? Синхронность — это соединение всех уровней нашей жизни: ментальной, физической, психической и духовной. Например, когда я покупаю хлеб в магазине, то я занимаюсь именно этим и ничем другим. Я здесь, в магазине, я покупаю хлеб, я тут. Я синхронизирован с тем, что происходит в данный момент. Мой учитель говорит об этом — центрирование. Я центрирован, то есть я в центре; центр — это всегда «здесь».

И это не мистика, не эзотерика, не религия. Это просто навык жить. Для меня нет смысла в жизни помимо этой нехитрой истины — быть синхронным. Это непросто, но это всё, что я могу в этом мире. Я не верю в рай, в просветление, я не хочу достигать чего-то там из области «чудес». Я стремлюсь к синхронности. Я встаю, иду на работу, я встречаю людей, улыбаюсь; мои эмоции, моя психика, мои реакции, мои чувства, мои мысли — всё находится в точной взаимосвязи. Я синхронен. И я убежден, что весь мир идет именно к этому. А как? Это уже вопрос пути. Но я еще раз повторяю: не нужно мистики. Это всё просто реальные процессы, безо всякой там эзотерики и мифов. И я сейчас не до конца синхронен, у меня наблюдается рассинхрон.

— Ваня, а как синхронность связана с творчеством? Если есть центрирование — творчество получается «лучше» или происходит полнее, естественнее?

— Тут уже неважно, где это происходит, в творчестве (в смысле — в искусстве) или в другой какой-то области. Просто чем центрированнее человек, тем сильнее ум и все реакции ума и тела связаны с его главным центром (а я исхожу из того, что у каждого из нас есть некий центр, из которого всё развивается). Этот центр даже физически можно в принципе определить — он находится в районе солнечного сплетения и оттуда таким вот крестом или кругом, кому как, расходится вправо, влево, вверх, вниз. Так вот, чем сильнее все чувства, реакции, внимание, тело, ум, то есть чем сильнее вся наша Самость приближена и скоординирована с нашим центром, тем точнее и качественнее оказываются наши действия и наша жизнь в целом. И это ответ на твой вопрос: можно сказать, что чем синхроннее, тем не «лучше» и «хуже», а тем точнее.

Сегодня в большинстве своём современные художники, и театральные режиссёры в особенности, очень рассинхронизированы, да и само искусство в виде постмодернизма приняло форму полного хаоса. Например, в Польше я много раз (да почти всё время) бывал на спектаклях, у которых содержание, форма и способ исполнения находятся в полнейшем противоречии, но тем не менее имеют успех у зрителей. Например, есть такой польский режиссер Клята, или тоже польский — Горбачевский. Их режиссура — это хаос. Но этот хаос имеет успех у определенной части публики, и этот успех обусловлен тем, что и сами зрители так же рассинхронизированы, и поэтому им это по уму. Или как плохая российская поп-музыка, у которой очень много поклонников. Или ещё пример: так называемая «новая московская архитектура», все эти чудовищные дома, возникшие в 90-х. Это ведь полный рассинхрон. Еще раз повторим: рассинхрон с чем? Со своим центром и всеми частями в целом, подчиняющимися этому центру.

— Принимая, что хаос этот — часть современного творчества (или он был всегда?) и часть современного зрителя, то, что ты делаешь, идёт параллельно с этим потоком, независимо от него, или же оно выливается из этого хаоса чем-то новым? То есть ты в своем творчестве проходил хаос и рассинхрон («Кислород»? «Июль»?), или же они были гармоничны тебе тогдашнему?

— Ты задаешь вопрос из серии вечных. Для меня до сих пор нет ответа на вопрос — есть ли у Бога план привести видимую форму в согласие с первоначальным импульсом? Или всё и так в порядке? А как же Освенцим? Тоже в порядке, потому что с точки зрения Вселенной это всё лишь капельки крови и слёз, а динозавры погибали в гораздо большем масштабе. Но давай посмотрим на ситуацию чуть уже, посмотрим совсем узко. Когда выходишь из дома в грязных и мятых брюках, то чувствуешь, однако, что тут что-то не то. И когда кто-то насилует ребенка, то здесь тоже что-то не так. Не так не во вселенском масштабе, а не так в том, что другой человек не хочет быть изнасилованным и, значит, акта любви при таком сексе не возникает. И когда хамишь человеку в очереди, то тут тоже не очень много гармонии. И когда ставишь спектакль, то ведь имеешь замысел и всегда можно сказать, реализован этот замысел или нет, и по каким причинам не реализован. В медитации, кто бы что ни говорил, есть все-таки своя цель, например, тотальное расслабление и при этом — присутствие и концентрация, которая, конечно, потом исчезает, но на начальном этапе без этих усилий нельзя. Есть также зима, когда мы надеваем теплую одежду, а летом одеваемся иначе. То есть всегда есть что-то, к чему мы идём.

Йоги, достигшие просветления, часто повторяют, что ничего не нужно, что практика не нужна, а нужно просто всё отпустить. Но как всё отпустить без практики? Значит, есть всё же некое движение по пути. Есть путь, есть тот, кто идёт по нему, и есть цель (плод). И то, что всё это вроде бы одно целое — и путь, и путник, и конец пути, — всё это не означает, что ничего из этого нет.

Что такое осознанность? Она имеет бесконечную глубину. Я курил 20 лет, и в какой-то момент осознал, как это глупо, и бросил. Курение вредно для легких. Сейчас я курю трубку, но знаю, почему я это делаю, и я совершаю осознанный выбор в пользу трубки и во вред здоровью. Мне все-таки кажется, что этот явленный мир форм, наш мир, он теоретически может быть иным. И это не утопия. Так же с моими пьесами, «Июль» — это очень сильный текст в смысле литературы, но он НЕ сделан так как нужно, и отсюда в нём есть излишняя агрессия и много тьмы. Тьма и свет — это вроде бы одно целое, безусловно. Без тьмы не было бы света. Очевидная истина. Но что такое тьма? Это ведь зажим. Сожмите руку в кулак, где тьма? Там, внутри кулака. А разожмите руку, откройте ладонь — где тьма? Я убежден, что в жизни человек делает выбор каждую секунду.

Точнее, я думаю, что по большому счету никакого выбора нет, и Вселенная скорее всего уже создана от начала до конца. Но я чувствую, что даже будучи созданной от начала до конца, она всё же играет своими формами, и эти формы могут быть гармоничными или нет. И зависит это от нашей осознанности и нашего контакта со своим центром. И соответственно, пьесы могут быть точнее, фильмы — изящней, люди — более открытыми.

— Мне кажется, для красивого завершения нашей Facebook-переписки нужна какая-нибудь цитата из пьесы «Пьяные», которая выражает эту идею творческой синхронности с центром, можешь выбрать?

— Бывает, пишешь и чувствуешь, что в данный момент текст рождается как бы из головы. Что вот сейчас я это придумываю, я это вымучиваю, извлекаю из себя. А бывает, что текст приходит откуда-то из древней, древней глубины внутри меня, откуда-то оттуда, где уже нет никакого Ивана Вырыпаева, а есть некое пространство, в котором появляются и исчезают смыслы. И вот этот процесс и есть настоящее творчество. И такой «пришедший из глубины» текст — он всегда отличается от текста, выдуманного из головы. И зритель тоже это очень явно ощущает, зрителю это передаётся и на уровне заложенных смыслов, и, главное, на уровне вибрации. Ведь текст — это вибрации.

«Текст — это вибрации». Facebook-переписка с Иваном Вырыпаевым — Журнал «Эрос и Космос», http://eroskosmos.org/vyrypaev-interview/

 

Посмотрела наконец "Спасение", выложили в Сеть. Режиссёр много смыслов накрутил в своих интервью, а на деле это предельно точный, стерильный (в этом смысле напомнил "Пределы контроля" Джармуша) - ничего лишнего, каждый элемент неслучаен и громко говорит сам за себя, - конспективно-сжатый фильм про то, как заканчивается одна дорога и открывается другая, в другой системе координат, и что при этом происходит с человеком. А происходит ломка старых шаблонов и всего старого мира. Фильм о том, как трескается скорлупка, в частности как человек от веры в Бога приходит к обретению Бога, о встрече с подлинной реальностью в себе и мире.

И всё. Всё остальное - надстройки (естественные и правильные).
Никаких метафор или прочих аллегорий, всё как и есть. И если не знать этих дорог, кино покажется пустым и плоским.
Вся основная работа, всё действие там в сознании героини. Считывать его по внешним параметрам бессмысленно.
Надо отдать ему должное за храбрость: вообще, похоже, Вырыпаев единственный, кто прямо говорит со зрителем на языке этой реальности, особо не церемонясь с объяснениями. Посему не удивлена множественными разочарованиями фильмом и непониманием зрителя.

 

Да, да, там всего два диалога (по сути), и оба они - дурацкие! И в этом как раз и смысл - в их парадоксальности и идиотскости. Вырыпаев всюду говорит, что героиня по сюжету оказывается не готова к другому миру, но оказывается-то, что ещё как готова: они, эти дурацкие диалоги, её меняют. Но не только они, конечно, а весь этот другой мир, вливающийся через трещины её скорлупы. Поразительно лишь, как точно она оказалась в нужном месте в нужный момент. Но, собственно, только так и бывает.

 

Я о другой скорлупе. Не монашеской и не католической.

Она может быть любой.