Хуханьки Егорушка на горшке сидит, а сам зырит, как дядь лёша мамоньку поленом бьёт, мамонька кричит-кричит, а потом ласковая станет, а дядь лёша не со зла, просто находит на него, вот пальцы инке поломал, она кричала-кричала, а потом ничего, срослись, ластится, а мамонька её голой во двор выгнала, чтоб значит к дядь лёше не лезла, а инка , значит, не замёрзла, живучая она, а дядь лёше, как выпьет то, всё равно кто, хошь мамонька, хошь инка, хощь соседка зашла, а маменька дядь лёшу лю-ю-бит, и егорушку любит, а инку не любит, та сама виновата. В застенье паутина и чихи, как влезешь, а дальше нормально, и забудешь, что в застенье, темноватенько там, но уютно, и гнилушки светят, там дедушка живёт и младенчики, их тоже кормить надо, а то дедушка серчать будет, вылезет из застенья , да и съест всех, дедушка то, как помер, ещё больше есть стал, маменька ругается, а кормит, и младенчиков своих кормит, мамонька всех кормит, даже инку, когда не серчает, а в застенье то все лазают, как без этого, дядь лёша, как напьётся, та сразу туда, только ему много пить для этого надо, а иначе нельзя, а то находит на него, а в застенье хорошо, темно. А у баб люды там хухоньки живут, противные они , вроде клопов, липучие, нахватаешься как репьёв, но баб люда следит, сама решает кому какую хуханьку нацепить, а с кого снять, ушл-а-я! хуханьки они как пиявочки, пригрызуться, сначала плохо, а потом привыкнешь, и сам не поймёшь, как раньше без неё жил, хуханька она как харанктер, без без неё все одинаковые и скушные, без неё дядь лёша все работал пока совсем не урабатается и в застенье не попадёт, а теперь выпьет и сразу там, без хуханек и застенья совсем скушно, одно развлечение: поел, да посрал. А жулька баб люду не любила, всё лаяла на неё, а баб люда жульку и загрызла, чтоб не лаяла.
Да уж, жуть ещё та. А мне напомнило деревню клонов-старух из фильма "Четыре" по Сорокину. Не по сюжету картинки, а по вот этому бредовому, зацикленному в тесном круге мыслей-инстинктов состоянию сознания. Хотя смотрела давно и ассоциации могут быть неточными. Те, кажется, были более безобидны.
Дмитрий Быков замечательно прописал этот уровень в романе "ЖД" в виде васьков. Но там нет этой инфернальности.
Эх, Свинцов, Свинцов, сразу видно -- не любишь животных. -- Да я и людей-то не очень,-- признался Свинцов. (С)
Угоднички Приютила баба Нюра Егорушку - при живой мамане сиротинушку. У баб Нюры простыночки, да скатёрточки. И соседушки у неё православные. По стенам у бабы Нюры угоднички. По утрам-вечерам с ней разговариват. Всё ей сказыват, кто что без неё нарушал, И про Егорушку сказыват и про Дуську – кошку бабкину. Ерусалимский крестик, Матушка, Матронушка, Никола, да Иосиф Виссарионович - самые заглавные угодники. Никола то, он как дедушка, сидит-сидит, а потом как выйдет! А Матронушка – старенька бабушка слепенькая, она добрая, ничего про Егорушку не сказыват. А Матушка всё со своим младенчиком нянькается. А вот Иосиф Виссарионович всё видит, ух! Ничего не пропустит. Он и по соседям ходит, глядит, кто в праздник работает, а кто пост не соблюл. И бабе Нюре всё докладыват. А Крестик Ерусалимский ничего не докладыват, чудотворный он. Но Егорушка хитрый, как Иосиф Виссарионович то по соседям пошёл, так он Николе рюмочку то нальёт, да и безобразит. А после всё на Дуську валИт. А у баб Нюры всё по заведённому, на каждый день по помошничку из молодших угодников. Один в огороде пособляет, другой капусту солит, третий хулиганов соседских наказыват. А кто не справится, на того баба Нюра Николе пожалится: совсем мол обленился. А Никола сидит-сидит. А потом как вы-ы-йдет!
Мое впечатление ближе всего к этому. " Ф а у с т Что там белеет? говори. М е ф и с т о ф е л ь Корабль испанский трехмачтовый, Пристать в Голландию готовый: На нем мерзавцев сотни три, Две обезьяны, бочки злата, Да груз богатый шоколата, Да модная болезнь: она Недавно вам подарена. Ф а у с т Всё утопить."
Школа Школа это такой дом. Откуда не выберешься уже. Там умеют ловить детей. Сбивать в кучи и загонять в большие комнаты для ума. Чтобы потом на них кричать, и не давать хотеть. День – бесконечный классный час, и надо всё время делать вид. И притворятся, что ты не спишь, а слушаешь их тупой бубнёж, даже когда ты уже не деть. Егоркина жизнь утопилась в ночь. Ночь это темь в полосах фонарей. Там или ты, или тебя. Или ты крут, или гавно, а если живёшь, то докажи, что ты имеешь право на жизнь. День это пыльная зелень в горшках. И серые пыльные колдуны – они воруют часы и дни, и жизнь твою хотят затолкать в пыльные банки прокисших лет. Да-да, искусство их велико, они умеют скуку терпеть, и даже могут тебя научить ходить по часам в их скучальный дом. Но эти ночи твои пока, и запах крови и табака, и свет мерцающих фонарей, и этот шёпот в ушах – убей! Пусть не убьёшь, но увидишь страх, в ещё недавно пустых глазах. Если боятся – значит живёшь, если смеешь – значит возьмёшь, если тебя не пугает боль – ты король! И снова день, но недолго терпеть, жизнь завершится в пятнадцать лет. Стоит ли ждать, пока завхоз твой запылённый сушёный мозг положит на полку, поставит печать, и больше нельзя кричать?