В Нитрийской пустыне спасались два отшельника. Пещеры их были в недалеком расстоянии, но они никогда не разговаривали между собою, разве только псалмами иногда перекликаются. Так провели они много лет, и слава их стала распространяться по Египту и по окрестным странам, И вот однажды удалось диаволу вложить им в душу, обоим зараз, одно намерение, и они, не говоря друг другу ни слова, забрали свою работу – корзинки и постилки из пальмовых листьев и ветвей – и отправились вместе в Александрию. Там они продали свою работу и затем три дня и три ночи кутили с пьяницами и блудницами, после чего пошли назад в свою пустыню. Один из них горько рыдал и сокрушался: – Погиб я теперь совсем, окаянный! Такого неистовства, такой скверны ничем не замолишь. Пропали теперь даром все мои посты, и бдения, и молитвы – зараз все безвозвратно погубил! А другой с ним рядом идет и радостным голосом псалмы распевает. – Да что ты, обезумел, что ли? – А что? – Да что ж ты не сокрушаешься? – А о чем мне сокрушаться? – Как! А Александрия? – Что ж Александрия? Слава Всевышнему, хранящему сей знаменитый и благочестивый град! – Да мы-то что делали в Александрии? – Известно, что делали: корзины продавали, святому Марку поклонились, прочие храмы посещали, в палаты к благочестивому градоправителю заходили, с монахолюбивою домною Леониллою беседовали... – Да ночевали-то мы разве не в блудилище? – Храни Бог! Вечер и ночь проводили мы на патриаршем дворе. – Святые мученики! Он лишился рассудка... Да вином-то мы где упивались? – Вина и яств вкушали мы от патриаршей трапезы по случаю праздника Введения во храм Пресвятыя Богородицы. – Несчастный! А целовался-то с нами кто, чтобы о горшем умолчать? – А лобзанием святым почтил нас на расставании отец отцов, блаженнейший архиепископ великого града Александрии и всего Египта, Ливии же и Пентаполя и судия вселенной, Кир-Тимофей, со всеми отцами и братиями его богоизбранного клира. – Да что ты, насмехаешься, что ли, надо мной? Или за вчерашние мерзости в тебя сам диавол вселился? С блудницами скверными целовался ты, окаянный! – Ну, не знаю, в кого вселился диавол: в меня ли, когда я радуюсь дарам Божиим и благоволению к нам мужей священноначальных и хвалю Создателя вместе со всею тварью, или в тебя, когда ты здесь беснуешься и дом блаженнейшего отца нашего и пастыря называешь блудилищем, а его самого и боголюбезный клир его – позоришь, яко бы сущих блудниц. – Ах ты, еретик! Ариево отродье! Аполлинария мерзкого всеклятые уста! И сокрушавшийся о своём грехопадении отшельник бросился на своего товарища и стал изо всех сил его бить. После этого они молча пошли к своим пещерам. Один всю ночь убивался, оглашая пустыню стонами и воплями, рвал на себе волосы, бросался на землю и колотился об неё головой, другой же спокойно и радостно распевал псалмы. Наутро кающемуся пришла в голову мысль: так как я долголетним подвигом уже стяжал особую благодать Святого Духа, которая уже начала проявляться в чудесах и знамениях, то после этого, отдавшись плотской мерзости, я совершил грех против Духа Святого, что, по слову Божию, не прощается ни в сем веке, ни в будущем. Я бросил жемчужину небесной чистоты мысленным свиниям, т.е. бесам, они потоптали ее и теперь, наверное обратившись, растерзают меня. Но если я во всяком случае окончательно погиб, то что же я буду делать тут, в пустыне? И он пошел в Александрию и предался распутной жизни. Когда же ему понадобились деньги, то он, в сообщничестве с другими такими же гуляками, убил и ограбил богатого купца. Дело открылось, он был подвергнут градскому суду и, приговоренный к смертной казни, умер без покаяния. А между тем его прежний товарищ, продолжая свое подвижничество, достиг высшей степени святости и прославился великими чудесами, так что по одному его слову многолетне бесплодные женщины зачинали и рожали детей мужеского пола. Когда пришел день его кончины, изможденное и засохшее его тело вдруг как бы расцвело красотою и молодостью, просияло и наполнило воздух благоуханием. По смерти над его чудотворными мощами создался монастырь, и имя его перешло из Александрийской церкви в Византию, а оттуда попало в киевские и московские святцы. "Вот, значит, и правду я говорю, – прибавлял Варсонофий, – все грехи не беда, кроме одного только – уныния: прочие-то все беззакония они совершали оба вместе, а погиб-то один, который унывал". (Владимир Соловьёв. Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории, со включением краткой повести об антихристе и с приложениями).
Почему-то мораль в форме побасенок и сказок на нервы не действует Советую еще по аналогии http://www.bibliotekar.ru/rusLeskov/51.htm
Мне тоже этот рассказ очень понравился! Хотя я считаю, что некая строгость к себе тоже должна быть! Ведь и второй из подвижников спасся тоже только достаточно строгой и благочестивой, молитвеенннгй жизнью. А вовсе не только что тем одним, что он не попускал проявиться в своём характере унынию!
Не могу не поделиться еще одной историей Соловьева ("Судьба Пушкина"). Его понятие о послушание у меня лично вызвало улыбку (напомнило поговорку "заставь дурака Богу молиться").
Говорящий - не знает. Знающий - не говорит. Что бы это значило? С безмолвием в начале истории понятно: «Паче всего должно украшать себя молчанием, ибо молчанием многих видел я спасающихся, многоглаголением же – ни единого...» Серафим Саровский знал, что говорил… Но так же молча они ушли в Александрию – разрушать то, что созидали молчанием в пещерах. А потом уже были громкие псалмы, громкие стенания, громкие оправдания и громкая брань. Мотив молчания и тишины ещё прозвучит, но середина притчи громогласна. И вот эпизод, очень показательный. Всякому сопротивлению унынию будет дан бой. Трудно выбраться из этой канавы. Но молчание не спасительно. Оно - лишь средство, помогшее одному и ничего не давшее другому. Второй снова ушёл и погиб. Это штрихи, почти незаметные за магистральным сюжетом в притче. "Одиночество прижимает тебя спиной к стене (или лицом)..." (Т.Мёртон). Молчание освобождает пространство для чего-либо нового - и вокруг человека, и внутри него. Я не знаю, само ли оно питает это новое или питается от того, что возникает благодаря ему. Но то, что происходящее в молчании имеет особую силу, пока молчание царит - правда. И стоит его нарушить, как начинает расшатываться утвердившееся в нём. И либо расшатывается окончательно, либо вынуждает поддерживать себя вдвойне. Простите, что я пишу настолько абстрактно, что мысль превращается только в схему мысли. В молчании созидаются и живые, и гибельные вещи. А что именно начинало созидаться у отшельников, они сами объявили друг другу по пути в пещеры - один уходил от людей снова к Богу, другой, удаляясь от Александрии, шёл снова в Александрию. И молчание это подтвердило и утвердило. Простые вещи, конечно, но это же притча - конструкция для толкований. И по сути притчи вспомнилось. «Не думай о злодеяниях, это может увести твой ум в сторону… Настойчиво продолжай думать о добрых делах – это очень важно. Не отвлекайся. Именно здесь сейчас проходит граница между восхождением и нисхождением. Если будешь колебаться хотя бы секунду, тебе придётся долго страдать. Время настало. Твёрдо держись одной-единственной цели – соединить цепь добрых дел». (Тибетская Книга Мёртвых)
