1868. Высокий модерн.

Ондатр · 4 дек 2020

О СОВРЕМЕННОМ СОСТОЯНИИ СОВРЕМЕННЫХ СИЛ И СРЕДСТВ

ЯПОНИИ И КИТАЯ

по данным 1869-1870 годов.

Публичные чтения в академии генерального штаба.

ЧТЕНИЕ ПЕРВОЕ.

Мм. гг. Политическое и военное могущество каждого государства, как известно, слагается из многих элементов. Таковы: географическое положение, обширность и производительность территории; числительность, состав, промышленное, умственное и нравственное развитие населения; политическое и общественное устройство народа, и, наконец, его военные учреждения. Из этих четырех элементов в настоящих чтениях почти вовсе не будет речи о двух первых, так как с одной стороны рассмотрение их потребовало бы много времени, а с другой, нет сомнения, что общие географические данные о Китае и Японии известны каждому из вас, мм. гг, в такой степени, что мои слова были бы только утомительным повторением задов. Притом карты, которые вы здесь изволите видеть, во многом облегчат нам припоминание географических подробностей, если бы даже некоторые из них пришлось припомнить.

Итак, в настоящих чтениях, речь будет идти только о политическом устройстве тех двух государств, которые я назвал, и особенно о военных их учреждениях. Предмет этот, быть может, потому окажется занимательным, что имеет в значительной степени интерес новизны, современности. В последнее время оба государства крайнего Востока сделали важные преобразования, именно с целью поднять политическое свое могущество. [224]

Я начну с Японии, потому что в этой стране прогрессивное движение особенно заметно и дало уже ощутительные результаты, хотя началось очень недавно. Япония до 1854 года была закрыта для всех иностранцев, кроме голландцев и китайцев, а потому естественно находилась в застое, хотя, нужно заметить, в ней всегда были люди, которые следили за ходом науки в Европе. Так, уже в 1854 году японцы спрашивали американцев, к удивлению последних, об успехах машины Эриксона; в 1859 году они интересовались приложениями фотографии к метеорологическим наблюдениям и привели в немалое замешательство голландских офицеров, которые не умели отвечать на их вопросы об этом. В Японии, под влиянием наплыва европейских идей, а также внешнего напора европейцев, в последние годы произошел важный государственный переворот. Именно, страна эта, которая прежде управлялась двумя императорами, ныне имеет только одного; стало быть, верховная государственная власть в ней сконцентрировалась, а это всегда служит шагом к усилению внешнего могущества страны. Но, впрочем, мм. гг., я выразился неточно: Япония никогда не имела двух императоров, а лишь одного — микадо. Только наместники этого императора, так сказать администраторы империи от имени его, сиогуны, в последние два-три столетия сделались так могущественны, что заслоняли собою, по крайней мере для иностранцев, фигуру настоящего повелителя страны. Переворот 1868 года именно в том и состоит, что эти, всесильные дотоле, наместники опрокинуты и непосредственная власть императора восстановлена. Но здесь, чтобы не впасть в заблуждение о характере и размерах этой власти, чтобы не подумать, что восстановленный император есть нечто в роде Бонапартов во Франции после 1792 и 1848 годов или Бурбонов в Испании после 1815 года, нужно заметить, что Япония никогда не была и не есть государством столь централизованным, как Франция, Испания и все азиатские монархии. Правительственная власть в ней с данного времени, быть может уже 2,000 лет, находится в руках не одной центральной администрации, а и целого ряда феодальных владельцев, которые во многом самостоятельны. Целые три четверти или даже четыре пятых страны не принадлежат непосредственно микадо, а князьям. Правда, в 1863 и 1869 годах, князья эти, опрокидывая, при помощи авторитета микадо и собственного оружия, власть сиогунов, объявили, что «отныне вся Япония принадлежит одному императору, что нет японца, который [225] бы не был слугою его», но это заявление есть отчасти метафорическое. Император остался непосредственным владельцем только своего удела, а князья сохранили свои прежние земли, хотя и с оговоркою по закону, что они суть только правители этих земель во имя императора. Эго значение феодалов особенно сказывается на организации военных сил страны, где мы видим, что каждый князь имеет свои сухопутные войска, свои корабли, которых служба, за исключением случаев внешней войны, совершенно зависит от него. И не только служба, но содержание, организация распределение по территории. Феодалы, чтобы не дать усилиться деспотизму, хотя и выдвинули одну центральную, императорскую власть, как одно национальное знамя, но действительное могущество удержали за собою. Они сохранили при этом даже некоторые внешние признаки самостоятельности, например флаги, выставляемые на мачте судов и салютуемые во всей Японии как флаги царственных особ. Конечно, ни один из них, по малой обширности удела, не в состоянии бороться с императором: самые сильные все же имеют средство в 8-10 раз уступающие личным средствам микадо; но вся масса князей, как уже сказано, владеет четырьмя пятыми Японии, и, следовательно, в случае единодушного восстания против автократии может без труда привести ее в законные границы. Я говорю в законные, потому что в Японии, мм. гг., функции центральной власти определены законом. Что бы вам это объяснить, я прочту здесь извлечение из манифеста микадо при вступлении его в управление делами:

«Все заботы правительства будут определяться по совещанию с народом всех провинций империи»...... «Необходимо, чтобы все члены императорского дома и все благородные сословия....... были старательны в исполнении своих обязанностей»...... «В виду настоящих перемен, более обширных, чем какие когда-либо происходили в нашей стране, и преобразований, которые еще предстоит совершить, мы будем лично стоять впереди народа, в чем и даем клятву перед богами неба и земли. Наша политика будет подчинена контролю общества, чтобы никто не мог жаловаться..., Соответственно сему предоставляем всему народу высказывать свои нужды и желания».

Вы видите, мм. гг., что тут идет речь о представительном правлении, а не о самодержавном, и в самом деле Япония есть монархия не только феодальная, но и конституционная она имеет парламент; государственный бюджет устанавливается не [226] чиновниками, чуждыми стране, а людьми земскими, хотя нужно заметить, что эти земские люди суть только феодальные князья и их дворяне, а не выборные от всех сословий. Японский парламент, мм. гг., установившийся со времени революции и имеющий ежегодные съезды, есть скорее собрание нотаблей, чем правильная и полновластная земская дума, в смысле британского или даже северо-германского парламента. Эта неопределенность функций законодательной власти происходит от недавности ее образования и, очевидно, не служит в достаточной степени к обеспечению регулярности хода государственной машины, а, следовательно, и к усилению внешнего могущества страны. Но представительство земли перед центральною властью все-таки есть, и представительство ограничивающее эту власть.

Чтобы не входить здесь в слишком долгое рассмотрение японской конституции, т.е. не отвлекаться от собственно-военной области, позвольте, мм. гг., вкратце формулировать то, что должно лечь в основу наших соображений о политическом и военном могуществе Японии. Страна эта есть монархия феодально-конституционная. Такою мы должны ее представлять всякий раз, когда может идти речь о характере ее военно-политического могущества. Население ее, вероятно, простирается до 40,000,000, живущих на 7,000 квадратных милях. Этнографически оно совершенно однородно, за исключением 50-80,000 аинов, живущих в полудиком состоянии на Мацмае и других северных островах. Оно дает правительству, т.е. императору и князьям, от 27 до 29,000,000 кокф, т.е. по теперешним ценам рису, до 150 миллионов рублей годового государственного дохода. Три четверти этого дохода поступают к князьям, остальная четверть прямо к императору, который, сверх того, на общие нужды страны имеет, по крайней мере на бумаге, одну десятую княжеских доходов, Вот основные факты для стратега и политика, знакомящегося с Япониею. Теперь приведем несколько подробностей. Императорский удел не составляет одной цельной области, а разбросан по разным провинциям; следовательно, с военной точки зрения, находится в условиях невыгодных для могущества центральной власти. Но он все-таки без сравнения больше каждого из самых больших княжеских уделов. Доходы с него простираются до 8,000,000 кокф, тогда как самый богатый князь, или даймио, Канга, имеет всего 1,000,000; следующий за ним Сацума — 770,000 и т. д. до десяти и менее тысяч кокф. Притом императору принадлежат важнейшие города страны: Иеддо, Осака, Киото, где сосредоточены главнейшие ее [227] капиталы. Замечу еще, что, в случае войны, средства всей Японии, особливо военные, поступают в распоряжение центрального правительства, которое и в мирное время имеет надзор над их состоянием, хотя чисто-внешний. 17-го мая 1870 года император производил общий смотр войскам Сацумы, Хиго, Стоцбаши, Хизена и других князей, наравне с своею гвардиею: это для него были столько же японские войска, сколько контингенты Саксонии и Брауншвейга войска германские для императора Вильгельма. Формируемые и содержимые не иеддоским военным министерством, они все-таки должны в военное время повиноваться одному главнокомандующему поставляемому центральною властью. То же и флот.

Теперь мы перейдем к более подробному ознакомлению именно с организациею военных сил Японии. Страна эта, как сказано распадается на множество участков, управляемых то чиновниками то князьями; но законы во всем государстве одни, и князья — только их исполнители. Поэтому и в деле формирования армии есть один общий закон, которым определяются размеры провинциальных контингентов, без различия, будь то в императорских землях или в княжеских. Он издан, в отмену прежних, не далее марта 1870 года и обязывает каждый округ с 10,000 кокф дохода выставлять 60 пехотных солдат, при двух или трех офицерах. Всадника засчитываются за нескольких пехотинцев, но за скольких именно указом не определено. Соображая размеры японских государственных доходов, мы должны допустить, что законные размеры сухопутной армии достигают в Японии до 160 000 человек. Но, впрочем, эта цифра только официальная. На деле и центральное правительство, и князья нормою не стесняются. Так князь Сацума, которому, по закону, следовало бы иметь только 4,670 солдат, держит их до 20,000, чтобы иметь более влияния на ход дел в государстве. С другой стороны, император, из видов бережливости, содержит под ружьем вместо 48,000 всего 13,500. Эти императорские войска притом не сосредоточены в одном пункте, а разделены на несколько отрядов, которые расположены в столице и в городах, открытых для иностранцев. Именно, кроме гвардии микадо в два батальона и два эскадрона с батареею, еще три или четыре императорских батальона находится в Иеддо, два в Иокогаме, три в Осаке, один в Кобе, два в Киото, один в Нагасаки; мелкие отряды есть в Ниегате, Хакодате и Исикари. Императорская полевая артиллерия — две батареи — и кавалерия — два эскадрона — стоят в Иеддо; но кажется, что и кроме их, [228] есть подобные войска в Киото и Осаке. Княжеские контингенты расположены в уделах; но часть их высылается на службу в столицы и другие важные города, где караульная служба очень велика. От этого в Иеддо, прогуливаясь по городу, видишь беспрестанно караульные дома прикрытые не императорским, а княжескими значками. Сколько именно и где находятся княжеских войск, я не имею возможности сказать; но, по показаниям самих японских офицеров, вероятно, в каждую данную минуту их есть под ружьем до 100,000 человек.

Японские войска формируются не из целого населения страны, а только из лиц, принадлежащих к одному особому сословию. Никогда купец, крестьянин или рыбак не могут быть призваны под знамена; никогда не могут они носить оружие, этот отличительный признак благородства у японцев. Сословие, которое доставляет вооруженную силу стране, называется вообще якунинами, а с присоединением к нему аристократии, т.е. князей и хатта-мото, которые все также носят две сабли, самураями, т.е. благорожденными. Всякий якунин непременно обязан быть на службе государству или князю, подобно польскому шляхтичу прежних времен или русскому казаку, хотя невсегда эта служба военная. Обязательный срок службы начинается в 18 лет и оканчивается в 30, после чего солдат может возвратиться в свой городской дом или на свой участок земли и заниматься частными делали, а также подготовлением детей к службе. Так как чувство родовой и сословной гордости очень развито у японцев, да и служба есть занятие выгодное и почетное, то даже те, которые не имеют собственных детей, спешат сохранить свое родовое имя и положение в ряду самураи усыновлением приемышей. Офицеры, выслужившие срок, если не привлекаются собственно-военною карьерою к продолжению службы в армии, имеют право на занятие некоторых мест в гражданской администрации. Именно, для них назначено пять мест из 18-ти, составляющих администрацию округа со 100,000 кокф, дохода, и если офицер способен, то он может быть назначен окружным начальником; если же нет, то лишь советником окружного управления. Этого места он может искать по закону, не обивая порогов у лиц власть имеющих и не кланяясь им.

Сословие якунинов до последнего времени было чересчур многочисленно и составляло потому тягость для страны. Ныне, именно с 1869 года, правительство уменьшило его числительность [229] увольнением около 400,000 человек от обязательной службы, с прекращением за то некоторых преимуществ, принадлежащих служилым якунинам: у уволенных отнята одна сабля из двух и им дано только небольшое двухлетнее содержание рисом впредь до устройства их нового положения. Оставшаяся сабля служит им, однако, признаком благородства и дает возможность при случае снова попасть на службу. Так как сословие якунинов очень честолюбиво, то из-за этой меры были безпорядки, даже вооруженные восстания увольнявшихся; но мало-по-малу отставленные начинают сживаться с своею судьбою и заниматься разными промыслами.

Тактически японские войска ныне устроены по-европейски, и при этом в основу образования положены уставы французский, либо голландский. Нужно заметить, мм. гг., что переформирование японской армии на европейский лад началось лишь в 1859 году, даже позже, и тогда в инструкторы были приглашены сначала голландцы, в Нагасаки, а потом французы, в Иеддо. Французское правительство, из особых видов, держало даже целую военную миссию в Иеддо, к составу которой принадлежали не только офицеры, но и солдаты, как ближайшие инструкторы. Некоторые феодальные владельцы, например Сацума, также искали европейских инструкторов, Таким образом, мало-по-малу, в течение девяти лет, японские войска обучились эволюциям и стрельбе, в которых, нужно заметить, они теперь очень сильны. Особенно гвардия микадо, командуемая одним туземным полковником, представляет образец расторопности и военной ловкости, исполняя все построения волтижерским шагом, быстро и стройно. Изданная правительством рекрутская школа в рисунках ясно показывает нам, что японских солдат учат не только стойке, маршировке и ружейным приемам, по и фехтованию. Одет японский воин нашего времени следующим образом: черный сюртук — двубортный или однобортный — сшит либо из сукна, либо из ластика, т.е. в обоих случаях из европейских материй, так как сама Япония, по неимению овец, не производит шерстяных тканей; но панталоны обыкновенно бумажные, из туземной ткани, также черные и довольно узкие. Никаких кантов, клапанов, цветных обшлагов и т. п. вздорных, но дорого стоящих осложнений военной одежды, у них нет; для отличия чинов служат галуны на рукаве и, у некоторых, на шапке, а набивной или тканый герб на груди либо на рукаве выше локтя обозначает, к войскам какого князя [230] принадлежит солдат. Головной убор различен в войсках разных князей и даже в императорских. Гвардия микадо, например, имеет низкие, почти цилиндрические шапочки без козырьков, а в Нагасаки императорский батальон носит конусообразные лакированные шляпы, для защиты от дождя и солнца. Обувь японского солдата-пехотинца двоякая: парадная — башмаки или даже сапоги из европейской кожи, и обыкновенная — национальные сандалии из соломы. Кавалеристы имеют даже сполна национальную одежду, очень свободную, и потому не заставляющую солдат подсаживать друг друга на лошадь. У них и шапки национальные же, из papiermachie, лакированные. Но, впрочем, гвардейская кавалерия носит одежду европейского покроя, которая ближе всего подходит к гусарским венгеркам, из черного сукна с черными же шнурками. При смотрах и парадах японские солдаты надевают через плечо шарфы, наподобие англичан: это есть единственная цветная часть военного убранства, у императорской гвардии, например, голубая. Впрочем, говоря об одноцветности японской военной одежды, я несколько отступил от истины, описав лишь нормальный костюм, носимый большинством. Некоторые князья, напротив, любят пестроту: у одного какого то затейника есть отряд, у которого панталоны солдат радужные, наподобие наших сторублевых ассигнаций. Князь Идзумо одевает своих воинов очень похоже на наших казаков, т.е. они имеют казакин с выпушками и шаровары с лампасами. Вне службы японские солдаты охотно носят национальное платье, что им не возбраняется. А кавалерия, как я сказал, даже не имеет другого костюма, кроме национального, т.е. широкой юбки, разрезанной сзади и спереди и заменяющей панталоны, да кофты ила бурнуса, соответствующего мундиру. Артиллеристы все одеты по-европейски.

Описав вкратце одежду японских войск и заметив еще раз, что она пока неоднообразна, перейдем к вооружению. Пехота вся имеет нарезные ружья, весьма часто даже скорострельные. Уже в 1862 году японцы, бывшие в Европе, успели оценить превосходство ружей Дрейзе над всеми другими, употреблявшимися тогда в европейских армиях, и в 1863 году, т.е. за три года до Садовэй, Япония имела до 10,000 скорострельных винтовок, которые, впрочем, не были из лучших и быстро приходили в негодность от небрежного обращения с ними. Теперь, т. с. в 1870 году, японцы уже не покупали совсем иных ружей, как скорострельные, хотя все еще разных систем, а не одной какой-либо [231] определенной. Общее число ручного оружия, ввезенного в Японию с 1859 года, иностранные негоцианты-продавцы полагают свыше полумиллиона. Вероятно, впрочем, значительная часть его уже пришла в негодность, ибо японские солдаты не довольно бережно обходятся с ружьями, а для починки их имеют всего одно заведение, в Иеддо. Вторую существенную часть японского солдатского вооружения составляет национальная сабля, которая, в понятиях благородного японца, неделима с его тёлом столько же, как душа. Собственно японский самураи носит, при своей национальной одежде, две сабли: длинную и короткую, т.е. кинжал; но как последний до известной степени заменяется штыком, то японец во фронте имеет, кроме ружья, только одну саблю. Кавалеристы, сверх национальных сабель, вооружены пиками и револьверами, артиллеристы — револьверами и саблями. Орудия полевой артиллерии все четырехфунтовые, нарезные, заряжающиеся с дула, т.е. устроенные по образцу французской артиллерии 1859 года. Лафеты их очень напоминают наши горные и имеют оглобли. Такое устройство вынуждается самыми свойствами страны, которая очень гориста и имеет дороги по большей части лишь вьючные или даже пешеходные, с лестницами. Есть в полевой артиллерии и железные лафеты, ее тяжелые и с очень малою боковою поверхностью: они несколько напоминают наши железные крепостные лафеты Венгловского, только в малом размере. Каждая батарея имеет шесть орудий,

Боевое снаряжение японских войск так же разнообразно, как их вооружение. Но, вообще говоря, оно состоит из кожаного пояса, на котором с левой стороны привешивается штык и за который затыкается сабля. На этом поясе спереди малая патронная или караульная сумка, из кожи. Затем следует перевязь через плечо с большою сумою назади; наконец походное снаряжение дополняется ранцем, на мягких ремнях. Все эти предметы далеко не одинакового образца и различаются не только по княжествам, но и в войсках одних и тех же князей, что зависит от неимения в Японии туземной кожи и необходимости покупать все кожаные предметы у иностранных купцов, которые привозят в Иокогаму, Кобе и Нагасаки всякий европейский хлам. Сбруя на лошадях, кроме тех случаев, когда кавалеристы сохранили национальные седла, еще хуже чем амуниция на людях. Надобно заметить, что в отношении сбруи японцы были жестоко обмануты не только простыми европейскими торгашами, этими filoux раг profession, но и императорским правительством Франции. [232]

Правительство это изготовило-было значительные партии седел, кавалерийских и вьючных, а также уздечек, и проч. для мексиканской экспедиции, но не успело их употребить в дело, так как экспедицию пришлось окончить раньше чем оно желало. Тогда заготовленные седла были проданы японцам, но не отделанные, т.е. необтянутые кожею, которую французские агенты покрали; и вот теперь японские кавалеристы ездят на деревяшках, которых обтянуть им нечем, ибо своей ковки у них нет, а иностранная очень дорога. Стремяна в кавалерии большею частью не европейские, а туземные подвесные, в роде башмаков, очень удобные для ездока, особенно носящего легкую обувь, при которой железо холодит ногу.

Упомянув об одежде, вооружении и снаряжении, скажем еще об обучении и о моральных качествах войск. Пехота и артиллерия очень часто занимаются практическою стрельбою, и, по отзывам иностранных инструкторов, сделанные успехи очень значительны. Затем некоторые части войск, например гвардия микадо, сделали большие успехи в эволюциях. Но выправки, подобной английским или прусским солдатам, японцы не имеют, что, впрочем, и понятно, ибо вне военных действий, учений и караулов они — граждане, носящие невоенную одежду. Японского солдата вообще нужно представлять себе немножко сибаритом; он к этому имеет наклонность и все средства, ибо, за исключением английской и американской армий, нет на свете солдат лучше содержимых, как японские. Еще недавно вы, мм. гг., могли прочесть в журналах официальный отзыв о том нашего адмирала, начальника эскадры в Тихом Океане. Жилище солдата обыкновенно казенное и по-японски очень комфортабельное; жалованье, разом, дается в таком количестве, что даже семейный якунин продает значительную его часть. Простой рядовой получает несколько десятков мешков, каждый в 31/2 пуда.

То обстоятельство, что японская армия составлена из людей одного сословия, стоящего высоко на общественной лестнице, естественно служит причиною высокого развития в ней нравственных качеств. В самом деле, если воин настолько дорожит своим званием, что исключение из него равно почти осуждению на смерть или, по крайней мере, вечному позору, то понятно, что в войсках point de honneur должен быть очень высок. И действительно, мы видим, что японцы исполнены самого пылкого мужества и высокого чувства чести. Напомню здесь, для [233] доказательства, хоть один эпизод, бывший в 1869 году. В городе Хакодате в это время шло междоусобие приверженцев микадо с партизанами сиогуна. Последние были очень слабы числом, по сравнению с своими противниками, и во время битвы понесли огромные потери; но они положили оружие только в числе 247 человек — перед 3,000 неприятеля — и не раньше, как расстреляв все патроны. С своей стороны империалисты, неустанно сражаясь, но узнав, что у противников их нет продовольствия, посылали им таковое от себя....... С такими войсками, мм. гг., можно, кажется, сделать все, лишь бы у них были достойные начальники.

Но какие же средства имеет Япония к образованию этих начальников, т.е. офицеров не только храбрых, но и искусных? Средств к этому два: обучение в туземных военных, школах и командирование множества молодых людей лучших фамилий заграницу. Военные школы ныне находятся в Иеддо и Осаке. Первый город имеет военное училище в составе местного университета или кайседжио. Тут преподают военные науки иностранцы, преимущественно французы, и школа эта в 1870 году постановлена на довольно хорошую ногу, хотя все еще бедна средствами. Другая школа была первоначально основана одним частным лицом, Кавадзуки, бывшим министром сиогуна, вышедшим в отставку и поселившимся близ Иокогамы. Она, впрочем, ныне взята в казну и переведена в Осаку, где также имеет учителей французов. В обеих учится от 150 до 200 молодых людей. Кроме того, как я уже сказал, много молодежи посылается в Европу и в Америку. Нужно заметить, что многие военные упражнения, например езда верхом, фехтование и т. п., в большой чести у всех благородных японцев, и потому хорошо знакомы каждому самураи уже в 14 — 15 лет; затем получившему общее образование молодому человеку остается заграницею приобретать только специально-военные сведения. А как успешно они достигают этого можно видеть из отзывов многих английских, бельгийских и американских журналов. В Японии есть уже теперь несколько офицеров, кончивших полный курс военных наук в Вест-Пойнте, школе Гранта, Томаса, Ли и других генералов американской войны 1861 и 1865 годов.

Самые солдаты на столько все образованы, что свободное от службы время, даже в караулах, проводят в чтении. Пьянство совершенно им неизвестно, и хотя японцы любят повеселиться и [234] выпить, но делают это дома. Появиться же на улице под хмелем значило бы навлечь на себя несмываемый позор.

Патриотизм японских войск выше всякого сомнения. В случае внешней войны они будут драться с мужеством, которого, конечно, не встретишь ни у одного народа Востока и которое на самом Западе немного найдет себе подобных. Японец с детства убежден, что отечество его — лучшая страна в мире. Это может показаться несколько смешным; но горе народу, который думает иначе!

Слабые страны японских военных сил суть следующие. Во-первых, недостаток единства в вооружении, снаряжении, обучении и, что всего важнее, в управлении. Японские войска вполне национальны; но они не составляют одной армии и в последний раз общую службу несли только в конце XVI столетия, при завоевании Кореи. Затем следует недостаток дисциплины. Кто сколько-нибудь знаком с духом европейских армий, тот знает, что столпы дисциплины суть унтер-офицеры: если они хороши и строго исполняют свои обязанности, то можно быть спокойным за военный дух солдат, за субординацию и прочее. Но в Японии солдат относится к унтер-офицеру без всякого почтения, хотя и вежливо. Он видит в нем равного себе по званию, подобно польским шляхтичам, столь знаменитым тем, что умеют только командовать, но не повиноваться. Конечно, в строю рядовой понимает свои обязанности по отношению к старшему: он на столько развит, чтобы знать необходимость в этом случае безусловного повиновения; но вне строя, даже в казармах, чувства его совсем не те, что у наших солдат к их фельдфебелям, капральным и даже ефрейторам. Чувство личной чести и соревнование в бою едва ли искупят этот важный недостаток японских войск в случае их столкновения с строго-дисциплинированными европейцами. Я имел честь сейчас упомянуть, мм. гг., о широком развитии общего образования между японскими солдатами, об их любви к чтению и т. п. Я сказал также, что правительство всячески заботится о том, чтобы иметь сведущих офицеров и, конечно, одни старания не заслуживали бы большего внимания, если бы об успехе их нельзя было судить по результатам. Персидское правительство тоже старается иметь хорошо-организованные войска, образованных офицеров, искусных военных техников и пр.; однако ему все это не удается. У японцев дело идет успешнее, и мы уже видели на сколько в строевом отношении. Теперь [235] посмотрим на доказательства интеллектуального развития и распространения тех практических сведений, которые в наше время необходимее чем когда-либо не только офицерам, но и нижним чинам, как доказывают нам успехи германских армий. Перед вами большая карта Японии, в масштабе 101/2 верст в дюйме. Вы изволите знать, что Российская Империя, даже европейская ее часть, не имеет подобной для целого своего протяжения. А Япония имеет, и не только для густонаселенных частей государства, т.е. островов Нипона, Киусиу и Сикокфа, но и для Мацмая, этой японской Сибири, населенной, кроме берегов, одними дикарями-аинами. И уже 250 лет назад японцы имели карты целого своего государства: об этом упоминается в их законах; с этих карт срисованы были европейские, например Кемпферова, в конце XVII столетия. Карта, которую вы здесь видите, есть специальная для целой империи; но есть еще более подробные, несколько образцов которых я имел случай доставить в военно-ученый комитет, но не мог их там ныне найти, чтобы представить вниманию вашему. Одним словом, я думаю, что скажу все, если скажу, что целая Япония имеет кадастровые съемки, на основании которых определяются размеры поземельных участков для обложения их податьми. И администрация поставлена в обязанность внимательно следить за их исправлением, соответственно происходящим в топографии страны переменам. Подробных этих съемок я, разумеется, не мог достать: они держатся в секрете; даже настоящая специальная карта не есть что-либо очень доступное иностранцам. Не так давно она была запрещена в самой Японии, и автор в свое время был сослан за ее составление почти как государственный изменник. Только по мере распространения европейских понятий в правительственных сферах, карта стала общедоступною и даже была издана самым правительством. (Автор ее, Иноками, тем временем однако умер в изгнании, а потому почтим, мм. гг., память его здесь, за 12,000 верст от его родины). Уже то, что я в короткий срок моего пребывания в стране успел купить открыто, в магазинах, свидетельствует, что топографическими сведениями о своей стране японцы не бедны. А вот карта, которая до известной степени служит и статистическим данным: на ней обозначены все селения, где довольно значительной массе людей, например отряду войск или свите князя, можно найти удобный ночлег, с обеспеченным продовольствием. Ее можно назвать маршрутною, а есть и еще собственно дорожная, [236] где назначены только главные населенные пункты, но за то есть все дороги до шести фут шириною. Есть маленькие складные карты, очень подробные, но изготовленные в виде карманных атласов, которые могут быть особенно полезны офицерам не только генерального штаба, но и строевым. Планы городов, образчик которых вы тут видите, мало оставляют желать, и мне здесь можно только прибавить, что все они очень дешевы: маршрутная карта 1 р. 35 к., и даже большая специальная всего 8 р. 50 коя.

И так, топографические сведения японцев весьма достаточны; замечу, что они очень распространены в народе, и большая часть даже простолюдинов умеет читать и понимать карты. — Якунины, т.е. солдаты и офицеры, тем более. Теперь о статистическвх сведениях Что японцы хорошо знают свое отечество, в этом не может быть никакого сомнения. Уже два века тому назад Кемпфер знал обширную их государственную географию и статистику и многое из нее заимствовал. Но не одним отечествоведением ограничиваются сведения образованных японцев по статистике. Они очень внимательно изучают силы и средства всех больших чужеземных наций, и, да позволено мне будет сказать, имеют больше точных сведений о Европе, чем мы, европейцы, о Японии. Каждый их чиновник, даже каждый молодой человек посылаемый на запад для образования, обязан потом представлять отчеты о виденном, и эти отчеты тщательно изучаются людьми специальными. Кроме того, они следят за ходом событий по журналам. Несколько хороших европейских трудов по статистике переведено на японский язык. То же можно сказать о собственно-военных науках, которые нас здесь могут больше всего занимать. Есть японские курсы тактики и артиллерии, большею частью, впрочем, переводные с французского, голландского или английского. Только фортификация сделала пока мало успехов, может быть потому, что японцы видят главное средство обороны своей страны не в каменных, а в деревянных стенах, т.е. во флоте, а может быть и потому, что европейские профессоры, из эгоизма, не обучают японцев теории обороны, чтобы легче с ними справляться при случае войны. Впрочем, туземная фортификация вовсе не в таком младенческом состоянии, чтобы ее можно было оставить без внимания. Японцы хорошо умеют строить земляные укрепления с фланкирующими частями, каменными одеждами и редюитами. Они умеют возводить форты среди моря. Самая слабая часть в японской армии была доселе медицинская. Во время последнего междоусобия японцы должны [237] были нанимать европейских врачей, чтобы руководить устройством походных больниц. Но за то теперь на нее обращено все внимание правительства. Две большие медицинские школы существуют в Осаке и Нагасаки, и идет речь об основании медицинского факультета в Иеддо. Кроме того, князь Тоза в 1870 году пригласил одного европейского медика основать в его владениях больницу с практическими занятиями для туземных докторов. Что правительство и народ понимают важность медицины не только в военном, но и в общегосударственном смысле, доказывается тем, что учениками школ в Осаке и Нагасаки являются, большею частью, дети офицеров и чиновников, а не одних туземных медиков, как было прежде. Учение идет очень успешно, и хотя еще не далее 1859 года преподавать европейскую медицину в Японии было почти нельзя, потому что обычай запрещал прикасаться в трупам, а тем более делать расчленение их, но теперь молодым японским врачам очень хорошо известны и анатомия, и физиология, и патология в европейским их смысле. Европейские хирургические инструменты и приемы очень уважаются японскими врачами, и если того же нельзя сказать про терапию и фармакологию, то всякому известно, что эти две отрасли медицины суть знания чисто-эмпирические, не осмысленные достаточно, и потому незаслуживающие особого уважения, хотя они и образуют практическую часть врачебного искусства, дающую хлеб лекарям и аптекарям.

Медицинские школы в Осаке и Нагасаки оказывают и еще важные услуги Японии: они служат центрами, из которых распространяются в стране сведения реальные, т.е. дельные, в противоположность бездельным, т.е. классико-реторическим, какими, например, богат Китай и были богаты Рим и Византия перед падением. В обеих школах преподают начальную математику, физику, химию, и вот, например, результаты, которые я лично видел в Нагасаки. Окрестности этого города, как известно, богаты камфорным лавром; но японцы не умели извлеченной из него камфоры очищать, а отпускали ее за границу в грубом виде, по низким ценам. Но едва на лекциях химии они узнали об европейских способах рафинирования, как стали вводить их у себя. Тоже и с солью, которую они извлекали прежде из морской воды помощью куч гравия и ям, где сгущался рассол: теперь заведены градирни. Горная, то есть металлургическая химия тоже делает успехи, а про физику достаточно сказать, что японцы умеют делать барометры и определять, с помощью их, высоты, [238] приготовлять зрительные трубы, устраивать электрические телеграфы. Механические их познания, впрочем пока чисто практические, на столько уже развились, что они не держат ныне на аполурском пароходном заводе ни одного иностранца, чего мы в России не успели еще повсеместно достигнуть. Для преподавания механики есть особые классы при ионокском морском арсенале, о котором мы поговорим после.

Медицинские школы, наконец, приносят еще одну пользу Японии и, в частности, ее армии. Развивая правильные понятия о потребностях человеческого организма, научая, что гигиена, по крайней мере, стоит терапии, они утвердили в японских начальствах мысль, что только хорошее размещение солдат может служить прочною гарантиею их здоровья. Следствием этого было и есть устройство очень удобных казарм. Все казармы устроены так: во-первых, они поделены на небольшие камеры, для 6-8 человек каждая, где неженатым солдатам указаны их места, за чистоту которых они отвечают. Такое расположение гарантирует, до известной степени, от распространения прилипчивых болезней и приучает человека к опрятности. Во-вторых, они, как все японские жилища, хорошо проветриваются, благодаря широким дверям или окнам и тому, что выходят обыкновенно окнами, с одной стороны, на широкий двор или плац, а с другой в садик. При страсти японцев к садоводству, это последнее обстоятельство служит и к удовольствию, и к полезному в гигиеническом смысле развлечению солдат. Затем, как в японских домах нет мебели, а люди вообще садятся на пол, то и в казармах полы выстланы повсеместно бамбуковыми циновками безукоризненной чистоты, легко вытряхаемыми от сора. Только оружие помещается японскими солдатами на стенах или у стен комнаты; весь же прочий скарб без нужды невидим и сполна укладывается либо в сундуки, хранимые под высоконастланным полом, либо прямо в это обширное подполье, которое всегда сухо. Встав поутру, японец складывает свои ваточные одеяла, на которых и под которыми спит, и отправляет их под половую настилку, а покрывающую ее циновку вытряхает. Нагревание камер производится, по туземному обычаю, очагами с древесным углем, на которых всегда греется вода для чаю, ибо японцы никогда не пьют воды сырой. Казарменные здания всюду обведены канавками; следовательно, почва под ним не намокает, несмотря на частые в стране дожди. Для естественных надобностей солдат устроены повсюду [239] особые ретирады, содержимые очень опрятно. Это обыкновенно есть будка с ящиком, вставляемым сбоку под каменную плиту, в которой сделано нужное отверстие, элептическое, а не круглое, в видах опрятности. Нечистоты из ящика, служащего не более как на 12-16 человек, аккуратно вывозятся по мере накопления, по-тому что их охотно берут земледельцы, как удобрение для полей. Затем в ретираде обыкновенно есть рукомойник с водою и полотенце — все содержимое в чистоте. Семейные люди имеют особые отделения в казарменных зданиях, и каждое семейство совершенно отделено от прочих, имеет даже отдельный садик. Целая совокупность казарм, иногда, как в Иеддо и в Иокогаме, занимаюших обширные кварталы, обыкновенно обносится легким забором из досок, который скрывает внутренность зданий от взоров людей посторонних. В Нагасаки, по тесноте пространства, казармы сделаны в два этажа, с открытыми галереями на обширный двор; в прочих городах они одноэтажные. Все хозяйственные постройки: кухни, склады провизии, амуниции, сараи для артиллерийских орудий, лошадей, сбруи и прочее, всегда стоят отдельно от жилых зданий, и только в Иокогаме я видел казармы для эскадрона кавалерии, где жилища солдат сделаны над конюшнями; но эти конюшни содержатся в образцовой чистоте.

В заключение настоящей беседы, позвольте, мм. гг., сказать о военно-технических учреждениях, существующих в настоящее время в Японии. Говоря о вооружении войск, я упомянул об оружейных мастерских в Иеддо. Там же находится и литейная или, если угодно, артиллерийский двор, на котором уже отлито до 100 орудий и приготовлены сполна лафеты и ящики для двух батарей полевой артиллерии. В 1870 году эти мастерские, впрочем, почти не действовали, по недостатку денежных средств у правительства. Другая литейная находится в Осаке, а третья, и самая обширная, в Иокоске, при тамошнем морском арсенале. Этот последний вообще есть замечательнейшее военно-техническое учреждение Японии, хотя устроен собственно для морского, а не сухопутного ведомства. В нем, сверх литейной, находятся: обширная кузница с четырьмя паровыми молотами и 16-ю ручными горнами, имеющими паровую тягу; котельная, деревянная, сборная и такелажная мастерские; канатный завод; мастерские механическая и слесарная; верфь, мортонов элинг и, наконец, два великолепные дока, лучшие на всем востоке. Они вытесаны в цельном камне и имеют длины 430 и 385 футов. Со времени основания иокоскского [240] арсенала по лето 1870 года, в нем исправлялось не менее 16 иностранных судов и построено несколько небольших пароходов, собственно японских; из них один длиною 100 футов, т.е. 45 сажен. Суда эти ныне плавают в Иеддоском Заливе При арсенале есть школа для образования гидрографов и инженер-механиков. Ему подведомствен еще механический завод в Иокогаме, который работает для судов, нежелающих оставлять иокогамского рейда. Другое большое пароходное заведение находится в Аконуре, близ Нагасаки. Там тоже изготовляют паровые машины, железные лафеты и прочее, даже сделан железный мост, который стоит на одном из каналов, проходящих чрез Нагасаки. Завод аконурский замечателен тем, что в нем с 1869 года нет ни одного иностранца, а все, от директора до последнего кузнеца, туземцы. Здания в нем, как и в Иокоске, по большей части кирпичные, с деревянными связями, от землетрясений. Кроме этих казенных судостроительных учреждений, существует, в Хиого, частный машинный и пароходный завод, который уже спустил четыре парохода, плавающих в Осакском Заливе и на реке Иодогаве, которая соединяет море с озером Бивою, самым большим в Японии.

И так, вот какие военные средства имеет в настоящее время Япония, которая, десять лет назад, во многом была государством совершенно азиатским. Если к этому прибавить, что денежные ее способы невелики и бюджет, при развивающихся государственных потребностях, обременен дефицитами, то, кажется, это будет все, что нужно для первоначального ознакомления с военно-политическим ее состоянием, в главных чертах. В следующий раз мы посмотрим, как и где эти средства могут быть употреблены в дело.

ЧТЕНИЕ ВТОРОЕ.

В прошлый раз, мм. гг., мы говорили об основах военно-политического могущества Японии, начав обзором государственного ее устройства и окончив подробностями о снаряжении, вооружении, обучении и содержании войск. В самом начале лекции я притом сказал, что два важные отдела всякого военного обозрения какой-нибудь страны — о территории и о народе — не будут нами рассматриваемы. Однако теперь, начиная краткий стратегический обзор Японии, мы должны взглянуть на ее топографическое положение. Известно, что государство это, подобно Великобритании в Европе, [241] расположено на островах, соседних материку восточной Азии. Но в то время, как Великобритания состоит всего из двух главных островов, Япония имеет их в своем составе четыре, а с мелкими 3,850, из чего видно, что территория ее сильно раздроблена и, в случае войны с могущественною морскою державою, может быть разрезана и даже завоевана по частям. Мало того: изобилие мелких заливов и бухт у берегов больших островов может очень облегчить высадку неприятеля, хотя, с другой стороны оно же облегчает укрывательство японских судов. Вторая важная топографическая особенность Японии есть та, что почва ее очень гориста, более гориста, чем на каком-либо из островов и полуостровов Европы, за исключением разве Греции и Сицилии. Эго также могло бы служить затруднением для связи между различными частями государства, если бы японцы с давнего времени не устроили хороших дорог. Я говорю хорошие, потому что главные линии в стране, начиная от Сангарского Пролива, вдоль всего Нипона, до пролива Симоносакского и потом на острове Kuycuy до Кагозимы, представляют шоссе, которые могут быть названы отличными путями даже в европейском смысле. Кроме того и многие второстепенные дороги очень удовлетворительны, по крайней мере в том смысле, что по ним без труда могут ходить пехота, горная артиллерия и вьюки. Почти везде в трудных местах они шоссированы, местами даже выложены плитами и имеют на реках мосты. Только спуски и подъемы круты, иногда даже устроены в виде лестниц, как то было в Перу при инках. Карта показывает направление главнейших из этих путей, и притом со станциями, где значительные отряды могут находить удобные ночлеги и продовольствие. Но тут еще изображены далеко не все пути, а только такие, по которым удобно двигаться князьям с их многочисленными свитами, когда они собираются в Иеддо. О железных дорогах я не говорю, потому что они только предполагаются, хотя уже в 1870 году некоторые работы по пути из Иеддо в Осаку начаты. На значительной части японских рек есть мосты, обыкновенно на сваях, узкие — от 7 до 10 футов — и выпуклые в средине, но удобные для перевоза по ним значительных тяжестей. Впрочем, обыкновенный способ переезда через значительные реки есть переправа на лодках и даже в брод. Лодки невелики, совершенно плоскодонны и могут поднимать не более одной повозки с лошадью, да сверх того 6-8 людей. Переправы в брод иногда прекращаются от прибыли вод, нередко очень внезапной, как то [242] бывает во всякой гористой стране. Горы Японии, по большей части, покрыты лесами, иногда очень обширными. Таков, например, главный водораздельный кряж Нипона, идущий по средине его протяжения; таковы в особенности горы острова Иезо. Даже в наименее лесистых частях страны все крутые отклоны возвышенностей непременно, даже обязательно, т.е. по закону, покрыты лесом, чтобы дожди. не размывали слишком быстро почву и не производили голых обрывов. Исключение можно встретить только там, где обрыв каменист. Вследствие этого, при движении войск по долинам, они почти везде могут быть преследуемы огнем неприятеля занимающего лес, подобно тому, как это бывало где-нибудь в долинах Белой или Пшехи на Кавказе. Эти топографические подробности нам очень полезно узнать в самом начале настоящей беседы, потому что их необходимо принимать в соображение, когда может идти вопрос о сосредоточении или о передвижении войск в Японии. Теперь обратимся к собственно-стратегическому обзору.

Острова, составляющие Японию, лежат в Великом Океане, на 20 дней пароходного плавания от ближайшего пункта северной Америки и на полтора месяца от Европы. Это положение, очевидно, обеспечивает Японскую Империю от внезапного нападения большими силами со стороны сильнейших государств Старого и Нового Света.

Что касается до ее соседей на азиатском материке, то, при нынешнем состоянии дел, нечего ей опасаться ни Китая, ни Кореи. Россия до настоящей поры также не имела и не имеет на восточных своих пределах достаточных морских и сухопутных сил, чтобы серьезно угрожать самобытности или целости Японии. По отдаленности Амурского Края от средоточия государства, по его малой населенности. по недостатку в нем промышленных и военно-технических учреждений, по дороговизне содержания флота и войск в портах Японского Моря, нет сомнения, что и в будущем, по крайней мере ближайшем, Россия не может быть опасным для Японии противником-завоевателем. Не говоря уже про то, что нападение с ее стороны на японский архипелаг будет встречено единодушным сопротивлением великих морских держав, но, даже в предположении нейтралитета со стороны этих держав, нельзя упускать из виду, что борьба в пределах японских островов или на японских морях имеет для России всю вероятность на [243] неудачный исход, ибо местности эти от средоточия ее сил удалены на 12-15 тысяч верст, а японцы тут у себя дома.

Относительно Испании, соседки Японии по Филиппинским колониям, можно также сказать, что «империи солнечного восхода» нечего ее опасаться. Времена Карла V и Филиппа II прошли безвозвратно. Неопасна и Голландия, владеющая Зондским архипелагом.

Остается одна Англия, которая на Гон-Конге имеет могущественную морскую станцию, всего в шести днях пути от Японии. И как это первая в свете морская держава, как она обладает неисчислимыми ресурсами богатых стран в Азии и в Австралии, т: е. невдалеке от Японского архипелага, то она одна и может внушать серьезные опасения японскому государству. И опасения могут быть тем серьезнее, что, при обширных торговых связях Англии, едва ли хоть-одна большая держава решится на разрыв с нею из-за Японии, в которой имеет только второстепенные интересы. Соединенные Штаты, которые, так-сказать, призваны ко вмешательству в японские дела своим положением на Великом Океане, едва ли составят исключение, ибо коммерческие сношения их с Великобританиею обширнее, чем с каким-либо другим государством в свете, а война стоила бы прекращения их, да сверх того необъятных сумм, на которые Союз экономен. Для вооруженного содействия Японии нужно было бы стечение слишком исключительных обстоятельств, например горячего предварительного раздражения противу Англии, оскорблений, нанесенных последнею самим американцам во время приготовлений к экспедиции в Японию, и т. п. обстоятельств, которых Англия, конечно, постарается избежать. Франция, при теперешнем положении, да и надолго впредь, конечно, не в состоянии будет защищать Японию, как, впрочем, и угрожать ее самобытности, а Германия не имеет в соседстве точек опоры для военных действий, да и флот ее пока слишком мал для серьезной экспедиции в японских морях.

Таким образом ясно, что Англия есть единственное государство, которого Япония не только может, но и должна опасаться в настоящее время. В этом нельзя еще сомневаться и потому, что, в течение двух последних веков, Англия совершала на Востоке непрерывные завоевания, что, захватив Индию и Австралию, унизив и подчинив своему влиянию Китай, она разставила ныне сети для самой Японии в виде денежных кредитов, захвата важнейшей стратегической линии в стране, взыскания огромных контрибуций из-за ничтожных причин запрещения укреплять Симоносакский Пролив, [244] нежелания отозвать гарнизон из Иокогамы и прочее. Даже если бы всего этого не было, то достаточно одних печатных заявлений. Орган английского посольства в Иокогаме, «Japan Weekly Mail» в 1870 году с откровенностью объявлял, что «Англия одна имеет действительные интересы в Японии, что притязания и интриги других держав ей кажутся смешными, что содержание этими другими державами при японском дворе посольств есть чистое-ребячество, основанное на зависти к Англии, и нисколько притом для ее влияния неопасное, что так или иначе Англии одной предстоит хозяйничать на Японском архипелаге во-имя цивилизации».....

Эти соображения указывают на неприятеля, с которым. Япония сильнее всего может столкнуться, а вместе и на характер возможной войны, которая будет главнейше морскою, т.е. вестись помощью флота, если не исключительно им. Рассмотрим же прежде всего, именно с точки зрения такой войны, стратегическое положение Японии.

На 7,000 квадратных географических миль пространства четыре большие острова, образующие Японию, именно Мацмай, Нипон, Киусиу и Сикокф, имеют не менее 1,170 миль берегов, что дает по одной миле берега на шесть квадратных миль пространства. Защищать такую несоразмерно-огромную линию она, очевидно, не в состоянии. Даже ограничиваясь обороною только важнейших пунктов, Иеддо, Осаки, Симоносаки, Кагозимы, она должна будет разбросать свои силы на многие сотни верст. Все мелкие острова, очевидно, будут оторваны от ней, как только на соседних морях появятся неприятельские суда. А что до больших, то они будут предоставлены каждый своей участи немедленно после занятия Симоносакского, Сангарского и других проливов. Единство в обороне страны, сосредоточение всех оборонительных сил в одной местности, подобно тому, как в Великобритании у Ламанша или в Турции у Дарданел и Босфора, это единство недостижимо в Японии. Нужно поэтому для защиты берегов иметь флот, а для опоры в действиях флота — несколько укрепленных гаваней.

Замечательно, что Япония до сих пор не решила, где именно устроить большие военные порты. Конвенция 1864 года лишила ее права укреплять Симоносакский Пролив, который самою природою как бы назначен для этой цели, разделяя две главнейшие из составных частей государства и имея среди себя рейд. Затем остаются: на юге Кагозима — великолепный порт, который может быть сделан неприступным при небольшой помощи [245] искусства; в средине страны гавань Оо-сима, у южной оконечности Нипона, которая также может быть укреплена без огромных издержек; на севере бухта Авомори; на северо-западе бухты Цуруга и Микуура, которых местные свойства еще недовольно известны и которых район очевидно теснее, чем портов прибрежных Тихому Океану. Все прочие известные гавани имеют следующие недостатки для военных портов:

Нагасаки может быть отрезана от страны появлением неприятельских судов в бухтах Омуре, Симабаре и Ягами, причем сделав высадку в первой из этих бухт, у Токица, неприятель через три часа марша достигнет города и порта с севера, откуда доступ легок и где нет никаких оборонительных построек.

Кокура — гавань мелкая и открытая.

Хиросима — мели.

Хамада — малый объем; гавань в Японском Море.

Хиого — открытая стоянка; два штерншанца с небольшими башнями средних, составляющие теперешнюю защиту гавани, не имеют в себе ничего серьезного.

Осака — тоже открытый рейд; притом вход в реку Иодогаву возможен только для мелких судов во время прилива.

Пролив Наруто, между Сикокфом и Авадзи, водоворот.

Пролив Идзуми, между Авадзи и Нипоном, нет гавани.

Танабе — бухта удобная, но которой лучше предпочесть соседнюю Оо-симу, как более удобную для обороны и имеющую два выхода.

Мелкие бухты на полуострове Симе еще не исследованы.

Залив Овари и бухта Шикава сама по себе слишком обширны для порта, а у берегов не имеют меньших бухт, удобных для военной гавани. Как пристань для крейсеров, неудобны потому, что легко могут быть блокируемы.

Хаманацу ила Хамада — басейн закрытый, но много мелей.

Все мелкие бухты полуострова Изду слишком малы для устройства укрепленных военных гаваней, не исключая и Симоды, которую притом трудно защищать с сухого пути, ибо она обставлена горами, которые могут быть заняты противником без большого труда.

Все бухты Иеддоского Залива: Асина, Урага, Иокоска, Мисисипи, либо малы, либо открыты. Впрочем, Иокоска с соседнею бухтою Повхатан могли бы быть хорошим убежищем для [246] японского флота, если бы построить обширную систему фортов на окружающих высотах.

Иокогама не укреплена и занята иностранным гарнизоном, именно с целью препятствовать укреплению; да и рейд открыт с юго-востока.

Иеддо не имеет гавани по причине мелей. Большие суда могут стоять только в открытом заливе, вне линии существующих укреплений, которые, по самому расположению и устройству, не могут дать флоту никакой защиты. Даже своего прямого назначения — защищать столицу от бомбардирования с моря, они не достигают вполне, ибо суть открытые редуты, которые легко могут быть обстреляны морскою артиллериею и потом взяты приступом.

В заливе Сендай есть гавани для джонок, но не для военных судов; много мелей и скал.

Порт Намбу хорош, но может быть атакован с сухого пути неприятелем, высадившимся невдалеке на юге или севере.

Самая бухта Авамори, при всей ее стратегической важности, как охранного порта для Сангарского Пролива, имеет свое неудобство в излишней обширности.

Хакодате можно бы предпочесть этому большому заливу, но это уже будет вне Нипона, т.е. главного средоточия могущества Японии.

И так, самою безукоризненного гаванью Японии для устройства большого военного порта нужно считать Кагозиму. Здесь вулканический остров Гакура отделяет обширный глубокий басейн от прочих частей залива Кагозимы и делает доступ внутрь порта невозможным. А между тем сохраняются два выхода, и для блокад порта, следовательно, нужно больше судов. Кроме того, Кагозима есть ближайший порт к гаваням Китая, куда направляется всегда много торговых кораблей тех держав, которые могут вести войну с Япониею. Выходя из Кагозимы, японские крейсеры могут иметь станции на Ликейских островах.

После этого порта следует Оо-сима. Неизвестно, на какой из этих местностей остановит свой выбор японское правительство; но покамест ни в одной оно не приступало к сооружениям. Князь Сацума, правда, укрепил свой порт, Кагозиму; но эта оборона недовольно солидна, чтобы доставить всему японскому флоту убежище столь же надежное, как, например, Плимут, Брест и Тулон.

Весьма возможно, что японцы, сделав уже значительные издержки [247] в Иокоске и Аконуре, остановятся на одной из этих местностей, чтобы помощью искусства ее укрепить. Это будет тоже недурной выбор; но устройство укреплений обойдется дорого, а стратегического значения, такого как Кагозима, Симоносаки и Оо-сима, ни Иокоска, ни Нагасаки не получат.

Указав на неустройство береговой обороны Японии, посмотрим теперь, какой флот может она противопоставить неприятелю, который бы вздумал атаковать ее. Прежде всего следует заметить, что флот этот не имеет общей организации, принадлежит, большею частью, не центральному правительству, а отдельным князьям, общих маневров не делает и вообще большой морской практики не имеет. Экипажи его также неопытны, хотя японские матросы принадлежат к числу смелых и искусных в своем деле людей. Не достает хороших офицеров, особенно сведущих механиков и гидрографов. Мы упомянули в прошлую лекцию, как этому последнему недостатку японское правительство старается помочь основанием морских классов при иокоскском арсенале. Кроме того, оно отдавало и отдает многих людей из дворян на военные суда европейцев, для получения практического морского образования. Известный предводитель восстания в 1868 году, адмирал Эномото Кумадзиро, образовался таким образом на голландских судах. В 1870 году двенадцать молодых японцев поступили на английскую летучую эскадру Тихого Океана, приходившую в залив Иеддо. Но все это еще очень недостаточно, чтобы из теперешней, довольно, впрочем, значительной, массы японских судов (см. список их в обозрении Японского архипелага, в приложениях) образовать настоящий боевой флот. Сами японцы понимают это, и потому к собственно-военным судам причисляют едва 14 пароходов, в главе которых должен быть поставлен башенный броненосец таран Stonewall и броненосный же корвет Jho-shu maru. Очевидно, что никакого серьезного сопротивления значительной европейской эскадре такой малочисленный флот оказать не может, и, вернее всего, сделается добычею неприятеля при первой войне. Поэтому его роль должна состоять только: а) в крейсерстве за коммерческими судами противника, для чего может быть отряжено 3-4 парохода из лучших ходоков и непременно с европейскими лоцманами и механиками; В) в перевозке войск и военных тяжестей вдоль берегов самой Японии, где таковые не будут блокируемы, и с) в некотором содействии защите портов. Но и во всех этих отношениях блистательной роли он не может играть, как по [248] свойствам судов, так и по неопытности экипажей. Все повреждения, какие могут быть понесены японскими судами, в случае войны, неисправимы, так как порты Иокогама, Иокоска, Хиого и Нагасаки, где есть технические морские учреждения, конечно, будут блокированы или даже взяты неприятелем прежде всего другого.
Нажмите, чтобы раскрыть...

Ондатр · 4 дек 2020

контакты с Западом вызвали большое оживление в традиционном европеведении, миссии, посылка студентов за границу, новые переводы дали массу новых материалов.
в 1856 в Эдо был открыт Центр по изучению иностранной литературы ставший главным центром исследований.
появлялось всё больше людей готовых изучать иностранные науки в частном порядке.

видными просветителями были Юкити Фукудзава и Хироюки Като - издавшие обширные работы о Западе ,в т.ч. о его политической мысли и политическом устройстве.

вообще круг людей занятых интеллектуальным трудом (включая чиновников) составлял в Японии ок. 2% населения - что не мало.

Были ещё монахи. но для них настали трудные времена. новое императорское правительство издало указ об очищении от всего буддийского синтоистских храмов. параллельно начинается широкое общественное движение "искоренения буддизма" - закрывают и ломают храмы, утварь распродают, монахов унижают и заставляют выходить из сана. В это время был разобран и продан на слом древний монастырь Кофукудзи - уцелела только одна пагода.

list · 4 дек 2020

Япония 60-70-х (с Лондонской выставки фотографий). снимки и описания с сайта Японский меч

Аристократка. 1867
Дорогие паланкины с роскошным интерьером и выводком слуг вокруг — сословный маркер и предмет роскоши аристократов уходящей эпохи.

Представительница ассоциации Гэккэн-Каи, 1875

Основанная в 1873 году, ассоциация Гэккэн-каи объединила разрозненные остатки былого фехтовального могущества Японии. Представители крупных школ проводили показательные выступления и мастер-классы по целому ряду боевых искусств, включая кэндзюцу, кюдо, яри-дзюцу и так далее. Среди мастеров ассоциации были также и женщины, владеющие искусством нагината-дзюцу (нагината — холодное оружие с длинной рукоятью овального сечения и изогнутым односторонним клинком), что о ту пору было привычным явлением среди юных аристократок.

Деклассированный самурай (ронин), 1867

Примета новой эпохи — ронины, самураи без прав и множества привилегий, остались за бортом истории дожидаться 20 век с его любителями японских боевых искусств. Не все смогли найти себя в обновленной Японии: кто-то стал разбойником, кто-то опустился на дно городской бедноты, кто-то стал обычным крестьянином. Портрет выполнен фотографом Симоока Рэндзё, сыном мелкого самурая, а ныне обычным разночинцем Мэйдзи.

Самурай в доспехах, незадолго до окончательного запрета на ношение оружия в общественных местах в 1876 году.

Начальник гарнизона префектуры Канагава - Кубота Сэнтаро, 1864 (справа он в центре)

Командир отряда самураев. 1870

Сигизмунд Гийом де Беркхейм с посланниками сёгуната.

Представители миссии сёгуната, отправленной во Францию для ведения переговоров об открытии для торговли ряда японских портов (1864 г.). В центре — доверенное лицо миссии Кавадзу Сукэкуни, ря дом — мэцукэ Кавада Хирому. Представитель французской стороны — полковник Сигизмунд Гийом де Беркхейм, командир кавалеристов французской императорской гвардии.

Токугава Акитаке — сводный брат Токугавы Ёсинобу, последнего сёгуна династии Токугава. Акитаке посетил Францию в 1867 году в качестве эмиссара на Всемирной выставке и вернулся в Японию, когда Ёсинобу был уже свергнут.

Ондатр · 6 дек 2020

социально-экономический строй Японии напоминал Калькутское президентство )
Т.е. земля принадлежала князьям, а крестьяне выступали как наследные держатели. Уровень жизни был крайне низким, кроме прочего было ещё масса ограничений наложенных при сёгунате - например не строить многоэтажных домов. Дома крылись соломой, в центре был общий очаг, преобладали большие семьи, практиковался инфантицид (убийство стариков как в известном фильме, это всё же была редкая экзотика) и продажа девочек в публичные дома.
Уровень грамотности при всё при том был довольно высок. молодёжь 17-25 объединялась в своеобразный "комсомол", старики с 60 лет уходили "на пенсию" - переходили в разряд иждивенцев и выбывали из социальной жизни. Дети считались грудными до 5 лет.

Был ещё слой горожан фактически скупивших у крестьян землю, но де юре это землевладение было нелегальным. хотя свою арендную плату они получали. работали с крестьянами и скупщики - организаторы рассеянных мануфактур.
Вообще японские купцы считались изрядными ловкачами и порядочными мошенниками . В отличие от них самураи были предельно честны.
Самураи делились на служивших князьям и ронинов, последние могли заниматься интеллектуальным или даже ремесленным трудом. Княжеские - жили на жалование.
элиту составляло 470 семей - (в т.ч 276 владетельных княжеских) - всего 2675 человек.
к ней примыкал высший слой самураев - 9000 семей

Ондатр · 4 дек 2020

храм

цех по производству сакэ

зажиточная усадьба

*понятно, без стекла и электричества)

Ондатр · 4 дек 2020

громадное собрание фотографий Японии этого периода https://humus.livejournal.com/4839729.html )

Ондатр · 4 дек 2020

Искусство

ещё Ёситоси (Ёшитоши) - крупнейший мастер укиё этого периода

Ондатр · 4 дек 2020

Каванабэ Кёсай

Ондатр · 5 дек 2020

Ондатр · 4 дек 2020

Маруяма школа

Накадзима Райсё

Мори Кансай

list · 4 дек 2020

Ондатр сказал(а): ↑

Ёситоси (Ёшитоши) - крупнейший мастер укиё этого периода

Нажмите, чтобы раскрыть...

он разный. мне больше нравится в таком исполнении

Ондатр · 4 дек 2020

у меня конкретно работы 1868 года )

list · 5 дек 2020

да, в плане искусства этот год никуда не годится. вся энергия ушла на социально-политические преобразования )

Ондатр · 5 дек 2020

Сибата Дзесин. школа Римпа. (66-68 гг)

Ондатр · 5 дек 2020

Ондатр · 5 дек 2020

Японское искусство в Европе вызывало интерес и даже было модным

Ондатр · 5 дек 2020

Ондатр · 5 дек 2020

Ондатр · 5 дек 2020

Венюков. очерки Японии . 1869

можно подразделить все на селение Японской империи на три главные племени: господствующее, без сравнения многочисленнейшее других — японцы, и второстепенные по числу — аины [88] и ликейцы. Три эти породы занимают и три различные географические области. Японцы живут в средине, от 30 до 42 1/2° сев. широты, на островах Нипоне, Сикокфе, Киусиу, и на всех мелких, к ним прилегающих, а также в южной части Мацмая. Аины составляют население большой части последнего острова, и переходят отсюда на Сахалин и на Курильские острова, где уже носят названье курильцев и несколько отличаются от аинов собственно. Ликейцы суть жители ряда небольших островов, который тянется на юг от Японии к стороне Формозы. Рассмотрим характерические черты каждого из этих племен.

Японец невелик, обыкновенно вершков 35-37 ростом (женщина 32-34), пропорцианально сложен, скорее худощав, чем толст, но имеет хорошо обозначенные мускулы, чего нет напр. у некоторых тунгузских племен. Он гибок, ловок и, благодаря воспитанию и привычке, чужд движений резких и грубых. Физиономия его приветлива. Глаза черные смотрят чрезвычайно оживленно, внимательно и видимо выражают хорошие умственные способности. Голова японца, не смотря на его небольшой рост, не менее европейской, от чего она кажется даже очень большою. Отношение вертикального и горизонтального ее поперечников то же, что и у нас; личной угол не менее европейского. Череп округлый, изредка впрочем приподнятый у макушки. Уши, нос, рот не представляют ничего резкого или грубого, и только взаимное расстояние глаз да некоторая наклонность их внутрь [89] и ширина скул выдают азиатца. Заметим, что вся эта физиономия обыкновенно скрашена улыбкой, добродушной у большинства, слегка иронической у высших сословий, где также нередки лица, выражающие спокойную в себе уверенность, без надменности, и привычку повелевать. Цвет лица японца ближе всего подходит к цвету нашего малоросса или итальянца; но впрочем это зависит от климата и условий общественной жизни. У женщин нежная кожа представляет те же оттенки белизны и румянца, как в средней и южной Европе, делая различие только с рыжеватыми особями скандинавской и англосаксонской пород.

Японцы имеют густые черные или темно-русые волосы; борода и усы их, когда отпущены, столь же густы, как европейские, что заметно отличает их от китайцев и всех малайских и тунгузских племен. На груди, руках и ногах волосы встречаются редко. По принятому обыкновению японцы бреют усы, бороду и переднюю часть головы; но во время траура от этого правила делается отступление: Некоторые старики носят бороду постоянно, и тогда она постепенно принимает все оттенки седины.

Образ жизни японцев в существе умеренный, ибо они почти не знают крайностей пьянства и каторжно-утомительных фабричных работ европейцев — делает их довольно долговечными, не смотря на умеренность пищи. Старики в 70-80 лет не редкость. Но женщины, рано начинающие исполнять половое назначение, обыкновению стареют быстро. [90] В 60 лет старуха уже совершенная развалина; сорокалетняя женщина смотрит, как шестидесятилетняя в Европе. — Впрочем о долговечности японцев нет ни каких точных сведений, да и не может быть, потому что статистика в Японии не сделала еще на столько успехов.

О языке японцев, их нравах и обычаях будет сказано особо, а потому здесь заметим только, что первый, т. е. язык, принадлежит к числу богатейших формами и словами. В противоположность китайскому, он имеет не только те флексии, которые вызываются склонениями и спряжениями, но и много других, обозначающих оттенки мысли и состояние слов. По свидетельству Головнина грамматика японская однако же не очень трудна, потому что изменения слов при склонениях и спряжениях малочисленны. Перемены падежей обозначаются окончаниями, перемены времен глаголов также; и как глаголы японские не имеют ни родов, ни чисел, ни наклонений, а только одни времена, то это очень упрощает их изучение. Для точнейшего обозначения эпохи события употребляются японцами наречия; напр. я еду в город завтра, после завтра, утром, вечером, днем; это случилось давно, не так давно, и т. п. Предлоги ставятся после слов, к которым относятся; союзы также иногда следуют за словами, которые связывают. Но если грамматика не особенно трудна, то лексикографическое богатство японского языка изумительно. Синонимы, увеличительные, уменьшительные, [91] ласкательные слова здесь самое обыкновенное дело; значение и употребление личных местоимений так своеобразно что, по замечанию Алькока, достается с трудом. И все это богатство необходимо для того, чтобы выразить точнее оттенки мысли, взаимные отношения разговаривающих лиц, состояние духа говорящего, характер рассказываемого события, качества описываемого предмета и т. д. В этом смысле японский язык, кажется, есть самый богатый на всем земном шаре и служит к подтверждению той известной в филологии истины, что чем диалект самостоятельнее, независимее от других развивался, тем более находил он в самом себе силы, гибкости и изящества. При обилии гласных в словах, речь японская весьма музыкальна и несколько напоминает итальянский язык.
Нажмите, чтобы раскрыть...

Ондатр · 5 дек 2020

Все аины, по [94] свидетельству Крузенштерна, подтверждаемому и позднейшими исследователями, очень небольшого роста, не более 2 арш. 3 вер., и почти все одноростки. Они очень смуглы, имеют густые длинные бороды и черты лица приятнее, чем напр. у камчадалов. Мнение, что они покрыты сплошь волосами, есть басня. У женщин косы очень длинны; лицом они также смуглы. Губы красят в синюю краску, руки татуируют. Они услужливы и откровенны. Одеваются по большей части в меха и кожи; но не прочь надеть под них и японскую бумажную или холстинную одежду. Употребляют также грубые ткани собственного приготовления из древесной коры. Мущины носят медные серьги. Каждый домохозяин непременно держит медвежонка, которому дает угол в избе, и нет возможности убедить аина продать подобного медвежонка. Женщины (по свидетельству Лаперуза и Броутона, отвергаемому впрочем Крузенштерном, но подтверждаемому Головниным) кормят этих медвежат грудью, «вероятно, как заметил потом Головнин, чтобы полакомиться кусочком сладкого мяса». У аинов нет и следов земледелия и скотоводства. Они употребляют для езды только собак, и ездят на них зимою в санках, а летом на бичеве, вдоль рек. Управление у них патриархальное, т. е. через старейших в роде или в селении. Аины не имеют храмов; но у них есть божество, называемое камои; в честь его они жгут на берегу и на горах огромные костры, и в этом состоит все их богослужение. [95]

К этим подробностям, собранным полвека назад, можно прибавить лишь несколько слов, чтобы Изобразить состояние аинов в наше время. Пятнадцатилетние наблюдения, сделанные на Сахалине, и известия о Мацмае, относящиеся к 1863 году, убеждают, что в существе народ остался тем же, чем был при Крузенштерне и Головнине; но что, с другой стороны, и внешнее влияние отразилось на нем с заметною силою. Аины теперь, даже на Сахалине (в южной части) впали в полную экономическую зависимость от японцев, не могут жить без их одежды, отчасти и без их продовольствия. Они расселены на этом острове деревнями вдоль берега; на Мацмае же, напротив, во многих местах отрезаны от него японцами. Звериная и рыбная ловля и ныне составляет главный их промысел; но они уже несовсем чуждаются земледелия, и некоторые из них имеют у [99] себя огороды. Число их, без сомнения, убывает, так как в 1862 г. оставалось на Мацмае не более 50,000 аинов противу 120,000 японцев; на Кунашире же и Итурупе пропорция еще менее. Здесь можно еще заметить, что при постепенном сближении с туземцами Сахалина, русские стали мало по малу различать между ними две породы: аинов собственно и курильцев. Это различие внесено даже на оффициальную карту Восточной Сибири, так как аины и курильцы живут в разных селениях. Таким образом вопрос о разнородности аинского племени опять может возникнуть, если только племя это, вообще малочисленное, не будет окончательно поглощено более образованными народностями.

Нажмите, чтобы раскрыть...

Население Ликейских островов, числом, по Гауксу, от 150 до 200 тысяч душ, представляет любопытный пример племени, в котором автографические признаки различных рас так перемешались, что энтографы долгое время не знали, куда их причислить. Несомненно, что они более всего сходны с японцами по росту, по складу головы и по языку; но, по свидетельству Базиля-Галла, Мак-Леода и мн. др., в них столько родственного с корейцами и малайцами, что они составляют именно переходное звено от так называемой монгольской расы к малайской. Небольшие ростом (2 ар. 1 вер.), сходные выражением лица с японцами, они также мало смуглы, как жители Нипона, не смотря на положение их островов вблизи тропика. Волосы и глаза у них черные; [100] последние широки и имеют едва лишь заметную наклонность век к стороне носа. Губы тонкие, лице овальное, нос не приплюснутый, хотя небольшой, ноздри тонкие, но не вздернутые. Большие черные борода и усы также отличают их от китайцев, как и жителей Нипона; только они не бреют их подобно последним. — Язык их почти тождествен с японским, но очевидно заключает и посторонние примеси, напр. китайскую и тагальскую. Нужно заметить, что с одной стороны ликейцы находились некоторое время в прямой и исключительной зависимости от Небесной империи и приняли в свою среду многих колонистов китайских; а с другой религия их, буддизм, проникла к ним вероятно из Индии, как полагает то Фас. — Ликейцы народ оседлый, почти исключительно земледельческий и чрезвычайно кроткий. Они приветливы к иностранцам, живут в совершенном мире между собою. Два значительные городка, Напа и Шуи, несколько десятков больших селений и множество мелких разбросаны по отклонам их холмов, большею частию среди густой зелени. Напа, на югозападной стороне Большего острова, есть главный порт страны, с 3.000 жителей, посещаемый японскими джонками, а Шуи — столица архипелага, где живет владетель его. Дома ликейцев деревянные, легкой постройки, обыкновенно открытые, помощью широких просветов в стенах, с одной, а иногда и с трех сторон, так что ветер свободно в них ходит, не производя однакоже беспорядков, потому что хижина всегда окружена густою древесною [101] зеленью. Крыши соломенные, бамбуковые или черепичные, с некоторым погибом, напоминающим китайские кровли. Пол обыкновенно несколько поднят над горизонтом земли и устлан, по японски, циновками. — Одежда их состоит: у мущин — из рубашки, широких панталон и халатов с широкими рукавами, почти таких же, как японские, но несколько покороче и преимущественно из легких материй; — у женщин — из короткой юбки, сверх которой также надевается широкий халат. Материалы для тканей те же, что в Японии, т. е. хлопчатая бумага и шелк. Обыкновенно они ходят с непокрытою головою; но во время дурной погоды, а чиновники и вообще на службе, надевают легкие шапки, нечто среднее между феской и шотландскою шапкою. Волос на голове ликейцы не бреют, а собирают в один пучок на макушке, предварительно намазав их растительным маслом и тщательно вычесав. Пучок удерживает свое положение и форму помощью двух колец, на него надеваемых, обыкновенно из меди, а то и из золота. Шапки цветом своим напоминают разряды чиновников, при чем фиолетовый принадлежит исключительно семье государя.

Ликейское общество имеет аристократический строй, то есть в нем есть дворянство, чиновничество и простонародье. Все они подвластны одному владельцу, который носит титул кун-ка, и есть государь неограниченный, хотя состоящий в вассальной зависимости не только от Японии, но даже от Китая, которому [102] уплачивает ежегодную дань. Впрочем неограниченность его власти вообще очень условна, потому что Ликейские острова постоянно содержат японские гарнизоны. Гарнизоны эти состоят из солдат сацумского князя, который есть прямой сюзерен ликейского кун-ка. Двадцать или тридцать японских джонок ежегодно посещают архипелаг и развозят по нем японские товары: ткани, лаковые, металлические и другие изделия; в замен они вывозят сырые продукты. Собственные мануфактурные произведения ликейцев уступают японским и даже китайским. Образование народа ниже, чем в Японии; но высшие классы совершенно усвоили китайскую и японскую ученость. Они последователи конфуциевского рационализма и потому скептики в деле веры, между тем как народ довольно усердно предан буддизму, что доказывается почетным положением среди его бонз. Христианство не прививается на Ликейских островах, не смотря на усердие многих миссионеров, напр. Бетльгейма. Народ бежит от проповедников, едва они начинают о вере, хотя, с другой стороны, миссионеров никто не преследует. Одно ли влияние жрецов тут действует, или присоединяются предания о судьбах христианства в Японии и Китае, — трудно сказать. Все ликейцы оказывают большое уважение к покойникам и носят по умершим родным долговременный траур. Любопытно, что ликейцы, будучи обитателями островов, почти во все не занимаются мореплаванием и торговлею.
Нажмите, чтобы раскрыть...

Ондатр · 6 дек 2020

Высшее сословие, аристократию японского общества, составляют князья. Алькок заимствован из японского оффициального альманаха список их, относящийся к 1861 году, и извлечение из этого списка мною помещено в приложении к настоящему очерку. Но чтобы понять его содержание, необходимо заметить что сама аристократия распадается на два разряда: древнюю, ведущую свои роды с первых веков японской истории, и новую, обязанную своим возвышением тайкунам и особенно Минамотоно-Иеясу. [175] Древних княжеских родов всего восемнадцать, и представители их одни имеют законное право на титул даймиосов, хотя этот титул обыкновенно придается и всем прочим князьям. Они собственно владетельные государи в смысле, близком к членам теперешнего Северогерманского союза. Остальные же титулованные аристократы — гакамон, тосама, гофудаи — суть уже «новые люди», вассалы бывшие сиогуна, а не самого микадо. Их могущество, богатства и степень почета очень велики; но они всё таки саймиосы, т. е. меньшие по отношению к древней японской знати. И политические права их при сиогунах были гораздо меньше, чем даймиосов (кокусю). С этими последними тайкуны состояли в конституционной сделке, известной под именем законов Гонгенсамы; саймиосы же были только наследниками титулов и земель но никакого органического закона за себя не имели. Число даймиосов ограничено и весьма невелико; до степени саймио на памяти европейцев дослуживались многие, как в Англии до звания лорда и в Испании гранда. Разумеется, высокое положение обоих классов на общественной лестнице, их служба при дворе, взаимное родство и общие сословные выгоды связали их тесными узами; но тем не менее, различие очевидно и сохранилось до нашего времени. Иккамоно-ками, например, были наследственными первыми министрами сиогунов, но они не были даймиосами.

Князья обоих разрядов суть наследственные владельцы их княжеств, но поставленные в зависимость [176] от центрального правительства, зависимость которая менее непосредственна опять таки лишь для 22-х даймиосов (Двадцати двух, а не восемнадцати, как сказано выше, потому что некоторые князья признаны даймиосами после принятия законов Гонгенсамы.). Земли их разграничены, но впрочем уделы не совпадают с провинциями, которые читатель найдет на карте. Деление на области — историческое, имевшее практический смысл лишь в отдаленной древности (Разделение Японии на 68 провинций сделано было императором, или микадо, Тен-му, в 681 г. по Р. Х.); в наше же время владения князей распределены совершенно иначе. Князю Сацумы напр. принадлежит не только вся эта область, но и соседняя Фиуго, а также Ликейские острова; даймиосу Канге (Каге) большая часть провинции Ното и самая Канга; князю Авы — область Ава (Асиу) и остров Авадзи. С другой стороны, в одной провинции Муцу можно найдти нескольких даймиосов: Намбу, Иетжу, Муцу, и то же явление повторяется в другой обширной области, Деве. Вообще необходимо сознаться, что территориальное разделение Японии между различными владетельными особами в наше время почти совсем неизвестно.

Князьям принадлежат многие важные преимущества и права. Не говоря здесь о тех, которыми они были ограждены от самовластия сиогунов, упомянем о праве суда и расправы над всем населением их [177] владений. Губернатор императорского города, напр. Осаки, будь он самым важным и доверенным лицом, не может казнить смертью преступников без утверждения приговора суда верховным советом; а князья в своих областях распоряжаются жизнью своих вассалов безаппелляционно. Они имеют также право сбора податей с их владений, даже право чеканки монеты и выпуска ассигнаций. Кроме того им присвоены многие внешние отличия, недоступные прочим сословиям; например они одни могут являться во дворец, на новый год, в китайских костюмах; у одних их лошади могут иметь чепраки из тигровых или бобровых шкур, и т. д. Все эти права переходят у них по наследству; но не к старшему в роде, как принято это напр. в Англии, а к тому из сыновей или даже других родственников, которого владетельный князь признает наиболее способным. «От сего обыкновения, замечает Головнин, происходит то, что владетельные князья в Японии почти всегда бывают люди умные и способные к делам государственным, и потому они так страшны сиогуну, что власть его могут держать в пределах умеренности». Младшие сыновья владетельных князей, или, правильнее, потомки их, не получившие владения княжеством, добывают себе отличия службою; но титула отцов не наследуют.

Доходы многих князей очень значительны; например даймио Канга получает около пяти миллионов рублей, даймио Сацума более трех, князь Овари два [178] с половиной, даймио Муцу также, и пр. Но не следует думать, что они составляют их частную собственность, как то мы видим в Европе у богатых помещиков. Напротив, доходы эти росписаны по разным статьям расходов и, до последних событий, собирались под наблюдением императорских чиновников, которые обязаны были давать подробные финансовые отчеты. Князья лично распоряжались конечно большими суммами, назначаемыми как на их домашние надобности, так и на общественные потребности их княжеств; но например содержание войск, дорог и другие общегосударственные расходы почти от них не зависели. Императорский коммиссар расходовал нужные для этого суммы, согласно бюджету каждого княжества. Мало того, сиогуны, окружив князей шпионами, употребляли все усилия к тому, чтобы заставить их проживать все их доходы, без малейших остатков, и по большей части успевали в этом. Почти нет князя, который бы не был в долгах богатым купцам и банкирам. Особенно дорого обходились им ежегодные переселения в Иеддо и обратно в свои владении, когда приходилось содержать в пути многочисленные конвои, нередко достигавшие 5 и 10.000 человек разного звания.

Второй класс японского общества составляют дворяне, хамададо или кинин, т. е. вассалы князей, а также и императора, если они живут в провинциях, непосредственно принадлежащих ему (Таких есть пять: Ицуми, Каваце, Сецу, Амато и Ямазийро.). Это [179] владельцы поместий, обязанные службою своим сюзеренам. Число солдат, ими содержимых, соразмеряется с протяжением и богатством их земель. В провинциях императорских имеется свыше 3.000 дворян, которые могут выставить в поле 80.000 солдат. Дворяне, подобно князьям, пользуются важными личными преимуществами, недоступными прочим сословиям. Так одни они могут быть членами большого совета при сиогуне: одни они могут занимать все важные государственные должности, начальствовать войсками, быть губернаторами и пр. Каждая дворянская фамилия имеет свои особые знаки отличия и право содержать приличную почетную стражу при главе семейства. Достоинство дворянское наследственно, как и княжеское, и притом отец может признать своим главным наследником любого из сыновей или даже постороннего, в случае неспособности собственных детей, «от чего замечает опять Головнин, у японцев в дворянском сословии и встречаются редко дураки или негодяи».

Многие дворяне, послужив с честью государству и достигнув высших чинов, получают от микадо титул ками, делающий особы их как бы священными в глазах народных масс, ибо ками значит святой, божественный. Этот же титул имеет большинство князей. Трудно найдти в европейской общественной иерархии звание, подходящее по значению своему к ками; но необходимо иметь в виду, что звания этого добиваются все служащие дворяне, как самой почетной награды, приравнивающей их к князьям. [180]

Третий класс составляют жрецы и монахи синтосские и буддистские. Головнин коротко выражается о них, что «сословие это очень многочисленно и разделяется на разные степени, по которым имеет свои особые преимущества, из коих однакоже самые выгодные те, которые хотя не означены законом, но по обстоятельствам и по важности, сопряженной с духовным саном, всегда принадлежали сему сословию у многих народов земного шара: я разумею праздность и удобство хорошо жить на счет других». Но такая характеристика, при всей ее образности, не исчерпывает дела. Необходимо присовокупить, что жрецы храмов получают содержание частию от приношений верующих, но частию, и очень нередко, от капиталов, принадлежащих самим храмам и завещанных основателями и благотворителями. Эти капиталы иногда состоят из поземельных участков, отдаваемых в наем, из зданий разного рода и проч. Мы знаем теперь, что многие буддийские храмы в Иеддо служили резиденциями европейских посольств, и известны также случаи, что тот или другой храм отдавался на время для пиршества или другого увеселения, конечно не даром. Нищенствующие монашеские ордена живут одним подаянием.

Те разряды духовенства, которые не входят в состав монашеских орденов, безусловно подчиняются светским властям и законам во всем, что выходит из пределов их духовных обязанностей. Так, между прочим, за преступления они судятся одною [181] светскою властию. При Головнине на Мацмае был случай такого суда над жрецом, обвиненным в воровстве и побеге. Губернатор прежде всего велел посадить виновного в тюрьму, а потом, по разборе дела, его казнили. На замечание русского капитана, что следовало бы в подобных случаях обращаться предварительно к духовным властям для лишения провинившихся их духовного сана, знакомые ему японцы со смехом отвечали, что «бездельники, изобличенные судом и караемые законом, сами собою лишаются преимуществ своего звания вместе с головою, не смотря на то, хочет ли того духовная власть иль нет».

Военное сословие — самое многочисленное из тех, которым присвоено название саймураи, т. е. благородных. В Европе, по некоторым сбивчивым показаниям японцев, считают, что это сословие в состоянии выставить до 800.000 ратников. Но это показание очевидно преувеличено. Цифра 800.000 скорее относится ко всем взрослым мущинам военного звания, чем к возможному эффективу армии. В самом деле, ежели Франция, где все население страны подлежало конскрипции, редко в состоянии была выставить 800.000 солдат, то в Японии, где военная повинность лежит только на одном, и притом не господствующем по числу, сословии, едва ли можно допустить возможность поставления на военную ногу более 300.000 человек сразу. Сведения тому подобные, которые привел еще Кемфер, что один город Осака [182] может дать 80.000 солдат, не заслуживают внимания, и напротив, мы видим, что цифра 80.000 есть предел для целой армии тайкуна, собираемой в пяти провинциях и четырех больших городах: Иеддо, Осаке, Хиого и Нагасаки. Допуская затем, что 800,000 есть количество всего взрослого мужского населения, обязанного военною службою в целой стране, и принимая во внимание, что эта обязанность начинается для молодых людей с 15 лет, мы получим, по теории вероятности и на основании статистики европейских государств, что вся числительность военного сословия в Японии достигает двух с половиною миллионов душ обоего пола.

Такой вывод все еще очень значителен, потому что цифра 2.500.000 превосходит напр. общий итог казачьего сословия в Российской империи, столь обширной по своему протяжению и вдвое многолюднейшей, чем Япония; но он, по крайней мере, не парадоксален. Конечно, в последнее время японские войска набираются усиленным образом, и общая числительность вооруженных и действующих отрядов может и выйдти из цифры 300.000 человек; но не следует забывать, что долго достигать этого предела японская армия не может, потому что наборы все-таки делаются в одном военном сословии, с присовокуплением к нему дворянского, которое дает офицеров. История нам свидетельствует также, что в большие войны, напр. при походе сиогуна Тайко-самы на Корею в 1590-х годах, Япония не выставляла [183] более 200.000 ратников Не входя по этому в дальнейшие соображения о составе военного класса японского населения, перейдет к изложению особенностей его положения в общественном строе нации.

Звание нижних военных чинов, говорит Головнин, есть наследственное. Каждый воин, как бы он стар и слаб ни был, не прежде получает отставку, как по представлении вместо себя сына, совсем обученного должности солдата. Молодых людей в это звание принимают лет пятнадцати. Если солдат имеет более одного сына, то волен отдать всех их в службу или только одного, а прочих определить в другое звание. Кто не имеет сыновей, тог может усыновить приемыша, воспитать и поставить вместо себя. Законы дозволяют каждому японцу брать трех приемышей, не превосходя впрочем это число в случае смерти воспитанников; ибо это представлялось бы противным воле богов, нежелающих данному лицу даровать потомство.

Солдаты в Японии пользуются большим уважением: простой народ и даже купцы, разговаривая с ними, придают им титул сама, т. с. господин, и вообще оказывают все знаки почтения, а особенно солдатам самого императора (Так вероятно и доселе случается в отдаленных провинциях. Что до Иеддо, то там народ не обращает никакого внимания на солдат, разве они предшествуют какому нибудь важному чиновнику или князю. Равно и в Иокогаме солдаты не пользуются ни каким почетом со стороны японских купцов.). Немудрено было некоторым [184] европейцам XVII и XVIII столетий ошибкою принимать японских солдат за чиновников, когда они являлись к ним в богатых шелковых нарядах, с гордой осанкой и с двумя саблями на боку, этим признаком благородства в Японии. Головнин и его товарищи в первые дни плена сами впали в подобную ошибку, считая за офицеров простых солдат князя Намбу. Лишение военного звания или чина есть важное наказание у японцев и определяется только за большие преступления. Так унтер-офицер, начальник того караула, из-под которого Головнин бежал, быв разжалован в работники, носил все признаки глубокой печали: не брил головы, бороды, не стриг ногтей и т. п. Японские воины отличаются самым щекотливым point d’honneur и потому при обидах нередко выходят на поединок.

В мирное время солдаты несут полицейские обязанности и для этого обыкновенно распределяются небольшими командами по городам и селениям. Вместе с своими начальниками и вообще второстепенными чиновниками они носят у европейцев, живущих в Японии, названье якунинов, и это отличает тех из них, которые служат, от тех, которые лишилися мест. Последние суть уже лонины, то есть сверхштатные или отставные, и с 1860 года сыскали себе большую известность тем, что являлись орудиями патриотической партии дворянства, желавшей удаления иностранцев и потому употреблявшей все меры, до кинжала и яда, чтобы устранить последних и [185] покровительствовавшее им правительство тайкуна. Слово лонин часто встречается в современных известиях из Японии и в сочинениях о ней: необходимо поэтому знать его смысл, а также иметь в виду, что принадлежность к военному сословию дает этим людям право всегда носить две сабли, то есть представлять собою вооруженную силу. Лонины, исполняя во многих случаях приватную службу, вознаграждаются за нее тем больше, что не могут конечно быть повышенными оффициально.

Пятый класс японского общества состоит по Головнину из купцов, а по Зибольду из низших чиновников и лекарей, которые, нужно заметить, в Японии весьма многочисленны. Принимая мнение Зибольда, заметим, что лица, принадлежащие к этому разряду, имеют право носить одну саблю и даже панталоны, эти коренные отличия высших сословии. За заслуги они могут достигать и дворянского звания, и например главный доктор сиогуна бывал обыкновенно довольно важным чиновником, по рангу равным губернатору Хакодате. Но профессия японских лекарей в сущности не очень почетна, и они скорее всего могут быть сравнены с европейскими фельдшерами. Так из двухсот врачей сиогунова двора только немногие имели круг деятельности довольно видный, а большинство занималось бритьем голов и подбиранием рисовых зерен на кушанье сиогуну. — Землемеры и писатели-недворяне также, принадлежат к пятому классу, который вообще [186] можно уподобить нашим почетным гражданам, из небогатых.

Шестое сословие составляют купцы, наружно вообще презираемые, но во многих случаях пользующиеся уважением и дружбою даже самых гордых аристократов, особенно когда дают им деньги взаймы. Головнин рассказывает, что ему был известен сын одного богатого купца, который успел поступить в военную службу и там приобрести звание офицера, конечно за деньги. Это убеждает, что переход из неблагородных сословий в благородные не очень труден в Японии, хотя высшие классы общества и исполнены аристократической спеси. Купцам не дозволено носить ни сабли, ни панталон, и, по замечанию Зибольда, первую они еще могут получить, записавшись в слуги к какому-нибудь знатному дворянину, но панталон никогда! Политически они совершенно ничтожны, и один пример 1863 года может это доказать лучше всего. Летом этого года правительство тайкуна вздумало было предписать японским торговцам, живущим в Иокогаме, выселиться из этого города в продолжение трех дней, и не встретило ни малейшего с их стороны противодействия, не смотря на грозившие им убытки и на то, что в иностранной торговле принимают участие важные капиталисты.

За купцами следуют многочисленные ремесленники, в число которых японская классификация помещает и всякого рода художников живописцев, [187] скульпторов и т. п. Собственно говоря, общественное положение и права этого класса не ниже тех, которые предоставлены законами предыдущему сословию; но степень богатства ставит их ниже на общественной лестнице. Притом не все ремесла одинаково почетны. Золотых дел мастера конечно пользуются большим уважением, чем кузнецы и плотники, и если, по замечанию Зибольда, нет различия между малярами и живописцами, то это потому, что японская живопись сама по себе есть лишь ремесло, служащее к украшению мебелей и обоев.

Восьмой и последний класс составляют поселяне, рыбаки и поденщики. Многочисленность этого сословия, принадлежность земли в собственность не ему, а князьям, недостаток свободной почвы для обработки и дешевизна труда делают положение принадлежащих к нему людей весьма незавидным; и если бы не привычка японцев к умеренному образу жизни на всех ступенях общественной лестницы, то они составляли бы совершенный пролетариат по отношению к высшим сословиям. Впрочем нельзя смешивать крестьянина-землепашца с городским или сельским работником. У последнего нет ничего, кроме собственных мышц и бедной одежды; первый иногда бывает довольно зажиточен. Как только участок его на столько обширен, что в состоянии давать избытки от продовольствия семьи, японец уже не работает сам, а нанимает батрака, по большей части лишь за приют, корм и одежду с приплатою нескольких [188] ичибу (Монета стоимостью около 33 коп. серебром.). Рыбаки обыкновенно владеют лишь теми хижинами, в которых живут, да небольшим пространством берегов, где сушат сети и чистят рыбу. В южной Японии, где климат тепел, люди эти обыкновенно ходят нагие, прикрыв лишь поясом среднюю часть тела. Многие из них и из работников татуируются, подобно жителям Полинезии.

Нищие и кожевники составляют поддонки японского общества, стоящие как бы вне признанных классов. Впрочем в положении их есть существенная разница. Нищий иногда пользуется своего рода уважением: случается, что он даже по происхождению дворянин и вообще член высших сословий: тогда никто не смеет трогать его, нарушать то инкогнито, к которому он прибегает, надевая капишон или платок на голову, чтобы не быть узнанным. Нищему есть приют около храма, в больнице, у ворот или даже на дворе частного дома; с ним не откажется, при нужде, говорить каждый японец, не смотря на докучливый тон его припевов и даже на безобразные раны, которыми иногда бывает покрыто тело его. Совсем не то бывает с кожевниками. Они составляют отверженцев общества в полном значении этого слова, считаются непрерывно нечистыми и находятся в постоянном унижении. Они должны жить в особых, жалчайших селениях, не смешиваться с другими сословиями ни браком, никакими другими [189] узами, не иметь собственности и даже не быть свободными лично, а состоять у кого-либо в услужении. Это странное угнетение произвело свое естественное последствие, именно: кожевники слабы физически, крайне мало развиты умственно и вообще скорее напоминают рабочий скот, чем людей. Постепенно уменьшаясь в числе, они конечно со временем выродятся, не оставив по себе ни каких следов. Тогда, вероятно, и деревни их, занятые уже другими лицами, войдут в общий счет японских селений: теперь же их игнорируют, и даже часть дороги, проходящая мимо домов кожевников, обыкновенно не считается при измерении расстояний оффициальными землемерами. Правительство обращается к этим париям только тогда, когда бывает нужен палач для производства публичной казни.

Вот краткие указания на состав японского общества, указания, которых к сожалению нельзя пополнить численными данными. Заметим еще раз, что классы или сословия у японцев — не касты в индейском или древне-египетском смысле, а разряды общества в смысле, близком к нашему или к европейскому до французской революции. Переход из одного в другой, высший, как ни труден, все же возможен, особенно для людей, отличающихся умственным превосходством, заслугами или просто богатством. Выше мы привели случай получения купцом офицерского чина; теперь укажем на другой, где рыбак сделался прямо дворянином, то есть перескочил [190] по общественной лестнице через пять ступеней. Заслуга этого простолюдина состояла в том, что он поднял затонувший на нагасакском рейде корабль с дорогим грузом помощью множества лодок, и князь Фицен поспешил отличить его двумя саблями. Был даже сиогун из крестьян и притом сиогун знаменитый, Тайко-сама. О переходе ремесленников в купцы и т. п. нечего и говорить: он составляет явление столь же обыкновенное, как в Европе.

Заметим еще, что система браков сильно помогает японскому обществу не распадаться на классы замкнутые в себе. За исключением кожевников, о которых сказано, что они могут брачиться только между собою, все прочие сословия свободны в выборе супругов из всякого звания. Разумеется, что выгоды этой свободы принадлежат собственно мущинам; женщины же выходят за муж за людей, низших себя происхождением, только в редких случаях, когда голос страсти заглушает общественный предрассудок. Обычай брать жен из чайных домов, где конечно уже нет сословий, много помогает также сближению разных классов японского общества, особенно в городах. Аристократия в деле браков однакоже щекотлива, и князь всегда женится на княжне, а чиновник на дочери чиновника, даже по возможности одного с ним ранга. Любовь тут уступает место голосу тщеславия или гордости, и если князю нравится плебейка, то он берег ее в любовницы, открыто содержимые в доме, но все же не в жены. [191]

СПИСОК 50 ВАЖНЕЙШИХ ПО БОГАТСТВУ И ЗНАЧЕНИЮ КНЯЗЕЙ ЯПОНИИ.

Фамилии князей

Доходы с княжеств.

Канга или Кага, даймио

4.850.000 р. сер.

Сацума, даймио

3.043.000 »

Овари, гозанке

2.518.000 »

Муцу или Сендай, даймио

2.504.000 »

Кусиу, гозанке

2.200.000 »

Иедзу или Фосокава, даймио

2.160.000 »

Мино, даймио

2.080.000 »

Аки, даймио

1.744.000 »

Даизен, даймио

1.476.000 »

Физен, даймио

1.427.000 »

Мито гозанке

1.400.000 »

Иккамоно-ками

1.400.000 »

Иго

1.320.000 »

Идзумо, даймио

1.296.000 »

Иецизен, даймио

1.280.000 »

Кура, даймио

1.240.000 »

Ава, даймио

1.000.000 »

Тоза, даймио

968.000 »

Окуба

852.000 »

Гемба или Арима, даймио

840.000 »

Окио, даймио

820.000 »

Намбу, даймио

800.000 »

Дева, даймио

720.000 »

Каи

600.000 »

Окино

600.000 »

Сакио

600.000 »

Данио, даймио

600.000 »

Сикибу

600.000 »

Оото

600.000 »

Саку, даймио

480.000 »

Ава

410.000 » [192]

Симоза

400.000 р. сер.

Синано

400.000 »

Иетжу или Цугар, даймио

400.000 »

Ваказа

400.000 »

Инаба, даймио

400.000 »

Микава

400.000 »

Изен

400.000 »

Тоотоми

400.000 »

Цусима, даймио

400.000 »

Ямазийро

316.000 »

Ицу

280.000 »

Буцен

280.000»,

Ното

280.000 »

Хоки или Фоки

280.000 »

Ямато

272.000 »

Каваци

240.000 »

Тамба

240.000 »

Бицю

224.000 »

Нагато

200.000 » [193]

Нажмите, чтобы раскрыть...

даймё?

военачальник

самураи

купец

Ондатр · 6 дек 2020

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Домашний и общественный быт японцев.

Когда после двухвекового перерыва сношений европейцы снова проникли в Японию, их поразили особенно две вещи: необыкновенная опрятность японцев и чрезвычайная вежливость и приветливость их, без различия классов общества. Правда, рассказы об этом слышались и прежде второй половины нашего века; их повторяли Кемфер, Тунберг, Головнин, Зибольд: но им как будто не доверяли, имея в виду отзывы иезуитов XVI столетия и настойчивое, даже суровое преследование японским правительством, раз предположенной цели: не допускать европейцев на японскую почву. Первый, кто громко похвалил многие черты быта японцев и чей голос был услышан в Европе, был Олифант. Весь его, впрочем строго правдивый, рассказ о пребывании в Японии в 1858 году дышит симпатией к островитянам крайнего востока Азии, к их быту, простой, но изящной обстановке жилищ, манерам и проч. Затем художественными чертами охарактеризовал многие стороны японцев даровитый Лэндо. Сэр Р. Алькок, ЭмеГюмбер, [194] Лэрль и многие другие новые путешественники также собрали немало данных, доказывающих, что принадлежность всех истинно цивилизованных наций — опрятность и вежливость — столь же свойственны японцам, как и наиболее просвещенным народам европейского Запада.

«Справедливо считают японцев народом, у которого правила учтивости соблюдаются самым тщательным образом, говорит Лэрль в статье, вероятно не без удовольствия прочитанной многими в Revue des deux Mondes 1868. Два офицера, два купца, встретившиеся на улице, останавливаются друг перед другом и отдают взаимно глубокие поклоны прежде, чем продолжать свой путь. Нет следов ни небрежности, ни чванства в их обоюдном приветствии: это часто два друга, которые видятся ежедневно и которые однакоже остерегаются забыть эти внешние знаки вежливости. У женщин церемониал приветствия еще полнее, и любопытно видеть последнюю мещанку, которая встречает свою подругу. Обе они, сидя на коленях, неоднократно преклоняют свои головы до поверхности циновки, на которой сидят; их смеющиеся и одушевленные лица выражают счастье свидания; если они оказали друг-другу какие либо услуги, то прежде всякого начала беседы благодарят за них по нескольку раз. "Очень вам благодарны за вчерашнюю услугу и за все другие", повторяет все семейство, не исключая и маленьких. Хозяйка дома сама набивает и раскуривает трубку и подает ее гостье вместе с обычною [195] чашкою чая. Если от сношений между равными, мы перейдем к отношениям слуг и господ, то найдем, при бесспорности власти с одной стороны и при очевидном послушании с другой, фамилиарность, несогласимую на наш взгляд с чувством иерархического превосходства. Тщетно мы стали бы искать в нашем современном обществе сходства с домашним бытом японца: одна идея патриархальной жизни довольно близко подходит к нему. У японцев слуга в доме есть свой человек, который посвящен во все, с которым господа советуются о многих предметах; самый закон как бы приравнивает его к сыну, ибо за убийство господина слуга наказывается как за отцеубийство — распятием».

«Нет ничего проще и в то же время опрятнее мещанского домика в Японии. Внизу лавка, вверху жилище, сообщающиеся между собою лестницею, под ступеньками которой идет ряд выдвижных ящиков. Крыша дома тяжела, потому что состоит из массивной черепицы, которая давит на здание, но которая дает ему устойчивость во время землетрясений. Столбы, которые ее поддерживают, соединены снаружи легкими стенами, а внутри, где нужно, подвижными ширмами из бумаги. Подвижной пол, из досок слегка лишь обструганных, лежит на многочисленных балках; но толстые циновки, плотно прилегающие одна к другой, сплошь покрывают его и образуют как бы паркет, свежий и гибкий, служащий в то же время постелью и стульями. Каждый приходящий оставляет за [196] дверью свои сандалии и садится на пол, подогнув ноги, как у нас человек, стоящий на коленях. Вся жизнь семейства сосредоточивается около очага, четыреугольного ящика, занимающего средину комнаты; на нем ставятся железные таганы для помещения кухонной посуды; внутри его горит постоянно огонь древесных углей, среди кучки золы, которую тщательно всякий день выгребают. Около очага греются зимою, отдыхают после работы во всякое время года. Особенно женщины, более домоседки чем мущины, предаются этой сладости отдыха, во время которого мечта носится в отдалении, а рука чертит, посредством медной палочки, фантастические узоры на поверхности золы. У стен комнаты видны только две мебели: деревянный коммод с металлическими наугольниками, заключающий, между прочим, ящики для дорогих вещиц, и шкаф высотою до потолка, заставленный бумажными ширмами, где хранятся кухонная посуда, метелки и вообще все, что нужно для поддержки чистоты в доме. В верхнем этаже, если такой есть, хранятся толстые одеяла на вате и маленькие деревянные пирамидки с выемкою для головы, служащие вместо подушек, а также и для хранения ключей и денег, ибо вмещают обыкновенно внутри себя небольшие ящички. Ложась спать, японка покрывает эту пирамидку связкой бумаги или книгою, которой листы переворачиваются всякий вечер, чтобы лицо и особенно громоздкая прическа покоились на чистой бумаге. Сверх этих необходимых мебелей и гитары, висящей на стене, в [197] комнатах встречаются еще разве клетки с птицами и несколько горшков с цветами; (Эме-Гюмбер прибавляет: «Во всяком сколько-нибудь зажиточном семействе содержится непременно аквариум, где встречаются рыбки красные, золотистые, серебристые, прозрачные, одни круглые как мячик, другие с широким и длинным хвостом или дланевидным плавником, служащим вместо руля и извивающимся подобно самому тонкому газу. Кроме того в некоторых домах устраиваются клетки из блестящих бамбуковых пластинок, куда запирают, среди цветов и зелени, больших бабочек и толстых стрекоз, пение которых, резкое и монотонное, нравится японцам». — Эме-Гюмбер забыл присовокупить, что место аквариума обыкновенно в саду или перед окнами, выходящими на улицу, в полисадничке.) вся же роскошь комнатного убранства состоит в лакировке деревянных вещей и в чистоте и свежести бумажных обоев».

«У женщин желание нравиться сильно развито во всех классах общества. От того самая бедная мещанка проводит дни досуга и счастия в покупке уборов. Она задолго до праздника подготовляет туалет, которым намерена украсить себя; в самый день торжества она встает очень рано и с нетерпением ждет чесальщицу, которая нередко проводит часы, чтобы из пышных волос составить какую-нибудь прическу по моде. Черепаховые и коралловые булавки со стеклянными шариками, в которых налита подкрашенная жидкость, да креповые ленты сдерживают тогда здание из волос, тщательно напомаженных. [198] Затем прибегают к множеству коробочек с белилами и румянами всевозможных сортов; для шеи, для рук, для лица, для губ, — к черным порошкам для зубов и бровей, если женщина замужняя, и т. д. Шелковое платье, обыкновенно темного цвета, надевается сверх креповой рубашки, красной или разноцветной и в таком случае сшитой на переди из множества лоскуточков со вкусом подобранных. Если на дворе зима, то надевается кацавейка или бурнус, на подкладке, покроем сходные с рясой православных священников, но длиной до колена. Самое платье длинно и скроено как халат, без перехвата в талии и очень свободно у плеч; чтобы оно не распахивалась, его подпоясывают широким кушаком, которого бант спереди, ежели женщина замужняя, и сзади, если она еще в девушках. Рукава широки как мешки и, будучи спереди немного зашиты, служат вместо карманов. За поясом прячутся трубка и мешочек с серебряными, костяными или деревянными палочками, которые заменяют ложки и вилки: ибо у японцев каждый, собираясь обедать, даже в гостях, садится за стол с своим прибором, и чем этот прибор богаче, тем больше почета оказывается хозяину дома. — Ноги остаются у японцев голыми большую часть года, и обувь состоит из сандалий соломенных или деревянных, к которым зимою присоединяются бумажные чулки. Сандалии придерживаются шнурочками поперег подъема и вдоль, между пальцами, и снимаются всякий раз, когда входят в [199] комнату. В дождь или слякоть ногу покрывают кожею или вощеной бумагой, которая остается у дверей дома вместе с сандалией».

«Дама, собравшаяся в гости, мелкими шагами следует по улице, сопровождаемая служанкою, девочкою или старухою, которая несет зонтик и платок, где завернут какой-нибудь гостинец. Японцы относятся к ней с почтением, и за исключением каких-нибудь чернорабочих, отрепьев народа, иногда произносящих грубые остроты на счет проходящих, никто не позволит себе сказать неприличного слова. Этот народ с вольными нравами имеет какую-то врожденную стыдливость относительно уличного поведения: разгульный в кварталах чайных домов, он становится скромным на прочих городских улицах. Когда гостья пришла, все собравшееся у хозяйки общество спешит дать ей место; с своей стороны она строго исполняет относительно своих соседок длинную церемонию земных поклонов и комплиментов. Ей подают трубку и чай. Беседа становится непринужденною; рассказывают новости, осматривают наряды одна у другой, критикуют слегка мелочи туалета; одним словом ведут себя как женщины всех времен и народов, как кумушки Шекспира и Лафонтена. Чайник, между тем непрерывно греется на очаге, а особая металлическая коробка содержит сарочинское пшено, или точнее крутую рисовую кашу: питье и еда, стало быть, всегда на лицо. Немного погодя из внутренних комнат дома приносят на [200] лаковом подносе рыбы, какого-нибудь пирожного, яблоков или винограду, и беседа продолжается, приправляемая едою и лакомствами».

К этой небольшой выдержке из статьи талантливого французского моряка (Лэрль был долго начальник штаба Французской эскадры в Японии, точно так, как Лэндо и поныне состоит дипломатическим агентом в Иокогаме. Поэтому я их цитирую охотнее, чем других новых писателей.) я прибавлю еще короткий рассказ другого путешественника, знакомящий нас с тем, как были принимаемы в Японии даже европейцы, в первое время своего прибытия после 1858 года, не смотря на сохранившиеся о них предания не слишком лестного свойства. «Часто, говорит Лэндо, я один совершал долгие прогулки вокруг Нагасаки и никогда не забуду благодушного приема, который находил в крестьянских домах. Едва бывало остановишься у какого-нибудь двора, чтобы попросить огня, как тотчас девочки и мальчики принесут целый очаг с углями. Войдешь по приглашению хозяина в дом, и уже хозяйка, скромно поклонившись, подает мне чай. Целая семья собирается вокруг меня и подвергает исследованиям с чисто детским любопытством, которому я никогда не противился. Наиболее смелые ощупывают мою одежду, чтобы узнать из чего она сшита, маленькая девочка дерзает даже прикоснуться к моим волосам и потом, смеясь и конфузясь, убегает от меня. Раздав несколько металлических пуговиц, я делаю всех детей совершенно [201] счастливыми. «Очень вам благодарны», повторяют они все вместе, становясь на колени, наклоняя свои прекрасные головки и улыбаясь мне с грацией, которую удивительно встретить у столь низкого класса общества. Когда бывало уходишь от этих добродушных людей, то все они провожают меня до дороги, и я уже почти теряю из виду гостеприимный дом, как слышу еще за собой крики: «до свидания завтра!»

Я с намерением привел эти две выписки из французских авторов, потому что они верно передают общий тон того впечатления, которое производит на иностранца первый взгляд на японское общество тех классов, которые наиболее легко наблюдать. Взгляд этот нетрудно приобрести или проверить в короткое время, потому что японцы живут, как говорится, настежь. К сожалению нужно прибавить, что рассказанное Лэндо было справедливо в 1859 году, а в наше время отзывается уже невозвратимой иддилией. Японцы стали недоверчивы к европейцам, и если еще хранят обычную вежливость, то от нее веет холодностью Дома, в своей семье, при ярком свете теплых солнечных лучей, которые свободно проникают чрез открытые окна во всю стену, японец по прежнему добродушен, почти что по-детски; он любит даже играть с детьми, смеяться с ними, шутить; но один вид чужеземца заставляет его принимать строгий, сдержанный вид, как бы выражающий собою вопрос; что вам угодно? зачем вы пришли? Только более долговременные сношения с ним, [202] вежливое и правдивое обхождение возвращают ему ту приветливость и доверчивость, о которой с восторгом говорили и старые путешественники, Кемфер, Головнин, Тунберг, и новые европейцы, прибывшие в Японию по заключении договоров 1854-58 годов. Русские и американцы особенно легко могут дойдти до этих дружеских отношений; но конечно не в ближайших окрестностях Иокогамы, где уже о всех западных людях составилось далеко неутешительное понятие.

Чтобы лучше напечатлеть в памяти главные черты японского быта, проследим образ жизни японца от самого его появления в свет до могилы. Когда женщине пришло время разрешиться от бремени, посылают за бабушкой и потом новорожденного обмывают и кладут на мягкие одеяла, но не пеленают. Имя дается ему или самими родителями или, у людей набожных, какою-нибудь особою духовного звания, что впрочем необязательно. Затем мать кормит ребенка, таская его почти повсеместно с собою, но не на руках, как у нас, а за спиной, под одеждою, так что он не мешает работать. Когда ребенок начинает понимать слова, ползать и особливо ходить, то он, по крайней мере в семьях, где нет стариков и старух, нередко оставляется дома один, с маленькими своими братьями и сестрами. Устройство японских домов, где полы мягки и нет мебелей, о которые бы дитя могло ушибиться, допускает подобную небрежность со стороны родителей. Лет до [203] четырех-пяти дети растут, играют и развиваются дома, часто даже привлекая в свое веселое общество мать и отца, ибо веселость и детское добродушие суть отличительные качества японцев всех возрастов. Нет сверстников или товарищей для игры, — дитя возится с кошкою или с какими-нибудь игрушками: огромным мячом, который катается по земле, бумажным змеем, обручем, юлою и т. п., совершенно как и у нас. На пятом году, иногда и раньше, начинают его учить грамоте, дома или в училище. Но наука и книга не представляются ребенку медведем, как это нередко бывает во всех европейских, даже протестантских странах; нет, с ним обращаются до крайности терпеливо, с любовью, никогда не наказывают за медленность успехов, а стараются развить способности так, чтобы он сам начал понимать и пользу учения, и изучаемые предметы. Уже давно известно замечание, что японские дети почти никогда не плачут: это совершенно справедливо, потому что на японской земле нет мудрой пословицы: «корень учения горек, а плоды его сладки», пословицы, за которою скрывается наша бессердечная мораль, унаследованная от римлян и от средних веков и легко примиримая с знаменитыми принципами всеобщей любви, терпимости и т. д., которыми например руководствовались католические инквизиторы, вырезывая ремни из спины еретиков или предавая их смерти «милосердо, без пролития крови» в медленном пламени... Японский учитель, конечно, сдерживает учеников от [204] шалостей, даже наказывает их; но он не ставит в этом своего призвания, подобно некоторым другим педагогам, воспитанным на герундиях и супинах, а вместе, по выражению знаменитого писателя, и на кожанных канчуках, которые потом кажутся им необходимою принадлежностью школьной скамейки... От того дети учатся охотно, и в «варварской» Японии нет ни одного безграмотного, тогда как в многих «преуспевающих» европейских государствах треть, половина, а иногда и девять десятых их обитателей не знают аза-в-глаза.

Дети до семи лет ходят в училища без различия пола, мальчики и девочки вместе. Главный предмет их занятий в этом возрасте — азбука, чтение и отчасти письмо. Азбуку учат они с голоса и притом сначала не в виде отдельных букв, а в виде стихов, которые содержат все сорок восемь японских литер. «Ирова нивовето циринуру уо; уагайио дарецо цуне караму. У уйи но окуйяма кефу койете; азаки иумемизи эвимо сезу ун», то есть «цвет и запах исчезают: что может быть постоянного в нашем мире? Сегодняшний день канул в бездонные пропасти ничтожества; то было непрочное подобие сна; оно не оставило ни малейшего беспокойства», — восклицают они вслед за своим учителем и повторяют это четырехстишие до тех пор, пока не выучат твердо; тогда начинают их внимание обращать на значение отдельных букв или звуков. Вместе с тем учитель, чтобы заохотить учеников, передает им [205] наиболее занимательные эпизоды японской истории и показывает искусство писать. Любопытно видеть, какими предметами питают юный ум; вот один из подобных рассказов:

«Важный сановник был оскорблен одним из своих сослуживцев и потому удалился от двора государя. Сделав завещание, он пригласил к себе, по обычаю, родных и приятелей и посреди их торжественно лишил себя жизни. Друзья плакали и, в числе тридцати пяти, положили отмстить оскорбителю. Ночью забрались они в его замок, не смотря на сопротивление толпы служителей, добрались до него самого, казнили его и отрубленную голову положили на могилу усопшего друга. А назавтра собрались они снова вокруг этой самой могилы и, воздав долгие хвалы покойному, лишили себя жизни один за другим. Так поступили верные лонины».

Этот рассказ короток, прост и на нас не производит особого впечатления, хотя содержит, событие, едва ли не более трогательнее, чем знаменитая легенда о сиракузских друзьях, воспетых Шиллером. Но в Японии он электризует молодежь подобно рассказам о Курцие и Муцие Сцеволе. Ребенок с шестилетнего возраста научается ставить дружбу и честь выше всего на свете и презирать жизнь, если она не приносится в жертву идеям о них.

На седьмом году мальчику дают новое имя, записывают его в списки населения и надевают на него плащ, после чего он может посещать храмы. [206] Обычай менять имена при каждом важном перевороте в жизни, есть общий в Японии. Юноша, достигнув совершеннолетия, чиновник, будучи повышен по должности, переменяют свои имена. Знаменитый сиогун Иеяс носил имена Гонгена, Онгошио и пр., прежде чем перешел в историю с своим теперешним именем. Микадо также меняют имена, когда начинают царствовать: от того так трудно не сбиться в изучении японской истории.

Дети простолюдинов обыкновенно оканчивают свое обучение на чтении, письме и знании основных начал счета и японской истории; но зажиточные родители стараются дать потомству своему более обширный круг сведений. От того время до пятнадцати лет проходит у японцев в посещении образовательных заведений с тем, чтобы потом или поступить на службу, или идти в университет для довершения своего умственного развития. Высшие и средние учебные заведения в Япония до последнего времени были преданы схоластической мудрости, и все время пребывания в них главнейше посвящалось китайскому языку, разным японским азбукам, которых пять, изучению цветистого стиля и конфуциевой философии, совершенно как в Европе средних веков, где господствовали латынь, Квинтилиан и Аристотель. Но едва японцы увидели в очию превосходство над собой европейцев, как немедленно ввели в свои университеты преподавание реальных наук и отбросили на второй план китайскую грамматику и реторику. Этот [207] переворот, на первый взгляд незаметный, есть едва ли не важнейшее последствие сближения Японии с образованными народами Запада, и конечно он один хоть несколько уравновешивает те выгоды, которые получили чужеземцы на счет японского государства.

Когда молодой человек окончит свое воспитание, он сбривает хохолки, которые обыкновенно носятся им во время учения на висках и на темени, зачесывает волосы задней части головы в пучок, как все взрослые, и вторично меняет имя. В это время от вступающего в свет юноши требуется, сверх умственного и литературного образования, уменье ловко держать себя, знать этикет и правила чести. Кодекс японских приличий, нужно сказать, многосложен и особенно тягостен тем, что научает употреблять столько же тонов разговора, сколько есть оттенков в состоянии членов общества. В Японии житейски мудр тот, кто с лицом богатым говорит иначе, чем с бедняком, с придворным сановником иначе, чем с мещанином или купцом, с офицером иначе, чем с рыбаком, кто умеет употреблять при этом нужные эпитеты, ласкательные и повелительные слова и жесты и поклоны, подобающего характера. Наше (европейское) равенство непонятно еще японцу, воспитанному в духе иерархических отличий, и вероятно долго понятным не будет, потому что формы высшей цивилизации представлены в его глазах такою негодною частью европейского населения, что она, вместо желания подражать, возбуждает одно отвращение. [208]

Молодой человек, начав светскую жизнь, некоторое время, вне своих оффициальных обязанностей, предается разгулу в чайных домах, на многочисленных праздниках, или мацури, и просто с приятелями. Но скоро он оставляет эти развлечения, чтобы променять их на более прочные удовольствия брака. Высмотрев невесту, он либо просит кого-нибудь из близких друзей или родственников переговорить об этом с родителями девушки, либо, не желая поверить тайны никому, сам отправляется к дому нравящейся особы и втыкает в ворота ветку растения Ceiastrus alatus. Если последняя назавтра исчезнет, то значит ее заметили, и предложение принято; если же она осталась по прежнему, — сватовство неудачно. Когда этот основной вопрос разрешен, тогда друзья жениха и приятельницы невесты ведут переговоры об условиях брака, о дне первого оффициального свидания жениха и невесты и наконец о времени самого бракосочетания. Нередко материальная обстановка брачущихся бывает предметом письменного контракта. Затем жених посылает невесте подарки, по мере своей зажиточности, и обычай требует, чтобы невеста в свою очередь отдавала их родителям, как бы в признательность за свое воспитание. Ко дню свадьбы приготовляют невесте приданое, состоящее из нарядов и разного рода движимости: красивых циновок для постилки в комнатах, лакированных туалетов, ящичков, разной посуды и проч.; даже находится место прялке, как символу будущих обязанностей [209] хозяйки. Все эти предметы в день бракосочетания перевозятся с большою торжественностью в дом жениха и выставляются на показ, совершенно как и у нас в былые времена, а отчасти доселе. От доброй воли брачущихся зависит освятить их союз религиозною церемониею в храме; но собственно в жрецах не встречается надобности при брачном церемониале: для этого достаточно одних родителей и близких знакомых жениха и невесты. Тицинг перевел с японского подробное описание всех обрядов, которые исполняются разными лицами, присутствующими при браке. Из этого описания видно, что одно из первенствующих мест принадлежит посреднику, по нашему свату, и подругам невесты, из которых две принимают на себя обязанности наших шаферов и носят названия мужской бабочки и женской бабочки. Брачное пиршество состоит в том, что невесту, в сопровождении ее приятельниц и общих друзей приносят в норимоне к жениху, который в это время садится на почетном месте, окруженный своими родными. Посреди комнаты, на красивом низеньком столе, бывают расставлены искусственные цветы и миниатюрные растения и животные, именно сосна, черепаха, журавль, как символы долговечной и счастливой жизни, кротости женщины и силы мущины. Другой стол в то же время представляет все, что нужно для выпивки сакки, заменяющего наше шампанское. Когда невеста, покрытая до того белой фатой, уселась на предложенное ей место, тогда начинаются тосты, [210] в строго определенном, последовательном порядке. Кроме того едят закуски и лакомства, но впрочем все очень умеренно, потому что излишние веселость и роскошь считаются в этом случае неприличными. Назавтра молодая жена является с выбритыми или даже выщипанными бровями и вычерненными зубами, как доказательством того, что она из любви к мужу отреклась от всякого желания нравиться посторонним. Затем на третий день молодые отдают визиты женниной родне, и этим брачные церемонии заключаются.

Говоря о браке, нельзя не упомянуть, что ранняя женитьба японцев имеет очень существенные последствия. Кроме того, что она предохраняет молодежь от многих пороков, заметим, что она приводит женщину к исполнению обязанностей хозяйки и матери в таком раннем возрасте, когда душа еще бывает полна чистых, поэтических помыслов и когда, следовательно, легче всего сформироваться благородному типу любящей и всеми любимой матроны. На мущину ранний брак также налагает печать солидности и целомудрия, которой обыкновенно бывают лишены холостяки даже в зрелом возрасте. Но в замен этих важных выгод есть и один существенный недостаток рановременного вступления в брак, недостаток особенно заметный именно на японцах. Почти нельзя сомневаться, что невысокий рост племени и след. недостаток физических сил есть последствие молодых лет брачущихся. Этим [211] же обстоятельством должно объяснить и раннюю дряхлость женщин. Быть может даже, что физиологический упадок японской расы совершился в недавнее сравнительно время, ибо летописи Японии сохранили нам память о целом ряде таких японцев и японок, которые, в прежние времена, жили по сту и более лет, что едва ли можно встретить теперь. Будущим наблюдателям следует решить вопрос, насколько теряет раса от того, что девушек отдают замуж четырнадцати и даже тринадцати лет и что отцами нарождающего поколения являются восьмнадцатилетние юноши, которые еще сами не доросли.

Когда японская женщина стала хозяйкою дома, то она получает известней вес и значение в обществе, подобно как и в Европе. Вообще необходимо иметь в виду, что судьба японки вовсе не похожа на судьбу других азиатских женщин, особенно в мусульманских странах. Она не только подруга жизни своего мужа, но и довольно полноправный член общества. Она не заперта в гарем и, напротив, свободно посещает знакомых, ходит по улицам одна или в сопровожденьи служанки, нередко отправляется даже, на богомолье или в гости, на далекое расстоянье от дома. Контроль мужа над ее поведением ограничивается приличиями, хотя конечно ничто не может помешать ему выгнать жену из дома, если он заметить ее неверность. Развод может состояться и по другим причинам, особенно по бесплодию женщины; но опять только по требованию мужа или обоих [212] супругов, а не одной жены. Оставляя мужний дом, женщина, если она не опозорена поведеньем бесчестным, спокойно возвращается к родителям или родственникам, и если она еще молода, то брови по прежнему отпускаются, зубы белеют, и она снова невеста. В случае «падения» остается приют — монастырь или чайный дом, из которых последний, как известно, не есть что-нибудь тождественное с европейскими заведениями терпимости, а напротив может дать снова дорогу, если женщина хороша собою, искусна в пеньи и музыке, порядочно образована и симпатичного нрава. Впрочем до такой крайности замужние женщины доходят чрезвычайно редко; напротив, по единогласному свидетельству всех европейцев, изучавших Японию, верность японских жен своим мужьям может назваться примерною. И это тем более заслуживает хвалы, что мужья, с своей стороны, вовсе не стесняются брать в дом открытых любовниц, которые, положим, должны относиться с почтением к законной жене, но все же подрывают ее права на исключительную привязанность мужа.

В числе рисунков, помещенных сэром Р. Альковом в его сочинении о Японии и снятых с японских оригиналов, есть один, очень любопытный в том отношении, что доказывает, как велико может быть влияние женщины-японки на ее супруга, не смотря на то, что последний есть полновластный глава семьи и никогда почти не посвящает жену в свои серьезные дела и сношения. Молодая супруга нашла или [213] перехватила любовное письмо неверного мужа. Она не только при этом не испугалася за последствия, как напр. за то, что властелин ее введет другую хозяйку в дом; но смело напала на него с укоризнами. Картинка изображает мужа в униженной позе, с лицом сконфуженным и вымаливающим прощения. А жена сердито кричит и держит его, выражаясь простонародно, за шиворот. Такие картинки немыслимы напр. в Турции, Персии и даже, быть может, в Небесной империи.

Япония, конечно, не доросла до вопроса о так называемой эманципации женщин, т. е. о предоставлении им всех тех прав, которыми пользуются мущины. Этот вопрос, как известно, не в пору многим другим, кичащимся своею цивилизациею, странам, и, собственно говоря, серьезным может быть назван в одной Америке. Но если теоретически, т. е. в сознании общества и в законе, он решается пока на японской почве не в пользу женского пола; то нужно признаться, что на практике в положении японской женщины есть много особенностей, доказывающих, что она вовсе не так далека от дамы в европейском смысле, как можно думать на основании того, что Япония есть часть Азии. Мы уже видели, что женщина есть полноправная хозяйка дома, уважаемая матрона на улице и в кругу знакомых; но это еще не все. Особа женского пола может пользоваться в Японии и политическими правами, да еще самых обширных размеров. Не менее восьми императриц [214] представляют нам японские летописи, и в числе их были такие, которые оставили славное имя в истории. Супруга микадо и теперь есть лицо до такой степени важное в политическом смысле, что чрез нее нередко обделываются труднейшие государственные дела. В аристократическом обществе значение женщин также весьма велико, и потому браки знатных особ всегда подают повод к толкам, волнениям и даже политическим, распрям.

Заговорив о положении женщины, стоит сказать несколько слов и еще об одном, касающемся ее, явлении японской общественной жизни, о чайных домах. Известно, что новые европейские путешественники, ознакомясь с такими домами в Иокогаме и Нагасаки, сняли много поэтического колорита с судьбы их обитательниц в том виде, как эта судьба изображалась например Кемфером, Тунбергом и другими прежними авторами. Рассказы о том, что чайные дома суть институты для приличного воспитания девиц, что многие знатные японцы берут себе жен из этих увеселительных учреждений, что японка обитательница такого учреждения нисколько не поставлена ниже, в нравственном смысле, женщины, живущей в семье, — эти рассказы оказалися если не пуфами, то не истинною картиною судьбы женщины в чайном доме. Лэрль например говорит: «Некогда представляли убежище японской проституции местом воспитания, чуть не школою нравственности, и на этом основании не один писатель построил идеал [215] странного общества, где молодые девушки, не исключая даже высших классов, искали чрез пребывание в иошиваре, довершить свое образование, музыкальное и литературное, прежде, чем стать женами и хозяйками дома. Но нет ничего менее справедливого. Нужно ли говорить, что японцы, даже средних сословий, выбирают своих невест в среде менее безнравственной, чем чайные дома, что обитательницы иошиваров, проданные сначала родителями по бедности, продают потом сами себя из за страсти к нарядам и к удовольствиям», и т. д. Но как ни справедливы замечания новых писателей о характере чайных домов, особенно ими виденных и, конечно, принадлежащих не к перворазрядным, нельзя не заметить следующего. Во-первых несомненно, что молодые японки получают в них образование, по японским понятиям, весьма недурное. Они приучаются хозяйничать, изготовлять пищу и одежду, учатся хорошо читать и писать, играть на музыкальных инструментах, скромно держать себя, быть со всеми приветливыми и вежливыми. Многие из них успевают приобрести большие сведения в литтературе и в живописи; другие становятся талантливыми писательницами, певицами и т. д. Во-вторых у них вовсе не отнята возможность устроить свою судьбу честным браком, как скоро любовь приведет к их ногам поклонников, которые сумеют понять, что проституция, особливо невольная, вовсе еще не такое великое зло, чтобы она убивала все прекрасные качества женщины, даже ее [216] стыдливость. Молодая японка в иошиваре далеко не то, что наши европейские куртизанки на Елисейских полях, не говоря уже про Ковентри, Гей-Маркет или Невский Проспект. Она вовсе не такая жалкая гадина, чтобы торговать собою исключительно из-за денег, и во всяком случае совершенно чужда того цинизма, с которым например богато разодетые ночные красавицы в Лондоне хватают проходящих мужчин за карман или за ухо или нападают в сумерках на иностранцев стадами. Общественное мнение Японии, гуманное по отношению к обитательнице чайного дома, не дало ей так упасть нравственно, как падает европейская публичная женщина. Оно не отняло у нее права на честную будущность, и результатом вышло то, что проститутка сохранила много прекрасных качеств, которые признаются и надутыми европейскими моралистами. При описании Иеддо я ужо упомянул, что в одном из храмов его выставлены портреты избраннейших обитательниц чайных домов, выставлены не для позора, а скорее для поклонения. Пусть теперь совесть европейских моралистов, поклоняющихся в свою очередь Аспазиям и Лукрециям Флориани, скажет им, на сколько японцы были правы в таком, эксцентрическом на западный взгляд, поступке. Я же с своей стороны приведу один статистический факт: множество гражданских браков европейцев с японками, браков, предпочитаемых союзу с европейскими женщинами...

Так как зашла уже речь о некоторых [217] особенностях положения женщин в японском обществе и об отношениях к ним мущин, то приведу здесь еще одно обстоятельство, обыкновенно также возмущающее оффициальную нравственность иностранцев в Японии. Известная опрятность японцев вызывает существование многочисленных бань, устраиваемых почти всегда близ воды, под небольшим навесом. В этих банях мущины и женщины обыкновенно моются вместе и даже на виду проходящих. Европейцы считают долгом приходить в изумление и даже негодование от такого «бесстыдства». Однако же ни малейшего сомнения нет, что в японцах приведенный факт не возбуждает ни каких предосудительных чувств. «Что ж тут такого? я вижу ее всю, как она есть», говорит обыкновенно японец про моющуюся женщину, в ответ на замечания европейца, и проходит мимо, если ему самому нет надобности идти в туже баню. Ни какая порочная мысль не посещает его при этом, точно так, как она не посещает доброго финна, моющего среди улицы, на завалинке бани, свою жену в каких-нибудь Хабонях, близ Петербурга. Но западные пуритане все-таки риторствуют по поводу «японской наглости и порочности»... Впрочем я должен оговориться и прибавить, что от одного из них мне привелось слышать, и следующую речь: «Нападки на японскую нравственность по поводу бань есть чистое лицемерие. Всякий понимает, что в привычке японцев нет ничего безнравственного; и если анализировать подробно европейские возгласы, то [218] выйдет даже, что в порочности можно заподозрить разве самих европейцев. В самом деле, они так привыкли раздражаться не только от известных фотографических карточек и от балетных танцовщиц, но даже от картин Тициана и статуй Кановы, что не умеют уже целомудренно просто взглянуть на непокрытую женщину. Чистое эстетическое чувство давно подавлено в них; детски наивное созерцание невозможно для их умов, обогащенных с двенадцатилетнего возраста сведениями о классических типах Мессалин, Клеопатр и Аспазий, и затем чувственность одна остается на долю их иссохших сердец»... Предоставляя читателям, оценить доводы этой теории, замечу с своей стороны, что встречи мущин и женщин в японских банях не порождают ни каких грязных сцен, что они вовсе не служат к развитию проституции, что они не родят того тайного порока, который приводит ежегодно тысячи отцветших девиц и юношей европейских в Палермо и Ниццу, и что наконец не посредством их занесена и распространена в Японии болезнь, называемая французскою...

Но оставим в стороне этот щекотливый предмет и вернемся к домашнему быту японцев. Мы достигли того момента, когда молодой человек женится, что бывает обыкновенно около двадцатилетнего возраста. Теперь ему предстоит сразу играть довольно трудную роль. Обыкновенно отец семьи ждет минуты вступления сына в брак, чтобы передать ему все [219] управление домом и даже поземельною собственностью. В высшей аристократии это почти постоянное правило, доказывающее, что пользование властью в Японии не так то легко. Старик-отец со всем семейством таким образом поступает под покровительство нового главы дома, имеющего очевидное преимущество свежести сил и энергии. Разумеется, при этом опытность старших летами помогает вести дела, и чрез то устанавливается порядок, который едва ли можно назвать дурным. В самом деле, для успешного исполнения хотя бы самых сложных соображений важнее всего энергия и способности молодости; старости же подобает только предостерегать последнюю от ошибок и увлечений, а вовсе по стеснять ее, как это делается у нас на Западе (но не в Америке). Когда старое поколение стоит во главе общественной или даже только семейной жизни, последняя обыкновенно попадает в рутину, и молодое поколение страждет от недостатка свободного воздуха. Результатом же этих страданий, как известно, бывает утомление, озлобленность и наконец нравственное падение, т. е. обращение к рутинерству, предпочтение преданий и предрассудков голосу разума. Едва ли не в этой стороне японского быта нужно искать объяснения той изумительной быстроты, с которою японцы успели ввести у себя множество европейских усовершенствований.

Ежедневные занятия японцев, конечно, состоят главным образом в хлопотах по хозяйству или в [220] службе, так как собственно политическая жизнь, в смысле американском и западно-европейском, им неизвестна. Но эти заботы и хлопоты разнообразятся отдыхом, то у домашнего очага, где нередко взрослые играют вместе с детьми, то в гостях, в театре, на улицах, в чайных домах. Японцы также охотника переписываться с знакомыми и меняться друг с другом подарками. Этот последний обычай вовсе не имеет основанием корыстных расчетов, а напротив служит только к подтверждению приятельских сношений. Японец дарит другу какой-нибудь десяток яиц, пачку бумаги, несколько пирожков или сладостей и хлопочет лишь о том, чтобы все эти мелочи достигли по назначению в изящном виде, тщательно упакованными в красивой коробочке, с бантом из бумажных лент и с нежной записочкой, где перечисляется все посылаемое как в накладной и где сверх того содержатся неизбежные пожелания счастья, долголетия и удачи во всем. Друг, получив такую посылку, конечно, спешит отдарить, и таким образом поддерживаются связи почти идиллического характера. Любопытно, что японцы при этом твердо держатся преданий прошедшего: к каждой посылке прилагается кусочек сушеной рыбы, как напоминание, что вся японская нация некогда занималась рыбным промыслом. Обычай этот, должно быть, унаследован от самой глубокой древности, ибо теперь большая часть японцев конечно не рыболовы, а землепашцы. Праздничные подарки [221] состоят обыкновенно из пирогов, а подарки начальству непременно из произведений изящных искусств. С своей стороны начальники должны дарить подчиненным только предметы положительной стоимости.

Общительность и веселость нрава японцев высказывается в многочисленных забавах и развлечениях. Домашние посещения знакомых составляют первую ступень в этой лестнице удовольствий. Мы уже видели, как радушно принимают японец или японка своих гостей. Сверх этого можно заметить, что японские обеды и вечера отличаются самым широким гостеприимством и гомерическою патриархальностью, какая уже давно вывелась не только в западной, но и в восточной Европе. Так гостям предоставляется уносить из-за обеда то, что им понравилось и чего однакоже не могли они съесть. В этом отношении японцы не изменяли своих обычаев и тогда, когда им приходилось обедать у европейцев. Так англичане, сопровождавшие лорда Ельжина в 1858 г., не без удивления смотрели, как уполномоченные японского правительства, на оффициальном обеде у посланника, завертывали в бумажки куски ветчины, плум-пудинга и пирожных и клали их в рукава. Объедки эти предназначались для того, чтобы показать дома, чем их угощали, и лорду, по японским понятиям, следовало бы выразить крайнее удовольствие, что трапезе его делают подобную честь. После обеда, сопровождаемого обильными возлияниями [222] сакки, а в наше время и шампанского, мужское общество остается в столовой и продолжает беседу; женщины же, если они присутствовали (что показывает интимный характер обеда), уходят в сад, на балкон или на половину хозяйки вместе с молодыми поклонниками прекрасного пола. Затем в столовой разговор мало-помалу оживляется, становится шумным, несвязным и наконец приходит к тому, что собеседников поздно вечером разносят по домам в забытьи. Молодежь и дамы, между тем, предаются другим забавам: играют в фанты, поют, говорят по очереди остроты и каламбуры, разгадывают загадки, слушают музыку. Приличия соблюдаются здесь также строго, как в европейских гостиных; только скука последних, порождаемая надутостью, неискренностью, а в некоторых благословенных странах и беспрестанным воспоминанием о чинах, не проникла еще сюда.

Японцы хорошие гастрономы и любят покушать со вкусом. Стол их очень разнообразен, хотя в состав кушаний и не входят важнейшие материалы европейской кухни, коровье масло и мясо домашних четвероногих животных, кроме свиней. Они заменяются соей, уксусом, растительными маслами, яйцами и наконец дичью и рыбой. Сорта рыб столь многочисленны и приправы к ним так разнообразны, что одни рыбные блюда составляют порядочную «главу» в menu de repas. Овощи и грибы также играют видную роль в японском обеде; чай и сакки составляют [223] необходимую его принадлежность («Когда мне случалось наблюдать японцев, употреблявших в дело множество чашечек, блюдечек, ящичков, лаковых подносиков, фарфоровых флакончиков, чайников, и любоваться грациозными движениями их рук, большею частию весьма тонких и нежных, мне всегда приходило в голову, что я нахожусь в обществе больших детей, играющих в маленькое хозяйство и употребляющих пищу более для забавы чем для утоления голода». Эме-Гюмбер.). Впрочем японцы не угощают так, как угощали наши предки в XVII и XVII веке: кушанья за столом не считаются сотнями, ни даже десятками: семь восемь блюд, и довольно. Подают в чашках, отдельно для каждого гостя, который притом имеет около себя чашку для риса, служащего вместо хлеба. Обеденные столы сервируются со вкусом, которому бы могли позавидовать многие метр-дотели в Европе, и это несмотря на отсутствие серебра и хрустальной посуды (У японцев нет бутылок, графинов и пр., также оконных стекол: стекло идет только на выделку флакончиков, больших булавок для пришпиливанья дамских волос и другие мелочи.). Блеск сервировки достигается помощью фарфора и изделий под лаком. Для возбуждения аппетита употребляют соленую рыбу, имбирь, сою и проч. Кушанья запивают чаем и сакки. При конце обеда чаще других подаваемое пирожное есть рис, приготовленный в роде кутьи или пуддиига с вареньем на верху, фигурно разложенным. Тосты, обыкновенно весьма [224] многочисленные, пьются подогретым сакки, а в наше время и европейскими винами и ликерами, при чем хозяин сам подливает гостям, чокается с ними или, выпив первую чашку, передает посуду и вино в круговую. Гости не забывают и сами себя.

Парадный чай приготовляется и разносится в самой дорогой изящной посуде. Особенность его приготовления состоит в том, что листья сначала истираются в порошок, а когда чай заварен, то его взбивают бамбуковыми палочками до тех пор, пока он не вспенится. Ни каких приправ к чаю обыкновенно не подают; но кто желает, может заедать его рисом. Вместо сахару употребляют обыкновенно леденец, как в Китае; но по большей части японцы пьют чай совсем без сахара.

В летнюю пору японцы совершают загородные прогулки куда-нибудь в рощу, на берег залива или на живописную гору. Чувство красот природы так развито у них, что последний крестьянин или работник нередко останавливается перед красивою местностью и любуется ею. Пусть только читатель вспомнит, как относятся к красивым ландшафтам простолюдины-европейцы всех наций, за исключением итальянцев, чтобы согласиться что эстетическое чувство у японцев отличается редким развитием и, что еще важнее, редкою свежестию. Больше всего любят японцы море и катанье по нем на лодках. От того беспрестанно встречаются около прибрежных городов и селений красивые катера, гички и пр., на которых [225] целые общества или отдельные лица в тихую погоду снуют по заливам и бухтам. Музыка сопровождает тех, кто в состоянии ее нанять, и не только вечер, но и часть ночи обыкновенно проходят в этом поэтическом развлечении. С закатом солнца на лодках зажигаются многочисленные цветные фонари, а на берегу пускают ракеты и другие фейверочные огни. Общество возвращается домой лишь тогда, когда падающая роса напомнит об охлаждении атмосферы и о возможности простудиться.

К самым любимым увеселениям японского народа принадлежат танцы и музыка. Танцуют в Японии одни женщины: мущины же могут только любоваться их грацией. Так как японки носят очень длинные платья, то па они ни каких не выделывают ногами и ограничиваются медленными движениями и мимикой рук, головы и стана. Само собою разумеется, что для неиспорченного вкуса это все же лучше наших нелепых балетных танцев, хотя и уступает танцам салонным, когда последние хорошо исполняются. Порядочная японка даже в чайном доме танцует с полным приличием; но впрочем и там есть баядеры, не уступающие ост-индским, особенно в тех заведениях, которые посещаются европейцами, привыкшими к Bal-Mabil, Альгамбре или Орфеушу.

Музыка составляет предмет страсти японцев; но к ним в этом случае можно применить известный анекдот про одного из английских королей, который, желая знать мнение одного артиста о своем музыкальном [226] искусстве, получил в ответ, что «есть, с музыкальной точки зрения, три рода людей: одни, которые не любят и не знают музыки, другие, которые любят ее, но то же не знают, и третьи, которые любят и умеют играть: ваше величество вышли из первого разряда, но не достигли еще до третьего». Японцы то же обретаются не в третьем разряде, по крайней мере по европейским понятиям. Их больше занимает природа звуков, их тон, продолжительность, мягкость или суровость, а не комбинация в стройные арии. Идея музыкального такта также слаба у них, и их хоры отчасти представляют осуществление, на музыкальном поприще, поговорки: «кто по дрова, кто в лес». За всем тем музыка их может иногда доставить удовольствие, особенно когда служит аккомпаниментом искусной певице и состоит не более как из одного или двух инструментов. Самое популярное музыкальное орудие в Японии есть гитара, называемая самишеном, если она трехструнная, и бивой, если она шестиструнная. На самишене умеет играть почти каждая японка, будь она даже из низшего класса. Затем следуют лютня, флейты, кларнеты, бубны и барабаны. Зибольд насчитывал всех инструментов в Японии двадцать один: теперь число их прибавилось, потому что японцы, как говорят, завели военные хоры, да и между частными людьми входят в употребление некоторые европейские инструменты, особенно швейцарские музыкальные ящики.

Музыка, пляски и пение доставляют японцам развлечение и в частных домах и, особенно, в [227] иошиварах. Эти последние учреждения заключают искуснейших японских артисток, и японца-мущину столько же привлекает в чайный дом желание посмотреть танцы или послушать пение, как и более пылкие развлечения. Певицы, музыкантши или танцовщицы притом всегда разодеты в богатые шелковые платья с золотом или с узорным шитьем, умеют грациозно принять, спеть то, что наиболее нравится посетителю, протанцовать любимый им танец. — Музыкальные удовольствия доставляют кроме того многочисленные мацури или празднества в честь каких-нибудь ками или богов. Об этих мацури стоит сказать по подробнее.

По религиозным понятиям японцев не следует много надоедать богам людскими молитвами: боги, как существа всеведущие, и без того все знают, что делается с людьми и что нужно для них. Кроме того молитвы часто приносятся в огорченном состоянии духа, а это должно быть неприятно богам, которые промышляют о благе Японии и след. не могут не обижаться, видя людей недовольными. И так, чтобы сделать богам приятное, чтобы заслужить их расположение, лучше веселиться, чем плакать. На этом принципе основаны мацури, т. е. всенародные увеселения в дни, посвященные тем или другим ками, которых в японском календаре есть больше трех тысяч, следовательно достаточно, чтобы каждый городок имел свое особое празднество. Наружно мацури — как все праздники; но внутренный смысл их, как видим, совершенно [228] отличен от праздников католических, еврейских или магометанских, Мацури оффициально введены императором Тен-му в VII столетии от нашей эры и следовательно имеют вполне легальное, религиозное основание: ибо кому же и знать волю богов, как не прямому их потомку, восседающему на японском престоле?... Теперь посмотрим в чем они состоят. В Нагасаки, например, покровителем города считается Сува, один из самых популярных богов во всей Японии. В день его город представляет оживленное и любопытное зрелище. Утром народ толпится у храма, разукрашенного флагами и знаменами. Вся толпа разодета в лучшие платья и всякий приносит какую-нибудь жертву божеству, в составе которой непременно должна быть и чашка сакки, конечно в пользу храмослужителей. Затем изображение божества отправляется по городу, в изящной переносной кумирне, сопровождаемой жрецами в парадных ризах и то в норимонах (носилках), то верхами на лошадях. Полиция, как представительница консервативного начала, ладящего с жрецами, охотно увеличивает торжественность процессии помощью конного конвоя, следующего в кортеже. Когда достигнут до главной городской площади, — шествие останавливается и изображение божества становится на особых подмостках для всенародного ему поклонения. Затем начинается светская часть праздника, состоящая из множества увеселительных зрелищ, устраиваемых на счет жителей разных улиц поочередно. [229] Впереди носят балдахин с надписью, означающею, какая улица есть хозяин целого празднества, что имеет свое значение, потому что улицы соперничают между собою великолепием торжеств. Потом следуют музыканты под предводительством начальника городской полиции; за ними дети, представляющие на перекрестках и других местах остановок какие-нибудь исторические пиески. Иногда вместо детей актерами являются обитательницы чайных домов в великолепных костюмах. За актерами носят подвижные кулисы и декорации, так что представление ничего не теряет от того, что совершается под открытым небом, а не в театре. Процессию заключают родители и знакомые актеров, а наконец и толпа всякого рода зевак и охотников до уличных зрелищ. Представления даются по возможности во всех частях города; иногда для этого составляется несколько особенных шествий заранее избирающих кварталы для своих посещений. Порядок в процессиях соблюдается удивительный, и не бывает давки, не смотря на многочисленные толпы не только нагасакских горожан, но и жителей соседних селений. Праздник обыкновенно продолжается три дни, и в это время все дела отбрасываются в сторону. Дома украшают коврами, драпировками, временными навесами, под которыми пьют, едят и забавляются музыкою с утра до вечера. Знакомые непрерывно навещают друг друга.

Из прочих праздников особенно замечательны общенародными увеселениями новый год и так [230] названный Тунбергом праздник фонарей — день поминанья усопших. Новый год обыкновенно сопровождается многочисленными визитами ко всем знакомым и по начальству, при чем японцы употребляют, так же как и мы, визитные карточки, и обмениваются подарками. Что касается до праздника фонарей, то в это время души умерших считаются как бы появившимся на свет, чтобы посмотреть, что делают их потомки и родственники. По этому их ходят встречать на кладбища и оттуда же провожают в преисподнюю, но впрочем не раскапывая могил или вообще не каким-нибудь сухопутным действием, а утоплением в море. Для последней цели в ночь, оканчивающую празднество, спускается на воду множество соломенных лодочек с зажженными на них бумажными фонарями. По мере того, как ветер или отлив уносит их в море, они загараются и освещают окрестность, представляя собою очень красивую иллюминацию.

Описанием японских празднеств можно бы наполнить целую книгу: так разнообразны они. Чтобы покончить с обзором общественных увеселений, скажем еще несколько слов о театрах, этом любимом развлеченьи японцев. Нет кажется такого городка или большого селения, где не было бы своего театра. В Иеддо их тридцать, т. е. больше чем в Париже; в Осаке едвали менее. На одной улице Токаидо, в бывшей столице тайкунов, есть не меньше пяти театров, устроенных как в Европе, но только [231] с ложами не более как в три яруса и с оркестром не там, где у нас. Партер занят циновками, на которых зрители усаживаются обычным манером. Представление происходят почти непрерывно, при чем пиесу разделяют на несколько актов, между которыми вставляют другие пиесы: это делаеття для того, чтобы дать возможность зрителям отдохнуть, сделать прогулку или зайдти в буфет, обыкновенно находящийся при театре. От того в анкрактах всегда толкотня, при чем дети обыкновенно уходят на сцену или даже за кулисы, где актеры угощают их лакомствами. Для начала спекталя по большой части даются атлетические игры; потом идет трагедия или комедия. В исполнении потрясающих сцен актеры не стесняются ни какими условными приличиями. Если нужно представить пытку, истязание, казнь, — это делается с наводящею ужас верностию действительности. Переодеванья и превращенья совершаются также с искуством, оставляющим мало желать; но перестановка декораций немного патриархальна по недостатку машин. Когда зрители довольны спектаклем, они рукоплещут, как и у нас; если он не нравится им, то поварачиваются спиною. В последнем случае занавес падает, хотя бы пиеса была некончена. Лучших актеров обдаривают, но не букетами и драгоценными вещами, как у нас, а одеждой, которую потом выкупают у получившего. В антрактах, даже не выходя из театра, едят и пьют прохладительные, читают либретто пиес, продаваемые тут же разнощиками, [232] разговаривают между собою. Дамы обыкновенно являются в театр великолепно разряженными.

Пьесы, даваемые на сцене, по характеру своему распадаются на серьозные — драмы, и на легкие — водевили, комедии и волшебные оперы. Драма, заимствованная у китайцев, так и осталась китайскою; в ней, как и во французских ложно-классических пиесах, действующими лицами являются герои, цари, полководцы, министры и проч. На сцене они скорее поют, чем говорят, подобно как и в Theatre Francais при постановке пиес Расина. Кто хочет ближе узнать народные вкусы японцев и их национальный театр, тот должен идти на водевиль или фарс. Там представляются сцены ежедневной жизни, и большею частию не какие-нибудь вымышленные, а прямо взятые из современной действительности. Выступающие на сцену лица — добрые знакомые публики; она иногда с ними перекидывается словами, намеками, понимает каждое их движение, каждую остроту. Но странно, что при такой свободе в выборе сюжета и подробностей представления, некоторые предметы не допускаются вовсе на сцену. Японец пришел бы, например, в негодование, если бы на подмостках увидел супружеский обман и неверную жену, хотя любовная интрига вовсе не изгнана из театра. Одним из любимейших предметов на сцене служат Якунины с их бюрократическими замашками. Японцы язвительно смеются над ними, и по всему видно, что это зелье надоело им до последней степени. — [233] Волшебные оперы, где актеры являются в фантастических костюмах и где содержание пьесы также бывает большею частию сатирическое, не менее популярны.

Люди бедные, не имеющие возможности посещать театры, которые дороги (5-6 рублей сер. за место в партерре), довольствуются обыкновенно уличными зрелищами, в числе которых особенно видное место занимают представления акробатов, борцов, разных фокусников, игра бродячих музыкантов и проч. На деревенских театрах большею частию играют также бродячие актеры. Тут главная сущность пьес в дешевом комизме переодеваний, в нескольких сальных остротах, в проворстве и ловкости гимнастических штук. Европа отчасти уже ознакомилась с этими зрелищами, благодаря японской труппе, нанятой одним французом и посетившей все главнейшие города, от Парижа и Лондона до Петербурга. Многие вероятно не без удовольствия вспомнят изящный фокус летающих бабочек, смелое влезанье на лестницы, поддерживаемые только ногами, и проч.

От этого перечня японских увеселений, среди которых народ, по врожденным своим наклонностям, старается проводить большую часть своей жизни, перейдем теперь к подробностям кончины японца. Если он не бедняк, не бездомный работник, тело которого просто зарывают в землю, то все печальное событие его смерти сопровождается известною обстановкою, соблюдаемою по преданию. Обыкновенно самая [234] кончина остается на некоторое время без всякой огласки, чтобы дать возможность ближайшему наследнику покойного войдти в свои права. При наследственности многих достоинств и преимуществ, требующих утверждения свыше, на это всегда нужно несколько времени, и в это время покойник не считается еще умершим, так что будь он напр. чиновник, его жалованье продолжает идти семейству или кредиторам. Затем, когда к огласке нет уже больше препятствий, родственники умершего приглашают нескольких близких друзей распорядиться всем похоронным церемониалом, так как обычай требует, чтобы само семейство покойного предавалось в это время одной горести, а не хозяйственным мелочам. Эти друзья распределяют между собою обязанности похоронного этикета, при чем один не отлучается от трупа покойного, другой хлопочет о приготовлениях к выносу, третий принимает гостей, которые приходят заявить сожаление и, по японским обычаям, останавливаются у дверей, не входя в дом, «нечистый», благодаря своему положению. Когда все готово к погребальному шествию, тогда повещают об этом всех знакомых, чтобы доставить им случай отдать последний долг покойному. Шествие открывают факельщики и за ними жрецы, которые в этом случае уже необходимы, как оно и естественно, с японской точки зрения, ибо только теперь для души начинается собственно духовная жизнь, независимая от земных интересов. За жрецами следуют слуги [235] с фонарями, зонтиками, портретами разных будд или ками и священными изречениями, писанными на бумажных хоругвях. После этого авангарда следует сам покойник, в гробе, имеющем вид норимона, т. е. носилок в роде кадки, осьмиугольного ящика или миниатюрного каретного кузова, куда человека можно посадить, но где он ни стоять, ни протянуться не может. Норимон несут несколько человек, смотря по достатку и званию умершего, при чем сверху над ним поддерживают еще венок и балдахин из бумаги. Непосредственно за гробом идут родные, друзья и знакомые, первые все в белом, так как цвет этот означает в Японии траур. Умершего приносят сначала в храм, где происходит отпевание, сопровождаемое музыкою храмовых инструментов. Затем его переносят на кладбище, где могила выкапывается и обделывается как у нас, но только бывает короче нашей. Люди богатые погребают своих усопших в фамильных оградах и установив предварительно гроб в глиняный цилиндрический горшок, который предохраняет его от сырости. Иногда, по желанию покойника или по каким-либо другим соображениям труп его сожигается, а бедных рыбаков и просто бросают в море.

Траур носится, сообразно с степенью родства и значением покойного для семьи, семь недель, сто дней или и целый год. В это время, сверх употребления белой одежды, японец не бреет головы и бороды, не стрижет ногтей, не посещает пиршеств, [236] публичных увеселений. Кроме того в первые семь недель обыкновенно родные покойного собираются на могиле его молиться о его душе и приносят в жертву пирожки, которые по видимому имеют то же отношение к поминанью, как у нас блины и кутья. В пятидесятый день по большей части траур оканчивается, и тогда над могилой ставят памятник, а лица, снявшие траурную одежду, празднуют это событие, так как вместе с тем они освобождаются от того нечистого состояния, в котором, по мнению японских богословов, находится каждый, кто имел дело с трупами.
Нажмите, чтобы раскрыть...

Посмотреть вложение 108330

Ондатр · 6 дек 2020

За первыми договорами с Америкой, Англией, Россией и Голландией, последовало временное спокойствие, не прекращавшееся до 1858 года и обещавшее, по видимому, мирное развитие заграничных торговых сношений, выгодных но неопасных для Японской империи. Изредка порты Симода, Хакодате и Нагасаки посещались судами европейскими и американскими; какой-нибудь китолов из Охотского моря появлялся у берегов Нипона; некоторые суда заходили за водою и углем. В Симоде, у берега моря, среди густой зелени, одевающей окрестные горы, возник домик американского консульства; Децима утратила несколько угрюмый характер. Все это было так просто, так скромно, что, казалось японцы могли только благодарить правительство тайкуна, познакомившее их с миролюбивыми и дружественными народами Запада. Но уже тогда представители двух из этих народов, Дункер-Курциус от Голландии и Гаррис от Штатов Америки начали добиваться расширения смысла заключенных трактатов, чтобы доставить своим соотечественникам больше торговых выгод. Они долго жили в Иеддо и добивались пересмотра и дополнения договоров особенно в смысле замена пустынных открытых портов другими, более оживленными. Японское правительство однакоже постоянно отклоняло подобные предложения, и еще весною 1858 года Гаррис [346] и Курциус, видя безуспешность своих ходатайств, нашлись вынужденными оставить столицу и вернуться один в Симоду, другой в Нагасаки. Вдруг, в июле этого года, приходит весть о заключении тянь-цзинского договора англичан и французов с Китаем. Энергия американского консула, утомленная было предшествовавшими неудачами, встрепенулась с новою силою. Не дожидаясь товарища, Гаррис отправился вторично в Иеддо и здесь изложил необходимость для японцев немедленно сблизиться с американскою нациею, чтобы спасти себя от поглощающего могущества европейских держав, которые так сурово обошлись с Небесной империей. Доводы его были уважены, и новый договор Японии с Соединенными Штатами подписан прежде, чем английский и французский каммиссары на китайских водах успели прибыть в Иеддо. Гаррис явился как бы вторым открывателем Японии, после Перри, Стирлинга, Путятина и Дункера-Курциуса.

Вслед за заключением нового трактата с американцами японцы увидели у себя в Канагаве, т. е. в 30 верстах от столицы, русские суда адмирала Путятина, а немного позднее и английскую эскадру, привезшую лорда Эльджина и проникшую уже прямо в Иеддо. Японское правительство, чтобы положить известные границы новым требованиям двух сильных держав, поспешило предъявить их уполномоченным только что заключенный американский трактат. Представители России и Англии Согласились принять его в основание своих домогательств и почти буквально [347] повторили в двух новых договорах (август 1858 года). Французский коммиссар на китайских водах, барон Гро, вскоре последовал их примеру, и вот решено было, что с 1 июля 1859 года японцы вместо Симоды откроют иностранцам Канагаву и Нагасаки, где будут притом основаны европейские торговые колонии, — да кроме того, с течением времени, и не позже, как через 5 лет, отворят им гавани Хиого и Осаки на юге и Нигаты на севере Нипона. Условлены были основания для таможенного тарифа, и западные державы получили право держать в Иеддо, при дворе сиогуна, постоянные дипломатические миссии с предоставлением и японцам отправлять посольства в Париж, Лондон, Петербург, Вашингтон и проч.

Так начался новый период в истории отношений Японии к народам Америки и Европы. Весной 1859 года появились первые представители промышленных интересов Запада и начали искать себе места на берегу залива Иеддо для основания торговых контор и факторий. Японское правительство, чтобы удовлетворить их, заранее приказало приготовить несколько зданий в 32 верстах от Иеддо, у берега моря, в том месте, где находится наилучшая якорная стоянка, но где перед тем было лишь несколько бедных рыбачьих хижин Возникла Иокогама, центр позднейших торговых сношений Японии с западными народами, и важные события начали быстро сменяться одно другим.

Заключение вторых трактатов тайкун, или точнее [348] регент Иккамоно-ками, не хотел уже принять на единоличную свою ответственность, а потому еще до подписания американского договора созывал наличных в Иеддо князей на общее совещание. Заседания этого собрания были очень бурны. Регент высказался в пользу тесного союза с Америкой, повторив доводы Гарриса и указав на слабость оборонительных средств японского государства. Его слова однакоже склонили сначала очень немногих, и большинство собрания было против допущения иностранцев в столицу и другие важнейшие центры империи. Князь Мито опять стоял во главе оппозиции и горячо защищал старые законы о замкнутости страны. Он осыпал правительство самыми едкими упреками и объявил, что предпочтет умереть при защите отечества, чем подчиниться требованиям пришельцев. Ему однакоже возражали, что дело идет вовсе не о подчинении, а о заключении дружественного союза на правах совершенного равенства, что западные державы сильны, что они обладают пароходами, уничтожающими расстояния, огнестрельным оружием, которое бьет издалека и с ужасающей верностью; что даже обширный Китай не мог ничего сделать против могущества этих людей, что берега Японии беззащитны, что прекрасные области Сацумы, Физена или Муцу могут быть опустошены вполне безнаказанно, и что трудно, после событий в Китае, сказать что европейская совесть считает дозволенным и что запрещенным. Иккамоно-ками прибавил, что он знает силу законов, [349] запрещавших доступ иностранцам в Японию; но что ему также известно, что законы эти были установлены собранием даймиосов, а потому им же могут быть изменены, что наконец их голос только совещательный и что от мудрости микадо будет зависеть дать делу окончательный поворот.

Мито, после речи правителя империи, оставил собрание вместе с своими приверженцами: он видел бесполезность своих усилий. Большинство собрания склонилось наконец на доводы Иккамоно-ками; но оно в свою очередь хотело оградить империю от дальнейших случайностей слишком смелой политики тайкуна и его попечителя. Оно постановило изменить состав правительственного совета и во главе его поставить Вакизаку-Накаци-Казано-ками, одного из членов консервативной партии и преданного друга гозанке Мито. Вакизаку принял должность в надежде исправить зло, ослабить его или, по крайней мере, отклонить упреки в нем от своей партии. Вслед затем стала известна смерть тайкуна Ие-зады и предстояло сделать выбор нового сиогуна, так как умерший не оставил ни сына, ни узаконенного наследника. (Смерть Ие-зады приписывается обыкновенно Мито; но кажется, что это неверно и что болезненный молодой человек умер естественною смертью. Во всяком случае, не он направлял политику, а потому не ему следовало и отвечать.)

Избрание главы правительства всегда влечет за собою тревожное состояние края, волнение умов и [350] страстей. Это — неизбежное дело при самых нормальных условиях. Тем сильнее должна быть ажитация, когда страна выведена из этой нормы. Хотя в Японии по закону событие столь важное, как кончина сиогуна, остается в тайне от народа, пока новый сиогун не будет избран и не получит утверждения микадо; тем не менее в высших кругах столицы секрет бывает известен и вызывает, напряженное положение. В настоящем случае важность события усиливалась важностью обстоятельств, вероятностью борьбы между двумя могущественными партиями страны и возможностью столкновения с иностранцами. Два кандидата-гозанке представлялись для замещения открывшейся должности сиогуна: сын князя Кусиу и сын князя Мито. После долгих споров в среде даймиосов победа осталась за первым, которого поддерживал правитель империи, Иккамоно-ками. Хотя молодой Кусиу не достиг еще полного совершеннолетия, но его решились возвести в звание сиогуна, чтобы выйдти из трудного положения и не дать Мито впасть в излишества слишком патриотической и резкой политики. Иккамоно оставался регентом и даже успел вытеснить Вакизаку из совета пяти. Слабый микадо утвердил сделанный выбор, и старик Мито вновь оставил Иеддо, как поле проигранного сражения.

Но неудовольствие его и охранительной партии даймиосов не прекратились с избранием нового тайкуна, т. е. с упрочением видимого порядка в верховном управлении страною. Сверх чувства оскорбленного [351] самолюбия скоро вновь загорелось оскорбленное чувство любви к отечеству, когда на японской земле появились первые иностранцы и сразу показали, как измерены они относиться к туземцам страны. «Первые иностранцы, говорит один французский путешественник, которые утвердились в Японии, были большею частью агенты больших торговых домов из Китая, Зондского архипелага и Индии. Это конечно были люди надежные, не то, что негодяи, спешившие в свое время занять Калифорнию; но они имели все качества людей белого племени, и между прочим, особенно, то оскорбительное тщеславие, которое заставляет их гордиться цветом кожи чуть ли не больше, чем самый пустой аристократический хлыщ гордится своею породою. Многие из них, старинные обитатели Индии и Китая, были привычны считать туземцев бесконечно ниже себя; самые просвещенные и умеренные никогда не согласились бы признать равными себе китайцев, индейцев или малайцев. Им и в голову не могло прийдти, чтобы японцы осмелились требовать равенства и чтобы нельзя было безнаказанно третировать их как индусов или китайских лавочников и кулиев». Сообразно этому они и держали себя в Иеддо и Иокогаме. «Не должно, следовательно, удивляться, что после удовлетворения взаимного любопытства туземцы и иностранцы на первых же порах стали холодно убегать друг друга». [352]

(Лэндо. Здесь с намерением цитируется французский писатель, потому что Французы вообще больше других нападают на японских патриотов, называя их отсталыми и закоснелыми варварами. Таков напр. Руссен, коммисар Французского морского интенданства, издавший свои заметки о плавании в Японию. Он тоже делает уступку, что поведение первых иностранцев в Иокогаме и окрестностях могло быть лучше, тем более что встреча со стороны туземцев была ласкова; он признает, что упреки в наглости европейских купеческих прикащиков достигли даже до английского парламента; но, как истый оффициальный французский писатель, тут же приписывает холодность японцев внушениям аристократии, т. е. противников тайкуна, друга французов.)

Жалобы на поведение купеческих прикащиков в Иокогаме достигли даже до английского парламента, следовательно они имеют на своей стороне документальную достоверность. Сами иокогамские европейцы подтверждают их. Но интересно знать, как именно понимали поведение этих европейцев японцы, хозяева края, гостеприимно их встретившие и потом быстро к ним охладевшие. Тот же французский путешественник, которого слова привели мы выше, влагает в уста японского народа следующую филиппику на своих западных соплеменников. «Иностранцы не любезные друзья, которых нам обещали Дункер, Гаррис, Ельджин и Гро; это чиновники холодные и высокомерные, купцы заинтересованные барышом и алчные, матросы взбалмошные и грубые. Правда, все они кажутся сильными, смелыми и искусными; правда, многие из них превосходные художники и ремесленники; но за [353] некоторыми благородными исключениями они кажутся лишенными кротости, благопристойности, вежливости, ровности характера, всех этих важных и прекрасных качеств, которые должно считать существенною принадлежностью человека истинно образованного. Всегда занятые, взволнованные, страстные, они хотят увлекать всякого, кто к ним приближается, в этот суетливый круговорот, столь противный вкусу человека благовоспитанного. Не смотря на их корабли, на чудесные машины, на оружие, надобно согласиться с китайцами, которые видят в них демонов или варваров. С самого того несчастного дня, как они вступили на японскую почву, что делается с миром и счастием, которыми наслаждалась империя? Погибель, страх и страдания рождаются там, где они поставили ногу, и все, что дорого и священно японцам, рискует погибнуть в местах, где царит злосчастное их влияние. В собственных своих домах японцы уже больше не господа; иностранцы проникают туда, когда хотят, касаются до всего, что возбуждает их нескромное любопытство, и не обращают внимания на скуку, причиняемую их присутствием. Если их принимают вежливо, они смотрят на такое обращение, как на приглашение возвратиться и кончают тем, что мирное частное убежище обращают в публичный дом. Если их стараются выпроводить, они сердятся. По всей справедливости, японец самого низшего класса имеет больше такта и деликатности, чем каждый из иностранцев». [354]

«В общественных заведениях дурные манеры европейцев делают их еще более неприятными. Их присутствия достаточно, чтобы сделать для благовоспитанного японца невыносимым пребывание в чайном доме. Нет ни одного из этих домов в Нагасаки и Иокогаме, где бы иностранцы не подрались между собою или с туземцами (Эта черта образованных представителей Запада в Японии сохраняется за ними и везде. В Сибири я встретил одного из этих господ, еще носящего оффициальный мундир своего правительства: он преисправно колотил ямщиков по щекам, когда те требовали от него прогонов за все число лошадей, обозначенных в подорожной и действительно запряженных.). Многие невинные люди были ранены, некоторые убиты среди этих драк. Присутствие иностранцев есть не только постоянное оскорбление достоинству японцев; оно грозит также благосостоянию страны. Глубокий мир, которым империя наслаждалась в течение веков и который приносил ей счастие, грозит быть нарушенным. Благодаря политике Иккамоно-ками Япония находится ныне в том же положении, как с 1842 года Китай, испытавший столько тяжелых бедствий. Мрачная будущность уже уничтожила обоюдное доверие; взаимные добрые отношения прежнего времени не существуют более, заимодавцы теснят должников, капиталисты извлекают свои капиталы из оборота, торговля падает, а редкие дела, совершенные с европейцами, скорее были в их пользу, чем в нашу. Деньги, ввозимые [355] иностранцами, служат только к обогащению немногих купцов, и без того богатых, и к развращению некоторых чиновников, находящихся в сношениях с чужеземцами. Они вывезли большое количество шелку, чаю, материй, мебели и подняли чрез то цены на самые необходимые предметы вдвое и втрое противу прежнего. Люди, привычные к довольству, видят себя низведенными до бедности, и многие офицеры низших чинов испытывают самые тяжелые лишения, чтобы поддержать в обществе достоинство своего звания».

Пусть беспристрастный читатель представит себе, что все эти упреки ему приходится прилагать у себя дома, хотя бы к японцам. Пусть он вообразит, что в дом его совершенно нежданно входит толпа японских зевак, которые все ощупывают, повсюду заглядывают и делают это не раз, не два, а несколько дней сряду, по мере вежливости, которая оказана им. Пусть англичанин вообразит, что один такой неожиданный визит сделан ему в Лондоне или в загородном коттедже; пусть парижанин представит себе, что в Пале-Ройяль, в театры и в кофейные на бульварах ввалились буйные толпы подгулявших японских матросов, — на что почувствует он решимость в подобном случае? Не возьмется ли он за палку, а то и за пистолет, чтобы отвязаться от незваных гостей? Положение японцев в Иокогаме, Нагасаки и их окрестностях было именно таково.

Да еще можно прибавить много других упреков, [356] о которых умолчал Лэндо, но с которыми соглашаются добросовестнейшие из иностранцев, живущих в Японии (Наш соотечественник, г. Бартошевский, рассказывая о положении, принятом в Японии европейцами, говорит например, следующее: «Европеец, не всегда могущий воспользоваться у себя дома сладостями гражданского брака, с удовольствием воспользовался им в Японии, где он вошел в обычай, но в то же время не мог отрешиться от своих чисто европейских предрассудков. Он смотрит на свою временную жену, как на публичную женщину, и обращается с нею с тою подлою высокомерностью, с тем глубоким презрением, какие характеризуют отношения наших мужчин к падшим женщинам; характеристическою чертою этого обращения служат беспощадные нападки и глумления над обычаями страны, направленные не на улучшение взглядов или привычек женщины, а на то, чтобы втоптать ее в грязь, показав свое превосходство, тогда как на самом деле эти господа ближе японцев к действительно образованным людям Европы только тем фраком, который падет на их спине. Понятно, что образ действия этих господ возбудил справедливое негодование японцев; но к несчастию этот вопрос умели обратить в политический, после чего уничтожился всякий предел своеволию европейцев. Так я был очевидцем того, как один японец, возмущенный оскорблением, нанесенным каким-то англичанином его жене, бросился на него с обнаженной саблей, но был остановлен и казнен, как оскорбитель в его лице всей английской нации. Впрочем иного поведения и нельзя ожидать со стороны этих господ, в большинстве случаев проворовавшихся в своем отечестве и бежавших из него сюда с целью и здесь грабить и эксплуатировать кого только можно под разными приличными предлогами. Одним словом, редко кто из иностранцев, обитающих здесь, не купец в самом полном, самом мерзком значении этого слова. Исключение из этого правила составляют только американцы, в большинстве случаев народ порядочный, и русские...»). Жадность европейских купцов [357] особенно оскорблялась тем, что японцы, раз назначив цены, не делают ни каких уступок. Им, кичащимся однако торговлею aux prix fixes, казалось невероятным, чтобы эти азиатцы смели не делать уступок, — и вот они выражали свою досаду грубым, высокомерным тоном, насмешками, крайнею придирчивостью в приеме товаров и проч. На городских улицах в Иеддо и Иокогаме галопирующий во весь дух commis voyageur вовсе не думал сворачивать с дороги или сдерживать лошадь, встречая толпу пешеходов или даже торжественную процессию (См. Лерля, Rev. d. d. Mondes 1868, стр. 858-9.). В храмы заглядывали также, как в чайные дома или в балаганы скоморохов. Женщин соблазняли и оскорбляли. Местные обычаи, доказывающие патриархальность туземцев или их взаимные дружеские отношения, подвергались громким насмешкам. Не при таких условиях можно было требовать от японцев продолжения их приветливости и радушия, с которыми были встречены первые пришельцы с далекого, запада.

Но оскорбление общественных приличий еще не раздражило бы чувства патриотизма, по крайней мере [358] в высшем сословии, к которому доступ иокогамских commis был не так то свободен. Высшие сословия, особливо дворянство, смотрели шире и видели, что водворение иностранцев грозит всему политическому строю их родины. Тайкун очевидно один извлекал пользу из открытия гаваней для иностранной торговли; только его города обогащались от этой торговли; только в его казну поступали таможенные пошлины, скоро достигшие до миллионов рублей. Тайкун употреблял эти деньги на покупку оружия, пароходов, на усиление своей армии, одним словом на доставление себе полного перевеса во внутренних делах государства, в политической системе его. Не далеким казалось время, когда Иеддо станет не только административным центром империи, но и единственною столицею ее, пред которою должны будут окончательно склониться прочие города Японии. Централизация, поглощающая все силы страны в пользу одного города, или точнее одного лица, наводила ужас на вождей областных населений, на гордых аристократов, привыкших к самостоятельности, и возбуждала их на сопротивление сиогуну и на изыскание средств к прекращению ненормального его перевеса. Так как обыкновенная отговорка иеддосского правительства в деле вооружений, им затеянных, была та, что нужно быть готовым на случай столкновения с иностранцами; то князьям казалось естественнее всего удалить причину этих беспокойств, чтобы охранить страну и от возможной внешней беды, и от [359] внутреннего разорения на военные издержки. Но здесь на дороге стояли трактаты, уже вступившие в силу и подкрепляемые постоянным присутствием иностранных военных судов в Иеддо. Открытое удаление иностранцев, силою, было невозможно: поэтому оставалось прибегнуть к другим путям, которые могли привести к цели, или, по крайней мере, казалось, что могли. Иностранцы отчасти способствовали к отысканию этих путей, и не одним частным своим поведением, а и оффициальным. Новые политические друзья Японии прежде всего старались показать ей свои зубы, и не только Англия и Франция держали постоянные эскадры на японских водах, но даже Россия, столь много выигравшая от мирной политики на востоке, случайно явилась в Иеддо с девятью судами, которые сопровождали генерал-губернатора Восточной Сибири в его путешествии.

Политические убийства начались с августа 1859 года, то есть едва через несколько месяцев после основания Иокогамы. Первыми жертвами были два русские моряка, посланные 25 числа в город для покупок и хотевшие непременно покупать там, где им вздумается, а не там, где им рекомендовали сопровождавшие их японцы. Граф Муравьев, бывший при этом в заливе Иеддо, потребовал отыскания и наказания виновных; но по обстоятельствам ушел из Японии прежде, чем окончилось следствие. Затем 6 ноября 1859 года пал под ножами убийц один слуга французского консульства, а 29 января 1860 года японец-рыбак [360] Ден-Кукши, служившие за переводчика в английской миссии. Хотя подробных следствий по этим убийствам произведено не было, и они могли оказаться частными; тем не менее английский посланник, Алькок, с истинно британским высокомерием и упрямством, потребовал, чтобы в воздаяние за смерть Ден-Кукши, жалкого рыбака, были устроены ему на счет японского правительства похороны, на которых бы губернатор Иокогамы, Хори-Орибено-ками, один из бывших уполномоченных по заключению трактатов, шел в процессии, как человек, беспечность которого была виною убийства. Хори принадлежал к высшей аристократии страны, и его появление за гробом рыбака должно было оскорбить не только лично его, но и всю японскую знать, даже возбудить народ, который видел в унижении высокого должностного лица унижение всей нации. Это оскорбление национального чувства было сделано иностранцами через семь месяцев после прихода их в Японию: ясно, стало быть, чего можно было ожидать от них в будущем.

Политические убийства поэтому не прекращались, не смотря на меру взыскания, наложенную британским посланником. 20 февраля 1860 года два голландские офицера, Декер и Фос, были искрошены на улицах Иокогамы. Иностранцы несколько присмирели; но конечно лишь не на долго. Притом японское правительство, видя, что его подвергают ответственности за жизнь каждого пришельца, стало крепко присматривать за этими пришельцами и окружило их колонию [361] многочисленной стражей своих солдат и полицейских агентов. Хори-Орибено-ками, как бы в ответ на замечание Алькока, что «японское правительство ответственно за жизнь и собственность иностранцев», не давал им слишком разгуливаться и, предоставляя своему правительству выбирать средства для избежания ответственности, так повел дела, что убийства не могли иметь места. Но тогда европейские торговцы возмутились; они стали жаловаться на «крайнее стеснение торговли от многочисленных шпионов», которые снуют в Иокогаме и следуют за ними в Иеддо. Им хотелось бы нарушать чужой покой безнаказанно, вести себя так, как в Китае и Индии. Один из самых смелых вожаков этой толпы был переводчик американской миссии Хейскен, человек «замешанный во все интересы дня» (по Лэрлю), «личный приятель английского посланника, Алькока, и большой знаток Иеддо, который он изучил с любознательностью антиквария, прогуливаясь по нем во всех направлениях днем и ночью» (по Лэндо). Хейскен и его приятели, посетители чайных домов, очевидно не хотели признавать японцев хозяевами в их стране; Хейскен, кроме того, по личному своему характеру, менее всего мог понравиться пропитанным чувством приличия японцам: он со всеми говорил запанибрата, насмешливо; ему губернатор и рыбак были равны и равно служили предметом сарказмов. В своем кругу, т. е. в кругу холостяков, «по большей части проворовавшихся в своем отечестве», как [362] говорит г. Бартошевский, он, правда, слыл за славного малого, охотно со всеми знакомился, посвящал новичков в тайны японского быта и вообще был, как говорится, разбитной человек. Ему суждено было играть некоторую роль в исторической драме, начинавшей разыгрываться.

Но прежде, чем дойдти до изложения подробностей этой драмы, и чтобы не отступать от хронологического порядка, оглянемся на то, что в 1859-60 годах совершалось внутри самой Японии и особенно в высшей правительственной среде ее. Мы уже видели, какое впечатление иностранцы произвели на японский народ, как взглянула на них и японская знать. Эта последняя не без искусства воспользовалась дурною молвою об иностранцах, чтобы поддерживать свое учение об удалении их и чтобы сообразно этому вести правительственную политику. Но патриотическая партия постоянно встречала сопротивление в регенте Иккамоно-ками; на него были устремлены и все упреки ее. А как регент был могуществен и за малолетством тайкуна предвиделось еще долговременное его управление; то ультра-патриоты решились употребить в дело кинжал, который часто решал в Японии затруднительные вопросы и особенно охотно употреблялся самим иеддоским правительством против князей. Заговор был составлен в Иеддо между приверженцами разных вельмож, а во главе их Сацумы и Мито, и 24 марта 1860 года, среди белого дня, на пути во дворец тайкуна, Иккамоно-ками пал от [363] руки убийц, смело напавших на его норимон, окруженный многочисленной стражей. Голова Иккамоно-ками была принесена одним офицером Сацумского князя к Мито и по его приказанию выставлена всенародно с надписью: «вот голова злодея». Мито даже не затруднился отправить ее в Киото, не сомневаясь, что столица микадо взглянет на дело также, как смотрел народ в Иеддо и его ближайших окрестностей.

Убийство Иккамоно-ками было конечно важное злодеяние. Совершенное в такую минуту, когда иностранцы уже «показали свои зубы» и очевидно заявляли желание не оставлять страны, эксплуатация которой казалась им весьма выгодною, оно должно было только дать в руки этим иностранцам новое средство к усилению их напора на Японию под шумок усобиц и под предлогом защиты смысла трактатов. Умеренной партии в стране оно представлялось гнусностью, как всякое убийство, делается ли оно из-за угла или среди площади; да кроме того люди действительно дальновидные предусматривали, что, раз вступив на такую дорогу, ультра-патриотическая партия может зайдти и бог знает куда в своем увлечении. Друзья убитого регента, т. е. придворные тайкуна и его офицеры, конечно были озлоблены. Они решились поэтому отомстить за кровь Иккамоно-ками и вскоре после того умертвили неугомонного Мито. Партии остались без предводителей.

После 24 марта 1860 года решено было, что [364] тайкун Ие-коски останется без попечителя, как совершеннолетний, и совет его составился, по прежнему, из пяти членов, под председательством Вакизаку, который таким образом снова стал главою администрации. В совете был впрочем представитель и той политики, которая отрицала вред сближения с иностранцами и во всяком случае заботилась о соблюдении трактатов. Представитель этот был Андо-Цусима-но-ками, которому и вверены были иностранные дела. Но Андо не был в непосредственных сношениях с иностранцами: на нем лежало лишь общее направление дел; ближайшим же правительственным агентом в Иокогаме был уже упомянутый выше Хори-Орибено-ками, человек превосходных способностей и твердого, последовательного характера. Хори сам подписал трактаты с Англией, Францией и Америкой; он знал смысл, который им придавался правительством при заключении, и потому не хотел идти дальше этого смысла, не хотел дать усилиться значению иностранцев в ущерб интересам нации. Чрезвычайно вежливый, ловкий в разговорах с иностранными дипломатами, он никогда однакож не позволял им давать чувствовать какое-либо превосходство над собою или вообще чужеземцев над японцами. Он был с ними вежлив, но холоден. Особенно гордо держался он относительно Алькова, высокомерного английского министра. Мы видели, как Альков отомстил ему за это, заставив пройдтись за Ден-Куши по улицам Иокогамы. С тех пор конечно Хори был [365] смертельным врагом Алькова; но оффициальные их сношения все-таки не прекращались. В начале 1861 года Хори-Орибено-ками однакож сошел со сцены и вот по какому случаю. В правительственном совете рассматривался, — не в первый конечно раз, — вопрос о политике относительно иностранцев, живущих в Японии. Андо защищал пришельцев. Хори громко их порицал. Он сожалел, что не последовали совету Мито при самом начале, когда чужеземцев было немного; он призывал совет употребить все меры к искоренению чужеземного элемента и особенно к удалению из Японии английского министра Алькока и переводчика американской миссии Хейскена, как людей, имеющих самое вредное влияние на всю колонию в Иокогаме. Тогда Андо восстал противу Хори с самыми сильными укоризнами. Он объявил, что стремиться к удалению иностранцев значит идти на верную войну и приготовлять отечеству неисчислимые бедствия, что подобное учение могут поддерживать люди, нелюбящие отечества, плохие японцы. Хори не выдержал подобной обиды; весь бледный, он вышел из совета и, возвратясь домой, объявил семье и друзьям о намерении своем лишить себя жизни. 10 января 1861 года он торжественно исполнил этот обряд.

Вслед затем 19 числа пал на улицах Иеддо и Хейскен. Выйдя ночью из дома прусского посольства, он был убит приверженцами умершего [366] Хори, который не без основания был личным врагом его (О значении Хейскена в кругу европейских резидентов Иеддо и Иокогамы уже было замечено. Кроме того, его безотвязчивое скитанье в разных местностях, особенно по ночам, вынудило однажды Хори-Орибено-ками, как губернатора, ответственного за иностранцев, предупредить его письменно о неудобствах его прогулок. Хейскен отвечал письмом же, столь дерзким, что собственный его друг Польсбрёк, голландский консул, не советовал ему отправлять его. «Хори сделается вашим смертельным врагом, заметил Польсбрёк, если вы пошлете ему это письмо. Пишите ему что угодно, но делайте это с наблюдением самых строгих правил японской вежливости». Хейскен не послушал совета и с тех пор был врагом Хори.).

Смерть Хейскена повела к новому резкому повороту в сношениях Японии с иностранцами. Задетый за живое в своих личных симпатиях, спешивший воспользовался всяким случаем, чтобы показать себя перед слабым японским правительством и приобрести над ним неограниченное влияние, английский посланник Алькок вдруг оставил столицу сиогуна, удалился в Иокогаму и объявил, что до тех пор не вернется в свое городское жилище, пока не будет торжественно приглашен туда тайкуном, который должен гарантировать спокойное пребывание миссий в Иеддо. Два другие европейские дипломатические агента, французский Шонь-де-Беллькур и голландский де-Вит, постоянно влачившиеся за английским министром, последовали его примеру. Только американский [367] посланник, Гаррис, которому однакоже больше других было повода вступиться за Хейскена, имел добросовестность остаться в своей иеддоской резиденции и мужество выдержать едкие упреки своих европейских собратий. Алькок конечно добился своего; церемония для него была сделана; он еще раз проехался по Токаидо, главной улице Иеддо, и занял свою прежнюю резиденцию в храме Тодензе. Даже салютация из пушек последовала согласно условию; но только на этот раз бедное правительство тайкуна, чтобы не уронить себя окончательно пред народом, пустилось на плутни: салютационные выстрелы сливались с выстрелами артиллерийского ученья, которое производилось и накануне и после торжества представителя Англии.

Столкновение Алькока с Гаррисом очевидно могло служить для правительства тайкуна прекрасным поводом восстановить свое значение пред сильными чужеземцами разделением их самих на два соперничествующие лагеря. Это было бы и нетрудно, потому что холодность и даже вражда между американскою миссиею с одной и английскою с другой стороны продолжалась с тех пор непрерывно, не смотря даже на смену Гарриса и Алькока. Неизвестно, почему Андо и другие японские дипломаты не воспользовались ею. Правда, американский посланник с тех пор приобрел огромную популярность в Японии, американцы стали друзьями, какими остаются доселе; но японское правительство не пожелало даже воспользоваться тем пунктом своего договора с Штатами в 1858 г. где [368] говорится, что вашингтонское правительство принимает на себя, по желанию Японии, посредничество в столкновениях ее с европейскими нациями.

Сэр Рутефорд Алькок, довольный одержанною над слабым победою, на время выехал из Японии и отправился в. Китай, где имел свои личные интересы. Большая часть первой половины 1861 года прошла чрез это спокойно в Иеддо и Иокогаме. Но в начале лета того же года он вернулся в Нагасаки и оттуда предпринял поездку в Иеддо сухим путем. Японцы не могли отказать ему в праве сделать такой осмотр их земли, ибо договорами 1858 предоставлено всем европейским дипломатическим агентам свободно проникать внутрь страны, не ограничиваясь той тридцативерстною полосою вокруг открытых портов, которая предоставлена любопытству всех вообще иностранцев. Алькок прекрасно воспользовался своею поездкою для изучения политического состояния страны, ее нравов, промышленности и средств обороны. Ему не удалось только быть в Миако, куда японцы убедительно просили его не ездить. 3 июля 1861 года он вернулся в Иеддо и тут же получил урок, который показал, как японцы ненавидят его, именно его, а не всю британскую нацию. Здание английской миссии, спокойно стоявшее дотоле, подверглось ночному нападению в самый день прибытия посланника, и нападавшие очевидно искали самого сэра Рутефорда, чтобы покончить с его ненавистной особой. Ему удалось спастись, хотя кровавый бой длился [369] несколько времени на дворе и в доме посольства. Кто была нападавшие — трудно сказать. Алькок и его satellite, Шень-де-Беллькур, долго хлопотали потом над разысканием истины; но им ничего не удалося открыть. Одни были того мнения, что подосланные лонины принадлежали к числу агентов даймиосов Сацумы и Канги; другие видели в них друзей умерших Мито и Хори; третьи наконец готовы были предположить, что само правительство тайкуна виновно в проделке. Как бы то ни было, мистер Алькок и его французский товарищ были отчасти довольны катастрофой 3 июля. Она давала им право обойдти те статьи договоров, где говорится, что вооруженные иностранцы не могут пребывать на японской земле. Оба посланника поспешили, по поводу нападения на английскую миссию, ввести в Иеддо европейских солдат. Становясь таким образом с ножом у горла тайкуна, они надеялись обратить его в послушную куклу.

Но патриотическая японская партия не дремала. Не имея возможности справиться с иностранцами, которые впились в японскую монархию, даймиосы решились наконец потребовать к суду того, кто был виновником всех бед, кто открыл Японию иностранцам и заключил с ними договоры, не получив санкции микадо. Торжественным сонмом они принесли жалобу микадо на правительство сиогуна. Микадо, как гласит молва, был доволен этою жалобою, которая давала ему случай восстановить свое значение, ослабленное сиогунами; но с другой стороны двор [370] его сомневался в успехе расправы над тайкуном и конечно не мог надеяться этим путем достигнуть радикального излечения государства от того, что считалось главным бедствием, то есть от пребывания иностранцев в Японии. Конец 1861 года прошел таким образом в колебаниях. В начале 1862 года тайкуну удалось склонить все правительство на особую меру, которая внушала некоторые надежды к улажению иностранного вопроса мирным путем. Было решено отправить посольство в Европу, где бы посланники могли лично изложить перед правительствами наций, с которыми заключены договоры 1858 года, подробности состояния Японии, положение в ней иностранцев и проч., и просить отсрочки в открытии портов Осаки, Хиого и Нигаты, как необходимого условия, чтобы избежать народных волнений. 1 января 1863 года был срок для открытия этих гаваней, и трудно сказать, что было бы со страною, если бы европейцы не уступили просьбам японских посланников. Посольство впрочем не привело к дальнейшим успехам. Домогательство его, чтобы иностранцы очистили Иеддо и Иокогаму, было отвергнуто с первого слова в Париже, а за тем и в других европейских столицах. Сущность вопроса об иностранцах, а следовательно и взаимное положение партий внутри Японии осталися неизменными.

Тайкун предвидя неприятности в столице империи, Киото, искал способов смягчить удар и решился просить руки одной из сестер микадо, что давало [371] ему возможность сделать значительные подарки двору, вечно нуждающемуся в денежных средствах. Это ему было обещано; но вместе с тем его все-таки позвали в даири, чтобы оправдаться в возложенных на него обвинениях. Осенью 1862 года начались его приготовления к отъезду в Киото, по возможности затягиваемые. Судьба еще облегчила в это время положение иеддоского двора тем, что британский министр в свою очередь собирался ехать в Англию, и на место его должен был остаться поверенный в делах, подполковник Ниль, который конечно не мог быть так резок в своих действиях, как настоящий посланник. А между тем именно в это время случилось событие, которое при других обстоятельствах послужило бы в руках мистера Алькока поводом к новому насилию над Японией. 14 сентября 1862 года был убит на улицах Иеддо английский купец Ричардсон. Причина убийства была самая понятная с японской точки зрения и мало извинительная для иностранца, который уже ознакомился с бытом и законами Японии. Ричардсон прогуливался верхом по Иеддо, когда встретил кортеж князя Сацумы-отца, направлявшегося из города в свое княжество. Весь народ, как видели Ричардсон и трое его спутников, преклонялся пред шествием даймиоса, все спешили очистить дорогу. Одни только англичане остались спокойными зрителями процессии, стоя на лошадях среди улицы. Они подверглись за это нападению некоторых членов конвоя князя, и Ричардсон [372] был убит. Совесть говорила взволнованным европейским резидентам Иокогамы, что Ричардсон был не совсем прав; эту же точку зрения принял повидимому и сэр Алькок (Которого, кажется, лорд Россель и требовал в Англию именно для того, чтобы выслушать обвинение в излишне резком поведении.), советуя умеренность, а в сущности не желая перед отъездом втягиваться в неприятное дело и, главное, не имея под руками средств немедленно разгромить японцев. Напряженное положение продолжалось, но на горизонте виднелся еще луч надежды выйдти из него, в случае, если поездка тайкуна успеет привести к окончательному повороту политики в пользу иностранцев. 1863 год начался при таких надеждах и был сопровождаем огромным развитием коммерческих оборотов.

Не далее однакож, как 1 февраля этого года, произошло новое событие, которое грозило разрушить мир и повести прямо к открытому столкновению. Иностранные министры, желая водвориться с возможным комфортом в столице Японии, выхлопотали себе у правительства место для постройки домов посольств. Место это им предоставлено было выбрать самим, и тогда по совету английского министра, решено было занять высоту Готен-яму, невдалеке от моря и береговых укреплений. Выбор этот был не случайный. Мистер Алькок узнал что по японским повериям, кто владеет Готен-ямой тот владеет Японией. На Готен-яме сиогуны встречали посланников микадо и даймиосов, когда те [373] прибывали в Иеддо. Тщетно японское правительство противилось устройству посольских зданий на Готен-яме, предлагая другие местности: здания воздвигались, и английское с большой быстротой. Зимою в 1862-3 годах оно было почти готово, как вдруг 1 февраля воспламенилось с разных сторон, без сомнения от поджога, потому что во время пожара слышны были даже пороховые взрывы. Правительство японское поспешило сложить с себя ответственность, говоря, что оно заблаговременно предупреждало об опасности, так как место Готен-яма в известном смысле священно для японцев, и с занятием его можно было ожидать всяких крайностей от национальной партии и ее лонинов. Английское посольство ограничилось таким объяснением, хотя конечно Готен-ямы не подумало уступить. Затем, с прибытием, 12 марта, флота адмирала Купера, решилось потребовать денежного удовлетворения, но не за сгоревшее здание, что имело бы вид правительственной скаредности, а за убийство Ричардсона! 6 апреля 1863 года, то есть пять месяцев после самого события, подполковник Ниль представил правительству тайкуна ультиматум, в котором требовал, чтобы за смерть Ричардсона, убийц которого японское правительство не умело найдти, оно заплатило 100.000 фунтов стерлингов и изъявило оффициальное сожаление о том, что не могло помешать убийству. Независимо от этого князь Сацума должен был отыскать и казнить убийц и в свою очередь заплатить 25.000 фунтов стерлингов в [374] пользу семейства убитого. Английская политика таким образом высказалась с полною откровенностью. Цель ее была эксплуатировать страну всеми средствами, извлекать из нее обратно все то, что торговля с иностранцами приносила в виде прибытка. Ниль да и все иностранцы не ожидали, чтобы совет тайку на сразу согласился на предложенные условия, тем более что самого сиогуна уже не было в Иеддо: он уехал в Киото. В самом деле, слабое иеддоское правительство попробовало было сопротивляться, прибегать к проволочкам; но все напрасно. 16 апреля представители Англии и Франции и начальники морских сил этих держав совещались уже на счет понудительных мер. Только вмешательство Шень-де-Беллькура, которому, за отсутствием Алькока, хотелось наконец самому стать на ноги и приобрести вес в глазах японцев, который притом боялся допустить Англию одну до войны с Японией и который наконец по существу был как говорят иокогамские французы une nature essentielement chevaleresque, — только это вмешательство повело к отдалению расправы до 11 мая; но сущность расправы осталась та же и вероятность сурового исполнения обеспечивалась двенадцатью английскими военными судами, стоявшими на иеддоском рейде. Смерть Ленокса Ричардсона очевидно долженствовала быть отомщенною сильнее, чем например политические убийства в Париже и Лондоне, где не затрудняются направлять удары против царствующих особ и где убийцы то оправдываются судами, то бегают из тюрьмы. [375]

Гроза войны произвела однако передрягу не между одними японцами. Купцы в Иокогаме испугались чуть ли еще не больше, особенно после того, как английский адмирал Купер объявил, что за отсутствием сухопутных сил он не в состоянии защищать город с суши. Нужно вспомнить, что Иокогама лежит в низкой долине, обставленной высотами в расстоянии выстрела, иногда и менее; все эти высоты уже со времени Хори-Орибено-ками постоянно занимались японскими военными постами и совершенно командуют городом. В последнее время, т. е. в 1862-3 годах, деятельность японцев по вооружению и обучению их войск была известна всем, и европейцы не раз видали ученья туземных солдат по европейским уставам. Как истинные просветители, они даже хотели наняться в учителя этих новичков военного дела; но правительство тайкуна тогда еще было на столько совестливо, что отклоняло подобные предложения. И так передряга в Иокогаме была порядочная. Она усилилась еще более, когда вдруг в одно прекрасное утро увидели, что все японцы оставляют город, таща свои пожитки по направлению к Иеддо. Те, которые занимали жилища в собственно японском, т. е. северном квартале, выбирались понемногу; прислужники же европейских домов исчезли все одновременно, даже не рассчитавшись с хозяевами. Удивление европейцев было очень велико. На вопрос японцам: что это значит? последние отвечали: «так приказано». Ясно было, что правительство японское, [376] не имея возможности прервать сношения с иностранцами удалением их самих, вздумало положить предел этим сношениям чрез запрещение собственным подданным входить в какие-либо связи с чужеземцами. Такой оборот был неожидан ни для купцов, ни для дипломатов, ни для моряков Запада, а потому привел их в недоумение. Последнее впрочем продолжалось немного. Собравшиеся представители Англии и Франции и адмиралы этих держав, Жорес и Купер, порешили заставить японцев жить не там, где им хочется в их отечестве, а там, где им прикажут иностранцы для собственных выгод. Правительство в Иеддо, главою которого был в это время, за отсутствием тайкуна, князь Овари, получило уведомление, что выход японцев из Иокогамы будет сочтен за сигнал неприязненных действий и поведет немедленно к занятию Иокогамы французскими и английскими войсками. Делать было нечего, пришлось воротить уходивших иокогамских японцев, не смотря на крайнее недовольство народа. Вместе с тем нужно было хлопотать о скорейшей уплате 100.000 фунтов стерлингов. Так как без тайкуна этого было сделать нельзя, то японцы просили еще отсрочки на десять дней для того, чтобы этим временем послать одного сановника в Киото, за повелениями. На эту отсрочку и согласились; но тут же присоединили знаменитое предложение: несли правительство тайкуна бессильно против мятежных вассалов, против ослепленных патриотов; то мы [377] беремся их протрезвить: наши военные силы будут готовы к вашим услугам» (Руссен). Текамото, японский сановник, имевший отправиться в Киото, обещал довести об этом до сведения сиогуна и поспешил в дорогу. Не смотря на все старания, он не мог вернуться в Иеддо раньше 24 мая, и едва прибыл, как поспешил просить у иностранных дипломатов аудиенции. Она была ему дана на следующий день, и тут Ниль и Беллькур услышали следующие речи. Правительство тайкуна благодарит за предложение вооруженного содействия, но оно в нем не нуждается. Ни один даймиос не восстал против тайкуна и ни какой внутренней войны не предвидится. Если происходят беспорядки, то они затеваются и поддерживаются лонинами, людьми ничтожными по своему общественному положению. Что касается до вознаграждения за Ричардсона, то большинство совета в Иеддо решило заплатить его, но устройство этого дела должно быть отложено до возвращения тайкуна: иначе могут произойдти беспорядки и опасность для чиновников-исполнителей от фанатической части народа. Относительно эпохи возвращения тайкуна Текамото объявил, что выезд его уже решен, но что его задерживают лонины, бродящие вокруг Киото и по дорогам. Вскоре был назначен и день уплаты, именно 18 июня. Ниль на эту отсрочку дал согласие, хотя прибавил еще 10.000 фунтов стерлингов за двух служителей английского посольства, убитых около двух лет назад, при нападении 3 июля 1861 года. [378]

18 июня однако прошло без исполнения обещания. Трудно сказать, чего думало достигнуть этими пустыми проволочками жалкое правительство тайкуна. Во всяком случае эта проволочка не пропала даром для дела цивилизующих наций. Представители их дали теперь разрешение начальникам своих военных сил «употребить зависящие от них способы для побуждения японцев к исполнению трактатов». С этою целью англичанами уведен был один тайкунов пароход с рейда, а французы занялись укреплением Иокогамы и расстановкой в ней войск. Этого рода давление подействовало наконец на несчастный совет пяти, и 24 июня 110.000 фунтов стерлингов мексиканскими пиастрами были уплачены Нилю. Этим кончилась расправа с центральным правительством; но условие относительно Сацумы еще оставалось в резерве. Нужно было заставить выполнить его, и как ответ тайкуна — сознание в бессилии — легко было предвидеть, то адмирал Купер стал готовиться к отплытию из Иеддо в Кагозиму, главный город владений сацумского князя, хотя и не резиденцию его. Вдруг однако 25 июня совершенная неожиданность изумила всех: пришло оффициальное извещение от японского правительства, что все иностранцы должны оставить Японию, ибо на это есть воля микадо, которую сиогун уполномочен исполнить. Само собою разумеется, что между уверенными в своей силе европейцами оно возбудило только смех; но кроме того самая передача его представила собою нечто неслыханное во [379] всемирной истории. Чиновники сиогуна, передававшие повеления иностранцам, тут же присовокупляли, что оно не будет исполнено, что эта бумага есть не более, как уступка со стороны сиогуна приказаниям микадо, внушенным даймиосами. На всех языках такие речи и поступки называются государственною изменою, и однакож они были произнесены агентами тайкуна. Легко представить улыбку презрения и радости, проскользнувшую в это время на устах представителей Англии и Франции: брешь была пробита, междуусобие в эксплуатируемой стране созрело, и теперь от них зависело каждую минуту воспламенить горючий материал, чтобы воспользоваться суматохой пожара. Тайкун стал с этого времени игрушкою в руках его западных союзников, куклою, которую они решились поддерживать, чтоб доканать японскую национальную партию. Если они тогда же не исполнили просьбы его, также удивительной, снабдить его военными кораблями для перевозки войск в Осаку, где они должны были начать борьбу с даймиосами, то сделали это конечно потому, что не хотели себя компрометировать перед общественным мнением Европы, а отчасти из опасения, что на случай войны силы их недовольно велики. На первый раз ограничились тем, что взяли с правительства подписку в бессилии его защищать иностранцев и обратили Иокогаму в укрепленный лагерь, для занятия которого вытребовали войска из китайских портов, занятых в 1861 году. Затем патриотическая партия получила первый урок [380] в лице Нагато, одного из князей наиболее влиятельных и хлопотавших об удалении иностранцев. Владения этого князя лежат на югозападной оконечности Нипона, у пролива Симоносаки. Получив 24 июня повеление микадо и сиогуна относительно недопущения иностранцев Японию и исполняя его, он 25 числа приказал стрелять по американскому судну Пемброк, проходившему через Симоносакский пролив, никогда притом не бывший открытым для чужеземных судов. 8 июля та же участь постигла французский пакетбот Киян-шань, и 11 июля голландский корабль Медузу. За это французский адмирал Жорес немедленно бомбардировал Симоносаки, но впрочем неудачно, потому что поторопился подойдти с малыми силами.

Затем англичане стали готовиться к экзекуции над Сацумою, который все еще оставался должником 25.000 фунтов стерлингов, нужных семейству купца Ричардсона, которое конечно не получило ничего из 110.000 фунтов, поступивших к Нилю 24 июня. Но предварительно этого британские воины и дипломаты устроили два дела: во 1-х помогли французами в укреплении Иокогамы, во 2-х проводили тайкуна из Иеддо в Осаку, куда отплыл он морем, оставив жалкий свой кабинет лицом к лицу с сильными и победоносными противниками. Чтобы сразу озадачить этот кабинет, союзники коллективною нотою от 25 июля потребовали от правительства распоряжения, чтобы обширное внутреннее море между островами Нипоном, Киусиу и Сикокфом, о котором [381] ничего не говорилось в трактатах, было открыто для их кораблей. В случае отказа грозили прибегнуть к силе. Затем Купер отплыл из Иеддо.

По прибытии в залив Кагозиму английский адмирал увидел, что город защищен с берега батареями, которые впрочем молчали. Трудность морских эволюций в узком проливе, отделяющем город от острова, заставила быть осторожными. Послано было приглашение Сацуме уплатить немедленно 25.000 фунтов стерлингов за убийство его офицерами Ричардсона. На это Сацума отвечал, что Ричардсон нарушил коренной закон их страны, что не его вина, если тайкун, самовольно заключая с иностранцами трактаты, забыл даже включить такое простое условие, что чужеземцы обязываются уважать местные законы, и что затем уплата вознаграждения ему кажется лишенною основания. В ответ на это англичане, не начиная военных действий, захватили три безоружных парохода, стоявших в заливе и стоивших Сацуме 75.000 фунтов стерлингов. Тогда по них был открыт огонь с береговых батарей. Канонада с обеих сторон продолжалась три дня и кончилася тем, что англичане должны были уйдти, понеся значительные потери и преследуемые выстрелами противника. Они успели только, сверх захваченных пароходов, сжечь арсенал Сацумы да обратить в пепел большую часть невинного города, который, будучи построен из дерева, конечно не мог сопротивляться начавшемуся пожару. [382]

Такие действия, показывавшие, что европейцы вовсе не намерены уважать государственное единство Японии, а напротив предпочитают сноситься с отдельными даймиосами, иметь с ними дело независимо от центрального правительства и разорять страну по частям, вызвали негодование даже иеддоского правительства. Оно увидело, что играет жалкую роль, безусловно покорствуя настояниям чужеземцев. Как бы в ответ на действия адмиралов Жореса и Купера, оно в том же августе 1863 издало два манифеста к народу, в которых призывало его изготовиться на защиту страны, покупать оружие, шить солдатскую одежду и вообще стараться по истечении пяти лет быть готовым к упорной борьбе. Особенно призывались люди, обученные уже владеть оружием, и им обещано большое вознаграждение (по 200 мешков рису и по 160 р. с. в год.) Правительство решилось также вооружить берега, где к тому побуждала необходимость; но тут опять странным образом натолкнулось на претензии иностранцев.

Иокогама, как известно, была жалкой деревушкой до поселения в ней европейцев. В 1863 году это уже был город с несколькими тысячами жителей, с таможней и портом. Обеспечение такого пункта от нападений естественно было в интересах японского правительства. По этому оно решилось воздвигнуть там батарею, которая бы могла отвечать на выстрелы с моря. Адмиралы Жорес и Купер не позволили этого; они заметили в виде поучения японским [383] властям, что так как последние сами возложили на них обязанность заботиться о безопасности Иокогамы, то они находят батарею лишнею и строить ее не позволят.

Это унижение было вынесено иеддоским кабинетом безмолвно. Мало того, он решился на новый жалкий поступок. В октябре 1863 года он пригласил представителей Голландии и Соединенных Штатов выслушать важное сообщение, которое состояло в том что «трактаты в глазах японского правительства не более, как опыты, что, убедившись в зле ими причиненном, оно должно стараться взять их назад; что однако оно избегает этого и даже, напротив, отказывается от объявления 24 июня, но в замен того просит очистить Иокогаму». Чиновники прибавили, что «отказ иностранных представителей возбудит междуусобною войну, за последствия которой тайкун не может ручаться, и что потому он просит чужеземцев ограничиться Нагасаки и Хакодате». Разумеется, такая речь могла быть встречена тоже лишь улыбкою, хотя представители Америки и Нидерландов обещали довести ее содержание до сведения своих правительств. Посланники Англии и Франции, до которых очередь узнать «важное сообщение» дошла на завтра, прямо уже и категорически отказались удовлетворить желаниям японского кабинета. Тогда японцы заявили желание отправить новое посольство в Европу с целью ходатайствовать о том же предмете, а вместе уговориться и об открытии внутреннего моря. [384] Французы обещались помочь им в последнем и предложили свое судно «Монж» для доставки посольства в Шанхай, откуда оно могло следовать дальше на почтовом пароходе в Марсель.

Между тем 14 октября случилось еще политическое убийство, французского офицера Камюса, и полиция тайкуна на этот раз оказалась очень исправною. Убийца был пойман и казнен в Иокогаме, где впрочем перед смертию всенародно выражал ненависть к иностранцам и презрение к своему правительству.

В ноябре англичане были обрадованы присылкою 25.000 фунтов стерлингов Сацумою в пользу Ричардсона. Это умиротворило их дух. Торговля продолжала развиваться и к концу года обороты ее достигли до 25-ти милионов рублей.

Тишина повидимому водворилась и притом совершенно в том виде, как того желали европейские эксплуататоры. Все им покорствовало.

Не дремала однако национальная партия. Видя бессилие микадо, лицемерие и малодушие тайкуна, она стала хлопотать, как бы овладеть всею властию в государстве. Князь Ногато был особенно выдвинут даймиосами и получил от микадо титул защитника государства. Сын умершего Мито, Стоцбаши, был назначен оборонять берега в окрестностях Осаки. Вооружения происходили повсюду деятельно. Европейские офицеры, особливо голландские, за большие деньги, обучали японцев кораблестроению, артиллерийскому искусству и [385] тактике. Многие японцы посланы были к Англию, Голландию и Америку ближе изучить машинное производство и закупить оружие. Японцы сразу поняли превосходство ружей, заряжающихся с казенной части, и потому уже через год имели их несколько тысяч штук. Флот их к концу 1863 года заключал до тридцати пароходов, правда, большею частию негодных для военных действий, ибо европейские продавцы обманывали японцев, но все же небесполезных для обороны страны. Новые суда строились на местных верфях или заказаны были в Европе. 1864 год начался вообще довольно счастливо для страны. Особенно важно было то, что в это время Франция была увлечена мексиканскою экспедициею и европейскими делами по шлезвигскому и другим вопросам. Без нее не столь воинственный заламаншекий союзник ее один не решился бы действовать. Притом и прямого повода к новому оскорбительному вмешательству в японские дела не представлялось. Обстоятельства японцев начинали по видимому поправляться.

Но в это время князь Нагато, в своем патриотическом увлечении и особенно в своей ненависти к тайкуну, сделал шаг, который положил начало междуусобиям в Японии и следовательно вновь ослабил ее. Стремясь освободить микадо из под влияния иеддоского двора и в то же время упрочить свое исключительное значение, он решился взять в плен даири. С этою целью под его руководством был составлен заговор в Киото, по которому [386] предполагалось: склонить микадо на поездку из Киото в Камо, где находятся могилы предков его, и в отсутствие его сжечь дворец в столице, так чтобы император вынужден был принять предложение Нагато: занять его дворец впредь до отстройки нового. Первая часть этой программы была уже исполнена, то есть Нагато лично упросил микадо сделать набожную поездку; но все остальное не удалось, потому что заговор был открыт. Нагато, таким образом, только уронил себя, с своим эксцентрическим и самолюбивым планом, в глазах всей Японии. Тайкун был конечно очень доволен этим. Он торжественно прибыл в Киото, где был принят гораздо лучше, чем в 1863 году. На совещаниях, бывших при этом случае, ему удалось значительно смягчить микадо относительно иностранцев. Воротясь в Иеддо, он чувствовал себя сильнее прежнего. Поэтому, воспользовавшись открытием одного заговора на его жизнь, он сменил весь свой совет и разослал к даймиосам циркуляр, в котором упрекал их в стремлении сделаться самостоятельными, вопреки законов империи, и в возбуждении беспорядков, производимых лонинами. Но эта бравурная нота, обыкновенно издаваемая азиатскими правителями, когда им хочется, из опасения суда истории, свалить свои неудачи и вины на других и даже прижать этих других, если то можно по праву сильного, — эта нота не повела ни к чему. Двадцать дней спустя после издания циркуляра, 19 августа, к удивлению всех, вернулось из Европы [387] посольство и привезло вести нерадостные для японцев и вовсе непригодные, чтобы усилить популярность и значение тайкуна. По договору, заключенному в Париже и не подлежавшему даже ратификации, ибо он признан был дополнительным к трактату 1858 года, японское правительство обязывалось уплатить 700.000 франков за стрельбу Нагато в Киян-шань, открыть иностранцам Внутреннее море и держать постоянно свободным Симоносакский пролив. Об отсрочках к открытию портов или об очищении Иокогамы не было конечно и слова. Мало того, в трактате была статья, в силу которой правительство тайкуна могло в случае неповиновения одного из даймиосов прибегать к помощи французской вооруженной силы. Сам Ие-коски пришел в негодование и объявил, что уполномоченные, подписывая подобный договор, вышли из пределов данной им власти. Он соглашался еще ратификовать пункт относящийся до Внутреннего моря; но все остальное ему казалось противным интересам Японии и вовсе не обязательным для нее. Ничто не могло победить этой решимости японцев, и тогда иностранцы положили вспомнить прошлогодние поступки Нагато, чтоб отомстить ему, а тайкуну этим самым показать, что на протесты его относительно ведения дел с князьями никто не обращает никакого внимания.

28 августа 1864 года союзный англо-французский флот из двенадцати судов вышел из Иеддо и направился к Симоносаки. К нему присоединились еще [388] четыре голландские судна и даже одно американское; последнее впрочем купеческое, везшее только дессант. На кораблях находились солдаты, потому что французы и англичане успели в течение года привести в Иокогаму не менее 3.000 человек. 4, 5 и 6 сентября, после долгого бомбардирования, батареи у Симоносаки и самый город были разрушены. Нагато прислал для переговоров одного своего офицера, который распростерся перед союзными начальниками и просил пощады. Но он, от имени Нагато, объявил при этом, что последний действовал в 1863 году по прямому повелению тайкуна. Союзники удовольствовались этим объяснением и безвинно пролитою кровью множества японцев; но вместе с тем забрали шестьдесят орудий, бывших на берегах, и взяли с Нагато подписку: уплатить военные издержки экспедиции, открыть свободный проход иностранным судам чрез Симоносакский пролив и оставить навсегда этот пролив неукрепленным. Хотя удельные князья вовсе не имеют права заключать международные обязательства, и союзники знали это; но они приняли на себя придать подписке Нагато международный характер, и цели этой достигли самым коротким способом. Возвратясь в залив Иеддо с победоносною своею эскадрою, они подошли к столице и угрозами вытребовали от тайкуна утверждения подписки, причем военные издержки свои оценили в круглую сумму 18:000.000 франков... Народная ненависть отвечала на это новым убийством. 21 ноября 1864 [389] года пали два английских офицера, маиор Балдуин и лейтенант Бирд. Убийцы впрочем скоро были найдены и казнены, а потому английский министр не потребовал даже денег в пользу семейств убитых британцев.

Но еще прежде того Нагато, выведенный из терпения и тягостною подпискою, и разорением Симонасаки, и видимым ничтожеством японского правительства, решился, очертя голову, приступит к исполнению своих замыслов. Он сжег дворец микадо в Киото и старался овладеть его особою. Но это последнее ему опять не удалось. Напротив, за такое дерзкое намерение он был объявлен вне законов и тайкун доставил себе удовольствие разрушить его дворец в Иеддо и a propos, совершенно по тайкуновски, казнить многих людей, живших в этом дворце. После этого он не без основания мог говорить по поводу убийства англичан, что «это не более, как облачко на светлом небе дружественных сношений его правительства с иностранцами».

Затем, в видах наказания Нагато, он стал строить арсенал, умножать войска, увеличивать запасы оружия, все это при обязательной помощи союзников, почувствовавших в то время, что за прекращением междуусобия в Соединенных Штатах прежний способ эксплуатации Японии может оказаться не совсем удобным и повлечь за собою появление на японских водах американских броненосцев, с которыми состязаться несколько труднее, чем с Нагато и с [390] тайкуном. Французы особенно усердно взялись помогать сиогуну. Они были очень довольны, что приискали при этом многим своим офицерам выгодные занятия в Иеддо и, конечно, еще более радовались, что междуусобная война в Японии неизбежна. Гроза в самом деле начинала готовиться, и в воздухе уже носилися тучи. Могущество Нагато и его партии заставляло сиогуна не торопиться выходом в поле, и потому вооружения тянулися несколько лет. В 1865 году центральная администрация переселилась из Иеддо в Осаку, чтобы быть ближе к будущему театру войны и ко двору микадо. Тайкун только временами стал навещать Иеддо, который таким образом перестал быть правительственным центром империи. 1866 и 1867 годы прошли в обоюдных вооружениях. Чтобы иметь более искусных воинов, особенно офицеров, обе стороны послали многих молодых дворян в Америку и Европу учиться военному делу. В это же время, именно осенью 1867 года, умер сиогун Ие-коски, и его место занял Стоцбаши, сын князя Мито, человек умный, энергический и противник вмешательства иностранцев в дела Японии. Кровавое столкновение чрез это последнее обстоятельство было на время приостановлено; но оно вспыхнуло тотчас, как только пришлось, согласно условиям, открыть 1 января 1868 года чужеземцам Хиого и Осаку. Борьба теперь должна была идти между патриотами, овладевшими особою микадо, и партией тайкуна, не хотевшей оставить власть, принадлежавшую ей два с половиною века. Противники прибегли уже [391] было к оружию, как Стоцбаши, сын патриота, предупредил дальнейшее междуусобие, изъявив желание сложить с себя должность сиогуна и принять новое государственное устройство, которое бы было условлено в общем собрании князей и утверждено микадо. Вся просвещенная часть японского общества приветствовала это событие с великою радостью; но, к сожалению, даймиосы плохо поверили желанию тайкуна, вероятно потому, что он свое отречение принес не прежде, а после 1 января 1868 года. Партия, овладевшая микадо, спешила объявить Стоцбаши «низвергнутым» и должность его уничтоженною прежде, чем полное собрание князей приступило к совещаниям об новом устройстве государства. Это подало повод к первой междуусобной битве, в которой сиогун был разбит и принужден был удалиться в Иеддо. Микадо был объявлен непосредственным главой государства. Но военное счастие переменчиво, и если сам Стоцбаши не желал, может быть, продолжать войны; то его советники и друзья желали ее, конечно надеяся на успех, так как войска их, благодаря французским офицерам, лучше вооружены и устроены, да и предводительствовались единолично, а не сонмом князей. Военные действия продолжались все лето 1868 года, и одно время привели было к распадению Японии на два отдельные государства, с двумя микадо Но тайкун при этом сошел со сцены, и уже с марта месяца ни он, ни его совет (горожио) не управляют страною. [392]

По отношению к иностранцам положение японской монархии несколько изменилося в последние четыре года, и кажется к лучшему. Трактаты заключенные в 1860 году с Португалией, в 1861 с Пруссией, в 1864 с Швейцарией, в 1866 с Италией и в 1867 с Данией и Бельгией принесли теперь свою пользу увеличением числа государств, которых интерес состоит в поддержании мира на японских водах. Притом и воинственный пыл 1860-64 годов значительно охладел, особенно когда на главного поджигателя, т. е. на французское правительство, посыпались громкие упреки в неблаговидной и неискусной политике и в желании завлечь Францию в новую отдаленную экспедицию, подобную китайской, кохинхинской и мексиканской. К этой причине присоединились еще: успехи Пруссии, в 1866 г. которые заставили тюльерийское честолюбие стеснить круг своих действий Европою, заботы династические и денежные. Не оставляя поэтому своих затаенных стремлений: утвердить в Японии самовластие тайкуна, который был бы только послушным вассалом парижского властелина, французы с 1865 года ограничивались помощью сиогуну в смысле лучшего устройства его военных сил; но уже не действовали так резко, как при Жоресе и Шень-де-Беллькуре. Весною 1868 года им однако пришлось увидеть, как поддерживаемое ими здание рухнуло во всех частях, и они остались осмеянными, ни с чем. Тогда свою досаду они сорвали на том, что истребовали с правительства микадо 750.000 [393] франков за двух убитых в Сакаи своих соотечественников; но далее идти не могли, потому что утратили руководящую нить своей политики, которая везде хлопочет о цесаризме и теряется, как только попадет на другую среду. Про англичан можно сказать, что они, с удалением в 1865 году сэра Р. Алькока в Пекин, также стали немного умереннее, но впрочем лишь потому, что не имеют таких послушных и всегда готовых драться союзников, как французы, да потому, что побаиваются американцев. Они, кроме того, принимают в расчет, что война, которую бы ничего не стоило затеять французам, для них самих может оказаться убыточною, потому что лишит их, хоть на время, довольно обширного рынка, которого завоевать им одним конечно не позволят тот же союзник и еще больше другие державы. Они поэтому начали держаться политики выжидательной, приправляя ее однакож по временам обычным нахальством, каково напр. было арестование губернатора Нагасаки в 1867 году, по случаю убийства в городе двух английских моряков. Вседневные, бытовые отношения англичан к японцам осталися прежними, т. е. туземцы их ненавидят всего душою, а они продолжают вести себя так, как вели при Алькоке, «торгашами в самом мерзком значении этого слова». Американцы с своей стороны, сдерживая стремления Франции, старались дружески относиться к государству, им первым отворившему свои гавани; от того, под влиянием внешнего спокойствия, торговля их в [394] Иокогаме и Нагасаки сделала большие успехи. Особенно чай стал важною вывозною статьею в Америку, а оружие, суда и машины статьями привозными из Америки. Впрочем оживление торговли в 1865-7 годах распространилось и на другие национальности, имеющие своих коммерческих представителей в Иокогаме и Нагасаки. Оно то повело за собою учреждение правильных пароходных рейсов, которые связывают теперь Японию со всем земным шаром. Каждые десять дней пакетботы отходят из Иокогамы то чрез Шанхай и Гон-Конг в Европу, то чрез С. Франциско в Америку. Осака и Нагасаки также вошли в цепь этих сообщений, не смотря на то, что первый из этих городов открыт европейцам всего с 1 января 1868 года. С открытием Суэзского канала Япония окончательно сделается одною из главных станций той всемирной торговой дороги, которая, начавшись в западной Европе, проходит чрез северную Америку, юго-восточную Азию, Египет и южно-европейские полуострова, оставляя в стороне одно только наше отечество.

(Развитие судоходства в японских портах выражается следующими цифрами:

В 1863 году пришло 170 кораблей, вышло 168
» 1865 » » 380 » » 372
» 1867 » » 540 » » 490
Цифры эти впрочем не оффициальные, кроме двух первых.)

Упомянув выше, что в общих чертах отношения иностранцев к Японии немного улучшились в [395] 1865-7 годах, я однако должен сказать, что события 1868 года грозили придать им опять неприязненный и даже ожесточенный характер. Известно, что за отречением Стоцбаши последовал со стороны иностранных дипломатов запрос ему: кто же составляет в настоящее время правительство Японии и к кому должны обращаться они в случае надобности? Стоцбаши тогда (в январе 1868) отвечал, что пока новая конституция не утверждена, он, от имени микадо, продолжает быть главою правительства. Но не прошло и нескольких недель, как сиогун был разбит и принужден бежать в Иеддо, откуда между тем иностранные миссии переехали в Осаку. Неопределенность отношений возбуждала беспокойство всех иностранцев в Японии. Наконец микадо решил, что договоры, заключенные с чужеземцами, будут утверждены, и даже пригласил дипломатический корпус в Киото. В начале апреля представители европейских держав проникли в эту заветную столицу Японской империи. Но едва английский посланник, сэр Гарри Паркс, отправился на первую аудиенцию к микадо, как на кортеж его сделано было нападение двумя фанатиками и двенадцать человек переранено. Микадо спешил извиниться и предложил обеспечение семействам потерпевших иностранцев; но воля его не могла быть выше воли народа, его симпатий и антипатий. Через месяц было убито несколько французов в Сакаи; это же и другие события, особенно открытое содействие Франции тайкуну и его партии, а [396] также внезапное открытие пропаганды старых недругов Японии, католических проповедников, произвели к началу лета переворот во взглядах даири на иностранцев. В конце июня вышел указ микадо, которым христиане поставлялись вне закона и христианская религия объявлена враждебною интересам японской нации. Несколько японцев-католиков было схвачено и заключено в тюрьму. Посланники и консулы иностранных держав протестовали; но, видя развивающуюся анархию, не прибегли ни к каким репрессивным мерам, чтобы не запутать еще более и без того печального положения страны. Правительство микадо, благодаря этому, скоро опомнилось и объявило, что оно охотно будет держаться на почве трактатов, а в доказательство тотчас же предложило иностранцам открыть торговлю в Нигате. Последние известия свидетельствуют, что оно даже склонно расширить смысл этих трактатов дозволением торговать в некоторых новых портах, как напр. в Ругаме.

* * *

Таков ход событий ознаменовавших собою четырнадцатилетний период вторичного сближения Японии с иностранцами, следовавший за двухвековою замкнутостью ее. Будущему принадлежит окончательно установить смысл всего происшедшего, раскрыть вполне истинные причины явлений и оценить по достоинству нравственный их характер и пользу, которую они сделали для сонма образованных наций с [397] одной стороны и для самой Японии с другой. И я мог бы здесь кончить мое изложение, если бы не чувствовал необходимости коснуться хотя слегка трех вопросов существенной важности. Вопросы эти суть следующие: 1-е Какое положение занимают на Японском архипелаге и какие цели преследуют передовые народы мира? 2-е Что воспринимает от них Япония? и 3-е Кто главный виновник того печального положения края, до которого он дошел в четырнадцать лет сношений с западными народами? Что касается до первого из этих вопросов, то сверх сказанного уже выше, я приведу еще следующие подробности. Задачи, которые преследуют большие христианские народности в Японии, совершенно не сходны между собою и вполне соответствуют нравственным свойствам наций и исторически выработанной политике их. На первом плане стоят Франция, Англия и Соединенные Штаты. Первая из этих держав ищет достигнуть преобладания внешнею силою, поддержкою партии самовластия; она, поэтому, больше других замешалась во внутренний ход событий в Японии, хотя и не имеет там больших коммерческих интересов. Но кроме этого военно-политического влияния на страну, она преследует в ней две другие цели, которые указать здесь мне кажется отнюдь неизлишним. Одна из этих целей состоит в наложении на Японию нравственных уз введением в нее католичества. Эти узы деятельно готовятся в лице многочисленных миссионеров, собирающихся впустить свои иезуитские [398] когти в японский народ по первому мановению епископа, проживающего в Шанхае. Конечно, открытая пропаганда еще не началась, и ей, при теперешнем состоянии дел, придется отложить осуществление своих видов до менее тревожной эпохи. Но французы не скрывают своих намерений; они прямо стараются подготовить обращение японцев в католицизм. Проповедники их уже пробовали, подобно ночным татям, приобретать тайных прозелитов в среде народа; только, к удивлению их, эти прозелиты исчезали всякий раз, как только японские власти замечали близкие сношения своих подданных с римско-католическими миссионерами (Руссен). А нынешним летом, как я уже сказал, это исчезновение случилось даже гласно. Другая цель Франции, особенно важная для нас, это устранение русского влияния на судьбы Японского архипелага и унижение России на Востоке. Цель эта, с свойственною французам откровенностью, также высказывается ими публично и объяснена например в упомянутой уже раз брошюре некоего Дельпра: «Le Japon et la question japonaise», вышедшей в апреле 1868 года у книгопродавца Дантю, в нижнем этаже Палеройяля. Дельпра, собственно, ничтожный торгаш, бывший прикащик голландской фактории в 1845-49 годах; но он очевидно высказывал чужие мысли, а имя его стоит на брошюре только для придания ей вида беспристрастия и знания дела. Настращав, в своем памфлете, японцев неминуемою будто бы для них опасностью от [399] завоевательных видов России, он прибавляет: «Que le bras do l’Europe se levc non pour apporter au Japon de nouveaux embarras, quelle que soit la forme de gouvernement que l’avenir lui reserve, mais pour le proteger au contraire, si jamais l’independance ou l’integrite de son lerritoire venait a etre menacee de la part de moscovites», — совершенно также, как французские журналы говорят про турецкий вопрос. Англия ищет другого пути упрочить свое преобладание в Японии. Она прежде всего старается поставить эту страну в тесную экономическую зависимость от себя, приучить японский народ к употреблению британских заводских произведений и доставить британским капиталам преобладающее значение на японских рынках. Но для достижения последней цели, она, как видно из приведенных выше фактов, была (да и есть) не прочь и от нахальной эксплуатации материальных средств страны в виде денежных штрафов, захвата пароходов и проч. Свое политическое влияние она постоянно поддерживает многочисленным флотом, пребывающим в Иеддо, Осаке и Нагасаки. Кроме того англичане уже высказали намерение захватить остров Дажелет, на Японском море, в одном дне пути от Японии и Кореи. Если этот захват еще не сделан, то лишь потому, что Англия ждет благовидного повода и не опасается пока усиления России на японских водах. В японском народе Англия не имеет сочувственной себе партии и потому в междуусобия она не вмешивается, по крайней мере открыто. Доставку [400] оружия враждующим сторонам (впрочем вопреки трактату 1858) нельзя считать политически преднамеренным вмешательством, потому что известно, что для барышей английские купцы не затруднялись продавать ружья и порох даже каффрам, бывшим в войне с их соотечественниками на Мысе Доброй Надежды. Соединенные Штаты есть страна, наиболее сочувствующая мирным интересам Японии, избегающая оскорблять ее национальные чувства и потому пользующаяся наибольшей симпатией от японцев. «Американцы — единственные наши друзья, говорят японцы. Они мирно торгуют, не ищут преобладания, не вмешиваются в наши домашние дела и потому имеют действительную нравственную силу в глазах народа». Они же сдерживают эгоистические стремления двух господствующих европейских народностей, так что отношения их посланника в Японии к представителям Франции и особенно Англии отличаются постоянно холодностию, если не чем-нибудь большим. Торговля их очень обширна, хотя направлена не на самый ценный продукт, т. е. шелк. «Царица Тихого океана», Сан-Франциско, находится в деятельных сношениях не только с Иокогамою, но с Осакой, Хиого, Нагасаки; ее пароходы связывают Японию даже с западом, т. е. с портами Китая, к немалой досаде конкурирующих европейских пароходных компаний и следовательно к выгоде японского рынка. Другие западные государства: Пруссия, Испания, Швейцария, Голландия, не имеют самостоятельной политики в Японском [401] архипелаге. Их сношения ограничиваются только защитою личных интересов их подданных и сограждан в торговых делах. Впрочем, самым этим политическим индефферентизмом, конечно истекающим из миролюбия, они делают полезный противовес всяким исключительном влияниям более сильных держав. Пруссия, кроме того, приобрела себе право на благодарность снаряжением ученой экспедиции в Японию, а Голландия — помощью в деле сооружения флота. Италия только еще начинает входить в связи с Японской монархией, а многие другие государства Старого и Нового света не сделали даже и этого шага.

Теперь я постараюсь дать хотя самые краткие ответы на два другие предложенные выше вопроса: что воспринимает Япония от народов Запада? и кто важнейший виновник ее теперешних бедствий, иностранцы или ч внутренние враги? Относительно первого из этих вопросов ответ очень несложен. При большом запасе здравомыслия, при необыкновенном уменье отличать пуфы от вещей положительных, японцы стремятся перенять у чужеземцев только то, что на самом деле полезно в жизни или что дает действительную пищу уму, не загромождая напрасно памяти. Поэтому в их университетах, в Иеддо и Киото, преподаются естествознание, медицина, механика, математика; их практические люди учатся строить пароходы, выделывать оружие, инструменты, машины, производить съемки, гравировать карты, снимать [402] фотографические рисунки, устроивать телеграфы. Люди военные необыкновенно скоро поняли и ввели в дело европейскую тактику и уставы. Ученые переводчики знакомят японское общество с европейской литтературой, и притом именно с тою ее частью, которая составляет гордость науки, с Лапласом и Вирховых, в противоположность некоторым другим странам, где процветают Абу и Понсон-дю-Террайль. Наскучивши классицизмом, который долгое время тяготел над японскими умами в виде китайской грамматики и сочинений Конфуция, подобно тому, как в некоторых европейских странах тяготеет в виде латинских спряжений и Корнелия Непота, — японцы с жадностью схватились за изучение предметов, имеющих реальное содержание. Множество молодежи их учится в Париже, Лондоне, Берлине, Соединенных Штатах. Даже на нашу долю, кажется, выпало пять-шесть учеников, проживающих в Петербурге. Что касается до нравственной и политической сторон европейской жизни; то надо признаться, что японцы даже и не склонны заимствовать у нас что-нибудь. Напрасно некоторые публицисты говорят, что японский народ учится у своих западных друзей ненавидеть старые феодальные порядки и что именно опасение социальной революции возбуждаем ненависть японской аристократии к европейцам. Простолюдины японские не меньше озлоблены против заморских пришельцев, чем бывшие тайкуны и князья, столь много натерпевшиеся от европейской притязательности и [403] гордости. И если, в разговоре и на письме, японцы не прибавляют, подобно жителям Небесной империи, к слову европеец — эпитетов дьявол и вор, то это делается собственно по врожденному чувству приличия и по необыкновенной общительности и мягкости нрава. О так называемых семянах нравственности, насаждаемых иезуитами, лазаристами и проч., и говорить нечего: японцы их бегут, как чумы, и исключение составляют очень немногие бедняки, которых миссионеры содержут на свой счет, чтобы подготовить из них проповедников. Микадо напрасно погорячился с своим указом прошлого лета; ему бы достаточно было поощрить распространение точных знаний или даже изученье Конфуция. «Семена» иезуитов, как известно, — не уживаются на подобной почве и вымирают, как все, само по себе лишенное жизни или отжившее. Истинного же ученья Христа, ученья о братстве и о любви, сколько известно, ни одна европейская нация не думает насаждать.

Наконец я пришел к самому важному, самому щекотливому вопросу, естественно возникающему при заключении обзора событий в Японии за последние четырнадцать лет: — кто виновен в бедствиях этого времени? Нравственное чувство, вероятно, уже подсказало читателю, кто; но я здесь упомяну о различных теориях, которыми объясняют изложенные выше события некоторые европейские публицисты. Одни из них говорят: ретроградная партия, то есть японские патриоты; другие — иностранцы, одни иностранцы; [404] третьи, — тайкун, и никто более. Есть даже господа, как Дельпра, которые готовы уверять публику, что ни какой беды нет и не было, а беда только впереди... от России! За исключением последнего мнения, очевидно нелепого, можно сказать, что во всех остальных есть своя доля истины. Патриоты иногда впадали в крайности, не взвесив, против какой исторической необходимости боролись они; иностранцы ни мало не щадили нацию, едва выступающую на дорогу всемирной цивилизации и имеющую свои исторические предания, обычаи, предрассудки. Они кроме того оказались далеко ниже своего призвания, быть цивилизаторами страны, и больше занимались эксплуатациею ее, чем нравственным и умственным преуспеянием. Тайкуны наконец... но о тайкунах я промолчу, потому что изложенного, кажется, будет достаточно, чтоб оценить их значение в истории Японии за последние четырнадцать лет. Притом же de mortibus aut bene aut nihile, как говорит классическая пословица.
Нажмите, чтобы раскрыть...

Ондатр · 6 дек 2020

Важнейшие населенные пункты Японии.

Благодаря густоте населения и издавна развившимся ремесленности и торговле, Япония обладает большим числом очень многолюдных городов. Довольно назвать Иеддо, Осаку и Киото, которых совокупная населенность составляет неменее трех миллионов душ, чтобы составить себе понятие о развитии городской жизни в Японском архипелаге. Мы можем прибавить к этим большим центрам еще следующие пункты, которых краткое описание и составит предмет настоящей главы: Хиого, Кагозиму, Симоносаки, Нагасаки, Хакодате и Иокогаму. О некоторых других городах упомянем вскользь, на сколько представится надобность.

Иеддо, под 35° 39' м. и 157° 29' в. д. Ф., административный центр Японии до 1865 года и вторая столица ее по оффициальному объявлению 1868 года, есть конечно один от самых больших городов целого света. По японским планам, точность которых ныне дознана европейцами, он занимает неменее 83 квадратных верст, то есть превосходит Петербург со всеми островами, Выборгскою стороною и Охтой. И [105] следует еще иметь в виду, что в Иеддо нет таких обширных площадей, эспланад, рощ и пустырей, как в черте Петербурга. Включая предместья, которые непосредственно примыкают к городу, можно сказать, что вторая столица Японии столь же обширна, как Лондон. Место, ею занятое, у северозападного берега Иеддоского залива, есть обширная равнина, несколько впрочем всхолмленная и рассекаемая многочисленными каналами и реками. Из последних та, которая отделяет восточную часть города, Хонжо, от прочих, и носит название Большой реки (Огавы), есть довольно широкий поток, составляющий главное устье реки Тоды. Большая река соединена несколькими поперечными каналами с другою, текущею на восточной стороне города и называемою Никогавою; западнее же Огавы впадает в море несколькими устьями поток, который не имеет одного общего названия, но которого разветвления охватывают многие части города, между прочим обширный квартал, в четыре квадратные версты, занимаемый тайкуновым дворцом и составляющий остров, которого берега обращены в укрепления. Иеддо, построенный вообще очень неправильно, по характеру господствующих зданий и населения в разных его частях, принято разделять на четыре обширные отдела: квартал богачей, Хонжо, к востоку от Огавы, Сиро — дворец тайкуна с пристройками и садами, на острове, Сото-Сиро — части города, соседние дворцу, и Мици — собственно город, все, что не относится к предыдущим кварталам. [106]

Хонжо лежит между двумя реками, соединяющим их рукавом и морем. Поверхность его простирается до 11 квадратных верст, т. е. больше Васильевского острова, и разрезана двумя продольными и тремя поперечными каналами на восемь меньших кварталов, почти прямоугольных по фигуре. Это есть часть города, занятая дворцами и садами князей и богатых купцов, храмами и разными казенными складами; она постепенно переходит на северовостоке в дачи и окружающие их поля; на юге же, у морского берега, содержит несколько домов, занятых ремесленниками и рыбаками. Улицы Хонжо почти пустынны, хотя содержатся в образцовой чистоте и отличаются шириною. Изредка на них виднеются кортежи аристократов, отправляющихся куда-нибудь по делам из дома, да отдельные пешеходы из свиты и прислуги князей. Набережная Огавы составляет самую живописную часть Хонжо и служит лучшим местом для прогулок в Иеддо. Четыре деревянные моста через Большую реку связывают этот квартал с главною частью города; мосты эти простой, но прочной работы, и самый большой из них имеет до 150 саженей в длину. Река всегда покрыта лодками и представляет поэтому вид весьма оживленный, в противоположность самому Хонжо.

Сиро, резиденция тайкунов, занимает средину Иеддо; высокие и толстые стены делают из него род крепости до восьми верст в окружности. Кроме дворца сиогуна, здесь находятся дворцы его наследника, трех фамилий гозанке, т. е. князей рода Иеяса, до двадцати [107] княжеских замков, жилища членов государственного совета, городское управление и дом иеддоского губернатора. Дворцы тайкуна и его наследника отделены от прочих особой оградой и двумя рвами, через которые ведут 18 мостов. Доступ к ним всегда охранялся многочисленною стражею, и только самые важные лица могли проникать во внутреннюю ограду в носилках; остальные же посетители вступали туда пешком. Дворец таикуна, не смотря на его обширность, не отличается великолепием ни снаружи, ни даже внутри. Это есть низкое, по нашему, одно этажное здание, как все дома в Японии, украшенное впрочем несколькими многоярусными башнями, резными карнизами и колоннами, превосходно отделанными, и крытое черепицею. Полы устланы циновками, очень тонкими, перегородки в залах оклеены богатой бумагой; поддерживающие потолок столбы раззолочены и тщательно лакированы; но нет ни какой мебели, как во всех японских жилищах. Самая обширная комната дворца, служащая приемною, носить название залы ста циновок (сен-сио-сики) ибо действительно пол ее устлан ста циновками. Зная что японские законы дают определенную меру этим подстилкам, именно, около шести наших футов в длину и трех в ширину, нетрудно вычислить, что поверхность этой залы достигает 360 квадратных сажень, т. е. равняется обширнейшим залам европейских дворцов. Резиденция таикуна окружена парком, в котором тенистые аллеи содержатся с необыкновенною чистотою; в окружающем [108] же парк водяном рве живет множество лебедей и других водяных птиц, которых убивать строго запрещено. — В черте квартала Сиро лежат два холма незастроенные: с них открываются обширные виды на город, залив и окрестности, и тут то путешественник получает правильное понятие об Иеддо, который представляется необозримо обширным селом, потонувшим в зелени. Деревья, растущие у домов и среди маленьких садиков, которые находятся на каждом японском дворе, образуют фон картины, а черепичные крыши и белые стены невысоких деревянных домов проглядывают на этом фоне подобно частям узора Во многих местах над этой массой построек и зелени возвышаются башни, карнизы и крыши храмов, раскрашенные яркими красками. В ином месте луч зрения совпадает с направлением улицы, и тут виднеется перспектива домов, теряющаяся вдали. На юго-востоке залив, вечно покрытый множеством судов, стоящих на якоре, и рыбачих лодок, которые снуют взад и вперед под парусами и веслами. Пять каменных фортов, построенных среди воды, виднеются прямо на юге, а за ними в тумане теряется западный берег залива, почти сплошь обстроенный домами и дачами

Сиро окружен тою частью Иеддо, которую мы назвали выше Сото-Сиро и которая также имеет овальную форму и окружена со всех сторон водою рек и каналов. На востоке она примыкает к Огаве, а, через нее, к Хонжо; с прочих же сторон к Мици, т. е., к [109] мещанскому городу. Тридцать два моста соединяют ее с последним, и между ними находится знаменитый Нипон-баши, истинный центр Японии, подобно тому, как некогда Pont-Neuf в Париже был центром Франции. От Нипон-баши считаются все расстояния в Японии; тут же всегда теснится много пешеходов, жадных до зрелищ и многолюдных собраний. Несколько балаганов или лавочек украшают, между прочим, Нипон-баши, и тут сладострастные японцы любуются известного рода европейскими фотографическими карточками, которые для рельефности рассматриваются в стереоскопы. В квартале Сото-Сиро более половины пространства занято дворцами князей, а потому и здесь как в Хонжо, многие улицы пустынны; но за то часть, застроенная домами купцов и мещан, есть важнейшая во всем Иеддо по оживленности движения и множеству торговых заведений всякого рода. Эта часть лежит на востоке от резиденции тайкунов и прорезывается с юго-запада на северо-восток широкою улицею Токаидо, которая, начавшись на южном конце Иеддо, проходит его насквозь и продолжается за городом большою дорогою в северные части Нипона. Токаидо — это Невский проспект Иеддо, его Корсо, Липы, Бульвары, Бродвей (Главные улицы Рима, Берлина, Парижа и Нью-Йорка.). В части Сото-Сиро, которая прорезывается Токаидо, поперечные улицы очень правильны, и потому это место более всех прочих частей Иеддо напоминает европейские города. Здесь нет [110] ни храмов, ни дворцов князей; но почти все постройки каменные, ибо купцы имеют тут свои магазины. Сото-Сиро содержит впрочем несколько больших храмов, и между ними особенно известны синтосский Санно и буддийский Мондсеки.

Мици, западная половина Иеддо и притом большая, есть собственно жилище иеддоских горожан и жрецов, в противоположность Сиро, административному центру, и восточной части Сото-Сиро, коммерческому его средоточию. Пространство, занятое Мици, вдвое превосходит протяжение остальных частей Иеддо и, за исключением торгового квартала, он застроен всех гуще. Множество храмов (Число всех храмов в целом Иеддо равно 1483; из них 1201 буддийских и 282 синтосских.) высится среди частных домов, и из них особенною известностью пользуется мавзолей тайкунов, окруженный обширным садом и тридцатью восьмью другими капищами. Храмы эти расположены в части города, лежащей на севере от Сиро, т. е. тайкунова дворца; те же кварталы Мици, где преобладают дома аристократии и простонародья, тянутся на юго-запад от Сото-Сиро. По соседству с храмом Конфуция, в северной части Мици, находятся многочисленные здания, в которых помещается высшее иеддосское училище, нечто в роде университета или академии. Около другого храма, Кванона или Акацы, лежащего среди парка и вблизи северного моста чрез Огаву, разбросаны, напротив, [111] чайные дома, т. е. места развлечения японцев, и многочисленные лавки для продажи книг, картин, статуй, редких животных, растений и пр. Самый храм Акацы замечателен тем, что в нем, среди других изображений божеств, находятся портреты многих куртизанок, прославившихся между посетителями чайных домов привлекательною наружностью и... состраданием к бедным!... В той же части города находится один из обширнейших его театров, Оки-шибайя, и целый квартал из домов развлечения под названием иошивара, столь же часто посещаемый японцами, как предместье Синогава, на юге Иеддо. Прямо к западу от тайкунова дворца, пройдя Сото-Сиро, мы выходим в ту часть Мици, которая отчасти напоминает Хонжо, потому что около трех четвертей ее заняты дворцами, храмами и монастырями, а затем, повернув на юг, вступаем в остальной квартал Иеддо, примыкающий на востоке к морю, а на юг к предместью Синогаве, и тянущийся по обеим сторонам южной половины Токаидо. Это есть часть города, где некоторое время имели пребывание европейские миссии и где находится знаменитый холм Готен-яма, некогда служивший для встреч сиогуном посланников микадо и важнейших князей империи. Из замечательностей этой, крайней к югу части Иеддо назовем дворец князя Сацумы, самый богатый в городе, древний мавзолей тайкунов — великолепный храм с высокими башнями, — и несколько других храмов: Тодензи, Саикаидзи, Дзенфузи и др., где [112] жили европейские миссии прежде, чем водвориться в постоянных домах около Готен-ямы.

Иеддо примыкает к морю по меньшей мере на протяжении двенадцати верст; но берега залива почти везде очень мелки, и потому суда не пристают к берегу, за исключением барок, приходящих по рекам и каналам, и мелких лодок, прибывающих с кораблей для выгрузки и нагрузки товаров. Во время отлива многие части иловатого плоского берега обнажаются столь далеко, что корабли становятся на якорь лишь верстах в четырех и пяти от города. С точки зрения торговли это, конечно, невыгодно; но зато подобное свойство берега составляет лучшую гарантию для Иеддо от бомбардирования с моря так что форты, лежащие в полутора версте от жилых зданий, составляют лишь вспомогательное средство при обороне.

Город Иеддо отовсюду окружен предместьями, из которых европейцам больше других известно южное, Синогава. Это есть тоже город или местечко, расположенное на Токаидо и примыкающее к заливу. Его славу составляют многочисленные чайные дома, где большинство иеддоской молодежи, проводит вечера и ночи в обществе певиц, танцовщиц и других куртизанок. Здесь нет чинов и званий, а потому гордая знать посещает этот квартал инкогнито, без пышных кортежей, и часто натыкается на сцены, оканчивающиеся либо кровопролитием, либо простою дракою. — Иностранцы, когда бывают в Иеддо, обыкновенно торопятся проезжать это [113] буйное предместье, и нигде японский конвой не оказывается столь нужным для них, как здесь. Трудно определить, как велико число чайных домов в Синогаве и число молодых женщин и девушек, обитающих в них; но последнее во всяком случае доходит до многих тысяч, потому что есть заведения, вмещающие по нескольку сот поклонниц Киприды сразу.

Мы не знаем точной цифры населении Иеддо, и даже приблизительные счисления так мало сходятся одно с другим, что трудно выбрать из них наиболее вероятное. Не говоря уже про свидетельство Головнина, основанное на рассказах японских чиновников, что будто Иеддо имеет не менее четырех миллионов жителей, нельзя дать веры и многим другим показаниям, сильно преувеличивающим людность столицы тайкунов. Как ни велико движение народа на многих улицах, особенно на Токаидо в торговой и мещанской частях города, все же можно с уверенностью сказать, что иеддоское население менее лондонского, вероятно даже парижского. Причинами такого заключения будут: во 1-х протяжение Иеддо, который менее Лондона, во 2-х множество мелких пространств, занятых дворами и садами, и 3-х, самое главное, малая вместимость японских жилых построек, которые редко бывают в два этажа, а по большой части в один. Однако же не нужно упускать из виду, — как это по-видимому сделано в Almanach сие Paris, где для Иеддо дается 730.000 жителей, — что по [114] оффициальной переписи 1858 года одних купцов, мещан и ремесленников считалась 572.848 душ; а мещанское население во всяком случае уступает совокупности жреческого, чиновничьего и дворянского. Последнее, в эпоху тайкунов, было особенно многочисленно, ибо семейства всей японской знати обязательно проживали в Иеддо, да кроме того там всегда можно было найти половину самих князей с многочисленными их свитами. Лэндо, который подробнее всех вник в вопрос о населенности Иеддо, определял общий итог для 1862 года в 1.700.000 душ, и это исчисление для избранной им эпохи долженствовало быть недалеким от истины. В самом деле дворец тайкуна со всеми пристройками и жилищами солдат, чиновников и прислуги содержал не менее 180.000 душ. Затем число жрецов и монахов разного рода простиралась до 200.000 (Эта цифра очень вероятна, ибо число храмов разных сект в Иеддо простирается до полутора тысячи, а пространство ими занимаемое составляет неменее 19 кв. верст), да столько же всегда можно было найдти в городе людей, приходивших на поклонение в храмы. Прибавляя сюда до 50.000 нищих, кожевников и других париев Японии, получим цифру 1.200.000 душ, не считая населения княжеских дворцов. Это же последнее едва ли было менее полумиллиона, так как число князей простирается до нескольких сот, и многие из них содержали дворню в несколько тысяч душ. — В 1868 году цифра [115] населения Иеддо конечно уступала вычисленной Лэндо, потому что князья большею частию оставили город с подчиненными им лицами; но тем не менее Иеддо все еще остался многолюдным городом, который, ежели и опустеет со временем, то лишь до известной степени, подобно Москве после основании Петербурга. Счастливое положение среди самых богатых частей Японии и у великолепного залива ручается, что будущность столицы тайкунов вовсе не так мрачна, как многие европейцы склонны думать после событий 1865-68 годов.

Особенным многолюдством, как замечено выше, отличается часть города, служащая средоточием торговли, т. е. восточная половина Сото-Сиро, по обеим сторонам Токаидо. Иностранец, впервые проникший в Иеддо, бывает более всего поражен разнородностью состава и численностью собравшейся тут публики, а также своеобразием занятий ее. Тут рабочие, люди здорового телосложения, почти нагие, но с кожею татуироватою, загоревшею на солнце и потому не очень бросающеюся в глаза, перевозят тяжелые тележки, нагруженные товарами, и, подвигаясь медленно, испускают по временам пронзительные крики, чтобы очистить легкие от спершегося в них воздуха. Там бродячие торгаши и фокусники расставляют по улицам походные лавочки и хвастаются во все горло добротою своих товаров или остроумием и ловкостью показываемых штук. В другом месте виднеются продавцы миниатюрных деревьев, цветов, певчих птиц, [116] обезьян и пр., или пристанища волтижеров, борцов, раскащиков приключений и новостей, певцов, владельцев картин, изображающих громко объясняемые пожар, убийство или сражение, — и всюду толпа, жадная до зрелищ подобного рода. Около лавок, где продаются ткани и уборы, теснятся массы кокетливо одетых женщин и кучки молодежи, посматривающей на них. Иногда толпу раздвигают, громкими восклицаниями, люди, следующие в главе многочисленного кортежа; тогда все, что не может спрятаться по домам и в лавки, падает ниц, ибо кортеж сопровождает одного из даймиосов или князей. По временам слышатся громкие крики какого нибудь монаха или богомольца: Амида! Амида! и т. п. В боковых улицах всегда можно встретить кучи детей, за которыми никто не смотрит и которые спят, едят, играют или работают под открытым небом, возвращаясь домой только вечером. При хорошем ветре эта молодежь с увлечением занимается пусканием бумажных змеев, и, что не лишено занимательности, нередко люди взрослые подражают ей в этом.

К вечеру уличный шум в Сото-Сиро стихает; но за то возникает новый, в частях города, содержащих чайные дома, и особенно в Синогаве. Музыка и красивые женщины у ворот призывают туда посетителей; с началом сумерок зажигаются многочисленные огни в разноцветных бумажных фонарях, развешанных по корнизам, перилам, заборам. Молодежь из целого города, а с нею часто и пожилые [117] люди спешат в дома утехи и развлечения. Чтобы не быть узнанными или не наткнуться на соперников, они по большей части завешивают лицо платком и, держась рукой за кинжал, проходят скорыми шагами по улицам, отделяющим их от цели странствований. Когда дома наполнятся посетителями, тогда прохожий слышит внутри их музыку, пение, говор, смех и шум, по временам переходящий даже в неистовый крик. Заглянув, где можно, через решетку двора, он видит в глубине, под навесами, при полусвете иллюминации, пышно разодетых ночных красавиц, которые развлекают гостей игрою на самишене (гитаре), пением или танцами. Часам к 11-ти и к полуночи шум однако мало по малу стихает, улицы по большей части запираются решетчатыми воротами, город погружается в сон, и лишь изредка в каком нибудь чайном доме слышится кутеж разгулявшейся молодежи.

Но не проходит почти ночи, чтобы тишина в той или в другой части города не была нарушена набатом, внезапно раздающимся с высоты какой-нибудь башенки, каких много при храмах и других более высоких зданиях и в каких обыкновенно помещаются ночные сторожа. Этот набат означает пожар. Тогда быстро все поднимается на ноги и спешит спасать имущество или отстаивать здания. Благодаря постройке домов из дерева и употреблению на перегородки бумаги, пожары в японским городах распространяются вообще с чрезвычайною быстротою, а в [118] Иеддо больше чем где-нибудь, потому что он неправильно и тесно построен. Если есть возможность, то сеть не препятствует ветер, то стараются прежде всего сломать соседние здания, чтобы остановить распространение пламени; затем действуют из многочисленных ручных насосов, при которых команду составляют ремесленники и вообще жители низших классов, организованные полициею в особые отряды и обученные делу. Не помогает это, — оставляют целые кварталы на жертву огню и разламывают дома и заборы вдали от места пожара на большое расстояние, чтобы быть уверенным, что огонь дальше не распространится. — При первом же ударе колокола хозяева и хозяйки соседних домов спешат обыкновенно более цепные вещи домашнего обихода перенести в каменные магазины, находящиеся в саду или на дворе. Эти магазины, будучи обмурованы со всех сторон глиною, обыкновенно остаются целы при пожарах и потому служат убежищами довольно надежными. Затем детей и что можно захватить с собою, относят на соседнюю площадь или в каменную ограду храма, дворца и т. п., и здесь оставляют под надзором женщин и стариков. Большинство же мужской половины населения отправляется на пожар, частию помогать тушить, частию, чтобы по принятому обычаю изъявить сожаление потерпевшим несчастие знакомым, а частию и просто, чтоб поглазеть.

Нам не раз придется еще обращаться к сценам иеддоской жизни, когда пойдет речь о быте японцев, [119] промыслах, увеселениях, зрелищах и пр.; а потому оставим теперь этот город и познакомимся с его окрестностями, особливо же с Иокогамою, этим оригинальным местечком, где европейская жизнь привилась на японской почве и где, в свою очередь, довольно многочисленная колония людей Запада усвоила не мало привычек Востока. Выйдя из Иеддо на юг, по Токаидо, и миновав Синогаву, путешественник встречает направо от дороги небольшую площадь, на половину заросшую травою и украшенную каменным идолом будды: это место казней, которые довольно часты в Иеддо, хотя и не сопровождаются такою ужасною обстановкою, как в Пекине, другой столице Востока. Затем перед взором раскрывается целый ряд деревень и дач, окруженных садами и сопровождающих почти непрерывно Токаидо до самой Канагавы, где наконец эта дорога отклоняется от моря и уходит на запад. Ширина дороги, исправность, в которой она содержится, изящество домов и прилегающих к ним садов, множество прохожих, идущих в Иеддо и обратно, деятельная мелочная торговля в бесчисленных лавочках и чайных домах, все производит самое приятное впечатление. К этому нужно присовокупить, что в окрестностях Синагавы открывается удивительный вид, с одной стороны на залив и город, а с другой на горы Ханкони (Факоне), тянущиеся вдоль полуострова Идзу, с юга на север, и на конусообразную вершину Фузи-ямы, которая хотя и отстоит от Иеддо на 105 верст, но виднеется отсюда [120] во всем своем несравненном величии. Постепенно минуя Омори, Кавазаки, с любопытным близ него храмом Даизи, и несколько меньших селений, путешественник достигает наконец, на 31 версте от Иеддо, Канагавы, и отсюда через бухту видит пред собой Иокогаму.

Не далее 1859 года это была жалкая рыбачья деревушка, разбросанная по болотистой лужайке у подножия холмов, которые полукруглым амфитеатром замыкают ее с юга и запада. Японское правительство, обязанное трактатами открыть для иностранцев канагавскую гавань, приказало, еще прежде прибытия их, поставить в Иокогаме несколько бараков и магазинов, чтобы с одной стороны дать приют европейцам на первое время, а с другой удалить их от Канагавы — собственно, где по большой дороге часто проходят кортежи даймиосов и вообще происходит большое движение путешественников японцев. Консулы европейские и амераканский сначала было противились такому небуквальному исполнению договоров японским правительством; но скоро согласились на водворение иностранной колонии в Иокогаме по просьбе самих же пришельцев, которые считали себя безопаснее вдали от людного городка Канагавы. В течение нескольких лет почва в долине была осушена, у подошвы холмов проведен широкий канал, среди образовавшегося таким образом острова вырыты еще другие, меньших размеров, каналы, и часть низменности непосредственно примыкающей к морю, сплошь [121] застроена зданиями торговцев японских и европейских. Теперь Иокогама есть городок с несколькими тысячами жителей, по большей части, конечно, японцев, но между которыми есть и несколько сот иностранцев, предпочтительно американцев и англичан. Иностранцы занимают юго-восточную часть Иокогамы, где дома их, то европейской архитектуры, то так называемой колониальной (Дома европейского вида, каменные в два этажа, ныне не редкость в Иокогаме; но чаще встречаются колониальные, т. е. такие, у которых один нижний этаж каменный, а верхний деревянный, и около первого со всех сторон сделан балкон с навесом, называемый верандою.), раскинуты вдоль правильных улиц до таможни, составляющей центр всего городка. Таможня есть большее четыреугольное каменное здание, с внутренним двором, и имеет фасад на северо-восток, к морю, в которое от нее идут два мола, служащие для выгрузки и нагрузки товаров. Непосредственно на западе за нею начинается японская часть города, еще более правильная, чем европейская, состоящая из трех параллельных берегу улиц и нескольких перпендикулярных к нему. Крайняя северо-западная оконечность острова, образующая низменную косу, обращена отчасти в сад, с прудом; а у отмелого берега и частию в соседнем канале всегда лежат во множестве лодки иокогамских японцев. Через канал в западной стороне японского города перекинуть мост, по которому проходит дорога, [122] ведущая в Бентан (Бентан — деревня, где находится резиденция гайанского консула.) и в Канагаву; такой же мост соединяет и европейскую часть города, с материком Нипона на юге города. Вблизи канала, на равнине, которая осушена не без больших издержек, находится место для скачек, а потом и знаменитый Янкиро, квартал чайных домов, устроенный для европейцев и снабженный всегда несколькими сотнями молодых японок. Янкиро есть самая любопытная часть Иокогамы, можно бы сказать, ее нравственный центр, если бы мы не желали оскорблять с одной стороны немногих европейских дам, проживающих в городе, а с другой и самого мужского европейского общества, которое впрочем охотно сознается, что японские нравы, вызвавшие устройство Янкиро, очень удобны. Весь квартал чайных домов возник собственно для иностранцев и притом по оффициальному ходатайству консулов, которые видели в этом единственное средство «локализировать» буйство матросов и предотвратить многочисленные столкновения их с японцами. Когда в 1861 году «заведение» было окончено и снабжено не менее как девятью стами обитательниц, европейцы вообще и консулы в частности получили циркулярное о том уведомление в виде чайной чашки и веера (афиши), на котором был нарисован вид Янкиро a vol d’oiseau и сделана надпись по-английски: «это место назначено для удовольствия [123] иностранцев». В Янкиро, разумеется, есть разные подразделения, приспособленные к потребностям и зажиточности посетителей, и можно сказать, что японские учредители сумели в этом случае повести дело к полному удовольствию своих западных посетителей.

Иокогама особенно любопытна для путешественника именно тем, что в ней лицом к лицу или бок о бок стоят представители двух цивилизаций, восточной и западной. Поэтому стоит сказать здесь еще несколько слов о составе тамошнего общества. Самую многочисленную его часть в европейской половине города составляют англичане и американцы, по большей части прикащики и поверенные больших торговых домов из Шанхая, Гон-Конга, Сан-Франциско и Нью-Йорка. Английский язык поэтому есть господствующий в Иокогаме; значительная часть этого коммерческого населения состоит из молодежи, от 20 до 30 лет, и предпочтительно из людей холостых. Но впрочем и семейные дома ныне не составляют редкости, так как многие мисс и мистрисс удобно аклиматизировались в Иокогаме и полюбили ее. К этому постоянному контингенту европейцев присоединяется переменяющееся в составе общество сухопутных и морских офицеров, капитанов кораблей, временно пребывающих коммерческих агентов и наконец солдат и матросов с судов. Образ жизни этой европейской общины, — как везде в отдаленных колониях: утром усиленно трудятся, пишут торговые бумаги, ведут счеты, торгуют с японцами, [124] нагружают и выгружают товары, рассылают прикащиков до банкирским конторам, в таможню и на суда, толкуют при встречах о приходе и отходе последних и проч. Многие европейцы, чтобы выиграть время и не слишком устать при этом суетливом движении, ездят верхом, и всегда рысью, не смотря на то, что Иокогама невелика. Вечером часть публики собирается у знакомых, под тенью навеса окружающего дом, передать содержание полученных из Европы или Америки писем, сообщить сведения о далеких друзьях, потолковать о политике, поиграть в вист или в штосс. Другая часть общества, преимущественно холостая, отправляется в Янкиро и там проводит время до поздней ночи, а иногда и до зари, заставляя петь и плясать обитательниц этого иошивара (Иошивара — квартал чайных домов: общее название этого рода кварталов во всей Японии.). Чтобы пульс бился при этих посещениях чаще нормального, много пьют и едят японских и европейских кушаний, приготовленных японскими поварами. Иные — и большинство так называемых порядочных людей — уводят красавиц к себе по домам, если только не обзавелись уже постоянными подругами жизни на все время пребывания в Иокогаме или на месяц, на два, смотря по капризу минуты и состоянью финансов. (Не могу при настоящем случае не вспомнить японских картинок, изображающих иокогамских европейцев. На одной напр. изображены муж и жена, англичане: он с рыжими бакенбардами, в пиджаке, с газетой в одной руке и с бокалом в другой; она — в широчайшем кринолине, жеманно изогнувшись перед зеркалом и с коробочкою серег в руках., Другая картина изображает двух холостяков, ожидающих приятелей на пирушку: в комнате уставленый бутылками стол и хозяйка в японском платье, и проч. Типы схвачены метко.) [125] Опустелые на вечер дома отсутствующих остаются под надзором прислуги, которая вся состоит из японцев и отчасти малайцев, китайцев и даже негров. Китайцы впрочем, составляют аристократическую часть иокогамской дворни; это по большей части счетчики, рассыльные по торговым делам, дворецкие, обыкновеную же прислугу, кухарок, поваров, дворников, конюхов, лакеев и пр. держут большею частию из японцев, так как они всегда находятся под руками в большом числе да и служат за плату баснословно низкую Местные названия различных чинов этой лакейской иерархии суть: компрадор — старший в доме слуга, коцкой — камердинер, мамба — дворник или ночной сторож, сцинда — лодочник, если хозяин дома имеет лодку, и наконец бетто или конюх, а вместе и грум. Бетто составляют одну из особенностей иокогамской обстановки европейцев; эти молодые люди везде сопровождают своих господ при переездах верхом и держут при том лошадей за поводья, не смотря на то, каким аллюром следуют они по воли седоков, шагом или в галоп. Слез господин с седла, — бетто остается караулить [126] лошадь до нового переезда. Дома он помогает дворнику, повару и во многих случаях употребляется за рассыльного.

Собственно японское иокогамское общество, то есть не прислуга у европейцев, а совокупность самостоятельных обитателей японской части города, представляет смесь мелкого чиновничества, солдат, купцов, ремесленников, поденщиков, рыбаков и проч. Но японской общественной классификации это, стало быть, собрание очень «небольших» людей, нечто в роде того, какое мы встречаем в наших мелких уездных городах недворянских губерний. Высший слой составляют полицейские и таможенные чиновники и солдаты, едва ли впрочем не штрафные из целой Японии, потому что по пользуются уважением своих соотечественников. Правитель Иокогамы, имеющий титул бунио, т. е. губернатора, есть чиновник очень небольшого ранга, в роде нашего городничего, и имеет всего двух помощников, которых можно сравнить с квартальными. Сами японцы признаются втихомолку, что он — неважная птица; тем не менее они обязаны ему кланяться в землю, ибо правительство желает сохранить за своим бунио prestige перед иностранцами. Никакого важного шага, ни какого самостоятельного распоряжения он сделать не может и на все получает инструкции свыше. Его главнейшее дело смотреть за порядком на улицах, разбирать мелкие жалобы, захватывать преступников для отсылки их в Иеддо, или куда будет нужно, и [127] объявлять распоряжении правительства. Для последней цели есть особенная эстрада.

Окрестности Иокогамы довольно живописны, особенно те, которые лежат к югозападу от города. Прежде, когда европейцы были встречаемы японцами с распростертыми объятиями, они свободно проникали в эти счастливые своим положением местности, чтобы наслаждаться красотами природы; но теперь не то. Хотя и говорят про прогулки в Каназаву, на остров Иносиму, в Камакуру и пр.; но редко кто предпринимает их даже в сообществе многих товарищей. Каназава впрочем видна с моря, когда входишь в залив Иеддо. Остров Иносима есть любопытный волканический холм, лежащий в заливе Сагами и связанный с берегом песчаною отмелью. Он покрыт множеством храмов и монастырей, что придает ему весьма живописный вид. Небольшой городок Камакура, на дороге из Каназавы в Иносиму, лежит также в очень красивой долине и известен еще как бывшая резиденция Иоритомо, основателя могущества сиогунов.

Направляясь к западу от Иеддоского залива в Осаку, как ближайший из портов, открытых для европейцев, упомянем здесь о Симоде, городке, получившем некоторую известность со времени первых договоров европейцев и американцев с японцами. Симода лежит на юговосточной стороне полуострова Идзу, в долине небольшой речки, которая впадает в великолепную, хотя необширную Симодскую бухту. [128] Окружающие ее крутые горы одеты густою зеленью, среди которой виднеются дачи и отдельные домики. Городок не раз терпел от землетрясений и, между прочим, был почти разрушен в 1851 году; но он снова обстраивался и теперь по-прежнему имеет живописный вид, хотя не может уже рассчитывать на блестящую будущность со времени основании Иокогамы.

Осака, 34° 42' ш. 153° 10' в. д. Ф., третий город империи по числу жителей, но первый по коммерческому значению, лежит в северо-восточном углу залива Изуми-нада, образующего почти со всех сторон замкнутый великолепный бассейн. Собственно город расположен на реке Иедогаве и многочисленных рукавах, на которые она разветвляется при впадении в море; но порт лежит у моря. С давнего времени европейцы считали, что осакский рейд мелок и потому неудобен для стоянки больших судов; но адмирал Путятин показал, что это было не больше, как заблуждение. Правда, Осака не имеет молов, вдающихся в море и окружающих замкнутые бассейны; но самый залив Изуми-нада так замкнут, что в нем, как в озере, не может быть волнения, опасного для больших кораблей; и притом корабли эти в состоянии бросать якорь не далее, как в 2-2 1/2 верстах от берега. Ежели для кого осакский рейд неудобен, так это для японских джонок, столь валких по своей конструкции и потому нуждающихся в совершенно закрытых стоянках. Для них то и был [129] особенно важен Хиого с его каменною плотиною. Осаку прежние европейские путешественники обыкновенно сравнивали с Парижем по множеству развлечений, которые она представляет своим обитателям; а сэр Рутефорд Алькок прибавил с своей стороны сравнение с Венециею, по многочисленности каналов, которые пересекают город во всех направлениях. Но оба эти уподобления не точны. Топографическое положение Осаки скорее напоминает Петербург, чем Венецию, ибо она вовсе не окружена морем, и каналы ее суть разветвления одной реки, имеющие течение. А что до эстетического и коммерческого значений, то Осака может быть названа Парижем лишь в том смысле, что она есть самый оживленный, веселый город Японии. Каналы придают очень своеобразный вид Осаке, потому что разрезывают ее на множество островов и служат для сообщения столько же, как и самые улицы. Берега их обложены камнем в виде ступенек, так что набережная представляет род лестницы, помощью которой можно выходить из лодки в любом месте берега. Затем улицы, довольно узкие, совершенно прямы и пересекаются одна с другою под прямыми углами. Там, где они разрезываются каналами, на последних устроены мосты, числом не менее ста. Три из них особенно великолепны по своим размерам и по резным и металлическим украшениям на перилах: они перекинуты чрез самую Иедогаву, или, точнее, чрез главный рукав ее, который входит в город с севера и направляется [130] поперег его к югозападу. Главная часть Осаки лежит на южном берегу Иедогавы; но и на севере от нее заселенное пространство значительно. Дома в городе деревянные, как в Иеддо, одно— и двуэтажные, но с более плоскими крышами и гуще построены. Они тщательно обмазаны глиною и выбелены известкой. Наружность их всегда чрезвычайно опрятна и даже щеголевата. Главный фасад в большей части случаев представляет впрочем широкую дверь, чрез которую входят в лавку или в мастерскую ремесленника. Сзади дом окружен, по обычаю японцев, садиком с искуственными холмиками, озерцами, каскадами и т. п. Главные замечательности Осаки суть: замок тайкунов или цитадель, ботанический сад, где собраны все растения Японии, собрание птиц и других животных, театры, чайные дома, обширные литейные заводы и храмы. Театры осакские считаются первыми в Японии по богатству украшений, и то же можно сказать про чайные дома, так как местная коммерческая молодежь и множество путешественников оплачивают щедрою рукою их издержки. Зала главного театра вмещает несколько тысяч зрителей и состоит из партера без стульев и трех рядов лож, великолепно украшенных резьбою под лаком и позолотою. Чайные дома содержат лучших красавиц Японии, которых доставляют сюда окрестности Киото, издавна знаменитые своими женщинами и... мальчиками... Из храмов наиболее известен Дайбуц, которого постройка стоила до 750,000 рублей, [131] не смотря на то, что он деревянный. Колоссальный идол, помещенный внутри и отлитый из бронзы, столь велик, что четыре человека могут сидеть на ладони его. Неменее известен и храм Канвона, где собрано множество идолов также очень больших размеров. Замок тайкунов или цитадель находится на восточной стороне города, вне черты домов, и представляет группу построек, окруженную со всех сторон стенами и водяным рвом. Он очень обширен, так что для обхода его нужно не менее часа, и считается одною из самых сильных крепостей Японии, хотя лежит на равнине. Укрепления расположены в три ряда, и самые внутренние ограждают собственно жилище сиогунов, украшенное высокими башнями. Знаменитый в истории Японии Тайко-сама воздвиг эту твердыню, и с тех пор она служила резиденцией сиогунов всякий раз, когда они пребывали в Осаке, между прочим с 1865 по 1867 год.

Население Осаки простирается не менее как до 500.000 душ; но впрочем точная цифра его нам неизвестна. Жители города уверяли еще Кемфера, что они могут выставить 80.000 армию; но конечно под этим нужно разуметь поголовное ополчение всех способных носить оружие, то есть 1/6 или 1/7, часть всего населения, а не одну только молодежь. Главнейшие обитатели Осаки суть купцы и ремесленники; дворяне же составляют здесь исключение, в противоположность. Иеддо. Духовенство довольно многочисленно; однако не в такой степени, как в двух других важнейших [132] городах государства, Киото и Иеддо. Весьма видную по числу часть населения Осаки составляют также актеры, фокусники, волтижеры и другие искусники забавлять публику; но с другой стороны не мало и нищих, напоминающих, что в городе собраны не одни богатства и радости. Рыбаки и судорабочие довершают пестроту городской толпы.

Опасность осакского рейда для японских джонок послужила поводом к усилению значения соседних с ним городов, Сакаи и Хиого, которые впрочем никогда не имели самостоятельного значения и служили лишь гаванями Осаки. Хиого особенно знаменит своим плоским каменным валом, который стоил огромных сумм и погибели большого числа рабочих, но за то сделал гавань города вполне безопасною. Город этот имеет до 150.000 жителей и потому принадлежит к числу важнейших в Японии. Рейд его всегда вмещает большое число судов и по договорам с европейцами он открыт для иностранных кораблей наровне с Осакою.

Киото (35° 1' ш., 153° 32' в. д. Ф), обыкновенно называемый Миако, т.е. столицею, лежит в 45 верстах от Осаки на северо-восток, в небольшой долине между горами и в расстоянии не более 15 верст от озера Оиц в том месте, где оно выпускает реку Иедогаву. План, который читатель найдет на клапане нашей карты, (Все эти планы сняты с японских, но не инструментами, а от руки.) показывает, что это один из [133] самых правильных городов в свете, ибо улицы его все прямые и пересекаются под прямыми углами. Небольшая река обтекает город с востока, а приток ее с юго-запада, так что Миако выходит лежащим на полуострове. Незначительный ручей протекает даже внутри города, снабжая водою центральные кварталы его. Из зданий замечательны в Киото: дворец микадо или точнее целый городок, занятый даири, т. е. двором императора; замок тайкуна — самое обширное здание в Киото, и многочисленные храмы, из которых многие впрочем лежат за городом, на окружающих высотах. Дворец микадо с своими пристройками занимает северо-восточную часть города и обнсен стеною и рвом. Несколько многоэтажных башень украшают его и делают видимым издалека; но впрочем внутренность остается доступною лишь немногим приближенным ко двору лицам. Среди ограды находятся сады, лужайки, пруды и множество зданий жилых, но с виду похожих на наши риги или сараи, по своей длине и по способу постройки. Дворец тайкуна также обнесен рвом и валом. Частные дома в Киото, вообще говоря, узки и длинны; построены они, как везде, из дерева, с дополнением глины и извести; но отличаются тем, что почти все имеют два этажа. Это обстоятельство служит причиною того, что Киото, хотя и содержит более полумиллиона жителей, невелик по пространству, именно верст б в длину и версты 3 1/2 в ширину. Миако есть центр мануфактурной промышленности в Японии, главное депо товаров [134] ее, а вместе и умственное средоточие; ибо в нем множество ученых учреждений, книжных магазинов, типографий и проч. Торговля здесь так развита, что едва ли есть дом, в котором бы чего-нибудь не продавали или не покупали. Лучшие, медиплавальни, монетный двор, типографии, фабрики золотых и серебряных вещей, шелковых материй, затканных золотом, музыкальных инструментов, лаковых изделий и проч. находятся здесь в изобилии. Все эти произведения приготовляются с совершенством, неизвестным в других городах Японии, и продаются сравнительно дешево; поэтому они распространяются по всей стране подобно так называемым articles de Paris в Европе.

Киото знаменит своими храмами и монастырями. В одном из последних, примыкающем ко дворцу императора, есть тридцать семь храмов, и один из них содержит таблицу имен микадо, написанных золотыми буквами. Храм Жибона также окружен неменее как тридцатью меньшими, как бы часовнями или приделами. Храм Киомица знаменит высокою башнею и огромным зеркалом, которое составляет единственную принадлежность его внутренности. Храм Дайбудзы, подобно предыдущему прислоненный к горе, есть самый обширный в Миако и представляет высокую двойную крышу, опертую на 94 колосальных столба. Пол его из мрамора, а внутренность заключает огромного вызолоченного идола с мушкой на лбу. — Канвон, одно из популярнейших божеств в Японии, имеет также свой храм в Киото, [135] отличающийся обширностью и особенно длиною. Внутренность этого капища наполнена столь большим числом статуй, что самое здание называется храмом 33.333 идолов.

Для Миако у нас есть любопытные данные о населенности и числе разного рода зданий, которые стоит здесь привести, чтобы нагляднее охарактеризовать резиденцию микадо. Хотя эти данные и относятся к XVII столетию, но конечно, в общих чертах, недалеки от истины и теперь, ибо Миако, подобно Петербургу, имеет так сказать штатное население. По переписи, приводимой Кемфером, было:

Буддийских храмов (тира), больших и малых, т. е. часовен
3,893

Синтосских храмов (миа)
2,127

Дворцов князей и вельмож
137

Частных домов
13,879

Улиц
1858

Мостов
87

Светских храмослужителей синту
9003

Ямабасов, т. е. монахов синтосских
6073

Буддийских жрецов
37,083

Светских жителей города различных сект
477,547

(Из них самая многочисленная, Сио-Дозу, имела 159.113 последователей, секта Фокне-Сун — 97.728, Фогас-Фонгак 99.016, и т.д. до Дай-Нембудзу, т.е. поклонников злого божества Амиды, которых всего было 289 человек.) [136]
Так как население дворцов микадо и тайкуна не вошло в эту перепись, то можно без большой ошибки определить население всего Киото в 550,000 душ.

Нигата, укрепленный город при устьях Синаногавы, на северо-западной стороне Нипона, только что открыт для европейцев с лета 1868 года, а потому почти неизвестен. Окрестности его славятся шелководством.

Симоносаки, большой город при проливе того же имени, отделяющем Нипон от Киусиу, в провинции Нагато. Счастливое географическое положение, привлекательность окрестных видов и значительная населенность давно сделали этот город известным европейским мореходцам, и нужно удивляться, что дипломаты при заключении трактатов упустили внести его в число тех, которые должны быть открыты иностранным судам. До 1863 года доступ к Симоносаки с моря был защищен многочисленными береговыми батареями; но с того времени японцы лишились (В следствия бомбардирования иностранцами.) права ставить укрепления на нипонском берегу пролива, хотя город остался по прежнему закрытым для иностранной торговли. Обширный рейд его, лежащий на восток от самого узкого места пролива, бывает иногда сплошь уставлен японскими джонками, как проходящими мимо, из Внутреннего моря в Японское и обратно, так и грузящимися непосредственно у городских пристаней. — Симоносаки [137] построен очень правильно, хотя и растянут, благодаря незначительной ширине береговой долины, на которой стоит. Почти прямо противу него, на острове Киусиу, лежит порт Кокура.

Нагасаки (32° 44' ш., 149°, 56' в. д. ф.), давно знакомый европейцам город на западном берегу Киусиу, при обширной, глубоко врезавшейся в материк бухте, которой он занимает восточный берег, — есть один из самых привлекательных городов Японии. Он описан множеством путешественников и потому известен до мельчайших подробностей. До десяти тысяч домов, вмещающих 75.000 жителей, разбросаны на покатостях довольно крутых высот, которыми обставлена и вся Нагасакская бухта. Улицы между ними правильны и содержатся в обычной чистоте, но нередко пересекаются мостиками или ступеньками, которые ведут из верхних кварталов в нижние. Окружающие город холмы усеяны храмами, живописно разбросанными среди садов, а вершины более отдаленных гор увенчаны вековыми лесами. Внизу, у берега, виднеется островок Децима, столь знаменитый по долговременному пребыванию на нем нидерландской фактории и ныне застроенный голландцами же, но уже на европейский манер. На запад и юг простирается обширный рейд, замыкаемый почти при самом выходе в море высоким, лесистым островком Папенбергом. Рейд глубок и совершенно безопасен для всякого рода судов. Длина его более пяти верст, а ширина около двух и [138] менее. Берега бухты усеяны деревеньками, храмами, хижинами рыбаков и довольно большим числом батарей, делающих подступ к городу с моря весьма затруднительным. В северный конец ее впадает небольшая речка, которой долина сплошь занята земледельческими селениями и потому превосходно возделана. С востока также бежит ручей, который от главной массы города отделяет квартал, занятый европейцами, предпочтительно англичанами и американцами, и обстроенный довольно красивыми домами колониальной архитектуры; квартал этот носит названье Поры. Как и в других японских городах, в Нагасаки есть местность, занятая чайными домами и называемая здесь Кезиемац; она лежит между Децимою и Оорой, обстроена лучшими в городе зданиями и содержит несколько тысяч женщин. В северной части Нагасаки, по близости многочисленных храмов, расположены резиденции губернаторов, а несколько на юго-восток от них тюрьма.

Нагасаки — город весьма оживленный и несколько отличающийся от других городов Японии в том смысле, что долговременные сношения с иностранцами положили особую печать на его население. Оно более развязно с европейцами, менее нерасположено к ним, чем в Иеддо, и более сведуще в торговых европейских обычаях. Между купцами в Нагасаки есть не мало самостоятельных торговцев, но встречаются и коммиссары богатых торговых домов из Осаки. В городе многие говорят по голландски и [139] даже по-английски, и хотя там нет, как к Иеддо, какого-либо высшего учебного заведения, но есть много людей сведущих в математике, медицине и проч. На улицах Нагасаки нередки и китайцы, которые продолжают еще здесь небольшую торговлю. Коммерческое значение Нагасакского порта ныне вообще второстепенное, и обороты его вдвое и более уступают — оборотам Иокогамы, хотя последняя более отдалена от Европы.

Из нагасакских окрестностей стоит назвать здесь две деревни, лежащие на западе от города, по другую сторону бухты. Одна из этих деревень называется Инасси и замечательна тем, что при ней расположено небольшое поселение русских; в другой, Акуноре, японское правительство имеет пароходный завод. Русская колония отличается от всех европейских учреждений этого рода на японской почве тем, что она не содержит в себе купцов, а только консульского агента и временно пребывающих моряков. Жизнь их, благодаря невмешательству в политические и торговые интересы страны, проходит весьма тихо и правильно. Каждый имеет свой дом и хозяйку из японок, временно приглашенную и разделяющую утехи любви. Днем проводят время на службе и в занятиях; вечером дают балы и пикники на японский лад. Акунора, соседняя с Инасси на юге, представляет собою нечто в роде европейского фабричного городка, с высокими кирпичными трубами. Японцы, при помощи голландских офицеров и [140] механиков основали тут еще в 1850-х годах завод для приготовления железных частей пароходов. Завод этот вместе служил и школою для образования туземных мастеров машинного дела, ныне уже довольно многочисленных и нередко весьма искусных.

Остров Киусиу, на котором лежит Нагасаки, содержит еще множество великолепных портов. Из них назовем здесь особенно Кагозиму, главный город области Сацумы, расположенный на западном берегу залива, который глубоко вдается в южную часть острова. Кагозима имеет до 150.000 жителей и лежит в узкой береговой долине, противу волканического острова Сакуры. Отделяющий ее от острова пролив служит гаванью и столь глубок, что суда больших размеров останавливаются прямо у берега. Область Сацума издавна славится своими металлическими богатствами и роскошью своей растительности, а потому можно жалеть, что кагозимский порт остается закрытым для иностранцев, благодаря политике центрального японского правительства, которое хочет допускать чужеземцев только в императорские порты, а не в города, принадлежащие удельным князьям.

Хакодате, последний из городов, о котором упомяну я здесь, лежит на южной стороне Мацмая, почти в середине Сангарского пролива. Небольшой, но высокий полуостров выдается тут к югу и западу от главной массы земель Иезо, и на северной стороне этого то полуострова, при превосходной, почти [141] отовсюду закрытой бухте, лежит город, тянущийся неширокою полосою с востока на запад, по отклонам холмов. Рейд обставлен отовсюду горами, из которых самая высокая (3170 ф.) лежит на севере и носит названье Седла, потому что вершина ее двурога и имеет по средине впадину. На юге, то есть на полуострове, поднимается также довольно смело очерченный пик, высотою в 1130 футов. Наиболее вдавшаяся в материк часть бухты обращена в порт для джонок постройкою искусственной пристани на песчаной косе. Город Хакодате построен амфитеатром и состоит из ряда продольных улиц, пересеченных прямоугольно гораздо меньшими поперечными. Вид его довольно беден в сравнении с большими городами южной Японии, хотя он имеет несколько красивых храмов. Дома жителей низки, и на крышах часто виднеются камни, которыми мелкие доски и черепица сдерживаются от сильных ветров, часто здесь дующих; улицы не столь чисты, как в Нагасаки или в Иеддо. Почти в каждом доме есть лавка для продажи предметов первой необходимости как самих японцев, так и аинов. Есть и чайные дома. Внешняя торговля в Хакодате почти ничтожна, ибо из иностранных судов посещают его только одни китобои да частию русские военные пароходы. Причина — отдаленность города от главных путей торговли и сильные бури, господствующие нередко в Сангарском проливе. Русское консульство, построенное на высоком холме, командует местностью и дает [142] прекрасный вид на окрестные гори и море. Другие же европейские и американское консульства расположены ниже и узнаются только по развевающимся на них флагам. Вообще город скучноват и оживлен гораздо менее, чем другие открытые для иностранцев порты.

Население Хакодате довольно разнообразно и своехарактерно. Оно состоит по большей части из искателей приключений, из лиц, удалившихся из Японии по случаю, неприятных историй, из мелких чиновников, из торговцев и ремесленников второй руки и т. п. По временам, особенно в торговые дни, встречаются аины, а при стоянке на рейде иностранных судов бродит по улицам немало матросов. Нигде, может быть, последние не предаются большему разврату и пьянству, как в Хакодате.

Этими немногими подробностями я заключу очерк важнейших городов Японии, имеющий целию познакомить с физиономиею этого рода населенных местностей Японского архипелага. Что до деревень, то о них можно сказать немного. Обыкновенно, это ряд бедных, маленьких домов, тянущихся по сторонам дороги. В них всегда можно найдти чайные дома, если не в смысле городских, то в смысле постоялых дворов. Поля примыкают непосредственно к садам, и вид деревень мог бы отчасти напоминать наши южно-русские селения с их выбеленными мазанками и кущами зелени, если бы не горы, которых недостает Малороссии и которые делают [143] многие японские селения весьма живописными. По густоте населения Японии нередко бывает, что одна деревня непосредственно сливается с другою, и тогда дорога кажется улицею одного большого, но бедного города.

Что касается до замков феодальных князей, то они обыкновенно стоят отдельно от городов и селений, где-нибудь на холме или вообще в местности живописной и сильной природою. Замки обносятся стенами, внутри которых, кроме собственно жилища князя, есть много построек для жительства свиты или гарнизона, магазины, сады и проч. По углам ограды возвышаются башни, сложенные, как и самые стены, из камня на глине и извести. Наружность замков, как видим, напоминает европейские средневековые постройки этого рода. [144]
Нажмите, чтобы раскрыть...

Йокояма

Эдо

Нагасаки

канагава

Ондатр · 6 дек 2020

токкайдо

деревни

замок князя сацума

Эдо

(княжеский двор в Эдо)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

Промышленность в Японии.

Япония долгое время жила совершенно отдельною экономическою жизнию. Она почти ничего не получала от иностранцев и очень мало давала им. Это, следовательно, страна, которая представляет редкий, если не единственный пример того, как целый народ существовал своими, только своими средствами, и народ не дикий, а хорошо образованный и привыкший к удобствам цивилизации. Начиная от насущного хлеба и кончая утонченнейшими произведениями ремесл и искусств, японцы все должны были, в течение двух веков добывать своим трудом. А как известно, что страна их в это время материально благоденствовала, то можно сказать, что она достигала экономического равновесия, какого тщетно было бы искать в самых цветущих государствах Европы, где то не достает рук для разработки естественных богатств края, то ощущается недостаток в первых потребностях жизни, которые приходится доставлять из чужих краев. Принимая притом во внимание, что, за исключением Мацмая, не оставалось уже в [145] Японии земель невозделанных, что обработка почвы достигала совершеннейшего развития в приемах и что, следовательно, земледельческая производительность страны доведена была до того предела, за которым умножение населения почти невозможно, — мы должны еще сказать, что японская островная группа представляет нам любопытный пример того отношения между числом квадратных миль земной поверхности и количеством населения, которое для стран с тем же климатом можно признать предельным и которое стоило бы с точностию определить. Японию в этом смысле нужно предпочесть многим европейским государствам, напр. Франции, Бельгии, Англии, потому, что она избытка своего населения почти не высылала в колонии, и всю массу рождавшихся кормила и содержала своими средствами, не прибавляя к ним ничего извне. К сожалению у нас нет, да конечно и никогда не будет, достаточных материалов, чтобы изобразить экономическое состояние Японии именно с этих точек зрения. Не только мы не можем выразить числами производительность страны, как то сделано во Франции, Швейцарии, Бельгии, а приблизительно и во многих других странах; но мы даже не знаем точного числа жителей японской монархии. Остается довольствоваться простым описанием промыслов, которые известны японцам, и оценкой степени совершенства, до которой доведена та или другая промышленность. Так мы и сделаем.

Как во всякой стране с нормальным [146] экономическим развитием, в Японии земледелие было и есть главным занятием жителей. Не смотря на многочисленность городов и их населения, можно сказать, что не менее двух третей японцев занято обработкою почвы. И почва эта засевается ежегодно вся, сколько ее ни есть, без малейшего упущения. Если бы кто и оставил свой участок необработанным, то его обработают другие, потому что правительство непременно отберет землю, лежащую втуне, и отдаст лицу, в ней нуждающемуся. Из такого положения Дел ясно видно, что плодопеременная система полеводства есть необходимая и давно известная вещь у японцев, и что притом почва их обработывается самым тщательным образом.

Трудолюбие японских земледельцев в самом деле можно назвать изумительным. Почти не имея рабочего скота и вовсе не имея машин, они свои поля обработывают руками, помощию мотыги и заступа, или, точнее, лопаты. Почва при этом разрыхляется так, как у нас на огородных грядах. И как недостаток пастбищ не позволяет иметь скотский помет для удобрения, то для этого последнего служат человеческие извержения, подобно тому, как в Китае. Японцы тщательно собирают их, разводят водою и поливают этою жидкостью поля тотчас, как на них обозначутся всходы. И поливают не зря, а каждый взошедший росток, как только он достиг четырех или пятивершкового роста. К человеческим извержениям прибавляют помои и скотский помет, где [147] можно его собрать по дорогам или в стойлах скота. Конечно, этот способ возделывания полей очень тягостен для земледельцев: за то какой же и вид представляют их нивы, когда посеянное созрело! Ничего подобного нельзя найдти в Европе, кроме разве Ломбардии. Жатва густа, колос или другой плод увесист, ни одной сорной травку ни одной части нивы, представляющей лысину. Японцы тщательно выполывают не только свои огороды, но и поля. Женщины и дети бывают этим заняты целое лето, до самой уборки. Для устраненья засух почти всюду введено искуственное орошение помощью ирригационных канав, нередко проведенных из дальных местностей. И эти канавы вырыты не только в долинах, а и по скатам гор, при чем последние обращены в ряд террас, на которых делаются посевы. Особенно рисовые поля, главное земледельческое богатство японцев, разработаны и орошены самым тщательным образом. Поля эти имеют вид огородов, с грядами и бороздами; рис рассажен пучками вдоль гряд, в два ряда или каким иным способом, облегчающим выполывание сорных трав. Почва под посев подготовляется указанным уже образом от февраля до апреля, и если при этом весенние воды мешают ручной обработке, то употребляют лошадей и волов, запряженных в плуг. Это единственный случай, когда японцам нужен рабочий скот. Для всех других потребностей земледелия они имеют слишком достаточно дешевых и опытных рук [148] безземельного класса людей. Рис засевается густо, и когда взойдет, то бывает пересаживаем и поливаем для приведения поля в тот вид, о котором сейчас упомянуто. В октябре и ноябре производится жатва. Срезывают пучки и, связав их в небольшие вязанки, перевозят на вьюках или на тележках во двор или в магазин, где обмолачивают. Молотьба риса очень легка, потому что достаточно поспевшие колосья потрепать об жердь или стену; но впрочем японцы для более тщательного вымолота употребляют цепы. За то обдирание зерен требует времени и труда. Для этого обыкновенно употребляются ступы, в которых толкут зерно несколькими пестами. Иногда ту же операцию производят топтанием в ящиках или в корытах, причем зерно беспрестанно мешают палкою. По отвеянии мякины зерно ссыпается в соломенные мешки или кули, пуда по 4 1/2 весом. Японский рис принадлежит к лучшим на всем земном шаре. Он бел, имеет крупное зерно, тяжеловесен и очень питателен. Кемфер, в свое время оценивал всю производительность японских рисовых полей приблизительно в 45 миллионов четвертей (Собственно Кемфер говорит о доходах императора и князей, которые он сам оценивает, по японским источникам, средним числом в 23.000.000 кокф. (1 кокф = 0,83 четверти). Но известно, что в доход поступает половина всего количества хлеба в 5 императорских провинциях и 3/5 в 63 княжеских. И так общая производительность всех провинций будет около 50 мил. кокф, что и составляет до 45.000.000 четвертей.); но теперь [149] она конечно более. Принимая за основание цифры Алькока, заимствованные им из японских оффициальных источников и выражающие доходы княжеств в 1861 году, нужно полагать, что общий урожай риса в Японии ежегодно простирается до 90.000.000 четвертей. И это довольно вероятно, потому что население в 35-40 миллионов все питается рисом, которого каждый человек съедает около двух четвертей, что дает для годового расхода 70-80 мил. четвертей. Остальное идет на посев, на выделку водки и в продажу аинам и европейцам. Цены на рис конечно зависят от урожая; но вообще они возвысились, по крайней мере в Иеддо, со времени водворения иностранцев вдвое и более. В 1859 году мешок зерна стоил пиастр (1 р. 30 к. с.), теперь два пиастра и более.

Пшеницу сеют в Японии осенью; жатва ее бывает в мае или в июне, смотря по погоде. Мука, приготовляемая из пшеничных зерен, чрезвычайно нежна и употребляется преимущественно на пирожки, так как обыкновенный хлеб заменяется у японцев крутою рисовой кашей, которую режут кусками.

Ячмень дает две жатвы. Первоначально его сеют осенью, и первую жатву собирают в мае. Затем немедленно по уборке сеют на тех же полях во второй раз, но вместе с бобами, так что под ячмень попадает свежая почва, а под бобы уже несколько истощенная и неспособная дать обильного урожая злака. — Для пшеницы в окрестностях Геддо [150] можно принять за хороший урожай около сам 30-ти, для ячменя в обе жатвы сам 35, а рис дает сам — 70 и сам 100. Только невозможность засевать его на местах высоких и слабо — орошаемых объясняет нахождение других хлебных злаков в Японии.

Нельзя и приблизительно оценить других продуктов японского земледелия ни по объему их, ни даже по разнообразию обработываемых пород. Мы исчислили главные культурные растения в главе об естественных произведениях края; прибавим, что их обработка также тщательна, как и рисовых полей. Для удобрения почвы под некоторые плантации привозят даже, с Мацмая и других островов, протухлую рыбу и рыбьи остатки, как в Европе гуано. Собираемые продукты хранятся по большей части в верхних этажах домов или же в каменных амбарах, устроенных особо от жилых зданий.

Рис, главный хлеб японцев, доставляет им кроме зерна, еще солому, из которой приготовляются многие изделия самими деревенскими жителями. Таковы напр. циновки, постилаемые на пол (Лучшие циновки приготовляются из бамбукового тростника.), мешки для хлеба и сандалии для людей и скота. Главный после чая напиток японцев, сагги, приготовляется также из рису. Это есть нечто похожее на пиво, не вполне выбродившее и запахом напоминающее знаменитую китайскую майгалу, которая впрочем без сравнения крепче. Напиток, цветом похож на белое пиво и [151] от времени отстаивается и становится довольно прозрачным; но свежий мутноват. Его употребляют обыкновенно подогретым.

Редька, которая у нас не пользуется особою популярностью, в Японии составляет очень обыкновенный продукт, и не огородничества, а полеводства. Ею бывают засеяны целые нивы. Съедобный корень ее бывает весьма длинен, в аршин, в полтора, и вкусом не очень горек, а подходит к репе. Японцы очень любят соленую редьку и употребляют ее вместо соли при еде супа или похлебок. Свежая она идет в состав похлебок как ваша капуста. Из семян выжимается масло.

Бобы, — сверх употребления в пищу в целом виде, вареными и т. п., — служат для приготовления известной подливки — сои, для чего их поджаривают, растирают, обращают в болтушку, квасят долгое время и пр.

Японцы сеют много табаку, который во всеобщем употреблении. Подобно тому как в Китае, он введен в употребление европейцами в XVI веке и теперь сделался насущной потребностию всего народа. Курят большие и маленькие, мущины и женщины. Лучший табак родится на юге страны, в Сацуме и вообще на о. Киусиу; очень хороший в средних частях провинции Муцу, худший же в окрестностях Сангарского пролива и на Мацмае. Хорошие сорты табаку светло-желтоватого цвета, худшие темнобурого. Японцы крошат табачные листья так мелко, что европейские и даже [152] турецкие фабриканты должны уступить им в этом искусстве; и такая крошка необходима, потому что для курения служит ганза, т. е. металлическая трубка емкостью меньше наперстка, которую набивать крупным табаком было бы неудобно. Сигар не приготовляют, но в последнее время те из японцев, которые сблизились с европейцами, курят сигары и папиросы, должно быть, привозные. Нюхают табак немногие, одни старики, у которых ослабло зрение от письменных занятий. Японского табаку почти не вывозят в Европу; но он этого заслуживал бы. Головнин заметил, что, по рассказам японцев, для улучшения качеств табаку, его при крошке смачивают рисовой водкой, а потом в картузы кладут подожженные листья редечной ботвы, которые мешают ему высыхать. Как не курильщик я не интересовался этим предметом и ничего о нем не могу сказать.

Чай составляет одно из главных произведений японской культуры и ежедневную потребность ее обитателей. Чайное деревцо разводится везде по межам полей и по скатам гор, обращенным к югу, да широты 36 или 37 градусов. Оно достигает своего полного роста, т. е. 5-7 футов, в шесть лет и даст тем более листьев, чем позднее их начнут собирать. Обыкновенно сбор делается три раза в год: в марте, когда срывают молодые листки, дающие напиток высшего качества, потом в апреле, мае и июне, когда сборы бывают хуже, хотя и обильнее. Срывание листьев требует навыка, и самый [153] искусный рабочий не может собрать в день более 12 фунтов. Листья подпекаются, как и в Китае, но не в, котлах, а на плоских жаровнях, причем их свертывают, перетирая руками; потом сушат на циновках и иногда повторяют эту операцию несколько раз. Японский чай сделался важною статьей вывозной иностранной торговли, и в Сан-Франциско, а также в Нью-Йорке, теперь есть целые магазины, которые торгуют исключительно этим продуктом, предпочитаемым в Америке китайскому за его дешевизну. Цифра вывоза достигает 150.000 пудов и цена изменяется от 15 до 35 к. с. за фунт.

Японцы употребляют такое большое количество разного рода бумаги, что нетрудно понять обширное развитие выделки ее во всех частях их страны. В самом деле бумага идет не только для письма, для печатания книг, для обертки вещей, но еще на ширмы, обои, носовые платки, даже на некоторые предметы одежды. Выделывается она не из тряпья, как у нас, а из коры особого дерева, Brussonetia papirifera, которое растет повсюду в Японии. Тунберг, дал подробное описание бумажного производства, которое в существе много сходствует с нашим. Разница состоит в приготовлении первоначального материала, коры, и в проклейке массы не крахмалом, а рисовою водою. Кору с молодых сучьев бруссонеции сдирают в декабре и притом не на дереве, а срубив предварительно ветви и выварив их в горячей воде. Потом ее распределяют по сортам, причем [154] наиболее тонкая идет на приготовление лучшей бумаги. Сортированная кора кладется в чаны и снова варится для отбелки, при чем ее беспрестанно помешивают. Белизна и плотность приготовленной бумаги зависят от времени этой выварки и составляют два условия, взаимно противоположные, так что если кора станет слишком бела, то она даст бумагу неплотную, и обратно. Когда кора разварилась достаточно, ее выбрасывают на большие столы и здесь скалками и лопатками приводят в состояние однородной массы. Потом, разведя рисовою водою, поступают почти как у нас, т. е. выливают на поверхность движущейся сетки, только не из медной проволоки, а из тростника, выжимают, сушат и пр. Бумага японская вообще хуже нашей, менее ее плотна, легко ломается и шаршавится, негодится для подскобок. О таких сортах, как Ватмана или почтовая бумага Морена, Варгунина, в Японии нечего и думать, так как эти сорты и в Европе производятся немногими фабриками. Японцы вынуждены, благодаря своей бумаге, печатать книги по китайскому способу, в каждом листе на одной стороне, оставляя противоположную чистою. Для рисования употребляется ими бумага более плотная, на которой краски ложатся весьма хорошо. Главная же масса бумаги идет на обклейку стен и ширм или перегодок, которые каждая хозяйка дома старается держать в возможной опрятности и которые однако скоро темнеют от чада, распространяемого очагами. Высшие сорты японских бумажных обоев [155] блестят позолотой и красками, представляя почти всегда непросто однообразный узор, а картину или хоть изображение какого-нибудь предмета. В бумагу завертывают японцы все ткани, пересылаемые вещи и пр. как и мы, но всегда с некоторым кокетством, пришпиливая напр. бантики из разноцветных бумажных же лент. Особенно плотная и провощенная бумага употребляется у них на плащи от дождя и на верхнюю одежду стариков, для которых она и служит отличием, так как молодому человеку считается неприличным надеть плащ из бумаги. Картон приготовляется из коры же, но не одной бруссонеции, а и некоторых других растений; также из соломы, пшеничной и рисовой.

Для освещения в Японии, сверх рыбьего жиру и растительных масл, употребляются свечи из растительного воска. Материал этот несколько походит на стеарин, но не дает при отливке блестящей поверхности, а матовую, точно будто свеча была оштукатурена известью. Японские свечи — конические, т. е. к низу тоньше, а к верху толще; длиною с четверть аршина, а толщиною при верхнем конце как наши четвериковые. Светильня делается не из шнурка, а из цилиндрической бумажной трубочки, сквозь которую воздух проходит по всей длине. Свечи обыкновенно не вставляют, а насаживают, на подсвечник, который для этого имеет гвоздеобразное острие. Производство свечей довольно обширно; но их употребляют только люди зажиточные. Равным образом и [156] мыло не распространено в Японии, и сами японцы его вовсе не делают, а покупают у иностранцев, что впрочем недолжно свидетельствовать о их неопрятности, так как напротив они моются очень часто и почти ежедневно бывают в бане.

Материалами для одежды и тканей вообще служат в Японии только хлопчатая бумага и шелк, так как шерсти страна совсем не имеет. Количество хлопчатой бумаги, доставляемое ежегодно Нипоном, Киусиу и Сикокфом, трудно оценить; но оно должно быть немало, потому что весь народ одевается в бумажные ткани, и одежда эта делается широкого покроя. Предположив, что средним числом японец носит три халата, из которых на каждый идет до 10 квадр. аршин ткани, получим, что на одни халаты идет более 1.000.000.000 кв. аршин ежегодно. А сюда нужно еще присовокупить подкладочные ткани, вату для зимней одежды, для постелей и проч., так что общая производительность хлопчатой бумаги должна быть очень значительна. Шелк также весьма изобилен в Японии. Нет почти простолюдина, который бы не носил шелковой одежды по праздникам; богатые же люди, особливо женщины, надевают шелковое платье всякий раз, как выходят из дому или принимают гостей. Европейцы, со слов японских торговцев в Иокогаме, оценивают общую производительность страны в 260.000 пудов, что равно количеству шелка, производимого Италией и Испанией вместе. Но вероятно оно больше, во-первых потому, что японские [157] купцы имеют расчет скрывать истину, а во-вторых потому, что земледельцы со времени открытия портов иностранцам, значительно увеличили размеры шелковичных плантаций на счет полей и садов. В 1864 году, когда вывоз яичек шелковичных червей был впервые разрешен тайкуном, количество их, доставленное на рынки в Иокогаму и Нагасаки, было так велико, что в два с половиною раза превзошло самые смелые расчеты европейцев, которые однако ожидали ста тысяч картонок. Но и этот подвоз был ничто в сравнении с массой, которая куплена была в следующем году и простиралась до полутора миллионов картонок. — Нужно заметить, что, не смотря на давность обработки шелка, японцы умели сохранить породу шелковичных червей от болезней, которые служат причиною гибели их в Европе. От того теперь яички этих червей составляют столь отыскиваемый европейскими купцами предмет. Летом 1868 года, едва наступило время открытия порта Негаты, как итальянские и швейцарские торговцы спешили направиться в этот город, чтобы там покупать не что либо другое, а именно эти яички. — Шелк японский не столь тонок, как китайский или французский; но он крепок и блестящ, как лучшие сорты итальянского и испанского. Европейцы его вывозят ежегодно, вместе с яичками, на сумму более двадцати миллионов рублей, не смотря на то, что цены с 1859 года удвоились и утроились.

Шелковые материи выделываются всех возможных [158] видов, но предпочитаются прочим атлас и те сорта, которые затканы золотом. Эти последние составляют особенность и гордость Японии. Крепоны, в роде китайских, также ткутся с замечательным искусством, но в небольшом числе. Легкие ткани, напротив, производятся в изобилии и притом такой нежности, что японская дама имеет возможность надеть на себя несколько десятков платьев, не обременив стана и не обезобразив своей фигуры. — Замечательно, что тканье богатых шелковых материй составляет работу, на которую осуждаются в наказание провинившиеся знатные лица. Их ссылают для этого на остров Фацизиу, и там, в этой скалистой пустыне, они занимаются ремеслом, приносящим императору, который продает выделываемый товар дорогою ценою, хороший доход; ибо фацизийские изделия весьма уважаются. Значительная часть шелковой одежды вышивается шелками и золотом. О богатстве этого рода нарядов трудно судить, не видавши их. Они часто отличаются и изяществом рисунков, хотя, вообще говоря, последние несколько странны, изображая напр. птиц, драконов и пр. — Главные фабрики шелковых материй находятся в Киото, а рынки в Иеддо и Осаке.

Лакированная японская посуда, деревянная, а иногда металлическая, издавна признана превосходною всеми иностранцами, и в самой стране служит предметом тщеславия, так что богач, делая угощение, более всего старается удивить собравшихся своими лаковыми вещами. Вопрос гостей: сколько вам стоили эти [159] богатства? есть верх удовольствия для хозяина. И в самом деле, в Европе еще не достигли такого совершенства в приготовлении лакированных вещей, как в Японии. Причиною тому качества материала, из которого вываривается лак, и способ покрывания им изделий. Для последней цели краску, обыкновенно черную или красную, разведенную лаком, тщательно растирают на медной палитре, и, когда она готова, покрывают ею готовые вещи посредством кисти, а потом дают высохнуть. Когда первый слой засох, накладывают второй, и т. д., до тех пор, пока вся вещь не покроется довольно толстою корою по возможности однородною. Тогда, высушив ее окончательно, начинают полировать на станке или даже в руках бамбуковою тростинкою и полировальным камнем. Получается поверхность совершенно гладкая и блестящая почти как эмаль. Если изделие хотят сделать с инкрустациями, то работа усложняется вставкою последних, по рисункам, заранее составленным и которые работник имеет пред собою вместе с вставляемыми мелочами. Жемчуг есть обычный материал для инкрустации, и когда он раз пристал к вещи, то держится очень прочно, что и составляет главное преимущество японских изделий этого рода пред европейскими. Другое вещество для инкрустаций есть порошок сусального золота: им осыпают преимущественно внутреннюю сторону изделий. Как прочна японская лакировка, видно из того, что ее употребляют не только при деревянных и металлических [160] изделиях, но даже и при соломенных или тростниковых, которые, будучи скреплены лаком, получают твердость и непроницаемость papier mache, сохраняя в то же время легкость свою. Множество чашек для питья, — а японцы всегда пьют что нибудь горячее, — приготовляется этим способом из соломы и бамбука и служит по долгу, если только не поломается от грубого обращения. Плоские японские шляпы, чрезвычайно удобные от дождя (но не от ветра), также приготовляются из тростника и соломы и покрываются лаком, при чем обыкновенно лакируют только наружную сторону, а для внутренней ограничиваются шелковою подкладкою.

Японские лаковые изделия не состоят из одних мелочей, каковы напр. чашки, блюдца, дамские нессесеры, письменные приборы и проч. Нет, лаком покрывают все: коммоды, шкафы, сундуки, ширмы, притолки у дверей, самые двери, даже карнизы у крыш. От того японская комната смотрит так нарядно, так приветливо чисто. Мебели, т. е. столов, диванов и стульев, как известно, нет у японцев; но убранство их жилищ, благодаря врожденной опрятности, обоям, цветам и лаку, производит самое приятное впечатление даже на людей, присмотревшихся к роскоши европейских салонных мебелей. Лучшие лакированные изделия приготовляются жителями провинций Мюзази и Сагами, а также в Осаке, в Киото и многих других местах: В наше время они не составляют важной статьи вывоза за границу, потому что японские вещи не соответствуют по своему [161] устройству европейским потребностям; но было время, когда их жадно искали, и тогда существовали даже особые образцы «изделий для иностранцев», а самые вещи покупались дорогою ценою.

Фарфор японский долгое время славился своею доброкачественностью, т. е. белизной, легкостью и прозрачностью при достаточной прочности. Но эти качества им утрачены, и в наше время японцы приготовляют почти исключительно лишь такие изделия, которые в Европе годятся скорее для кухни и для людской, чем для гостиной или парадной столовой. По крайней мере это можно сказать про массу продажного фарфора. Происходит ли это от того, что нет более прежней превосходной по белизне и нежности глины, или от того, что утрачено искусство приготовления глазури и массы, — трудно сказать. Японский фарфор ныне почти не вывозится, хотя в Кагозиме еще делают прекрасные вещи. Многочисленные заводы фарфоровых изделий существуют в провинциях Фицене и Цикузене, где находятся и запасы фарфоровой глины.

Японцы искусные литейщики и чеканщики. Бронзовые их изделия нередко заставляют себе удивляться по однородности металла и тщательности отделки. Не только такие мелкие вещи, как напр. подсвечники, лампы, чайники, вазы и проч. выходят очень красивы и прочны; но и пушки больших калибров отличаются теми же качествами. Причиною этих совершенств, кроме искусства мастеров, служит превосходное [162] качество меди. Известно, что голландцы, в децимские времена, больше всего вывозили из Японии медь в необделанном виде. Свою славу она сохранила и доныне, хотя теперь ее почти не вывозят. Лучшие медиплавильные заводы находятся в Осаке, а приготовление ваз и других чеканных изделий производится в Киото и многих второстепенных промышленных центрах. Некоторые из них так превосходны, что не уступают ювелирным работам по изяществу рисунков и чистоте исполнения.

Холодное оружие японцев и материал, из которого оно приготовляется, сталь, не имеют себе подобных. Великолепные клинки кинжалов и шашек так хороши, что перерубают многие европейские железные изделия без малейшего повреждения лезвея. Их можно оттачивать как бритвы, не боясь потом вызубрить. Выделка железа на древесном угле, в малых количествах и из хорошей руды, а также уменье закаливать изделия служат причиною этих достоинств. Но больших стальных предметов, напр. валов, колес, пушек японцы еще не умеют приготовлять из стали. Конечно, это происходит главным образом от недавности их ознакомления с европейскими заводскими производствами; но нужно узнать на опыте, так ли хорошо будет их железо в крупных вещах, как превосходно оно в мелких. Механические заводы только что возникают — в Иеддо, в Осаке, в Нагасаки, в Кагосиме, — а потому должно подождать, пока обозначатся достоинства их стальных и [163] железных произведений. До сих пор, с 1859 г., японцы свое ручное огнестрельное оружие все покупали в Европе и только теперь начинают выделывать сами.

Японцы давно уже делают сами часы, математические и хирургические инструменты. Резчики и токари их чрезвычайно искусны и столь же терпеливы, как китайские. Вещь, приготовленная японским артистом этого рода, сверх изящества рисунка, обыкновенно удивляет усидчивостью работы, и японские шахматы, веера, коробочки из слоновой кости и пр. справедливо пользуются всеобщей известностью. Золотых дел мастера в Иеддо, Киото, Осаке делают чудеса в своем роде. Какая-нибудь булавка, для прикалыванья дамских волос, представляет на конце, вместо головки, золотую клетку линии в три длиною и в ней соответственного размера птичку, все в мельчайших подробностях и с необыкновенною чистотою отделки. Столяры японские не менее искусны в приготовлении разной мебели — туалетов, коммодов, письменных нессесеров и проч., которые все отличаются легкостью, прочностью и изяществом. Вообще Япония имеет все роды ремесленников и притом весьма многочисленных и смышленых. В Иокогаме они обувают и одевают европейцев по парижским журналам, делают им европейскую мебель, и т. п., — все хорошо и за дешевую плату.

Исчисленные здесь отрасли промышленности суть главные в Японии по обширности и ценности производств или по превосходству изделий. Но кроме их [164] в стране утвердилось множество других промыслов, доставляющих заработки населению. Плотники, кузнецы, слесаря, каменьщики и проч. находятся в изобилии, и этою их многочисленностью объясняется напр. возможность быстро воздвигать новые здания после пожаров, столь частых в стране. Плата за труд ремесленникам, естественно, не может быть высока при большой конкуренции, и в самом деле мы видим, что напр. плотник в Иеддо заработывает в день не более 30-32 коп. на наши деньги, а простой рабочий — 12 коп. и пищу или 20-22 коп. без продовольствия. Только при такой дешевизне рабочей силы возможна и та дешевизна многих продуктов, которая удивляет иностранцев, особенно американцев или жителей главных столиц Европы. Европейцы в Иокогаме обставлены многочисленною дворнею именно потому, что наем ее почти ничего не стоит. Восемь-десять целковых в год, помещение и еда — вот все требования какого-нибудь конюха или дворника от иностранца, состоятельность или даже богатство которого ему хорошо известны. Кухарка или прачка в Иокогаме получает неболее 7 рублей в год; а между тем по другую сторону океана, в Панаме, простому землекопу платят фунт стерлинг в день Одно можно сказать про японских поденщиков и другого рода рабочих людей: будучи от природы не столь сильны, как европейцы, они часто прибегают к отдыху, и это выводит из терпения иностранных купцов, прикащиков и судохозяев. [165]

Соседство моря создало в Японии многочисленный класс матросов и рыбаков. Промысел последних чрезвычайно обширен; но, при многочисленности лиц, им занимающихся, мало доходен, так что рыбаки едва ли не самые бедные люди в стране. К счастию еще для них японская администрация не научилась на столько отделять свои выгоды от выгод народа, чтобы такую статью, как рыболовство, отдать на откуп для обогащения расходуемой чиновниками казны и нескольких алчных купцов. Матросы японские очень бесстрашны и в своем деле весьма искусны. При работах, не только на своих джонках, но и на пароходах, они оказываются гораздо смышленнее и расторопнее негров, китайцев и даже малайцев, этих записных мореходов. Японский военный флот не имеет чужеземных матросов, кочегаров и даже машинистов и лоцманов: все они из природных японцев. От того и купеческие суда не встречают затруднения в пополнении своих экипажей, а число их весьма велико. Гавани Иеддо, Осаки, Симоносаки и пр. иногда вмещают по нескольку сот джонок зараз, да и везде по берегам можно встретить большое число каботажных судов. Постройка их, а также заготовление снастей, дают пищу многим тысячам прибрежного населения.

Японская торговля, по крайней мере оптовая, вся совершается морем. Сухопутные сообщения служат только для подвоза мелких партий товаров к известным промышленным центрам, перевозка же их [166] гуртом невозможна на суше по недостатку перевозочных средств. Малочисленные вьючные быки и лошади или двуколесные тележки, возимые людьми, немного могут перевести больших тяжестей в стране, где однакоже торговое движение очень обширно. Много мелких вещей приносится на местные рынки самими производителями на их плечах, и конечно нельзя встретить в Японии крестьянина, который бы ехал на базар парою лошадей, имея на продажу двух кур, как то видал я в России и Польше. Географическое положение Японии сделало для нее возможным обходиться при транспортировке товаров одною морского дорогою, и, разумеется, пока страна не ведет войны с какою либо сильною морского державою, она ничего не теряет от такой ограниченности средств сообщения. Но за то при первом внешнем столкновении японская торговля должна уступить место на своих рынках иностранным купцам. Только одна взаимная зависть чужеземцев, посещающих Иокогаму, Осаки и Нагасаки, может служить гарантией для Японии от подобной случайности.

Размеры внутренней торговли в Японии совершенно нам не известы, и, вообще, все, что мы знаем о ней — это положение главных коммерческих центров как напр. Осаки, Иеддо, Кагозимы, Симоносаки и пр. Что же касается до внешней, то о ней публикуются даже числовые данные, хотя едва ли вполне надежные. Приведем их здесь для того, чтобы дать приблизительное понятие о размерах, которых достигла японская [167] внешняя торговля семь лет спустя со времени своего начала:

Привезено

Вывезено

В 1861 году было на
3.900.000

р. с.

4.800.000

р. с.

— 1862
7.000.000

» »

13.000.000

» »

— 1863
8.500.000

» »

21.000.000

» »

— 1864
9.700.000

» »

12.670.000

» »

— 1865
14.200.000

» »

23.100.000

» »

В 1866 и 67 годах цифры возвысились до 25 миллионов рублей как по привозу, так и по вывозу, причем характеристическою чертою этих лет стало то, что привоз не только уравновесился с вывозом, но и перевесил его. Это показывает, что экономическое завоевание Японии иностранцами стало наконец делом вполне совершившимся. Конечно, в названные годы много ввезено в Японию оружия и машин, что составляет временную издержку для этой страны и может не повториться в последствии; но и мануфактурные товары составили итог больше прежнего. К удивлению, японцы стали покупать даже бумажные ткани у англичан, хотя Англия не производит хлопчатой бумаги, а в Японии она изобильна. Дешевизна машинной выделки служит тому причиною. Равным образом сукна все больше делаются потребностию японцев, вытесняя бумагу и шелк. Одно сфоромирвание регулярных войск, одетых по европейскому образцу, потребовало значительное количество их. Производство шелка в сыром виде, впрочем, не уменьшилось от этого, и напротив шелковичные плантации увеличились, как было сказано выше. — Главные предметы вывоза ныне [168] составляют шелк и чай, из которых стоимость первого, вместе с яичками шелковичных червей, превосходит 20.000.000 рублей, а стоимость второго достигает до 2-х миллионов. Первая цифра, превосходящая итоги 1863-4 годов, не выражает впрочем действительного увеличения количества вывозимого шелка, а зависит от возвышения цен на него. — Некоторые статьи японской внешней торговли, в прежнее время занимавшие видное место, ныне почти исчезли, напр. медь и фарфор по вывозу. Фарфор даже сделался предметом недобросовестной спекуляции: именно, в одном из городов Голландии (кажется, Маастрихте) его подделывают и потом, провезя два раза через таможню, рассылают по Европе для продажи за высокую цену, лишая последней собственно японских производителей.

Открытие портов Осаки, Хиого и Негаты, последовавшее в 1868 году, должно во многом изменить размеры японской внешней торговли, особенно если раздирающее страну междоусобие наконец прекратится. Японское правительство зорко следит за экономическими выгодами своей страны, а потому можно надеяться, что эксплуатация ее не возрастет при этом, а уменьшится по немногу, не смотря на возростание оборотов. Уже теперь иностранцам запрещено заниматься каботажной торговлей. Замирение страны, соединив разрозненные силы ее, доставит возможность сделать и другие значительные сбережения в пользу народа, напр. прекратить уплату контрибуций, нахально требуемых теперь чужеземцами всякий раз, когда случится [169] какое-нибудь кровавое столкновение, ими же большею частию затеянное или вынужденное. Кроме того и военные расходы уменьшатся, а таможенный доход увеличится. Японское мореплавание может также сделать значительные успехи, и тогда внешняя торговля из пассивной станет активною, что много значит для экономических успехов страны.

Очертив таким образом в кратких словах наиболее выдающиеся стороны промышленного состояния Японии, заключим эту главу замечаниями о современном распределении богатств в государстве и об основных условиях промышленности. Выше уже было упомянуто, что заработки простонародья там весьма незначительны. К этому можно прибавить, что и вообще богатых по европейски людей в Японии очень немного. Земледелец, имеющий 300-400 рублей дохода в год, считается уже человеком весьма зажиточным; большинство же нации гораздо беднее. Только князья и купцы обладают обширными состояниями; но у первых они по большей части расстроены или обременены долгами. Простонародью предстоит еще испытать в скором времени все ужасы промышленной революции, когда в стране водворятся машинные производства. Известно, что доселе Япония, как и Китай, тщательно избегала употребления машин. В 1820-х годах, когда голландское правительство подарило японцам механическую маслобойню, они спешили ее возвратить, заметив, что вещь хороша, но грозит многих оставить без заработков, т. е. [170] без хлеба. Но такой взгляд ныне изменился, и мало-помалу машины войдут в употребление, хотя бы для того, чтобы не отсылать на обработку в чужие страны свои сырые произведения. Тогда рабочий кризис будет тем сильнее, чем он незнакомее в крае. К земледелию от мануфактур обратиться будет нельзя, ибо земля вся и без того обработана; колоний заводить негде, кроме Мацмая. В добавок, густая населенность страны будет причиною огромного совместничества работников, а принадлежность земли в собственность дворянству, а не самим земледельцам-работникам, доведет последних до бедственного батрачества, подобного ирландскому, эстляндскому и пр.

Наличные крупные капиталы в стране пока все вовлечены в торговлю и число их незначительно. Хотя издавна известен рассказ о купце, у которого склады товаров были одновременно в пяти-шести городах и который торговал на такую широкую ногу, что товар, отпущенный им в Иеддо, принимался назад в Нагасаки с возвращением денег; но самая известность этого случая, как исключительного, показывает, что большие капиталисты в Японии редки. От того процент при займах денег высок, особенно со времени водворения иностранцев, что, нужно заметить, служит одной из причин народной к ним ненависти. Прежде японский купец волею-неволею отдавал свободные деньги на кредит внутри страны за небольшие проценты: теперь он пускает их в выгодный оборот по иностранной торговле, и [171] люди, нуждающиеся в деньгах, не знают, где их найдти. В придачу к этому правительство тайкунов искусственно возвысило цены на все тем, что обязало торгующих с иностранцами выменивать получаемые пиастры на японскую монету низшей стоимости, что повело к возмещению купцами их убытков на покупателях и заемщиках. Вообще коммерческий переворот, происходящий в Японии со времени открытия иностранцам портов, пока отозвался не совсем благоприятно в стране. Если им довольны немногие купцы и хозяева шелковичных плантаций, то он возбуждает ропот ремесленников, мелкого дворянства, чиновников и вообще всех тех, которых доходы не могли возрасти столь же быстро, как возрасли расходы при возвышении цен на множество разнородных предметов. Этих последствий и нужно было ожидать при перевороте столь резком, как тот, который начался не далее 1858 года и оффициально завершился в прошедшую осень. Для слишком бойких фритредеров это урок.
Нажмите, чтобы раскрыть...

СОВРЕМЕННАЯ ЯПОНИЯ
ЕЕ ПОЛИТИЧЕСКОЕ УСТРОЙСТВО И УПРАВЛЕНИЕ

(Мы получили настоящую статью из Иокогама, в Японии, при следующем письме от автора:

«М. Г. В одной из прошлогодних книжек «Вестника Европы», в рецензии изданных мною «Очерков Японии», было высказано недоумение, почему упустил я из виду японское государственное устройство. Прилагаемая статья, я надеюсь, разрешит эти недоумения с первых же строк своих. Если после двух слишком лет изучения Японии на месте, при пособии всех европейских источников, приходится ограничиваться тем немногим, что предлагается в настоящем очерке, то понятно, что два года тому назад я мог бы только ввести своих читателей в заблуждение смутными и отрывочными известиями. Статья Воен. Стат. Сборника о Японии, где такая предосторожность не была вполне, принята, при всех своих достоинствах, служит примером того, к чему можно было придти, оценивая японское государственное устройство по данным конца 1868 года. — Примите и проч. — Ред).

Если, вообще, удовлетворительное описание политического строя какого-нибудь государства может быть сделано только туземцем, хорошо сжившимся со всеми его особенностями, то нигде это не может быть так справедливо, как в Японии. Здесь для иностранца почти все тайна, тайна до такой степени, что даже сэр Р. Олькок, бывший нисколько лет посланником Англии в Иеддо и знающий японский язык, вынужден был признаться, что японские законы ему неизвестны (Сэр Олькок поэтому сближал конституцию Японии, довольно своеобразно, с конституциею...... республики Андорры). Этот дипломат готов был даже сказать, что у Японии вовсе нет [253] письменных законов, так как ему ни разу не удаюсь видеть их у самих министров, которые притом, в словесных беседах, говорили всегда об этом предмете уклончиво. Хотя Кемпфер приводит даже названия книг, излагающих японское государственное устройство; но в наше время, сколько известно, никто не имел в руках этих книг, и лишь немногие из японских законов нашли себе место в недавно обнародованном сочинении Диксона, который специально изучал политические судьбы Японии. Очевидно, что при таких условиях для иностранца, а тем более для путешественника, остающегося в стране недолго и не владеющего языком, задача изучить государственный строй Японии весьма нелегка; а потому и мне придется говорить весьма кратко, и иной раз там, где хотелось бы быть по возможности обстоятельным. Впрочем, мне представлялась возможность беседовать здесь со многими иностранцами, живущими постоянно в Иеддо, Иокогаме и Нагасаки, и отчасти даже с японцами, знающими иностранные языки. Правда, показания последних бывали постоянно столь уклончивы и разноречивы, что в них нельзя не предполагать намеренную утайку или искажение фактов.

I.

Япония представляет монархически-феодальное устройство. Глава империи, микадо, есть личность священная, осененная ореолом божественного происхождения и для народных масс, а также на бумаге, совершенно неограниченная. «Вся Япония принадлежит микадо, и нет в ней человека, который бы не был слугою его», — как выразились в знаменитом верноподданническом адресе 5 марта 1869 г. вожди последней революции, Сацума, Нагато, Тоза и Хизен. Но наряду с этим принципом единодержавия и даже самодержавия, стоит другое начало, на практике более значительное — начало феодализма, раздробленности земской власти между множеством удельных князей, которые в пределах их владений так же мало ограничены, как сам микадо. Так как три четверти Японии принадлежит князьям, то можно бы даже сказать, что страна эта есть федерация мелких государств под председательством одного потомственного главы. Но с другой стороны владетельные права князей стали разнообразны, переход от самодержавия главных двадцати даймиосов к тесной феодальной зависимости второстепенных и третьестепенных их собратий [254] так постепенен, что не знаешь, где кончается федерация и где начинается монархия. Ближе всего о японской конституции дает понятие феодальное устройство, наприм., Франции в XI-XII столетиях: — та же безурядица, тот же произвол мелких владетелей и та же наследственная центральная власть с непосредственными владениями хотя значительного размера, но недостаточными для того, чтобы постоянно держать верх над главами отдельных феодов.

Звание микадо или императора есть наследственное в том роде, который царствует над японцами уже две с половиной тысячи лет. Но, по общему в Японии принципу, не старший сын или старший в роде наследует скончавшемуся государю, а тот из членов его семьи, который назначен царствовавшим монархом. Принцип этот обеспечивает престол за достойнейшим из сонаследников; но кто не знает, что на основании такого же закона избираются китайские императоры, и в Китае этот закон не предупреждает внутренних неурядиц. Конечно, Япония не Китай, где автократия с своим чиновничеством все поглотила: в Японии монархия феодальная, где самовластие деспота, как бы ни был он даровит и какою толпою бездушных угодников ни был бы окружен, всегда найдет отпор и будет приведен в установленные преданием границы; но всякое такое приведение в границы есть очевидно кровавая борьба, разоряющая страну, или же совокупность интриг, деморализирующих ее, следовательно, в общем итоге несчастие. За то Япония представляет нам редкий пример одной династии, непрерывно царствующей с самого начала исторической жизни страны.

Микадо ведут свое происхождение по прямой линии от первого государя Японии, от Зин-му, завоевателя Нипона и первого его законодателя. Предание приписывает Зин-му божественное происхождение и тем ставит его потомство без сравнения выше всех прочих знаменитых родов Японии, что, в известном смысле, выгодно, потому что, при существовании наследственной автократии, всегда лучше, чтобы она оставалась бесспорною в одном роде, чем переходила от одних честолюбцев к другим, раздирая страну междоусобными войнами. Но около микадо, из ряда его советников, его заслуженных министров, полководцев, наместников, уже издавна образовалась могущественная феодальная аристократия, которая и захватила в свои руки большую часть страны. Пять особенно сильных родов составляют эту владетельную знать и стоят во главе всех аристократических домов Японии: Минамото, [255] Фудзивара, Тайра, Сугавара и Оойе. С течением времени роды эти раздробились и утратили фамильное единство; но тем не менее они свято чтут свои родословные, подобно самым неприступным в своей потомственной спеси домам Англии, Германии и Испании. Род Минамото особенно многочислен, и к нему принадлежат важнейшие княжеские фамилии Японии: Сацума, Хосокова, Курода, Икеда, Хациска, Арима, Сатаке, Намбу, Сакаи, Огосовара, Хосина, Мацудайра и вся фамилия Токугава, из которой избирались бывшие сиогуны и к которой принадлежат также владетельные дома Иецизен и Дева. За Минамото следует Фудзивара, к числу которых относятся княжеские фамилии: Дате, Набесима, Тэдо, И, Уцу, Яманоуци, Уесуги, Цугара и друг. Тайра имеют представителей в наследственных владельцах Цусимы, из фамилии Соо, и в князьях Ода. Иваки, Тосава, Сома и др., менее могущественных и знатных. К роду Сугавара принадлежит богатейший из удельных владетелей Японии, Канга, а также другие князья из фамилий Майеда и Хамамацу. Наконец Оойе считают среди себя князей Нагато, Моори и пр. В публикуемых от времени до времени японских альманахах есть довольно материалов для генеалогии японской аристократии, и из них видно, что есть в Японии, кроме названных пяти, и другие знатные роды: Тандзи, Абе, Оци и пр. — Сэр Р. Олькок, в сочинении своем «The Capital of the Таусооn», поместил список князей, пе-решедший потом во все европейские альманахи; но автор сделал при этом промах: вместо полной ведомости княжеских домов он публиковал именно лишь тех князей, которые имеют укрепленные замки. А чрез это вместо 276-ти имен, если считать одних князей с 10,000 кокф годового дохода, или даже слишком 600, если взять всех ками, показано только 144.

Правительственная власть между княжескими родами и отдельными их разветвлениями распределена очень неравномерно. С самого возникновения наследственного феодализма, то есть с III-II в. до Р. X., удельные князья стремились стать вполне независимыми государями своих княжеств; но это им далеко не удалось. Особенно власть сиогунов, наместников микадо, сильно тяготела над сепаратистскими стремлениями феодалов. В недалекую от нас эпоху, именно в XVI и XVII веке, аристократии пришлось выдержать тяжелую борьбу с сиогунами, и результатом ее вышло то, что лишь 18 домов сохранили за собою свои уделы наследственно; все же прочие князья сделались ставленниками центрального правительства, которое могло [256] не только дробить уделы, но и лишать князей права владения, перемещать их с одного удела на другой, уменьшать доходы и проч. Сиогуны, приставленные к ведению дел, как наместники микадо, весьма сурово пользовались своими правами в этом случае, и только связи князей и общее всем им чувство сословного единства спасали мноие роды от обращения в ничтожество. Создав новую аристократию из своих приближенных и соратников, сиогун Иеясу, в начале XVII века, нанес большой удар могуществу древних родов, и преемникам его оставалось только следовать правилу divide et impera, чтобы повелевать более или менее беспрекословно большею частью Японии. Они и стремились к этому не без некоторого успеха, пока наконец последняя революция не опрокинула тайкуната и не поставила удельных князей опять в положение более самостоятельное.

Восемнадцать главных князей, больших даймиосов или коксю, к которым в два последние века причислены еще двое, суть истинные державные правители их княжеств, совершенно в том смысле, как теперь в Германии герцоги Брауншвейгский, Саксен-Мейнингенский и проч. Их уделы — неотъемлемая собственность их родов, и хотя бы сам князь был признан преступником против верховной власти, удел его переходит к законному наследнику не раздробляясь. Пример уважения к этой привилегии коксю мы видели недавно, когда князь Нагато, за попытку захватить в свои руки императора и за сожжение его дворца, хотя и был объявлен вне законов с лишением всех титулов и отличий, но оставался владетелем своего княжества, пока революция не возвратила ему и прочих потерь. Напротив, в последнее время Айдзу, также весьма могущественный князь, но не коксю, не только попал лично в опалу, но и потерпел уменьшение своего удела, так что вместо 280,000 кокф дохода остался только при 30,000. Больших даймиосов еще иезуиты называли: rex, тогда как прочим они давали титулы: reguli и principes. Вот их список:

Канга, владетель областей......Канга и Нэто.

Сацума......................................Сацума, Оосуми и Xиугo,

а также сюзерен Ликейских островов.

Сендай, Муцу или Oшиу.......Большого удела в области Муцу.

Хиго.........................................В области Хиго.

Цикузен...................................Цикузен.

Аки...........................................Аки. [257]

Нагато или Чосиу …....Нагато и Сува.

Хизен........... ……………….Хизен.

Инаба......................................Инаба.

Бизен......................................Бизен.

Идзуми...................................Исие.

Иецизен ..............................Иецизен.

Ава......................................Ава и Авадзи.

Тоза............... ……………Тоза.

Арима, Гемба или Куруме........Цикунго.

Сатаке, Дева или Акита........Дева.

Намбу................................Муцу.

Идзумо..............................Идзумо.

Уесуги..............................Дева.

Цусима.............................Цусима.

Отношения их к центральному правительству определены частью преданием, частью так называемыми законами гонгенсамы, то есть конституционною сделкою сиогуна Гонгена (Иеясу) с главами феодов в начале XVIII столетия. Они вполне независимы в делах внутреннего управления своими княжествами, не имеют при себе коронных чиновников, как это существует в прочих уделах, всегда считали себя вассалами только микадо, а не сиогунов, и если чем отличаются от вполне самостоятельных государей, то это неимением права международных сношений (Князь Сацума однако пытался, в 1867 году, отправить от себя посольство в Европу; в 1586 г, даймио Арима и др. отправляли послов к папе). Подобно другим удельным князьям, они также обязаны, в случае внешней войны Японии, выставлять определенные контингенты войск; но в организации и управлении этими войсками их никто не контролирует, да и в последний раз им приходилось выставлять свои отряды на внешнюю войну только в XVI веке, когда дело шло о завоевании Кореи.

Всех прочих князей, числом свыше 250-ти, и даже до 580-ти, если считать второстепенных вассалов, имеющих менее 10,000 кокф годового дохода с княжеств, — называют саймиосами, т. е. меньшими. Между ними встречаются однако представители тех же самых древних родов Минамото, Фудзивара и проч., что и между большими даймиосами. Исторически они распадаются на четыре главные класса: дзюн-коксю, гокамон, тосама и гофудаи. Первый разряд состоит всего из четырех князей, которые почти столь же самостоятельны, как и коксю, хотя не столь богаты; второй, т. е. гокимон, состоит из родственников микадо и сиогунов прежнего [258] времени, людей «близких, своих» главам центрального правительства. Число их достигало в 1868 году до 21-го, и сюда же, быть может, нужно будет причислить шесть домов фамилии Токугава, из которой прежде избирались тайкуны и которая теперь низведена до второстепенного значения. К третьему разряду, тосама, принадлежат, в числе 85-ти, потомки древних же родов, сохранивших свои уделы при перевороте XVII столетия, хотя в меньших против прежнего размерах, так что их достатки уступают теперь богатствам прочих князей. Наконец, гофудаи суть «люди новые», потомки знати, созданной сиогуном Иеясу для противодействия прежней аристократии; и хотя они принадлежат, по большей части, то же к родам Минамото, Фудзивара, Тандзи и проч., но обязаны своими уделами не наследственным правам, а милости бывших наместников микадо, для которых и были вассалами с весьма небольшими, относительно сюзерена, правами. Этот разряд есть самый многочисленный и заключает 134 дома. Есть еще между вассалами больших даймиосов несколько князей, которых доходы, превышая 10,000 кокф, дают им право на участие в общем управлении страною; но таких князей не более шести или семи. Все прочие ками, т. е. титулованные землевладельцы, как бы лорды Японии, числом более 300, суть не более, как зажиточные помещики, которые однако для поддержания внешней обстановки должны бывают служить как простые дворяне, в собраниях же даймиосов не участвуют. Из них обыкновенно выбирались сиогунами разные придворные чиновники, начальники гвардии, адъютанты, члены совета, губернаторы городов и пр.

В древние времена, именно в VII в. по Р. X., Япония была разделена на 68 областей, которых границы вероятно совпадали тогда с границами уделов. Названия их остались в народе доселе, но всякое правительственное значение утратилось, и им нужно придавать такой же смысл, как словам: Бретань, Нормандия, Бургонь и т. д. Действительные границы теперешних многочисленных уделов весьма запутаны и даже на японских картах изображаются недовольно отчетливо. Во всяком случае мы должны заметить, что есть сильные князья, как Сацума, Нагато, Канга, которые владеют по две и по три провинции; но в большей части случаев каждая область содержит множество уделов. В прежнее время, не далее даже XVII. столетия, то есть при Кемпфере, из числа всех 68-ми областей пять выделены были в непосредственное владение [259] императора. Области эти, соседние городу Киото, были: Ямато, Ямасийро, Сецу, Идзуми и Ковадзи, и составляли так называемый отдел или «дорогу» Гокинай. Но в течение двух веков со времени Кемпфера, последовали многочисленные перемены в распределении удельных территорий, и ныне в названных областях встречаются владения князей, а взамен того император приобрел земли во многих других провинциях. В общем итоге, если судить по таблице доходов, императорские земли увеличились за двести лет вчетверо, княжеские же уменьшились на 12%. В следующем списке исчислены провинции, в которых имеет свои земли император:

1. Принадлежат сполна: Идзу, Каи, Хида, Хооки, острова Оки и Садо.

2. Отчасти: Ава, Бинго, Бузен, Бунго, Битцю, Дева, Ивами, Идзуми, Исие, Иецизен, Иецинго, Канга, Кавадзи, Кадзуса, Мино, Мусаси, Муцу, Мимасака, Микава, Ооми, Сагами, Сурунга, Си-модзуке, Синано, Сецу, Сануки, Симооза, Танба, Тадзима, То-отоми, Танго, Хитаци, Харима, Хиго, Хизен, Хиуга, Цикузен, Ямато и Ямасийро, остров Иезо или Мацмай.

В остальных затем 23-х областях: Асиу (Аве), Авадзи, Бизене, Бунго, Ваказе, Иге, Инабе, Идзумо, Иетцю, Ийо, Коодзуке, Кии, Нагато, Ното, Овари, Сацуме, Симе, Суво, Тозе, Хиуге, Цикунго, оо. Гото и Цусиме, императорских земель вовсе нет и они сполна принадлежат удельным князьям, которые притом суть владельцы большей части земель и в тех областях, где их уделы перемешаны с императорскими участками. Bcе эти провинции, соответственно своему географическому положению, соединяются в особые группы, по дорогам, которые чрез них пролегают и которых всего семь: Токаидо, Тоозандо, Хокурифудо, Саниндо, Санводо, Нанкаидо и Сайкаидо. Восьмую «дорогу», под названием Хоккаидо, ныне составляет остров Мацмай, где в начале 1870 года получили участки князья Сацума, Тоза, Канга и пр., но где масса земель осталась еще за императором и населена пока полудикими аинами и лишь отчасти японцами. Вышеупомянутый Гокинай составляет девятую «дорогу» Японии.

Перейдем теперь к обзору прав и преимуществ удельных князей, повелителей главной массы японского народа, которые располагают жизнью и смертью каждого из своих подданных. Двадцать больших дaймиocoв, как уже сказано, суть самостоятельные государи, лишенные только права международных сношений и обязанные выставлять в известном [260] размере военные контингенты для борьбы с внешними врагами Японии (В мирное время небольшие отряды их войск содержат караулы в столицах и в некоторых из императорских городов, наравне с войсками микадо). Уделы их неделимы и неотторгаемы от их родов; центральное правительство не контролирует их управления ни в каком отношении. Они определяют и увольняют своих офицеров и чиновников, делают дворянами (саймураи) тех из своих подданных, которые того заслуживают, и вообще, по самому смыслу их титула, коксю, суть «полные хозяева» своих владений. Все прочие князья уже не имеют столь больших преимуществ. Их уделы могут быть изменены в своем составе либо простым уменьшением, либо заменою. Хотя они и держатся системы майоратов, в пользу избранных наследников, с целью поддержать блеск и достоинство своих родов; но это не помешало некоторым владениям их раздробиться. Все те из них, которые имеют менее 10,000 кокф (примерно 45,000 р. с.) дохода, не суть уже члены об-щего собрания князей, имеющего решительный голос в конституционных вопросах, а лишь помещики своих уделов без политических прав. При всех князьях не-коксю центральное правительство издавна держит своих чиновников, которые суть контролеры их доходов и отчасти управления (Вот при каком любезном, стереотипном письме тайкуны посылали подобных опекунов к князьям; «Наш дорогой и возлюбленный! твои дела велики, и притом ты имеешь в управлении много подданных: это побуждает меня снабдить тебя человеком постоянным и верным, воспитанным в доме моем, какового и препровождаю при сем. Употребляй его и чрез то являй мне свое благоволение»). Далеко не все они имеют укрепленные замки, как то есть у больших даймиосов. По принятому в прежнее время, то есть до последнего переворота, порядку вещей в Японии, некоторые из этих князей имели важные наследственные должности в коронной службе: так, напр., князья И-Камон были регентами империи в случае малолетства сиогуна; но теперь наследственность должностей уничтожена, и замещение административных мест совершенно зависит от воли центрального правительства. При тайкунах мелкие князья, по крайней мере, имели, так сказать, привилегию быть членами верховного совета империи, городжио; но ныне мы видим, что и эти места замещаются нередко простыми дворянами, по личным заслугам или по могущественным протекциям даймиосов-коксю.

Внешние преимущества князей всех разрядов столь значительны, что народ питает к ним глубокое уважение, и [261] простолюдин падает ниц, встретив князя, хотя бы не своего удела. Титул ками (божественный) делает князя священным в глазах черни; дополнительные титулы мацудайра, тайю, сайсьо, зъо возвышают имеющих их уже пред членами самой знати. Обыкновенно названия японских князей пишутся и употребляются в официальном языке так, что собственное имя князя остается неизвестным, и употребляются только фамилия и титулы. Когда мы читаем: Хосокава-Ваказано-ками, то слово Хосокава означает фамилию, из которой произошел князь, а Ваказано-ками может быть заменено по-русски словами князь Ваказский. Если князь имеет еще титул мацудайра (как бы светлейший, родственник государя), то он ставится впереди фамилии, а если тайю (высочество) или сайсьо, то после, напр. мацудайра Муцуно-ками Сендай-сайсьо, мацудайра Сюрино-тайю Сацума-сайсьо. Но в общежитии князей называют либо по провинциям — Ава, Сацума, Иецизен, Канга, Хиго, — либо по замкам, в которых они живут — Увадзима (Дате-Тоотомино-ками), Симабара (мацудайра Тономоно-ками), — либо наконец по фамилиям: Хосокава, Арима и проч. В последнем случае, впрочем, всегда нужно разуметь только главного представителя рода, а не однофамильцев его; так что, напр., Хосокава просто, без объяснений, означает Хосокаву-Иетцю-но-ками, главного владельца в провинции Хиго, а не Хосокаву-Ваказу-но-ками, другого князя той же области. Каждая княжеская фамилия имеет свой герб и флаг, и уже Кемпфер дал нам рисунки первых, хотя, к сожалению, без всякого пояснения. Когда встречается рисунок в виде круга с двумя прямоугольно перекрещенными диаметрами, то это будет герб князя Сацумы; когда один большой сплошной круг с восьмью расположенными вокруг него меньшими, то это — герб Хосо-кавы (Хиго). Флаги также различаются между собою, и иногда еще бывает так, что у одного и того же князя их несколько, по числу его замков или по другим основаниям. Главные флаги больших даймиосов, так сказать их штандарты, при поднятии или появлении их в одном из японских портов, салютуются как флаги независимых государей, 21-м пушечным выстрелом. Японские суда, кроме того, имеют все один общий флаг, национальный: белый квадрат с красным кругом посредине. Он поднимается на корме, тогда как флаг князя или даже самого микадо — на мачте. [262]

II.

Когда в марте 1868 года было уничтожено звание сиогунов или тайкунов, которые, во имя микадо, правили Япониею, то потомки Зин-му, жившие дотоле в уединении, были снова призваны стать непосредственными распорядителями судеб ее. Дабы находиться в признанном правительственном центре страны, нынешний микадо перенес свое местопребывание из древней столицы Киото, в Иеддо, который получил звание «второго столичного города» Японии. Киото остался теперь для «империи восходящего солнца» тем же, чем Москва для России, священным городом храмов и дворцов, где справляются свадьбы и родины царствующей семьи, где находится центр религиозной и отчасти умственной деятельности, но откуда уже не исходят никакие повеления светской власти. Микадо водворился в Сиро, иеддоском кремле или замке бывших тайкунов, и здесь окружен совсем не теми условиями, как было прежде.

Выше мы привели слова адреса Сацумы-Нагато, что «вся Япония принадлежит микадо, и что нет в ней человека, который бы не был слугою его». Слова эти надобно понимать, отчасти, метафорически. Действительно, микадо есть признанный глава государства; но японцы — не все непосредственные подданные его. Его чиновники управляют лишь императорскими землями и городами, собирают подати, производят суд и расправу только в них. До княжеских же земель им почти нет дела, а во владения больших даймиосов они и вовсе не допускаются. Однако же нельзя сказать, чтобы Япония, с последним переворотом, не сделала шага к правительственному объединению. Правда, это объединение не имеет того смысла,, которого добивались сиогуны, то есть насильственного сосредоточения всей государственной власти в одних руках, в ущерб местным властям; но, тем не менее, переворот, задуманный и исполненный феодальной аристократиею, сблизил разнородные члены государственного организма более тесными, а главное более разумными узами, чем было до того времени. Выражением этого единства страны, а вместе и самоуправления, явился парламент, или, точнее, coбpaниe нотаблей, то есть так же даймиосов и их представителей. Этому парламенту не удалось быть собственно учредительным [263] собранием, как того хотел последний, отрекшийся от власти, сиогун Стоцбаши; партия сильных даймиосов провозгласила политическую реформу прежде, чем вожди всей страны успели собраться для совещаний, и тем произвела временное междоусобие (1867 — 69 г.). Но летом 1869 мы уже видим в Иеддо правильно организованное государственное или общеземское собрание Японии. Съехались все князья, имеющие право голоса, в числе 276-ти, и совещались между собою. Только их совещания не были довольно плодотворны, может быть потому, что личные влияния отдельных даймиосов слишком много еще значили и расстраивали согласие, а может быть и просто от непривычки к обсуждению государственных дел в многолюдном собрании. На сейме феодалов, правда, сделано было несколько патриотических заявлений, принесено несколько пожертвований на общегосударственную пользу, особливо финансовую, отменены некоторые исключительные и отжившие век права высших сословий; но учредительного значения, в смысле переделки основ государственного строя, он не имел. Князья даже разъехались мало помалу из Иеддо по своим областям, а, на место их стали уполномоченные дворяне, которые и образовали так называемую «Палату общих совещаний» (Shu-Gui-Kinn), продолжавшую законодательные работы, иногда в присутствии самого микадо, который прислушивался к ходу прений, храня про себя свое veto. В феврале 1870 г., наконец и эта палата распущена, а затем мы не имеем никаких сведений, возобновятся ли ее заседания, когда и при каких условиях, то есть станет ли Япония правильною конституционною монархией в европейском смысле или еще сохранит надолго свое теперешнее переходное устройство. Парламентаризм появился в ней, по-видимому, не без влияния некоторых чужеземных авторитетов (Английского посланника Паркса, который очень много значит в Иеддо), отчасти же из-за увлечения европейскими формами быта, простиравшегося у некоторых до желания федеральной республики, и наконец из-за расчета некоторых виновников последнего переворота, хотевших от целого сонма князей получить санкцию того, что ими совершено; но прочно утвердиться в стране он, конечно, еще не мог.

Однако собрания князей и их уполномоченных отнюдь не прошли бесследно. Между мерами, или принятыми и одобренными микадо, есть несколько довольно важных. Так, [264] например, во всей Японии введены одни и те же деньги. Прежде всякий князь чеканил свою монету или выпускал свои ассигнации; теперь монета, хотя еще чеканится и в княжествах, но сделалась однообразною, а право выпуска ассигнации оставлено за одним центральным правительством. Мало того, представители земли выразили уверенность, что правительство в немногие годы извлечет ассигнации вовсе из обращения, и указы микадо, последовавшие в июле прошлого 1869 г., узаконили выпуск ассигнаций (22,5 мил. pиo) именно па этих условиях, оправдывая ими одними и принудительный курс самых бумажек (кинсацов). Затем весьма важною мерою нужно считать увольнение множества якунинов, или солдат и мелких чиновников из служилого сословия. Известно, что в Японии все военные и гражданские должности составляли достояние только особого класса служилых людей (чего-то в роде польской шляхты), отличенных правом носить две сабли и считавшихся благородными, в противоположность массе народа. Это сословие праздное и честолюбивое, хотя довольно развитое, с течением времени чрезвычайно размножилось и составляло не только военную силу страны, ее милицию, но и целую армию чиновников, которых содержание дорого обходилось стране. Необходимость заведения регулярных войск и дороговизна их устройства на европейский манер вынудили правительство прибегнуть к уменьшению числительности тунеядного сословия, и вот осенью прошлого 1869 г. последовало распоряжение об увольнении около 400,000 якунинов от их обязанностей, с оставлением им небольшого содержания рисом на два года и одной сабли вместо двух. В сословии, столь честолюбивом и сразу лишенном средств существования, можно бы было ожидать бунта, но доселе все обходилось благополучно, хотя многим бывшим офицерам пришлось отдать своих детей в услужение к европейцам или к богатым своим соотечественникам, определить в матросы, по купеческим лавкам и проч. Только сами князья, или по крайней мере некоторые из них, не послушались императорского указа и продолжают держать якунинов в прежнем комплекте, устрашая правительство появлением сразу множества лонинов, т. е. людей без дела, а на самом деле не желая уменьшить своих вооруженных сил и с ними влияния своего на ход дел в государстве (Впрочем, опасения некоторых князей могли быть и искренни. По крайней мере в ту минуту, когда настоящие заметки были окончены, т. е. 4/16 марта 1870, получено в Иеддо известие, что подлежавшие увольнению якунины князя Нагато взбунтовались, почему из Иеддо немедленно отправлены в Симоносаки два парохода и 600 солдат микадо). Из прочих мер, принятых японским [265] правительством во время парламентского периода его деятельности, назовем заключение концессии на железную дорогу от Иеддо в Осаку, устройство телеграфа от Иеддо до Иокогамы, увольнение множества иностранцев-специалистов, содержание которых обходилось слишком дорого, и т. п. Но самою важною государственною и общественною реформою последних двух лет нужно считать уничтожение наследственных должностей и званий. Кто знает, как трудно бывает людям, привыкшим к праздности, почету и незаслуженному влиянию, расставаться со всеми этими преимуществами, кто вспомнит, что в Европе и доселе льются по временам реки крови, чтобы поддержать недостойные и устарелые привилегии некоторых родов, тот не без сочувствия и уважения отнесется к такой благородной решимости японской знати. Эта решимость служит и лучшим опровержением для упреков, которые слышатся иногда со стороны европейской бюрократии, обзывающей сословие японских аристократов, «гнилым», конечно потому, что оно принцип земской федерации ставит выше принципа всецентрализующего чиновничества и отводит последнему второстепенную, подобающую ему роль ответственных исполнителей и агентов, но не двигателей событий.

За распущением парламента, для всех текущих дел центральную правительственную власть ныне составляют микадо со своими ближайшими советниками, дайнагонами, и министры. Из советников наиболее известны: Саннию-дайнагон, не из князей; Токудайджи-дайнагон, тоже; князь Хизен-инкиу, т. е. не правящий уже княжеством; Оохора-дайнагон, председатель палаты совещаний, и Канда-каи, товарищ председателя. Министрами микадо, то есть главами отдельных частей управления в собственно императорских землях и только отчасти во всей Японии, состоят: по народному просвещению князь Иецизен, унаследовавший эту должность от Тозы, в начале 1870 года награжденного за заслуги 100,000 pиo; по внутренним делам, к числу которых принадлежит и управление путями сообщений, князь Увадзима, один из деятельнейших сотрудников Сацумы-Нагато; по внешним делам Кейовара-Нориоши, сановник умный, опытный, но едва ли довольно [266] самостоятельный; по финансам некто Оокума, бывший офицер князя Хизена. Что касается до управления военными и морскими силами, то Нагато и Сацума имели в виду прибрать его лично к своим рукам; но за признанным другими князьями неудобством такой меры, должны были передать места министров второстепенным чиновникам. Для флота, например, адмиралом предполагалось сделать одного из капитанов возмутившейся в 1868 году эскадры сиогуна, некоего Каца-Аву; но это назначение доселе не состоялось, ибо Каца-Ава остается верным своему бывшему повелителю, Стоцбаши, и живет с ним в уединении, в области Сурунге. Одно время говорили, что правительство выпустит из заключения самого главного бунтовщика, Эномото; но это покамест не состоялось.

Что касается до борьбы разнородных влияний около трона микадо, неизбежной как по молодости императора, так особенно по самому разделению правительственной власти в Японии, то существование центрального собрания не довольно парализовало ее. Более сильные феодальные владельцы, особенно виновники последнего переворота, Сацума, Нагато, Тоза, Хизен, Увадзима, все-таки получили исключительный вес в де-лах. Конечно, следствием этого было образование противодействующей партии, между членами которой можно назвать князей Хиго, Мито и большинство прежних сторонников тайкуната; но пока партия эта не сделала больших успехов в достижении целей своих. Она добилась лишь того, что князь Айдзу, который стоял во главе вооруженного восстания 1868 года, прощен, а Эномото, бывший главнокомандующий повстанцев, не предан казни; но кроме этих отрицательных мер, к принятию которых, быть может, еще много содействовало влияние лиц нейтральных, напр. князя Цикузена, она не успела ничего добиться. В последнее время, надобно думать однако же, надежды ее возросли, ибо она открыто стала заявлять о необходимости выдвинуть снова на поприще событий бывшего сиогуна Стоцбаши, который, несмотря на свой высокий патриотизм и на то, что сам добивался восстановления одной центральной власти микадо, — что исполнено Сацумою и Нагато, — несмотря на это, не может быть другом этих вождей революции. В 1869 году шла речь прямо о назначении Стоцбаши главою правительства, с правами и званием первого министра; но бывший сиогун отказался. Теперь придумали новую меру, которая бы, не оскорбляя самолюбия экс-тайкуна, давала ему [267] могущественное влияние на ход дел: предположили создать особую должность главного управителя или интенданта императорских земель, на должность эту назначить малолетнего родича Стоцбаши, Каменоске, а самого главу фамилии Токугава сделать его попечителем. Но и этот проект разбился об отказ Стацбаши. Очевидно, что бывший «верховный повелитель Японии» не хочет занимать второстепенных ролей и состоять в зависимости от бывших своих противников. Но кроме того, по несомненно высокому патриотизму своему, он не желает несвоевременным появлением на сцене политической деятельности возбуждать вновь страсти и столкновения между современными деятелями в Иеддо и в княжествах. Мы выше привели пример, как ему подражают в этом даже второстепенные его партизаны, как Каца-Ава: отдадим же справедливость и их доблестному гражданскому чувству, и их политическому уму.

III.

Для читателя, быть может, многое осталось еще неясным в нашем описании современного государственного устройства Японии. Но и самое устройство японского государства в настоящую эпоху не мало препятствует определительности и ясности изложения. Пусть читатель представит Россию в переходные времена от Бориса Годунова до Столбовского мира или в царствование Петра Великого; пусть он вообразит, что в то время где-нибудь под Москвою или под Петербургом, но не в самых этих городах (Долговременное пребывание в Иеддо для недипломатов или неторговцев не узаконено трактатами, или по крайней мере русским договором 1858 г., где ст. 6-я говорит что в городе Иеддо pyccкиe могут жить только для производства торговли), жил иностранец, собиравший сведения о России; пусть к этому прибавит он, что русские не хотели выдавать тайн своей внутренней истории чужеземцам: тогда ему станет совершенно понятна недостаточная отчетливость всего изложенного, где, впрочем, приведены факты по возможности достоверные. Впрочем, второстепенные подробности правительственного механизма Японии, изучение его сил и средств, отношений власти к народу, — представляют более твердую почву для наблюдателя. Япония, по своему [268] географическому положению, без сомнения, призвана играть важную роль в ходе событий на востоке Азии. Не будь она, вследствие своего долгого отчуждения от всего мира, слаба политически, она стала бы тем же для Азии, чем Англия для Европы. Даже теперь она питает самые пламенные надежды сделаться государством влиятельным, сильною сухопутною и особливо морскою державою, и вот почему Англия, под покровом дружбы, так усердно старается ослабить ее, то разоряя контрибуциями за убийство каких-нибудь торгашей, не уважаю-щих местных законов, то заставляя покупать дрянные пароходы и оружие за баснословные цены, то навязывая своих чиновников в состав администрации подобно тому, как в Китае, то вынуждая давать концессии, выгодные для одних ан-гличан (Чтобы эти замечания не показались неприличною выходкою против Англии, напомним здесь, что за убиение купца Ричардсона взято 780,000 рублей и разорен город Кагозима со 100,000 населения; старые, почти гнилые суда продавались по 380 р. с, за. тонну вместимости; при иокогамском губернаторе поставлено около 20 английских агентов на японском жалованье, и проч). Японцы, конечно, не подражатели бессловесных под-данных пекинского сына Неба, которые ничего не знают, кроме молчаливой покорности пред всякими унижениями, пока наконец обстоятельства не вызовут грубой резни, а с нею перестановки действующих лиц; японцы настолько предусмотрительны, что теперь же стараются парализовать сильные иностранные влияния, поддерживаемые пушками; но это не делает еще их вполне способными сопротивляться могущественным иностранцам. Армия и флот их только в зародыше, и хотя с 1861 года не менее 15.000,000 рублей издержано на покупку европейских судов и едва ли не более на аммуницию и оружие, хотя теперь, сверх коммерческого флота в 75 кораблей, есть 14 собственно военных судов, и между ними два броненосца; но все это далеко не служит гарантиею, что берега страны не будут разорены теперешними же друзьями при первой попытке действительно освободиться от влияния их. О сухопутной армии можно сказать тоже. В складах японских, центрального правительства и князей, есть более полумиллиона европейских винтовок, частью даже скорострельных; вооруженная милиция может быть доведена до нескольких сот тысяч человек самой доблестной храбрости, как показали дела в Кагозиме и Хакодате; но воевать с этими людьми, soi-disant обученными по-европейски, против настоящих [269] европейских войск невозможно. Японской армии нужны многие годы походов, лишений, неудач, строгого приучения себя к дисциплинарным порядкам и поддержанию хорошего тактического устройства. Мы от души желаем ей этого; но должны в то же время признать, что время осуществления этого желания, по-видимому, еще далеко. Правительство японское конечно поняло, что ему нужно образовать сначала хорошие кадры; оно построило в некоторых городах казармы, водворило в них несколько тысяч якунннов, прежних мили-ционеров, ввело между ими европейские уставы; но до обладания европейскими войсками оно еще не достигло, за исключением разве блистательного небольшого отряда (1200 чел.), составляющего гвардию микадо и напоминающего французских зуавов или стрелков. Бедность финансовых средств, необходимость уважать общественное мнение страны, которое не хочет, чтобы солдаты переставали быть гражданами, наконец недавность учреждения самой армии, служат причинами, что японския войска теперь скорее возбуждают улыбку иностранца, чем серьезное внимание. И если бы не рыцарский дух, их оживляющий и выразившийся например тем, что в Хакодате сторонники тайкуна не хотели сдаться многочисленным своим противникам прежде, чем не расстреляли всех патронов, империалисты же, с своей стороны, узнав о недостатке у храбрецов продовольствия, посылали им все от себя, — если бы не этот дух, то никакого уважения к себе японские войска не могли бы возбуждать в военных людях Запада. В од-ном впрочем можно быть уверенным: в случае борьбы с внешним врагом, сыны империи восходящего солнца будут стоять за нее храбрее, чем китайцы, чем персияне или бухарцы. Эту черту их верно оценил еще Зибольд, хотя он жил в Японии в совершенно мирное время.

Войска подчинены либо самому центральному правительству, если заведены им в императорских землях, либо князьям. В случае внешней войны, они должны составлять одну армию, для которой контингенты выставляются князьями сообразно с доходностью их владений. В прежнее время пропорция была такова, что с каждых 1,000 кокф дохода князь должен был выставлять 20 человек пехоты и 2 всадников; теперь это отношение изменилось, но в каком смысле, — нам неизвестно. Можно только сказать, что князья для личных целей нисколько этою нормою не стесняются. Князь Сацума напр. официально имеет дохода 760,000 кокф; следовательно, ему подобало бы [270] содержать не более 16,764 воинов; но он их содержит 27,000, чтобы иметь больше влияния на дела внутри государства. Для снятия с себя зависимости по вооружению армии от иностранцев японское правительство с 1865 года успело завести разные военно-технические учреждения; но пока их деятельность незначительна, хотя в одном Иеддо уже отлито более 100 орудий и исправлены многие тысячи ружей, пришедших в негодность от небрежного с ними обращения. Хорошая литейная находится в Осаке. Для флота есть два общие учреждения: пароходный завод в Аконуре и арсенал-адмиралтейство в Иокоске, из которых в первом, с 1869 года, работают уже одни японцы, без всякого содействия иностранцев. Для образования офицеров в Иеддо заведена военная школа, и кроме того не мало молодых японцев получили образование в военных училищах Европы, в Соединенных Штатах и практически в войсках и на кораблях Голландии. Эномото, как адмирал, был очень хорошим офицером, в течение многих лет, проведенных на голландских судах, твердо ознакомившимся со всеми морскими порядками европейцев; таковы же были и некоторые капитаны сиогунского флота. Теперь все почти купленные у европейцев суда управляются самими японцами, и летом 1870 года они хотят начать самую высшую морскую службу: составлять описи берегов, для чего изготовляется в Иеддо корабль и приглашен в руководители один опытный английский гидрограф.

Частью в видах успешной обороны страны, частью для развития ее внутренних богатств, японское правительство в последнее время решилось приступить к сооружению железных дорог. С этою целью дана концессия одному английскому спекулянту-авантюристу Лею, бывшему директором китайских таможен, удаленному однако из Пекина по интригам своего более искусного противника. Англичанин согласился снабдить японское правительство 1,000,000 фунтов стерлингов с тем, чтобы ему дано было право на проведение железного пути от Иеддо в Осаку. Сумма 6,300,000 руб. очевидно недостаточна для дороги в 450 верст длиною и проходящей чрез гористые местности; но бедный иеддоский кабинет должен был подчиниться влиянию «друга», сэра Г. Паркса, чтобы хорошо поместить у себя дружеские капиталы. Что будет на самом деле — еще неизвестно, но на первый раз мы знаем, что гарантия дана в 12% и что обеспечением ее служат с одной стороны таможенные доходы, а с другой морской арсенал в [271] Иокоске... Другие дороги Японии, ныне существующие, суть шоссе по семи главным линиям, перерезывающие всю страну вдоль от Сангарского пролива до Нагасаки и Кагозимы, и мелкие проселки, которые правильнее назвать тропинками, чем дорогами. Они часто вымощены или шоссированы, имеют мосты или мостики; но для езды в европейских экипажах мало годны, как по своей узкости, так и по крутизне спусков. Кроме того, на многих проселках имеются еще лестницы, а перевозы через иные реки, особенно быстрые, вместо паромов и лодок, делаются на людях, в брод, причем перевозчики несут тяжелую уголовную ответственность за переносимых ими людей. Большие шоссе можно считать вообще хорошими путями в европейском смысле; только они уже наших дорог и, в свою очередь, страдают иногда от крутизны подъемов и спусков. Все семь главных дорог: Токаидо, Тоозандо и пр., состоят в ведении центрального правительства, чрез чьи бы владения они ни проходили, тогда как забота о проселках лежит на князьях. Поддержка императорских дорог превосходна, и их можно считать украшением страны как по тщательной отделке полотна, так и по внешнему виду, ибо они везде почти обставлены прекрасными аллеями. Во всей Японии на перекрестках путей, даже малейших проселков, поставлены каменные столбы с надписями, обозначающими направление дорог и расстояние от Иеддо.

По дорогам устроены почты, впрочем только легкие, для пересылки писем и для езды чиновников. С этою целью заведены в городах почтовые конторы, а на дорогах станции, где впрочем содержатся не лошади, а люди. Японский почтарь есть обыкновенно молодой человек из бедного класса, проживающий на станции почти безотлучно. Как только до него доходит очередь отправлять службу, он должен быть готов каждую минуту. Приходит почта, т. е. прибегает с нею такой же почтальон с соседней станции, гонец принимает от него упакованные ящички, вместе с накладною, помещает их на концы небольшого коромысла, которое перекладывает, по мере надобности, с одного плеча на другое, и отправляется в путь. Если погода хороша, т. е. не грязно и не очень жарко или холодно, он бежит с такою скоростью, что почта делает от 120 до 180 верст в сутки. Летом почтарь почти наг и имеет только сандалии и пояс; зимой и в дождь на-девает он соломенный плащ и шляпу. На больших дорогах нередко содержится по нескольку десятков подобных [272] почтарей на каждой станции. В случае прибытия какого-либо чиновника, едущего по службе, они же несут его норимон получая за то особую поверстную плату. Станции находятся одна от другой в 8, 10, иногда и более верстах. Между важнейшими приморскими городами японцы пользуются для доставления чиновников европейскими почтовыми пароходами и еще более своими собственными, принадлежащими разным князьям или центральному правительству. Теперь они хотят даже вступить в конкуренцию с Pacific Mail S. S. C° и другими западными пароходными компаниями, устроив правильное и частое сообщение Иеддо с Осакою помощью особо назначенного на то парохода «Dumbarton», который может делать рейсы взад и вперед в 5 или 6 дней.

Остров Мацмай не имеет других дорог, кроме одной вдоль берегов, и нескольких тропинок внутри страны преимущественно на юге. Впрочем можно думать, что японцы теперь позаботятся устройством и здесь путей сообщения, которые становятся необходимы при усиливающейся колонизации. С перенесением центра управления островом из Хакодате на устье Исикари, нужно соединить последнюю местность с первою сухопутной дорогой, потому что морская легко может быть отрезана. Равным образом и средоточия управления округами, которых десять, не могут же оставаться без сообщений между собою. Впрочем на скорое проведение прочных дорог в столь гористой стране, как Мацмай, нельзя много рассчитывать.

Устроив по всей стране пути сообщения и почты, японцы озаботились и о другой отрасли внешнего государственного благоустройства — о тюрьмах. Головнин, сидевший в одной из таких тюрем, описал нам ее устройство; но конечно хакодатская тюрьма не может служить нормою для других. Вообще японские тюрьмы состоят из двора с окружающими его карцерами, которые все имеют задвижную решетчатую дверь на двор, так что сторожу видно, что делают арестанты. Этого-то рода карцеры называл Головнин клетками, по их тесноте. Но впрочем есть и другие помещения, еще менее удобные; только ни они, ни головнинские «клетки» не служат обыкновенно местами пребывания знатнейших преступников.

Последние большей частью арестуются дома и предпочитают, если не видят возможности оправдаться, добровольную смерть. Однако мы видим, что в наше время убеждения японцев в последнем отношении несколько изменяются, вероятно под [273] влиянием европейских идей. Так, Эномото Кумаджиро, заключенный под арест, не вздумал распороть себе брюхо, хотя вина его самая крупная: вооруженный бунт против правительства и еще провозглашение в монархической стране республики.

Коснувшись японских тюрем, можно бы поговорить об уголовном судопроизводстве и даже законодательстве Японии; но предмет этот, по своей обширности и специальности, может быть рассмотрен только в особом очерке. Теперь же, продолжая обзор общего государственного устройства, скажем несколько слов об управлении городами и провинциями, не входящими в состав княжеских уделов. Области и города эти управляются губернаторами или о-бунио, которых всегда два, а иногда и три. Обыкновенно один из них живет в Иеддо и получает там распоряжения правительства, относящиеся до его местности, для отсылки их по принадлежности, или же представляет правительству донесения, полученные с места. Другой в это время управляет делами на месте; через год они меняются ролями. У губернаторов существуют многочисленные штаты чиновников, — настоящее зло Японии, которое поглощает большую часть народных доходов в виде жалованья и еще более в виде взяток, которые хоть и не приведены в систему, как в Китае, но все-таки тягостны. Чтобы дать читателю понятие о многочисленности японской бюрократии, скажу, что в городе Иокогаме, имеющем с небольшим 20,000 жителей, есть несколько сот чиновников, для которых даже построены правительством отдельные казармы — дома, занимающие целые кварталы. Правда, в этом числе есть 220 человек таможенных делопроизводителей, писарей, досмотрщиков и проч., но уже эта самая цифра показывает, что японская бюрократия любит пускать широкие корни и разрастаться в дерево очень ветвистое, которое сосет почву страны. В Иеддо, где вовсе почти нет внешней торговли, дома таможенных чиновников также составляют целый квартал. — Губернатор есть глава администрации в своих провинции или городе по всем отраслям управления: судебная, финансовая и другие части не отделены от полицейской. По судебной части власть губернатора весьма обширна, и он может утверждать и приводить в исполнение всякие приговоры над преступниками, за исключением смертной казни, чем только власть его и отличается от власти удельных князей. По финансовой части каждый губернатор [274] имеет у себя ближайшего помощника в виде казначея, со штатом бухгалтеров и писцов. И еще нужно заметить, что сверх этой армии правительственных чиновников каждый город имеет свою внутреннюю, отчасти выборную администрацию — хозяйственную и полицейскую. Городской совет из нескольких местных жителей составляет центр ее, подчиненные ему оттоны суть участковые начальники, а каксиры — городовые, люди большею частью из самого бедного разряда местных якунинов, которым подведомственны толпы рабочих, обязанных являться на пожары для тушения огня. Для вящего надзора за жителями все домохозяева разделены на пятки, которых члены обязаны смотреть друг за другом, немедленно доносить полиции, если заметят что у соседей, и нести общую ответственность, если у домов их случится какой-нибудь беспорядок.

В деревнях есть старосты и своего рода приказы или сельские управы, всегда отличенные тем, что на них развевается общеяпонский флаг. Как велика их власть, мне неизвестно; но что они не остаются без дела, это можно заключить из того, что когда ни загляни в сельские канцелярии, всегда найдешь там писцов за работою. Видно, что чернильное направление глубоко укоренилось в японской администрации, от верху до низу. При сельских управах есть арестантские комнаты. Около каждой подобной управы сделан навес, под которым помещаются приклеенные или написанные на дощечках все правительственные распоряжения, что и составляет единственный способ их обнародования — способ удобный вполне, ибо в Японии нет людей безграмотных.

Кем и когда собираются подати в деревнях — трудно сказать, но взимание их приведено в строгую систему, и особые окладные табели существуют везде и составлены на основании дознанной опытом доходности поземельных участков. В Японии главный государственный доход составляет поземельный налог, который чрезвычайно высок, простираясь от 40 до 50% сбора в императорских землях и от 50 до 60% в княжеских. За то имеется та выгода, что сельские жители не знают уже других налогов и, следовательно, не могут быть, по невежеству своему, обираемы чиновниками, которые в сложной финансовой махинации других государств находят для себя источник обогащения. Впрочем без злоупотреблений и тут не обходится. Так, зимою 1870 г., были довольно серьезные волнения в некоторых деревнях к северо-западу от [275] Иеддо, именно по поводу излишних сборов, которых требовали императорские чиновники с жителей некоторых деревень. В княжеских уделах также случаются притеснения от произвола чиновников, а иногда и от произвола самих князей. Так как земля в уделах составляет собственность князей, и поселяне суть не более, как арендаторы; то произволу знати открывается обширное поприще при назначении арендной платы, или точнее, поземельной ренты. Произвол этот хотя и стесняется императорскими чиновниками или интендантами, а еще более собственным интересом князей имеет арендаторами не совершенных нищих, но не в такой степени, чтобы не возбуждать по временам резких неудовольствий. Так, в начале 1870 года были волнения между крестьянами князя Овари, конечно «успокоенные», — как говорят друзья организованного насилия, — «законным порядком» (т. е. казнью нескольких индивидуумов с более развитой нервной системой), но едва ли искорененные этим в источнике... Вероятно, подобные эпизоды случаются часто и в других местностях; но до иностранцев в Японии сведения о них не доходят.

Размер государственного поземельного сбора нам известен с точностью. Он составляет в настоящее время 6.020,000 кокф (около 25 мил. руб. сер.) в императорских землях, более 18,5 мил. кокф в уделах тех князей, которые имеют свыше 9,999 кокф, и около 1.700,000 к. в имениях мелкой аристократии. Сравнивая эти итоги с теми, которые были в XVII веке и помещены у Кемпфера, мы видим, что доходность земель с того времени не особенно увеличилась, что и естественно, если принять в расчет, что годные для обработки участки, при гористой местности Японии и давнишней густоте ее населения, уже исстари сполна обработаны. Tе клочки земли, иногда лишь в 2-3 кв. сажени, которые крестьяне успевают разработать на крутых отклонах гор, остаются свободными от налогов, и вот где причина, что, несмотря на увеличение населенности страны с течением времени, народ не умирает с голоду. Впрочем, продовольствие масс в последнее время во многом зависит, кроме местных урожаев от ввоза иностранного риса. Этот ввоз растет с каждым годом и в 1869 г. едва ли был меньше, чем 4.000, 000 пудов. Само правительство решилось купить около 360 000 пудов за границею для продовольствия бедных людей, к большому огорчению китайских и английских купцов в Иокогаме. [276]

О других доходах японского императора и князей — с лесов, рудников, таможен, переправ, публичных домов, земель, уступленных иностранцам под дома и проч., мы не можем сказать ничего определительного по неимению численных данных. Но следующие цифры любопытны потому, что дают понятие о государственных расходах Японии. Цифры эти впрочем относятся только к уделу самого микадо и представляют еще не нормальный бюджет, потому что 1869 год был неурожаен. По отчету министра финансов расходы были:

1. Домашние расходы императора.......

} . . . . . . . . . . . . . . . . 150,000 кокф.
2. Содержание царствующей императрицы
3. Содержание вдовствующей императрицы . . . .

4. Издержки князей императорской крови . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .170,000 »

5. Содержание трех императорских замков: в Киото, Осаке и Иеддо. . . . . . . . . . . . . . . . . . . 100,000 »

6. Постройка и починка синтосских храмов . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 30,000 »

7. Издержки по иностранным делам, по юстиции, парламенту и столичной полиции. . . 120,000 »

8. Вооружение и снаряжение армии и флота. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 300,000 »

9. Литейные и железоделательные заводы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 70,000 »

10. Жалованье офицерам и чиновникам. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 220,000 »

11. Пенсии . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 200,000 »

12. Содержание пленных в последнюю войну. . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .120,000 »

13. Больницы для бедных. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 60,000 »

14. Народное просвещение

(Bсе другие училища в Японии, где всякая деревня имеет свою школу, суть учреждения частные или общественные, но не государственные):

содержание коллегии в Иеддо, школ в Осаке и Нагасаки. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 50,000 »

15. Земледелие и пути сообщений: дренаж полей, устройство мостов, дорог, переправ и пр.. . . 150,000 »

16. Расходы финансового управления: рудный промысел, казенные постройки, прогоны чиновникам. .. 130,000 »

17. Провинциальное управление. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .150,000 »

18. Уплата процентов по частным займам правительства, 10% в год с 3.500,000 pиo. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 130,000 »

19. Погашение ассигнаций, распределенное на 10 лет; при сумме ассигваций 30.000,000 pиo . . . . . . . . . . . . . . 666,666 »

20. Непредвиденные расходы, главным образом военные, на колонизацию и путешествия микадо между столицами. . . . . . . . .300,000 »

Итого . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3.246,666 кокф.

Принимая стоимость кокфа риса примерно в 6 руб. сер. (кокф = 0.83 четверти), получим, что весь бюджет расходов в 1869 г. был около 20.000,000 рублей. Но доходов по [277] отчету министра поступило всего 1.981,350 кокф, т. е. менее 12 мил. рублей; следовательно дефицит простирается до 8 слишком миллионов руб. или 0,4 бюджета. И это еще не все. Министру финансов стоило больших хлопот привести расходы к 3,25 миллионам кокф; по нормальной же росписи до-ходов в императорское казначейство должно поступать и конечно расходоваться ежегодно 7.925,000 кокф, т. е. вчетверо более, чем действительно поступило. Министр не без основания упрекает в этом печальном состоянии финансов страны бывшее бесконтрольное правительство тайкунов, которое заботилось только о вооружениях и покупке судов, конечно негодных для борьбы с иностранцами, но бывших ему нужными для осуществления деспотических замыслов внутри государства.

В последнее время японцы возлагают большие надежды на развитие доходного горного промысла, и для этого ими приглашено немало иностранных инженеров с целью устройства хороших горных заводов. Но пока эти заводы устроятся, необходимость заставляет уступать некоторые рудники чужеземным спекуляторам в аренду. Так, известный торговец кораблями, Гловер, получил, в уплату за долги князя Хизена, разработку угля на острове Такасиме, близ Нагасаки, причем каждая тонна выработанного вещества засчитывается всего за 2 доллара, тогда как уголь продается тут же в Нагасаки по 4,5 доллара.

Таможенные доходы могли бы быть значительны, если бы не расходы по устройству портов и особенно содержание многочисленного чиновничества. Последнее вероятно пожирает две трети того, что собирает на пользу казны.
Нажмите, чтобы раскрыть...

Войти или зарегистрироваться

1868. Высокий модерн.

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

list Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Вложения:

02.jpg

img_level3_q7.jpg

Ондатр Модератор

list Модератор

Ондатр Модератор

list Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Поделиться этой страницей

Войти или зарегистрироваться

1868. Высокий модерн.

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

list Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Вложения:

02.jpg

img_level3_q7.jpg

Ондатр Модератор

list Модератор

Ондатр Модератор

list Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Поделиться этой страницей

Быстрый поиск