Современная российская поэзия.

Эх, не могу удержаться. Вот один из моих любимых Бродского.

Меня упрекали во всем, окромя погоды,
и сам я грозил себе часто суровой мздой.
Но скоро, как говорят, я сниму погоны
и стану просто одной звездой.

Я буду мерцать в проводах лейтенантом неба
и прятаться в облако, слыша гром,
не видя, как войско под натиском ширпотреба
бежит, преследуемо пером.

Когда вокруг больше нету того, что было,
не важно, берут вас в кольцо или это -- блиц.
Так школьник, увидев однажды во сне чернила,
готов к умноженью лучше иных таблиц.

И если за скорость света не ждешь спасибо,
то общего, может, небытия броня
ценит попытки ее превращенья в сито
и за отверстие поблагодарит меня.

 

Нынешним утром я познакомилась в сети с творчеством почти двадцати стихотворцев (см. также последний пост на предыдущей странице). Часто оставалось такое впечатление, будто это не зрелые мужи и дамы, а подростки в отсутствие взрослых. Мандраж от свободы, бравада и разные ощущения, о которых надо поведать миру.


ПРИЗНАНИЕ

я больше не люблю
(да и никогда не любила) те-
атральные конфеты, барбарис и дюшес,
не говоря уж о мятных.

Я больше не хочу видеть
(да и видела ли раньше) те
продолговатые обтекаемые блёклые
жёлтые зелёные полупрозрачные тела
в мутных мятых обёртках
они сияли, когда их вынимали изо рта.

но знаешь
когда я слышу те-
перь (как и прежде)
прожжённый дух кондитерских фабрик
у меня перехватывает дыханье.
Гали-Дана Зингер


Ты сидишь, напрягая ментал,
твой зрачок синевой заливает
пол-лица, пятипалый коралл
неизвестный мне жест изгибает.

Ты зажала в губах поцелуй
а) как веточку, б) как мышонка,
что пищит, точно радиобуй,
монотонно и звонко.

Ты живешь на великой земле,
на великой планете, откуда
в синтетическом жидком нуле
первородного блуда

отлетают с большой частотой
далеко не прозрачные души.
Слушай, ангел скукоженный мой,
их морзянку, пожалуйста, слушай.

И, хотя невозможно извлечь
ничего из такой кагебешни,
все равно ты подслушаешь речь
тишины, от которой не легче,

но полнее становится звон
этой коми-пермяцкой долины,
где пикируют стаи ворон
в пухогон тополиный.

Ты опять не смогла распознать,
почему мы живем, а не таем,
а во сне, когда надобно спать,
мы не спим, а летаем,

т.е. просто сжимаем в руках
первобытные прутики страха,
как в росе, просыпаясь в слезах
(этим и отличаясь от праха).

Твой ребенок из сладкой слюны
выдувает спектральные сферы,
и они перенаселены
углекислой твоей атмосферой.

И в конечном итоге сполна
ты уже на земле получила,
и не так уж она холодна,
если честно, могила...
Виталий Кальпиди


прости меня, бывший доктор ф.
за то, что болит голова
за то, что на левой моей руке
растет сухая трава
за то, что внутри меня пустота
за то, что сокровищница заперта
и демоны выскакивают изо рта.
Александр Анашевич


Пока снова перейду на чтение прозы. Стихи читать продолжу завтра.

 

Игоря Вишневецкого "отобрала по тому же признаку", что и стихи в начале ветки - по сопричастности к мировой культуре. Открываются его причастность и приобретённый опыт красиво и богато. А потом, за неимением других подобных вещей, поискала противоположный признак - скудость опыта. Нашлось немало стихов, в которых о таком скудном опыте было поведано, как об откровении.

 

Из истории российской поэзии.

"...И вот мне позвонил Бродский, осенью 1960-го. Я знала, кто такой Бродский, по «Синтаксису». Мы встретились и ходили гуляли, разговаривали. В статье о Бродском я пишу, что он на «ты» говорить не решался, мне было 24 года, а ему 20, а в этом возрасте это огромная разница. А на «вы» ему гордость не позволяла. И он говорил со мной на польский манер: «А каких поэтов Наташа любит?». Мы договорились, что я приеду в январе на сессию и он меня со всеми познакомит. Иосиф еще не был уверен, что он среди этих поэтов действительно вполне авторитет, и он меня решился познакомить только с Бобышевым, с которым он больше всего тогда дружил. Кто бы знал, чем это кончится. Он меня познакомил с Бобышевым, который меня принял сразу с распростертыми объятьями. Что касается Рейна, Иосиф дал мне его телефон и сказал: «Вот тебе телефон, позвони им и скажи, что ты знакомая Сергея Чудакова». Мы потом много лет это вспоминали и ложились все со смеху. Рейны были тогда Женя Рейн и его жена Галя Наринская, ныне жена Наймана. Я позвонила и сказала тогда: «Здравствуйте, это Наташа Горбаневская, я знакомая Сережи Чудакова». Галя мне говорит: «Да мы знаем, кто вы». Они меня лично не знали, но прекрасно знали, кто я такая. И всё, я пришла в эту компанию.

Не застали мы тогда Ахматову с Димой, и я поехала обратно в Москву, потом рожала, потом на зимнюю сессию я не поехала, договорившись, что сдам зимние экзамены вместе с летними. И в мае 62-го года захожу в «Литературную газету», где тогда работал Непомнящий. И там всегда народ собирался. Там я с Максимовым познакомилась, с Войновичем, который приезжал на мотоцикле и заходил в шлеме. Валька сидел в отделе критики, и рядом в отделе поэзии сидела Галя Корнилова, с которой я там познакомилась. И я говорю: «Я скоро поеду в Ленинград, и я пойду к Ахматовой». Наверное, я все-таки уже начинала понимать, что такое Ахматова. Галя мне говорит: «Ахматова в Москве, позвони по этому телефону и иди к ней. Позвони и скажи, что ты хочешь прийти и почитать ей стихи».
«Почитать стихи...» Ко мне, например, в те же годы почитать стихи пришел человек по псевдониму Юпп, Миша Юпп, и зачитывал меня стихами. А я ему все время говорила: «Потише, а то у меня ребенок никак не засыпает» — у меня Ясик тогда был маленький. И тогда Юпп его «усвистал». Он насвистывал ему песенку, Ясик заснул, а Миша читал стихи дальше. Я помню, точно так же я была у Наташи Светловой, а ей позвонил Губанов, говорит: «Я хочу прийти к вам читать свои стихи». Я сидела в другой комнате, потому что мне его стихи не нравились и не нравятся, и я только слышала, как он орет. Но это уже было СМОГовское время.

Возвращаемся в май 1962-го. Я позвонила, Ахматова мне назначила, когда к ней прийти. Но тут история такая: почти за год до того, когда мы с Димой ездили в Комарово, у меня был очень плохой период, у меня были жуткие стихи. В книге у меня всего одно стихотворение 1961 года. У меня было много стихов, даже поэму я начала писать, но это было совершено...
Годилось только на выброс.

А вот к маю 1962-го уже были написаны «Концерт для оркестра» и «Как Андерсовской армии солдат» — было что читать. Я, кстати, за пару месяцев до этого была в Переделкине в Доме творчества с Мишей Марьямовым у его отца, который был членом редколлегии «Нового мира», и ему ужасно понравились. К нему зашли Чуковский и Татьяна Максимовна Литвинова. Чуковского я видела первый и последний раз, а с Татьяной Максимовной мы до сих пор дружим. И Марьямов заставил меня им прочесть, и они с большим удовольствием слушали, какие-то хорошие слова сказали. Я думала, может, Чуковский записал что-то в дневник. Нет, не записал. (У меня Чуковский откликается в стихах, не раз. Я помню, сама я не заметила, стихотворение «Новая волна» 1974 года, Санька Даниэль мне говорит: «А ты знаешь, откуда у тебя “иссохшие души на суше”? “Летучие мыши на крыше”». Ну, конечно! А я потом Тименчику говорю: «А знаешь, откуда “иссохшие души на суше”?». Он сразу сказал.)

Я ей читала стихи, и ей вроде бы понравились. С Ахматовой, я говорю, чем больше я ее знала, чем фамильярнее она со мной обращалась и ждала от меня того же, тем больше я становилась навытяжку, внутренне. А когда она мне на работу звонила, прося перевезти ее из дома в дом, то надо мной на работе смеялись, что я у телефона стою по стойке «смирно». Вот я ей прочитала. Она меня похвалила, но ведь никогда же не знаешь, а вдобавок везде в воспоминаниях читаешь, что когда Анна Андреевна не была чем-то увлечена, а обидеть не хотела, то говорила: «У вас хорошее чувство того-то или этого». Она уезжала в Ленинград, я ей сказала, что и я еду в Ленинград, она пригласила меня в Комарово. И я вернулась домой.

Чуть ли не в тот же день звонит мне Галка Корнилова и говорит: «Анне Андреевне твои стихи очень понравились». Я приезжаю в Ленинград, иду на этот самый филфак, где я заочница, где у меня почти нет знакомых. Я там познакомилась с одной девочкой в коридоре. Поскольку я курила болгарские сигареты Femina, она мне сказала: «Не поделитесь ли?». Я с ней поделилась, и мы подружились. Это была Ася Пекуровская, первая жена Довлатова, живет в Америке, была первая красавица Ленинграда. Я подхожу к филфаку, на меня кидается народ с криками: «Говорят, Ахматовой понравились твои стихи». После чего в Москве, в Ленинграде, везде все знают «Концерт для оркестра». Когда один человек к другому, ничего плохого не думая, обращается: «Послушай...» — и ему отвечают: «...Барток». В записках Лидии Корнеевны об Анне Ахматовой есть описание того, как Бродский ночевал у Корниловых и как они с Володей отчаянно ругались, чуть не подрались. Только не написано, из-за чего, а они поругались из-за моего «Концерта для оркестра»: Бродский был за, Володя был против, но наизусть знали оба".
Наталья Горбаневская: «Вот я дура была без страха»,
из интервью Линор Горалик в её книге «Биографии поэтов, рассказанные ими самими»


КОНЦЕРТ ДЛЯ ОРКЕСТРА

Послушай, Барток, что ты сочинил?
Как будто ржавую кастрюлю починил,
как будто выстукал на ней: тирим-тарам,
как будто горы заходили по горам,
как будто реки закрутились колесом,
как будто руки удлинились камышом,
и камышиночка: тири-тири-ли-ли,
и острыми носами корабли
царапают по белым пристаням,
царапают: царап-царам-тарам...
И позапрошлогодний музыкант,
тарифной сеткой уважаемый талант,
сидит и морщится: Тири-тири-терпи,
но сколько ржавую кастрюлю ни скреби,
получится одно: тара-тара,
одна мура, не настоящая игра.
Послушай, Барток, что ж ты сочинил!
Как будто вылил им за шиворот чернил,
как будто будто рам-барам-бамбам
их ржавою кастрюлей по зубам.
Еще играет приневоленный оркестр,
а публика повскакивала с мест
и в раздевалку, в раздевалку, в раздевал,
и на ходу она шипит: Каков нахал!
А ты им вслед поешь: Тири-ли-ли,
Господь вам просветленье ниспошли.

***

Как от Крыма до Рима
ветр играет волною.
Если я одержима,
то хотя бы не мною.

Как из присказки сказка
пробивается стойко.
Если с чем я согласна,
с токованием только.

Как от urbi до orbi
речи тлеют немея.
На горбу и на морде
донесу что имею.

***

Ладно - алчны, ладно - жадны,
ладно - впулившись в себя.
Почему мы так нещадны,
и жалея, и любя?

Самых ближних, самых близких
жалом слов как свистом пуль
- как бродягу без прописки
расшалившийся патруль.

Н.Горбаневская

 

Чтоб нам всем так писать.

Катя Капович

С неизменным орлом на берете
тихий троечник Гриша Хартюк
застрелился в чужом туалете,
получивши повестку на юг.
Повалялся в больнице, не умер,
пуля-дура прошла стороной.
Так и ходит в пробитом костюме
одноклассничек с жизнью двойной.
То ли в стоики на фиг податься,
то ли в циники на хрен пойти,
вопрошает он россыпь акаций,
зажимая дыру на груди.

***

Речь человека понемногу,
годам, примерно, к сорока,
принявши форму монолога,
исходит в адрес потолка.

Когда, заткнувши ватой уши,
семейство отрешенно спит,
на корточках сидит двурушник
и так кому-то говорит:

“Как принимает форму чашки
вода, прими, душа, в миру
форму смирительной рубашки,
когда уйдешь и я умру”.

***

В ту осень я работала у “Свеч”
в начальной школе для глухонемых,
чьи голоса не связывались в речь,
хотя и походили на язык.
Но это был язык другой, чужой,
неведомый учителям. Слова
рождались в носоглотке неживой
и в ней же усыхали, как трава.
Я на доске писала алфавит,
смотрела, как они читают вслух,
как судорога лица их кривит.
Но видно есть на свете детский Бог.
И он их вел проторенным путем
зыбучими песками немоты
туда, где осыпался Вавилон,
чтоб азбукой набить пустые рты.

***

Я родилась, когда мне было три,
нашедши краба под приморским камнем.
Он мертвый был, смотрели изнутри
его глаза с холодным пониманьем.

Я думала, он снова оживет
и полила его водой из лейки,
но панцирь, как спасательный жилет,
оранжевым блеснув, померк навеки.

Трусы в намокшей тине, вьется гнус,
в песке моя остриженная репа.
Я буду жить, и я не оглянусь
туда, где он лежит и смотрит в небо.

 

Ещё про место поэзии рядом с прозой.

"Конечно, я, филолог по образованию, несколько преувеличиваю благоприобретенную филологическую бесчувственность. Лучшие филологи, пройдя всю эту «школу недоверия», не утратили простой (нет, совсем не простой!) веры писателю: то есть не выбыли из славного человеческого сословия читателей; и тогда они — во всяком случае, те из них, кого мне довелось лично знать (могу вспомнить Ю.М. Лотмана, С.С. Аверинцева, М.В. Панова, Н.И. Толстого), больше общались с поэтами и явно были склонны больше верить поэтам. Почему? Потому, что поэзия — алгебра словесности, а проза — ее арифметика? Может, и так. А может, потому, что поэты говорят «большие слова», как сказал филолог из филологов С.С. Аверинцев.

Когда «большие слова» пытается сказать прозаик, мне, во всяком случае, становится неловко и хочется, как Базарову, сказать: «Друг Аркадий, не говори красиво!» Да, вне стихотворного строя это уже не «большие», а «красивые» или «эффектные» слова. «Эффектные» слова удобно к случаю повторять, но их ничего не стоит опровергнуть. В их пафосе нет веса, нет тяжести. Они не прошли какой-то особой пробы. Хорошие писатели обычно говорят их не от себя, а поручают персонажам (о чем, впрочем, читатели легко забывают и считают, что это сам Ф.М. Достоевский сказал: «Красота спасет мир»). Поэтическое большое слово прошло эту пробу на чистоту и прочность, эту плавильню: оно прошло через огонь необычайно затрудненных условий собственного появления.

И так хорошо мне и тяжко,
Когда появляется стих
И вдруг дуговая растяжка
Мелькнет в бормотаньях моих.

«Дуговая растяжка», разряд молнии — это и есть «большое слово». «Большие слова» поэтов нельзя опровергнуть, как эффектный афоризм. В них и нечего опровергать".

Ольга Седакова

 

Тимур Кибиров: «Мы живем в мире, который мы вычитали»

Тимур Кибиров: …Я уверен, что художественный акт делится ровно на две части: первая – это, действительно, некое вхождение в соприкосновение с божественными ли, с демоническими ли… но с некими иррациональными силами. Может, подсознание - или действительно «Бог в святых мечтах земли», непонятно. Но каждый, кто так или иначе этим занимался, знает, что вот этот момент иррационального наития – то, что принято называть вдохновением – это есть. И начинается это брожение, начинается… музыка, которую каждый честный художник обязан слушать. Но я твердо уверен, что потом наступает момент… Может быть, даже.. Хотел сказать рационального решения, рационального выбора. Не уверен…Волевого, во всяком случае. То есть вот мне повеяло, я понимаю, что сочетания этих слов – они необыкновенно выразительны. Они производят впечатление на меня и наверняка произведут впечатление и на предполагаемого потенциального читателя. А после этого я думаю: а …

Леонид Костюков: …что они выражают?

Тимур Кибиров: Да. Что? Потому что, как говорил Мандельштам, мы - смысловики. И… Можно я расскажу байку? Она очень уместна. Это было уже… ну где-то конец 80-х – начало 90-х. К сожалению, два из персонажей уже покойные. Тогда совсем молоденький Денис Новиков и Пригов Дмитрий Александрович. Это, по-моему, как раз день рождения был у Дениса, чуть ли не там 18-19 лет что-то ну совсем он был молоденький… И собрались… там был Пригов, я, Сережа Гандлевский, Миша Айзенберг, Лева Рубинштейн, и зашел ровно об этом же разговор…

Леонид Костюков: Альманах.

Тимур Кибиров: Да-да-да. Альманах. Ровно об этом же зашел… Потому что, ну на самом деле, это действительно самое важное и самое волнующее, самое нерешенное. В принципе, мой пафос только в том, что гипотезы нельзя считать аксиомами. Что это вопросы нерешенные и их предстоит решать. И что-то такое… и поскольку уже выпили, я… Я вообще человек довольно горячий, а тогда еще был гораздо моложе. И как-то вместо того, чтоб продолжать такой спор, я говорю: а давайте просто проведем такое исследование. Вот сейчас собралось какое-то количество поэтов, очень неплохих, на мой взгляд, давайте просто проценты установим, вот кто считает, что занятие поэзией как-то связано с моралью и подлежит нравственным оценкам, кто – нет. И я остался только с Денисом Новиковым, который, я полагаю, просто из личной преданности и, видя мое раздражение, чтоб никакого скандала не случилось, присоединился. Все сказали, что конечно, нет. Поэзия – здесь, нравственность – тут. Никакой между ними связи нет. Тут характерно то, что все перечисленные поэты никогда, нигде, ни в единой строчке не погрешили против…

Леонид Костюков: Понятно.

Тимур Кибиров: Вот. И тут я, раздраженный такими результатами моего социологического исследования, сказал: хорошо как устроились поэты! Вот как бы все профессии, все люди подлежат этой оценке, а вот такие «вольные сыновья эфира» - нет. На что Дмитрий Александрович покойный мне сказал: Нет, не все профессии. Вот есть теоретическая наука, она тоже не подлежит. Ну, чистая математика. Все. И я как бы вынужден был заткнуться, и как-то так поскрежетал зубными протезами, и успокоился, и там дальше продолжалось под звон бокалов. И потом уже на следующий день, как обычно, когда после драки кулаками машут, я подумал, что это очень эффектный был полемический ход Пригова и очень на самом деле бессознательно-жульнический. Поскольку это сопоставление не точное, потому что в области науки есть… Да, вот есть чистая наука - и есть ее применение. И применение уже, естественно, подлежит…

Леонид Костюков: Морально или не морально.

Тимур Кибиров: Но это же неправильно. Потому что выпущенный текст, обращенный к читателю, он уже не только открытие неких законов звуковой ли, словесной выразительности, а их применение на практике. То есть это, скорее, не наука, а техника. А это уже, вот уже применение своих талантов, знаний подлежит, как и всякая другая человеческая деятельность, подлежит оценке… Он хорошо пишет. Да. А ЧТО он пишет?

Леонид Костюков: ЧТО он хорошо пишет?

Тимур Кибиров: Да. И что ИМЕННО он хорошо пишет?

Татьяна Кокусева: А если плохо он пишет очень нравственные вещи?

Леонид Костюков: Это никого не волнует.

Тимур Кибиров: Тогда это просто не рассматривается. Когда плотник не может… Не знаю. Когда учитель не владеет русским языком, мы не рассматриваем, хорошо он учит детей или плохо.

Татьяна Кокусева: Просто так как мы начали с Асадова, то получается так, что пишет он плохо. Пишет он в принципе такие вещи положительные. Его любит огромное количество там… курсисток..

Тимур Кибиров: Между прочим, до сих пор.

Татьяна Кокусева: До сих пор.

Тимур Кибиров: Это поразительно. Сколько, сколько поколений!

Татьяна Кокусева: Ну, потому что все романтично и все такое... Вот то есть его, как бы получается, нельзя сбрасывать со счетов и не рассматривать. Получается…

Тимур Кибиров: Сбрасывать со счетов нельзя. С Асадовым и подобными ему… Но Асадов самый яркий, потому что он еще, кроме всего прочего, трогательно, что он не жулик. Он искренне…

Леонид Костюков: Не жулик. Герой там, слепой человек…

Тимур Кибиров: Да. Это ведь я… Ну что? Мне очень бы хотелось, чтобы девочки всех этих, наверное, уже пяти поколений, которые переписывают стихи Асадова, лучше бы они переписывали…

Леонид Костюков: Гандлевского.

Тимур Кибиров: …не знаю… Анну Андреевну… Гандлевский им такого не говорит.

Татьяна Кокусева: Нет, конечно.

Тимур Кибиров: Ну, Анну Андреевну Ахматову. Пусть хоть «Сероглазого короля».

Татьяна Кокусева: А Асадов не ведет к настоящей литературе?

Тимур Кибиров: Не ведет. Как потребление портвейна не ведет к становлению хорошего вкуса…

 

Немного видео из проекта OPENSPACE.RU 2008-2011гг. "Стихи вживую".

 

Поскольку и ветка свежа, и прочитанное в связи с её появлением достаточно свежо в памяти, я продолжу писать тут.
Отрывки из интервью - о литературной критике и о содержании поэзии и поэтическом языке.
Первая мысль о критике и эссеистике необходима в ветке о поэзии, да и к форуму эта мысль вполне приложима. Главное содержание форума, которое сохраняет форум живым и на котором нарастают новые ткани из оценок и суждений - эссе, большая часть которых (не назову их, хотя и держу в голове то, о чём пишу), действительно, всего лишь крики авторов "Я млею!" Это такая старая традиция, "Новый форум" не особо виноват в этом.
Вторая мысль, не очень развёрнутая, о том, как поэты с народом разговаривают.
Обе мысли - все в элитарном соку, но можно это вынести, чтобы вытащить из текста любопытные тезисы.


Мария Галина: «Читающая публика и поэты говорят на абсолютно разных языках»

Леонид Костюков: Скажи, у тебя как у критика поэзии, прозы существует ли какая-то система или нет?

Мария Галина: Трудно…

К.: Это очень важно.

Г.: Понимаешь, опять же я пришла в критику, начинала как критик уже после того, как я получила диплом кандидата биологических наук, и единственная моя система, это то, что называется метод. Есть метод естественнонаучный, нормальный метод последовательного анализа или синтеза на основе каких-то постулатов. Вот это - то, что я притащила с собой в вот эту нашу критику.

К.: Ну, это мне понятно. Потому что я математик по образованию, то есть я понимаю, что такое корректный ход мыслей и некорректный ход мыслей, наверное, ты это имеешь в виду.

Г.: Да, поэтому я очень не люблю…

К.: Ход мыслей должен быть корректным.

Г.: Корректным, не люблю вдохновенную критику импрессионистскую, , когда человек говорит взахлеб, вроде бы что-то он говорит, потом ты совершенно не понимаешь, что он в конце концов сказал. Да?

К.: На эту тему… Я очень хорошо понимаю то, что ты говоришь, есть именно вот так взахлеб статья Цветаевой о Пастернаке, если ты помнишь, у нее несколько… но вот одна особенная, что Бог создал Пастернака на второй день вместе с природой, с дождями. И она вот именно такая чисто импрессионистская, «быт», там она пишет, тяжелое слово, как «бык». Статья вот такая, и вот так она написана. И очень хороший отзыв Георгия Иванова на эту тему: неловко смотреть, как один неплохой поэт пишет о другом неплохом поэте такую чушь. То есть очень сильно понизил, конечно, Цветаеву и Пастернака, назвав неплохими поэтами, но насчет чуши…

Г.: Понимаешь, это не критика. Это то, что называется вдохновенной эссеистикой, которая тоже имеет право на существование, но это совершенно другой жанр. Ну, вдохновенная эссеистика и есть гон; когда мы занимаемся эссеистикой, это и есть гон, потому что там ничего кроме гона нету, собственно.

К.: Гон может быть деликатным, а может быть такой напролом.

Г.: Поэтому… да, когда пишу критику, это довольно скучная, очень методичная и по возможности безэмоциональная оценка каких-то текстов.

К.: Ответ меня устраивает полностью, потому что я услышал в этом ответе, что все-таки системы нет.

Г.: Системы нет.

К.: Меня очень устраивает, что системы нет, потому что есть критика… вот ты сказала, что есть критика близкая к эссеистике, и когда она пересекает эту грань, она перестает быть критикой, потому что она не то что даже не доказательна, она уже не аргументированная, и там не войдешь в контакт никак, с этим не поспоришь. Ну, понятно, что человек просто орет: я млею!

Г.: Ну, млеет, да.

К.: А есть иная грань критики, когда критика пытается граничить с литературоведением, когда она пытается как бы апеллировать к строгим доказательства, и она тоже перестает быть критикой, когда пытается избавиться от субъективизма.

Г.: Ну, критика субъективна по определению.

К.: Она субъективна в своей основе. Значит, критика где-то находится между зоной эссеистики и зоной литературоведения, там, где мы не доказываем, мы аргументируем.

Г.: Ты просто пытаешься внятно объяснить, почему именно тебе это нравится или не нравится и в какой сектор, сегмент литературы можно поместить вот эту штуку, о которой ты пишешь. Вот, наверное, для меня это так.

К.: Для меня тоже. Это очень хорошо, что мы стоим на одних позициях, потому что эта позиция не наша, это позиция Гумилева, то есть она сформулирована была Гумилевым, я думаю, что и до Гумилева, но в нашей культуре это особенно известно как критика «с придаточными», то, что называл Гумилев. Начинаем с нравится - не нравится, потом говорим: потому что… Если не начать с нравится - не нравится, а просто пытаться сунуть в какие-то классификационные узлы, это не критика.

***

К.: Вопрос, который для меня очень важен. Сперва будет некоторый тезис, с которым ты будешь либо согласна, либо нет. Мне кажется, что даже на нашей памяти, которая довольно длинная, но не историческая, были микроэпохи, в которые был, ну скажем так, общий язык поэзии, общий язык художественной прозы, и были времена, когда его не было, и когда каждое отдельное стихотворение или каждый отдельный рассказ надо было порождать на пустом месте. Это так, да?

Г.: Может быть, да.

К.: Какие эпохи на твой взгляд более правильно устроены, более хорошо, - когда есть общий язык, или когда нет общего языка?

Г.: Ты знаешь, с моей точки зрения, когда нет общего языка. Вот сейчас, наверное, мы находимся в такой эпохе, потому что у нас то, что мы, условно говоря, называем народ, ну, не народ на самом деле (это омерзительное, с моей точки зрения, слово), скажем так, не пишущая, но читающая публика и поэты говорят на абсолютно разных языках. И то, что говорят поэты, не востребовано внешней средой. И похоже, что поэты востребованы только друг другом, и этот институт взаимной поддержки, институт такой очень мощной корпоративности, кроме поэтов, по-моему, только у фантастов настолько сейчас развит.

К.: Я очень хорошо понимаю твою мысль, но здесь Митя Кузьмин поспорил бы с тобой. Я не спорю, я просто на три минуты стану Митей Кузьминым и выскажу его мысль. Митя Кузьмин сказал бы так: у нас есть люди, для которых востребован Емелин, но мы не считаем их читателями поэзии, потому что мы, Митя Кузьмин, не считаем то, что пишет Емелин, поэзией, потому что в этом нет новаторства, в этом нет поискового элемента, это готовые формы. То есть мы можем сказать, что вот этот вот - то, что ты на секунду назвала «народом» и потом взяла свои слова обратно, - это некоторые люди, нуждающиеся в готовых формах. Но там, где есть готовые формы, там нет поэзии. А люди, нуждающиеся в поэзии, они все равно нуждаются, широко говоря, в нас. Может быть, их очень мало...

Г.: ...Значит, что в принципе опять же вот этому вот несуществующему народу абстрактному Емелин не нужен. Это поэт…

К.: А кто ему нужен?

Г.: Я не знаю, может быть, Лариса Рубальская. Понимаешь, может быть, Андрей Дементьев, может быть, то есть… Значит, сейчас я как бы чуть-чуть продолжу эту историю.

К.: Земфира.

<...>

Г.: Ты знаешь, была очень интересная история – на «OpenSpace» где-то этой осенью ранней или даже весной, уже не помню, устроили такую акцию. Они пришли на какой-то из крупных рынков и там покупателей, продавцов, кого-то просили прочитать гражданскую поэзию, ту, которую они помнят. Поскольку люди не очень молодые, явно, что в школе их чему-то учили. Никто из них не прочел ни одного гражданского стихотворения, они все читали лирику. Воспринимая ее как гражданские тексты. То есть по большому счету, когда поэт думает, что он пишет гражданские тексты для людей вообще, людей, не занимающихся поэзией… Я все стараюсь избегать слова «народ», но вообще-то мы сами народ, вот мы тут сидим, разговариваем, мы кто, собственно, такие? Да?

К.: Народ без нас не полон.

Г.: Так вот, они все вспоминали именно лирику.

К.: Есенина.

Г.: Есенина, Пушкина…

К.: Высоцкого.

Г.: Даже не Высоцкого, то есть о гражданской поэзии у людей очень причудливое представление, и в этом смысле, когда мы говорим, что наконец-то…

К.: Новый Некрасов явился.

Г.: Никто ничего такого не прочел. А «Ты жива еще моя старушка», или там что-то еще – да, читали.

К.: Гражданская поэзия, то есть стихи, обращенные к Родине: «Ты жива еще моя старушка».

Г.: Когда нам говорят, что да, вот это для народа, потому что там говорится о народной боли, о народных проблемах, это как бы совершенно не то, абсолютно, это просто охватывает некий определенный сегмент именно поэтический, но не социальный. Да?

К.: О народе, но не для народа.

Г.: Да, совершенно верно.

К.: То есть перефразирую декабристов.


Когда я читала эти диалоги, ловила себя на то и дело мелькавших паре мыслей. Что бы мы не мнили о себе, чем бы мы не хотели быть, есть признаки, по которым можно и свою "народность", и свою "инородность" определить хоть приблизительно.
Отношение к информации, к языку, к связям с людьми, свои оси координат...
И, при этом, обычно этими признаками не занимаются. Я нередко читала слова о потребностях интеллигенции и там же, среди этих потребностей, - про любовь к грубым малоосмысленным формам; видела неряшливость и приблизительность разговорного языка автора и, одновременно, заявки на собственную тонкость... И т.д.

Стихи.
Лис бросил клич и слинял. А я ответственно погрузилась. Это я описываю процесс на "лисоадаптированном" языке.
Сколько я перечитала рифмованных баек, несчётно знакомилась с парой ходульных сюжетов о бренности мира и непонятости автора...
А ещё, когда я в очередной раз читала о том, как нездешняя странность и неузнанные мессии возникают в нашем грешном мире, я вздрагивала и думала: "Чтоб я ещё писала о чём-то подобном! Не приведи Господи!"

 

Константин Кравцов: «Культура возникает из желания заполнить пустоту»

Леонид Костюков: Хорошо. Такой вопрос, он мне кажется довольно важным именно в XXI веке в Москве. Есть ли смысл какой-то в поэзии не для самих поэтов? Потому что понятно, что для узкого круга, конечно же, есть. Мы все варимся в этом котле и рады там вариться. Есть ли смысл выйти из этого котла к каким-то людям?

Константин Кравцов: Выйти из котла.

К.: Ну, вынести что-то из котла…

Кр.: людям…

К.: …не пишущим.

Кр.: …не пишущим. Ну, безусловно, мне кажется, поэзия - это онтологическая ценность. И вот я сейчас вспомнил слова очень любимого мною поэта Томаса Стернза Элиота о том, что, собственно, чем занимается поэт с точки зрения, скажем, исторической и социологической? Поэт есть хранитель языка. То есть благодаря тому, что существует поэзия, живет язык нации. Если люди перестают писать стихи, скажем, в определенном социуме, государстве, это означает, что нация деградирует. Культура, национальная культура начинает умирать, болеть, по крайней мере. И вполне возможно, что она будет поглощена более сильным, здоровым, жизнестойким этносом, творчески развивающимся.

К.: Пассионарным.

Кр.: Да, можно так сказать. То есть так можно определить функцию поэзии в обществе. Благодаря поэзии язык не умирает. Он постоянно живет, трансформируется. С одной стороны, это следование традиции. Собственно, поэзия - это некая эстафета, огонь, передающийся от Гомера к трубадурам, Данте - и дальше, дальше по этому Новому времени и т.д., то есть какой-то огонь мы сохраняем и передаем друг другу. Ну, как у любимого тобой Георгия Иванова сказано?.. сейчас… напомни мне эти строки…

К.: «Оно никак не воплотится…»

Кр.: Нет-нет, другое, другое. «Слепой Гомер и нынешний поэт,//Безвестный, обездоленный изгнаньем,//Хранят один — неугасимый!— свет,//Владеют тем же драгоценным знаньем». Вот - драгоценное знание, этот неугасимый свет, который передается от поэта к поэту. Еще мысль Элиота одна… приведу: «Мы способны понять классиков только через современников». Это вот как моя жена, тоже закончившая Литинститут, сказала как-то раз, что ей Пушкин открылся через Мандельштама. То есть Пушкин, которого нам преподавали в школах, которого мы с детства знаем, открывается через прочтение Мандельштама. То есть современные поэты необходимы для того, чтобы понять предшествующих поэтов, а через поэзию - какую-то квинтэссенцию языка, квинтэссенцию культуры, духовного в том числе опыта, не только душевного, чувственного, но и духовного, раскрывается вообще и история, и очень значимые вещи. Такие вещи, которые невозможно переоценить, они жизненно важны для того, чтобы человек оставался человеком и развивался как человек. Поэтому поэзия, безусловно, важна. И то, что мы наблюдаем сейчас, то что, скажем, в Москве на вечера поэтов приходят почти исключительно сами же поэты, то есть это перестало быть чем-то общезначимым в России…

К.: Стало такой катакомбой.

Кр.: Да, стало тем, чем это является. Насколько я себе представляю, в западном мире уже давно по части филологии это все существует, в какой-то области, интересной филологам, пишущим, ну и, может, некоторым…

К.: Некоторым студентам-гуманитариям.

Кр.: Да. То есть сфера очень сужается. И это симптоматично, то есть это говорит о каких-то процессах, происходящих в обществе, - разрушительных, на мой взгляд. Потому что мы теряем какую-то духовную компоненту. Наша жизнь становится все более и более механистичной.

К.: Это очень понятно. Вопрос такой. Мне, находящемуся в какой-то степени внутри ситуации, очень понятно, почему в этом плане роль поэзии не может взять на себя художественная проза. Но может ли в какой-то степени эссеистика взять на себя эту роль? Мне кажется, что в некоторых эссе, таких вот - гибких мощных, там язык иногда доходит до той же высокой стадии. Вот если б были мощные эссеисты, и эссеисты могут быть более любопытны чуть более широкому кругу. Ну, нельзя сказать, что эссеисты пишут для эссеистов, да?

Кр.: Ну, эссеистика или, можно сказать, критика - это близкие все-таки вещи…

К.: Нет- нет. Немножко далекие вещи…

Кр.: Ну, эссеистика тоже бывает разной… Ты какую имеешь в виду эссеистику?

К.: Я имею в виду в широком смысле эссеистику, эссеистику обо всем. Эссеистика не о литературе, а эссеистика о жизни.

Кр.: Мне кажется, в любом случае поэзию как таковую ничто не может заменить. Она занимает абсолютно свое определенное место, и, скажем, проза или эссеистика могут приближаться более или менее к некоему максимально концентрированному языку, который представляет собой поэзия.

К.: Проза мне кажется абсолютно другой…

Кр.: Все-таки поэзии ближе музыка, безусловно, чем, скажем, проза. Это разные модели мышления. Хотя тебе удается сочетать прозу и прекрасные стихи. Это редкий и очень ценный опыт. Поэтому не знаю, поэзию, наверное, ничто не заменит. И вообще парадоксальная ситуация сейчас в России. Наверное, никогда не было столько хороших поэтов, такого разнообразия, такого цветения, такого уровня владения формой. И они образуют какую-то такую резервацию, которая народу, скажем так, сейчас… не то что…

К.: Может, через 20-30 лет…

Кр.: Да, может быть. Я бы хотел в это верить, но как-то у меня оснований недостаточно для веры в то, что поэзия, литература в России будут занимать то же место, что занимали раньше, до этих процессов 90-х годов.

К.: Ну, не кажется ли тебе, что раньше она занимала некоторое чрезмерное место? То есть она всасывала в себя то, что должно делать богословие, например…

Кр.: Может быть. Да. Но это тоже не случайно все. Ведь у нас какая произошла ситуация, скажем, в петровский период, когда церковь стала государственным министерством по религиозным делам? Ее миссию, миссию церкви взяла на себя русская литература.

К.: Да, она на себя взяла много миссий.

Кр.: Вот. В советское время, понятно, литература, с одной стороны, - это было обслуживание госидеологии, с другой стороны, - это было противостояние этой идеологии.

К.: Свободная мысль, богословие, философия…

Кр.: Да.

 

Слинял. Никак не могу поймать поэтический настрой.

Читая новых авторов, всё кажется, что вот шедевр. И новое веяние. Но пока никак не могу отойти на расстояние от авторов, чтоб вглядеться.

 

Май этого года.

О влиянии жизни на литературный процесс
В разговоре участвуют Данил Файзов, Юрий Цветков и Леонид Костюков

Юрий Цветков: Я знаю, вот мы сегодня говорили о некоторых молодых силах, вот мы же называли Корчагина, я не буду называть ещё каких-то людей специально, почему? Потому что я объясню, какая у них претензия к нам. И они нас, мне кажется, чуть-чуть недолюбливают. Мы для них простоваты. Пришла генерация молодых интеллектуалов, которые думают, что они прочитали какое-то количество книг.

Леонид Костюков: Тьера де Шардена, прости Господи.

Ю.Ц.: И они смотрят на нас и думают: ну, ваше время ушло, как-то простоваты для нас. Вот в этом плане недолюбливание я чувствую…

Л.К.: Вот так.

Ю.Т.: От интеллектуалов.

Л.К.: То есть мы уже для них простоваты. Ни фига себе.

Данил Файзов: Ну, собственно говоря, мы практики, это немножко другая история, и мы занимаемся своим делом, надеемся…

Л.К.: Какие гады, ну, это ужасно.

Д.Ф.: Почему? Люди имеют право на своё мнение.

Л.К.: Поэзия должна быть простовата.

Ю.Ц.: Друзья, поймите. Это же как в семье: вырастает ребёнок, он должен…

Л.К.: Юр, ты не хочешь назвать этих людей, я тебя понимаю, потому что они ещё не сделали ничего такого явно худого, чего их так обличать, но можешь ли ты сказать, где у них логово? Откуда они? РГГУ? МГУ? Есть у них какая-то точка кучкования?

Ю.Ц.: Есть, их логово находится, я знаю, что ты не очень долюбливаешь, их логово находится в западноевропейской традиции интеллектуальных каких-то кругов, скажем так.

Л.К.: Здесь я патриот, то есть я становлюсь патриотом здесь. Я вступаю в правый союз. На пять минут.

Ю.Ц.: Они считают, что …

Л.К.: Что вялая эссеистика в столбик – это и есть поэзия.

Ю.Ц.: Вознесенский Андрей – полное ничтожество по сравнению с Паулем Целаном, просто нету никакого Вознесенского.

Л.К.: Вот Пауль Целан – это как лакмус, может, он сам по себе даже и хорош, но, воля ваша, не нравятся мне люди, которые любят Пауля Целана.

Д.Ф.: Мне уйти? [смеётся]

Л.К.: Да нет, сиди, ты ж кроме этого ещё кого-то любишь, там, не знаю, которые несут его на щите, этого Пауля Целана.

Ю.Ц.: И также с Гандлевским они еле-еле мирятся, а уж Кибиров для них не существует. Уж как простоват, так вообще, что это вообще такое? Сама простота. Что там есть?

Л.К.: Уж и Сталин вам, как это у Гуголева, не годится…

Д.Ф.: А то это всё вам Сталин плохой был.

Л.К.: А то вам Сталин плохой был. Ни фига себе, вот это… молодёжь.

Ю.Ц.: Помнишь, я тебе рассказывал историю, когда умер Вознесенский как раз таки, я опрашивал большое количество людей, как они относятся к творчеству Вознесенского. И все говорили примерно так: ну, конечно, да, большой поэт, большой поэт….

Л.К.: Когда он начинал…

Ю.Ц.: Но - и там начинались но. А вот эти молодые люди сказали: де**мо. Де**мо ваш Вознесенский. И тогда я, значит, говорю, ну как же, у него всё-таки какие-то строчки есть. Я прочитал стихотворение Вознесенского, такое, его не очень знаю, но оно мне кажется такое показательное. Я его даже прочту, если вспомню, можно?

Л.К.: Давай, конечно, почему и нет?

Ю.Ц.: Такое, вот послушай, говорю этому молодому человеку:

Когда я когда-нибудь сдохну
Среди травы и грибниц
На эту последнюю хохму
Поняв меня – улыбнись.
Когда пойдёшь ночью с покупками,
То я впереди пробегал
И длинные чёрные трубки
На ртутных стволах зажигал
Узнай меня через пустошь
Приметы замашек мои.
А если ты в городе будешь.
То я тебе вызову лифт.

Я говорю - ну как? Молодого человека спрашиваю. А он мне говорит: ненавижу вот это человеческое.

 

Особенно про простоватость поэзии. Хи-хи.
Сложное написать можно, просто -- гениально не подделаешь.
Просто писать самое трудное, как адажио в фугах.

 

Сергей Гандлевский: «Сказать про поэта, что он поэт на уровне, - это, в общем, оплеуха»

Леонид Костюков: Теперь, значит, такая важная для меня тема, которую можно выяснить большей частью с вами. Поэзия и проза – это одно и то же разными способами или это абсолютно разные вещи (как, допустим, проза и кино)?

Сергей Гандлевский: Фолкнер сказал, что романы пишут те, кто не могут вместить весь мир в сонет. Большое спасибо Фолкнеру за почтительное отношение к поэзии! Все-таки это не так. Мне кажется, проза и поэзия – это просто разные способы отношения к миру. Прозаику надо выстроить какую-то ситуацию: с героями, с приключениями, с диалогами, с композицией – и мы сами поймем, в чем ее пафос. В этом смысле у поэта другая задача и способ: он может, не выстраивая ситуации, снять с нее сливки.

Традиционное деление искусств происходит по материалу: что словами – к словесности, что красками – к живописи, что звуками – к музыке. Если бы мне дали такую возможность, я бы выстроил классификацию искусств по творческому импульсу. Тогда у меня стихи и проза оказались бы в совершенно разных разрядах. Недаром Заболоцкий воскликнул: «Любите живопись, поэты!» Это, конечно, братские искусства. Когда я смотрю на пейзаж, натюрморт, портрет, я чувствую родство с лирическим началом. А проза бы у меня ушла в сторону архитектуры, кино, музыки – более выстроенных форм.

Дмитрий Ицкович: Пространственных форм.

С.Г.: Да. Ну, я, например, если мне нравится поэт, очень люблю найти ему пару в живописи. Просто удобно, когда ты объясняешь кому-то свои впечатления.

Д.И.: Какие, например, пары?

С.Г.: Бродский больше всего похож на черно-белую фотографию или сепию. А поскольку у него очень безлюдные стихи, где много предметов и зданий, он похож на дорогой каталог мебели или городских видов.

Л.К.: Я бы сказал, что в этой системе взглядов, системе ценностей Бродский (если иметь в виду не те отдельные короткие стихи, которые мы очень любим, а иметь в виду «главного Бродского» - сверхдлинные стихи) не похож на поэта вообще. Поэтому Бродский – это целый каталог, а целый каталог – это уже не картинка.

Насколько вы его любите?

С.Г.: Я его люблю не больше и не меньше, чем всех больших поэтов. Мне вообще кажется, что есть поэзия и поэзия. Есть поэзия, которой занимаются филологи, - библиотечная поэзия, книжная поэзия. Но, по-моему, она жива и не становится полным «достояньем доцента» только потому, что мы что-то бубним на память из каждого поэта. Я могу бубнить про себя, подметая комнату или бродя по лесу в поисках грибов, 5 – 7 стихотворений.

Л.К.: Бродский дает эти 5 – 7 стихотворений?

С.Г.: Да, вне всякого сомнения.

Вообще, мне кажется, что стихи – очень странное искусство. Например, нам предстоит трехчасовая поездка в электричке. Мы наобум возьмем какой-нибудь том прозы. Если она не отвратительна, не претенциозна, крепкая четверочная проза, – мы что-то узнаем, с нами посторонний человек поделится своим жизненным опытом (повторяю – если она не претенциозная и если нам не захочется в бешенстве ее выбросить). В общем, …

Д.И.: … так можно.

С.Г.: Да. Мы будем признательны автору, хотя мы можем забыть - и что за книжка, и фамилию его. Мы скоротали время.

Или, хорошо, пусть не шедевр, то, чем завешано у вас стены кафе. Глупо будет, если я начну с каких-то высот искусства к этому придираться. Все хорошо: пятно на стене, и если оно не «кислотное», оно не раздражает.

Или мы едем в машине, включили музыку - замечательно. Она поддерживает какое-то настроение.

Это все неприменимо к стихам. Взять четверочные, даже пятерочные стихи с собой в дорогу – ты все проклянешь. Стихи должны быть на 8 баллов по пятибалльной системе, и то ты прочтешь 2 – 3 – 4 и начнешь пялиться в окно.

Д.И.: И не будешь знать, что с самим собой делать.

С.Г.: Да. Это какое-то максималистское искусство. Это не значит, что у всех пишущих стихи должны руки опуститься. У нас у всех есть мечта - не будем лукавить – написать эти 3 – 4 – 5- сколько там кому отпущено настоящих стихотворений. Но, разумеется, для этого их следует писать, потому что поймать рыбу - большая вероятность у рыбака, чем у сапожника. Если вовсе этим не заниматься, то сойдет на нет и сама эта вероятность.

На все остальные стихи – четверочные, пятерочные – распространяется варварское высказывание Толстого, что писать стихи – это как плясать за плугом. Да, он абсолютно прав по отношению ко всем стихам - кроме тех, без которых жизнь обеднеет. Скажем, «Сон» Лермонтова – это вовсе не пляска за плугом, а какое-то явление моей жизни. Прозой их не скажешь.

Л.К.: Со всем тем, что вы сказали про стихи, я согласен полностью. А вот с прозой, мне кажется, обстоит дело несколько иначе. По-моему, в прозе есть некий барьер, который тоже стоит на восьми баллах по пятибалльной шкале. Когда автор пишет буковки, а мы видим картинки, живых людей, человека, идущего через поле, зарево заката и так далее – это есть некоторый барьер, который книга должна преодолеть, потому что сидеть в этой самой электричке, ехать станцию за станцией и читать букву за буквой невозможно, можно только картинку за картинкой.

Д.И.: У меня есть одно возражение про родство искусств, некоторое уточнение. Проза в принципе не должна вываливать нас за слова. Мы остаемся в словах. Большая поэзия вываливает нас за слова, мы в словах не остаемся, там вообще слов не остается.

С.Г.: Вы чуть-чуть смешали понятия. Я вообще-то согласен с Леонидом Костюковым, и я не противник шедевров (скажем, «Анны Карениной»). Но, все же, слово «мастерство» применительно к прозаику имеет какой-то смысл: человек профессионально пишет, он не падает ниже какого-то уровня. Потом, проза, в отличие от стихов, обязана быть информативной. Поэтому ты что-то узнаешь. Стихи не обязаны быть информативными. Они могут высказать какую-нибудь головокружительную мысль вроде тютчевского: «Природа – сфинкс, и тем она верней своим искусом мучит человека, что, может статься, никакой от века загадки нет и не было у ней». Ну, ничего себе! Но это совершенно необязательно, просто Тютчев был умным человеком и замечательным поэтом, и он высказал умную мысль.
<...>

С.Г.: ...есть смысл кончить какой-нибудь здравицей в честь поэзии. Это хорошее занятие, но оно не просто хорошее, а нужное. Я убежден, что поэзия аккумулирует идеализм, а отсутствие идеализма не так сразу сказывается, как отсутствие стирального порошка или хлеба, но нарушается какая-то экология, и последствия могут дать о себе знать спустя многие десятилетия, и они будут (как мне подсказывает все мое существо) самыми пагубными.

У Пастернака есть такое выражение: «быдло интеллектуализма». Мне кажется, что без поэзии как максималистского искусства (о чем мы сегодня говорили в согласии или без абсолютного согласия) мы рискуем превратиться в быдло интеллектуализма. Всё, пожалуй.

 

Любопытно послушать поэтов, когда они говорят прозой.

Правда, цитировала я далеко не каждого из тех, кого послушала за последнее время. Я нахожу, что не только поэты с читателями разговаривают на двух разных языках, но и сами поэты говорят на разных наречиях, иногда совсем чужих друг другу и читателям. Это простая мысль, только она тянет за собой то, что мне нелегко согласиться с этим:

Стихи самого величественного звучания тоже изнашиваются. Они даже самопародией могут стать, будучи почти безупречными по форме и значительными по смыслу.
Словом, большая правота "больших слов" в поэзии, на мой взгляд, - не универсальная истина.

А некоторые стихи Ольги Седаковой меня тронули, хотя и накренились в сторону молитвы и проповеди.


ДЕТСТВО

Помню я раннее детство
и сон в золотой постели.

Кажется или правда? –
кто-то меня увидел,
быстро вошел из сада
и стоит улыбаясь.

– Мир – говорит, – пустыня.
Сердце человека – камень.
Любят люди, чего не знают.

Ты не забудь меня, Ольга,
а я никого не забуду.


ПРОСЬБА

Бедные, бедные люди!
И не злы они, а торопливы:
хлеб едят – и больше голодают,
пьют – и от вина трезвеют.

Если бы меня спросили,
я бы сказала: Боже,
сделай меня чем-нибудь новым!

Я люблю великое чудо
и не люблю несчастья.

Сделай, как камень отграненный,
и потеряй из перстня
на песке пустыни.

Чтобы лежал он тихо,
не внутри, не снаружи,
а повсюду, как тайна.

И никто бы его не видел,
только свет внутри и свет снаружи.

А свет играет, как дети,
малые дети и ручные звери.

 

Искренность? А где же её не хочется находить? Разденьтесь, пожалуйста...

Про то, что я думаю о стихосложении, я уже писала.

А сейчас вот что пришло в голову. Мать носит в себе ещё не родившееся дитя - буквально носит. И дитя живёт в ритме её шагов, дыхания, сердца, речи. Потом мать будет баюкать его - складно напевая и качая, как раньше, когда она шагала куда-то и качала ребёнка в себе.
И потом ребёнок тоже будет воспроизводить ритмы, декламируя что-то невнятное, а потом всё более внятно...
И самые ранимые из детей хранят эти ритмы как последнюю защиту от того, что ранит. А потом могут стать поэтами.

Наверное, это верно, просто потому что у многих поэтов это хорошо получается - по своим творческим качествам, вследствие естественного отбора, из-за которого они стали поэтами.

Что интересно - стихи, хотя и требуют особого напряжения, и более выстроены, чем проза, но одновременно (по впечатлению) более спонтанны и иррациональны, чем проза. Тут и искренность каким-то боком проходит, но она не синоним спонтанности, и спонтанность задевает своими боками не только искренность.

Однако есть и "архитектурные", и "симфонические" стихи (взять тот же сонет - чем не конструкция? скажем, окошка). Но всё, конечно, стремится к универсальности.

...Тихо. Половицы воровато
Полоснула лунная фольга.
Вскорости янтарные квадраты
Рухнут на пятнистые снега.
Электричество включат — и снова
Сутолока, город впереди.
Чье-то недослышанное слово
Бродит, не проклюнется в груди.
Зеркало проточное померкло.
Тусклое бессмысленное зеркало,
Что, скажи, хоронишь от меня?
Съежилась ночная паутина.
Так на черной крышке пианино
Тает голубая пятерня.

***

Без устали вокруг больницы
Бежит кирпичная стена.
Худая скомканная птица
Кружит под небом дотемна.
За изгородью полотняной
Белья, завесившего двор,
Плутает женский гомон странный,
Струится легкий разговор.

Под плеск невнятицы беспечной
В недостопамятные дни
Я ощутил толчок сердечный,
Толчку подземному сродни.
Потом я сделался поэтом,
Проточным голосом — потом,
Сойдясь московским ранним летом
С бесцельным беличьим трудом.
.....................................................
Возьмите все, но мне оставьте
Спокойный ум, притихший дом,
Фонарный контур на асфальте
Да сизый тополь под окном.
В конце концов, не для того ли
Мы знаем творческую власть,
Чтобы хлебнуть добра и боли —
Отгоревать и не проклясть!
С.Гандлевский

Кто-то думает, что мы углубляемся в литературу в поисках чужой поэтической экзотики? Это бывает редко. Обычно стихи читают в поисках резонанса; вот тут и пригождается мерка искренности. Созвучно - значит, правда, не созвучно - врёт поэт.
Но резонировать тоже важно. Некоторые тихие струны внутри читателя начинают звучать.

 

Диссонанс возникает на последнем пассаже.

Поэзия иногда возникает при ремонте канализационных труб, о чём отстранённые поэты знать не должны. Вы им не говорите.

(Может не в тему, но Миркина, тоже современная поэзия. От себя скажу, очень хорошо пишет, без иронии говорю.)

 

Так-то это всё так, Ондатр. Не понимаю, почему нужно отходить от линии классичности?

Бродский, совсем ушедший от парадигмы "партии", остался в строгом костюме с бабочкой!
—— добавлено: 25 дек 2011 в 00:52 ——
Речь, конечно же, не идёт об акценте на слове "современная", как ты правильно сказал. Рассуждение идёт о новых взглядах на поэзию без этих глуповатых ужимок людей, не понимающих аккорда в строфах и преемственности в словообразовании.

 

"Школа злословия" одна из небольших передач на нашем ТВ, которая не стала проституткой Кремля. Хренст, этот Белохвостиков вместе с полоумком Злонравовым отдались в угождение властям. Но ТТ и Дуню хрен загонишь в рамки. Однажды они в гости пригласили Дмитрия Воденникова. И он очень неплохо говорил с этими дамами. И их диалог был нескушен. Но тут Дуня попросила его что-то прочесть. И он прочёл. Дмитрий так прочёл! У меня морошки по коже до сих пор бегут.