Черный дуэнде Испании

Тема в разделе "Латинский квартал", создана пользователем La Mecha, 19 окт 2012.

  1. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Черный дуэнде Испанского Возрождения


    Франсиско Гомес Де Кеведо и Сантибаньес Вильегас (1580-1645)

    Сон о смерти.

    Всякому, кто прочтет

    Я хотел, чтобы речи мои кончились смертью, как кончается ею все сущее;
    пошли мне Боже удачу.
    Сие сочинение есть пятое по счету после "Сна о Страшном суде", "Бесноватого альгуасила", "Сна о преисподней" и "Мира изнутри".
    Мне одно только и осталось, что сновидения; и если после того, как навестит меня во сне смерть, я не проснусь, ждать меня незачем. Если покажется тебе, что сновидений многовато, пусть будет мне оправданием донимающая меня сонливость; а если нет, то оберегай мой сон, ибо быть мне
    сонливцем из сонливцев во всех четырех исходах, кои суть:
    смерть, Страшный суд, ад и блаженство райское.

    Vale (Будь здоров (лат.).

    Мрачные мысли, малодушное отчаяние и уныние всегда приходят исподтишка и с оглядкою, в надежде застать несчастную жертву в одиночестве, дабы явить ей свою доблесть. Присущая трусам черта, свидетельствующая и о хитрости, и о низости сразу.
    Хоть и наблюдал я это на чужих примерах, то же самое приключилось в тюрьме со мною самим. Читал я исполненные пыла стихи Лукреция - то ли услаждая свои чувства, то ли в угоду своей меланхолии, - и столь сильна была боль разочарования, которая сообщилась мне во время чтения, что я поддался действию воображения и рухнул под тяжестью столь весомых слов и доводов; и сам не ведаю, что было причиною моего обморока - то, что узнал я, или ужас, что я испытал. Дабы могло проститься мне признание в сей слабости, передам письменно, на манер введения к моей речи, глас божественного поэта, суровый и столь гармонически угрожающий; и вот как он звучит:

    Denique si vocem rarum natura repente
    Mittat et hoc alicui nostrum sic increpet ipsa:
    Quid tibi tantopere est, mortalis, quod nimis aegris
    Luctibus indulges? Quid mortem congemis ac fles?
    Nam si grata fuittibi vita anteacta, priorque,
    Et non omnia pertusum congesta quasi in vas
    Commoda perfluxere atque ingrata interiere:
    Cur non, ut plenus vitae, conviva, recedis?
    Aequo animoque capis securam, stulte, quietem?

    Если же тут наконец сама начала бы природа
    Вдруг говорить и средь нас кого-нибудь так упрекнула:
    "Что тебя, смертный, гнетет и тревожит безмерно печалью
    Горькою? Что изнываешь и плачешь при мысли о смерти?
    Ведь коль минувшая жизнь пошла тебе впрок перед этим
    И не напрасно прошли и исчезли все ее блага,
    Будто в пробитый сосуд налитые, утекши бесследно,
    Что ж не уходишь, как гость, пресыщенный пиршеством жизни,
    И не вкушаешь, глупец, равнодушно покой безмятежный?

    Лукреций. "О природе вещей", книга третья, стихи 931-939
    Перевод с лат. Ф. А. Петровского

    Тут сразу вспомнился мне Иов, как стенал он и говорил: "Homo natus de
    muliere" (Человек, рожденный женою (лат. (Иов, XIV):

    Ведь человек, рожденный
    Для краткой жизни слабою женою.
    На горе и печали обреченный,
    Не ведает ни блага, ни покою.
    Когда же срок настанет,
    Как тень, исчезнет, как цветок, увянет.

    Вслед за этими словами, истинность коих изведал я на себе, вспомнились мне слова о сроке, определенном на земле человеку, в том месте, где говорится: Militiaestvitahominissuperterram" (Ратный труд есть жизнь человека на земле (лат. и так далее (глава VII):

    Война - вот жизнь человека
    На сей земле искони,
    И то же, что дни наемника, -
    Его недолгие дни.

    Слова сии внушали мне великое почтение, я был повержен наземь разочарованиями, обессилен, исполнен горестных чувств, а рвение мое было
    раззадорено; и вот заимствовал я у Иова те слова, кои излились из уст его, когда начал он оглашать свое отчаяние: "Pereat dies in qua natus sum" (Да сгинет день, когда я родился (лат. и так далее (глава III):

    Да сгинет навеки день,
    Когда на свет я родился,
    И ночь моего зачатья,
    Та черная ночь, - да сгинет.

    Вечною мглой кромешной
    День тот да поглотится,
    Свет ему да не светит,
    Бог его да не видит.

    Ночью той да владеют
    Темень и мрак могильный,
    В дни года да не войдет,
    Средь месяцев не вселится.

    Да будет она неплодной,
    Веселье к ней да не снидет,
    Да проклянут ее те,
    Кто день клянут, ненавидя,

    Те, кто Левиафана
    Зовут, чтоб из бездны вышел.
    Звезды ее да погаснут,
    Свет их да помрачится.

    Да ждет она тщетно зари
    И никогда не увидит,
    Да не придет к ней рассвет
    Ясный, златообильный, -

    За то, что дверей утробы
    Матерней не затворила,
    За то, что моя колыбель
    Не стала моей могилой.
    [​IMG]
    Вальдес Леаль " Finis gloriae mundi "

    Тут вошло некое существо - женщина, с виду весьма пригожая, и чего только на ней и при ней не было: короны, скипетры, серпы, грубые башмаки, щегольские туфельки, тиары, колпаки, митры, береты, парча, шкуры, шелка,
    золото, дубье, алмазы, корзины, жемчуга и булыжник. Один глаз открыт, другой
    закрыт; и нагая, и одетая, и вся разноцветная. С одного бока - молодка, с другого - старуха. Шла она то медленно, то быстро. Кажется, она вдалеке, а она уже вблизи. И когда подумал я, что она входит, она уже стояла у моего
    изголовья.
    При виде столь причудливого скарба и столь нелепого убора я стал в тупик, словно человек, которому загадали загадку. Видение не устрашило меня,
    но удивило, и даже не без приятности, потому что, если присмотреться, было
    оно не лишено прелести. Я спросил ее, кто она такая, и услышал в ответ:
    - Смерть.
    Смерть! Я был ошеломлен. Сердце мое чуть не остановилось; и, с трудом
    ворочая языком, путаясь в мыслях, я проговорил:

    - Зачем же ты пришла?
    - За тобой, - отвечала она.
    - Иисусе тысячекратно! Стало быть, я умираю.
    - Ты не умираешь, - отвечала она, - ты должен живым сойти со мною в обитель мертвых. Раз уж мертвые так часто наведывались к живым, будет
    справедливо, чтобы живой наведался к мертвым и выслушал их. Разве ты не
    слышал, что я лишь судебный исполнитель, но не сам судья? Живо, идем со
    мною.
    Вне себя от страха, я сказал:
    - Не разрешишь ли мне одеться?
    - В этом нет надобности, - отвечала она. - Со мной никто не уходит в
    одежде, да я и не охотница до церемоний. Сама несу пожитки всех, чтобы им
    было легче идти.
    Я последовал за нею. Не сумею сказать, где пролегал наш путь, ибо я был
    охвачен ужасом. По пути я сказал ей:
    - Я не вижу признаков смерти, потому что у нас ее изображают в виде
    скелета с косою.
    Она остановилась и отвечала:
    - То, о чем ты говоришь, не смерть, но мертвецы - иными словами, то, что остается от живых. Скелет - основа, на коей держится и лепится тело человеческое. Смерти же вы не знаете, и каждый из вас - сам себе смерть. Лик
    смерти - лицо каждого из вас, и все вы - самим себе смерть. Череп - это мертвец, лицо - это смерть. То, что вы называете "умереть" - на самом деле прекратить умирать; то, что вы называете "родиться", - начать умирать, а то, что зовете вы "жить", и есть умирать. Скелет - это то, что от вас оставляет смерть и что не нужно могиле. Если бы вы это постигли, каждый из вас вседневно созерцал бы смерть свою в себе самом, а чужую - в другом, и узрели бы вы, что ваши домы полны ею и в обиталище вашем столько же смертей, сколько людей, и вы бы не дожидались смерти, а следовали за нею и готовились к ней. Вы думаете, что смерть - это кости, что пока вы не завидите череп и косу, на вас и смерти нет, а сами вы и есть череп и кости, даже если и не помышляете о том.
    Тут мы оба, и смерть речистая, и я, удрученный, подошли к громаднейшей пропасти. Смерть нырнула туда, слова не сказав, словно для нее это было
    делом привычным, а я за ней, потому что знакомство со столь важною особой придало мне духу и мужества. У входа с одной стороны увидел я три фигуры при оружии, а напротив них - еще одно престрашное чудовище, они все время бились друг с другом, трое против одного и один против троих. Смерть остановилась и сказала мне:
    - Знаешь эту братию?
    - Нет, и не приведи боже узнать, - отвечал я.
    - А ведь ты якшаешься с ними от самого рождения, - молвила Смерть. -
    Погляди, как живешь ты, - продолжала она, - эти трое суть враги души человеческой: тот вон - Мир, тот - Дьявол, а эта - Плоть.
    И вот что замечательно: были они сходны друг с другом, ничем не
    рознились.
    Сказала мне Смерть:
    - Они так схожи, что в мире вы принимаете их друг за друга. Так что тот, кто владеет одним, всеми тремя владеет. Думает спесивец, что дан ему
    весь мир, а дан ему дьявол. Думает любострастный, что дана ему плоть, а дан ему демон. И так оно и ведется.
    - Кто это там в стороне, - спросил я, - такой многоглавый и многоликий,
    и рубится с теми тремя?
    - Это Деньги, - отвечала Смерть. - Они вызвали на поединок всех трех врагов души человеческой, утверждая, что им соперников не надобно и что там, где есть деньги, те трое - лишние, потому что деньги - и мир, и плоть, и дьявол сразу. И чтобы доказать, что деньги - это дьявол, ссылается сие чудовище на то, что вы, люди, говорите: "В деньгах дьявол сидит", "Чего
    деньги не содеют, того и дьяволы не сумеют", и "Дьявольски нужная штука - деньги".
    А чтобы доказать, что Деньги и есть Мир, говорит оно, что вы, мол, утверждаете: "У кого деньги, у того весь мир в кармане", "У кого денег нет, тому немил белый свет", а коли у кого деньги отнимут, вы говорите: "Без монет житья в мире нет", и еще: "Все в мире покупается за деньги".
    Чтобы доказать, что деньги и есть плоть, сие чудовище говорит: "Плоть мне всегда уступит", и ссылается на шлюх и женщин дурной жизни, то есть своекорыстных.
    - Судя по этим речам, - сказал я, - дела у Денег идут не худо.
    Тут мы спустились еще ниже и, остановившись перед крохотной и угрюмой
    дверцей, Смерть сказала мне:
    - Здесь узришь ты два исхода.
    Открылась дверца, и узрел я по одну сторону ад, а по другую - судилище;
    сказала мне Смерть, что это они и есть. Я со вниманием разглядывал ад, и
    зрелище сие показалось мне весьма примечательным.
    - Что ты разглядываешь? - спросила Смерть.
    - Ад, - отвечал я, - и сдается мне, что я уже видел его тысячу раз.
    - Где? - спросила она.
    - Где? - повторил я. - В алчности судей, в злобе власть имущих, в языках злоречивцев, в дурных намерениях, в кознях мести, в похоти любострастников, в тщеславии князей. А уж где поместится весь ад без изъятия, так в лицемерии мошенников под маской добродетели, карающихся на том, что они постятся да мессы простаивают. И куда важней для меня, что узрел я судилище, ибо доселе жил я в обмане, а теперь, при виде судилища такого, каково оно есть, понял, что суд мирской - не суд, и нет в мире ни правого суда, ни правых суждений, ни людей с рассудком. Прах побери! - говорил я. - Если бы туда до нас дошла бы - не говорю часть, но хоть вести, тень, отзвуки этого суда, - все было бы по-другому. Если те, кому суждено быть у нас судьями, подлежат сему суду, хороши же дела в этом мире. Мне и возвращаться-то наверх страшно, как подумаю, что настоящий суд и рассудок почти весь здесь, а живым досталась в удел лишь малая толика. Уж лучше смерть и правый суд, чем жизнь без оного.

    Хуан Баутиста де Эррера (Позднее Возрождение, 1530-1597) - архитектор, математик, основатель эрререско - стиля, лишенного обильных украшений, чем изобилует испанская архитектура (стили платереско, чурригереско - характерна изощренная резьба ретабло, обилие позолоты, множество лепных украшений, пышность и буйная вычурность архитектурных и скульптурных форм).

    Хуан Баутиста де Эррера , Монастырь в Эскориале
    [​IMG]

    Хуан Мартинес Монтаньес (1568-1649) - выдающийся скульптор его скульптурные работы украшают Кафедральный собор в Севилье, при жизни получил прозвище "Андалузский Лисипп" .​
    [​IMG]
    Св. Франциск де Борджа, Церковь Благовещения в Севилье (La Iglesia de la Anunciacion de Sevilla)​
    [​IMG]

    Святой Иоанн Евангелист , монастырь Св. Паулы в Севилье​
    [​IMG]
    Святой Христофор, Iglesia del Salvador de Sevilla​
    Святой Иоанн Креста (1542-1591)
    Строфы
    В которых душа воспевает счастье, которое обрела, пережив тёмную ночь веры, опорожняясь и очищаясь, чтобы дойти до единения с Возлюбленным

    В ночи неизреченной,
    сжигаема любовью и тоскою -
    о жребий мой блаженный! -
    я вышла стороною,
    когда мой дом исполнился покоя.

    Во тьме благословенной
    я лестницей спешила потайною -
    о жребий мой блаженный! -
    окутанная тьмою,
    когда мой дом исполнился покоя.

    Ночною тьмой хранима,
    таясь, я никого не повстречала,
    и я была незрима,
    а путь мне освещала
    любовь, что в сердце у меня пылала.

    Любовь сия - светлее,
    чем солнце в полдень, - путь мне озаряла.
    Я шла, ведома ею,
    к тому, кого я знала,
    в безлюдный край, где встречи ожидала.

    О ночь, нежней рассвета!
    О ночь, что провожатой мне служила!
    О ночь благая эта,
    что с Милым обручила,
    Невесту в Жениха преобразила!

    И в сердце, что незримо
    лишь для него цветенье сберегало,
    лежал он недвижимо,
    и я его ласкала.
    Нам кедра ветвь прохладу даровала.

    Там, под зубчатой сенью,
    его волос касалась я несмело,
    а ветра дуновенье
    крылом меня задело
    и чувствам всем умолкнуть повелело.
    В тиши, в самозабвенье
    я над своим Возлюбленным склонилась,
    и все ушло. Мученье,
    которым я томилась,
    средь лилий белоснежных растворилось.
    Эта первая ночь касается ... той стадии, когда Бог начинает вводить в стан созерцания. …Душа в сей строфе, что вышла, выведенная Богом, только ради Его любви, … в ночь, под которой разумеется освобождение и очищение ото всех ее чувственных вожделений, относящихся ко всем внешним вещам на свете, приятностей тела и склонностей воли. Всё это совершается, собственно, в очищении чувств…
    Первую ночь, т.е. чувств, можно приравнять к началу ночи, когда в сумерках расплываются все предметы.
    Вторая ночь, веры, подобна полночи, совершенно тёмной. Сие означает, что тот, кто желает дойти до единения с Богом, не должен ни идти путём разума, ни ощущения, чувствования или воображения, - но иметь веру в истину Бога, которая не подвластна разуму, желанию, воображению, и никакому иному чувству. В сей жизни … нельзя иметь полного знания Бога. Напротив, даже наивысшее чувствование или узнавание Бога бесконечно далеко от Бога и от полного обретения Его. Сильно, стало быть, затрудняет себе путь такая душа, когда, стремясь к этому высокому состоянию единения с Богом, привязывается к какому-либо представлению, чувствованию, воображению, склонностям своей воли к своим привычкам, и вообще к любой другой вещи или собственному делу, не умея отречься и обнажиться всего этого.
    Надлежит заметить, что в сём стремлении выйти на дорогу значит сойти со своей дороги, или, говоря яснее, отбрасывание собственного ограниченного способа продвижения вперёд является пришествием к цели; пришествием к тому, что не имеет ограничения, то есть к Богу. Душа, приходящая в это состояние, не имеет своих способов продвижения и вообще не привязана, и не может к ним привязаться. Душа подобна стеклянной пластине, пронизанной или, лучше выразиться, заселённой божественным светом бытия Божьего, пребывающего в ней по своей природе, как мы о том уже говорили.
    Ибо повторяем, что душа в сей жизни не соединяется с Богом через разумение, радование себя, воображение, или какие-либо иные чувствования, но только через веру, в отношении разума, надежду, в отношении памяти, и любовь, в отношении воли. Вера создаёт в разуме темноту и пустоту разумных понятий; надежда устраивает в памяти опорожнение от всякой наличности. Любовь устраивает пустоту воли и обнажает её от всякого аффекта и радования всему тому, что не является Богом. И если кто доходит мужественно до того полнейшего ничто, которое есть наиглубочайшее смирение, совершается тогда единение духовное между душою и Богом. И это есть наипревосходнейшее и наивысшее состояние, коего можно достичь в сей жизни.
    …Чтобы приблизиться к Нему, нужно идти скорее не понимая, нежели жаждать что-либо уразуметь, ведь, чтобы получить больше от Божьего сияния, нужно скорее слепнуть и идти, погружаясь во мрак, нежели отворяя очи.
    Подверженность многим видам вреда через понятия и размышления, такие как ложь, несовершенства, вожделения, мнения, потери времени и множество других вещей, которые сотворяют душе множество загрязнений.
    Несовершенства явятся на каждом шагу, если откладывать в памяти всё, что слышишь, видишь, осязаешь, обоняешь, вкушаешь и т.д.; к чему обязательно притяжаются какие-либо аффектации: либо скорбь, либо страх, либо ненависть, или тщетная надежда и пустое наслаждение, и тщеславие, и т.д.; которые все, как минимум, суть несовершенства, а частенько и добрые грешки извинительные, и т.д.; и они привносят в душу тонким образом многую нечистоту, хотя бы то были рассуждения и понятия, относящиеся к вещам божественным. И ясно также, что они рождают привязанности.

    Третья ночь, будучи участием Бога, есть как бы рассвет, близкий уже свету дневному.
    [​IMG]
    Педро де Мена и Медрано, Мария Магдалина,​
    Мусео де Прадо​
    [​IMG]
    Алонсо Кано , Святая Дева с младенцем Христом​

    Алонсо Кано Св.Иосиф, Музей изящных искусств Гранады​
    [​IMG]
    [​IMG]
    Алонсо Берругете, Поклонение волхвов.​
    Полихромная скульптура части ретабло монастыря Сан Бенито, Вальядолид, ныне находится в Национальном музее скульптуры​
    [​IMG]
    Хуан де Хуни, Святые жены, Национальный музей скульптуры, Вальядолид​
    [​IMG]
    Диего де Силоэ, Святое семейство, Национальный музей скульптуры , Вальядолид​
    [​IMG]
    Архитектор Алонсо де Коваррубиас, Кафедральный собор в Толедо (строился с 1226 по 1493 г.г.).​
    [​IMG]
    Алтарь Толедского собора
    [​IMG]
    Луис де Моралес (1509-1586) , Мадонна с младенцем​
    [​IMG]
    Хусепе де Рибера (1591-1652), Кающаяся Магдалина, Vanitas.​
    [​IMG]
    Диего Родригес де Сильва Веласкес (1599-1660), Голова девушки​
    [​IMG]
    Диего Веласкес , Портрет рыцаря ордена Сантьяго.​
    [​IMG]
    Бартоломе Эстебан Мурильо (1617-1682), Благовещение​
     
  2. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    ФРАНСИСКО ДЕ РИОXА (1583-1659)

    ***

    Я полон самым чистым из огней,
    какой способна страсть разжечь, пылая,
    и безутешен — тщится зависть злая
    покончить с мукой сладостной моей.

    Но хоть вражда и ярость все сильней
    любовь мою преследуют, желая,
    чтоб, пламя в небо взвив, сгорел дотла я,
    душа не хочет расставаться с ней.

    Твой облик — этот снег и розы эти —
    зажег во мне пожар, и виновата
    лишь ты, что, скорбный и лишенный сил,

    тускнеет, умирая в час заката,
    а не растет, рождаясь на рассвете,
    огонь, горящий ярче всех светил.

    * * *

    В тюрьме моей, где в скорбной тишине
    лишь вздохи раздаются одиноко
    и цепь звенит, сдавив меня жестоко,
    я мучаюсь — и мучаюсь вдвойне

    из-за того, что по своей вине
    я променял покой на чад порока,
    на жар страстей, чтобы сгореть до срока
    в оковах тяжких, жгущих тело мне,—

    как бурная волна в спокойном море,
    отвергшая родные воды ради
    чужой земли, блеснувшей вдалеке,

    и к берегу, взбив пенистые пряди,
    бегущая, чтобы, себе на горе,
    окончить жизнь, разбившись на песке.

    Хорхе Манрике (1440-1479)

    Строфы, которые сложил дон Хорхе Манрике на смерть магистра Ордена Сантьяго дона Родриго Манрике, своего отца.

    Опомнись от сна, душа,
    И разуму пищу дай,
    Созерцая,
    Как жизнь проходит, спеша,
    Как приходит смерть невзначай,
    Столь немая;
    Как радость становится тленной
    И влечет потом за собою
    Скорби года
    И кажется нам неизменно,
    Что в прошлом время любое
    Лучше всегда.

    Когда настоящее судим,
    Как будто бы время в могилу,
    Как вода, утекло,
    И если мудры мы будем, -
    Отдадим то, что не наступило,
    За то, что прошло.
    Да не заблуждается тот,
    Кто мыслит, что вечно станет
    Надежда длиться;
    Нет, все, что он видит, пройдет,
    Исчезнет, лишь час настанет
    Очам закрыться.

    Ведь наши жизни – лишь реки,
    И путь им дан в океан,
    Который – смерть;
    Туда уходят навеки
    Потоки державных стран,
    Покинув твердь,
    И реки любой длины
    Все в то же море текут,
    И ручьи,
    Свой путь окончив, равны,
    Кто трудом своих рук живут
    И богачи.

    Не стану твердить обращенья
    Витий и поэтов, что славу
    Знали когда-то;
    Обман - наше воображенье,
    Не дают его тайные травы
    Аромата.
    Христу лишь себя вверяя,
    на помощь призвать я мог
    Лишь Его;
    Он жил в этом мире, страдая,
    А мир, о том, что он – Бог,
    Не знал ничего.

    [​IMG]
    Бартоломе Эстебан Мурильо​
    Ф. Кеведо (пер. А. Гелескула)
    Познай гнет времени и бытия,
    мытаря смерти
    Как таешь ты в горсти, как без усилья
    Выскальзываешь, время золотое!
    Как мерно, смерть, бесшумною пятою
    Стираешь ты земное изобилье!
    Бездушная, ты все пускаешь пылью,
    Что юность возвела над пустотою,-
    И в сердце отзываются тщетою
    Последней тьмы невидимые крылья.
    О, смертный наш ярем! О, злая участь!
    Ни дня не жить, не выплатив оброка,
    Взымаемого смертью самовластно!
    И, ради смерти, и живя, и мучась,
    Под пыткой постигать, как одинока,
    Как беззащитная жизнь, и как напрасна…
    Любовь неизменна за чертой смерти

    Последний мрак, прозренье знаменуя,
    Под веками сомкнется смертной мглою,
    Пробьет мой час, и, встреченный хвалою,
    Отпустит душу, пленницу земную.

    Но и черту последнюю минуя,
    Здесь отпылав, туда возьму былое,
    И прежний жар, не тронутый золою,
    Преодолеет реку ледяную.

    И та душа, что Бог обрек неволе,
    Та кровь, что полыхала в каждой вене,
    Тот разум, что железом жег каленым.


    Утратят жизнь, но не утратят боли,
    Покинут мир, но не найдут забвенья,
    И прахом сгину – прахом, но влюбленным.

    [​IMG]

    Франсиско Гойя и Лусьентес (1746–1828)
    Портрет актрисы Антонии Сарате, Санкт-Петербург, Эрмитаж​
     
  3. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Испания…
    Произнося это слово, многие мои друзья представляют теплое Средиземное море, горы, покрытые дубовыми и оливковыми рощами, маленькие белые селения, с числом проживающих немногим более ста человек. Также приходит на ум дивная архитектура – помпезные кафедральные соборы, грубоватые деревенские иглесии, руины средневековых замков, многие из которых возведены в 9-10 веках, величественные остатки римского владычества – амфитеатры, развалины акведука где-нибудь в Нерхе.
    Испания светская и по-восточному пряная - пышные особняки 17-18 века в Валенсии, неумолкающие фонтаны Альгамбры, апельсиновое царство севильского апреля в парке Марии-Луизы. Наконец, Испания праздничная - знаменитое паломничество – la Romeria к Эль Росио, или бесконечная фиеста Feria de Abril.
    Это образ туристической Испании, такой, какой сегодня ее представляют в глянцевых путеводителях, на открытках и пестрых керамических тарелках, в изобилии продаваемых в маленьких лавчонках на древних, вымощенных диким камнем улочках Севильи, Гранады, Кордовы.
    Этими тремя городами - тремя столпами Андалусии часто ограничивается первое представление об Испании.
    Испания мавританских алькасаб (вернее, того, что от них осталось после Реконкисты и бесконечных гражданских войн), Испания Кармен и Лорки - Испания смуглых мах с «пунцовыми розами, вспыхивающими в смолистых волосах» и отчаянных тореро, наряженных в раззолоченные trajes de luces, Испания Пассионарии, Испания романтическая, облитая светом новорожденной луны Ночи Святого Хуана, Испания Цыганская, горькая и сладостная …
    Да, эта Испания прекрасна!
    Солнечный, лучезарный облик страны, которая так привлекает нас, туристов, составляет утешение души в короткие сумрачные дни в нашей России, где более полугода длится немилосердная зима.
    Действительно, в эти тяжелые дни так приятно открыть альбомы с фотографиями, разложить сделанные минувшим летом снимки и еще раз насладиться пережитым – солнцем, морем, зеленью апельсиновых деревьев и зрелищем мутноватого мелководного Гвадалкивира у Puente Romano в Кордове.

    Между тем существует иная Испания, живущая «под иной луной и под иным солнцем».
    Испания скорбная, мрачная, скрытая, - так же, как истинное искусство фламенко всегда скрываемо его безымянными исполнителями - Испания, в которой несомненны лишь время, смерть, одиночество, печаль.
    И человек перед лицом этих четырех истин.

    В самом деле, вся пресловутая испанская пышность, все павлинья яркость одежд, манер и житейских правил, почти гротескное внимание к национальным традициям, сберегаемым как католической церковью, так и гражданскими властями на протяжении веков, составляют некий поверхностный слой, за которым открывается реальность, создаваемая гением Эль Греко и Сурбарана, Алонсо Кано и Монтаньеса, Хуана де Хуни и Мурильо, Педро де Мена, Хусепе Риберы, Веласкеса и Гойи.
    Деревянная скульптура, утонченно, натуралистически подробно описывающая страдания Христа или святых, буквально повествующая о библейских событиях, вызывает не только ощущение правдоподобия до холода в позвоночнике. В ней, так же, как в живописных полотнах, украшающих бесчисленные las capillas соборов и церквей, выражено стремление человека выйти за пределы страдающего тела, преодолеть вечное тяготение земли и смерти.
    И разве не о том же экстатические стихи и моления Святого Иоанна Креста, не о ночи ли, темной ночи чувства и разума, в которой гаснут все человеческие измышления, но, в глубинах которой рождается день, и свет Божий осеняет душу человека?
    И не о том ли сонет Кеведо, видевшего и воспевшего смерть, когда пишет он: «И прахом стану, прахом – но влюбленным».
    После своей сатиры, после жизненных тягот, познавший преследования и тюрьму, возможно, в преддверии конца, человек прозревает самую суть бытия – бесконечную Любовь, над которой даже смерть не имеет власти – «и прежний жар, не тронутый золою, преодолеет реку ледяную».


    AMOR CONSTANTE MÁS ALLÁ DE LA MUERTE

    Cerrar podrá mis ojos la postrera
    Sombra que me llevare el blanco día,
    Y podrá desatar esta alma mía
    Hora a su afán ansioso lisonjera;

    Mas no, de esotra parte, en la ribera,
    Dejará la memoria, en donde ardía:
    Nadar sabe mi llama el agua fría,
    Y perder el respeto a ley severa.


    Alma a quien todo un dios prisión ha sido,
    Venas que humor a tanto fuego han dado,
    Medulas que han gloriosamente ardido:

    Su cuerpo dejará no su cuidado;
    Serán ceniza, mas tendrá sentido;
    Polvo serán, mas polvo enamorado.

    И не о том ли ведут разговор через столетия - с человеком нынешнего дня - глаза Антонии Сарате, столь нежные, сколь и трагические?..

    Возможна, такова иная Испания, которая ближе к эсхатологическому ощущению непрочности и конечности бытия, но ближе и к Любви, как вечному устремлению духа человеческого.
     
    Ондатр нравится это.
  4. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Густаво Адольфо Беккер​
    Золотой браслет
    Толедская легенда
    Перевод с испанского А. Акопяна.
    I
    Она была прекрасна, прекрасна той красотой, которая внезапно затмевает рассудок; красотой, которая ничуть не схожа с воображаемой нами ангельской и которая, однако, сверхъестественна; красотой дьявольской, которой он иной раз наделяет некоторых, делая их своим орудием на земле.
    Он ее любил, любил той любовью, которая не знает ни границ, ни препятствий; любовью, в которой ищут радость, а находят лишь муки страдания; любовью, что подобна счастью и, однако, кажется, наполняет небеса во искупление грехов.
    Она была своенравной, своенравной и сумасбродной, как все женщины в мире.
    Он - суеверным, суеверным и отважным, как все мужчины его времени.
    Ее звали Марией Антунес. Его - Педро Альфонсо де Орельяна. Оба были из Толедо и жили в том же городе, что был свидетелем их рождения.
    В предании, которое повествует эту удивительную историю, произошедшую много лет назад, не говорится ничего более о ее персонажах.
    Я как правдивый летописец не добавлю от себя ни единого слова, чтобы описать их подробнее.
    II
    Однажды он увидел ее плачущей и спросил:
    - Почему ты плачешь?
    Она вытерла глаза, пристально посмотрела на него, вздохнула и снова заплакала.
    Педро подошел к Марии и, опершись локтем на арабского стиля перила, откуда красавица наблюдала, как проносится речной поток, взял ее за руку и снова спросил:
    - Почему ты плачешь?
    Река Тахо со стонами вилась у их ног среди скал, на которых расположен имперский город. Солнце заходило за соседними горами, и лишь монотонный шум воды нарушал громогласную тишину.
    Мария сказала:
    -Не спрашивай меня, почему я плачу, не спрашивай: ни я не знаю, что тебе ответить, ни ты меня не поймешь. Есть желания, которые скрываются в женской душе, и лишь один вздох может их выдать; безумные идеи, блуждающие в нашем воображении, которые не осмеливаются произнести наши губы; непостижимые феномены нашей загадочной природы, которые мужчины не могут даже постичь. Умоляю тебя, не спрашивай, что печалит меня; если я тебе скажу, возможно, ты просто рассмеешься.
    Сказав эти слова, она снова склонила голову, а он стал повторять свой вопрос.
    Нарушив свое упорное безмолвие, красавица сказала своему любимому глухим и дрожащим голосом:
    - Ты сам этого хочешь; это сумасшествие, которое тебя рассмешит, но не важно, я скажу тебе, раз ты того желаешь.
    Вчера я была в церкви. Был праздник Пресвятой Девы; ее образ, установленный на главном престоле на золотой скамейке, светился, как раскаленные угли; по всей церкви с дрожью распространялись, как эхо, звуки органа, а хор священников пел Salve, Regina.
    Я молилась, молилась, погруженная в религиозные мысли, когда машинально подняла голову и мой взгляд обратился к алтарю. Не знаю, почему мои глаза устремились на предмет, который я до этого не видела, предмет, который - не понимаю, почему - привлекал к себе все мое внимание. Только не смейся... Это был золотой браслет на руке Божьей Матери, в которой она держала своего божественного Сына... Я отвела глаза и стала снова молиться... Это было невозможно! Взгляд снова непроизвольно обращался к браслету. Свет с алтаря чудесным образом отражался на тысяче граней его алмазов. Красные и голубые, зеленые и желтые - миллионы отблесков кружили вокруг камней, как вихрь атомов огня, как головокружительная ронда тех духов огня, что завораживают своим сиянием и невероятным беспокойством...
    Я вышла из церкви и пришла домой, но пришла с этой навязчивой идеей в голове. Я легла спать, но не смогла заснуть... Всю ночь я только об этом и думала... К рассвету мои веки сомкнулись, и, веришь ли, даже во сне я встречала, теряла из виду и снова находила красивую смуглую женщину, носившую золотой браслет с алмазами; да, простую женщину, потому что это была уже не Пресвятая Дева, которой я восхищаюсь и перед которой смиряюсь; это была женщина, такая же как я, которая смотрела на меня и насмехалась надо мной. Казалось, она говорит мне, показывая драгоценность: "Видишь ее? Как она блестит! Она похожа на браслет со звездами, которые в летнюю ночь сорвали с неба. Видишь? Так вот она не твоя и никогда не будет твоей, никогда... Возможно, у тебя будут другие, лучше и богаче, если найдешь, но эта сверкает так волшебно, так завораживающе... такой у тебя не будет никогда..." И я проснулась, но с той же навязчивой идеей, как раньше, похожей на жгучую, дьявольскую, неодолимую боль. Идеей, внушенной мне, без сомнения, самим Сатаной... Что скажешь?.. Ты молчишь, молчишь и сник... Тебя не смешит мое сумасбродство?
    Педро судорожно сжал в руке эфес своей шпаги, поднял голову, которую он, действительно, опустил и глухо сказал:
    - У какой Девы этот браслет?
    - У Дарохранительницы, - прошептала Мария.
    - У Дарохранительницы! - с ужасом в голосе повторил юноша. - У Девы Дарохранительницы Кафедрального собора!..
    И на миг у него на лице отразилось состояние его души, ужаснувшейся от одной мысли.
    - О почему не другая Дева? - пылко и с жаром продолжил юноша. -- Почему он не у архиепископа в митре, не у короля в короне, не у дьявола в лапах? Я вырвал бы этот браслет для тебя у него из лап, даже если бы это стоило мне жизни или проклятья. Но у Девы Дарохранительницы, у нашей Святой Паломы я... я ведь родился в Толедо, это невозможно, невозможно!
    - Никогда! - почти неслышно прошептала Мария. - Никогда!
    И она снова заплакала.
    Педро уставился на реку. На реку, которая беспрерывно проносилась перед его блуждающим взглядом, извиваясь у его ног среди гор, на которых расположен имперский город.
    III
    Кафедральный собор Толедо! Представьте себе лес из гигантских гранитных пальм, которые, сплетая свои ветви, образуют колоссальный пышный свод, под которым укрываются и живут жизнью, предоставленной им божественным гением, множество выдуманных и реальных существ.
    Представьте себе непостижимый хаос света и тени, в котором смешиваются и путаются во мраке нефов лучи темного цвета и борется и теряется в темноте храма сияние лампад.
    Представьте себе мир из камня, огромный, как дух нашей религии, мрачный, как ее традиции, загадочный, как ее притчи, и все равно вы не сможете хоть отдаленно представить этот вечный памятник воодушевлению и вере наших отцов, на который века расточали на перебой свои убеждения, вдохновение и искусство.
    В его лоне живет тишина, величие, поэзия мистицизма и священный ужас, который защищает его внутренний мир от мирских помыслов и низменных земных страстей.
    Физическая усталость облегчается, когда вдыхаешь чистый горный воздух, атеизм излечивается, когда вдыхаешь его атмосферу веры.
    Но каким большим, каким величественным предстает собор нашему взору в любое время, когда ни зайдешь в его загадочные святые пределы. Никогда собор не производит такого сильного впечатления, как в те дни, когда он раскрывает всю свою религиозную роскошь, когда все священные места покрывают золотом и драгоценными камнями, лестницы и колонны - коврами.
    И когда тысяча его серебряных лампад пылает, излучая поток света, когда в воздухе витают благоухания, слышны пение хора и музыка органов, когда башенные колокола сотрясают собор от самых низов до высочайших шпилей, венчающих его купола, именно в такие моменты понимаешь, чувствуешь огромное величие Бога, живущего в нем, вдыхающего в него жизнь и наполняющего его своим всемогуществом.
    В тот же день, в который произошла только что описанная мною сцена, в соборе Толедо был последний из восьми дней праздника Пресвятой Девы.
    На религиозный праздник в соборе собралось бесчисленное множество верующих. К концу празднования все уже разошлись. Уже погасли свечи в часовнях и на главном престоле, огромные двери церкви скрипели, почти закрываясь за последним толедцем, когда в темноте, бледный, бледный, как статуя у склепа, на который он оперся на секунду, чтобы взять себя в руки, некий мужчина незаметно проскользнул к решетке средокрестья. И здесь свет, падающий от лампады, позволил различить черты его лица.
    Это был Педро.
    Но что должно было произойти между двумя влюбленными, чтобы он в конце концов сподобился воплотить в жизнь ту идею, только от мысли о которой у него волосы становились дыбом от ужаса? Этого мы никогда не узнаем.
    Но он был там, он пришел туда, чтобы осуществить свой преступный замысел. Его беспокойный взгляд, дрожь в коленях, пот, струящийся крупными каплями по лбу, отражали его мысли.
    Собор, погруженный в глубокую тишину, был пуст, совершенно пуст.
    Однако время от времени как будто слышался непонятный шум: возможно, скрип дерева, или шепот ветра, или, кто знает, может, он, возбужденный, слышит, видит, ощущает несуществующие образы, рожденные его фантазией. Но, по правде, то близко, то далеко, то за его спиной, то рядом с ним, слышался как будто сдавленный плач, шорох одежды, волочащейся по полу, шум нескончаемых шагов.
    Педро сделал усилие, чтобы пройти дальше. Он подошел к решетке и поднялся на первую ступень главного престола. Около него располагаются усыпальницы королей, чьи каменные статуи с рукой на эфесе шпаги, кажется, день и ночь охраняют церковь, в тени которой они нашли вечный покой.
    - Вперед! - прошептал он, хотел сдвинуться с места, но не смог. Казалось, его ноги были прикованы к полу. Он опустил глаза, и волосы у него стали дыбом: пол алтаря был устлан широкими темными надгробными плитами.
    На секунду ему показалось, что чья-то тощая холодная рука с непреодолимой силой удерживает его на этом месте. Гаснущие свечи, горящие в глубине нефов, как рассеянные во мраке звезды, покачивались на его глазах, покачивались могильные и алтарные статуи и покачивался весь собор с гранитными столбами и стенами и ряды скамеек.
    - Вперед! - вновь воскликнул вне себя Педро, подошел к алтарю и взобрался к самому образу Пресвятой Девы. Все вокруг казалось ему нереальным и ужасающим, все было во мгле и слабом свете, более величественных, чем мрак. Только мягко освещенная одной золотой лампой Богородица, нежная и безмятежная, несмотря на такой ужас, казалось, спокойно улыбалась.
    Однако эта молчаливая и неподвижная улыбка, которая его на секунду успокоила, в конце концов вселила в него страх, более странный, более глубокий страх, чем тот, что он до этого испытывал.
    Но он снова взял себя в руки, закрыл глаза, чтобы не видеть ее, судорожно протянул руку и схватил золотой браслет - благочестивое подношение одного святого архиепископа, стоящее целое состояние.
    И вот браслет был в его руках. С неестественной силой сжимал он его дрожащими пальцами. Оставалось только бежать, бежать с браслетом, но для этого надо было открыть глаза, а Педро было страшно увидеть образ Пресвятой Девы, увидеть могильные статуи королей, демонов на карнизе, чудовищ на капители, полоски тени и лучи света, которые, подобно белым гигантским призракам, медленно передвигались в глубине нефов, наполненных ужасающим и странным шумом.
    Наконец он открыл глаза, оглянулся вокруг, и пронзительный крик слетел с его уст.
    Собор был полон статуй. Они, одетые в длинные неброские наряды, спустились со своих мест, заполнив весь собор, и смотрели на него глазами, лишенными зрачков.
    Святые, монахини, ангелы, демоны, воины, дамы, пажи, монахи, крестьяне - они передвигались хаотично в нефах и у алтаря. Мраморные архиепископы, которых он до этого видел недвижимых у их смертного одра, отправляли богослужение у его ног в присутствии королей, стоящих на коленях на своих гробницах. Между тем, ползая по полу, влезая на скамьи, обернутые в балдахины, подвешенные под сводами, кишели как черви в трупе множество химерических, безобразных, ужасных рептилий и животных из гранита.
    Он больше не мог этого выдержать. Со странной силой стучало у него в висках, глаза залила кровь. У него снова вырвался душераздирающий нечеловеческий крик, и он без чувств упал на алтарь.
    Когда на следующий день служащие церкви нашли его у алтаря, он все еще держал золотой браслет в руке и, увидев, как они приближаются, воскликнул пронзительным хохотом:
    - Он ее, ее!
    Несчастный был безумен.

     
  5. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Росалиа де Кастро

    Бастабальские колокола.

    ***
    Бродит ветер, ищет брода.
    Снова тучи, только тучи
    Завернут в мои ворота.

    Мой приют, моя лачуга,
    Все ушли, а я осталась -
    Ни знакомого, ни друга.

    Только в поле подо мною
    Светит хутор огоньками -
    Я смотрю, а сердце ноет.

    Время к ночи... В час урочный
    Загудели колокольни,
    Чтоб молилась Непорочной.

    Пусть помолится, кто может,
    А меня слезами душит,
    А меня все дума гложет.

    Не по мне ли зазвонили.

    Я тянусь к тебе вдогон,
    Будто заживо в могиле
    Бастабальский перезвон.


    ***
    Кто мне наслал это жало?
    В сердце навел острие?
    Золотом, сталью, любовью ль - не знаю -
    Ранили сердце мое.

    Рана все глубже, мука - все горше,
    Боль неотступна и зла.
    Как Магдалина, уснуть не могла я,
    Слезы унять не могла.

    "Боже мой всемогущий,
    Силою награди,
    Черное жало это
    Выдернуть из груди!"

    Внял мне Господь - и не стало
    Муки моей колдовской.
    Рана закрылась. Как тихо,
    Боже... И странный покой...

    Будто не с горем простилась, а с чем-то,
    Что поминаю тоской...
    Будто случайно к груди прикасаюсь
    И забываюсь в слезах...
    Господи, кто же поймет это тело,
    Дух заключившее в прах?!

    [​IMG]
    Хулио Ромеро де Торрес​
     
    Egor Sidoruk нравится это.
  6. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Анхелес Сантос Торроелья Сирень и череп.
    [​IMG]

    Мигель де Унамуно
    ***
    Чем ты жива, душа,
    Что обретешь в труде?
    Дождь по воде.

    Чем ты жива, душа?
    Что тебя в путь влечет?
    Ветер с высот.

    Что тебе силу даст, чтоб возродилась ты?
    Тьма пустоты.
    Дождь по воде.
    Ветер с высот.
    Тьма пустоты.

    Дождь -это слезы, что небо льет.
    И стонет ветер, что мир - тюрьма,
    Тьма - безнадежности вечный гнет,
    Жизнь - это дождь, и ветер, и тьма.
     
  7. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Рамон Мария дель Валье Инклан

    Клятва на крови (пер. Куберских, СПб)


    Действующие лица

    Хозяйка постоялого двора
    Пройдоха
    Девица
    Точильщик
    Фигура с клинком, в плаще

    Лунная ночь. Под сенью виноградной лозы высвечена дверь в дом. В колоде с водой для животных, что возле ограды, отражается луна . На фоне освещенной двери – силуэт молоденькой девушки. Она смотрит в поля, отмеченные звездой расходящихся дорог. Вдоль ограды по кромке тени, отбрасываемой черепицей, пробирается, прихрамывая, закутанная фигура. Приближается к девушке.

    Пройдоха. Прелести свои расточаешь… Думаешь, на всех хватит?
    Девица. Что вы мелете?
    Пройдоха. Ну, если ты девица с пониманием - тогда молчу... Оговаривать не буду.
    Девица. Да хватит вам, тетушка, с лестью-то вашей…
    Пройдоха. Спеси тебе бы побольше… Что, на себя не глядишься?
    Девица. Когда воду таскаю…
    Пройдоха. А когда спать ложишься, зеркальце в спаленке ничего тебе не говорит?
    Девица. До того ли мне…
    Пройдоха. Клювиком-то умеешь щелкать... Давай-ка принеси стопочку настойки.
    Девица. Большую или маленькую?
    Пройдоха. Если по чести, то средненьку. А где твоя матушка?
    Девица. В доме она.
    Пройдоха. Тогда сейчас повидаюсь. Ничего не неси. Твоя матушка, если ей покажется, за компанию угостит. Подойди-ка… сюда, под лунный свет… сюда-сюда. Такое ожерелье у меня – дух захватит! – кораллы да жемчуга.

    Пройдоха достает из полотняного кошелька, пришитого к юбке, футляр. Крючковатыми пальцами вынимает ожерелье и поигрывает им в свете луны.

    Девица. Да, красивое.
    Пройдоха. Из самого Опорто привезено! А ну-ка посмотрим, как оно на тебе…
    Девица. Ночью не очень-то видно.
    Пройдоха. Так оставь его у себя – утром пофорсишь...
    Девица. Еще украдут.
    Пройдоха. Так спи в нем.
    Девица. Чтобы какой-нибудь бандюга голову мне из-за него снес?
    Пройдоха. Дай-ка я тебе его надену. Во, как сразу похорошела. Жаль, зеркальца нет, чтобы сама себя увидела.
    Девица. Видеть-то я вижу, тетенька, что вы затеяли. Берите ваше ожерелье! Оно мне как петля на шее.
    Пройдоха. Голову надо иметь на плечах и думать, что говоришь! Сегодня ты роза, а завтра – рябая… Истаешь... Один выдох останется… Короче, годы – они пригнобят. Голову надо иметь на плечах. Можешь форсить, как королева. День на день не приходится. Сегодня подфартило, что появился человек, готовый тебя озолотить, а завтра, глянь, его и нет.
    Девица. Знаю я, чего ему от меня надо. Взять в полюбовницы. А как надоем, так бросит. Нет, я себя не продаю.
    Пройдоха. Ну и клювик – «не продаю»... В шелках ходила бы. Бери подарок и носа-то не вороти.
    Девица. Это уж мое дело.
    Пройдоха. Ушам своим не верю – гонору-то сколько! Не так тебя твоя мать воспитывала. Она мудрая женщина – и никогда бы не позволила перечить богатому. Нет, дочка, котелок у тебя не варит. Пойду к твоей матери. Она хлебнула лиха на своем веку и знает, что почем…
    Девица. В том, что вы задумали, ни одна мать не пойдет против собственной дочери.
    Пройдоха. Твоя мать лучше знает, что тебе на пользу.
    Девица. А если я против, что может мать сделать? Ну что? Подсунуть хахаля мне в постель? Так я буду спать с ножницами под подушкой.
    Пройдоха. Рехнулась! Небось, уже втюхалась в кого-то, кто тебя не стоит. Охмурили! Тогда понятно, отчего ты глупости несешь. Смотри, дочка, любовь – это та хворь, что проходит.
    Девица. Для меня она как воздух.

    Опираясь на клюку и прихрамывая, пройдоха исчезает в двери. Девушка, презрительно хмыкнув, поет, стоя на пороге. Вдали - лай собак, на скрещении дорог, залитых лунным светом, появляется тень юноши-точильщика.

    Девица (поет).
    А он мне сказал:
    «Моей будь голубкой».
    Ему я в ответ
    Взмахнула лишь юбкой.

    Точильщик. Точу ножи-ножницы! Эй, девчушка, хочешь твои ножнички наточу? И отшлифую до блеска – будут, как серебряные!
    Девица. А сколько возьмешь?
    Точильщик. Разок обнимешь – и лады!
    Девица. На это и живешь?
    Точильщик. Что может быть лучше?
    Девица. А как с теми, кто на такую плату не согласен?
    Точильщик. С тех денежки беру.
    Девица. Тогда скажи, сколько с меня, и давай – точи.
    Точильщик. Выйди на лунный свет, чтобы лучше тебя разглядеть. Тогда и скажу, во сколько тысяч это тебе обойдется.
    Девица. По лицу цену назначаешь? Так я страшна, как смертный грех.
    Точильщик. Луна мне говорит обратное.
    Девица. Луна – обманщица.
    Точильщик. Как ты.
    Девица. Впервые видишь, а уже судишь.
    Точильщик. Пусть впервые, но я тебя знаю.
    Девица. И я тебя.
    Точильщик. Так давай ножнички, девчушка.
    Девица. Бери и покажи себя, путник.
    Точильщик. Отшлифую, как серебряные.
    Девица. Лезвия наточи, как следует, и винт затяни.
    Точильщик. Будут не хуже, чем у испанской королевы.
    Девица. Уж постарайся, а я тебя анисовой угощу.

    В лунном свете вращается тень точильного круга. От него брызжут искры. На фоне освещенной двери девушка в волнении и истоме подбрасывает на ладони монетку.

    Точильщик. Спрячь монетку, красавица. Коль не хочешь обнять, то не надо мне ни золота, ни серебра.
    Девица. Складно говоришь, путник.
    Точильщик. Вот пути и научили, раз к дому твоему привели. Как удержаться от сладких слов, когда на тебя глядишь.
    Девица. Болтун…
    Точильщик. Я тебе такие красивые ножнички сделаю, что сама меня наградишь.
    Девица. И не мечтай.
    Точильщик. Все равно – спрячь монетку. Так и быть - приму в твоей компании стопку анисовой.
    Точильщик наводит на ножницы окончательный блеск, обтирая лезвия о колено. Поигрывает ими в воздухе, отстригая по кусочку лунный луч. В последний раз проводит ими по штанине.
    Девица. Главное, чтобы тугими не были.
    Точильщик. Теперь, девчушка, ими можно волосок на лету разрезать.
    Девица. Сколько я тебе должна?
    Точильщик. Мы же договорились.
    Девица. Тогда иду за анисовой. Или предпочитаешь что-нибудь другое?
    Точильщик. Вот ты и реши…
    Девица. Складно заплетаешь. Много тут таких околачивается, но ты – всех обошел…
    Точильщик. В таком случае и награду по заслугам.
    Девица. Прими стопку и свободен. А землю вокруг обойдешь, тогда и посмотрим…
    Точильщик. Так-то ты со мной… И глазом моргнуть не успеешь, как я назад обернусь.
    Девица. Разве что в сапогах-скороходах.
    Точильщик. Для таких дел у меня дружок есть… Хвать его за хвост и вперед…
    Девица. Ну и дружки у тебя.

    Девица исчезает в освещенной двери. Ее голос доносится из глубины дома. Точильщик терпеливо ждет, уже водрузив на спину свое приспособление, похожее на паука. Точильный круг бросает тень на скрещенье трех дорог. Горделиво выгнувшись, с высокой поднятой стопкой, выходит на порог девушка.

    Точильщик. Если хочешь, чтобы я выпил, прежде сама клювик смочи.
    Девица. Я уже смочила.
    Точильщик. Не видел.
    Девица. Что ж, посмотри…
    Смочив губы, девушка протягивает стопку точильщику, над которым в лунном свете громоздится его точильный механизм.
    Точильщик. Теперь я узнаю все твои тайны.
    Девица. Пока что их нет.
    Точильщик. Тогда те, что будут.
    Девица. Ну, болтун и есть болтун.
    Точильщик. До скорого, девчушка.

    Удаляется. Черный точильный круг на плечах бродяги-точильщика, вызывающий странное ощущение неизвестности и превратности судьбы, исчезает из виду под небом, усеянном звездами, в молитвенном шепоте деревенской ночи. Из-под сени виноградной лозы появляются два пошатывающихся силуэта – хозяйки дома и старой пройдохи. Обе с трудом ворочают языком.

    Пройдоха. Звезды-то как распрыгались, подруга. Пора спрыснуть эту паскудную жизнь.
    Хозяйка. По шкуре и плата.
    Пройдоха. А вы хоть куда, подруга.
    Хозяйка. Одна видимость.
    Пройдоха. За вас сердце свое отдам, подруга.
    Хозяйка. А я – жизнь, если что.
    Пройдоха. Так не забыли, о чем наш уговор?
    Хозяйка. Тварью буду – коль забуду. Чтоб мне провалиться на месте.
    Пройдоха. Ну, с вас пирог!
    Хозяйка. Пирог со свиными шкварками. И белого… из Руэды!
    Пройдоха. Кофеечку и анисовой.

    Хозяйка. Обойдетесь и отваром шалфея. Чтоб не пучило. Всяко полезней.
    Пройдоха. Нет уж, кофеечек не зажимайте, подруга.
    Хозяйка. Если только дело выгорит.
    Пройдоха. Так это вам надо веревочку вить. Ваша это забота. А если, подруга, забудете, что моим радением дом ваш полной чашей станет, я на вас порчу наведу!
    Хозяйка. От сглаза у меня рог на крыше.
    Пройдоха. Толку-то от него…
    Хозяйка. Не лезьте на рожон, подруга.
    Пройдоха. Хурра-бура! Что на рожон, что с рожна.
    Хозяйка. Давай по-хорошему.
    Пройдоха. Можно и по-плохому. Со мной нечистая сила.
    Хозяйка. Значит, одним лыком шиты, подруга.
    Пройдоха. Что, летаете?
    Хозяйка. По субботам, в полночь. Седлаю помело – и под небеса. Хоть до солнца, хоть до луны.
    Пройдоха. Да что вы такое городите?
    Хозяйка. А то горожу, что вам до меня далеко.
    Пройдоха. А у меня каждую ночь черт гостит...
    Хозяйка. Это вам только снится.
    Пройдоха. Как и вам – ваше помело… Подруга, куда мне идти? Ничего не вижу под луной.
    Хозяйка. Смурь ночная...
    Пройдоха. Вот та звезда меня и выведет.
    Хозяйка. Подруга, дело за мной.
    Пройдоха. За вас сердце свое отдам, подруга.
    Хозяйка. А я, если что, – жизнь, сестра.

    Крестная с клюкой, в накидке, теряется в звездной ночи. Вдали лают собаки. Сидя на краю колоды, девушка насмешливо напевает, Мать ее разводит руками.

    Девица (поет).
    Он про любовь
    Мне рассказывал сказку,
    Чтобы потрогать
    Под юбкой подвязку.

    Хозяйка. Ну, что тебе присоветовала крестная?
    Девица. Хотите знать мой ответ?
    Хозяйка. Почему ты не приняла подарка?
    Девица. Не нравятся мне такие игры.
    Хозяйка. Гляди, растратишься по мелочам.
    Девица. Вот именно…
    Хозяйка. Не ерепенься! Разве это растрата – откликнуться на благовоспитанность. Это тебе не языком чесать с кем попало.
    Девица. Мне это не в ущерб.
    Хозяйка. А дорогой подарок в ущерб?! В гроб меня загонишь! Умом-то когда жить научишься?
    Девица. Научилась бы, было б у кого…
    Хозяйка. Попридержи язык и мозгами пошевели.
    Девица. Мое – это мое.
    Хозяйка. Ничего твоего у тебя нет.
    Девица. А тело?
    Хозяйка. И тело не твое.
    Девица. Это мы еще посмотрим.
    Хозяйка. Еще как посмотрим! Вот оно ожерелье, от которого нос воротишь. Гляди – жемчуга да кораллы.
    Девица. Ай, матушка, как легко вас подкупить.
    Хозяйка. Так я ж о тебе забочусь. Когда еще тебе такое выпадет? Когда? Ты даже и не представляешь, какое это везение, - иметь такого, кто деньги не считает. Поверь мне – в золоте жить будешь!
    Девица. Ну, ладно, хватит! Вас послушать, так вокруг уже золотые монеты звенят.
    Хозяйка. Черная твоя душа! Если не о себе, так о старой матери позаботься, которая столько трудов положила, чтобы тебя на ноги поставить. О матери подумай, если о себе не думаешь, пустая твоя голова.
    Девица. Ну что вы яритесь? Чего ради? Для такого, по-вашему, богача какое-то ожерелье из жемчугов и кораллов – это тьфу! Уж если торговаться, так чтоб в карете ездить, да на виду у всех. Одним только ожерельем меня не купишь – раньше отдам себя тому, кто приглянется.
    Хозяйка. Распутница! Потаскуха!
    Девица. Уж какая есть.
    Хозяйка. Не смей мне так отвечать, девка ты развратная! Я тебе башку сниму, негодница! Ну и негодница! Когда тебе еще так повезет?!
    Девица. Какое там повезет?! Сегодня он с одной, а завтра с другой.
    Хозяйка. Чтобы удержать этих козлов – хитрой надо быть.
    Девица. А если у меня нет хитрости, кто потом меня починит? Такой ущерб не по мне.
    Хозяйка. Будешь делать то, что мать тебе велит!
    Девица. Мое – это мое.
    Хозяйка. Ну, мерзавка! Так-то ты от счастья своего отворачиваешься! Так-то ты в лицо мне плюешь!
    Девица. Если вы этого хахаля в постель ко мне подложите, то получит по заслугам.
    Хозяйка. Ну, хотя бы подарки его принимай. В окошко улыбайся. Да ожерелье-то надень – если ему вздумается теперь придти, пусть его увидит. И не выводи меня из себя!
    Девица. Если он хочет меня услышать, пусть придет – послушает. Я такое ему выдам!

    Мать уходит в дом, а дочь все поет, сидя на краю колоды. Луна медленно уходит в тень. Силуэт пса пересекает поле. Песня девушки во тьме опустившейся ночи. Шаги точильщика эхом отдаются в тишине.

    Девица (поет).
    Я на одной обскачу тебя ножке
    И облечу эту землю вокруг.
    Нет тебя – вижу следы на дорожке,
    Есть ты – в тумане теряешься вдруг.

    Точильщик. У, как ты меня встречаешь…
    Девица. Весь мир обошел?
    Точильщик. Из конца в конец.
    Девица. Никак, по воздуху?
    Точильщик. Само собой – по воздуху.

    Девица (поет).
    Нет тебя – вижу следы на дорожке,
    Есть ты – в тумане теряешься вдруг.

    Точильщик. Русалкой стала, девчушка? Поешь в ночи, путников заманивая…
    Девица. Ты так считаешь?
    Точильщик. Вроде как.
    Девица. А будь я и вправду русалкой, огорчился бы?
    Точильщик. Огорчился б. У тебя ведь наверняка очень красивые ножки… А что у русалки возьмешь? Чулочки не носит…
    Девица. Уверен в этом?
    Точильщик. Так говорят…
    Девица. Значит, я не русалка.
    Точильщик. Ну, это проверит тот, кого ты выберешь.
    Девица. Пусть и не русалка, но, когда ты ушел, я видела в воде отражение каждого твоего шага.
    Точильщик. И даже – как спотыкался?
    Девица. Даже это.
    Точильщик. И мысли мои читаешь?
    Девица. Там и гуляю.
    Точильщик. Тогда скажи, где я остановился покурить, вспоминая тебя? Где это было? Ну, если отгадаешь, девчушка, тогда назову тебя колдуньей…
    Девица. На первом же мосту ты остановился, вспоминая меня.
    Точильщик. Верно. Там я остановился, облокотившись на перила – тебя вспоминая. С сигарой в зубах и странным своим отражением в быстрой реке.
    Девица. Больше тебе скажу – испугался ты.
    Точильщик. Верно.
    Девица. Вышел пес и вцепился тебе в плечо своими клыками. Вон рубаха на плече разорвана.
    Точильщик. Теперь ясно, как ты догадалась.
    Девица. Вот они – пути судьбы. Уже и не думала, не гадала, что тебя увижу. Благодари, юноша, эту музыку звезд.
    Точильщик. И пса бешеного, что вышел навстречу?

    Туча закрыла луну, и в наступившей темноте под сенью виноградной лозы возле каменной ограды стали едва различимы фигуры точильщика и девушки. Их голоса создают расходящиеся в ночном тумане круги.

    Девица. Все оттуда идет.
    Точильщик. Где ты? Я тебя не вижу. Где ты?
    Девица. Рядом с тобой.
    Точильщик. Не могу ни увидеть, ни прикоснуться.
    Девица. Я надела волшебное колечко… Когда ты в первый раз приходил – обнять просил. Иди ко мне. Что медлишь? Почему колеблешься?
    Точильщик. Девчушка, да ты никак змеей обратилась?!
    Девица. Тогда - русалка, теперь - змея… Кем потом буду?
    Точильщик. Моей погибелью, если задумаешь. Не иначе как дьявол сети раскинул, чтобы потом нашептать моей подружке, которая ждет меня, не дождется в своем подвенечном платье.
    Девица. А ты скажи ему, чтобы язык за зубами держал.
    Точильщик. Ну, нечисть, давай договариваться. Все, что случится между мной и этой девчушкой, - о том молчок. Не то рога обломаю.
    Девица. Неплохая мысль.

    Голос матери. Хватит языком чесать! О чести своей подумай. Ступай в дом. Закрой дверь, только не на засов – может, кто еще и придет. Слышишь меня?
    Девица. Ой, матушка, опять вы за свое.
    Хозяйка. Сию минуту в дом! Если не хочешь, чтобы я тебя метлой огрела.
    Точильщик. Ну и обращение у старой.
    Девица. Хочет запродать меня одному еврею с тугой мошной…
    Точильщик. Губа у него не дура…
    Девица. Только того, что он хочет, - он не получит. Опоздал. Подожди меня, я с тобой еще из окна поговорю.
    Точильщик. Ты что, не уступишь?
    Девица. Свой цветок я не продаю.
    Точильщик. Ух, ты!
    Девица. Он получит по заслугам. И не больше. Я сейчас с тобой из окна поговорю. Подожди.

    Освещенный проем двери пересекает фигура матери с метлой в руках. Юноша-точильщик ныряет в темноту.
    Девица (поет).

    Вот же умора,
    Вот же потеха -
    Меня нарядили
    В рубаху с прорехой!

    Хозяйка. Ну, ты у меня своего добьешься. Упрямая тварь!
    Девица. Вам-то что с этого?
    Хозяйка. Иди в дом, не испытывай мое терпение! Куда спрятался этот прощелыга, с которым ты тут языком чесала? Знаю, что слышишь меня, распутник! Что ты здесь потерял? Молчишь? Если ничего не потерял, убирайся! А ты ступай в дом, бесстыжая. Закрой на засов. Если кто придет, сама услышу.

    Слышится скрежет засова. Мать и дочь препираются за дверью. Силуэт точильщика неслышно отделяется от ограды. Удар метлы, крик старухи, плач девушки. Точильщик слушает, не снимая с плеча точильный круг. Шум ссоры отдаляется, затихает, растворяясь. Только слышны всхлипывания девушки. Утирая слезы, она появляется в окне.

    Девица. Все слышал?
    Точильщик. Краем уха.
    Девица. И что думаешь?
    Точильщик. Денег она хочет.
    Девица. Хочешь, твоей буду?
    Точильщик. Тебя пригубить – себя погубить.
    Девица. Хочешь?
    Точильщик. Не разжигай, и так голова кругом…
    Девица. Ты будешь первым.
    Точильщик. Слепну…
    Девица. От такой малости?
    Точильщик. Какая ты!
    Девица. Открой плечо, покажи свою рану.
    Точильщик. Смотри…
    Девица. Ближе!
    Точильщик. Чего ты хочешь?
    Девица. Крови твоей хочу.
    Точильщик. Боже правый, да ты ведьма!
    Девица. Ведьма и есть. Я отведаю твоей крови, а ты - моей.
    Точильщик. Ничего себе – ритуал… Прости, девчушка, что иду на попятную, - я уже повязан.
    Девица. Женат?
    Точильщик. Помолвлен в церкви Святой Марии всех скорбящих.
    Девица. Так ты не отведаешь моей крови и не дашь мне твоей?
    Точильщик. Голову ты мне, девчушка, вскружила.
    Девица. Знаешь, что такое клятва на крови?
    Точильщик. Что-то слышал.
    Девица. Ты готов?
    Точильщик. Приказывай!
    Плотно сжав губы, с жестким прищуром глаз, девушка вонзает ножницы в ладонь и прижимает кровоточащую ранку к губам юноши.
    Девица. Целуй! Кусай! Смотри! Вот она, клятва на крови!
    Точильщик. Ух, как ты привораживаешь…
    Девица. Открой плечо. Теперь мой черед отведать твоей крови.
    Точильщик. Так ты взаправду ведьма?
    Девица. Взаправду!
    Точильщик. Все равно не отступлюсь!
    Девица. Так войди и сомни мою постель!

    Юноша снимает с плеча точильный круг и, задрав ногу, лезет в окно. Гаснет свет в спальне. Неясная тень в плаще и с клинком пересекает поле и стучится в дверь. Скрежещет засов. Приоткрывается дверь, и фигура исчезает за ней, шмыгнув внутрь. На траве остается сторожить белый мастифф. В оконном проеме мелькает силуэт девушки. Вскинутая рука с ножницами, сверкающими в лунном свете. Сцепленные фигуры дерущихся. Крик и стук падающего тела. Напряженная тишина. В раскрытое окно четыре руки опускают тело с торчащими из груди ножницами. Лают деревенские собаки.
     
  8. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Артуро Перес –Реверте, «Испанская ярость»
    (из историко-авантюрной эпопеи о капитане Алатристе):

    Оборванной, корявою оравой,
    Мы шли за капитаном и - за славой,
    И каждый воин был наперечет.
    Отряд сражался в долах италийсих,
    В чащобах Мексики, на кручах гор альпийских...
    Куда теперь судьба его влечет? К.С. дель Рио "Сфера"

    "Все прочее – на картине и в истории. Девять лет спустя, утром, я пересек улицу и вошел в мастерскую Диего Веласкеса, камер-юнкера его величества. День был зимний и серый, и погода еще гнусней, чем во Фландрии: ледок на замерзших лужах похрустывал под моими сапогами со шпорами, и холодный воздух щипал щеки, как ни кутался я в плащ, как ни нахлобучивал шляпу.
    И потому сущим блаженством было очутиться в теплом темном коридоре, а потом – в просторной мастерской, где в камине весело пылал огонь.
    Большие окна освещали полотна, развешанные по стенам, натянутые на подрамники или разложенные на деревянном настиле пола. Пахло краской, скипидаром, политурой, и в эту симфонию запахов вплетал ароматную мелодию стоявший на очаге котелок, где варилась курица со специями и вином.
    - Прошу вас, сеньор Бальбоа, - произнес Диего Веласкес.
    Путешествие в Италию, жизнь при дворе, милости нашего государя дона Фелипе Четвертого так благотворно сказались на нем, что художник утратил свой севильский выговор, резавший ухо лет двенадцать назад, когда я впервые увидел Веласкеса на ступенях Сан- Фелипе.
    Сейчас он сухой тряпочкой тщательно протирал кисти, раскладывая их после этого на столе в ряд. Черная ропилья была кое-где выпачкана красками, волосы растрепаны, усы и бородка давно взывали к цирюльнику. Любимый живописец нашего государя никогда не приводил себя в порядок до полудня, когда делал перерыв в работе, чтобы отдохнуть и подкрепиться после нескольких часов упорного труда, начинавшегося с первым светом дня.

    Никто из домашних не смел тревожить его до этого перерыва. Потом он вновь работал, потом закусывал, потом, если обязанности не требовали его присутствия во дворце и если не возникали, как принято нынче говорить, обстоятельства непреодолимой силы, прогуливался по Сан-Фелипе, Пласа-Майор или по Прадо в компании с доном Франсиско де Кеведо, Алонсо Кано и другими друзьями, знакомыми и учениками.
    Сложив на табурет плащ, шляпу, перчатки, я подошел к очагу, зачерпнул добрую порцию похлебки, наполнил ею высокую кружку, и, грея об нее озябшие руки, стал прихлебывать ароматное варево.
    - Ну, как идут дела при дворе? – спросил я.
    - Медленно.
    Мы оба усмехнулись старинному присловью. В это время Веласкесу дали важное поручение – отделать и украсить залы нового дворца Буэн-Ретиро. Поручение исходило непосредственно от самого короля, что тешило самолюбие художника, хоть он и жаловался иногда, что это не дает ему наслаждаться собственным творчеством. Ради него он передал свое звание камергера Хуану Баутисте де Масо, удовольствовавшись менее хлопотными и, так сказать, номинальными обязанностями камер-юнкера.
    - Как поживает капитан Алатристе? – осведомился Веласкес.
    - Хорошо. Велел кланяться. Вместе с капитаном Контрерасом и доном Франсиско де Кеведо пошел навестить Лопе у него дома на улице Франкос.
    -А как наш Феникс?
    - Неважно. Бегство его дочери Антоньиты с Кристобалем Тенорьо подкосило его… Никак не может оправиться.
    - Надо и мне выкроить часок и проведать старика… Что, он очень сдал?
    - Все опасаются, что эта зима станет для него последней.
    - Жаль, жаль…
    Я сделал еще несколько глотков. Похлебка обжигала, но возвращала к жизни.
    - Кажется, будет война с кардиналом Ришелье, - заметил художник.
    - На паперти Сан-Фелипе только о том и толкуют.
    Направившись к столу, чтобы поставить кружку, я задержался перед картиной на подрамнике – она была завершена, оставалось только лаком покрыть.
    Анхелика де Алькесар была чудо как хороша в белом атласном платье, расшитом золотом, отделанном крошечными жемчужинами и в наброшенной на плечи мантилье из брюссельских кружев – мне было доподлинно известно, что кружева именно брюссельские, потому что эту мантилью подарил ей я. От насмешливо-пристального взгляда синих глаз, казалось, ничего не укроется – да так оно и было в моей, по крайней мере, жизни. Я усмехнулся по себя, заметив портрет, - не прошло и нескольких часов, как я расстался с той, что послужила для него моделью: вышел на спящую улицу, приняв меры предосторожности на тот случай, если меня подкарауливают нанятые дядюшкой убийцы, - то есть, завернувшись в плащ и положив на эфес руку, пальцы которой, равно, как и губы мои, и вся кожа, еще хранили пленительный аромат Анхелики. На спине носил я уже зарубцевавшуюся память об острие ее кинжала, в голове еще звучали ее слова, исполненные любви и ненависти – то и другое было неподдельным и смертоносным.
    - Я добыл для вас набросок, - сказал я Веласкесу. – Мой старинный товарищ часто видел и хорошо запомнил шпагу маркиза Бальбосского. По моей просьбе он зарисовал ее.
    Отвернувшись от Анхелики, я достал из-под ропильи и протянул художнику сложенный лист бумаги.
    - Бронзовый эфес, с навершием из литого золота. Видите, как расположены защитные кольца?
    Веласкес, оставив кисти и тряпку, с довольным видом рассматривал рисунок.
    - А перья у него на шляпе были белые. Точно помню.
    - Превосходно, - отозвался Веласкес.
    Он положил листок на стол и оглядел картину. Предназначенная для убранства одного из залов Буэн-Ретиро, а именно – «Зала королевств», она была огромных размеров и помещалась у стены на особом станке, снабженном лесенкой для работы над верхней частью холста.
    - Я решил вас послушаться, - добавил он задумчиво. – И заменить знамена копьями.
    После того, как дон Франсиско де Кеведо посоветовал Веласкесу обговорить со мной все подробности достопамятного события, мы с ним провели несколько месяцев в долгих беседах. Художник решил отказаться от изображения на полотне ярости битвы, от вида скрещенных клинков и прочих непременных принадлежностей батальной живописи, сделав выбор в пользу величавого спокойствия. Он сказал мне как-то, что хотел бы запечатлеть одновременно и великодушие, и высокомерие, и передать это сочетание в свойственной ему манере: чтобы действительность представала не такой, какова она есть на самом деле, а такой, какой он желает ее показать, - и чтобы в картине сквозила недоговоренность, оставляя зрителю простор для умозаключений.
    - Ну что? – мягко спросил он.
    Мне ли было не знать, что суждения двадцатичетырехлетнего солдата об искусстве не стоят для Веласкеса ломаного гроша. Другое было нужно ему, другого он добивался – я понял это по тому, как едва ли не опасливо смотрел он на меня, покуда я водил глазами по огромному холсту.

    - Все было так и не так, - ответил я.
    И тотчас пожалел о том, что слова эти сорвались с языка: я боялся обидеть Веласкеса. Но он лишь слегка улыбнулся.
    - Я ведь знаю, что никакого холма такой высоты в окрестностях Бреды нет и что перспектива не вполне естественна. – Он сделал несколько шагов и, уперев руки в бока, уставился на картину. – Но сцена получилась, и это главное…
    - Я имел в виду не это…
    - Я понял, что вы имели в виду.
    Веласкес подошел к тому месту, где изображена была рука голландца Юстина Нассау, протягивающего генералу Спиноле ключ от города, - этот кусок был еще не дописан, и вместо ключа виднелось лишь пятно, - и слегка потер его большим пальцем. Потом отступил на шаг, не сводя глаз с холста: он всматривался в пространство между головами двух военачальников, отчеркнутое стволом аркебузы, лежащей на плечах безусого и безбородого солдата, - туда, где угадывался полускрытый головами офицеров орлиный профиль капитана Алатристе.
    - В конце концов, вспоминать будут именно это, - промолвил он. – Я хочу сказать – потом, когда и вы, и я ляжем в сырую землю.
    Я рассматривал лица полковников и капитанов на первом плане – некоторым не хватало последних ударов кисти. Меня не смутило, что кроме Юстина Нассау, принца Нойбургского, дона Карлоса Коломы, маркизов Эспинара и Леганеса, ну, и разумеется, самого генерала Спинолы, среди изображенных на холсте не было тех, кого я видел там в то утро, - зато своего друга, художника Алонсо Кано, Веласкес написал в виде голландца-аркебузира, стоящего слева, а черты, весьма похожие на свои собственные, придал офицеру в высоких сапогах, повернутого к зрителям в правом углу. И что учтиво-рыцарственный жест Спинолы – генерал скончался от горя и позора четыре года назад, в Италии – соответствовал действительности, а вот голландский полководец получился куда более покорным и униженным, чем на самом деле. Нет, меня проняло, что в этой торжественно-спокойной композиции – «Нет-нет, дон Юстин, не склоняйтесь передо мной»…, - в сдержанности наших и голландских офицеров таилось именно то, что я наблюдал своими глазами и вблизи: горделивая спесь победителей, ненависть и отчаяние в глазах побежденных; ожесточение, с которым мы друг друга резали и долго еще будем резать, благо места в земле, укрытой дымно-серой пеленой пожарищ, всем хватит.
    Что же касается тех, кто попал на первый план картины, и кто не попал, то мы – испытанная всеми родами смерти, многотерпеливая испанская пехота, делавшая самую черную работу в штольнях и траншеях, белевшая рубахами во тьме ночных боев, разносившая порохом и ломами плотину Севенберга, дравшаяся у Руйтерской мельницы и на стенах форта Терхейден, - в своей изношенной одежонке, со своими хворями и болячками, во всей своей красе и во всем убожестве были всего лишь пушечным мясом, задником вечной декорации, и на фоне его другая Испания, вылощенная, нарядная и парадная, с легким поклоном принимала ключи от Бреды,…и она-то вот, эта другая Испания, разрешила запечатлеть себя для потомства и позволила себе роскошь быть великодушной: «Полноте, дон Юстин, прошу вас…» Но все же мы стояли среди знати, и солнце еще не зашло во Фландрии.
    - Это будет великое произведение, - сказал я.
    И не покривил душой. Это будет великое произведение и, надо полагать, благодаря ему мир узнает нашу несчастную Испанию, малость похорошевшую на картине, с которой так и веет бессмертием, ибо создавала ее кисть величайшего мастера всех времен. Что ж, а действительность, истинные мои воспоминания останутся на заднем плане – там, в стороне от центра композиции, на которую, по правде сказать, мне глубочайшим образом плевать, там, где старое знамя в сине-белую клетку лежит древком на плече косматого усатого знаменосца, похожего на прапорщика Чакона, хоть я своими глазами видел, как его убили, когда он пытался это самое знамя спасти на редуте Терхейдена. Они останутся в аркебузирах Ривасе, Льопе и всех прочих, кто не вернулся в Испанию и вообще никуда, - стоящих за пределами полотна или таящихся в лесу этих выровненных копий: пусть на картине они безличны и безымянны, но я – то могу по именам назвать своих живых и мертвых товарищей, которые пронесли эти копья через всю Европу, поливая ее потом и кровью ради того, чтобы сбылись вещие слова:
    И если снова грянет бой кровавый,
    Воочью изумленный мир узрит,
    Как сникнет галл, как оробеет бритт,
    Как дрогнет шваб, как страх обьяст батава,
    Как осенит тебя крылами слава,
    Пехоты нашей доблестной солдат!
    Ты шел стезею тяжких испытаний,
    Сквозь череду бесчисленных кампаний,
    Вослед за солнцем яростным Испании,
    Свой путь торя с восхода на закат.

    В десять часов пополудни, июня пятого дня в лето от Рождества Христова тысяча шестьсот двадцать пятое, в царствование нашего славного короля Фелипе Четвертого я вместе с капитаном Алатристе, Себастьяном Копонсом, Курро Гарроте и прочими выжившими – в сильно прореженном взводе осталось таковых немного – присутствовал при капитуляции крепости Бреда.
    А спустя девять лет, В Мадриде, стоя перед картиной, написанной Диего Веласкесом, я словно бы вновь услышал барабанный бой, увидел, как издалека, между окутанных дымом фортов и траншей перед Бредой движутся, чуть колыша знамена и копья, бестрепетные полки лучшей в мире пехоты, идут испанцы – всем ненавистные, свирепые, вспоминающие о дисциплине только под огнем, твердо помнящие, что «все вынесут они на поле брани, лишь не снесут к ним обращенной брани».
    Им, испанцам, разноязыким, разноплеменным, но единым в честолюбии, высокомерии, страдании, им, а не грандам, расположившимся на переднем плане, отдаст голландец свои трижды проклятые ключи. Им – этому безликому, безымянному воинству, которое по воле художника лишь чуть угадывается на склоне никогда не существовавшего холма".


    [​IMG]
     
  9. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Бенито Перес Гальдос , "Донья Перфекта":

    "Иногда, оторвавшись от письма, донья Перфекта заходила в соседнюю комнату, где находилась ее дочь. Росарио было приказано спать, но она, скатываясь все ниже и ниже в пропасть неповиновения, лежала, не смыкая глаз.
    - Ты почему не спишь? - спросила мать. - Я сегодня не собираюсь ложиться. Ты ведь знаешь, что Кабальюко взял с собой людей, которые у нас были. Может произойти что угодно, и я должна быть на страже... Если бы я не была на страже, что случилось бы с тобой и со мной...
    - Который час? - спросила Росарио.
    - Скоро полночь. Ты, должно быть, не боишься... А мне страшно.
    Росарио дрожала; видно было, что она предалась самой черной печали. Она то смотрела на небо, словно собираясь молиться, то обращала на мать взгляд, полный глубокого ужаса.
    - Что это с тобой?
    - Вы сказали, что уже полночь?
    - Да...
    - Ну... Но правда уже полночь?
    Росарио хотела что-то сказать, она тряхнула головой, словно желая освободиться от давящей ее тяжести.
    - С тобой что-то творится... что-нибудь случилось?.. - произнесла мать, устремив на нее пытливый взгляд.
    - Да... я хотела сказать вам... - пролепетала девушка, - Хотела сказать... Ничего, ничего, я сейчас засну.
    - Росарио, Росарио! Мать читает в твоем сердце, как в книге, - сурово сказала донья Перфекта. - Ты взволнована. Я уже говорила, что готова простить тебя, если ты раскаешься, если будешь хорошей и честной девушкой...
    - А разве я нехорошая? Ах, мама, милая мама, я умираю.
    Росарио разразилась горестными и безутешными рыданиями.
    - Что означают эти слезы? - проговорила донья Перфекта, обнимая ее. - Если это слезы раскаяния, я благословляю их.
    - Не раскаиваюсь я, не могу раскаяться! - вскрикнула девушка в порыве отчаяния, который сделал ее истинно прекрасной.
    Она подняла голову, и на лице ее внезапно появилось выражение вдохновенной силы. Волосы рассыпались по плечам. Нельзя было представить себе более прекрасного изображения ангела, решившегося восстать.
    - Но ты с ума сходишь... Что это с тобой? - проговорила донья Перфекта, кладя ей руки на плечи.
    - Я ухожу, я ухожу! - закричала Росарио в каком-то исступлении, словно в бреду.
    Она соскочила с постели.
    - Росарио, Росарио, дочь моя... Ради Бога! Что с тобой?
    - Ах, мама, - продолжала девушка, обнимая мать, - привяжите меня.
    - И, правда, ты заслуживаешь этого. Что это еще за безумие?
    - Привяжите меня... Я ухожу, я ухожу с ним...
    Донья Перфекта почувствовала, как языки пламени рвутся из ее сердца и обжигают ей губы. Но она сдержалась и ответила дочери лишь взглядом своих черных глаз, которые в эту минуту были чернее ночи.
    - Мама, мама, я ненавижу все в мире, кроме него одного! - воскликнула Росарио. - Выслушайте меня, как на исповеди, я хочу признаться перед всеми, и перед вами прежде всего.
    - Ты меня убиваешь, ты убиваешь меня.
    - Я хочу признаться вам, и вы меня простите. Эта тяжесть давит меня, не дает мне жить.
    - Тяжесть греха!.. Прибавь к нему проклятие Бога и попробуй нести это бремя, несчастная... Только я могу снять его с тебя.
    - Нет, не вы, только не вы! - крикнула Росарио в отчаянии. - Но выслушайте меня, я признаюсь во всем, во всем...
    И тогда выгоните меня из дома, где я родилась.
    - Выгнать тебя? Я?..
    - А то я уйду сама.
    - Нет! Я научу тебя исполнять дочерний долг, о котором ты забыла.
    - Я убегу. Он возьмет меня с собой.
    - Он тебе так сказал?Он тебя научил? Он тебе приказал? - Мать осыпала ее вопросами, точно молниями.
    - Да, он мне обещал... Мы договорились, что поженимся. Это необходимо, мама, дорогая моя. Я буду любить вас... Я знаю, что должна любить вас... Моя душа погибнет, если я не буду любить вас.
    Ломая руки, она упала на колени и поцеловала ноги матери.
    - Росарио, Росарио! - каким-то странным голосом вскричала донья Перфекта. - Встань.
    Минуту длилось молчание.
    - Он писал тебе?
    - Да.
    - Ты виделась с ним после той ночи?
    - Да.
    - И ты?..
    - Да, и я тоже писала. О сеньора, почему вы на меня так сморите?.. Вы не мать мне.
    - Если б это было так! Радуйся тому, что ты причиняешь мне такую боль. Ты убиваешь меня, мне нет спасенья! - кричала донья Перфекта в невыразимом возбуждении. - Ты говоришь, что этот человек...
    - Он мой муж... Я буду принадлежать ему, и закон защитит меня...Вы не женщина... Зачем вы на меня так сморите? Я вся дрожу от страха... Мама, не проклинайте меня, мама!
    - - Ты сама себя прокляла. Довольно! Повинуйся мне, и я прощу тебя... Отвечай:когда ты получила письмо от него?
    - Сегодня.
    - Какое предательство! Какой позор! - скорее прорычала, чем проговорила мать. - Вы собирались встретиться?
    - Да.
    - Когда?
    - Сегодня ночью.
    - Где?
    - Здесь, здесь. Я вам все расскажу, все. Я знаю, что совершаю преступление... Я подлая, но вы, моя мать, вы спасете меня от этого ада. Ведь правда? Скажите одно словно, одно только слово.
    - Этот человек здесь, в моем доме! - вскричала донья Перфекта, сделав несколько шагов, которые скорее походили на прыжки дикого зверя.
    Росарио ползла за ней на коленях...
    И тут раздались три удара, три пушечных выстрела, три взрыва. Это стучала Мария Ремедиос, то был стук ее сердца. Весь дом содрогался от страшных ударов. Мать и дочь окаменели.
    Слуга спустился вниз и открыл дверь, а через несколько мгновений в комнату ворвалась Мария Ремедиос - не женщина, а василиск, закутанный в шаль. Ее лицо, снедаемое тревогой, пылало огнем.
    - Он здесь, он здесь!.. - вбегая, крикнула она. - Он прошел в сад, через калитку... - После каждого слова она останавливалась, чтобы перевести дыхание.
    - Теперь я все понимаю, - прорычала донья Перфекта.
    Росарио без чувств упала на пол.
    - Вниз! - крикнула донья Перфекта, не обращая внимания на лежащую в обмороке дочь.
    Обе женщины, подобно змеям, соскользнули вниз по ступенькам.
    Горничная и слуги стояли в галерее, не зная, что делать. Через столовую донья Перфекта, а за ней Мария Ремедиос выбежала в сад.
    - К счастью, здесь находится Каб... Каб... Кабальюко, - пролепетала племянница священника.
    - Где?
    - Тоже в саду... Он пе... пе... перелез через ограду.
    Донья Перфекта пронизала ночную тьму гневным взглядом. Бешенство придало ей кошачью зоркость.
    - Я вижу какую-то тень, - сказала она. - Он идет к олеандрам.
    - Это он! - крикнула Ремедиос. - Но вон там, кажется, Рамос... Рамос!
    Они отчетливо разглядели огромную фигуру кентавра.
    - К олеандрам! Рамос, к олеандрам! - донья Перфекта шагнула вперед. Ее хриплый, страшный голос прогремел: -
    - Кристобаль, Кристобаль... Убей его!
    Раздался выстрел. За ним другой."
    [​IMG]
     
  10. Ондатр

    Ондатр Модератор

    Сообщения:
    36.377
    Симпатии:
    13.700
    Альберто Донайре

    [​IMG]

    [​IMG]
    [​IMG][​IMG][​IMG]
     
    Egor Sidoruk нравится это.
  11. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Уф!
     
  12. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Висенте Бласко Ибаньес, "Кровь и песок":

    «На Страстной неделе Хуан Гальярдо доставил своей матери большую радость.
    В прошлые годы матадор принимал участие в процессии прихода святого Лаврентия как член братства Иисуса Христа, великого владыки и надевал, как принято, черный плащ с остроконечным капюшоном и маску с прорезями для глаз, закрывающую все лицо.
    В это братство входили только сеньоры, и начавший богатеть тореро решил вступить в него, а не в какое-нибудь братство бедняков, где проявления благочестия всегда сочетались с пьянством и скандалами.
    Гальярдо с гордостью рассказывал о строгих нравах своего религиозного общества. Во всем точность и дисциплина, словно в армии. Братья в черных капюшонах, мрачные и безмолвные, сверкая глазами сквозь прорези масок, выступают медленным шагом по двое, … они несут в руках пылающие факелы, по каменным плитам волочатся длинные полы плащей.
    Впечатлительные южане самозабвенно созерцали шествие черных призраков – в народе их прозвали «кающиеся». Это было братство молчальников. Кающимся запрещалось разговаривать, они шли под эскортом муниципальной гвардии, охранявшей их от зевак.

    [​IMG]
    Они были похожи на мрачных выходцев из времен аутодафе, от их черных мантий, волочившихся по земле, казалось, исходил запах ладана и дыма костров. Нарушая безмолвие ночи, раздавались жалобные вопли медных труб. Над островерхими капюшонами реяли штандарты братства – отделанные золотой бахромой прямоугольники из черного бархата с вышитыми на них буквами S.P.Q.R. – напоминание о причастности прокуратора Иудеи к смерти Христа.

    [​IMG]
    Медленно двигалась сцена страстей Господа нашего Иисуса Христа, великого владыки, - тяжелая металлическая площадка со свисающими до самой земли черными бархатными завесами, за которыми скрывались двадцать полуголых, обливающихся потом носильщиков. По углам площадки пылали светильники, поддерживаемые золотыми ангелами, а в центре помещался Иисус с мертвенно-бледным лицом и полными слез глазами – Иисус трагический, страждущий, окровавленный, увенчанный терниями, задыхающийся под тяжестью креста, одетый в широкую бархатную тунику, почти сплошь затканную золотыми цветами.
    При появлении великого владыки у сотен людей вырывался вздох из груди.
    - Иисус, господь наш! – шептали старухи, не в силах оторвать исступленный взор от образа Христа. - Великий владыка! Помни о нас!
    По всем улицам бродили неутомимые молельщики, которые в память страстей господних начинали свое шествие из таверны в таверну со страстной среды и завершали его в субботу…
    Носилки, сопровождаемые шествием черных капюшонов, останавливались посреди площади, и набожная андалузская толпа, которая все свои чувства выражает пением, разражалась соловьиными трелями и бесконечными мелодическими жалобами. Первым прерывал молчание звонкий и мелодичный детский голосок. Какая-нибудь юная девушка, пробившись в первые ряды толпы, запевала саэту в честь Иисуса – песнь из трех строф, посвященную великому владыке, «божественной статуе» и ее создателю, скульптору Монтаньесу, собрату великих художников испанского золотого века.
    Первая саэта всегда подобна первому выстрелу в сражении, вслед за которым бурей разражаются залпы. Не успеет она замолкнуть, как где-то уже звучит другая, потом еще и еще одна, и площадь словно превращается в огромную клетку, полную обезумевших птиц, которые, пробудившись от голоса подруги, пускаются петь все вместе, заливаясь на разные лады. Низкие, хриплые мужские голоса оттеняют звонкие трели женщин. Каждый поет, вперив взор в образ Христа, не видя никого вокруг, позабыв о толпе, не слыша других певцов, безошибочно выводя сложные ходы саэты, и все голоса, перебивая друг друга, сливаются в один нестройный хор. Братья в капюшонах стоят неподвижно, слушая пение и глядя на Иисуса, который принимает хвалу, не переставая лить слезы, истерзанный тяжкой ношей и вонзившимися в чело терниями. Но вот руководитель прерывает остановку ударом серебряной палочки о носилки. «Поднимай!» Великий владыка, слегка покачнувшись, возносится над толпой, и снова по земле начинают двигаться, словно щупальца, ноги невидимых носильщиков.
    Дальше следовала Святая Дева, Богоматерь скорбящая. Каждый приход нес по две «сцены», одну – с изображением сына божьего, а другую – с изображением богоматери. Под бархатным балдахином сверкала, отражая огни свечей, золотая корона скорбящей богоматери. Шлейф мантии, длиной в несколько метров, волочился позади носилок, натянутый на деревянные распорки, чтобы лучше было видно роскошное, сверкающее золотом шитье – плод терпеливого искусства целого поколения вышивальщиц.

    [​IMG]

    Братья в высоких капюшонах сопровождали святую деву; озаренная мерцающим светом потрескивающих свечей, царская мантия отбрасывала вокруг яркие отблески. Вслед за братьями, в такт барабанному бою, шагала женская паства; платья женщин тонули в полумраке, лица были освещены красным пламенем свечей, которые они несли в поднятых руках. Тут были босые старухи в мантильях, девушки в белых платьях, которые должны были служить им саванами, женщины, еде передвигавшие ноги, с трудом несущие свои вздутые тайными болезнями животы, целая армия страждущих, спасенных от смерти добротой великого владыки и его пресвятой матери. Теперь во исполнение обета они шли за их статуями.

    [​IMG]
    Процессия святого братства, медленно пройдя по всем улицам с долгими остановками, сопровождаемыми пением, входила в собор, двери которого оставались открытыми всю ночь.
    Братья с зажженными свечами размещались в огромных приделах храма, грандиозного до нелепости. Трепетный свет вырывал из тьмы величественные пилястры, задрапированные алым бархатом с золотыми полосами, но не в силах был разогнать густой мрак, скопившийся под сводами. Потом, покинув эту гробовую тьму, все снова выходили под звездное небо, и тут навстречу процессии поднималось солнце, под утренними лучами меркло сияние свечей, но зато еще ярче начинали сверкать слезы и предсмертный пот на лицах статуй и золото на святых одеждах.
    Гальярдо чувствовал, как его пробирает дрожь при виде владыки Иисуса, «лучшей статуи в мире», и торжественного шествия братьев в черных капюшонах. К тому же в братство входили только достойные люди.
    Однако, несмотря на все эти соображения, матадор решил покинуть в нынешнем году великого владыку и присоединиться к братству квартала Макарены, сопровождающему чудотворную статую Богоматери, дарующей надежду.
    Сеньора Ангустиас нарадоваться не могла, узнав о таком решении. Ее сын должен был исполнить свой долг перед святой девой, которая спасла его от смерти. А, кроме того, была удовлетворена ее простодушная плебейская гордость.
    - Каждый должен быть со своими, Хуанильо. Это хорошо, что ты водишь знакомство с важными людьми, но вспомни: бедняки ведь тебя любили, а теперь они обижаются, думая, что ты их презираешь.
    Итак, повидавшись с самыми влиятельными членами макаренского братства, матадор объявил им, что пойдет в их процессии. Не нужно никому рассказывать. Он делает это из набожности и хотел бы, чтоб его поступок остался в тайне.
    Однако, через несколько дней все предместье, захлебываясь от гордости, только и толковало об этом. Ах, как хороша будет в этом году процессия Макарены!..
    Жители предместья презирали богачей из братства великого владыки с их добропорядочной, пресной процессией, они опасались только своих соперников с того берега реки, буянов из братства Трианского предместья, кичившихся своей божьей матерью - покровительницей и Христом, испускающим дух, которого они называли «пресвятой младенец».
    - Вот увидят, какова наша Макарена, - слышалось на всех углах. – Сенья Ангустиас засыплет носилки цветами. Добрую сотню дуро истратила. А Хуанильо наденет на святую деву все свои драгоценности. Целый капитал!..
    Так оно и было. Гальярдо собрал все свои и женины драгоценности, чтобы украсить ими святую деву макаренскую. В уши ей продели подвески Кармен, за которые матадор заплатил в Мадриде все, что он получил за несколько коррид. На грудь Богоматери спускалась золотая цепочка тореро с нанизанными на нее кольцами и бриллиантовыми запонками, которыми он закалывал рубашку, выходя на улицу в парадном костюме.
    - Иисусе! Какая же нарядная будет наша смуглянка, - говорили жители предместья о святой деве. – Сеньо Хуан пойдет вместе с нами. То-то взбеленится вся Севилья!
    Матадор верил в святую деву и из благочестивого эгоизма хотел угодить ей на случай будущих неудач и опасностей, однако побаивался насмешек друзей, посещавших кафе и клубы улицы Сьерпес.

    [​IMG]
    Вечером в страстной четверг Гальярдо отправился вместе с женой в собор, чтобы послушать «Мизерере». Храм с непомерно высокими стрельчатыми сводами был освещен только красноватым светом нескольких свечей, укрепленных на пилястрах; молящиеся двигались почти ощупью. За решетками часовен находилась городская знать, сторонившаяся потной, шумной толпы, которая теснилась в приделах.
    На темных хорах, словно созвездия, сверкали красные огоньки свечей, зажженных для певцов и музыкантов. В мрачной таинственной тьме раздавалась веселая итальянская мелодия «Мизерере», сочиненная Эславой. То было «Мизерере» в андалузском духе, шаловливое и изящное, словно порхание птицы, с романсами, звучавшими, как любовная серенада, и хорами, напоминающими застольные песни; радость жизни в чарующем краю побеждала смерть и восставала против мрачного отчаяния страстей.
    Когда высокий голос певца закончил последний романс и жалобный вопль затерялся под сводами, взывая к убившему бога городу: «Иерусалим, Иерусалим!» - толпа устремилась из храма на улицу. Город походил на огромный театр, горели электрические огни, вдоль тротуаров рядами стояли стулья, на площадях высились ложи.
    Гальярдо отправился домой, чтобы облечься в одежды кающегося. Сеньора Ангустиас с нежной заботой готовила костюм для сына, вспоминая дни своей молодости. Ах, бывало, бедный ее муж облачался этой ночью в воинственный наряд, и, вскинув копье на плечо, выходил из дому, чтобы вернуться только на следующий день в продавленной каске и перепачканной тунике, совершив вместе со своими братьями по оружию обход всех кабаков Севильи!..
    Матадор с женской тщательностью занялся своим туалетом. Он осмотрел одеяние кающегося не менее придирчиво, чем боевой наряд в день корриды. Натянув шелковые чулки и лакированные башмаки, он надел белую атласную тунику, сшитую руками матери, а поверх нее набросил спускавшийся ниже колен зеленый бархатный плащ с остроконечным капюшоном, закрывавшим лицо, как маска. На груди его красовался герб братства, искусно вышитый разноцветными шелками. Одевшись, матадор натянул белые перчатки и взял в руку высокий посох – знак особого положения в братстве: обтянутый зеленым бархатом жезл с серебряным наконечником, увенчанный серебряным овалом.​
    Пробило уже полночь, когда элегантный кающийся направился к церкви святого Хиля. На улицах было полно народу. Свет, льющийся из открытых дверей таверн, и огоньки свечей отбрасывали на белые стены домов пляшущие тени и яркие пламенеющие отблески.
    Процессия двигалась с традиционной медлительностью, часто простаивая на всех перекрестках. Торопиться было некуда. Сейчас полночь, а Макарена должны вернуться в свой дом только к двенадцати часам следующего дня; чтобы пройти по городу, процессии требовалось больше времени, чем на дорогу из Севильи в Мадрид.
    Впереди несли сцену «Осуждение господа нашего Иисуса Христа» - подмостки, уставленные множеством фигур. На серебряном троне восседал Пилат, а вокруг него стояли воины в разноцветных плащах и в касках с перьями: они стерегли печального Христа, готового идти на казнь. Христос был одет в темную бархатную тунику, шитую золотом, над его терновым венцом развевались золотые перья, означавшие божественное сияние. Но, несмотря на обилие фигур и богатые украшения, эта сцена не привлекала внимания толпы – все затмевала та, что следовала позади: королева бедных кварталов, чудотворная богоматерь, дарующая надежду – Макарена.
    Когда из церкви святого Хиля, покачиваясь под бархатным балдахином в лад движениям невидимых носильщиков, появилась божья матерь с нежно-розовыми щеками и длинными ресницами, толпа, сбившаяся на маленькой площади, разразилась приглушенными восклицаниями. Как хороша пресвятая наша повелительница! И годы ей нипочем!

    [​IMG]

    Длинная сверкающая мантия, затканная золотой сетью шитья, ниспадала с носилок и тянулась позади, как огромный пестрый павлиний хвост.
    Стеклянные глаза святой девы сияли, словно увлажненные слезами волнения, вызванного приветствиями верующих; еще ярче сияли и переливались навешанные на статую драгоценности, будто панцирем покрывшие шитый золотом бархат. Их были сотни, может быть, тысячи. Казалось, святую деву обрызгали сверкающие, горящие всеми цветами радуги дождевые капли. С ее шеи спускались жемчужные ожерелья и золотые цепи с нанизанными на них кольцами, которые при каждом движении вспыхивали волшебным огнем. К тунике и передним пола мантии были приколоты броши, золотые часы, бриллиантовые и изумрудные подвески, кольца с огромными, как булыжники, самоцветами. Все верующие присылали свои драгоценности, чтобы пресвятая Дева Макарена могла показаться во всем блеске. В эту ночь молитвы и скорби женщины выходили на улицу без колец и браслетов, радуясь, что матерь Божия украсит себя драгоценностями, которые составляли их гордость. Публика знала все украшения, потому что видела их из года в год, и теперь вела им счет, подмечая все новинки. Вон на груди святой девы сияют подвешенные к цепочке драгоценности Гальярдо, матадора. Но не только они вызывают восхищение зрителей. Женщины не могли оторвать глаз от двух огромных жемчужин и целой связки колец. Все это принадлежит девчонке из их предместья: два года назад она уехала искать счастья в Мадрид, и вот теперь, желая помолиться Макарене, приехала на фиесту вместе с богатым стариком. Повезло же девушке!..
    По окрестным переулкам, темным и безлюдным, проносились порывы весеннего ветра, напоенного ароматом садов, благоуханием апельсиновых деревьев и ароматом цветов. Синева небес бледнела под ласками луны, выглядывавшей из перистых облаков. Мрачный кортеж, казалось, двигался наперекор природе и с каждым шагом терял свою похоронную торжественность. Напрасно стонали трубы, испуская жалобные вопли, напрасно рыдали голоса певцов, заливаясь священными песнопениями, напрасно хмурились статуи жестоких палачей. Весенняя ночь смеялась и благоухала. Никто не вспоминал о смерти.
    Вокруг святой девы макаренской в беспорядке толпились ее восторженные почитатели. Окрестные огородники вместе со своими простоволосыми женами до рассвета таскали за собой целые выводки ребятишек. Местные подростки в новых фетровых шляпах, с зачесанными на уши волосами, воинственно потрясали палками, готовые проучить всякого, кто не выкажет должного почтения прекрасной сеньоре. Толпа бурлила в узких улицах, прижимаясь к стенам, чтобы пропустить огромные носилки, и все, не сводя глаз со статуи, говорили только о ней, восхваляя ее красоту и чудотворную силу с легкомыслием подвыпивших людей.
    - Оле, Макарена!.. Первая дева в мире!.. Ни одной деве она не уступит!..
    Какой-то человек, перебежав дорогу, направился к братьям с посохами, шагавшими впереди носилок:
    - Подождите, остановитесь! Тут у нас первый певец в мире, он хочет спеть саэту в честь пресвятой девы.
    «Первый певец в мире» передал свой стакан товарищу и побрел к святой деве, пошатываясь и опираясь на плечи собутыльников. Откашлявшись, он разразился потоком таких низких и хриплых звуков, что в их басовых переливах потонули все слова. С трудом можно было разобрать, что певец пел о «матери», о божьей матери и всякий раз, когда он произносил это слово, голос его дрожал от волнения – ведь всегда материнская любовь была для народной поэзии источником вдохновения.
    Не успел певец дойти до середины своей тягучей песни, как зазвучал еще один голос, за ним другой, и тут началось настоящее музыкальное соревнование. Вся улица заполнилась невидимыми птицами: одни пели хриплыми, надорванными голосами, другие звонкими и пронзительными, напрягая все силы своих легких. Большинство певцов оставалось в толпе, не желая выставлять напоказ свою набожность; другие, гордясь своим голосом и «манерой», стремились быть на виду, и, выйдя на середину улицы, становились лицом к святой Макарене.
    Тощие девчонки с липкими от оливкового масла волосами, скрестив руки на впалых животах и уставившись в глаза всемогущей сеньоры, тоненькими голосками тянули песнь о страданиях матери, видящей, как сын ее истекает кровью и спотыкается о камни, изнемогая под крестной ношей.
    Неподалеку от них застыл, держа шляпу обеими руками, молодой цыган с изъеденным оспой бронзовым лицом, в грязных зловонных лохмотьях; он тоже , словно в экстазе, воспевал «мать», «матерь души моей», «матерь божью», а вокруг одобрительно кивали головами приятели, восхищенные красотой его «манеры».
    … Каждый певец начинал и кончал свою саэту не сбиваясь, словно все они были глухи, словно религиозный экстаз отгородил их от всего мира, оставив им только голос, звенящий от восторга, да глаза, в исступлении устремленные на образ Девы.
    Когда кончилось пение, публика разразилась восторженными, хотя и не всегда пристойными восклицаниями, и снова посыпались хвалы Макарене, прекрасной, единственной деве, которой могут позавидовать все девы мира.
    Вино полилось в стаканы у ног статуи, самые пылкие бросали ей, словно хорошенькой девушке, свои шляпы, и уже нельзя было понять, славословят ли святую деву ревностные христиане или справляет свой праздник бродячая орда язычников.
    Впереди статуи шел молодой парень в темной тунике и терновом венце. Он шагал босиком по голубоватой булыжной мостовой, согнувшись под тяжестью огромного креста. Крест была в два раза больше его самого, и когда после остановки шествие двигалось дальше, добрые души помогали парню взвалить ношу на плечо.
    Женщины, глядя на него, сочувственно всхлипывали. Бедняжка! С каким святым рвением выполняет он епитимью! Все жители предместья помнили совершенное им святотатство.
    А все это проклятое вино, которое сводит людей с ума! Три года назад, утром страстного четверга, когда Макарена возвращалась уже в свою церковь, пробродив всю ночь по улицам Севильи, этот грешник, который был веселым малым и еще с вечера начал пьянствовать вместе с приятелями, остановил процессию возле кабачка на Рыночной площади. Он спел саэту в честь святой девы, а потом в молитвенном восторге разразился комплиментами. Оле, красотка Макарена! Он любит ее больше, чем свою возлюбленную! И не зная, как бы еще выразить свою любовь, он решил бросить к ногам статуи шляпу. Полагая, что держит в руках именно шляпу, он размахнулся и… стакан вдребезги разбился о прекрасное лицо всемогущей сеньоры. Обливающегося слезами парня потащили в тюрьму… Он любил Макарену как родную мать! Всему виной это проклятое питье, из-за него человек сам не знает, что делает! Бедный малый дрожал от страха. За оскорбление святыни ему грозили несколько лет тюрьмы. Он плакал, раскаиваясь в своем кощунственном поступке, и, в конце концов, даже те, что негодовали больше всех, начали хлопотать за него, и дело уладилось. В назидание всем грешниками парень наложил на себя тяжкую епитимью.
    Бедняга тащил крест, обливаясь потом, шатаясь и подпирая страшную тяжесть то одним, то другим плечом. Женщины рыдали, с южным пылом и драматизмом выражая свои чувства…
    Процессия подавляла своей театральной роскошью; поток движущихся эшафотов, мертвенно-бледных лиц и сверкающих одеяний не прекращался до самого утра, а вокруг кипело буйное веселье. Напрасно трубы издавали заупокойные стоны, оплакивая самое вопиющее из всех беззаконий, подлое убийство Бога.

    [​IMG]

    Природа не соглашалась принять участие в освященной традициями скорби. Рука, журча, несла свои воды под мостами и расстилалась сияющей полосой среди безмолвных полей. Апельсиновые деревья, эти кадила ночи, раскрыв тысячи белых уст, насыщали воздух ароматом трепещущей плоти. Пальмы шевелили перистыми ветвями над мавританскими зубцами Алькасара. Хиральда, словно голубой призрак, пожирающий звезды, вздымалась ввысь, закрывая часть неба своей стройной громадой, а луна, упившись ночным благоуханием, казалось, улыбалась и земле, взбухающей весенними соками и сверкающему огнями городу, и кипящему в его недрах муравейнику – всем, кто радовался жизни. Всем, кто пил и пел, превращая воспоминание о давно свершившейся смерти в нескончаемый праздник.
    Иисус умер. Ради него женщины оделись в черные одежды и мужчины закутались в плащи с капюшонами. Храмы оплакивали его в мрачном безмолвии, закрыв двери темными завесами.
    А река по-прежнему вздыхала и журчала, словно приглашая уединившиеся пары посидеть на ее берегах. И пальмы равнодушно склоняли свои вершины над зубчатыми стенами, и апельсиновые деревья источали манящий аромат, словно не признавали ничего, кроме власти любви, дарящей жизнь и наслаждение; и луна надменно улыбалась, и башня, казавшаяся голубой в лунном свете, теряясь в таинственной вышине, быть может, думала с простодушием неодушевленных предметов, что с веками изменяются человеческие представления, и что те, кто некогда извлек ее из небытия, верили в другого бога. Некоторые женщины тянули за руку захмелевших, повесивших головы мужей. Домой! Но нетвердо стоящий на ногах макаренец сопротивлялся, отругиваясь и дыша винным перегаром:
    - Отстань жена! Должен же я спеть песенку смуглянке!
    По пути к улице Сьерпес на тротуарах Кампаны валялись распростертые тела макаренцев, павших в славном походе.
    Носилки со священной ношей замерли неподвижно.

    Музыка заиграла один из тех бравурных маршей, которыми обычно развлекают публику перед боем быков, и тут невидимые носильщики стали в такт музыке переступать с ноги на ногу, раскачивая платформу из стороны в сторону и прижимая зрителей к стенам домов.​
    Святая дева вместе во всеми своими драгоценностями, цветами, светильниками и тяжелым балдахином заплясала под звуки веселой музыки.
    Этот тщательно подготовленный номер был предметом особой гордости макаренцев. Все парни квартала, вцепившись в края площадки, раскачивались вместе с ней и орали во все горло, восхищаясь эти чудом ловкости и силы.
    - Пусть смотрит вся Севилья! .. Вот так здорово! Только макаренцы способны на это!
    И когда музыка смолкла и носилки остановились, раздался оглушительный возглас – непристойный и богохульный – но вызванный чистосердечным восторгом. Кто-то пожелал здравствовать Макарене, святейшей, единственной, которая может и то и это лучше всех известных и неизвестных ему дев. Восходящее солнце застало процессию далеко от ее прихода, на другом конце Севильи".

    Использованы фото ресурсов:

    http://www.cristocorona.es/,
    http://www.esperanza-de-triana.es/, http://www.hermandaddelsol.com/, http://www.hermandaddelosgitanos.com/,
    http://es.wikipedia.org/wiki/Semana_Santa_en_Sevilla?uselang=ru#Los_costaleros/ y otros
     
  13. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Антонио Капел.
    Жизнь тореро и короткая жизнь быка.
    [​IMG]

    [​IMG]

    [​IMG]
    [​IMG]

    [​IMG]
     
  14. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Федерико Гарсия Лорка

    Кровавая свадьба

    КАРТИНА ПОСЛЕДНЯЯ

    Белая комната. Арки, толстые стены. Справа и слева белые скамьи. В глубине большая белая арка и такого же цвета степа. Блестящий белый пол. В этой с виду простой комнате есть что-то от монументальной церковной архитектуры. Нет ни серого цвета, ни тени, ничто не создает перспективы.
    Две девушки в темно-синих платьях разматывают красный клубок.

    Первая девушка.
    Клубочек, клубочек, что делаешь ты?

    Вторая девушка.

    Жасмин на одежде блестящ, как стекло.
    Родиться в четыре, к восьми умереть.
    Клубочек, клубочек, обвился ты цепью
    вкруг ног молодых,
    и нет ей дороги средь горьких ветвей
    цветущего лавра.

    Девочка (нараспев).
    Скажи мне, ты была на свадьбе?

    Первая девушка.
    Я? Нет.

    Девочка. Я тоже не ходила.
    Что там могло случиться средь виноградных лоз?
    Что там могло случиться в оливковых ветвях?
    Что там случилось,
    почему с нее никто не возвращается?
    А ты была на свадьбе?

    Вторая девушка.
    Нет же, мы сказали.

    Девочка (отходит от нее).
    Я тоже не была у них на свадьбе.
    Вторая девушка.
    Клубочек, клубочек, о чем ты поешь?
    Первая девушка.
    Тут рана из воска, на миртах - печаль.
    Спать утром, а ночью очей не смыкать.

    Девочка (в дверях).
    Запуталась нитка в ребристых камнях,
    но горы помогут ей дальше бежать.
    И вот убегает, проворно бежит
    и вот добежала проворно до них.
    Вот нож положила и хлеб отняла.
    (Уходит.)

    Вторая девушка.

    Клубочек, клубочек,
    что скажешь ты мне?
    Первая девушка.
    Любовник безмолвен,
    весь алый - жених.
    На береге мертвых я видела их.

    На время перестают разматывать клубок и смотрят на него.

    Девочка (появляется в дверях).
    Бежит, убегает, проворно бежит.
    До нас добежала проворная нить.
    Уж слышу я: близятся чьи-то шаги.
    Недвижно застыли покрытые илом
    тела молодые - друзья и враги. (Уходит.)

    Входят Жена и Теща Леонардо. Они в печали.

    Первая девушка. Они уж близко?
    Теща (резко). Мы не знаем.
    Вторая девушка. Что вы расскажете о свадьбе?
    Первая девушка. Скажи мне.

    Теща (сухо). Ничего.

    Жена. Туда я возвращусь и все узнаю.

    Теща (твердо).
    Иди к себе домой.
    Мужайся: отныне будешь одиноко
    жить в этом доме,
    в нем стареть и плакать.
    Только дверь, запомни,
    уж в нем не будет открываться.
    Он мертв иль жив,
    но эти окна мы все забьем.
    Дожди и ночи пускай свои роняют слезы
    на горечь трав.

    Жена. Но что случилось?

    Теща. К чему нам знать?
    Свое лицо закрой ты покрывалом.
    Дети твои с тобой. Ни слова больше.
    Из пепла крест сложи скорее ты на его подушке.
    Уходят.

    Нищенка (у дверей).
    Дочки, подайте хлеба.
    Девочка. Уходи!

    Девушки образуют группу.

    Нищенка. А почему? Девочка. Ты очень стонешь. Вторая девушка. Нельзя так, девочка!

    Нищенка. Не лучше ль мне попросить твои глаза?
    За мною птиц несется туча, ты хочешь птицу?

    Девочка. Убежать я от тебя хочу далеко!

    Вторая девушка (Нищенке). Ты не сердись.
    Первая девушка. Скажи, ты к нам шла вдоль ручья?

    Нищенка. Оттуда я пришла.

    Первая девушка (робко). Могу тебя спросить я?
    Нищенка. Я их видела.
    Здесь скоро будут оба - два потока.
    Час прошел - они застыли меж больших камней.
    Два мужа спят у ног коня недвижно.
    Мертвы оба. Ночь сияет красотой.
    (В восторге.)
    Они убиты! Да, убиты!

    Первая девушка. Замолчи, замолчи, старуха!

    Нищенка.
    Вижу: их глаза цветам подобны,
    но цветы мертвы;
    их зубы двум горстям подобны снега затвердевшего;
    упали вместе, оба,
    а невеста возвращается:
    алеют кровью волосы и платье.
    Так все было.
    Так, как должно.
    Грязный ил лежал на чистом золотом цветке. (Уходит.)

    Девушки наклоняют головы и, двигаясь ритмично, уходят.

    Первая девушка. На чистый золотой цветок...
    Вторая девушка. Ложится грязный ил.

    Девочка.
    Они на чистых золотых цветах несут их, мертвых женихов.
    Смотрите: смугл один из них и так же смугл другой.
    Над ними вьется соловей с тоскливой песней.

    Уходит. Сцена некоторое время пуста.

    Затем входит Мать и плачущая Соседка.

    Мать. Перестань.
    Соседка. Не могу.
    Мать. Перестань, говорю.
    (Подходит к двери.)
    Здесь никого нет? (Прикладывает руки ко лбу.) Мой сын ответил бы мне. Но сын мой теперь лишь ветка с сухими цветами. Невнятный голос, долетающий из-за гор. (Соседке, в ярости.)
    Да перестанешь ты? Я не хочу, чтобы плакали в этом доме. Ваши слезы текут из глаз, а мои слезы, когда я останусь одна, прихлынут к глазам из ступней, и они будут горячее крови.
    Соседка. Идем ко мне, не оставайся здесь.

    Мать. Нет, я хочу быть здесь, здесь. Я буду спокойна. Все умерли. В полночь я буду спать, буду спать, не боясь ни пистолета, ни ножа. Другие матери выглянут в окно, и дождь станет сечь им лицо, а они все будут смотреть, не идут ли сыновья. Я - нет. Сон мой обернется холодной голубкой из слоновой кости, и она осыплет склеп камелиями из инея. Но нет, не склеп, не склеп. Сама земля приютила их и убаюкала на своем ложе.
    Входит Женщина в черном, она проходит направо и преклоняет колени.
    Мать (Соседке). Отними руки от лица. Впереди страшные дни. Я никого не хочу видеть. Земля и я. Мой плач и я. И эти четыре стены. Ах! Ах! (Садится в изнеможении.)

    Соседка. Пожалей себя.

    Мать (откидывает волосы назад). Я должна быть спокойной. (Садится.) Придут соседки, а я не хочу, чтобы меня видели такой бедной. Такой бедной! У меня нет даже сына, которого я могла бы прижать к губам.

    Входит Невеста. Она в черном плаще, без венка.
    Соседка (увидев Невесту, в ярости). Куда ты?

    [​IMG]
    Невеста. Я пришла сюда.
    Мать (Соседке). Кто это?
    Соседка. Не узнаешь?
    Мать. Потому и спрашиваю. Ведь я должна не узнавать ее, а не то я вонжу ей зубы в горло. Змея! (Грозно направляется к Невесте, но, овладев собой, останавливается. Соседке.) Видишь ее? Она здесь, и она плачет, а я спокойна и не вырываю ей глаза. Не знаю, что со мной. Может быть, я не любила своего сына?
    А ее честь? Где ее честь? (Бьет Невесту. Та падает на пол.)

    Соседка. Ради бога! (Пытается оттащить ее.)

    Невеста (Соседке). Оставь ее, я пришла затем, чтобы она меня убила и чтобы меня похоронили рядом с ними. (Матери.) Но не руками надо бить, а железным крюком, серпом - пока не сломаются кости. (Соседке.)
    Оставь ее! Пусть она знает, что я чиста и что я сойду с ума, но меня похоронят чистой - ни один мужчина не любовался белизной моей груди.
    Мать. Молчи, молчи, что мне до этого?
    Невеста. Да, я бежала с другим, бежала! (С тоской.) Ты бы тоже бежала. Я сгорала на огне, вся душа у меня в язвах и ранах, а твой сын был для меня струйкой воды - я ждала от него детей, успокоения, целебной силы. Но тот был темной рекой, осененной ветвями, волновавшей меня шуршаньем камышей и глухим рокотом волн. И я пошла за твоим сыном - ведь он был холодным ручейком, - а тот посылал мне вслед стаи птиц, и они мешали мне идти и веяли холодом на мои раны, веяли холодом на бедную иссохшую женщину, девушку, обласканную огнем. Я не хотела, пойми! Я не хотела, я не хотела! Я стремилась к твоему сыну, и я его не обманывала, но рука того подхватила меня, как шквал. И он подхватил бы меня рано или поздно, даже если б я состарилась и все дети твоего сына вцепились мне в волосы!

    [​IMG]
    Входит Вторая соседка.
    Мать. Ни она не виновата, ни я! (С горькой иронией.) Кто же тогда виноват? Жалка, слаба и бесстыдна та женщина, что сбрасывает свадебный венок и цепляется за краешек ложа, которое согрела другая.

    Невеста. Молчи, молчи! Отомсти мне: я здесь! Посмотри, какая у меня нежная шея: тебе это будет легче, чем срезать георгин в саду. Но нет! Я чиста, чиста, как новорожденная. И достаточно сильна, чтобы доказать тебе это. Зажги огонь. Поднесем к нему руки: ты - за своего сына, я - за свое тело.
    Первой отдернешь их ты.

    Входит Третья соседка.
    Мать. Что мне твоя чистота? Что мне твоя смерть? Что мне до этого? Благословенна пшеница, ибо под ней мои сыновья. Благословен дождь, ибо он омывает мертвых. Благословен бог, ибо он всех нас упокоит.
    Входит Четвертая соседка.

    Невеста. Позволь мне плакать вместе с тобой.

    Мать. Плачь. Но у дверей.

    Входит Девочка.
    Невеста становится у двери.

    Мать - на середине сцены.

    Жена (входит и идет налево).
    Был прежде всадником прекрасным
    - теперь, увы, он глыба снега.
    По ярмаркам и по горам он ездил,
    знал объятья женщин -
    теперь один лишь мох ночной чело холодное венчает.

    Мать.
    Он, как подсолнечник, стремился
    к любимой матери-земле,
    он чистым зеркалом казался.
    Так пусть на грудь твою положат
    из горьких мирт прощальный крест,
    пускай тебя покроет саван
    из шелка яркого,
    пусть плачет вода в руках твоих спокойных.

    Жена.
    Четыре отрока склоненных несут их.
    Как устали плечи!

    Невеста. Четыре отрока влюбленных несут по воздуху к нам смерть!
    Мать. Соседки...
    Девочка (в дверях). Их несут сюда.
    Мать. Не все ль равно: вот крест.

    [​IMG]

    Невеста. Пусть крест всех защитит - живых и мертвых.
    Мать.
    Соседки милые!
    Ножом, вот этим ножичком в тот день,
    что был судьбой для них назначен,
    меж часом и двумя убили
    друг друга два мужчины сильных
    из-за любви.
    А этот нож,
    а этот ножичек так мал,
    что выпадает он из рук,
    а между тем он проникает
    незримо в глубь смущенной плоти,
    он останавливает бег свой
    там, где дрожит в клубке сплетенном
    незримый корень наших криков...

    Невеста.
    Ножом вот этим...
    Он так мал, что выпадает он из рук.
    Он рыбкою без чешуи,
    он рыбкой, брошенной на берег,
    казался прежде, но в тот день,
    который им судьбой назначен,
    меж часом и двумя
    друг друга ножом зарезали вот этим
    два гордых и суровых мужа.
    Теперь лежат они недвижно,
    на их устах желтеет смерть.

    Соседки, стоя на коленях, плачут.

    Занавес

    Картины художника Альберто Панкорбо (Сория, год рождения - 1956)
     
  15. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    А.-П. Реверте, «Кожа для барабана или Севильское причастие»:

    «Латунный телескоп блестел рядом с мавританскими арками, образующими галерею со всех четырех сторон башни. Внизу простирались черепичные крыши Санта-Круса. Вдали, среди телевизионных антенн и голубиных стай, носившихся туда-сюда, виднелись Хиральда, Золотая Башня и часть Гвадалкивира с голубыми силуэтами цветущих джакаранд на его берегах.
    Телескоп был азимутальный, очень старый, почти двухметровой длины… Длинная латунная труба и все металлические части были тщательно отполированы и сверкали под лучами солнца, которое, медленно двигаясь над Трианой, уходило к другому берегу.

    В голубятне были: пара кожаных, пострадавших от времени кресел, письменный стол со множеством ящиков, лампа, гравюра 17 века на стене, изображающая Севилью, и несколько книг в кожаных переплетах – Толстой, Достоевский, Кеведо, Гейне, Гальдос, Бласко Ибаньес, Валье- Инклан и трактаты по космографии, небесной механике и астрофизике.
    Куарт подошел, чтобы рассмотреть их поближе.
    Птолемей, Порта, Альфонсо де Кордоба. Некоторые издания были очень старинными.
    Любопытный контраст, отметил Куарт: этот маленький, неухоженный священник и огромный инструмент, который он так тщательно полировал до блеска собственным носовым платком.
    - Я люблю смотреть на небо ночью, - наконец проговорил старик. – Сеньора герцогиня и ее дочь разрешают мне приходить сюда на пару часов каждый день, после ужина. Я могу подниматься сюда прямо со двора, не беспокоя никого.
    Куарт прикоснулся к корешку одной из книг. «О физиономии небес», 1616 год. Рядом стояли «Астрономические таблицы», о которых ему никогда и слышать не приходилось.
    Грубый деревенский священник, сказал Его Преосвященство Акилино Корво.
    Куарт усмехнулся, листая таблицы.
    - Когда вы пристрастились к этому?
    Отец Ферро, казалось наконец удовлетворенный состоянием телескопа, спрятал свой платок в карман и теперь, повернувшись к Куарту, с опаской следил за его движениями.
    Секунду помедлив, он забрал у него книгу и водворил ее на место.
    - Я много лет прожил в горах. Ночами, когда я сидел на пороге церкви, не было других развлечений, кроме как смотреть на небо.
    Куарт взял томик «Путевых картин» Гейне и наугад раскрыл его на странице, отмеченной красной лентой:
    «Жизнь и мир – это сон захмелевшего бога, который тихо ускользает с божественного пира и уходит спать на какую-нибудь одинокую звезду, не ведая, что творит все то, что видит во сне…
    И образы этого сна являются то пестрыми и прихотливыми, то гармоничными и разумными…
    «Илиада», Платон, битва при Марафоне, Венера Медицейская, Мюнстер из Страсбурга, Французская революция, Гегель, пароходы – все это суть отрывочные мысли этого долгого сна. Но однажды Бог пробудится, протирая заспанные глаза, улыбнется, и наш мир канет в ничто, так никогда и не существовавший...»

    Дул легкий горячий ветерок. Из дворов и улиц, раскинувшихся у их ног, с рыжих черепичных крыш и террас до голубятни доносились звуки, приглушенные высотой и расстоянием. За окнами соседней школы хор детских голосов читал что-то нараспев. Куарт прислушался: что –то о гнездах и птицах. Вдруг чтение кончилось, и раздался взрыв криков и смеха. Со стороны Алькасара послышались три удара часов. Без четверти шесть.
    - Так почему все-таки звезды? - спросил Куарт, ставя книгу на место.
    Отец Ферро достал из кармана сутаны узкую латунную коробочку, извлек из нее сигарету из черного табака без фильтра и сунул ее в рот.
    - Они чистые, - ответил он.
    Он зажег сигарету спичкой, защищая ее огонек от ветра согнутой ладонью и наклонив над ней кое-как обстриженную голову, от этого старые шрамы на его лице и морщины на любу обозначились еще больше.
    Дым улетел вдоль арок галереи; резкий кисловатый запах табака донесся до Куарта.

    [​IMG]
    Хуан де Фландес Искушение Христа​
    - Сколько времени вы провели там, в горах?
    Старик посмотрел на него, не вынимая изо рта тлеющей сигареты.
    - Двадцать с лишним лет.
    - Наверное, приход был невелик.
    - Совсем маленький. К моменту моего приезда – сорок два человека. А когда я уезжал – ни одного: все умирали или уходили. Моей последней прихожанкой была восьмидесятилетняя старуха, и она не вынесла холодов и снега последней зимы.
    На перила галереи опустился голубь и теперь похаживал туда-сюда рядом с отцом Ферро.
    На столе лежала раскрытая тетрадь с карандашной зарисовкой какого-то созвездия.
    Куарт представил себе, как этот старик каждую ночь приникает к своему телескопу, погружаясь в безмолвие неба, медленно вращающегося на другом конце трубы, в рядом, в одном из старых кресел, Макарена Брунер читает «Анну Каренину» или «Сонеты», и ночные бабочки кружатся вокруг лампы.
    Внезапно он испытал странное желание – расхохотаться. Представленная картина вызвала у него жуткую ревность.
    Подняв глаза, Куарт встретил задумчивый взгляд отца Ферро…
    - Орион, - сказал он, и Куарт не сразу понял, что это относится к чертежу в тетради.
    В это время года видна только верхняя звезда левого плеча Охотника. Она называется Бетельгейзе и появляется вон там. – Он указал чуть выше горизонта. - На северо-западе – вернее, ближе к западу.
    Сигарета по-прежнему была у него во рту, и раскаленные крошки плохого табака падали на сутану. Куарт полистал страницы, заполненные пометками, рисунками и цифрами. Он узнал только созвездие Льва…
    - Вы принадлежите к числу тех, - спросил он, - кто считает, что все начертано на звездах?
    Лицо старика сложилось в гримасу, в которой не было и намека на улыбку.
    - Три –четыре века назад, - сказал он, - такие вопросы стоили бы священнику головы.
    - Я уже сказал, что пришел с миром.
    Расскажи это кому-нибудь другому, говорили глаза Приамо Ферро. Он тихо, саркастически рассмеялся. Странный, скрипучий звук.
    - Вы говорите об астрологии, - промолвил он, - а я занимаюсь астрономией. Надеюсь, вы отразите эту разницу в своем докладе Риму.
    … Верите вы в это или нет, но вы служите многонациональной организации, чей устав основывается на всей этой демагогии, которой нам забили голову христианский гуманизм и просвещение: человек эволюционирует через страдание к высшим стадиям, род человеческий призван измениться, добрая воля порождает добрую волю… - Он отвернулся к окну, раскаленные искры по-прежнему падали ему на грудь. – Или что существует Истина с большой буквы и что она самодостаточна.
    … Что знаете вы, - снова заговорил он, - и что знают ваши римские шефы с их чиновничьим мышлением?.. Что знаете вы о любви или ненависти, помимо теологических определений и шепота в исповедальне?..
    - Вы ошибаетесь, падре. Моя работа…
    Старик снова рассмеялся сквозь зубы своим странным скрипучим смехом.
    - Ваша работа! - Он поднял голову, глядя прямо в лицо Куарту. – Вы отличный полицейский могущественной корпорации, претендующей на служение Господу. Наверное, вам никогда не доводилось любить женщину, ненавидеть мужчину, сочувствовать несчастному. Наверняка ни один бедняк не благословляет вас за поданный вами хлеб, ни один страждущий – за принесенное ему утешение, ни один грешник – за надежду на спасение… Вы делаете то, что приказывают делать - и все.
    - Я выполняю правила, - возразил Куарт и тут же раскаялся в своих словах.
    - Выполняете правила? – Во взгляде отца Ферро читалась нескрываемая ирония. – Ну что ж, в добрый час. Значит, вы спасете свою душу. Те, кто выполняет правила, всегда попадают на небеса. – В последний раз затянувшись, он вынул изо рта окурок и закончил. – Чтобы наслаждаться обществом Господа.
    - Когда я был молодым священником, - вдруг сказала Ферро, - я изучил всю философию древности, от Сократа до Святого Августина. И забыл ее – тоже всею: остался только кисло-сладкий вкус меланхолии и разочарования. Сейчас, в шестьдесят четыре года, я знаю только одно: что люди помнят, боятся и умирают.
    …Отец Ферро кивнул, сверля Куарта своими черными глазами, как будто предлагая верить своим словам.
    Потом он повернулся лицом к небу.
    - Долгое время, - продолжал старик, - я искал Его там, наверху. Мне хотелось поговорить с Ним - это что-то вроде сведения счетов. Я повидал множество людей, которые страдали и умирали. Забытый своим епископом и его окружением, я жил в ужасающем одиночестве, которое прерывалось только по воскресеньям, когда я служил мессу в маленькой, почти безлюдной церкви или когда приходилось брести под снегом и дождем, меся глину, чтобы исповедовать, причастить или соборовать какого-нибудь старика или старуху, ожидавших только моего прихода, чтобы умереть. И так на протяжении четверти века, сидя у изголовья умирающих, которые цеплялись за мои руки, потому что я был их единственным утешением, я говорил все время только в одном направлении. Ответа я так и не получил. Никогда.
    Он замолчал, казалось, он все еще ждал этого ответа, давал ему возможность прозвучать, но слышны были лишь звуки города, приглушенные расстоянием, и воркование голубей на крыше.
    - Как уберечь, - продолжал он, - послание жизни в мире, отмеченном печатью смерти?.. Человек умирает, знает, что умирает и знает, что, в отличие от королей, пап и генералов, о нем не останется никакой памяти. Должно же быть еще что-нибудь, говорит он себе. В противном случае вся Вселенная – это всего лишь шутка весьма дурного тона: хаос, лишенный какого бы то ни было смысла. И вера становится своеобразной формой надежды.
    Утешением.

    .
    [​IMG]
    Бартоломе Эстебан Мурильо​

    Может, поэтому даже Его Святейшество Папа не верует в Бога.
    Куарт рассмеялся, и его смех сорвал с места целую стаю всполошившихся голубей.
    - Поэтому вы защищаете свою церковь не на жизнь, а на смерть.
    - Конечно, - сердито нахмурился отец Ферро. – Какая разница, есть у меня вера или нет?..
    Она есть у тех, кто приходит ко мне. И это с лихвой оправдывает существование церкви Пресвятой Богородицы, слезами орошенной. И заметьте: ведь не случайно стиль этой церкви – барокко. Искусство контрреформации, как бы говорящее людям: не думайте, предоставьте это теологам, а сами взирайте на эту резьбу и позолоту, на эти вычурные алтари, на все эти страсти, которые еще со времен Аристотеля являются самым действенным средством, чтобы зачаровать массы… Поразитесь Славе Божией.
    Излишняя склонность к анализу отнимает у вас надежду, разрушает концепцию. Только мы – та самая земля, на которой вы можете обрести спасение от бурного течения. Правда убивает раньше времени.
    Куарт поднял руку:
    - Есть одно возражение морального свойства, падре. Это называется уход от сути. Если смотреть с этой точки зрения, то ваша церковь просто какое-то телевидение семнадцатого века.
    - Ну и что? – презрительно пожал плечами старый священник. – А чем было религиозное искусство барокко, если не попыткой оторвать людей от Лютера, от Кальвина…
    А кроме того, скажите-ка, что стало бы с современным папством без телевидения?. Голая вера не может держаться сама по себе. Людям нужны символы, в которых они могли бы укрыться, потому что снаружи слишком холодно. Мы ответственны за тех, кто продолжал верить нам, кого мы вели за собой. Во всяком случае, мой алтарь и моя латынь – вещи куда более достойные, чем все эти песнопения с мегафоном в руках, гигантские экраны и святая месса, превращенная в театральное представление для масс народа, ошалевших от электроники.
    Вы думаете, что таким образом сумеете сохранить клиентуру, но совершаете большую ошибку, унижая нас. Битва проиграна, наступает время лжепророков.
    Он замолчал, а потом отошел к окну и, опершись на подоконник, устремил взгляд на реку.
    Секунду спусти и Куарт, так и не нашедший, что сказать или сделать в ответ на эти слова, присоединился к нему. Так, не говоря ни слова, они простояли довольно долго – часы на севильских башнях давно уже успели пробить шесть.
    Одинокое облачко рассеялось, и солнце медленно клонилось к закату, золотя небо на западе.
    Наконец дон Приамо заговорил:
    - Я знаю только одно: когда кончится искушение, кончимся и мы, потому что логика и разум означают конец.

    [​IMG]
    Бартоломе Эстебан Мурильо​
    Но до тех пор, пока какая-нибудь бедная женщина испытывает потребность опуститься на колени в поисках надежды или утешения, моя церквушка должна существовать. – Достав из кармана свой грязный платок, он шумно высморкался. В лучах заката еще больше бросались в глаза его седина и плохо выбритый подбородок. – Пусть такие священники, как я, кажутся вам ничтожествами, и пусть даже это правда, но все же мы нужны… Мы - старая, латаная- перелатаная кожа того барабана, что все еще разносит по свету гром Славы Божией.
    И только сумасшедший способен позавидовать подобной тайне. Мы знаем… - Его иссеченное шрамами лицо еще больше помрачнело, угрюмые глаза словно бы обратились внутрь себя. –
    Мы знаем того ангела, в руках у которого находится ключ от бездны».
     
  16. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Густаво Адольфо Беккер
    MISERERE

    (Наваррская легенда)
    (перевод Е. Бекетовой)

    Н есколько месяцев назад, осматривая знаменитое Фитероское аббатство[2] и разбирая книги в его заброшенной библиотеке, я нашел в одном из углов две‑три довольно старые нотные тетради, покрытые пылью и уже немного обглоданные мышами.
    Это было Miserere.
    Я не учился музыке, но так люблю ее, что, даже ничего не понимая, беру иногда партитуру какой‑нибудь оперы и провожу свободные часы, перелистывая страницы, рассматривая группы скученных нот, линии, полукруги, треугольники и знаки, похожие на запятые, которые называются ключами, – и все это ровно ничего не смысля, без малейшей пользы для себя.

    По своей всегдашней привычке я просмотрел тетради и прежде всего обратил внимание на то, что, хотя на последней странице и стояло латинское слово finis,[3] столь обыкновенное для всех музыкальных произведений, на деле Miserere не было окончено, так как музыка доходила только до десятого стиха.

    Без сомнений, это первое, на что я обратил внимание; но, едва я немного пристальнее вгляделся в нотные листы, меня поразило еще более, что вместо привычных итальянских слов: maestoso, allegro, ritardando, piu vivo, a piacere,[4] употребляемых везде, тут были строчки, мелко написанные по‑немецки, предлагавшие нечто необыкновенно трудное для исполнения, как например: «Треск… трещат кости, и должно казаться, что вопль исходит как бы изнутри…» или еще: «Струны звенят, но не пронзительно; металл гремит, не заглушая; звучит все, но ничто не сливается, – это человечество, рыдающее и стенающее» и, наконец, строка, самая оригинальная, завершающая последний стих, гласила: «Звуки – кости, облеченные плотью; неиссякаемый свет, небеса, их гармония… сила! Сила и нежность».

    – Не знаете ли вы, что это такое? – спросил я у сопровождавшего меня старичка, когда мне удалось наполовину перевести эти слова, точно написанные сумасшедшим.

    Тогда старик рассказал мне легенду, которую я расскажу вам.
    Много лет назад в темную дождливую ночь к воротам аббатства явился паломник и попросил огня, чтобы высушить платье, кусок хлеба, чтобы утолить голод, и крова, чтобы дождаться утра и продолжать свой путь при свете дня.
    Монах, к которому он обратился с просьбой, предложил ему свой скромный ужин, свою убогую постель и свой пылающий очаг и, когда путник отдохнул немного, стал расспрашивать его, куда и зачем он идет.
    – Я музыкант, – отвечал тот. – Родился я очень далеко отсюда и когда‑то пользовался на родине большой славой. В молодости я творил на соблазн людям и разжигал страсти, которые привели меня к преступлению. В старости я хочу употребить на добро те способности, которые обращались на зло, и искупить вину тем же самым, за что мог быть осужден.
    Слова незнакомца показались послушнику загадочными и не вполне ясными; в нем пробудилось любопытство, и, подстрекаемый им, он все расспрашивал, а его собеседник продолжал:
    – В глубине души я оплакивал преступление, которое совершил, но, моля Бога о милости, не находил достаточно сильных слов, чтобы выразить раскаяние, как вдруг однажды мне на глаза случайно попалась Библия. Я открыл ее и на одной из страниц нашел псалом Давида – вопль истинного раскаяния. С той минуты, как я прочел начальные строфы, я думал лишь о том, чтобы отыскать такую великолепную, такую возвышенную музыкальную форму, которая могла бы достойно выразить величественную скорбь царя‑пророка. Я не нашел ее; но, если мне удается передать то, что я чувствую, то, что смутно звучит в моем сердце, я убежден, что сочиню столь дивное Miserere, какого еще не слыхивали смертные, столь потрясающее душу, что при первых его звуках сами архангелы в слезах возопят вместе со мною: «Помилуй!» И Господь помилует свое несчастное создание.

    Тут странник замолчал на минуту, вздохнул и продолжал прерванную повесть. Послушник, несколько человек, принадлежащих к аббатству, и два‑три пастуха монастырской фермы, собравшиеся вокруг очага, внимали ему в глубоком молчании.

    – С тех пор, – продолжал он, – я исходил всю Германию, всю Италию и бóльшую часть этой страны, известной своей религиозной музыкой, и все еще не слыхал ни одного Miserere, которое вдохновило бы меня, решительно ни одного, а слышал я их столько, что могу сказать – слышал все.

    – Все? – сказал тогда один из пастухов. – А вы уже слышали Горное Miserere?

    – Горное Miserere?! – воскликнул музыкант в изумлении. – Что же это?

    – Так я и знал, – пробормотал пастух и затем произнес таинственным голосом: – Это Miserere, которое слышат только те, кому приходится, как мне, день и ночь ходить за стадом по кустам и скалистым горам. Про него существует целая легенда, и очень старинная; но она столь же правдива, сколь и невероятна.

    Среди самых диких скал, окаймляющих долину, в глубине которой стоит аббатство, много лет назад… да что я говорю – много веков, – был знаменитый монастырь. Этот монастырь воздвиг на свой счет один богатый вельможа, у которого был сын, великий злодей. В наказание за его злодейства отец и лишил его наследства, а все свое имущество и свои владения завещал на постройку монастыря. Это все хорошо; но сын, как вы увидите, был сделан из чертовского материала, если только не был самим сатаной во плоти. Он и проведал, что его владения во власти монахов, а замок превращен в церковь. Тогда он собрал разбойников, своих товарищей по той постыдной жизни, которую вел, покинув жилище предков, и вечером в Страстной четверг, когда монахи собрались в церковь, только они запели Miserere, поджег монастырь, разграбил храм и, как рассказывают, не оставил в живых ни одного монаха. После этого злодейства разбойники вместе со своим предводителем исчезли неизвестно куда, быть может – в самый ад. Пламя разрушило монастырь до основания; лишь от церкви еще уцелели развалины на вершине утеса, с которого струится водопад. Низвергаясь со скалы на скалу, он образует речку, омывающую стены аббатства.

    – Ну a Miserere? – нетерпеливо прервал музыкант.

    – Подождите, – с важностью возразил пастух, – все в свое время. – И продолжал: – Окрестные жители ужаснулись злодеянию. От отца к сыну, от сына к внуку пошли рассказы о нем в долгие вечера; но еще более поддерживает воспоминание о нем то, что каждый год, в ту ночь, когда монастырь сгорел, в развалившиеся церковные окна видно, как сияют огни, слышится какая‑то странная музыка, а сквозь завывания ветра доносится мрачное, страшное пение. То монахи, не успевшие очиститься от грехов перед смертью, возвращаются из чистилища и поют Miserere.

    Присутствующие переглянулись с некоторым недоверием; только странник, по‑видимому заинтересовавшись повествованием, тревожно спросил у рассказчика:

    – И вы говорите, что это чудо повторяется еще и теперь?

    – Через три часа оно, наверно, начнется, потому что сегодня как раз Страстной четверг, а на монастырских часах только что пробило восемь.

    – Далеко ли этот монастырь?

    – Да лиги[5] за полторы отсюда… Но что вы делаете? Куда вы идете в такую ночь? Побойтесь Бога! – закричали все, увидев, как паломник встал со скамьи, взял посох и направился к двери.

    – Куда я иду? Слушать чудесную музыку, настоящее Miserere, Miserere тех, кто возвращается на землю после смерти.

    И с этими словами он покинул изумленного послушника и не менее удивленных пастухов.

    Ветер завывал и сотрясал двери, будто могучая рука старалась сорвать их с петель; дождь лил потоками и хлестал в окна, и по временам яркая молния на мгновение освещала горизонт.

    Когда минута изумления прошла, монах воскликнул:

    – Да он сумасшедший!

    – Совсем сумасшедший! – повторили пастухи и, раздув огонь, снова стеснились вокруг очага.
    II
    Часа через два пути таинственный странник, которого в аббатстве назвали сумасшедшим, следуя по течению реки, указанной ему пастухом, дошел до того места, где возвышались черные величественные развалины монастыря.
    Дождь перестал, облака плыли темными полосами, и из‑за их неровных краев украдкой вырывался луч бледного, неверного света; ветер точно стонал, бичуя массивные столбы и врываясь в пустынные руины. Однако здесь не было ничего странного и сверхъестественного. Тот, кому нередко случалось спать, не имея другого приюта, кроме покинутой башни или одинокого замка, тот, кому случалось бесстрашно переносить в бесчисленных странствиях тысячи мучений, конечно, знаком с подобными звуками.

    Водяные капли, струившиеся в скважины разрушенных сводов и падавшие на плиты с мерным стуком, подобным стуку маятника; крик совы, приютившейся под каменным ореолом изваяния, уцелевшего в углублении стены; шорох ящериц и змей, пробужденных бурей от летаргического сна и высовывающих из нор отвратительные головы или ползающих среди сорных трав, выросших у подножия алтаря и между могильными плитами, составлявшими церковный пол, – все эти странные, таинственные звуки уединения и ночи явственно доносились до слуха странника, который сидел на обломках памятника и с тревогой ожидал того часа, когда должно было совершиться чудо.

    Время шло, и ничего особенного не случалось; раздавались те же бесчисленные звуки, соединяясь в тысячу различных ладов, но все те же самые.

    «А что, если он меня обманул?» – подумал музыкант; и в это мгновение послышался новый звук, необъяснимый в таком месте, подобный странному звону, какой производят часы за несколько секунд перед тем, как начинают бить, – звук вертящихся колес, натягивающихся пружин, целого механизма, который медленно приходит в движение, начиная снова свою таинственную механическую жизнь. Затем ударил колокол… раз… два… три… до одиннадцати.

    В разрушенном храме не было ни колокола, ни часов, ни даже башни.

    Еще не успел замолкнуть последний удар, отдаваясь эхом, еще слышался звон, сотрясающий воздух, как уже гранитные навесы, защищавшие изваяния, мраморные ступени алтарей, стрелы готических сводов, сквозные перила хоров, трилистники карнизов, черные подпоры стен, мощенный плитами пол, арки и вся церковь вдруг стали освещаться, хотя не видно было ни факела, ни свечи, ни лампады, которая разливала бы столь необыкновенный свет.

    Казалось, что желтые кости скелета засветились фосфорическим огнем, засияли в темноте голубоватым, беспокойным, страшным светом.

    Казалось, что все оживает, словно гальванизированный труп в судороге своей подражает жизни, и это мгновенное движение ужаснее, чем полная неподвижность. Камни соединились с камнями; алтарь, остатки которого были разбросаны в беспорядке, стал целым и невредимым, будто мастер только что закончил его последним ударом резца; поднялись рухнувшие капеллы; развалившиеся капители, разрушенные арки капризно переплелись между собою, а колонны образовали порфировый лабиринт.

    Когда храм возник из развалин, послышался отдаленный гул, который можно было принять за шум ветра; но то был хор глухих голосов, исходивших из недр земли. Они крепли, становились все яснее и яснее.

    Смелый путник уже испытывал страх, но с этим страхом боролась безумная тяга к необыкновенному и чудесному. Поддержанный ею, он поднялся с могилы, на которой сидел, наклонился над пропастью, где мчался поток среди скал, низвергаясь с непрестанным устрашающим грохотом, – и волосы его встали дыбом от ужаса.

    Полуприкрытые лохмотьями одежд, с опущенными капюшонами, из‑под которых виднелись белые зубы обнаженных челюстей и темные глазные впадины, предстали ему скелеты монахов, сброшенных из храма в эту пропасть. Они подымались из глубины вод и, цепляясь длинными костяными пальцами за неровности скал, карабкались наверх, повторяя глухим, замогильным голосом с потрясающей душу скорбью первый стих Давидова псалма.

    Достигнув колоннады, призраки стали в два ряда, вступили в храм, преклонили колена в главном приделе и продолжали еще громче и торжественней пение псалма. Музыка вторила их голосам. То были затихающие раскаты грома, удалявшегося после бури; то были завывания ветра, стонавшего в расселинах скал; то был монотонный шум водопада, низвергавшегося на утесы, и капли сочившейся воды, и крик невидимой совы, и шелест встревоженных змей. Все это звучало в музыке и, кроме того, еще что‑то, чего невозможно ни объяснить, ни представить себе, что‑то такое, что казалось эхом оргáна, сопровождавшего строфы покаянного гимна царя‑псалмопевца столь же величественными звуками, сколь ужасны его слова.

    Церемония продолжалась; остолбеневшему, пораженному музыканту чудилось, что он уже не в этом мире, а в фантастической стране сновидений, где все предстает в странных, чудовищных формах.

    Храм дрогнул; странник очнулся от оцепенения, которое сковало его. И душа тоже содрогнулась, зубы застучали, и холод проник до мозга костей.
    В это мгновение монахи произносили страшные слова Miserere: «In iniquitatibus conceptus sum, et in peccatis concepit me mater mea».[6]
    Когда прозвучал этот стих и отголоски его разнеслись от свода до свода, поднялся страшный, неистовый вопль, точно крик скорби, исторгнутый всем человечеством, осознавшим свои злодеяния; ужасающий крик, соединивший все жалобы, все стоны отчаяния, все богохульства, – чудовищный хор смертных, живущих в грехе и зачатых в беззаконии.

    Пение продолжалось, то печальное и потрясающее, то подобное солнечному лучу, пронизывающему грозовую тучу, сменяя молнии ужаса молниями ликования, пока внезапно преображенная церковь не засияла небесным светом. Обнаженные скелеты монахов облеклись плотью; радужные ореолы заблистали над их головами; церковный купол разверзся, и сквозь него предстали небеса, подобные сияющему океану. Свет ослепил музыканта, сердце его забилось, в ушах зазвенело, и он, упав без чувств на землю, ничего более не слышал.
    III
    На другой день мирные монахи Фитероской обители, которым послушник рассказал о вчерашнем странном госте, увидели, что он переступает порог, бледный и как бы не в себе.

    – Что же, услыхали вы наконец Miserere? – насмешливо спросил его послушник, переглянувшись украдкой со старшими монахами.

    – Да, – отвечал музыкант.

    – Ну, как оно вам понравилось?

    – Я сейчас же его запишу. Приютите меня, – обратился он к настоятелю, – прокормите несколько месяцев, и я оставлю вам бессмертное творение – Miserere, которое обессмертит память обо мне, а с нею и память об аббатстве.

    Монахи из любопытства посоветовали настоятелю согласиться на эту просьбу, а настоятель из сострадания решил ее исполнить, все еще считая музыканта сумасшедшим, и, поселившись в монастыре, незнакомец начал работу.

    День и ночь трудился он с неутомимым усердием. Иногда вдруг останавливался и точно прислушивался к чему‑то, что звучало в его воображении; глаза его расширялись, он вскакивал с места и восклицал: «Да, так, так, именно так… да!» – и продолжал писать ноты с лихорадочной поспешностью, которая часто удивляла тех, кто втайне наблюдал за ним.

    Музыкант написал мелодию на первые строфы, потом на следующие, до половины псалма, но, когда дошел до последнего стиха, слышанного им в горах, уже не мог продолжать.

    Одна, другая, сто, двести черновых мелодий – все напрасно. Музыка не передавала того, что запомнилось. Он потерял аппетит и сон, лихорадочный жар терзал его мозг, он сошел с ума и наконец умер, не окончив Miserere, которое монахи сберегли как редкость и до сих пор сохраняют в архивах аббатства.

    Когда старичок окончил рассказ, глаза мои невольно устремились еще раз на старинную пыльную рукопись, лежавшую открытой на одном из столов.

    «In peccatis concepit me mater mea…» Слова эти я увидел на странице, которая была у меня перед взором и словно смеялась надо мной всеми нотами, ключами и закорючками, непонятными для профанов.

    Я отдал бы целый мир за то, чтобы прочесть их.

    Кто знает, может, в них и не было безумия?
    [1] Miserere – пятидесятый псалом католического псалтыря. Музыку к нему создавали многие композиторы разных эпох.

    [2] Фитероское аббатство – см. прим. 60.

    [3] Конец (лат.)

    [4] Торжественно, быстро, замедляя, более живо, по усмотрению (ит .).

    [5] Лига – см. прим. 42.

    [6] Ибо в беззакониях зачат я и во грехе родила меня мать моя (лат .).
     
  17. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Рамон дель ВАЛЬЕ-ИНКЛАН
    СТРАХ
    [​IMG]
    Виктория Франсес (Валенсия)
    (перевод А. Косс)
    Лишь раз в жизни довелось мне изведать этот неодолимый и мучительный озноб, озноб, порожденный страхом и словно возвещающий о смертном часе. То было много лет назад, в старое доброе время, когда еще существовала система майоратов и военная карьера была открыта лишь тем, кто мог доказать свое благородное происхождение. Я только что удостоился звания кадета. Будь моя воля, я поступил бы в лейб-гвардию, но матушка моя тому воспротивилась, и, следуя семейному обычаю, я стал гренадером Королевского полка.

    Не припомню в точности, сколько лет минуло с тех пор, но тогда на щеках моих едва пробивался первый пух, а сейчас я стою у самого порога немощной старости. Перед моим отъездом в полк матушка пожелала благословить меня.

    Добрая сеньора жила уединенно в глухой деревеньке, где был наш родовой замок, и я поспешил туда со всей покорностью любящего сына. Я прибыл под вечер, и матушка тотчас послала за приором Брандесо, дабы он исповедовал меня в часовне замка. Сестры мои, Мария-Исабель и Мария-Фернанда, в ту пору едва достигшие отрочества, нарезали роз в нашем саду, и розами этими матушка наполнила приалтарные сосуды.
    Затем она негромко подозвала меня, вручила свой молитвенник и велела собраться с мыслями и приготовиться душою к исповеди.

    — Ступай на галерею, сынок. Там тебе будет покойнее…
    Галерея для семьи владельца замка находилась по левую руку от алтаря и сообщалась с библиотекой. Часовня была старая, сумрачная, гулкая. На подножии алтаря иссечен был герб, грамотами Католических королей пожалованный сеньору де Брадомину, по имени Педро Агьяр де Тор, по прозванию Козел, он же Старик.


    Кабальеро этот был погребен по правую руку от алтаря. На надгробии стояло изваяние молящегося воина. Лампадка денно и нощно теплилась перед алтарем искусной работы, затейливым, словно драгоценность из королевской сокровищницы. Позлащенные гроздья, отягчавшие лозы евангельского виноградника, ласкали взгляд. Святым покровителем часовни был один из царей-волхвов, благочестивый
    восточный владыка, что сложил мирру к стопам Младенца Иисуса.
    Златотканая парча его риз блистала пышностью и благолепием восточного чуда.
    Лампадка подвешена была на серебряных цепочках, свет ее подрагивал робкой дрожью птицы, перебирающей крыльями в клетке, лампадка словно жаждала вспорхнуть и полететь к святому.
    В тот вечер матушке моей угодно было собственноручно расставить сосуды с розами у ног волхва в знак благоговейной своей преданности. Затем вместе с моими сестрами она преклонила колена пред алтарем. На галерее мне слышен был только шелест ее голоса, почти беззвучно выводившего Ave Maria, но, когда в свой черед вступали девочки, я различал все слова святой латыни.

    День угасал, голоса молящихся звучали в сумеречной тишине часовни, глубокие, скорбные и торжественные, словно напоминание о страстях Христовых. Я задремал. Сестры мои присели на ступеньках алтаря. Платья их были непорочно-белы, словно лен литургических облачений. Перед алтарем под лампадкой оставалась лишь одна фигура, застывшая в молитвенной позе; то была матушка, она держала в руках раскрытую книгу и читала, наклонив голову.
    Время от времени ветер шевелил занавес на высоком окне. Тогда я видел в потемневшем небе лик луны, бледный и нездешний, подобный лику богини, чьи алтари — средь рощ и на озерах…


    Матушка со вздохом закрыла молитвенник и вновь подозвала девочек. Я видел, как две белые фигурки скользнули к алтарю, затем, насколько я мог разглядеть, сестры преклонили колена рядом с матушкой. Матушка снова раскрыла молитвенник, на руках ее дрожали бледные отсветы лампадки. Голос звучал в тишине, неспешный, исполненный благочестия. Сестры слушали, мне смутно виделись их головки, обе были причесаны одинаково, волосы ниспадали на непорочную белизну платья, гладкие, траурные, долгие, как у назареян.

    Я задремал было, как вдруг крики сестер разбудили меня. Я глянул вниз и увидел их посреди часовни, обе прильнули к матушке. Отчаянный испуг был в их голосе. Матушка схватила девочек за руки и вместе с ними выбежала из часовни. Я поспешно спустился и хотел было последовать за ними, но ужас приковал меня к месту. Из усыпальницы воина доносился лязг костей.

    Волосы у меня на голове зашевелились. Мертвая тишина стояла в часовне, и явственно слышно было, как гулко грохочет череп, перекатываясь по каменному изголовью. Я познал страх, какого не знал дотоле. Но мне не хотелось явить себя трусом в глазах матушки и сестер, и я замер перед алтарем, вперив взгляд в приотворенную дверь. Свет лампадки подрагивал. На высоком окне колыхался занавес, тучи проползали, заслоняя луну, звезды загорались и угасали, как жизни человеческие.


    Внезапно издали послышались веселый лай собак и перезвон бубенцов. Суровый голос клирика звал:
    — Ко мне, Карабель! Ко мне, Капитан!
    То был приор Брандесо, он пришел исповедать меня. Затем я узнал голос матушки, испуганный и трепещущий, и явственно расслышал резвый бег собак. Суровый голос клирика звучал все ближе, неспешный, словно григорианское песнопение:
    — Посмотрим, посмотрим, что там такое… Только не гость с того света, могу поручиться… Ко мне, Карабель! Ко мне, Капитан!


    Две борзые остановились у порога часовни, за ними в дверях показался приор Брандесо.
    — Что здесь происходит, сеньор королевский гренадер?
    Я отвечал сдавленным голосом:
    — Сеньор приор, я слышал лязг костей в гробнице!..


    Приор медленно прошел по часовне. Был он статен и держался очень прямо. В пору молодости он также служил в Королевском гренадерском полку. Его длинная белоснежная сутана волочилась по полу. Приор подошел ко мне, опустил тяжелую руку мне на плечо и, глядя в мое бескровное лицо, проговорил сурово:

    — Да не скажет вовеки приор Брандесо, что у него на глазах дрожал от страха королевский гренадер!..


    Его рука лежала на моем плече, мы стояли не двигаясь и безмолвно смотрели друг на друга. В наступившей тишине мы услышали, как гремит череп воина, перекатываясь в гробнице.
    Рука приора не дрогнула. Рядом с нами борзые наставили уши, вздыбили загривки. Снова мы услышали, как гремит череп, перекатываясь по каменному изголовью. Приор встряхнул меня за плечи:
    — Сеньор королевский гренадер, а ну-ка взглянем, что там за нечисть!..

    И он подошел к надгробию и ухватился обеими руками за бронзовые кольца, вделанные в одну из плит, ту, на которой была высечена эпитафия. Я тоже подошел к надгробию, дрожь все не унималась. Приор глядел на меня, не разжимая губ. Я положил руку поверх его руки на бронзовое кольцо и потянул.

    Каменная плита тяжело подалась. Перед нами зияла пустота, черная, дышащая холодом. Я увидел, что череп, желтоватый и блестящий, еще шевелится. Приор опустил руку в усыпальницу и взял череп. Затем, все с тем же выражением лица, все так же молча, он протянул череп мне. Содрогнувшись, я принял его. Я стоял у самого алтаря, свет лампадки падал мне на руки.
    Опустив глаза, я увидел меж своих ладоней змеиное гнездо. В ужасе я отшвырнул череп. Змеи с шипением расползлись, череп покатился по ступенькам алтаря, легкий и гулкий.

    Приор взглянул на меня, его глаза воителя сверкали из-под капюшона, словно из-под забрала шлема.
    — Сеньор королевский гренадер, не получит ваша милость отпущения… Я не даю отпущения трусам!

    И он вышел, прямой и суровый, длинная белоснежная сутана волочилась по полу. Слова его еще долго звучали в моих ушах, звучат и поныне. Быть может, словам приора Брандесо и обязан я тем, что впоследствии умел улыбаться смерти, точно женщине!..

    [​IMG]
    Эль Греко

    МОЯ СЕСТРА АНТОНИЯ
    (перевод С. Николаевой)
    I
    Город Сантьяго в Галисии всегда был одним из святилищ мира сего, и души людские там все еще ждут чудес, открывающихся пристальному взгляду…
    II
    Как-то раз моя сестра Антония взяла меня за руку и повела в собор. Антония была гораздо старше меня. Высокая и бледная, с черными глазами и немного грустной улыбкой. Она умерла, когда я был еще маленьким. Но как помню я ее голос, и ее улыбку, и лед руки ее, сжимавшей мою по дороге в собор!.. Лучше всего помню ее глаза и светлое и трагическое пламя ее взгляда, обращенного на одного студента, который гулял по галерее, закутавшись в синий плащ. Я боялся этого студента. Он был высокий и тощий, лицо мертвеца и глаза тигра, жуткие глаза под тонкими и жесткими бровями. Как бы для того, чтобы еще усилить это сходство с мертвецом, у него при ходьбе хрустели коленки. Моя матушка ненавидела его и, не желая видеть, всегда держала закрытыми ставни на окнах, которые выходили на Галерею золотых дел мастеров. В тот день, помнится, он гулял, закутанный, как обычно, в синий плащ. Он настиг нас перед вратами собора и, выпростав из-под плаща свою иссохшую, как у мумии, руку, омочил пальцы в святой воде и предложил ее моей перепуганной сестре. Антония обратила на него умоляющий взгляд, и он, улыбаясь, прошептал:
    — Я в отчаянии!

    III
    Мы вошли в часовню, где несколько старух молились, читая вечерние молитвы. Часовня эта темная и большая, деревянный настил там всегда скрипит, а скрип еще усиливается высокими романскими сводами. В детстве часовня вызывала во мне ощущение деревенской тишины и покоя. Я наслаждался в ее тени, как под кроной старого каштана, как под сенью виноградной лозы, вьющейся над каким-нибудь крыльцом, как в прохладе пещеры отшельника где-нибудь в горах. Вечерами там всегда собирались старухи, читавшие молитвы. Их голоса, слитые в исступленный шепот, отражались от сводов и, казалось, освещали розы витражей, подобно заходящему солнцу. Под сводами ее всегда слышались гнусавая и торжественная разноголосица молитв, глухое шарканье по настилу, позвякивание серебряного колокольчика в руках у мальчика-служки, когда он поднимает зажженную свечу над плечом капеллана, читающего по складам в требнике страсти Господни.
    О кортисельская часовня, когда же душа моя, постаревшая и усталая, вновь погрузится в твою врачующую сень!
    [​IMG]
    Виктория Франсес (Валенсия)
    IV
    Моросило и уже смеркалось, когда мы проходили по галерее собора, возвращаясь домой. В сагуане,просторном и темном, мою сестру, должно быть, охватил страх, потому что по лестнице она поднималась бегом, не выпуская моей руки. Войдя в дом, мы увидели нашу матушку: она прошла через прихожую и исчезла в одной из дверей. Полный любопытства и тревожного предчувствия, причину которого я сам не понимал, я поднял глаза на сестру, и она, не говоря ни слова, наклонилась и поцеловала меня! При совершенном незнании жизни, я угадал секрет своей сестры Антонии. Он навалился на меня, подобно смертному греху, когда мы проходили по этой прихожей, где коптила керосиновая лампа с разбитым стеклом. Два языка пламени напомнили мне о рогах дьявола. Я лег спать, и в темноте этот образ вырастал передо мной, не давая уснуть, и как кошмар вновь являлся мне в другие ночи.
    V
    Наступили дождливые дни. Студент гулял по галерее собора, когда развиднялось, но сестра моя не ходила в собор. Я же иногда, пока учил уроки в гостиной, полной аромата увядающих роз, приоткрывал окно, чтобы видеть его. Он гулял один, судорожно улыбался, и с наступлением сумерек его сходство с покойником настолько усиливалось, что страшно было глядеть. Дрожа, я отходил от окна, но все смотрел на студента, не в силах доучить уроки. В большой гостиной, темной и гулкой, мне слышались его шаги, хруст берцовых костей и коленных чашечек… Мяукал кот за дверями, и мне казалось, что его мяуканье походило на имя студента:
    Максимо Бреталь!
    VI
    Бреталь — деревушка в горах, недалеко от Сантьяго. Старики носят остроконечные шапки и куртки из домотканой шерсти, старухи прядут на скотных дворах, потому что там гораздо теплее, чем в домах, а пономарь устроил школу в прилегающей к церкви галерее. Не без помощи его линейки дети постигают ту особую грамоту, которая нужна алькальдам и писцам, читая нараспев феодальные уложения одного дворянского рода, владевшего прежде майоратом, ныне пришедшим в упадок. Максимо Бреталь был из этого дома. Он приехал в Сантьяго для изучения теологии, и в первое время какая-то старуха, торговавшая медом, привозила ему из деревни кукурузный хлеб на неделю и свиное сало. Он жил вместе с другими учениками на постоялом дворе, где платили только за ночлег. Максимо Бреталь уже получил младший церковный сан, когда вошел в наш дом, чтобы стать моим репетитором по латинской грамматике. Мою матушку попросил принять его с благотворительной целью священник из Бреталя. Пришла какая-то старуха в чепчике поблагодарить ее и принесла в подарок корзину с ранетными яблоками. Одно из этих яблок — говорили потом — было, по всей вероятности, заколдовано и околдовало мою сестру Антонию.
    VII
    Наша матушка была очень набожна и не верила ни в предсказания, ни в колдовство, но делала вид, что верит этому объяснению, лишь бы извинить страсть, снедавшую ее дочь. Антония в те времена уже стала похожа на существо потустороннего мира, как и студент из Бреталя. Она всегда вспоминается мне сидящей в глубине гостиной за вышиванием и такой призрачной, как если бы я видел ее отраженной в зеркале; движения ее медлительны, словно бы она движется в ритмах иного мира, голос угасает, улыбка так далеко от нас. Она, вся в белом, вся печальная, как бы парит в тайне сумерек и так бледна, что от нее, как от луны, словно исходит сияние. А матушка раздвигает портьеры, смотрит на нее и снова бесшумно уходит.
    VIII
    Вернулись солнечные дни с их нежным золотым светом, и моя сестра, как и раньше, стала брать меня молиться со старухами в кортисельскую часовню. Я трясся от страха, как бы снова не появился студент и не протянул бы нам свою призрачную руку, с которой капала святая вода. В испуге я смотрел на сестру и видел, как дрожат у нее губы. Максимо Бреталь, который все дни проводил в галерее, исчезал, едва мы приближались, и потом, проходя по нефам собора, мы видели, как он появляется под тенью сводов. Мы входили в часовню, а он становился на колени у входа, целуя плиты ступеней, по которым только что прошла моя сестра Антония. Он преклонял колена и стоял там как надгробный памятник, накинув плащ на плечи и молитвенно сложив руки. Однажды, когда мы выходили, я увидел, как его рука тенью скользнула передо мной и он сжал пальцами край платья Антонии.
    — Я в отчаянии!.. Ты должна выслушать меня, ты должна знать, как я страдаю… Ты не хочешь смотреть на меня?..
    Антония прошептала, белая, как цветок:
    — Оставьте меня, дон Максимо!
    — Я не оставлю тебя. Ты — моя, твоя душа принадлежит мне. Тела мне не надо, за ним придет смерть. Погляди на меня, пусть глаза твои исповедаются моим глазам. Погляди на меня!
    И восковая рука так потянула юбку сестры, что разорвала ее. Но невинные глаза исповедались глазам светлым и ужасным. Вспоминая об этом, я плакал всю ночь в темноте, как если бы моя сестра убежала из нашего дома.
    IX
    Я по-прежнему занимался латынью в той же гостиной, полной аромата увядающих роз. В иные дни тенью входила в нее матушка, пропадала, утонув в подушках огромного дивана, обтянутого красным дамасским шелком. Я слышал, как она вздыхала, различал стук перебираемых четок. Моя матушка была очень красивая, белокожая и светловолосая, всегда одетая в шелка, с черной перчаткой на одной руке, так как на ней не хватало двух пальцев; другая же, белая, как камелия, вся была унизана кольцами с драгоценными каменьями. Эту руку мы всегда целовали, и этой рукой она ласкала нас. Другую же, в черной перчатке, она обычно скрывала под кружевной накидкой, и, только когда она крестилась, можно было видеть эту руку, такую скорбную и мрачную на белизне ее лба, на розовых лепестках ее губ, на ее груди Мадонны Литты. Моя матушка молилась, сидя на диване в гостиной, а я, чтобы воспользоваться лучом света, который проникал со стороны приоткрытого балкона, учил латынь в другом углу, и грамматика лежала открытой на одном из старинных ночных столиков с шахматной доской. Мы едва различали друг друга в этой огромной, темной и гулкой, внушавшей почтение гостиной. Иногда матушка, прерывая молитву, приказывала мне шире раскрыть балкон. Я молча повиновался и пользовался этим разрешением, чтобы взглянуть на галерею, где в тумане сумерек все еще гулял студент. В тот вечер я тоже посматривал на него, и вдруг он исчез. Я снова стал было зубрить латынь, но в дверь гостиной постучали. То был один францисканский монах, недавно прибывший из Святой земли.
    [​IMG]
    Гойя. Визит монаха (из цикла карти "Бедствия войны")
    X
    Отец Бернардо когда-то был духовником моей матушки и, вернувшись из странствований по святым местам, не забыл принести ей четки из косточек маслин с Масличной горы. Он был старый, малорослый, большеголовый и лысый и походил на те романские изваяния святых, которые стоят у входа в собор. В тот вечер он во второй раз посетил нас с тех пор, как вернулся в свой монастырь в Сантьяго. Увидев его в дверях, я оставил грамматику и бросился поцеловать ему руку. Отец Бернардо, которого моя бабушка назвала бы святым, сошедшим на землю, не заметил меня, потому что приветствовал свою прежнюю агницу, и забыл осенить пасторским благословением мою унылую голову с оттопыренными, словно крылья, ушами. Голову мальчика, которого гнетут скорбные цепи детства: каждый день — латынь, каждую ночь — боязнь мертвецов. Тихим голосом монах заговорил с матушкой, и матушка подняла руку в черной перчатке:
    — Ступай, дитя мое!...

    О ТАИНСТВЕННОМ
    (перевод С. Николаевой)
    Да, свой демон есть в каждой семье. Помнится мне, что, когда я был ребенком, дом моей бабушки каждый вечер посещала одна старуха, которая сама была причастна к таинственному — страшному и пугающему. Это была сеньора знатная и набожная, и жила она одна в большом доме на улице Платерос. Я помню, что она все время вязала чулки за стеклами своего балкона, а на коленях у нее дремал кот. Донья Соледад Амаранте была высокой, изможденной, волосы у нее все еще были темные, хотя несколько широких прядей уже белело в них, а щеки у нее совсем ввалились, эти щеки, в которых есть что-то скорбное, — ведь они не знали ни поцелуев, ни ласки. Сеньора внушала мне какой-то смутный ужас, потому что рассказывала, будто в молчании поздней ночи она слышит полет оставляющих землю душ и может вызывать в глубине зеркал восковые лица, глядящие предсмертным взглядом. Нет, никогда мне не забыть того впечатления, какое она производила на меня, когда приходила к нам по вечерам и садилась на диван в гостиной рядом с моей бабушкой. Донья Соледад на мгновение протягивала плети своих рук над жаровней, затем доставала чулок из сумки красного бархата и начинала вязать. Время от времени она обычно жалобно вздыхала:
    — Господи Иисусе!
    МИЛОН ИЗ АРНОЙИ
    (перевод С. Николаевой)
    Однажды, когда уже поспел виноград, возле нашей усадьбы появилась высокая худая девушка с почернелым лицом; волосы у нее были тусклые, а запавшие глаза, обведенные темными кругами, лихорадочно горели. Она дико вопила, умоляя нас:
    — Будьте милосердны, защитите меня от короля мавров, я пленница его, Иуда похитил меня!
    Она уселась в тени распряженной повозки и принялась собирать в узел растрепавшиеся волосы. Потом подошла к лохани, из которой поили скот, и промыла рану на виске. Серенин де Бреталь, старик, который давил виноград в большом глиняном кувшине, остановился, вытирая пот красной от сусла рукой:
    — Что мы, бедные, можем! Если тебе нужна защита, обратись к правосудию! Чем мы можем помочь тебе здесь? Что мы, бедные, можем?..
    Женщина умоляла:
    — Глядите, адское пламя меня уже лижет! Неужто нет ни единой христианской души, чтоб произнести надо мной святые слова и освободить от врага человеческого?
    Одна старуха спросила:
    — Из наших ли мест ты?
    Зарыдала девушка с почернелым лицом:
    — Я живу за Сантьяго, в четырех лигах оттуда. Пришла в эти места наняться в услужение, и, когда искала хозяина, душа моя попала в плен к сатане. Угостили меня ранетным яблоком и приворожили. Я живу во грехе с парнем, он за косы меня по земле волочит, в плену меня держит, а я его никогда не любила и одного ему желаю — смерти. Он с сатаной спознался и меня держит в плену.
    Женщины и старики перекрестились благочестиво, зашептали молитву, а парни заблеяли бородатыми козлами, подпрыгивая в кувшинах на повозках, красные от сусла, обнаженные и крепкие. Закричал Педро эль Арнело из Лугар-де-Кондес:
    — О-го-го! Не давай себя тискать да щекотать и увидишь, каким с тобой будет враг человеческий.
    Раздался смех — веселый и варварский. Девушки, слегка зардевшись, опустили головы и покусывали узелок платка. Парни снова запрыгали, заплясали на повозках, давя виноград. И вдруг праздник закончился. Моя бабушка только еще показалась во дворике, волоча подагрическую ногу и опираясь на руку Микаэлы Пригожей. То была моя бабушка с материнской стороны, донья Долорес Сако, сеньора милостивая и горделивая, высокая, сухощавая и верная обычаям старины. Девушка с почернелым лицом повернулась к сеньоре, воздев руки:
    — Не откажите мне в защите, благородная сеньора!
    У бабушки дрожал подбородок. Властным голосом она спросила:
    — О какой защите ты просишь, девушка?
    — Защитите меня от короля мавров! Я убежала из пещеры, где он держит меня в плену.
    Микаэла Пригожая прошептала на ухо моей бабушке:
    — Кажется, она не в своем уме, мисия Долорес!
    Бабушка поднесла к глазам очки в черепаховой оправе и снова спросила, глядя на девушку:
    — Кто такой король мавров?
    — Кто же он, как не король мавров, моя сеньора!
    — Не кричи так.
    Застонала девушка с почернелым лицом:
    — Он спознался с дьяволом и держит меня в плену.
    В разговор вступил старый Серенин де Бреталь:
    — Сеньора хочет узнать, как зовут парня, что держит тебя под своей властью, и откуда он родом.
    Девушка с почернелым лицом все воздевала руки и наконец проговорила дрожащим и охрипшим голосом:
    — Милон из Арнойи. Вы никогда не слышали о нем? Милон из Арнойи.
    Милон из Арнойи был исполинской силы мужик, которого преследовал закон, и он прятался в горах, совершая налеты на огороды и поля и угоняя скот. В доме моей бабушки, когда слуги собирались по вечерам лущить кукурузу, всегда заходила речь о Милоне из Арнойи. То его видели где-нибудь на ярмарке, то на дороге, а иногда он, как лис, бродил ночами вокруг деревни. И Серенин де Бреталь, у которого была отара овец, вечно рассказывал, как тот ворует ягнят в низине Барбанса. При имени этого бездельника, преследуемого законом, на все лица набежала тень. Только бабушка презрительно улыбалась:
    — Этот злодей, если и придет за тобой, не сможет увести тебя отсюда. Ты под защитой моего дома, девушка!
    Вокруг раздались голоса, восхваляющие мою бабушку. Девушка с почернелым лицом поблагодарила ее смиренно и уселась у ограды дворика, покрыв голову. Вдали звучали голоса сборщиков винограда. Длинная вереница повозок тянулась по дороге. Босоногие, раскрасневшиеся девушки шли впереди, погоняя золотистых волов. Другие же ехали, стоя в кувшинах, губы их, красные от виноградного сока, смеялись и пели. Повозки медленно въезжали в усадьбу. Вслед за последней повозкой во двор вошел какой-то нищий, весь в лохмотьях. Он был крепкого сложения, с волосатой грудью. Девушка с почернелым лицом, прикрывшая голову юбкой, вскочила, словно угадав его появление. Она вся дрожала, лицо побледнело, помертвело.
    — Проклятый еретик, нечистая сила привела тебя к этому порогу! Перестаньте смеяться, уста сатаны!
    Мужчина неподвижно стоял в воротах. Украдкой он окинул взглядом все вокруг и, вновь уставившись в землю, взмолился:
    — Подайте воды испить бедному путнику!
    Девушка закричала:
    — Вот он, Милон из Арнойи, он с вами и говорит. Вот он, перед вами! Чтоб тебе околеть от жажды, пес бешеный, Милон из Арнойи!
    Все вокруг замолчали. Женщины смотрели на нищего, разбираемые тревожным любопытством, а мужчины подозрительно. Иные схватились за стрекала.
    На крыльце моя бабушка, оставив руку Микаэлы, на которую она опиралась, выпрямилась, сухая и решительная, подбородок ее все дрожал. Послышался ее властный голос:
    — Дайте ему напиться, и пусть уходит.
    Милон из Арнойи чуть приподнял свою упрямую голову:
    — Мисия Долорес, эта женщина — моя погибель. Она не может сказать обо мне худого слова. Расскажи всю правду, Гайтана.
    Девушка с почернелым лицом заломила руки:
    — Будь проклят ты, искуситель! Будь проклят!
    Глубоко сидящие и потухшие глаза бабушки зажглись пламенем гнева.
    — Эй, слуги, вышвырните этого злодея за порог моего дома!
    Ремихио из Беало и Педро эль Арнело направились было к калитке, но нищий остановил их, заговорив плаксиво и зловеще:
    — Погодите, я и сам уйду! Волки меж собой живут как братья, а люди как звери.
    Он ушел. А девушка с почернелым лицом, упав, извивалась на земле. Пена проступила у нее на губах, и сборщицы винограда окружили ее и удерживали ее руки, чтобы она не разорвала на себе одежды. Серенин де Бреталь принес из колодца воды. Уже Микаэла Пригожая подошла к ней с четками, и в это самое мгновение со стороны дороги послышался истошный вопль Милона из Арнойи. Вопль, напоминавший вой дикого зверя, и девушка с почернелым лицом, услышав его, вскочила на ноги, прежде чем до нее дотронулись освященными четками. На губах ее запеклась пена, сквозь лохмотья проглядывало сведенное судорогами тело, и, громко взвыв, она проскользнула между повозок и исчезла. Все поспешили к калитке и увидели, как она подбегает к Милону из Арнойи. Рассказывали потом, что беглый, схватив ее за косы, дотащил до пещеры в горах, а некоторые говорили, что почувствовали тогда в воздухе крылья сатаны.
    Я же, когда стемнело и взошла луна, увидел только, что на нашем кипарисе сидит филин.
     
    plot нравится это.
  18. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Эдуардо Карранса (Колумбия) - переводы Надежды Муравьевой

    Несчастный (из сборника «Другой»)

    Нет у нас ничего, кроме этой земли,
    Прекрасной и скорбной.
    Нет у нас ничего, кроме этой единственной жизни,
    Прекрасной и скорбной.
    Нет у нас ничего, кроме этого сердца,
    Где кружит призрак -
    То он прозрачнее неба, то чернее черного горя.
    Кроме ранящей музыки этой
    И глотка зачарованного вина.
    Нет у нас ничего, кроме этого хлеба земного
    С горечью мрака или сладостью горней
    Любви, ожидания, смерти.
    Не было ничего у меня,
    Только колокол этот,
    Что теперь призывает, зовет, и никто не слышит.
    Только ключ, отпиравший когда-то чудесную дверь,
    И нет теперь этой двери.
    Нет у нас ничего, кроме этого.
    Это - ничто.

    Песня (из сборника «Забытый и Альгамбра»)

    Кружится ветер осенний,
    Рушится вечер мглистый:
    Золотые падают башни,
    Голубые падают листья.

    И летит безумное время,
    И рушатся сновидения,
    И падают башни желаний,
    И падают листья в смятении.

    И сердце кружит над бездной,
    И падает безудержно.
    Мертвому нет спасенья.
    Господи, нет надежды.

    И несется река забвенья
    Надо мною. И выше, выше
    Речные цветы проплывают,
    И никто мой голос не слышит.

    Было бы лучше сказать - нет у меня ничего.
    И поставить точку.
    Если коснешься уже написанных слов,
    Рука твоя будет в крови.


    С болью (из сборника «Другой»)

    Без имени. Беззвучьем назовешься.
    И воздух, опустевший без тебя,
    Отныне станет болью.

    Но сквозь забвение, вином багряным
    Твое фиалковое имя начертаю,
    Что было именем моей души.

    Я все гляжу теперь, не отрываясь,
    На эту руку, что лицо твое ласкала,
    Тебе служила изголовьем.

    На эту руку, дальнюю, чужую,
    Узнавшую две рдеющие розы,
    Янтарную, теплеющую гладь.

    Но сквозь забвение, сквозь сосны разгляжу
    Тебя, себя, мою былую жажду
    По имени любовь.

    Без имени. Беззвучьем назовешься.
    И это все написано рукой,
    Что там, вдали, вела тебя сквозь сосны.
     
  19. Ондатр

    Ондатр Модератор

    Сообщения:
    36.377
    Симпатии:
    13.700
    Адольфо Эстрада

    [​IMG]
     
    La Mecha нравится это.
  20. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    —— добавлено: 6 мар 2013 в 23:46 ——
    Спасибо...............De mi corazon..........................
     
  21. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Адольфо Эстрада.
    Художник испанского происхождения, родился в 1927 году в Калифорнии, в городе Сан-Хосе.
    Женщины на его картинах - белые тихие тени. Тени чьей-то судьбы, разлуки, любви, промелькнувших полузабытых снов. Они живут собственной жизнью, вне мира, их окружающего, вне жизни, с которой соприкасаются только полуразмытыми, словно освещенными изнутри телами.

    Манера художника и некоторые женские образы напомнили мне нашего Борисова- Мусатова - художника призрачной жизни, ирреального мира.
    Например, вот эта картина...

    [​IMG]

    Отрешенная грация...​
    [​IMG]
    [​IMG]
     
  22. Ондатр

    Ондатр Модератор

    Сообщения:
    36.377
    Симпатии:
    13.700
    Антонио Лопес Гарсия

    [​IMG]

    [​IMG]
     
    La Mecha нравится это.
  23. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Хосе Ногалес. "Касильда-сарацинка"

    [​IMG]
     
  24. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Луис Сернуда (пер. В. Столбова)

    ***
    Ах он ветер, злой ветер с моря,
    Он взывает, клянет, клокочет,
    Несмолкающий зов стихии
    Сотрясает безмолвье ночи.

    Неприкаянный, бьется в окна
    Многокрылою птичьей стаей.
    Но не ветер - иная сила
    По ночам тебе спать мешает.

    Заточенная в теле, в темнице
    В давнем прошло была она ветром!
    И тебе потому и не спится,
    Что она вспоминает о этом.

    [​IMG]
    Карлос де Аес. Монастырский двор.​
    Желание.​
    Сентябрь тишиною повит,​
    И тополя лист золотой​
    Сорвавшийся с неба звездой,​
    Вращаясь, на землю летит.​
    Пусть так же, кружась, не спеша,​
    Легкой сияющей тенью​
    С дерева жизни в забвенье​
    Слетит беспечально душа.​
    Леон Фелипе​
    пер. В. Столбова​
    ***​

    Сердце мое!
    В каком запустении ты.
    Сердце мое...
    Ты покинутый замок.
    Старый замок,
    пустой посреди пустоты.
    Сердце мое...
    Старый замок,
    печальный,
    глухой.
    Старый замок,
    наполненный
    тайной и тишиной.
    Прежде ласточки
    гнезда свивали под крышей,
    теперь и они улетели.
    И населяют
    летучие мыши
    проемы твои и щели.
    Мигель де Унамуно​
    (пер. Н. Ванханен)

    ***
    В реку гора глядится,
    Думая, что живет.
    Тень на воде дробится,
    Думая, что плывет.

    Все, что мертво в природе,
    Тянется к бегу вод.
    Живо то, что уходит,
    И назад не придет.

    [​IMG]
    Карлос де Аес. Разбитая лодка​

    ***​
    Я знаю, как и вы, я жил,​
    Не зная ничего на свете,​
    Жизнь без руля и без ветрил,​
    Я знаю, брошена на ветер.​
    И не отыщутся слова​
    Для боли, что убьет однажды.​
    И, как всегда, душа жива​
    Не утолением, а жаждой.​
    Антонио Мачадо​
    (пер. В. Столбова)​
    ***​
    Ветерок постучался негромко​
    В мое сердце при свете зари.​
    - Я принес ароматы жасмина,​
    Ты мне запахи роз подари.​
    - Мой сад зарастает бурьянм,​
    И все розы мои мертвы.​
    - Я возьму причитанья фонтанов,​
    Горечь трав и опавшей листвы.​
    Ветерок улетел... Мое сердце в крови...​
    Душа! Где твой сад? Что ты сделала с ним?​
     
  25. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Ф.Г. Лорка
    СЦЕНА С ПОДПОЛКОВНИКОМ ЖАНДАРМЕРИИ

    Зал в знаменах.

    Подполковник. Я подполковник жандармерии.
    Сержант. Так точно!
    Подполковник. И этого никто не оспорит.
    Сержант. Никак нет!
    Подполковник. У меня три звезды и двадцать крестов.
    Сержант. Так точно!
    Подполковник. Меня приветствовал сам архиепископ в мантии с лиловыми кистями. Их
    двадцать четыре.
    Сержант. Так точно!
    Подполковник. Я - подполковник. Подполковник. Я - подполковник жандармерии.

    Ромео и Джульетта - лазурь, белизна и золото - обнимаются в табачных кущах
    сигарной коробки. Военный гладит ствол винтовки, полный подводною мглой.

    Голос. (снаружи).

    Полнолунье, полнолунье
    в пору сбора апельсинов.
    Полнолунье над Касорлой,
    полутьма над Альбайсином.

    Полнолунье, полнолунье.
    Петухи с луны горланят.
    На луну и дочь алькальда
    хоть украдкою, да глянет.

    Подполковник. Что это?!
    Сержант. Цыган.

    Взглядом молодого мула цыган затеняет и ширит щелки подполковничьих глаз.

    Подполковник. Я подполковник жандармерии.
    Цыган. Да.
    Подполковник. Ты кто такой?
    Цыган. Цыган.
    Подполковник. Что значит цыган?
    Цыган. Что придется.
    Подполковник. Как тебя звать?
    Цыган. По имени.
    Подполковник. Говори толком!
    Цыган. Цыган.
    Сержант.Я встретил его, и я его задержал.
    Подполковник. Где ты был?
    Цыган. На мосту через реку.
    Подполковник. Через какую?
    Цыган. Через любую.
    Подполковник. И... что ты там делал?
    Цыган. Колокольню из корицы.
    Подполковник. Сержант!
    Сержант. Я, господин жандармский подполковник!
    Цыган. Я выдумал крылья, чтобы летать, - и летал. Сера и розы на моих губах.
    Подполковник. Ай!
    Цыган. Что мне крылья - я летаю и без них! Талисманы и тучи в моей крови.
    Подполковник. Айй!
    Цыган. В январе цветут мои апельсины.
    Подполковник. Айййй!
    Цыган. И в метели зреют.
    Подполковник. Айййй! Пум, пим, пам.
    (Падает мертвый.)

    Его табачная душа цвета кофе с молоком улетает в окно.

    Сержант. Караул!

    Во дворе казармы четверо конвоиров избивают цыгана.

    ПЕСНЯ ИЗБИТОГО ЦЫГАНА

    Двадцать и два удара.
    Двадцать и три с размаху.
    Меня обряди ты, мама,
    в серебряную бумагу.

    Воды, воды хоть немножко!
    Воды, где весла и солнце!
    Воды, сеньоры солдаты!
    Воды, воды хоть на донце!

    Ай, полицейский начальник
    там наверху на диване!
    Таких платков не найдется,
    чтоб эту кровь посмывали.

    СЦЕНА С АМАРГО

    Пустошь.

    Голос.
    Амарго.
    Вербная горечь марта.
    Сердце - миндалинкой горькой.
    Амарго.

    Входят трое юношей в широкополых шляпах.

    Первый юноша. Запоздали.
    Второй. Ночь настигает.
    Первый. А где этот?
    Второй. Отстал.
    Первый (громко). Амарго!
    Амарго (издалека). Иду!
    Второй (кричит). Амарго!
    Амарго (тихо). Иду.
    Первый юноша. Как хороши оливы!
    Второй. Да.

    Долгое молчание.

    Первый. Не люблю идти ночью.
    Второй. Я тоже.
    Первый. Ночь для того, чтобы спать.
    Второй. Верно.

    Лягушки и цикады засевают пустырь андалузского лета.
    Амарго - руки на поясе - бредет по дороге.

    Амарго.
    А-а-а-ай...
    Я спрашивал мою смерть...
    А-а-а-ай...

    Горловой крик его песни сжимает обручем сердца тех, кто слышит.

    Первый юноша. (уже издалека). Амарго!
    Второй. (еле слышно). Амарго-о-о!

    Молчание. Амарго один посреди дороги. Прикрыв большие зеленые глаза, он стягивает
    вокруг пояса вельветовую куртку. Его обступают высокие горы. Слышно, как
    с каждым шагом глухо звенят в кармане серебряные часы. Во весь опор его нагоняет всадник.

    Всадник. (останавливая коня). Доброй вам ночи!
    Амарго. С богом.
    Всадник. В Гранаду идете?
    Амарго. В Гранаду.
    Всадник. Значит, нам по дороге.
    Амарго. Возможно.
    Всадник. Почему бы вам не подняться на круп?
    Амарго. У меня не болят ноги.
    Всадник. Я еду из Малаги.
    Амарго. В добрый час.
    Всадник. В Малаге у меня братья.
    Амарго. (угрюмо). Сколько?
    Всадник. Трое. У них выгодное дело. Торгуют ножами.
    Амарго. На здоровье.
    Всадник. Золотыми и серебряными.
    Амарго. Достаточно, чтобы нож был ножом.
    Всадник. Вы ничего не смыслите.
    Амарго. Спасибо.
    Всадник. Ножи из золота сами входят в сердце. А серебряные рассекают горло, как соломинку.
    Амарго. Значит, ими не хлеб режут?
    Всадник. Мужчины ломают хлеб руками.
    Амарго. Это так.

    Конь начинает горячиться.

    Всадник. Стой!
    Амарго. Ночь...

    Горбатая дорога тянет волоком лошадиную тень.

    Всадник. Хочешь нож?
    Амарго. Нет.
    Всадник. Я ведь дарю.
    Амарго. Да, но я не беру.
    Всадник. Смотри, другого случая не будет.
    Амарго. Как знать.
    Всадник. Другие ножи не годятся. Другие ножи - неженки и пугаются крови.
    Наши - как лед. Понял? Входя, они отыскивают самое жаркое место и там остаются.

    Амарго смолкает. Его правая рука леденеет, словно стиснула слиток золота.

    Всадник. Красавец нож!
    Амарго. И дорого стоит?
    Всадник. Или этот хочешь? (Вытаскивает золотой нож, острие загорается, как пламя свечи.)
    Амарго. Я же сказал, нет.
    Всадник. Парень, садись на круп!
    Амарго. Я не устал.

    Конь опять испуганно шарахается.

    Всадник. Да что это за конь!
    Амарго. Темень...

    Пауза.

    Всадник. Как я уж говорил тебе, в Малаге у меня три брата. Вот как надо торговать!
    Один только собор закупил две тысячи ножей, чтобы украсить все алтари и увенчать
    колокольню. А на клинках написали имена кораблей. Рыбаки, что победнее, ночью ловят
    при свете, который отбрасывают эти лезвия.
    Амарго. Красиво.
    Всадник. Кто спорит!

    Ночь густеет, как столетнее вино. Тяжелая змея южного неба открывает глаза на восходе, и спящих заполняет неодолимое желание броситься с балкона в гибельную магию запахов и далей.

    Амарго. Кажется, мы сбились с дороги.
    Всадник. (придерживая коня). Да?
    Амарго. За разговором.
    Всадник. Это не огни Гранады?
    Амарго. Не знаю.
    Всадник. Мир велик.
    Амарго. Точно вымер.
    Всадник. Твои слова.
    Амарго. Такая вдруг тоска смертная!
    Всадник. Это потому, что идешь. Что у тебя за дело?
    Амарго. Дело?
    Всадник. И если ты на своем месте, зачем остался на нем?
    Амарго. Зачем?
    Всадник. Я вот еду на коне и продаю ножи, а не делай я этого - что изменится?
    Амарго. Что изменится?

    Пауза.

    Всадник. Добрались до Гранады.
    Амарго. Разве?
    Всадник. Смотри, как горят окна!
    Амарго. Да, действительно...
    Всадник. Уж теперь-то ты не откажешься подняться на круп.
    Амарго. Погодите немного...
    Всадник. Да поднимайся же! Поднимайся скорей! Надо поспеть прежде, чем рассветет...
    И бери этот нож. Дарю!
    Амарго. Аааай!

    Двое на одной лошади спускаются в Гранаду. Горы в глубине порастают цикутой и крапивой.

    ПЕСНЯ МАТЕРИ АМАРГО

    Руки мои в жасмины
    запеленали сына.

    Лезвие золотое.
    Август. Двадцать шестое.

    Крест. И ступайте с миром.
    Смуглым он был и сирым.

    Душно, соседки, жарко -
    где поминальная чарка?

    Крест. И не смейте плакать.
    Он на луне, мой Амарго.
     

Поделиться этой страницей