Volver a Sevilla... Sevillanas

​

​

​

Я хотела бы быть скаковой лошадью, ​

Я хотела бы быть всадником, ​

Чтобы преодолеть расстояние,​

Которое разделяет нас.​

Чтобы снова целоваться на берегу Гвадалкивира - ​

Реки моей жизни и моих снов...​

Я помню каждую улыбку на лицах женщин,​

И тот аромат, который нельзя ни с чем спутать - ​

Из парка Марии-Луизы и твоих садов...​

Вспоминаю уголки Севильи...​

​

***​

Когда восходящее солнце розовым золотом первых лучей зальет улицы и черепичные крыши Севильи, вспыхнет на украшенных витражами стеклах кафедрального собора, скользнет по стенам Торре дель Оро и отразится в зеленой воде Гвадалкивира, древний город с вечной улыбкой на лицах своих жителей проснется.
Привычный шум проникнет сквозь толстые, беленые известью, стены домов в старых кварталах Санта-Крус и Триана, и запоют на все лады многоречивые колокола церквей.

​

Все 25 колоколов Хиральды торжествуя, встретят наступающий день.
И белые цветки флердоранжа в Апельсиновом дворе собора будут так же, как столетия назад, источать дивный аромат, несмотря на толпы туристов и густые запахи окрестных ресторанчиков и кафе.
Начнется утренняя месса, и птичий щебет будет вторить звукам органа, доносящимся из церквей.
Пройдет еще немного времени, и медлительные и полные достоинства старики и старухи прогуливаясь, соберутся в Парке Марии Луизы, Садах Мурильо, присядут отдохнуть у фонтанов на городских площадях, и будут вести беседы обо всем понемногу, пока южное солнце не накалит древние камни мостовых и самый воздух города.
Тогда в нем появится запах горячей пыли, цветущих джакаранд, роз и миндального масла.
Старые жители разбредутся по домам, на узких улочках будет слышна разноязыкая речь.
Только цыгане в тени соборных стен, будут, лениво переговариваясь, доставать из корзин веточки розмарина и ругать иноплеменных туристов за их недоверчивость.

​

​

Церковь Богородицы Макаренской, Церковь Спасителя, монастырь Санта Паула, монастырь Св. Леандро, монастырь Св. Инес, Церковь Магдалена, Церковь Сан Луис… - все они опустеют и притихнут в ожидании вечера.
На закате солнечный свет каплями расплавленного золота стечет по крышам и белым стенам к раскалившейся за день земле.
Слышнее станет говор фонтанов и источников на площадях города, звонче – голоса людей, вышедших посидеть на скамейках в тени апельсиновых деревьев, выпить непременного кофе за столиками уютных маленьких кафе.
Кто-то тронет струны гитары, и звук страдающего сердца будет долго таять в воздухе.
В преддверии ночи, полной нежных вздохов ветра, долетающего сюда с океанского побережья, из Санлукара-де-Баррамеда, вечереющий город, древний, как сама история, осветят бусины фонарей, заключенных в кованые решетки мавританского стиля. С балкончиков, украшенных горшками с геранью, послышатся разговоры, смех…
Вдруг повеет сладостями, оливковым маслом.
Севильские сумерки недолги: ночь, бархатная, томная, наступает быстро.
Скоро город погрузится в печаль Страстной недели, и толпы кающихся (nazarenos) из всевозможных братств (hermandades) понесут по улицам вызолоченные и разубранные к празднику статуи Макаренской Богородицы и Христа. Пышное зрелище сменится другим – Апрельской ярмаркой, Feria de Abril.

​

Тогда на улицах и площадях вырастут casetas – ярмарочные павильоны, и одетые в традиционную андалузскую одежду мужчины и женщины, будут петь и танцевать севильяны. Всеобщее веселье будет продолжаться несколько дней, а потом город снова погрузится в привычную отрешенность, и только горестный голос дикого голубя будет звучать вечным повторением sevillana rocieras: «La blanca paloma…» Белая голубка…
А город будет так же хранить свою тайну.

​

*******************************************************************
Севильяна - народный песенно-танцевальный жанр, относящий к aflamencados estilos, фламенкизированным стилям.
Особенную популярность приобрел в 19 столетии, в наше время переживает второе рождение, существует огромное количество школ, занимающихся обучением этому танцу, и такое же огромное количество севильян.
Каждая севильяна, имеет, как правило, четыре части - по количеству куплетов в песне; существуют sevillanas classicas (севильяны классические, подразумевающие академичность и четкую технику исполнения), sevillanas de feria (ярмарочные севильяны), sevillanas rocieras (севильяны, посвященные Богородице Эль Росио и паломничеству в ее честь), sevillanas de las cruces de mayo (севильяны майского креста), sevillanas corraleras (от испанского "corral" - двор, огороженное пространство), которые предназначены для танца в патио. Некоторые тексты севильян имеют библейское содержание, поэтому именуются севильянами библейскими - sevillanas biblicas.
Танцуют севильяны, как правило, на церковных празднествах, которых в Испании опять же огромное количество - каждый крошечный городок имеет своего почитаемого святого или святую, свою почитаемую Богородицу, своего Христа.

​

​

Происхождение севильяны ведут от историко-бытового танца - кастильской сегидильи. Так же, как севильяна, сегидилья имеет четыре куплета и сопровождает танец. Некоторые исследователи усматривают сходство отдельных фигур и шагов (pasos) севильяны с вальсом.

​

Наиболее известны певцы -исполнители севильян - El Pali, Los Romeros de la Puebla.
Их исполнения наиболее традиционны.

​

Цыганская мадонна Angustias Coronada

Одежда во время Апрельской ярмарки в Севилье представляет собой чрезвычайно яркое зрелище. Женщины одеваются в платья, украшенные пышными воланами, оборками, кружевами, волосы обычно украшены цветами, огромные розы самых диких и неожиданных тонов - непременный атрибут праздничного женского наряда.
Мужчины выглядят не менее торжественно - строгие темные брюки, короткая андалузская куртка, шляпа с плоской тульей и не слишком широкими полями.
Во время своего пребывания в Обетованной Земле (Испании) я купила себе традиционную красно-черную юбку с такими воланами - только вот где ее в России носить?..
Придется возвращаться в Севилью.

​

Процессия nazarenos в Севилье​

​

​

Для ярмарок и паломничеств испанцы приобретают повозки, напоминающие кибитки русских цыган.​

Эти повозки обильно украшают цветочными гирляндами, впрягают лошадей или быков, и трогаются в нелегкий путь.

​

Некоторые паломники к Богоматери Эль Росио (селение Альмонте) передвигаются на лошадях, причем спутница паломника сидит сзади в своем потрясающем платье и... высоких кожаных сапогах.
Севильяны, посвященные паломничеству к Эль Росио, узнаваемы: пение в них всегда сопровождается барабаном или флейтой.

 

Еще одна замечательная севильяна - одна из моих самых любимых.

 

Вот он, традиционный наряд андалузских женщин и ... мужчин -на фото наша преподавательница Beita Santiago Navarro




Традиционная севильяна

 

Севильяны передают характер Севильи, как передают его национальные и религиозные праздники.
Я не знаю более характерного для Испании танца, чем севильяна, кроме, разве что, фиесты пор булерии.
И в одном, и в другом случае, люди будут просто танцевать, потому что это также естественно, как дышать или петь, или целовать друг друга.
Есть еще одно удивительное явление, также иллюстрирующее народную жизнь.
Это популярные коплы (куплеты), или coplas populares, что точнее.
Многие из них сопровождают выходы тореро на арену, это торжественные марши, бравурные или печальные, как в случае со знаменитой песней " Capote de grana y oro" или "Плащ ало-золотой", повествующей о гибели знаменитого андалузского тореадора. Иные коплы бывают совсем коротенькие, напоминают наши частушки, так же обстоит дело и с фиестой пор булерией - в ней также есть короткие куплеты, хотя их может быть много, все они рассказывают о простых вещах, например, о расцветающих по весне садах, птицах, поющих о любви, каждодневных заботах , свадьбах и разлуках, о разбитом сердце и сладости первых поцелуев, о блистательных тореро и риске, которому они подвергают свою жизнь, о Макаренской Деве и Рождестве Спасителя.

Романс "Мария де лас Мерседес", исполняет Пастора Солер, ей здесь лет 13-14.

​

​

Трагическое канте о гибели тореро в 12-дольном компасе булерии.​

​

​

​

​

​

​

 

Capote de grana y oro

 

Артуро Перес-Реверте "Севильское причастие":

"Солнце медленно скользило над Гвадалкивиром, в воздухе не чувствовалось ни ветерка, и пальмы на противоположном берегу напоминали неподвижных часовых, несущих вахту у арены "Маэстранса". Удалец из Мантелете казался профилем каменной статуи на фоне сверкающей блестками за окном поверхности реки. Дон Ибраим сидел за столом в маленькой столовой, и ноздри ему щекотал аппетитный запах яичницы с кровяной колбасой, долетавший из кухни вместе с песней, которую напевала Красотка Пуньялес.

Отчего, отчего мне не спится в ночи:
Взор мой мечется, сумрак пронзая.
Отчего, отчего мое сердце стучит,
Говоря, что беду я с тобою узнаю.

Она пела тихо, пела своим рыдающим голосом, хриплым от коньяка, в тесной кухоньке своей квартиры, где с лопаточкой в руке и переднике, надетом поверх платья в крупный горох, жарила кружевную - как любил Дон Ибраим - глазунью.

Когда почтенная троица не кочевала по барам Трианы, они обычно собирались у Красотки, на улице Бетис, в скромной квартирке на третьем этаже, из окон которой - и в этом заключалось ее неоспоримое достоинство - открывался потрясающий вид на Севилью: вот- рукой подать - Ареналь, вот Золотая башня, вот Хиральда... любой король, миллионер, или кинозвезда отдали бы все свои деньги, лишь бы наслаждаться им. Это окно, выходящее на Гвадалкивир, было единственным сокровищем Красотки Пуньялес; Она купила квартирку давным-давно, на скромные сбережения, оставшиеся ей в наследство от минувшей славы, и жила там, Слава Богу, не платя никакой квартплаты: все ее достояние составляли кое-какая старая мебель, блестящая латунная кровать, образ Пресвятой Девы, надежду подающей, фотография Мигеля де Молино, с дарственной надписью и комод, где хранились пожелтевшие от времени вязаные покрывала, вышитые скатерти и простыни - ее так и не тронутое приданое.

Такой образ жизни позволял ей делать из своих скудных ресурсов ежемесячные взносы в акционерное общество "Закат": она уже лет двадцать назад забронировала себе скромную нишу и надгробную доску в самом солнечном уголке кладбища Сан-Фернандо. Потому что ей не хотелось мерзнуть даже после смерти.

Ты взглянул на меня -
И тысяча песен
Запела в моей крови,
Говоря о твоей любви...

Дон Ибраим машинально прошептал "Оле" ...

В отличие от Красотки, ни Дон Ибраим, ни Удалец из Мантелете не имели собственного жилья. Удалец ютился в плавучем доме - полузаброшенном кораблике для туристов, принадлежавшем его старому приятелю - такому же тореадору-неудачнику. Экс-лже-адвокат проживал в скромном пансионе в Альтосано, где его соседями были коммивояжер, продающий мужские расчески и некогда красивая дама зрелого возраста и сомнительной - или, скорее, не вызывающей никаких сомнений профессии - считавшейся вдовой жандарма, убитого где-то на севере баскскими сепаратистами.

Не видишь, разве не видишь,
Как это бедное сердце
Исходит любовью к тебе? -

Напевала в кухне Красотка Пуньялес. Какая там Конча Пикер, какая там Пастора Империо, или кто угодно другой, подумал , слушая ее, Дон Ибраим. Да, все они ей и в подметки не годятся. Они недостойны даже поцеловать край ее платья в крупный горох - все эти импрессарио, критики, эти низкие сплетники, переставшие признавать ее.
Как она пела на Святой неделе, на любом углу, в честь Пресвятой Девы, надежду подающей и ее смуглого Сына - пела так, что замолкали барабаны, а у участников процессии бежали мурашки по спине.
Красотка Пуньялес была самой душой песни фламенко.
Это была сама Испания - не та, дешевая и аляповатая, для туристов, а подлинная, настоящая.
Это была легенда, драматическая память народа, выплескивающего свою боль в песнях и встречающего самого дьявола блеском обнаженной навахи, сверкающей, как молодой месяц, в лучах которого когда-то Удалец из Мантелете перепрыгивал через изгородь бычьего загона, голый, чтобы не порвать свою единственную рубашку, и уверенный, что сумеет выстлать свой жизненный путь тысячными банкнотами. Это была та самая Испания, что стерла с афиш имя Красотки Пуньялес, лучшего голоса Андалузии и всего века, не дав его обладательнице даже пособия по безработице.
Та далекая родина, о которой грезил Дон Ибраим в дни и ночи своей карибской молодости, куда мечтал вернуться так, как возвращались в свое время из вест-индских колоний - с "кадиллаком" со съемным верхом и сигарой в зубах, и где нашел лишь непонимание, презрение и поношения, из-за этой несчастной истории с адвокатским титулом.
Однако, даже сукины дети кое-чем обязаны своим матерям, рассуждал Дон Ибраим. И они любят их.
Даже в этой неблагодарной Испании были такие места, как Севилья, такие кварталы, как Триана, такие бары, как "Каса Куэста", такие верные сердца, как сердце Удальца из Мантелете, и такие прекрасные и трагические голоса, как голос Красотки Пуньялес.
Голос, ради которого, если им хоть немного повезет, они устроят специальный таблао - Храм песни, о котором столько раз мечтали втроем в вечера, заполненные мансанильей и сигарным дымом; он будет строгим, торжественным, с камышовыми стульями, с немногословными старыми официантами (и с невозмутимым Удальцом в качестве распорядителя зала), с бутылками на столиках, софитом, направленным на сцену, и гитарой, аккомпанирующей надрывному, исполненному чувства голосу Красотки Пуньялес.
Владельцы оставят за собой право впускать посетителей по своему усмотрению, а группам туристов и крутым субъектам с мобильными телефонами вход вообще будет воспрещен.
Для себя же Дон Ибраим не искал иной награды, чем возможность усесться за какой-нибудь столик в темной глубине зала, и сидеть там, медленно прихлебывая что-нибудь, с дымящейся сигарой в руке и комом в горле, и слушать, слушать. Ну, и конечно, чтобы касса не была пустой. Одно другому не мешает.
Но, если когда-нибудь на краю жизни кто-нибудь спросил бы Дона Ибраима, что он сделал за эту жизнь такого, о чем стоило бы вспоминать, он смог бы ответить, что имел верного друга - Удальца из Мантелете - и слышал, как Красотка Пуньялес поет "Плащ ало-золотой".

"Луна медленно плыла над Гвадалкивиром, навстречу Золотой башне, вдалеке отражавшейся в нем.
У подножия каменной лестницы, спускавшейся к самой реке, Красотка Пуньялес смачивала край одной из оборок своего платья в воде между камышовых стеблей и прикладывала его к вискам, напевая.
В журчании воды едва слышно раздавался ее голос, хриплый от мансанильи и понесенного поражения. А огни Трианы подмигивали с другого берега, и бриз, долетавший от Санлукара, с моря, и, как говорили, от самой Америки, рябил поверхность воды, чтобы хоть как-то утолить печаль троих друзей.
В жизни Дона Ибраима было немало поражений, но такого - никогда.
Он пару раз вздохнул, и, опершись на плечо Удальца из Мантелете, неуклюже встал на ноги.
Красотка Пуньялес уже поднималась от реки, грациозно подобрав оборки намокшей юбки в крупный горох...
Но все же они уцелели - все трое - и их окружала Севилья.
А в воскресенье в "Маэстрансе" должен был выступать Курро Ромеро. И Триана, освещенная, поднималась на другом берегу реки, словно убежище, охраняемое , как невозмутимым часовым, медным профилем Хуана Бельмонте.
И в трех сотнях метров, в Альтосано, было одиннадцать баров.
И мудрость, вместе с изменяющимся временем и неизменным камнем, ожидала в глубине бутылок черного стекла, наполненных золотистой мансанильей. И где-то нетерпеливо всплескивала аккордами гитара в ожидании голоса, который спел бы вместе с ней. И, в конце концов, все не так уж и важно.

Когда-нибудь и Дон Ибраим, и Удалец из Мантелете, и Красотка, и испанский король, и Папа Римской - все они умрут.
Но этот город будет по-прежнему стоять там, где стоял всегда, и пахнуть весной апельсиновым цветом , и горькими апельсинами, и ночной красавицей, и жасмином.
Будет стоять и смотреться в реку, по которой пришло и ушло столько хорошего и плохого, столько грез и столько жизней.

Ты остановил коня,
Я поднесла тебе огня.
Зеленые, как звезды в мае,
Глаза взглянули на меня.

Это пропела Красотка. И, как будто ее песня была сигналом... все трое друзей зашагали, плечом к плечу, не оглядываясь назад. А луна провожала их до тех пор, пока они не растворились среди теней, оставив за собой лишь тихое эхо последней песни Красотки Пуньялес".

 

Sevillanas de Ricardo Sanz.

​

 

Апельсиновые деревья - символ Севильи

​

Художница Севиль​

 

Фильм о Триане...
Херес - да- ла - Фронтера и Севильский квартал Триана - родина фламенко. Это земля, где пение, музыка, танец испанских цыган прошли долгий путь развития, вобрав в себя иберо-романское, арабское, еврейское музыкальное наследие.
Гармоническое единство, сплав западной и восточной музыкальной культуры - flamenco puro, чистый фламенко.
Реалии быта, образ жизни цыган Трианы являются той основой, без которой немыслимо подлинное искусство фламенко, потому что оно уходит в самую глубину жизни народа, и в нем всегда прослеживается крепкая связь поколений, прошедших по древней земле Андалусии. Ведь в этом смысле жизнь каждого человека неотделима от судьбы семьи, рода, родины.

​

 

***

Я держу в ладонях твое солнце, я засыпаю под солнцем твоим…
Забери, забери меня, солнце, навсегда, навсегда…
Море шумит где-то далеко…Его шум словно сновидение. Ветер поет в руинах. Ветер гремит замками – в пустыне городов.
Словно сон – твои объятия, солнце твое – поцелуй твой.
Я соберу твое солнце, я наполню им тело, наполню им сознание моего тела, ты станешь мной, я потеряюсь в тебе. Солнце…
Мои ладони наполнены тобой, солнце. Свет…свет, свет… и сон, сон, сон…

Когда я проснусь, когда я очнусь от ослепительной яви твоей, я найду себя в синем-синем городе, в синих-синих сумерках, осыпанных золотыми огнями фонарей. В старом-старом городе, синем-синем городе. У реки, зеленой от Луны. У реки, в чьих водах отражается Трианский мост, и старые пароходы скользят неслышно, дробя темное зеркало на множество сверкающих отражений. В городе, где лунная лава течет вдоль белых – белых стен домов.
В бесконечно родном, любимом городе, таком любимом, что сердце болит.
Болит и радуется, и тоскует, тоскует…без конца.
Я пройду по городским мостовым, и взор впитает темные улицы, узкие переулки, пыльные площади, пышные дворцы, улетающие в небо соборы.
Соборы, покидающие мир, земной и грешный, соборы, уносящиеся в синюю-синюю высь…
Мой взгляд впитает каждый камень крепостной кладки, каждую малую трещину стены, каждый пестрый изразец, каждый булыжник мостовой в старом квартале Худерии. Каждое окно, забранное мавританской решеткой.
Мой взор соберет все подробности, все мельчайшие детали – и не насытится…
Я услышу твои песни, услышу каждый звук - от тонкого позванивания ложечек в уличных кафе до еле слышного плеска воды у Золотой башни, где швартуются пароходы.
Я почувствую запах моря, проливающийся из синей-синей дали – прохладный и светлый, наполняющий синие-синие, светлые сумерки. Твои сумерки, мой город. Моя Севилья.
Я стану на колени у твоего собора, невероятного, необъятного, затерявшегося где-то в сумеречно-синей выси… освещенного дрожащим пламенем бесчисленных свечей, колюблющимся, текучим пламенем бесчисленных свечей, пламенем свечей, озаряющих синие-синие сумерки. Камень твоих мостовых расскажет свою историю, и я услышу ее…
Лоза, вьющаяся по белым стенам, прошепчет мне свою тайну - тайну близкого моря, тайну горячего ветра. Горького, горького ветра твоих плоскогорий. Нежного, нежного ветра, свившего гнездо в кронах померанцевых дерев. И в садах твоего Алькасара, окутанных дымкой вечерних грез, я узнаю каждый фонтан, каждую каплю в источнике, каждый водоем, полный синей воды, полный зеленого лунного золота…
И луна, повиснув над Хиральдой, заливая светом улицы, будет плыть надо мной, как огромный шар, будет сиять, как золотой апельсин. И тысячи золотых лун рассыплются звонким смехом в листве деревьев.
Я вдохну твой воздух, замешанный на крови фламенко, на слезах гитары, на знобком ощущении смерти, притаившейся здесь за каждым углом. Воздух, полный аромата скорбных черных кружев, пряных гвоздик и мускатных роз.
В темном янтаре кипарисовой смолы, словно бабочки и стрекозы, застынут мои желания, ибо больше нечего желать. Лишь врасти в янтарь душистой смолы, в напоенную светом жаркую плоть полуденных пространств.
Я вдохну терпкий воздух, полный трепета ангельских крыл.
Дыхание сладостных уст Бога вольется в мою грудь, и мое тело станет воском, воском горящей свечи, наполняющей теплом солнца Вселенную моего города. Моего города, моей Севильи.
Мое сердце лежит в ладонях твоих, мое сердце тает.
В моей груди – солнце, солнце – в сердце моем. Испания …солнце…Испания – сердце.

​

​

 

***

Меловой настой Луны
В чаше старого фонтана,
Кипарисы у стены -
Ночи ножевые раны.

И свистящие ветра
Под безумною луною
Не доводят до добра,
Прочь уносят от покоя.

В переулке вдоль стены
Бродят призрачные тени,
Здесь опасны даже сны,
И объятия смертельны.

Здесь, в каналах вековых,
Рыбы, чешуей блистая,
В сновидения живых
Птицами перелетают.

Млечным золотом луна
Струпья кладки мавританской
Заливает. И, без дна,
Смотрит ночи зрак цыганский.

И, в бессоннице ночной,
Витражами расцветая,
Озаряет мир земной
Роза пламенного Рая.