Вечные дети, черноокие звезды

Юнна Мориц

***


Дочь отпетых бродяг,
Голым задом свистевших вдогонку жандарму!
Твой гранатовый мрак
Лихорадит галерку, барак и казарму!
Бред голодных детей,
Двух подростков, ночующих в роще лимонной!
Кастаньеты костей
Наплясали твой ритм под луною зеленой!
Лишних, проклятых ртов
Дармовой поцелуй на бесплатном ночлеге!
Смак отборных сортов -
Тех, кто выжил, не выклянчив место в ковчеге.
Твой наряд был готов,
Когда голое слово отжало из губки
Голый пламень цветов, голый камень веков,
Твои голые юбки!
Вот как, вот как стучат
Зубы голого смысла в твоих кастаньетах, -
Дочь голодных волчат,
Догола нищетой и любовью раздетых!
Вот как воет и ржет
Голый бубен в ладони чернильной!
Вот как голый сюжет
Затрещал на груди твоей, голой и сильной!
Так расслабим шнурок
На корсете классической схемы,
Чтоб гулял ветерок
Вариаций на вечные темы!

​

Дэвид Герберт Лоуренс​

​

"Дева и Цыган":​

Впереди ехала легкая повозка. Правил мужчина, а по обочине шагала крепкая старуха с узлом за спиной. Вот они поравнялись и сразу заняли всю узкую дорогу — не разъехаться. Возница обернулся, старуха лишь прибавила шагу.
У Иветты екнуло сердце. Цыган. Черноволосый, красивый, движения небрежно-ленивы. Наземь он не соскочил, лишь смерил компанию взглядом из-под козырька кепки. И обернулся-то словно нехотя, и смерил их взглядом в упор, не стесняясь, но равнодушно. У него был тонкий прямой нос, густые черные усы, на шее — яркий красно-желтый шелковый платок. Вот цыган что-то коротко сказал старухе. Она ловко остановилась, потом повернулась к сидящим в машине — они подъехали едва не вплотную. Лео еще раз настойчиво просигналил. Замелькал пестрый платок — старуха припустила за повозкой. Цыган повернулся к ним спиной и, небрежно поведя плечом, поднял вожжи, дорогу, однако, не уступил. Машина едва не врезалась в задок повозки. На вопли гудка и скрежет тормозов цыган обернулся, рассмеялся и что-то крикнул — на смуглом лице сверкнули белые зубы. Потом небрежно махнул смуглой рукой.
— Дайте проехать! — прокричал Лео.
В ответ цыган мягко осадил лошадь, повозка стала, вконец перегородив дорогу. Сама лошадь была хорошо ухожена, под стать и темно-зеленая повозка, ладная и опрятная.
— Не желают ли красавицы барышни, чтобы им погадали? — улыбаясь, спросил цыган. Но в черных глазах улыбки не было, пристальным взглядом обошел он всех, задержавшись на юном, нежном лице Иветты. На миг она поймала этот бесстрастный, до неприличия прямой взгляд, почувствовала, до чего безразличны цыгану люди вроде Боба и Лео, и в груди вдруг занялось жаркое пламя. Подумалось: он сильнее меня! Только что ему до этого.
— Погадайте! Непременно погадайте! — тут же крикнула Люсиль.
— Погадайте! Погадайте! — подхватили и остальные девушки.
А цыган все сидел, развалясь на повозке и разглядывая молодые лица. Потом мягко спрыгнул с облучка, размялся. Было ему слегка за тридцать, одет по-своему щеголевато: короткая двубортная охотничья куртка грубой шерсти, темно-зеленая с черным, облегающие темные брюки, черные сапоги и темно-зеленая кепка, большой желто-красный шейный платок. Был в одежде его некий изыск и особый, цыганский шик. Удался мужчина и лицом.
На стародавний цыганский манер он чуть чванливо подбирал подбородок. На юных путников он больше не обращал внимания — взяв чалую под уздцы, повел ее вместе с повозкой на обочину. Только сейчас приметили девушки в глубоком овраге близ дороги два цыганских фургона, снятых с колес, дымок костра.
Иветта проворно выскочила из машины. Овраг этот получился из заброшенного карьера на скалистом склоне ниже дороги, и туда, как в нору, забрались на зимовку цыгане. Всего у них оказалось три фургона. Позади они соорудили навес из ветвей — стойло для лошадей. Он прилепился к крутому утесу, выходившему пологой частью к дороге. На дне карьера там и сям высились груды щебня, кое-где уже пробилась трава. Укромнее и удобнее для зимовки места не найти.
Старуха с узлом открыла дверь одного из фургонов и вошла. Тотчас высунулись две черноволосые детские головки. Цыган что-то коротко крикнул и стал заводить повозку в карьер.
Вышел старик — видно, распрягать лошадей.
Молодой цыган подошел к самому новому фургону, взошел на приступку и скрылся за дверью.
Подле на привязи сидела охотничья пятнистая — белая с коричневым — собака.
И сразу же на крыльцо выпорхнула, вильнув оборками широчайшей зеленой юбки, смуглолицая цыганка: голова повязана розовой шалью, в ушах — крупные золотые серьги. Смуглое продолговатое лицо ее привлекало вызывающей, но несколько угрюмой, хищной красотой. Так вызывающе красивы бывают испанские цыгане-кочевники.
— Добрый день вам, дамы и господа! — проговорила она, беззастенчиво, словно добычу, разглядывая девушек.
Те поздоровались.
— Кто из юных красавиц первой хочет узнать судьбу? С чьей ручки мне начать?
Цыганка была высока и порой еще вытягивала шею в пугающе подавалась вперед. Взгляд ее, быстрый, холодный и пронизывающий, перебегал с одного лица на другое. Появился и цыган — очевидно, ее муж — с черноволосым малышом на руках. Постоял на крыльце, поигрывая крепкими мускулистыми ногами, попыхтел трубкой. На приезжих он смотрел равнодушно, словно они были далеко-далеко, и в больших, с длинными черными ресницами глазах читалась дерзкая надменность.
У Иветты задрожали колени: несомненно, он видит ее насквозь. И она нарочито стала пристально разглядывать пятнистую собаку.
— Сколько возьмете со всех за гадание? — спросила Лотти Фрамли. Ее юные розовощекие спутники-христиане недоверчиво взирали на язычницу-цыганку, ведь такие считаются изгоями.
— Со всех? И с барышень, и с молодых людей? — задумалась, прикидывая, цыганка.
— Мне гадать не надо! А вы — как знаете! — провозгласил Лео.
— И мне не надо, — подхватил Боб. — Только четырем девушкам.
— Четырем барышням? — переспросила цыганка. Оглядев Боба и Лео, перевела испытующий взгляд на «барышень». — Пусть каждая даст мне шиллинг, — определила она, — и еще немного на счастье. Совсем чуть-чуть! — Она попыталась льстиво улыбнуться, но улыбка больше походила на хищный оскал.

Цыган изваянием застыл на крылечке, лицо у него было совершенно бесстрастно. Но Иветта постоянно чувствовала на себе дерзкий взгляд, вот задержался на щеке, сейчас — на шее. Сама же поднять глаза не смела. На красавца цыгана изредка посматривал Фрамли, но не встречал лишь спокойный взгляд мужчины. Взгляд горделивый и надменный.
Взгляд горделивый и надменный. Особый взгляд: так смотрят изгои, те, чье достоинство попирается. Во взгляде этом насмешка и вызов вольного бродяги всем покорным рабам закона. Цыган так и стоял с ребенком на руках и, нимало не смущаясь, наблюдал за гаданием.

Цыганка что-то крикнула мужу. Тот на мгновение скрылся за дверью, потом появился снова, спустился с крыльца, поставил малыша на еще нетвердые ножки. Вид у цыгана был щегольской — до блеска начищенные сапоги, облегающие черные брюки, плотная темно-зеленая фуфайка. Держа малыша за руку, он пошел к столу под навесом, обходя ямы, откуда некогда брали камень. Меж щебенкой пробивался чахлый папоротник Старуха задавала лошади овес. Проходя мимо Иветты, цыган взглянул на нее все так же дерзко и вместе с тем уклончиво. И сжавшаяся в комок душа ее приняла этот вызов, зато плоть растаяла от цыганского взгляда. В душе запечатлелись безупречные его черты: прямой нос, скулы, виски. Фуфайка очертила его безупречное тело, сама безупречность эта — точно насмешливый ей укор.
Двигался он лениво-неспешно, но легко. И снова пронзила ее мысль: он сильнее! Из всех мужчин, которых она встречала доселе, лишь этот сильнее. Сильнее по ее меркам, по ее разумению.
Она чуяла, что цыган обернулся и смотрит ей вслед, почти воочию видела изгиб его безупречной шеи, аккуратно расчесанные волосы. Он не спускал с нее глаз, пока она не вошла в фургон...
Всякий раз Иветта ждала: вот-вот появится некто на дороге из Пэплуика. И всякий раз задерживалась подле окна у лестницы.
Но сегодня за поворотом грязно-белой дороги, меж лужайкой и каменной оградой, показалась чалая лошадка. Бодро и смело спускалась она с холма, на облучке легкой повозки сидел мужчина в кепке. Он свободно раскачивался на сиденье, подпрыгивая вместе с повозкой на ухабистой дороге, которая терялась у подножия холма в тихих собирающихся сумерках. Из повозки, прыгая и кивая на ходу, торчали длинные метлы, щетки из тростника и перьев. Иветта отбросила занавески за спину и прильнула к самому стеклу, обхватила руками голые плечи.
Спустившись с холма, лошадь пошла еще резвее, колеса прогромыхали по каменному мосту, метлы и щетки запрыгали еще пуще; возница мерно, как в полудреме, покачивался взад-вперед. Неужели это наяву, — думалось Иветте.
Но вот повозка миновала мост и уже катит вдоль ограды настоятельского дома. Возница взглянул на мрачный каменный особняк, спрятавшийся под сенью холма. Иветта еще крепче обхватила руками плечи. Поймав цепкий и сметливый взгляд из-под козырька кепки, поняла, что смуглолицый возница ее увидел.
У белых ворот он резко осадил лошадь, не сводя глаз с коридорного окна. Иветта, все еще прикрывая плечи посиневшими от холода веснушчатыми руками, зачарованно смотрела на мужчину.
Едва заметно кивнув ей, он повел лошадь в сторону, на лужайку. Затем проворно и сноровисто откинул парусиновый верх повозки, вытащил метлы и щетки, выбрал две-три камышовые и индюшачьего пера и, глядя прямо на Иветту за окном, подошел к воротам, открыл.
Иветта кивнула ему и понеслась в ванную переодеваться. Она тешила себя надеждой: может, цыган и не заметил ее тайного привета.
— Не угодно ли что-нибудь хозяйке? — тихо и вкрадчиво обратился он к тете Цецилии, устремив на нее проницательный взгляд черных глаз.
Однако он являл такое смирение мужской своей гордыни, что тетя пришла в замешательство.
— Какой красивый подсвечник! — воскликнула Иветта — Вы сами сделали? — И по-детски простодушно взглянула на него. Впрочем, она не хуже цыгана умела затаить во взгляде и иной смысл.
— Да, барышня, сам. — Он коротко взглянул ей прямо в глаза с такой неприкрытой страстью, что девушка обмерла: силы разом покинули ее, под цыгановыми чарами преобразилось, словно во сне, ее лицо.
— До чего ж красивый! — как в полузабытьи пробормотала она.
Тетя Цецилия принялась выторговывать подсвечник. Был он невысок и массивен, с двумя поддонцами. Вежливо, но равнодушно разговаривал цыган с тетушкой, а на Иветту и вовсе не взглянул; она прислонилась к дверному косяку и задумчиво смотрела на цыгана.
— Как поживает ваша супруга? — неожиданно спросила она, когда тетя Цецилия ушла с подсвечником к настоятелю посоветоваться, не дорого ли просят.
Цыган вновь взглянул Иветте прямо в лицо, едва заметная улыбка тронула губы. Но взгляд остался серьезным, сквозившая в нем страсть лишь ужесточила его.
— Жива-здорова, а когда вы еще будете в наших местах? — Говорил он тихо, словно оглаживал словами.
— Право, даже не знаю, — зачарованно пробормотала Иветта.
— Приезжайте как-нибудь в пятницу — я тогда дома.
Иветта смотрела вдаль, мимо цыгана, словно и не слыша его...

Пока Иветта ехала на велосипеде, ей было не холодно, замерзли разве что руки.
Крутой холм пришлось одолевать пешком, и лишь тогда, на безветрии, отогревались и руки. На холме было голо и чисто — точно иной мир. Иветта села на велосипед и медленно двинулась дальше. Как бы не заблудиться в лабиринте низких каменных оград-межей. Немного проехав по верной, как ей думалось, тропинке, она услыхала легкое постукивание с призвоном — похоже, били молоточком по железу.

Цыган сидел на земле, прислонившись к дышлу повозки, и чеканил медное блюдо. Сидел он на солнце с непокрытой головой, в своей зеленой фуфайке. Трое детишек мирно копошились под навесом — ни лошади, пи фургона там не было. Старуха цыганка, с шалью на плечах, что-то варила на маленьком костре. Тишину нарушало лишь скорое звонкое постукивание молоточка по тусклому медному блюду.

Едва Иветта соскочила с велосипеда, цыган поднял глаза, перестал стучать, но навстречу не поднялся. На лице мелькнула едва приметная довольная улыбка. Старуха обернулась и с любопытством уставилась на Иветту из-под седых косм. Цыган что-то коротко, тихо сказал, и она снова повернулась к костру. Сам же он взглянул на Иветту.

— Как дела у вас и ваших родных? — вежливо спросила она.
— Спасибо, хорошо! Присаживайтесь. — Он повернулся и достал из-под повозки табурет.
Иветта прислонила велосипед к каменной стене, а цыган тем временем вновь принялся за работу. Рука у него была проворная и легкая — тук-тук, ровно дятел стучит.
Иветта подошла к костру, вытянула озябшие руки.
— Обед готовите? — по-детски непосредственно спросила она у старухи. Длинными, нежными, покрытыми гусиной кожей руками она едва не касалась красных угольев.

— Да, обед, — ответила цыганка. — Его да малых покормить надо. — И длинной вилкой указала на троих черноглазых ребятишек; те неотрывно смотрели на Иветту, черные нестриженые волосы падали им па глаза. Однако детишки были чистые. Чего не скажешь о старухе. Зато само «подворье» в карьере содержалось в идеальной чистоте.

Иветта присела у костра, стараясь согреть руки. Цыган с небольшими перерывами все колотил молоточком. Старая карга скрылась за дверью третьего, самого ветхого фургона. Детишки, словно зверята, играли молча и сосредоточенно.

Иветта поднялась от костра и повернулась к цыгану:
— Это ваши дети?
Он взглянул ей прямо в глаза.
— Мои.
— А где ваша жена?
— Уехала торговать. Взяла корзину и уехала. Все уехали. Один я торговать не езжу. Делать всякую утварь делаю, а торговать не езжу! Так, разве что иногда. Очень редко.
— Вы делаете из меди и бронзы?
Цыган кивнул и подвинул к ней табурет. Иветта села.
— Вы сказали, что бываете дома по пятницам, ехала мимо и решила заглянуть к вам. Сегодня такая чудная погода.
— Да, денек чудный! — Он взглянул на ее щеки — от холода они побелели, — на нежный завиток над покрасневшим ухом, потом перевел взгляд на длинные, все еще в гусиной коже руки, сложенные на коленях.

— Замерзли небось на велосипеде?
— Только руки! — Волнуясь, она сцепила пальцы.
— Что же перчатки не надели?
— Надевала, да мало толку.
— Не греют?
— Нет.
Из фургона выбралась старуха, неуклюже сползла по ступенькам, в руках она несла обливные глиняные миски.
— Обед готов? — негромко спросил цыган.
Старуха что-то пробормотала и принялась расставлять миски подле костра. Над огнем висели два чугунка, а на железной треноге что-то шипело в маленькой сковородке. Горячий воздух, мешаясь с паром, дрожал на солнце.

Цыган отложил инструменты и блюдо и поднялся с земли.
— Вы перекусите с нами? — спросил он, не глядя на Иветту.
— Я захватила еду из дома, — ответила та.
— Может, отведаете жаркого? — снова спросил он и что-то тихо сказал старухе, она так же тихо ответила и сняла один из чугунков.
— Фасоль с бараниной.
— Большое спасибо! — Иветта думала было отказаться, но вдруг решилась: — Разве что чуточку.

Она пошла к велосипеду за узелком с едой, а цыган поднялся к себе в фургон. Через минуту он появился, вытирая руки полотенцем.
— Если хотите, зайдите, помойте руки, — предложил он.
— Не стоит, пожалуй, — замялась Иветта, — они чистые.

Он выплеснул из тазика воду, взял большой медный кувшин с кружкой и пошел к роднику, что сбегал в ложбинку, — там набралось целое озерцо.
Вернувшись, он поставил кувшин с кружкой подле костра, принес колоду, уселся. Детишки расселись прямо на земле, теснясь поближе к огню, и стали есть — кто ложкой, а кто и прямо руками. Цыган ел сосредоточенно, молча. Старуха заварила кофе в черном горшке на треноге и заковыляла в фургон — за кружками. У костра никто не проронил ни слова. Иветта сидела на табурете, сняв шляпу, рассыпавшиеся волосы блестели на солнце.

— Сколько у вас детей? — вдруг спросила она.
— Пятеро, кажись, — медленно проговорил он и вновь посмотрел ей прямо в глаза.

И снова сердце у Иветты затрепетало, птицей полетело куда-то вниз и замерло. Словно во сне взяла она кружку с кофе у него из рук. Лишь молчаливую фигуру, тенью застывшую на колоде, видела она. Ни слова не говоря, он прихлебывал из глиняной кружки. И вся сила вдруг покинула Иветту.
А он, остужая горячий кофе, нацелил мысленный взор свой на извечно и необъяснимо чарующий плод, на несказанную нежность, заключенную у нее в теле.

Но вот он поставил кружку у костра и обернулся к Иветте. Она склонилась над кружкой, осторожно пробуя горячий кофе. На лицо ей упали волосы. В чертах ее запечатлелись нежность и покой, какие дарит распустившийся, но еще дремотный в своей красе цветок. Словно нежданно выглянул подснежник, выпустил навстречу солнцу три белых лепестка и застыл в дремотной неге, наслаждаясь быстротечным счастьем.

Наконец он заговорил, но чары не развеялись.
— Пойдите-ка сейчас в фургон, вымойте руки.

Цыгана она не видела, лишь чувствовала теплую волну, исходившую от него.​

— Хорошо, я сейчас, — пролепетала она.
Он молча поднялся, повернулся к старухе, что-то тихо и властно сказал. Потом вновь взглянул на Иветту, вконец подчинив себе — разом упали все путы: сделалось легким тело, смелой — душа.
— Пойдем! — только и сказал он.
Она безропотно двинулась следом, зачарованная движениями его тела и каждым мягким и властным шагом...

​

Джордж Морленд. Цыгане. ​

​

— И что, не было мужчины, от которого у вас вся душа переворачивалась? — Иезавель снова повела огромными своими глазами на Иствуда. Он как ни в чем не бывало продолжал попыхивать трубкой.

— По-моему, не было, — ответила Иветта, — разве что… тот цыган. — Она задумчиво склонила набок голову.

— Какой еще цыган?! — возопила маленькая Иезавель.

— Ну, тот, что служил на войне вместе с майором и ходил за лошадьми, — бесстрастно напомнила Иветта.

Иезавель оцепенело уставилась на нее:

— Не скажете же вы, что любите цыгана!

— Не знаю, но только от него одного у меня переворачивалась душа.

— Но отчего? Отчего? Он, может, говорил вам что-нибудь?

— Нет, ничего.

— Тогда отчего же? Ведь что-то он же сделал?!

— Ничего. Он просто смотрел на меня.

— Как?

— Не знаю, как объяснить. Только смотрел не как все. Другие мужчины на меня никогда так не смотрели.

— Так все-таки как же он смотрел? — допрашивала Иезавель.

— Ну, понимаете, так, что я видела страсть у него в глазах. — Поначалу Иветта говорила отрешенно, но мало-помалу лицо ее оживилось, точно на глазах распускался цветок.

— Какой негодяй! Да как он смел так смотреть на вас! — возмутилась Иезавель.

— И кошке не заказано смотреть на короля, — спокойно вставил майор, улыбнулся и сам сделался похож на кота.

— И по-вашему, нельзя? — обратилась к нему Иветта.

Но тут снова вмешалась крикливая Иезавель:

— Конечно, нельзя! У него этих похотливых цыганок небось целая дюжина! Конечно, нельзя!

— Для меня это было как чудо, как колдовство. Первый раз в жизни.

— По-моему, страсть — самое чудесное, что есть на свете, — майор на минуту расстался с трубкой, — и всякий, кто способен на нее, — истинный король, остальных людей мне просто жаль.

Иезавель изумленно уставилась на него.

— Как же так, Чарлз! — воскликнула она. — Да у любого босяка в Галифаксе страсть — единственное сильное чувство!

Майор вновь вынул трубку изо рта.

— У них это всего лишь зов плоти. — И опять сунул трубку в рот.

— А вы думаете, у меня к цыгану — по-настоящему… чувство?

Майор лишь пожал плечами:

— Не мне судить. Был бы на вашем месте, разобрался бы сам, не стал других спрашивать.

— Да… но… — Иветта замялась.

— О чем ты говоришь, Чарлз! Какое там настоящее чувство? По-твоему, Иветта могла бы выйти за него замуж и кочевать вместе с табором?

— О замужестве я и не говорил, — возразил Чарлз.

— Тем более, значит, любовная интрижка! Чудовищно! Какого же низкого мнения должна она быть о себе! Это не любовь. Это… Это — проституция.

Чарлз помолчал, попыхивая трубкой, потом заговорил:

— Лучше, чем этот цыган, у нас за лошадьми никто не ходил. Чудом выжил после воспаления легких. Я уж не чаял его увидеть. А он на тебе, воскрес...

​

​

Во второй раз Иветта встретила цыгана случайно. Стоял март. После неистовых ливней выглянуло солнце. В зелени живой изгороди проклюнулся желтый чистотел, а меж камней выглянул первоцвет. Правда, в воздухе попахивало серой с литейного завода, и на серо-стальном небе появлялись порой дымные облачка.
Но главное — пришла весна.

Иветта не спеша ехала на велосипеде по Коднорской долине мимо известняковых карьеров. Вдруг она увидела цыгана. Он выходил из каменного дома со щетками и медными поделками в руках, а на дороге стояла его повозка.

Иветта соскочила с велосипеда и засмотрелась на цыгана: до чего же ей люб каждый мускул его сухопарого торса под зеленой фуфайкой, каждая черточка спокойного лица. Никого на свете, даже родную сестру, не чувство
вала Иветта так полно, ей казалось, что частичка ее души навечно отдана цыгану.

— Сделали вы еще какую-нибудь красивую вещицу? — простодушно спросила она, разглядывая медную утварь.
— Нет, пожалуй, — обернувшись, ответил он.
Неприкрытая и волнующая страсть во взгляде осталась, но поубавилась ее сила, исчезла дерзость. Лишь иногда вспыхивая в глазах огонек, но скорее холодный, неприязненный. Впрочем, неприязнь рассеялась, пока он смотрел, как Иветта копается в медных и бронзовых поделках. Она выбрала маленькое овальное блюдо со странным чеканным узором наподобие пальмы.

— Оно мне нравится, — сказала она. — Сколько стоит?
— Сколько не пожалеете, — ответил цыган.
Иветта оробела: ей показалось, что цыган насмехается над ней.
— Уж лучше вы назовите свою цену, — взглянув на него попросила она.
— Сколько не жалко, столько и дайте, — повторил он.
— Нет! — вдруг решительно сказала Иветта. — Если не назначите цену, вообще не возьму.
— Ну хорошо, — уступил он, — два шиллинга.
Она протянула ему полкроны, он порылся в кармане, вытащил горсть мелочи и отделил шесть пенсов сдачи.
— Старая цыганка видела вас во сне, — сказал он и пристально, испытующе посмотрел на нее.
— Вот как? — разом оживилась Иветта. — И о чем же сон?
— Смысл таков: будь смелее, не то упустишь счастье. А сказала она так: «Обрети смелость в теле своем, иначе удача отвернется от тебя». И еще: «Слушай, что говорит вода».
Слова эти ошеломили Иветту.

— А что это значит?
— Я спрашивал, но она и сама не знает.
— Повторите, пожалуйста, — попросила Иветта.
— «Обрети смелость в теле своем, иначе удача отвернется от тебя». И еще: «Слушай, что говорит вода».
— Раз наказано обрести смелость в теле и слушать, что говорит вода, так и поступлю, — кивнула Иветта. — Правда, я не понимаю, к чему это, но постараюсь сделать как велено.

На мыс больше не приедете? — спросил он.
И снова в ответ лишь ясный, но пустой взгляд.
— Кто знает, может, и приеду. Когда-нибудь.
— Весной пахнет! — Он чуть улыбнулся и прищурился, глядя на солнце. — Скоро мы снимемся и — в путь.
— Когда?
— Наверное, на следующей неделе.
— И куда поедете?
Он лишь мотнул головой.
— Наверное, на север.
Иветта посмотрела на него.
— Ну что ж! Наверное, заеду попрощаться и с вашей женой, и со старой вещуньей.

​

Винсент ван Гог​

​

Слова своего Иветта не сдержала.
Однажды она сидела на деревянной садовой скамейке в двух шагах от берега. Река вспучилась, забурлила, грозно катились огромные валы. На клумбах догорали огоньки крокусов, темнели прогалины скошенной травы, привлекала взор яркая зелень лавров.

Иветта остро почувствовала, что сегодня ее дом именно там, в цыганском таборе, у костра, рядом — ее табурет, мужчина со звонким молоточком, старуха ворчунья.
Эта волнами накатывающая тоска по милым сердцу местам, по истинно родным людям вошла в плоть и кровь Иветты. Сегодня ее нестерпимо тянуло в цыганский табор. Он стал ей роднее дома, и все из-за мужчины в зеленой фуфайке. Ее дом там, где этот человек, среди фургонов, детворы, старух. Все ей там мило и дорого, словно там родилась. Интересно, а «видит» ли ее сейчас цыган? Вот она сидит на табурете, вот поднялась, многозначительно посмотрела на цыгана и пошла к фургону. Почуял ли он этот взгляд? Почуял?

​

Зачарованно глядела Иветта на северный склон холма. Там сокрытая от глаз дорога поднималась на вершину и вела дальше, к мысу Бонсалл.
Иветта с тоской огляделась, и вдруг за рокотом реки, со стороны дороги, скрытой лиственницами, ей послышался перестук копыт и скрип колес. Поднял голову садовник. Иветта отвернулась, прошла еще немного вдоль бушующей реки. До чего же не хочется возвращаться в дом!

Иветта услышала крик и обернулась. По тропинке меж лиственниц к дому опрометью несся цыган. Замелькала на далеком склоне и фигурка садовника — он тоже пустился бежать. И тут же позади страшно ухнуло, и покатился, все ширясь, оглушительный рокот. Цыган махал рукой — обернись!

Иветта оглянулась и в ужасе остолбенела: от излучины реки стеной двигалась огромная, с лохматой пенистой шапкой, бурная волна. Страшный рев, точно многогласный львиный рык, подавил все вокруг. Иветта застыла, не в силах пошевелить ни ногой, ни рукой. Столь велико было ее изумление перед чудодейкой-стихией. Хотелось увидеть все до конца. Но не успела она и глазом моргнуть, как огромный ревущий вал подкатил к ногам. От ужаса Иветта едва не лишилась чувств. Цыган что-то снова крикнул. Иветта подняла глаза — он был уже близко, бежал что есть мочи, черные глаза выпучились.
— Беги! — заорал он, схватив ее за руку.

И тут же их настигла волна, заплела Иветте ноги, закрутила водоворотом. Адский шум вдруг представился ей безмолвием. Ненасытные валы набрасывались на сад, круша и подминая все вокруг. Цыган, нащупывая зыбкую землю под ногами, борясь с течением, тащил Иветту за руку. Сознание девушки помутилось, словно неведомые хляби разверзлись у нее в душе. Подле тропинки, огибавшей дом, оставался еще сухой бугорок, к нему-то и устремился, боком разрезая волну, цыган. Оттуда он, не выпуская руки Иветты, прыгнул на крыльцо и потянул ее за собой. Но налетел следующий вал, смел на своем пути все, вывернул с корнем деревья. Подхватил он и Иветту с цыганом.
Иветта лишь чувствовала, как сильные руки держат ее запястье. Их обоих увлекло под воду и понесло, понесло. Иветта обо что-то больно ударилась, но боль отозвалась далеким эхом.

Цыгану удалось вырваться вместе с ней на поверхность. Ухватившись за ствол глицинии, росшей у стены, он удержался на ногах. Волной ветви разметало по всей стене. Голова Иветты была над водой, рука онемела от крепких пальцев цыгана. Она тщетно пыталась нащупать ногами землю. Перед глазами мельтешило так, что ее затошнило.
Словно в кошмарном сне, Иветта отчаянно барахталась, но земли все никак не доставала. Лишь сильная рука удерживала ее на плаву. Цыгану удалось притянуть ее к себе, но она вцепилась ему в ногу, лишив опоры. Он снова оказался под водой, однако ствол дерева не выпустил.

Еще одно усилие — и Иветта рядом. Изо всех сил ухватилась она за него и наконец встала на ноги. Цыган же едва не разрывался, одной рукой цепляясь за ствол дерева, другой — притягивая Иветту.
Вода доходила ей почти до колен. Они взглянули друг другу в глаза — лица у них исказились, по ним ручьем текла вода.

— Скорее! На крыльцо! — крикнул цыган.
Крыльцо совсем рядом, за углом. Всего четыре шага. Иветта взглянула на цыгана — нет сил! Глаза его по-тигриному зажглись яростью. Он толкнул Иветту вперед, она прильнула к стене, там водоворот меньше. Но за углом ее едва не сбило с ног и отнесло прямо к крыльцу. Цыган не отставал.Только они взобрались на ступеньки, как снова взрокотало, и дом зашатался.

Снова забурлила, поднимаясь все выше, вода. Но цыган успел распахнуть дверь, и вода внесла их с Иветтой в прихожую, швырнула к лестнице, ведущей на второй этаж.
Больше Иветта ничего не видела, не слышала, не понимала. Есть лишь лестница наверх, туда еще не добралась вода, и промокшая, продрогшая девушка, повинуясь инстинкту, с кошачьей цепкостью карабкалась по ступенькам. Добравшись до площадки, она остановилась, вцепилась в перила, выпрямилась во весь рост.

Иветту била дрожь, с нее ручьем текла вода. Дом сотрясался под напором стихии, в бурлящем потоке у подножия лестницы она увидела выпачканного илом цыгана. Он, видно, захлебнулся и никак не мог прокашляться. Кепку он потерял, черные слипшиеся пряди упали на глаза, но он неотрывно смотрел на страшный потоп.

Иветта проследила за его взглядом и едва не лишилась чувств.
Цыган ... откинул со лба волосы, вскарабкался по ступенькам и крикнул:
— Держись крепче! Иначе снесет!

Вдруг резко и раскатисто ударило, дом зашатался, затрещали и заскрипели доски, где-то ухнуло, и вода вмиг заполнила весь дом.
Обезумев от страха, Иветта из последних сил стала карабкаться выше и остановилась лишь у двери собственной комнаты. Дом затрещал и зашатался — страх сковал девушку.

— Сейчас рухнет! — Перед глазами у нее замаячило посеревшее от ужаса лицо цыгана. Он поймал ее остановившийся взгляд. — Где дымоход? В какой комнате у вас камин? Труба крепкая, не упадет.
Свирепый взгляд его пробудил Иветту. С неожиданным и необъяснимым самообладанием она спокойно кивнула на дверь:
— Сюда! Камин здесь! Все обойдется!

В комнате у Иветты камин был маленький, два окна, а меж ними пролетал широкий дымоход. Цыган все еще отчаянно кашлял и дрожал всем телом. Он подошел к окну, выглянул.
Внизу меж домом и крутобоким холмом бушевало целое море.
Цыган все кашлял и все так же неотрывно смотрел в окно. Одно за другим валились деревья, вода прибыла уже метра на три. Цыган трясся как в лихорадке, он пытался согреться, прижимая грязные руки к грязной груди.

На посиневшем от холода лице читалось смирение перед судьбой. Он повернулся к Иветте, и тут дом затрещал, словно распадаясь, загрохотало — видно, под напором воды прорвалась какая-то преграда. Что-то обрушилось, наверное, стена. Пол под ногами вспучился и заходил ходуном. И девушка, и цыган на мгновение замерли, цыган закричал:

— Дымоход! Труба устоит! Она как башня! Она спасет! Спасет! Раздевайся и — в постель, не то от холода околеешь!
— Да ничего… Я и так… И так обойдется… — Иветта села на стул, взглянула на цыгана. У самой лицо было бледно, волосы слиплись, взгляд потерянный.
— Ничего не обойдется! — закричал он. — Раздевайся, я разотру полотенцем! Хоть не от холода помрем, если дом рухнет! А выстоит — так даже насморка не схватим.

Он закашлялся, содрогаясь всем телом, стал стягивать через голову мокрую фуфайку. Иззябшее тело и руки не слушались, фуфайка плотно облепила его сильную грудь, лицо.
— Помоги же! — крикнул он глухо.
Иветта послушно ухватилась за край, потянула изо всех сил. Цыган наконец высвободился, стал срывать подтяжки.
— Раздевайся! Возьми полотенце и разотрись! — грубо скомандовал он.
Отчаянное положение, как на войне. Сам словно одержимый стянул с себя брюки, мокрую, прилипшую к телу рубашку.
Красивое тело посинело, его била мелкая дрожь — от холода и пережитого страха. Он схватил полотенце и стал проворно растираться, громко и дробно лязгая зубами, будто тарелки дребезжат.

Иветта видела все как в тумане, однако сообразила, что поступает он верно. Она тоже попыталась сбросить платье. Мокрая, леденящая ткань отнимала все тепло от тела, а с ним из Иветты уходила жизнь. Цыган помог ей сорвать платье и, продолжая растираться, на цыпочках по мокрому полу подошел к двери.
На пороге он так и застыл в предзакатных лучах, голый, с полотенцем в руке: за дверью, где некогда лестница вела вниз к окну на площадке, теперь бушевало безбрежное море, по волнам неслись вывороченные с корнем деревья, доски, всякий хлам. Ни крыльца, ни лестницы, ни самой стены как не бывало. Лишь ощерившиеся половицы на втором этаже.

Не шелохнувшись, стоял он и смотрел вниз. Дул холодный ветер. Цыган напружился и стиснул зубы, чтобы хоть немного унять дрожь, закрыл дверь и вернулся в комнату.
Раздевшись догола, Иветта пыталась растереться полотенцем; дрожала она так, что мутило.
— Отлично, — крикнул цыган, — все в порядке! Вода выше не поднимется! Отлично!
Он принялся растирать ее своим полотенцем, хотя у самого зуб на зуб не попадал. Крепко ухватив ее за плечо, он непослушною рукою медленно тер и тер ее нежное тело, как мог вытер волосы, облепившие ее маленькую головку.
Вдруг он остановился.
— Ложись в постель, — скомандовал он, — мне и самому пора растереться.

Он едва выговаривал слова — так сильно стучали зубы. Все еще дрожа, Иветта покорно забралась в постель. Цыган что есть мочи тер себя полотенцем, стараясь согреться.
Вода прибыла еще немного. Солнце зашло. На горизонте догорали багровые отблески. Цыган вытер голову, взъерошив копну черных волос, отдышался — его снова затрясло, — еще раз выглянул в окно и принялся растирать грудь. Опять закашлялся. Полотенце окрасилось кровью, — видно, где-то поранил себя. Боли, однако, он не чувствовал.

Вода по-прежнему бурлила и рокотала, била об стену чем-то тяжелым. С запада налетел холодный, колючий ветер.
От каждого удара дом сотрясался и стонал так, что стыла кровь в жилах. Ужасом наполнилась душа цыгана. В который раз подошел он к двери, открыл, и сразу в комнату вместе с рокотом и шумом волн ворвался ветер. Цыган все смотрел в страшный прогал меж двух стен: бушует стихия в этот предвечерний час, уже обрисовался узкий серпик месяца, несутся по небу черные тучи, гонит их холодный, злой ветер.


Стиснув зубы, он закрыл дверь — что ж, будь что будет, судьбы не миновать. Подобрал полотенце Иветты — оно посуше и без кровавых пятен, — снова вытер голову и пошел к окну, ему не хотелось, чтобы Иветта видела, что он бессилен унять дрожь. Иветта с головой укрылась белым стеганым одеялом и простынями, тщетно пытаясь согреться. Цыган положил руку на одеяло — оно ходило ходуном, — пусть Иветта чувствует, что не одна. Но она все дрожала.

— Ну вот, все и обошлось, — сказал он. — Все обошлось. Вода убывает.
Иветта откинула с мертвенно-бледного лица одеяло и взглянула на цыгана. Как в тумане увиделось ей посиневшее, неправдоподобно спокойное лицо. Она и не замечала, что у него зуб на зуб не попадает. Видела лишь его глаза: горящие, полные жизни и вместе с тем покойные, смиренные, безропотно приемлющие судьбу.
— Согрейте меня! — клацая зубами, простонала она. — Согрейте! А то я умру от холода!
И все ее маленькое, скорчившееся под белым одеялом тело содрогнулось — казалось, дрожь разрушит его вконец.
Цыган кивнул, обвил ее руками и крепко прижал к себе, усмиряя и собственную дрожь. А дрожал он, не переставая и уже не замечая этого. Сказывалось нервное напряжение.

Для Иветты крепкое объятие цыгана было словно спасительный островок для утопающего. На сердце, доселе исполненном ужаса и тревоги, полегчало. И хотя прильнувшее к ней тело цыгана, незнакомое, гибкое, сильное, содрогалось так, словно сквозь него пропустили электрический ток, Иветта успокоилась, почуяв силу и уверенность в каждом мускуле, и мало-помалу перестала дрожать.
Скоро затих и он. Схлынуло непомерное напряжение, отпустил сосущий под ложечкой страх. Пронизывающий холод уступал теплу. Они отогрелись, и мучительный, кошмарный полусон, в котором они пребывали все это время, сменился сном спокойным и глубоким...

Солнце стояло уже высоко, а селяне с лестницами все не могли переправиться через реку Пэпл. Мост снесло. Но сейчас вода отступала, дом накренился, будто застыл перед рекой в чопорном поклоне, вокруг нанесло ила, досок, всякого хлама; западная стена обвалилась, зияли страшные прогалы комнат на обоих этажах; на земле — груда кирпичей и штукатурки.

Никаких признаков жизни в доме не было видно. Из-за реки за домом наблюдал садовник, пришла и кухарка — ее разбирало любопытство. Когда она увидела бегущего к дому цыгана, то решила, что он грабитель и душегуб, и убежала, схоронившись меж лиственницами на склоне.

Там же, на задах, приметила она и его повозку. Уже вечером садовник отвел лошадь на постоялый двор в ближнем селении.
Вот и все, что узнали жители Пэплуика, пока не переправились с лестницами через реку. К дому подошли опасливо — не ровен час рухнет, так он накренился фасадом, а заднюю стену точно срезало.
Едва поставили лестницу, как из соседнего селения прибежали с известием, что на постоялый двор приходила старая цыганка и сказала, что ее сын видел Иветту на крыше дома. Но полицейский уже залез наверх и высадил окно в комнате Иветты.

Услышав звон стекла, она очнулась от глубокого сна, вздрогнула всем телом, закричала и еще плотнее закуталась в простыню. Полицейский лишь изумленно ахнул.
— Мисс Иветта, это вы?
Повернулся и крикнул стоявшим внизу:
— Мисс Иветта здесь, в постели!
Убоявшись шаткой лестницы, полицейский перелез через подоконник в комнату.
— Не бойтесь, мисс! — проговорил он. — Не волнуйтесь. Вы в безопасности.
От чего в безопасности? От кого? Со сна ей пришло в голову, что полицейский имеет в виду цыгана. Да, первым делом она подумала о нем. Где-то он, спасший ее от великого потопа человек?

Рядом его нет. Нет! А в комнате полицейский. Что ему надо?
Она потерла ладонью лоб.
— Одевайтесь, мисс, и мы спустим вас на землю. Дом может рухнуть. Я полагаю, в других комнатах никого нет?
Он осторожно ступил в коридор и с ужасом уставился на прогал вместо стены.
На застывшем лице Иветты запечатлелось лишь разочарование. Она проворно поднялась с постели, прикрываясь простыней, быстро оглядела себя и открыла гардероб.
Она оделась, посмотрела в зеркало, ахнула... Впрочем, не все ли сейчас равно! Цыгана ведь рядом нет!
Грязной кучей валялась на полу ее одежда. А там, где он оставил свою, — лишь грязное пятно на ковре да два окровавленных полотенца. И больше никаких следов. Иветта стала приглаживать волосы. Постучал полицейский.

— Войдите, — откликнулась Иветта.
Он с облегчением заметил, что она уже одета и, кажется, в здравом уме.
— Нам бы, мисс, поскорее выбраться отсюда, дом вот-вот рухнет, — повторил он.
— Да что вы говорите! — спокойно взглянула на него Иветта. — Неужто рухнет?
Снизу закричали. Иветта подошла к окну. Внизу она увидела отца. Заливаясь слезами, он воздевал к ней руки.
— Папа, я жива-здорова! — говорила Иветта спокойно, хотя душа полнилась совсем иными чувствами. Ни за что не расскажет она ему о цыгане! По щекам у нее тоже побежали слезы.
— Не плачьте, мисс, не плачьте. Господин настоятель лишился матери, но он благодарен небу, что сохранил дочь! Ведь мы все думали, что и вы утонули, даже не сомневались.
Иветта взглянула вниз на далекую землю и твердо решила про себя: «Нет! Ни за что на свете!» И тут же вспомнились слова цыгана: «Обрети смелость в теле своем!»

​

Рассказывая о спасении, она лишь упомянула, что цыган втащил ее на крыльцо, а дальше она сама выбралась на лестницу и едва доползла до своей комнаты. О цыгане было известно только, что он жив. Об этом сказала старуха, когда пришла на постоялый двор за повозкой и лошадью.
Иветта мало что могла рассказать. Она была молчалива, подавленна, происшедшее с ней помнила плохо. На нее это похоже.
Вспомнил о цыгане Боб Фрамли:
— По-моему, он заслуживает медали!
И вся семья вдруг оторопело примолкла.
— Конечно же, нам нужно его отблагодарить! — воскликнула Люсиль.
Настоятель вместе с Бобом сели в машину и поехали к карьеру.
Но табора там не оказалось. Цыгане снялись с места и ушли неизвестно куда.
Лежа в постели, Иветта повторяла с тоскою в сердце:
— Я люблю его! Люблю его! Люблю!
Не хотелось жить — так велико было ее горе. И в то же время разумом она смирилась с тем, что его нет, поняла, до чего мудро он поступил.

​

Николай Бессонов​

После бабушкиных похорон Иветта получила записку из безвестного местечка:
«Дорогая мисс!
Я прочел в газете, что после того купания Вы живы-здоровы, как, впрочем, и я. Хотелось бы повидать Вас когда-нибудь. Может, на ярмарке скота в Тайдсуэлле. Или, может, когда случится быть в Ваших краях. В тот день я шел к Вам попрощаться. Так и не удалось, помешала река. Живу надеждой.
Ваш покорный слуга
Джо Босуэлл».

Только сейчас Иветте пришло в голову: а ведь у цыгана есть имя.

​

​

​

​

​

 

Александр Сергеевич Пушкин

​

ЦЫГАНЫ (1824)

Цыганы шумною толпой
По Бессарабии кочуют.
Они сегодня над рекой
В шатрах изодранных ночуют.
Как вольность, весел их ночлег
И мирный сон под небесами;
Между колесами телег,
Полузавешанных коврами,
Горит огонь; семья кругом
Готовит ужин; в чистом поле
Пасутся кони; за шатром
Ручной медведь лежит на воле;
Всё живо посреди степей:
Заботы мирные семей,
Готовых с утром в путь недальний,
И песни жен и крик детей
И звон походной наковальни.
Но вот на табор кочевой
Нисходит сонное молчанье
И слышно в тишине степной
Лишь лай собак да коней ржанье.
Огни везде погашены.
Спокойно всё: луна сияет
Одна с небесной вышины
И тихий табор озаряет.
В шатре одном старик не спит;
Он перед углями сидит,
Согретый их последним жаром,
И в поле дальнее глядит,
Ночным подернутое паром.
Его молоденькая дочь
Пошла гулять в пустынном поле.
Она привыкла к резвой воле,
Она придет; но вот уж ночь,
И скоро месяц уж покинет
Небес далеких облака -
Земфиры нет как нет; и стынет
Убогий ужин старика.

Но вот она; за нею следом
По степи юноша спешит;
Цыгану вовсе он неведом.
"Отец мой, - дева говорит, -
Веду я гостя; за курганом
Его в пустыне я нашла
И в табор на ночь зазвала.
Он хочет быть как мы цыганом;
Его преследует закон,
Но я ему подругой буду.
Его зовут Алеко - он
Готов идти за мною всюду".


Старик.
Я рад. Останься до утра
Под сенью нашего шатра
Или пробудь у нас и доле,
Как ты захочешь. Я готов
С тобой делить и хлеб и кров
Будь наш - привыкни к нашей доле,
Бродящей бедности и воле -
А завтра с утренней зарей
В одной телеге мы поедем;
Примись за промысел любой:
Железо куй - иль песни пой
И селы обходи с медведем.

Алеко.
Я остаюсь.

Земфира.
Он будет мой -
Кто ж от меня его отгонит?
Но поздно... месяц молодой
Зашел; поля покрыты мглой,
И сон меня невольно клонит...

Светло. Старик тихонько бродит

Вокруг безмолвного шатра.
"Вставай, Земфира: солнце всходит,
Проснись, мой гость! пора, пора!..
Оставьте, дети, ложе неги!.."
И с шумом высыпал народ;
Шатры разобраны; телеги
Готовы двинуться в поход.
Всё вместе тронулось - и вот
Толпа валит в пустых равнинах.
Ослы в перекидных корзинах
Детей играющих несут;
Мужья и братья, жены, девы,
И стар и млад вослед идут;
Крик, шум, цыганские припевы,
Медведя рев, его цепей
Нетерпеливое бряцанье,
Лохмотьев ярких пестрота,
Детей и старцев нагота,
Собак и лай и завыванье,
Волынки говор, скрып телег,
Всё скудно, дико, всё нестройно,
Но всё так живо-неспокойно,
Так чуждо мертвых наших нег,
Так чуждо этой жизни праздной,
Как песнь рабов однообразной!..

 

Эмир Кустурица Фрагмент фильма "Черная кошка, белый кот".
Хулиганство по-цыгански.

​

 

О.Деметер-Чарская. Отрывки из книги «Судьба цыганки».

​

Ольга Деметер-Чарская происходит из семьи цыган-котляров. Родилась в 1915 году, в детстве кочевала. Поскольку котлярские семьи занимались ремеслом, из них крайне редко выходили артисты. Семья Деметер – редкое исключение. Работать на эстраде Ольга Степановна начала ещё до войны. Она вышла замуж за цыганского артиста из Ленинграда, Алексея Дулькевича. В годы войны выступала перед ранеными бойцами, некоторое время работала в театре «Ромэн». Ольга Деметер-Чарская проявила себя не только как танцовщица и певица. Её знают также как автора замечательных цыганских песен и балетмейстера. Проявила она себя и в литературе. Книга «Судьба цыганки» вышла несколькими изданиями (в том числе и на котлярском диалекте). В предлагаемых вашему вниманию главах артистка вспоминает послевоенные времена, когда она с мужем создала цыганский ансамбль в Ленинграде. Эти воспоминания воссоздают атмосферу политического давления, в которой приходилось тогда работать национальным ансамблям. Тем не менее, видно, что несмотря на запреты и навязанный репертуар, цыгане ухитрялись нести зрителям радость от встреч с таборной песней и пляской.

Снова Ленинград​

Я очень люблю свой цыганский театр. Кроме театра у нас, цыган, к сожалению, нет ничего, но нам, эстрадным артистам, было скучновато работать в драматическом театре. Мы привыкли открыть занавес и работать, а тут приходится долго сидеть за кулисами, выжидая реплику, которая позволит выйти к зрителям на две-три минуты. Да и с жильём у нас в Москве было плохо. Мы снимали комнату, и на это уходила вся моя зарплата. После окончания войны у нас с мужем усилилось желание уехать в Ленинград и работать на эстраде. «Ромэн», кстати, как раз собрался туда на гастроли. Мы стали готовиться к тому, чтобы остаться в Ленинграде постоянно. Но где? И как? Этого мы еще не знали.
Театр поехал в Ленинград только в июле и всего на две недели. Там мы смогли найти одну знакомую женщину, бывшую нашу соседку, которая, пережив блокаду, чудом уцелела. О родителях Дулькевича она сказала, что смутно помнит, когда их в последний раз видела. Эта же соседка разрешила нам временно у нее пожить. Ленинград не был разрушен немцами, но на многих домах были следы обстрелов в виде лунок. Был выщерблен и большой серый дом на улице Марата, 77, где мы когда-то жили и в котором сейчас проживают чужие люди.
Мы обратились в райжилотдел с просьбой оказать нам помощь в связи с потерей родителей, квартиры и всего имущества. Через некоторое время нам дали комнату в коммунальной квартире на улице Глазовой. Там требовался капитальный ремонт, на потолке кухни была провалена балка. Родственники из Москвы помогли нам деньгами. Через три месяца мы переехали в отремонтированную комнату и запели:

Нет ни вилки, ни ножа,
Эта песня хороша,
Начинай сначала!

Работать надо, но где? Мы обратились в Ленгосэстраду, предложили певческий номер. Но, поскольку у нас не было дипломов, нам даже в прослушивании отказали. Тогда мы попытались устроиться в клуб преподавать гитару и цыганский танец. Снова отказ.
Мы попытались объяснить, что у нас большой опыт. Что в России по цыганскому танцу школ никогда не было. Что если преподаватели русских народных или классических танцев берутся ставить цыганский танец, то из этого получается псевдоцыганское искусство или просто цыганщина. Ничего этого директор клуба и слушать не желал.
«Какой у меня может быть диплом, — задумалась я, — когда кроме мамы, которая училась всего одну зиму, у меня учителей никогда не было?» За школьной партой я сидела, уже будучи замужем, и то только на родительском собрании. Ноты я узнала, подслушивая фортепианный урок брата. С классическим балетом ознакомилась случайно через двоюродную сестру Рупиш. Мама рассказывала, что я с трёхлетнего возраста умела хорошо плясать, и весь табор восхищался мной. Когда я по букварю научилась читать по слогам, меня заинтересовала книга «Всадник без головы». Видимо из-за иллюстрации: на коне сидит человек без головы. Я сама себе сказала: «Когда дочитаю эту книгу, уже буду читать как взрослые». Так оно и произошло. Меня интересовало всё: гитара, рояль, пение, пляска, чтение. Я помню, когда мне было восемь-девять лет, мама взяла меня с собой в церковь. Мне очень понравилось пение хора, поэтому я стала ходить в церковь одна. Стоя у клироса, я подражала певчим. Голос у меня был высокий, как у них. Регент обратил на меня внимание. После того, как я выучила молитвы: «Отче наш», «Верую» и «Достойно есть», он разрешил мне подняться к певчим на клирос. Я не знала, что эти мелодии написаны великими композиторами: Бахом, Чайковским. Мне казалось, что их сочинил Бог. Вскоре мы из этого города уехали. В других городах я ходила в церковь только по праздникам.
Когда я научилась бегло читать, я читала всё подряд: Толстого, Пушкина, Гончарова, Бальзака, Мопассана. Сейчас мне кажется, что в те времена я, кроме романтической любви, ничего не понимала. Бралась читать неоднократно «Мёртвые души» Гоголя, но так и откладывала книгу. Только через много лет я поняла, что Гоголь своими героями знакомит читателя с современной ему Россией. «Как всё это интересно, — подумала я. — Дети всё это узнают в школе, а я только сейчас, с таким опозданием. Ну что ж. Как говорится — лучше поздно, чем никогда!»
«Что раздумывать? — сказала я мужу. — Ты, Алеша, без диплома — зато прекрасный музыкант, а я — певица и танцовщица. Багаж движений у меня большой. Тропачки, чечетки, батманы, пируэты. Даже хлопушки знаю, которые делают в танце мужчины. И таборным танцем владею, и городским. Значит, мы вполне можем сами организовать цыганский ансамбль, а участвовать в нём будут такие же, как и мы, артисты без дипломов. Если они чего-то не знают, мы их научим».
Начинать было трудно. Во время войны погибло много цыган-артистов, которые жили в Новой деревне. О предках этих людей писали Пушкин и Толстой. Смерть профессиональных артистов сильно подкосила цыганское искусство.
Большинство цыган по своей природе умеют петь и плясать. Обладают прекрасным слухом и ритмом. Но делают они всё это, не подчиняясь правилам сцены. Музыка для танца уже пошла, а он или она начнут плясать, когда им вздумается. Или музыка продолжается, а танцоры плясать уже закончили. Я знаю, что в русских деревнях тоже пляшут произвольно. Набирая в коллектив цыганскую молодёжь, мы должны были приучить её к сценическим законам. Это было равносильно тому, что посадить птичку в клетку. Некоторые, умея хорошо плясать, отказывались заниматься. Боялись, что по правилам у них ничего не получится.

​

Однажды раздался телефонный звонок. Я подняла трубку. Молодой голос спросил:
— Вы в артисты принимаете?
Я сразу поняла — звонит цыганка, что называется, из народа.
— Как тебя зовут? — поинтересовалась я.
— Хыба, — ответил голос в трубке.
— А сколько тебе лет?
— Семнадцать.
— Чем ты занимаешься? — продолжила я расспросы.
— Гадаю на Сенном рынке.
— Ну, приезжай. Посмотрим, что ты умеешь.
В назначенный час на пороге появилась кое-как одетая девушка в раскисших от весенней слякоти валенках. На пороге она разулась и, глянув на её мокрые ноги, я раздумала дать ей свои туфли для танца.
— Проходи, — пригласила я.
Хыбу не надо было приглашать дважды. Она пошла в комнату, оставляя за собой влажные следы. Дулькевич взял гитару. Мы запели. Пол заходил под ней ходуном. Что это был за танец! У Хыбы оказалась лихая народная манера. Юная цыганка разгорячилась, глаза заблестели, волосы разлохматились. От неё чуть ли не валил пар. Прошло уже много времени, а она всё не останавливалась. Ноги мелькали как заведенные. Конечно, мы с Дулькевичем взяли Хыбу. Одели, обули, как подобает артистке. На сцене она имела большой успех, хотя поначалу не умела вовремя закончить танец и мы ей украдкой делали знаки: «Уходи. Понемножку уходи за кулисы».

​

​

Много мне тогда пришлось приложить терпения... К счастью, в создаваемый нами ансамбль вошли и профессионалы с довоенным опытом. Сейчас я о них расскажу.
С фронта приехала Зина Марцинкевич, Она, можно сказать, случайно воскресла. В сорок первом году её мужа взяли в армию, и она осталась в Ленинграде с грудным ребенком. В блокаду она получала по карточкам 100 граммов хлеба и столько же и на ребенка. Когда от голода у неё пропало молоко, ребенок умер. Чтобы не срезали паёк, она спрятала тело под кровать. Ей тогда было 20 лет от роду. День ото дня её силы таяли. Спустя какое-то время она вышла на улицу и у клуба услышала музыку. Здесь надо сказать, что с четырнадцати лет Зина плясала в этнографическом ансамбле. Обессиленная, она еле поднялась на второй этаж, где репетировали для выезда на фронт военные девушки.
— Примите меня, — вымолвила Зина.
— Мы старух не принимаем! — ответили девушки.
— Я не старуха! — возразила цыганка, встала в танцевальной позе на полупальцы и... тут же упала.
Девушки привели её в сознание и, кое-как накормив, велели для переговоров прийти завтра.
У себя дома Зина ни завтра, ни послезавтра с кровати встать не могла. Бригада, которая ходила по квартирам собирать умерших, обнаружив под кроватью мёртвого младенца, заодно бросила в набитый трупами грузовик и мать. Потом им показалось, что в цыганке еще теплится жизнь. Проезжая мимо больницы, они сгрузили Зину в коридор. Больница была переполнена, и всё же одна из медсестер обратила внимание на умирающую. Она поделилась с ней своим пайком. Спустя два дня Зина воскресла. Её спросили, куда её отвезти. Она попросила — в клуб. Так Зина попала в концертную бригаду и проездила с ней всю войну. В Ленинград она вернулась в солдатской шинели.*

* Некоторые подробности биографии Зины Марцинкевич переданы здесь неточно. В частности, она служила не в концертной бригаде, а в частях ПВО. Молодая цыганка действительно пела во время войны — но в военной самодеятельности.

В послевоенные годы воскресла не только одна Зина. Однажды у нас на пороге появилась женщина. С виду — старуха. Это вернулась младшая сестра моего мужа, Ольга Дулькевич. Ей был всего 31 год!
Война круто изменила судьбу и этой цыганской артистки. Нападение немцев застало её на гастролях во Львове. Певица, вместе с мужем, украинским цыганом Васей Лиманским, вернулась в Ростов. Там гитариста уже ждала повестка. Наскоро собравшись, Василий ушел и тут же был отправлен на фронт. Доставили повестку и его семнадцатилетнему брату, но Вова в военкомат не явился, решил спрятаться. Когда пришли с обыском, Ольга сказала, что его нет дома — так она попала в укрыватели дезертиров. Конечно, ей не поверили, стали искать и обнаружили парня в трубе. После этого — Вову в армию, Ольгу в тюрьму.
Вышла на свободу она только по окончании войны. Она явилась к нам грязная, голодная, оборванная, полуголая, с опухшими ногами. У неё был диабет и куриная слепота. Долго мы не могли привести её в человеческий вид. Трудно было поверить, что она была на четыре года моложе брата.
А вот танцоры Андрей Лебедев и Николай Орлов, с которыми мы до войны работали в Ленгосэстраде, все эти годы служили в Краснознамённом ансамбле и вернулись с фронта невредимыми — хотя во время пляски пули свистели у них над головой . Ещё мы узнали, что на Пороховых живет семья русских цыган Ткачёвых: мать Стеша и четыре дочери. До войны мы знали Настю, одну из дочерей. Теперь мы познакомились ближе. Стеша нам рассказала, что её муж Николай погиб в блокаду, а их эвакуировали через Ладожское озеро. Когда война окончилась, они возвращались в Ленинград, и всё мечтали: «Хоть бы раскинуть шатёр там, где раньше жили». К счастью, их деревянный домик на Пороховых уцелел... Стешины дочери: Маня, Настя и Дуся оказались поющими и танцующими. Они с удовольствием согласились работать с нами в ансамбле. Самая младшая дочь, Лёля, ещё не умела тогда петь и плясать.
Кстати, спустя два года, мой брат Георгий, закончив в Ленинграде институт, взял в жены Стешину дочь Дусю, с которой живет и по сей день.

​

 

Марина Цветаева:
"Мой первый Пушкин - Цыганы. Таких имен я никогда не слышала: Алеко, Земфира, и еще - Старик. Я стариков знала только одного - сухорукого Осипа в тарусской богадельне, у которого рука отсохла - потому что убил брата огурцом. Потому что мой дедушка, А. Д. Мейн - не старик, потому что старики чужие и живут на улице.
Живых цыган я не видела никогда, зато отродясь слышала про цыганку, мою кормилицу, так любившую золото, что когда ей подарили серьги и она поняла, что они не золотые, а позолоченные, она вырвала их из ушей с мясом и тут же втоптала в паркет.

Но вот совсем новое слово - любовь. Когда жарко в груди, в самой грудной ямке (всякий знает!) и никому не говоришь - любовь. Мне всегда было жарко в груди, но я не знала, что это любовь. Я думала - у всех так, всегда - так.
Оказывается - только у цыган. Алеко влюблен в Земфиру.
А я влюблена - в Цыган: в Алеко, и в Земфиру, и в ту Мариулу, и в того цыгана, и в медведя, и в могилу, и в странные слова, которыми все это рассказано. И не могу сказать об этом ни словом: взрослым - потому что краденое, детям - потому что я их презираю, а главное - потому что тайна: моя - с красной комнатой, моя - с синим томом, моя - с грудной ямкой. Но, в конце концов, любить и не говорить - разорваться, и я нашла себе слушательницу, и даже двух - в лице Асиной няньки Александры Мухиной и ее приятельницы - швеи, приходившей к ней, Когда мать заведомо уезжала в концерт, а невинная Ася - спала.
- А у нас Мусенька - умница, грамотная, - говорила нянька, меня не любившая, но при случае мною хваставшаяся, когда исчерпаны были все разговоры о господах и выпиты были все полагающиеся чашки.
- А ну-ка, Мусенька, расскажи про волка и овечку. Или про того барабанщика.
И вот однажды, набравшись духу, с обмирающим сердцем, глубоко глотнув:
- Я могу рассказать про Цыган.
- Цы-ган? - нянька, недоверчиво, - про каких таких цыган? Да кто ж про них книжки-то писать будет, про побирох этих, руки их загребущие?

- Это не такие.Это - другие. Это - табор.
- Ну, так и есть табор. Всегда возле усадьбы табором стоят, а потом гадать приходит - молодая чертовка: "Дай, барынька, погадаю о твоем талане...", а старая чертовка - белье с веревки, али уж прямо - бриллиантовую брошь с барынина туалета...
- Не такие цыгане. Это - другие цыгане.
- Ну, пущай, пущай расскажет! - приятельница, чуя в моем голосе слезы, - может, и вправду другие какие... Пущай расскажет, а мы - послушаем.
- Ну, был один молодой человек. Нет, был один старик и у него была дочь. Нет, я лучше стихами скажу. Цыганы шумною толпой
- По Бессарабии кочуют
- Они сегодня над рекой
- В шатрах изодранных ночуют
- Как вольность, весел их ночлег
- и так далее - без передышки и без серединных запятых - до:
звон походной наковальни, которую, может быть, принимаю за музыкальный инструмент, а может быть просто - принимаю.
- А складно говорит! как по писаному! - восклицает швея, тайно меня любящая, но не смеющая, потому что нянька - Асина.
- Мед-ве-сдь...- осуждающе произносит нянька, повторяя единственное дошедшее до ее сознания слово.
- А вправду - медведь. Маленькая была, старики рассказывали - завсегда цыгане медведя водили. "А ты, Миша, попляши!" И пляса-ал.
- Ну, а дальше-то, дальше-то что было? (швея).
- И вот, к этому старику приходит дочь и говорит, что этого молодого человека зовут Алэко.
Нянька:
- Ка-ак?
- Алэко!
- Ну уж и зовут! И имени такого нет. Как говоришь, зовут?
- Алэко.
- Ну и Алека - калека!
- А ты - дура. Не Алека, а Алэко!
- Я и говорю: Алека.
- Это ты говоришь: Алека, я говорю: Алэко: э-э-э! о-о-о!!
- Ну, ладно: Алека - так Алека.
- Алеша, - значит, по-нашему (приятельница, примиряюще).
- Да дай ей, дура, сказать, - она ведь сказывает, не ты. Не серчай, Мусенька, на няньку, она дура, неученая, а ты грамотная, тебе и знать.
- Ну, эту дочь звали Земфира (грозно и громко):
Земфира - эта дочь говорит старику, что Алэко будет жить с ними, потому что она его нашла в пустыне: "Его в пустыне я нашла И в табор на-ночь зазвала".
А старик обрадовался и сказал, что мы все поедем в одной телеге: "В одной телеге мы поедем - та-та-та-та, та-та-та-та
- И села обходить с медведем"...
- С медве-едем, - нянька, эхом.
- И вот они поехали, и потом очень хорошо все жили, и ослы носили детей в корзинах...
- Кто это - в корзинах?..
- Так: "Ослы в перекидных корзинах
- Детей играющих несут
- Мужья и братья жены девы
- И стар и млад вослед идут
- Крик, шум, цыганские припевы
- Медведя рев, его цепей..."

Нянька:
- Да уж будет про медведя! Со стариком-то - что?
- Со стариком - ничего, у него молодая жена Мариула, которая от него ушла с цыганом, и эта, тоже, Земфира - ушла.
Сначала все пела:
- Старый мужг грозный муж! Не боюсь я тебя!
- это она про него, про отца своего, пела, а потом ушла и села с цыганом на могилу, а Алэко спал и страшно хрипел, а потом встал и тоже пошел на могилу, и потом зарезал цыгана ножом, а Земфира упала и тоже умерла.
Обе, в голос:
- Ай-а-ай! Ну и душегуб! Так и зарезал ножом? А старик-то - что?
- Старик - ничего, старик сказал:
- Оставь нас, гордый человек! и уехал, и все уехали, и весь табор уехал, а Алэко один остался.
Обе, в голос:
- Так ему и надо. Не побивши - убивать! А вот у нас в деревне один тоже жену зарезал,
- да ты, Мусенька, не слушай (громким шепотом) - застал с полюбовником. И его в раз, и се. Потом на каторгу пошел.
Васильем звали. Да-а-а... Какой на свете беды не бывает. А все она, любовь.

​

***
Дитя разгула и разлуки,
Ко всем протягиваю руки.
Тяну, ресницами плеща,
Всех юношей за край плаща.

Но голос: "Мариула, в путь!"
И всех отталкиваю в грудь.

​

***
Какой-нибудь предок мой был - скрипач,
Наездник и вор при этом.
Не потому ли мой нрав бродяч
И волосы пахнут ветром!

Не он ли, смуглый, крадет с арбы
Рукой моей - абрикосы,
Виновник страстной моей судьбы,
Курчавый и горбоносый.

Дивясь на пахаря за сохой,
Вертел между губ - шиповник.
Плохой товарищ он был,-лихой
И ласковый был любовник!
Любитель трубки, луны и бус,
И всех молодых соседок...
Еще мне думается, что - трус
Был мой желтоглазый предок.
Что, душу чeрту продав за грош,
Он в полночь не шел кладбищем!
Еще мне думается, что нож
Носил он за голенищем.
Что не однажды из-за угла
Он прыгал - как кошка - гибкий...
И почему-то я поняла,
Что он - не играл на скрипке!
И было всe ему нипочем,
- Как снег прошлогодний - летом!
Таким мой предок был скрипачом.
Я стала - таким поэтом.

23 июня 1915

 

​

Цыгане в Англии​

​

Рэймонд Бакленд. "Цыгане. Тайны жизни и традиции":​

​

Говоря о книгах, посвящённых цыганам, следует отметить, что романтизированное изображение их жизни, характерное для XIX столетия, сегодня сменилось описанием суровой реальности. Современные авторы стремятся уделять основное внимание бедности цыган, тяжёлым условиям их быта, «жалкой участи» этих «отщепенцев», которые отчаянно нуждаются в том, чтобы влиться «в русло цивилизации». При этом подразумевается, что они должны влиться в него до такой степени, чтобы полностью утратить своеобразие.​

Будучи пошратом (цыганом-полукровкой) и ценителем всего цыганского, я хотел бы сохранить романтические представления об этом народе (самоназвание - рома). Не пытаясь отрешиться от реальности, в которой цыгане пребывают в наши дни (причём её необязательно именовать пресловутым цыганским вопросом), я стремлюсь показать положительные стороны их жизни.​

Какой бы ни была жизнь цыган сегодня, их прошлое весьма романтично: они жили в ярких вардо и бендерах, готовили пищу на кострах, переезжали с места на место, добывая себе пропитание умом и хитростью. Сам я рос в Англии в 1930-х годах и был свидетелем постепенного исчезновения таборов, кочующих по этой стране. В наши дни, насколько мне известно, осталась только одна семья английских цыган, которая живёт «как в старину». Да, есть и другие кочующие семьи, но они включили в свою жизнь современные удобства (даже переносные телевизоры). Большинство из этих семей сменили старые повозки, запрягаемые лошадями, на комфортабельные трейлеры.​

​

Цыгане теряют и этническую самобытность. Вскоре после Второй мировой войны британские власти заставили цыган отдавать детей в школы как минимум на один год. Это обстоятельство вынуждало их отказываться от традиционного кочевого образа жизни. Если они всё же пытались странствовать, им препятствовали местные чиновники, издававшие разнообразные постановления, как кажется, с единственной целью – «удержать бродяг на месте». Как выразился Пьер Дерлон (Derlon P. Secrets of the Gypsies. New York: Ballantine, 1977):
«Бюрократия, полицейское государство, национализм и узколобая мещанская психология успешно расправляются с последними из „свободных людей“. Было время, когда единственными значимыми вещами для цыгана были его племя, несколько квадратных футов земли, на которой он спал, и звёздное небо над головой. Пробуждение оказалось суровым». Поистине суровым!
Моим намерением при написании этой книги было запечатлеть кое-что из прошлого цыган, перед тем как оно окончательно исчезнет. Чтобы эта часть их жизни не была утрачена, я описываю её более подробно. Цыгане были и остаются ярким, гордым, независимым народом. Жаль, если они будут ассимилированы вплоть до окончательного исчезновения.
«В течение тысячи лет после появления племён ариев в Северной Индии этот регион попеременно завоёвывали сначала греки, затем персы, скифы и кушиты. В более поздний период сюда вторглись гунны и мусульмане. Похоже, что постоянный военно-политический беспорядок, вызванный этими завоеваниями, столкнул с места некоторые племена Северной Индии, которые позже стали называться цыганами. Возможно, что этот народ, который завоеватели попытались сделать оседлым, стал двигаться дальше на запад, желая сохранить кочевой образ жизни».

Итак, по тем или иным причинам приблизительно в IX?X веках большие группы людей оставили свою родину и двинулись на запад. Они прошли через Пакистан, Афганистан и Персию, через некоторое время добравшись до Каспийского моря. Там они разделились на две группы. Первая, более многочисленная, отправилась через Турцию и Византию в Болгарию, другая – через Иорданию в Египет.
К 1348 году цыганские кочевники появились в Сербии; некоторые из них направились дальше, в Валахию и Молдавию. К концу XIV века они расселились по Пелопоннесу и Корфу, по Боснии, Трансильвании, Венгрии, Богемии, а в начале XV века – по Западной Европе, достигнув Рима, Барселоны, Орлеана, Хильдесхайма и Парижа. Южная группа прошла через Египет по северному побережью Африки, пересекла Гибралтарский пролив и достигла Гранады в Испании. В 1417 году цыганские кочевники были замечены в Германии, а к 1430 году они добрались до Англии и Уэльса.
Из-за смуглой кожи и яркой одежды цыган некоторые наблюдатели решили, что они – потомки самих древних египтян.
Такое предположение быстро стало общепринятым, и их стали называть египтянами. Постепенно это слово в английском языке подверглось сокращению (Egyptians, Gyptians, Gypsies). В разные времена и в разных местах цыган также называли богемцами, татарами, маврами и даже сарацинами. В действительности же они представляли собой смесь разнообразных североиндийских племён: джатов, натов, дардов, синди и домов. На севере Великобритании самое раннее упоминание о «романах» (Romans), от слова «ром», что значит цыган-мужчина, встречается в книге расходов лорда-казначея Шотландии. В ней отмечено, что 7 фунтов стерлингов было дано «египтянам по приказу короля»; эта запись датирована 22 апреля 1505 года. Чуть позже практически во всех расходных книгах Соединённого Королевства стали частыми статьи с упоминанием развлекающих публику «Gypcy» или «Egypcions».
Неожиданное появление тысяч кочевников вызвало немало недоуменных вопросов у жителей Европы. Кто они? Откуда пришли? Сами цыгане поддерживали идею о том, что они – выходцы из «Малого Египта».
Весьма часто они демонстрировали документы, согласно которым путешествовали под покровительством Папы Римского, императора Германии или других правителей и влиятельных персон. Помимо всего прочего, они заявляли, что им даровано разрешение бродяжничать и собирать милостыню. В те времена Церковь всячески поощряла благотворительность, и цыгане в таких условиях могли существовать вполне безбедно.
Одним из частых трюков был следующий. Цыгане говорили, что на них наложили семилетнюю епитимью за язычество, поселялись в той или иной местности и счастливо жили за счёт местных жителей. Но срок заканчивался, а цыгане всё никуда не уходили. Только тогда их начинали подозревать в обмане.
Кочевники зарабатывали на жизнь песнями и танцами (сам их внешний вид уже привлекал внимание), гадали и занимались предсказаниями. Публике это понравилось, и вскоре оккультные практики стали основным занятием ромов. Кроме того, они дрессировали животных и занимались кузнечным делом. В Византии цыгане некоторое время фактически владели монополией на работы с металлом.
Но первоначальный благоприятный период жизни цыган быстро закончился и во многих странах к ним стали относиться резко отрицательно – по крайней мере, представители власти.
Цыгане приобрели репутацию воров, которая сопутствует им и по сю пору. Это – следствие цыганских представлений о мире. Они верили, что деревья и цветы, птицы и звери созданы для всеобщего удовольствия. И поэтому, когда цыган шёл по дороге и видел яблоню со спелыми плодами, он думал, что нет ничего плохого в том, чтобы остановиться и насладиться этим щедрым даром. Скажем, кролик или фазан были таким же наслаждением, предоставленным богами. И никто не может владеть единолично тем, что боги дали людям в свободное пользование. Неудивительно, что столь наивные представления цыган не вызывали одобрения населения. Позже (и в наши дни) воровство стало для них способом выживания.
Начались преследования, которые, в некоторой степени, имеют место и сейчас. По всей Европе присутствие цыган стало чуть ли не основной социальной проблемой, тем более что их было почти невозможно принудить к оседлому образу жизни. В 1492 году испанский король Фердинанд изгнал цыган из своей страны, заявив, что тем из них, кто посмеет остаться, грозит уничтожение.
Цыган отождествили с ведьмами и колдунами; их обвинили в том, что они прибегают к колдовству и общаются с дьяволом. В 1539 году французский парламент (к мнению которого в 1560 году присоединились и орлеанские Генеральные штаты) призвал «всех этих самозванцев, известных под названиями „богемцы“ или „египтяне“, покинуть королевство под угрозой ссылки на галеры». В Англии в 1531 году подобный указ издал Генрих VIII. В 1572 году их изгнали из Венеции и Милана, в 1662 году – из Швеции.
Но к счастью для цыган, все эти законы и постановления соблюдались не слишком строго. Кроме того, «загадочные египтяне» обрели много сторонников среди местного населения, и им часто удавалось затаиться на какой-то срок, не покидая привычных мест. К концу XVIII века цыгане всё ещё бродили по большей части Западной Европы. Бессмысленная жестокость по отношению к ним наконец?то стала рассматриваться как пустая трата сил. Страны, пытавшиеся избавиться от цыган путём депортации, способствовали таким образом их распространению по всему миру. Из Англии цыган высылали в Австралию и Новую Англию, из Франции в Луизиану, из Испании в Бразилию.
Но особенно жестоко расправлялись с цыганами в середине XX века. Во время Второй мировой войны в одной только Франции нацисты создали одиннадцать концентрационных лагерей для цыган. В лагерях смерти погибло по меньшей мере четверть миллиона представителей этого народа. Согласно некоторым утверждениям, всего на территориях, подвластных Германии, было уничтожено около 600 000 цыган.

В середине XIX века в Германии с «цыганским вопросом» пытались покончить путём реформы. Главной действующей силой этой реформы стала Церковь. К цыганам, особенно к детям, направляли миссионеров. Принудительное обращение в христианство должно было поставить окончательную точку в «цыганском вопросе». Схожими методами обращали в христианство многие индейские племена в Америке.
Цыган Клифф Ли сообщает следующее: «Я часто ходил в церковь, но только на крещения. Священники при крещении давали младенцу монетки. Я помню, в детстве мы восемь раз за одно воскресенье посетили церковь и каждый раз крестили одного и того же младенца. В каждой церкви давали другое имя, а младенца взяли взаймы». Так что доход может приносить даже новорождённый!

Цыгане хотя и придерживаются так называемого «мужского шовинизма», в религиозной сфере предпочитают поклоняться женским образам. У них, например, есть святая, которую они называют «Чёрная Сара» или «Сара Кали». Во многих отношениях она отличается от святой Сары у католиков. О ней есть две легенды. Согласно одной легенде, египтянка Сара была служанкой Марии Саломеи и Марии Якобы (матерей святых Якова и Иоанна, родственниц Марии Магдалины) и путешествовала вместе с ними. После жестокого шторма Сара спасла их, найдя по звёздам путь к берегу.
Согласно второй, более интересной легенде, Сара была цыганкой из табора, остановившегося у реки; к нему и подплыла лодка со святыми. Франц де Билль (Franz de Ville. Tziganes. Brussels, 1956) излагает эту историю следующим образом:

«Первой из нашего народа, получившей Откровение, была Сара Кали. Она была благородного происхождения и возглавляла племя на берегах Роны. Она знала многие переданные ей тайны… Ромы в то время исповедовали многобожие; раз в год они возлагали на плечи статую Иштари (Астарты) и выходили в море, чтобы получить там благословение. Однажды Саре было видение, из которого она узнала о прибытии праведников, присутствовавших при смерти Христа, и что ей нужно будет помочь им. Сара увидела, как они подплывают в лодке. Море было неспокойным, и лодка могла в любое мгновение пойти ко дну. Сара бросила своё платье на волны и, используя его как плот, подплыла к праведникам и помогла им достичь берега».

Слово кали с цыганского переводится двояко: «чёрная» и «цыганка». Статуя Сары находится там, где предположительно высадились две Марии – в крипте церкви Святых Марий Морских на острове Камарг, близ устья реки Роны.
Цыганское слово для обозначения духа, или привидения, – «мулло». Этим же словом могут обозначаться и «живые мертвецы», то есть вампиры. Часто утверждается, что тот или иной цыган умер в результате чьих-то злых намерений. Став «мулло», покойный постарается выследить человека, повинного в его смерти. Вампирами могут стать только мёртвые цыгане. «Гауджо» («горджио» или «гаджо»), то есть нецыгане, такими духами не становятся, поэтому их можно не бояться.
Как было сказано выше, начиная по меньшей мере с XV века цыган отождествляли с ведьмами и колдунами.
Без сомнения, образ жизни и верования цыган во многом совпадают со всеобщим представлением о ведьмах. Ведьмам, например, приписывается знание трав. Цыгане также этим отличаются. Благодаря кочевому образу жизни они познакомились со всеми травами и дикими цветами просёлочных дорог и лесных троп. Они собирали лекарственные растения для исцеления своих собратьев, а затем продавали их нуждающимся местным жителям как волшебные зелья. Они так же близко соприкоснулись с природой, как и ведьмы, и вполне может быть так, что поклоняются тем же силам, только под другими названиями.
Английские цыгане в XIX и XX веках странствовали большую часть года, останавливаясь и разбивая лагерь только для того, чтобы перезимовать. Часто зимой воссоединялись различные ветви семейства, остальную часть года кочевавшие раздельно. Встретившись, они рассказывали друг другу новости. У отдельных цыганских семейств были свои предпочтительные места стоянок – там, где, например, у них были хорошие отношения с землевладельцем и где их ждал благосклонный приём. Иногда место стоянки определялось временем года. Например, в начале июля в Эпплби-ин-Вестморланд, расположенном в графстве Камберленд, организуется конная ярмарка (обычно большая распродажа проводится во вторую среду месяца), поэтому цыганские семьи стараются в это время года оказаться поближе к Эпплби. Это самая крупная из подобных ярмарок. Проводятся и менее крупные сельские конные ярмарки – например, в Барнаби, Бригге, Ли, – которые также привлекают к себе торговцев. Те, кто зарабатывает себе на жизнь уличными представлениями, стекаются в места проведения развлекательных ярмарок, вроде Ноттингем-Гуз в октябре. Многие приезжают в Кент на праздник урожая и т. д. Раньше цыгане обычно путешествовали в повозках, запряжённых лошадьми, теперь же их почти повсюду сменили трейлеры.
Цыганская повозка – их дом на колёсах – была поистине произведением искусства. По всей Европе и даже в Америке встречаются различные варианты повозок, но более всего известен английский вариант, то есть вардо. Расцвет вардо пришёлся на конец XIX – начало XX века. Вплоть до Второй мировой войны часто можно было встретить вереницу таких вардо, медленно передвигавшуюся по дорогам Англии, Уэльса и Шотландии
Бродягам доставляло удовольствие вызывать в народе благоговейное изумление, с которым, как они чувствовали, их встречали. Цивилизация, несмотря на многие дарованные ею блага, лишила нас интуитивного восприятия метафизического, но цыгане такого восприятия не теряли благодаря своей близости к природе, а также необходимости добыть себе пропитание.
Говорят, что цыгане не используют своё оккультное знание для помощи другим цыганам. Это верно. Почему?
Не из-за того, что они обманщики и мошенники и не верят в то, что им приписывают. Просто они считают, что все цыгане обладают такими способностями. Ромы применяют свои знания лишь для тех, кто потерял этот дар. Занятие оккультной практикой приносит им более или менее постоянный доход и в то же время обеспечивает уважение со стороны гауджо, вызывая одновременно почтение и страх перед этим уникальным народом.
Отождествление в средние века цыган с колдунами и ведьмами не было лишено оснований. Они из поколения в поколение передавали знания, которые можно было бы назвать ведовством древнего язычества. Использование трав, примитивная магия, гадания – всё это считается повседневной стороной жизни, не чем-то особенным, а просто средством существования. Травы используют для приготовления пищи, лечения, окуривания; гадание и ворожбу – при принятии решений; заговоры и заклинания – для осуществления желаемого.
Всё это вместе и составляет тайны цыган.
Цыганское слово для обозначения ведьмы – «шувихани» («колдун» – «шувихано»), бывает, оно сокращается до «шувани», а в некоторых регионах – до «шувни».
Буквальное его значение – «ведающая сокровенным знанием». Нигде цыгане не считают ведьм злыми, достойными порицания. Они всего лишь представительницы странствующего народа, обладающие особым знанием и способностями, которые могут использовать на благо или во зло – как им захочется.
«Историки заметили, что в XV веке наблюдалось неожиданное возрождение колдовства и чёрной магии; среди его причин, несомненно, стоит назвать появление цыган. Приблизительно к концу XIV века этот кочевой народ распространился по Европе, прибыв, вероятно, из Азии, принеся с собой колдовские обряды, которые в Англии давно были сокрыты под слоем христианства».

То, что Мэпл пишет об Англии, верно и для большей части остальной Европы. Вполне вероятно, что появление цыган послужило искрой, воспламенившей возрождение язычества и колдовства.
Не приходится сомневаться в том, что цыгане более других способствовали распространению веры в магию среди населения.
Леланд цитирует старинное цыганское стихотворение:

Ки шан и Романы,
Адой сан и човхани,

что значит:

«Куда идут цыгане,
там есть и ведьмы».

Цыгане действительно нередко были шарлатанами, но надо признать и то, что определённые магические способности у них всё-таки есть. Одним обманом, жульничеством и надувательством невозможно было бы заниматься на протяжении стольких столетий.
«Нет дыма без огня», – гласит пословица. Цыгане на протяжении многих веков оставались хранителями древних тайн и распространителями этого знания по всему миру.
Клебер заявляет, что шувани происходят от союза молодой девушки с духами воды или огня. (The Gypsies, 1967). Хотя в настоящее время цыгане не слишком верят в подобные легенды. Верно то, что многие шувани проходят через своеобразное испытание, подобное испытанию-видению индейцев, обретающих ранее неизвестное знание. Однако большинство воспитываются под началом старой шувани и перенимают её опыт.

​

​

​

Среди цыган распространено много предрассудков. Приметы, запреты, предсказания – всё это часть повседневной жизни кочевников. В основе всего лежит вера в духов – духов земли, воды, воздуха, лесов и полей. Шувани могут общаться ними. Они выделяют духов трёх стихий. Духи воздуха весьма независимы; они легко могут и навредить человеку, и, наоборот, помочь ему. Им также нравится сбивать людей с пути. Духи земли, напротив, часто называются благородными; они дружелюбны и дают добрые советы. Духи воды могут быть любыми. Иногда, в хорошем настроении, они помогают людям, а иногда могут быть мстительными, вредными или, по крайней мере, недружелюбными.​

Я встречался с одной шувани близ маленького городка Бетус-и-Коэд в Северном Уэльсе. Бетус-и-Коэд, что интересно, – одно из множества мест, Гвиннеде, где самые разные люди почти регулярно встречают фей и эльфов.​

Когда я впервые встретился с шувани Брегус Вуд, 1990 году, ей уже было за восемьдесят лет. Она рассказала мне, что колдовским искусствам её обучала мать начиная с семи лет. Первые два-три года она запоминала названия растений и их лечебные свойства. Затем мать научила её готовить мази и снадобья, смеси, припарки и порошки. Похоже, Брегус была прирождённой целительницей, так как уже в тринадцать лет прославилась на всё графство, и цыгане специально приезжали встретиться с ней. Поэтому, как она сказала, было естественно продолжить своё обучение и заняться исцелением с помощью рук, а затем перейти к заклятиям и заговорам. Когда Брегус было тринадцать лет, её мать умерла, и девочка, несмотря на свой юный возраст, стала шувани племени.​

Леланд пишет:​

​

«Женщины превосходят мужчин в проявлении некоторых способностей, связанных с тайными и оккультными влияниями или силами». И в самом деле, шувани бывает гораздо больше, чем шувано, хотя последние также пользуются известностью, как и их «коллеги»-женщины. Леланд также утверждает: «Магия цыган – не обязательно обман, хотя они пользуются ею и чтобы обманывать. Они сами верят в свои колдовские чары и пользуются ими для себя. Они также верят в то, что существуют женщины – и иногда мужчины, – которые обладают сверхъестественными способностями, частично унаследованными и частично приобретёнными» (Gypsy Sorcery, 1891).​

​

Иногда на то, что ребёнок станет колдуном или ведьмой, указывает знак на его теле при рождении. Некоторые называют такие знаки «стигматами», объясняя их происхождение травмами, полученными отцом или матерью непосредственно перед рождением ребёнка. Например, если отца лягнула лошадь и ребёнок родился с отметиной в виде подковы, то это считается знаком того, что он может стать шувани. Ребёнка будут воспитывать соответствующим образом под руководством знающего человека. К матери такого ребёнка также относятся с величайшим почтением; как выразился один писатель: «Смотрят на неё как на богиню-мать и почитают».​

Красивая цыганка из Гемпшира рассказала мне, что, когда ей хотелось увидеть во сне своих возлюбленных (а их у неё было семь!), она записывала их имена на бумажках. Ложась спать, она прикрепляла эти бумажки себе на грудь. И ей обязательно кто-нибудь снился. По её утверждению, если человек приснится вам три раза подряд, то он обязательно когда-нибудь станет вашим мужем.​

Цыганка из Девона раскрыла мне ещё один способ вызвать интерес к себе у вашего возлюбленного. Нужно использовать какую-нибудь принадлежащую ему вещь. Это может быть лоскуток от одежды, перчатка, письмо или другой образец почерка, даже монетка, которая принадлежала ему долгое время (вероятно, вобрав в себя его энергию). Возьмите этот предмет, и если это ткань, перчатка или обувь, то наполните их рутой. Если же этот предмет нельзя наполнить, то положите его в полотняный мешочек с рутой (в случае с письмом или другой бумагой аккуратно сложив его трижды). Иными словами, в зависимости от вещи её либо наполняют рутой, либо помещают в неё. Повесьте этот предмет или мешочек на угол кровати, и пусть он висит от новолуния до полнолуния. К концу этого периода человек, о котором вы мечтаете, обязательно проявит к вам интерес.​

Необычный способ гадания распространён в Северном Йоркшире. Несколько девушек садятся вокруг костра, вдали от остальных членов племени. Каждая аккуратно заворачивает локон своих волос и отстриженные у себя ногти в листок от дерева. Эти свёртки они кладут в тлеющие угли у самого края костра. Говорят, что если сидеть тихо и внимательно всматриваться, то можно увидеть очертания силуэта будущего жениха. Он якобы приближается к костру и отодвигает листок, чтобы не дать ему сгореть.​

По материалам сайта: http://cigane.clan.su

​

​

 

Марк Александрович Ляндо
Цыганочка

Под городом громадным уносимый,
Сквозь лязг и свист тоннельный я дремал,
Убитый тяжким днем,
Но, был разбужен
Цыганкою, просящей подаянье.

Она стояла на полу вагонном,
Босая, смуглая, и мягким, но и диким
Каким-то взглядом на меня смотрела.
И было ей - пятнадцать или семнадцать,
И цветик синий в пыльных волосах.
Я дал монету ей - идти хотела,
Я ей махнул и дал еще чего-то,
И, вот она пошла, как бы танцуя,
У одного беря и у другого.

А я смотрел вослед и улыбался
Ее походке и лохмотьям ярким,
И взгляду с выраженьем превосходства,
С сознанием какой-то тайны жизни,
Которую давно мы позабыли.
Откуда ты и что иное знаешь?
Иль век мой и вагон лишь смутный сон?

О, как, скажи, прошла ты сквозь эпохи,
От площадей горячих Сарагосы,
Где в танцах карнавала ты сплетала
Сердца в гирляндах знойного восторга?
От бубна, что планетой серебристой
Взлетал над головами, превращая
В бесплотный сон химер ужасных морды,
Жестокость царств и мелких дел жужжанье,
Всю горечь и обиды нашей жизни!..
Одно лишь вечно -
Твоих движений огненных цветенье.

Душа моя, цыганочкой простою
Пребудь во всех шумящих злобах века.
Не забывая в сумраке и гуле
Дыхание морей передрассветных,
Репейника лиловое мерцанье,
И тот костер, что за туманом светит,
И все, что ты по звездам нагадала
Себе когда-то.

 

Максим , спасибо.
Какие красивые фотографии!

 

Несколько смешных фактов из жизни и привычек цыган.
К сожалению, не помню, откуда стащила...
Натура -то цыганская...

Цыгане

Чтобы ярче проявить свои необычные способности, цыгане ведут скрытый ночной образ жизни, поэтому глаза у них немного выпуклые, как у лемуров.

Цыгане доказали, что они могут жить практически везде, где есть какие-нибудь пожитки.
Цыгане не могут находиться на одном месте очень долго, потому что в этом месте быстро заканчиваются пожитки.

Цыгане — настоящие волшебники: они могут за какие-то гроши
провести обряд изгнания темных сил,
предсказать будущее,
вылечить домашних животных,
почистить от тёмной энергетики фамильные ценности,
серебряную посуду и карманы пострадавших.

Цыгане — необычайно добрый народ, их воспитанные дети настолько приветливы к незнакомым людям, что могут без стеснения
обнять незнакомца как своего родного отца,
в тоже время другие дети будут стараться почистить испачканные одежды и
убрать тёмную энергетику и мусор, накопившийся в карманах человека.

Цыгане — единственная на Земле нация, не считая евреев, которая до сих пор не ассимилировалась (т.е. не рассосалась), несмотря на свою малочисленность, беззащитность, доброту и общую красоту характера.

Только цыгане принимают решение, когда их повозка тронется на новое место за новыми пожитками.

2 Категории цыган

1.Бродячие музыканты являются вымирающим видом, Всероссийская перепись населения подтверждает это, и по прогнозам к 2012 году от бродячих цыган останутся только 6 струн гитары и деревянное колесо от повозки.
Обитает этот подвид в лошадиной конуре на колесах, а также в электричках и на вокзалах.
Бродячие музыканты не такие опасные, если, конечно, они ни живут рядом с вами.

2. Сидячие наркоторговцы — это наиболее распространенный вид цыган, они оказывают деструктивное влияние на других цыган.

Взрослое население наркоторговцев обитает чаще всего в четырехстенной квартире с железной дверью и решётками на окнах.

Население помладше сидит в небольшом четырехэтажном домике с колоннами, прудиком, подземной парковкой, а по периметру — Великая китайская стена.

Внутри цыганского домика обычно кладут на пол ковровое покрытие. А так же на стены и потолок. Особо богатые цыгане кладут ковровое покрытие поверх коврового покрытия.

Организм цыган почти невосприимчив к обычным болезням, цыгане болеют исключительно лабораторными болезнями, против которых нет лекарственных средств.
Цыгане издревле закалялись голодом, грязью, хождением босиком по нагретому конскому навозу.

На протяжении своей истории основными символами цыган были игральные карты таро в подкидного на жизнь, выпавшие золотые зубы и, конечно, музыкальные инструменты:
гитара, балалайка, скрипка, бубенчики, гармошка.

Цыгане от рождения умеют играть на всех национальных инструментах, танцевать, петь, ходить в темноте по канату с завязанными ногами, лежать на кровати и ничего не делать.


Цыгане научились:
быть невидимыми;
имеют навыки левитации того, что плохо лежит;
обходиться без своей пищи и воды полгода;
ходить босиком круглый год (-50 до + 50);

для отвода глаз закидывать обе ноги за голову и вязать ими носки из собачьей шерсти;
пить компот вниз головой, а также головой вправо и влево;
прыгать со скалы и за время падения успеть связать платок из собачьей шерсти, левитировать то, что плохо лежит и выпить компот;
съесть 4-х чужих баранов и не поправиться;
выгодно продать все чужие носки и платки при проходе в прокуратуру за нелегальные продажи;

Основными народными средствами у цыган считаются опиум и конопля.

Самыми надёжными поставщиками конопли являются буддийские отшельники храма Сонные Долины, они используют травы для контакта со своими богами.
Весь товар цыгане хранят дома, и любой желающий может купить товар в дружеской и гостеприимной домашней обстановке.

В древних цыганских письменностях говорится, что опиумом можно вылечить многие болезни.

Цыгане — очень практичный народ.
Так, национальной одеждой модных цыганок являются: ночнушка выходного дня, халат летний, халат зимний, халат демисезонный.

Отличительной чертой одежды цыганок может стать яркий платок, завязанный в бант на волосах не только головы, но и ног. Этот обычай цыгане получили от индийских сиддхов, которые носят 6-ти метровые ткани на голове (бантики на бороде) для того, чтобы после смерти их обмотали в эту ткань и сожгли на медленном огне.

В мужской гардероб входят такие вещи как сюртук, пиджак, рубашка, треники. В детском арсенале обычно те вещи, которые носили их родители, сообщая тем самым, что нужно расти.

Цыгане очень бережно относятся к вещам, а все потому, что испачканную вещь никто стирать не будет: если вещь испачкалась, то цыгане не стирают её, а выбрасывают. Носки цыгане не носят в принципе (к трусам то же отношение ) так как ходить по земле в носках может позволить только очень богатый барон, остальные цыгане ходят босиком.

Цыгане учатся до 3-го класса, чтобы узнать основные слова опасности, и время ее наступления.

Основная привычка цыган - оставлять после себя полный бардак, даже если ничего нельзя свалить, испортить, разбить.

Если цыгана поймали на месте преступления, то он делает вид, что он умер - падая на спину вытянув руки и ноги вверх; если это не удалось, то он сваливает все на свою жену

Отучившись всего 3 класса, цыгане могут работать физиками, математиками, хирургами - просто они этого не хотят делать из-за своей скромности.

 

"Skip to content

Хронология цыганской истории. ​

(по материалам иностранной прессы и литературы)
(Часть III)

1940 Роберт Риттер публикует доклад, в котором он утверждает, что «нам удалось установить, что более 90 процентов так называемых «местных» (т.е. рожденных в Германии) цыган имеют смешанную кровь… Более того, результаты наших исследований позволили нам охарактеризовать цыган как народ с абсолютно примитивным этническим происхождением, чьи умственные данные делают их неспособными к настоящей социальной адаптации… Цыганский вопрос может быть решен тогда, когда основная масса асоциальных и презренных представителей цыганской и смешанной крови будет собрана в больших трудовых лагерях. Там они будут трудиться, а дальнейшее воспроизведение смешанной крови будет пресечено».
Французское правительство открывает принудительные лагеря для кочевников.
В Австрии принудительные лагеря построены в Максглане, Слацбурге и Лакенбахе
В Бухенвальде 250 цыганских детей используются как подопытные кролики для испытаний кристаллического Zyklon – B.
1941 В августе Генрих Гиммлер утверждает критерии расовой и биологической оценки. Генеалогия личности, имеющей цыганскую кровь должна быть исследована в трех поколениях (в еврейской генеалогии – в 2-х). Он вводит систему классификации, базирующуюся на уровнях генетического происхождения от цыган:
Z – чистокровный цыган,
ZM+ - цыган более, чем наполовину,
ZM – цыган наполовину,
ZM- - цыган менее, чем наполовину,
NZ – нецыган.
Имея двух представителей второго по счету поколения (бабушку и дедушку) цыган, которые были только частично цыганами (в т.ч. если один имел 25 и менее процентов цыганским предков), человек считался ZM...

1981 Третий Всемирный Конгресс цыган в Геттингене (Германия). Около 600 делегатов и наблюдателей из 28 стран. Поддержано требование признать цыган национальным меньшинством индийского происхождения. Главная тема – судьба цыган при нацистах.
Германское правительство признает, что цыгане были целью расовых преследований со стороны нацистов.
В Югославии цыганам дан национальный статус и равные права со всеми остальными меньшинствами.
1982 Празднование 125-ой годовщины отмены цыганского рабства в Европе.
1983 Второй Международный цыганский Фестиваль проходит в Чандагаре (Индия)
Первый национальный съезд цыган-пятидесятников в Англии.

1985 В Мемориальный совет Холокоста введен советник по делам цыганского холокоста.
Организация «Пралипэ» (Братство) появляется в Румынии. Она основа с одобрения правительства.
В Париже проходит первая Всемирная выставка цыганского искусства.

1986 В Мемориальном совете Холокоста в США первый цыган – Уильям Дун.
1989 Пятилетняя программа Европейского Союза по обучению цыганских детей.
В Польше проходит первый фестиваль танца и музыки «Романэ Дивэса».
Начало третьей европейской волны цыганской диаспоры в результате падения коммунизма в Восточной Европе.
Усиление расистских выступлений против цыган.

1990 Четвертый Всемирный цыганский Конгресс в г.Серок, Польша. Около 250 делегатов. В Программе: обсуждения репараций за Вторую Мировую войну, воспитание, культура, общественные связи, язык и цыганская энциклопедия на цыганском не о цыганах, а для цыган.
В Польше основана газета «Ром по дром»
1991 Началось преподавание на цыганском языке в Пражском Университете (Чешская Республика).

1992 «Театр Роматан» открылся в Косице (Словакия).

1993 В Македонии официально введено использование цыганского языка в школах.
В Австрии «туземные» т.е. рожденные там цыгане признаны этническим меньшинством.

1994 Формирование Конференции цыганских ассоциаций во Франции.

Предложение учить в израильских высших учебных заведениях об уничтожении цыган нацистами вызывает громкие протесты, особенно со стороны музея «Йад вашем». Критики говорят, что эта тема, которая называлась «Чувствительность к страданиям в мире», сделает размытым уникальность еврейского Холокоста.

1995 Во Франции Вторая Всемирная выставка цыганского искусства.

1997 4-ого мая папа Иоанн Павел II причисляет к блаженным Сеферино Жименез Малла, также известного как Эль Пеле. Он был замучен за христианскую веру в августе 1936 года. Ему было 75 лет. Он был расстрелян взводом испанских республиканцев. Эль Пеле становится первым цыганом, причисленным к блаженным в истории католической церкви. Объявление блаженным – первый шаг к причислению к лику святых.
1998 Губернатор штата Нью-Джерси Христиан Тодд-Уитман (США) подписывает билль № 2654, отменяя антицыганские законы 1917-ого года. Его подпись последовательно отменяет любой антицыганский закон в любом штате США.

Отсюда
http://russkaroma.ru/hronologiya-tsyiganskoy-istorii-chast-iii.html

 

Это выборка.
Поражает то, насколько недавно (всего-то с 80-х-90-х годов 20 в.) в цивилизованной Европе и в Америке (!), стали признавать право цыган выбирать тот образ жизни, какой они считают нужным, и стали появляться крупные цыганские организации, а в Международные организации типа Мемориального совета Холокоста вошли цыгане...

 

​

Роза Эрденко "Не Вечерняя "​

​

​

​

Илья Глазунов. Грушенька​

​

Николай Лесков "Очарованный странник":
"... Евгенья Семеновна и подает ему на прощанье руку, а сама говорит:
"А как же вы с вашей черноокой цыганкой сделаетесь?"
А он себя вдруг рукой по лбу и вскрикнул:
"Ах, и вправду! какая ты всегда умная! Хочешь верь, хочешь не верь, а я всегда о твоем уме вспоминаю, и спасибо тебе, что ты мне теперь про этот яхонт напомнила!"
"А вы, - говорит, - будто про нее так и позабыли?"
"Ей-богу, - говорит, - позабыл. И из ума вон, а ее, дуру, ведь действительно надо устроить".

"Устраивайте, - отвечает Евгенья Семеновна, - только хорошенечко: она ведь не русская прохладная кровь с парным молоком, она не успокоится смирением и ничего не простит ради прошлого".

"Ничего, - отвечает, - как-нибудь успокоится".
"Она любит вас, князь? Говорят, даже очень любит?"
"Страсть надоела; но, слава богу, на мое счастье, они с Голованом большие друзья".
"Что же вам из этого?" - спрашивает Евгенья Семеновна.
"Ничего; дом им куплю и Ивана в купцы запишу, перевенчаются и станут жить".
А Евгенья Семеновна покачала головою и, улыбнувшись, промолвила:
"Эх вы, князенька, князенька, бестолковый князенька: где ваша совесть?"

А князь отвечает:
"Оставь, пожалуйста, мою совесть. Ей-богу, мне теперь не до нее: мне когда бы можно было сегодня Ивана Голована сюда вытребовать".
Барыня ему и сказала, что Иван Голован, говорит, в городе и даже у меня и приставши. Князь очень этому обрадовался и велел как можно скорее меня к нему прислать, а сам сейчас от нее и уехал.
Вслед за этим пошло у нас все живою рукою, как в сказке. Надавал князь мне доверенностей и свидетельств, что у него фабрика есть, и научил говорить, какие сукна вырабатывает, и услал меня прямо из города к Макарью, так что я Груши и повидать не мог, а только все за нее на князя обижался, что как он это мог сказать, чтобы ей моею женой быть? У Макарья мне счастие так и повалило: набрал я от азиатов и заказов, и денег, и образцов, и все деньги князю выслал, и сам приехал назад и своего моста узнать не могу... Просто все как будто каким-нибудь волшебством здесь переменилось: все подновлено, словно изба, к празднику убранная, а флигеля, где Груша жила, и следа нет: срыт, и на его месте новая постройка поставлена. Я так и ахнул и кинулся: где же Груша? а про нее никто и не ведает; и люди-то в прислуге все новые, наемные и прегордые, так что и доступу мне прежнего к князю нет. Допреж сего у нас с ним все было по-военному, в простоте, а теперь стало все на политике, и что мне надо князю сказать, то не иначе как через камердинера.
Я этого так терпеть не люблю, что ни одной бы минуты здесь не остался и сейчас бы ушел, но только мне очень было жаль Грушу, и никак я не могу узнать: где же это она делась? Кого из старых людей ни вспрошу - все молчат: видно, что строго заказано. Насилу у одной дворовой старушки добился, что Грушенька еще недавно тут была и всего, говорит, ден десять как с князем в коляске куда-то отъехала и с тех пор назад не вернулась. Я к кучерам, кои возили их: стал спрашивать, и те ничего не говорят. Сказали только, что князь будто своих лошадей на станции сменил и назад отослал, а сам с Грушею куда-то на наемных поехал. Куда ни метнусь, нет никакого следа, да и полно: погубил он ее, что ли, злодей, ножом, или пистолетом застрелил и где-нибудь в лесу во рву бросил да сухою листвою призасыпал, или в воде утопил...
От страстного человека ведь все это легко может статься; а она ему помеха была, чтобы жениться, потому что ведь Евгенья Семеновна правду говорила: Груша любила его, злодея, всею страстной своею любовью цыганскою, каторжной, и ей было то не снесть и не покориться, как Евгенья Семеновна сделала, русская христианка, которая жизнь свою перед ним как лампаду истеплила. В этой цыганское пламище-то, я думаю, дымным костром вспыхнуло, как он ей насчет свадьбы сказал, и она тут небось неведомо что зачертила, вот он ее и покончил.

Так я все чем больше эту думу в голове содержу, тем больше уверяюсь, что иначе это быть не могло, и не могу смотреть ни на какие сборы к его венчанью с предводительскою дочкою. А как свадьбы день пришел и всем людям роздали цветные платки и кому какое идет по его должности новое платье, я ни платка, ни убора не надел, а взял все в конюшне в своем чуланчике покинул, и ушел с утра в лес, и ходил, сам не знаю чего, до самого вечера, все думал: не попаду ли где на ее тело убитое? Вечер пришел, я и вышел, сел на крутом берегу над речкою, а за рекою весь дом огнями горит, светится, и праздник идет; гости гуляют, и музыка гремит, далеко слышно. А я все сижу да гляжу уже не на самый дом, а в воду, где этот свет весь отразило и струями рябит, как будто столбы ходят, точно водяные чертоги открыты. И стало мне таково грустно, таково тягостно, что даже, чего со мною и в плену не было, начал я с невидимой силой говорить и, как в сказке про сестрицу Аленушку сказывают, которую брат звал, зову ее, мою сиротинушку Грунюшку, жалобным голосом.
"Сестрица моя, моя, - говорю, - Грунюшка! откликнись ты мне, отзовись мне; откликнися мне; покажися мне на минуточку!" И что же вы изволите думать: простонал я этак три раза, и стало мне жутко, и зачало все казаться, что ко мне кто-то бежит; и вот прибежал, вокруг меня веется, в уши мне шепчет и через плеча в лицо засматривает, и вдруг на меня из темноты ночной как что-то шаркнет!.. И прямо на мне и повисло и колотится...


- Я от страха даже мало на землю не упал, но чувств совсем не лишился, и ощущаю, что около меня что-то живое и легкое, точно как подстреленный журавль, бьется и вздыхает, а ничего не молвит.
Я сотворил в уме молитву, и что же-с? - вижу перед своим лицом как раз лицо Груши...
"Родная моя! - говорю, - голубушка! живая ли ты или с того света ко мне явилася? Ничего, - говорю, - не потаись, говори правду: я тебя, бедной сироты, и мертвою не испугаюсь".
А она глубоко-глубоко из глубины груди вздохнула и говорит:
"Я жива".
"Ну, и слава, мол, богу".
"Только я, - говорит, - сюда умереть вырвалась".
"Что ты, - говорю, - бог с тобой, Грунюшка: зачем тебе умирать. Пойдем жить счастливою жизнью: я для тебя работать стану, а тебе, сиротиночке, особливую келейку учрежду, и ты у меня живи заместо милой сестры".
А она отвечает:
"Нет, Иван Северьяныч, нет, мой ласковый, мил-сердечный друг, прими ты от меня, сироты, на том твоем слове вечный поклон, а мне, горькой цыганке, больше жить нельзя, потому что я могу неповинную душу загубить".
Пытаю ее:
"Про кого же ты это говоришь? про чью душу жалеешь?"
А она отвечает:
"Про ее, про лиходея моего жену молодую, потому что она - молодая душа, ни в чем не повинная, а мое ревнивое сердце ее все равно стерпеть не может, и я ее и себя погублю".
"Что ты, мол, перекрестись: ведь ты крещеная, а что душе твоей будет?"
"Не-е-е-т, - отвечает, - я и души не пожалею, пускай в ад идет. Здесь хуже ад!"

Вижу, вся женщина в расстройстве и в исступлении ума: я ее взял за руки и держу, а сам вглядываюсь и дивлюсь, как страшно она переменилась и где вся ее красота делась? тела даже на ней как нет, а только одни глаза среди темного лица как в ночи у волка горят и еще будто против прежнего вдвое больше стали, да недро разнесло, потому что тягость ее тогда к концу приходила, а личико в кулачок сжало, и по щекам черные космы трепятся.
Гляжу на платьице, какое на ней надето, а платьице темное, ситцевенькое, как есть все в клочочках, а башмачки на босу ногу.
"Скажи, - говорю, - мне: откуда же ты это сюда взялась; где ты была и отчего такая неприглядная?"
А она вдруг улыбнулась и говорит:
"Что?.. чем я нехороша?.. Хороша! Это меня так убрал мил-сердечный друг за любовь к нему за верную: за то, что того, которого больше его любила, для него позабыла и вся ему предалась, без ума и без разума, а он меня за то в крепкое место упрятал и сторожей настановил, чтобы строго мою красоту стеречь..."
И с этим вдруг-с как захохочет и молвит с гневностью:
"Ах ты, глупая твоя голова княженецкая: разве цыганка барышня, что ее запоры удержат? Да я захочу, я сейчас брошуся и твоей молодой жене горло переем".

Я вижу, что она сама вся трясется от ревнивой муки, и думаю: дай я ее не страхом ада, а сладким воспоминанием от этих мыслей отведу, и говорю:
"А ведь как, мол, он любил-то тебя! Как любил! Как ноги-то твои целовал... Бывало, на коленях перед диваном стоит, как ты поешь, да алую туфлю твою и сверху и снизу в подошву обцелует..."
Она это стала слушать, и вечищами своими черными водит по сухим щекам, и, в воду глядя, начала гулким тихим голосом:
"Любил, - говорит, - любил, злодей, любил, ничего не жалел, пока не был сам мне по сердцу, а полюбила его - он покинул. А за что?.. Что она, моя разлучница, лучше меня, что ли, или больше меня любить его станет... Глупый он, глупый!.. Не греть солнцу зимой против летнего, не видать ему век любви против того, как я любила; так ты и скажи ему: мол, Груша, умирая, так тебе ворожила и на рок положила".
Я тут и рад, что она разговорилась, и пристал, спрашиваю:
"Да что это такое у вас произошло и через что все это сталося?"
А она всплескивает руками и говорит:
"Ах, ни черезо что ничего не было, а все через одно изменство... Нравиться ему я перестала, вот и вся причина, - и сама, знаете, все это говорит, а сама начинает слезами хлепать. - Он, - говорит, - платьев мне по своему вкусу таких нашил, каких тягостной не требуется: узких да с талиями, я их надену, выстроюсь, а он сердится, говорит: "Скинь; не идет тебе"; не надену их, в роспашне покажусь, еще того вдвое обидится, говорит: "На кого похожа ты?" Я все поняла, что уже не воротить мне его, что я ему опротивела..."
И с этим совсем зарыдала и сама вперед смотрит, а сама шепчет:
"Я, - говорит, - давно это чуяла, что не мила ему стала, да только совесть его хотела узнать, думала: ничем ему не досажу и до гляжусь его жалости, а он меня и пожалел..."
И рассказала-с она мне насчет своей последней с князем разлуки такую пустяковину, что я даже не понял, да и посейчас не могу понять: на чем коварный человек может с женщиною вековечно расстроиться?



- Рассказала Груша мне, что как ты, говорит, уехал да пропал, то есть это когда я к Макарью отправился, князя еще долго домой не было: а до меня, говорит, слухи дошли, что он женится... Я от тех слухов страшно плакала и с лица спала... Сердце болело, и дитя подкатывало... думала: оно у меня умрет в утробе. А тут, слышу, вдруг и говорят: "Он едет!" Все во мне затрепетало... Кинулась я к себе во флигель, чтобы как можно лучше к нему одеться, изумрудные серьги надела и тащу со стены из-под простыни самое любимое его голубое маревое платье с кружевом, лиф без горлышка... Спешу, одеваю, а сзади спинка не сходится... я эту спинку и не застегнула, а так, поскорее, сверху алую шаль набросила, чтобы не видать, что не застегнуто, и к нему на крыльцо выскочила... вся дрожу и себя не помню, как крикнула:
"Золотой ты мой, изумрудный, яхонтовый!" - да обхватила его шею руками и замерла...
Дурнота с нею сделалась.
"А прочудилась я, - говорит, - у себя в горнице... на диване лежу и все вспоминаю: во сне или наяву я его обнимала; но только была, - говорит, - со мною ужасная слабость", - и долго она его не видала... Все посылала за ним, а он не ишел.
Наконец он приходит, а она и говорит:
"Что же ты меня совсем бросил-позабыл?"
А он говорит:
"У меня есть дела".
Она отвечает:
"Какие, - говорит, - такие дела? Отчего же их прежде не было? Изумруд ты мой бриллиянтовый!" - да и протягивает опять руки, чтобы его обнять, а он наморщился и как дернет ее изо всей силы крестовым шнурком за шею...
"На счастье, - говорит, - мое, шелковый шнурочек у меня на шее не крепок был, перезниял [перегнил] и перервался, потому что я давно на нем ладанку носила, а то бы он мне горло передушил; да я полагаю так, что он того именно и хотел, потому что даже весь побелел и шипит:
"Зачем ты такие грязные шнурки носишь?"
А я говорю:
"Что тебе до моего шнурка; он чистый был, а это на мне с тоски почернел от тяжелого пота".
А он:
"Тьфу, тьфу, тьфу", - заплевал, заплевал и ушел, а перед вечером входит сердитый и говорит:
"Поедем в коляске кататься!" - и притворился, будто ласковый, и в голову меня поцеловал: а я, ничего не опасаясь, села с ним и поехала. Ехали мы долго и два раза лошадей переменяли, а куда едем - никак не доспрошусь у него, но вижу, настало место лесное и болотное, непригожее, дикое. И приехали среди леса на какую-то пчельню, а за пчельнею - двор, и тут встречают нас три молодые здоровые девки-однодворки в мареновых красных юбках и зовут меня "барыней". Как я из коляски выступила, они меня под руки выхватили и прямо понесли в комнату, совсем убранную.
Меня что-то сразу от всего этого, и особливо от этих однодворок, замутило, и сердце мое сжалось.
"Что это, - спрашиваю его, - какая здесь станция?"
А он отвечает:
"Это ты здесь теперь будешь жить".
Я стала плакать, руки его целовать, чтобы не бросал меня тут, а он и не пожалел: толкнул меня прочь и уехал..."
Тут Грушенька умолкла и личико вниз спустила, а потом вздыхает и молвит:
"Уйти хотела; сто раз порывалась - нельзя: те девки-однодворки стерегут и глаз не спущают... Томилась я, да наконец вздумала притвориться и прикинулась беззаботною, веселою, будто гулять захотела. Они меня гулять в лес берут, да все за мной смотрят, а я смотрю по деревьям, по верхам ветвей да по кожуре примечаю - куда сторона на полдень, и вздумала, как мне от этих девок уйти, и вчера то исполнила. Вчера после обеда вышла я с ними на полянку, да и говорю:
"Давайте, - говорю, - ласковые, в жмурки по полянке бегать".
Они согласились.
"А наместо глаз, - говорю, - станем друг дружке руки назад вязать, чтобы задом ловить".
Они и на то согласны.
Так и стали. Я первой руки за спину крепко-накрепко завязала, а с другою за куст забежала, да и эту там спутала, а на ее крик третья бежит, я и третью у тех в глазах силком скрутила; они кричат, а я, хоть тягостная, ударилась быстрей коня резвого: все по лесу да по лесу и бежала целую ночь и наутро упала у старых бортей в густой засеке. Тут подошел ко мне старый старичок, говорит - неразборчиво шамкает, а сам весь в воску и ото всего от него медом пахнет, и в желтых бровях пчелки ворочаются. Я ему сказала, что я тебя, Ивана Северьяныча, видеть хочу, а он говорит:
"Кличь его, молодка, раз под ветер, а раз супротив ветра: он затоскует и пойдет тебя искать, - вы и встретитесь". Дал он мае воды испить и медку на огурчике подкрепиться. Я воды испила и огурчик съела, и опять пошла, и все тебя звала, как он велел, то по ветру, то против ветра - вот и встретились. Спасибо!" - и обняла меня, и поцеловала, и говорит:
"Ты мне все равно что милый брат".

Я говорю:
"И ты мне все равно что сестра милая", - а у самого от чувства слезы пошли.
А она плачет и говорит:
"Знаю я, Иван Северьяныч, все знаю и разумею; один ты и любил меня, мил-сердечный друг мой, ласковый. Докажи же мне теперь твою последнюю любовь, сделай, что я попрошу тебя в этот страшный час".
"Говори, - отвечаю, - что тебе хочется?"
"Нет; ты, - говорит, - прежде поклянись чем страшнее в свете есть, что сделаешь, о чем просить стану".
Я ей своим спасеньем души поклялся, а она говорит:
"Это мало: ты это ради меня преступишь. Нет, ты, - говорит, - страшней поклянись".
"Ну, уже я, мол, страшнее этого ничего не могу придумать".
"Ну так я же, - говорит, - за тебя придумала, а ты за мной поспешай, говори и не раздумывай".
Я сдуру пообещался, а она говорит:
"Ты мою душу прокляни так, как свою клял, если меня не послушаешь".
"Хорошо", - говорю, - и взял да ее душу проклял.
"Ну, так послушай же, - говорит, - теперь же стань поскорее душе моей за спасителя; моих, - говорит, - больше сил нет так жить да мучиться, видючи его измену и надо мной надругательство. Если я еще день проживу, я и его и ее порешу, а если их пожалею, себя решу, то навек убью свою душеньку... Пожалей меня, родной мой, мой миленый брат; ударь меня раз ножом против сердца".
Я от нее в сторону да крещу ее, а сам пячуся, а она обвила ручками мои колени, а сама плачет, сама в ноги кланяется и увещает:
"Ты, - говорит, - поживешь, ты богу отмолишь и за мою душу и за свою, не погуби же меня, чтобы я на себя руку подняла...
Н... н... н... у..."
Иван Северьяныч страшно наморщил брови и, покусав усы, словно выдохнул из глубины расходившейся груди:
- Нож у меня из кармана достала... розняла... из ручки лезвие выправила... и в руки мне сует... А сама... стала такое несть, что терпеть нельзя...
"Не убьешь, - говорит, - меня, я всем вам в отместку стану самою стыдной женщиной".
Я весь задрожал, и велел ей молиться, и колоть ее не стал, а взял да так с крутизны в реку спихнул...
Все мы, выслушав это последнее признание Ивана Северьяныча, впервые заподозрили справедливость его рассказа и хранили довольно долгое молчание, но наконец кто-то откашлянулся и молвил:
- Она утонула?..
- Залилась, - отвечал Иван Северьяныч.
- А вы же как потом?
- Что такое?
- Пострадали небось?
- Разумеется-с...
- Я бежал оттоль, с того места, сам себя не понимая, а помню только, что за мною все будто кто-то гнался, ужасно какой большой и длинный, и бесстыжий, обнагощенный, а тело все черное и голова малая, как луковочка, а сам весь обростенький, в волосах, и я догадался, что это если не Каин, то сам губитель-бес, и все я от него убегал и звал к себе ангела-хранителя. Опомнился же я где-то на большой дороге, под ракиточкой.
И такой это день был осенний, сухой, солнце светит, а холодно, и ветер, и пыль несет, и желтый лист крутит; а я не знаю, какой час, и что это за место, и куда та дорога ведет, и ничего у меня на душе нет, ни чувства, ни определения, что мне делать; а думаю только одно, что Грушина душа теперь погибшая и моя обязанность за нее отстрадать и ее из ада выручить.
А как это сделать - не знаю и об этом тоскую, но только вдруг меня за плечо что-то тронуло: гляжу - это хворостинка с ракиты пала и далеконько так покатилась, покатилася, и вдруг Груша идет, только маленькая, не больше как будто ей всего шесть или семь лет, и за плечами у нее малые крылышки; а чуть я ее увидал, она уже сейчас от меня как выстрел отлетела, и только пыль да сухой лист вслед за ней воскурились.
Думаю я: это непременно ее душа за мной следует, верно, она меня манит и путь мне кажет. И пошел..."

 

Проспер Мериме "Кармен"

"...В Кордове я провел несколько дней. Мне указали на одну рукопись доминиканской библиотеки, где я мог найти интересные сведения о древней Мунде. Весьма радушно принятый добрыми монахами, дни я проводил в их монастыре, а вечером гулял по городу. В Кордове, на закате солнца, на набережной, идущей вдоль правого берега Гуадалкивира, бывает много праздного народа. Там дышишь испарениями кожевенного завода, доныне поддерживающего старинную славу тамошних мест по части выделки кож; но зато можно любоваться зрелищем, которое чего-нибудь да стоит. За несколько минут до «ангелуса»множество женщин собирается на берегу реки, внизу набережной, которая довольно высока. Ни один мужчина не посмел бы вмешаться в эту толпу. Когда звонят «ангелус», считается, что настала ночь. При последнем ударе колокола все эти женщины раздеваются и входят в воду. И тут подымаются крик, смех, адский шум.

С набережной мужчины смотрят на купальщиц, тараща глаза и мало что видят. Между тем эти смутные бель очертания, вырисовывающиеся на темной синеве рею приводят в действие поэтические умы, и при некотором воображении нетрудно представить себе купающуюся с нимфами Диану, не боясь при этом участи Актеона. Мне рассказывали, что однажды несколько сорванцов сложились и задобрили соборного звонаря, чтобы он прозвонил «ангелус» двадцатью минутами раньше урочного часа. Хотя было еще совсем светло, гуадалкивирские нимфы не стали колебаться и, полагаясь больше на «ангелус», чем на солнце, со спокойной совестью совершили свой купальный туалет, который всегда крайне прост. Меня при этом не было. В мое время звонарь был неподкупен, сумерки — темны, и только кошка могла бы отличить самую старую торговку апельсинами от самой хорошенькой кордовской гризетки.

Однажды вечером, в час, когда ничего уже не видно, я курил, облокотясь на перила набережной; вдруг какая-то женщина, поднявшись по лестнице от реки, села рядом со мной. В волосах у нее был большой букет жасмина, лепестки которого издают вечером одуряющий запах.

Одета была она просто, пожалуй, даже бедно, во все черное, как большинство гризеток по вечерам. Женщины из общества носят черное только утром; вечером они одеваются a la francesa.

Подходя ко мне, моя купальщица уронила на плечи мантилью, покрывавшую ей голову, «и в свете сумрачном, струящемся от звезд», я увидел, что она невысока ростом, молода, хорошо сложена и что у нее огромные глаза. Я тотчас же бросил сигару. Она оценила этот вполне французский знак внимания и поспешила мне сказать, что очень любит запах табака и даже сама курит, когда ей случается найти мягкие папелито.

По счастью, у меня в портсигаре как раз такие были, и я счел долгом ей их предложить. Она соблаговолила взять один и закурила его о кончик горящей веревки, которую за медную монету нам принес мальчик. Смешивая клубы дыма, мы с прекрасной купальщицей так заговорились, что остались на набережной почти одни. Я счел, что не поступлю нескромно, предложив ей пойти в неверию съесть мороженого. Немного подумав, она согласилась; но прежде чем решиться, захотела узнать, который час. Я поставил свои часы на бой, и этот звон очень ее удивил.

— Каких только изобретений у вас нет, у иностранцев! Из какой вы страны, сеньор? Англичанин, должно быть?
— Француз и ваш покорнейший слуга. А вы, сеньора или сеньорита, вы, вероятно, родом из Кордовы?
— Нет.
— Во всяком случае, вы андалуска. Я это слышу по вашему мягкому выговору.
— Если вы так хорошо различаете произношение, вы должны догадаться, кто я.
— Я полагаю, что вы из страны Иисуса, в двух шагах от рая.

(Этой метафоре, означающей Андалусию, меня научил мой приятель Франсиско Севилья, известный пикадор.)

— Да, рай… Здешние люди говорят, что он создан не для нас.
— Так, значит, вы мавританка или… — Я запнулся, не смея сказать: еврейка.
— Да полноте! Вы же видите, что я цыганка; хотите, я вам скажу бахи? Слышали вы когда-нибудь о Карменсите? Это я.
В те времена — тому уже пятнадцать лет — я был таким нехристем, что не отшатнулся в ужасе, увидев рядом с собой ведьму. «Что ж! — подумал я. — На той неделе я ужинал с грабителем с большой дороги, покушаем сегодня мороженого с приспешницей дьявола. Когда путешествуешь, надо видеть все».

У меня была и другая причина поддержать с ней знакомство. По выходе из коллежа — признаюсь к своему стыду — убил некоторое время на изучение тайных наук и даже несколько раз пытался заклинать духа тьмы. Давно уже исцелившись от страсти к подобного рода изысканиям, я все же продолжал относиться с известным любопытством ко всяким суевериям и теперь рад был случаю узнать, на какой высоте стоит искусство магии у цыган.

Беседуя, мы вошли в неверию и уселись за столик, озаренный свечой под стеклянным колпачком. Тут я мог вдоволь разглядывать свою хитану, в то время как добрые люди, сидя за мороженым, дивились, видя меня в таком обществе.
Я сильно сомневаюсь в чистокровности сеньориты Кармен; во всяком случае, она была бесконечно красивее всех ее соплеменниц, которых я когда-либо встречал. Чтобы женщина была красива, надо, говорят испанцы, чтобы она совмещала тридцать «если», или, если угодно, чтобы ее можно было определить при помощи десяти прилагательных, применимых каждое к трем частям ее особы. Так, три вещи у нее должны быть черные: глаза, веки и брови; три — тонкие: пальцы, губы, волосы, и т.д. Моя цыганка не могла притязать на все эти совершенства. Ее кожа, правда, безукоризненно гладкая, цветом близко напоминала медь. Глаза у нее были раскосые, но чудесно вырезанные: губы немного полные, но красиво очерченные, а за ними виднелись зубы, белее очищенных миндалин. Ее волосы, быть может, немного грубые, были черные, с синим, как вороново крыло, отливом, длинные и блестящие. Чтобы не утомлять вас слишком подробным описанием, скажу коротко, что с каждым недостатком она соединяла достоинство, быть может, еще сильнее выступавшее в силу контраста. То была странная и дикая красота, лицо, которое на первый взгляд удивляло, но которое нельзя было забыть. В особенности у ее глаз было какое-то чувственное и в то же время жестокое выражение, какого я не встречал ни в одном человеческом взгляде. Цыганский глаз — волчий глаз, говорит испанская поговорка, и это — верное замечание. Если вам некогда ходить в зоологический сад, чтобы изучать взгляд волка, посмотрите на вашу кошку, когда она подстерегает воробья.


Было бы, конечно, смешно, чтобы вам гадали в кафе. А потому я попросил хорошенькую колдунью разрешить мне проводить ее домой; она легко согласилась, но захотела еще раз справиться о времени и снова попросила меня поставить часы на бой.
— Они действительно золотые? — сказала она, разглядывая их с необыкновенным вниманием.

Когда мы вышли, стояла темная ночь; лавки были большей частью заперты, а улицы почти пусты. Мы перешли Гуадалкивирский мост и в конце предместья остановились у дома, отнюдь не похожего на дворец. Нам отворил мальчик. Цыганка сказала ему что-то на незнакомом мне языке; впоследствии я узнал, что это роммани, или чипе кальи, наречие хитанов. Мальчик тотчас же исчез, оставив нас одних в довольно большой комнате, где стояли небольшой стол, два табурета и баул. Еще я должен упомянуть кувшин с водой, груду апельсинов и вязку лука.
Когда мы остались наедине, цыганка достала из баула карты, по-видимому, уже немало послужившие, магнит, высохшего хамелеона и кое-какие другие предметы, потребные для ее искусства. Потом она велела мне начертить монетой крест на левой ладони, и магический обряд начался. Ни к чему излагать вам ее предсказания; что же касается ее приемов, то было очевидно, что она и впрямь колдунья.

​

Александр Верстов Карменсита​

​

К сожалению, нам скоро помешали. Внезапно с шумом отворилась дверь, и человек, до самых глаз закутанный в бурый плащ, вошел в комнату, не очень-то любезно окликая цыганку. Я не понимал, что он говорил, но по его голосу можно было судить, что он чем-то весьма недоволен.

При виде его хитана не выказала ни удивления, ни досады, но бросилась ему навстречу и с необычайной поспешностью стала ему что-то говорить на таинственном языке, которым уже пользовалась в моем присутствии. Слово паильо, часто повторявшееся, было единственное, которое я понимал. Я знал, что так цыгане называют всякого человека чуждого им племени.

Полагая, что речь идет обо мне, я готовился к щекотливому объяснению; уже я сжимал в руке ножку одного из табуретов и строил про себя умозаключения, дабы с точностью установить миг, когда будет уместно швырнуть им в голову пришельца.

Тот резко оттолкнул цыганку и двинулся ко мне; потом, отступив на шаг:
— Ах, сеньор, — сказал он, — это вы!
Я в свой черед взглянул на него и узнал моего друга дона Хосе. В эту минуту я немного жалел, что не дал его повесить.
— Э, да это вы, мой удалец! — воскликнул я, смеясь насколько мог непринужденно. — Вы прервали сеньориту, как раз когда она сообщала мне преинтересные вещи.
— Все такая же! Этому будет конец, — процедил он сквозь зубы, устремляя на нее свирепый взгляд.

Между тем цыганка продолжала ему что-то говорить на своем наречии. Она постепенно воодушевлялась. Ее глаза наливались кровью и становились страшны, лицо перекашивалось, она топала ногой. Мне казалось, что она настойчиво убеждает его что-то сделать, но что он не решается. Что это было, мне представлялось совершенно ясным при виде того, как она быстро водила своей маленькой ручкой взад и вперед под подбородком.

Я склонен был думать, что речь идет о том, чтобы перерезать горло, и имел основания подозревать, что горло это — мое.

На этот поток красноречия дон Хосе ответил всего лишь двумя-тремя коротко произнесенными словами. Тогда цыганка бросила на него полный презрения взгляд, затем, усевшись по-турецки в углу, выбрала апельсин, очистила его и принялась есть.
Дон Хосе взял меня под руку, отворил дверь и вывел меня на улицу. Мы прошли шагов двести в полном молчании. Потом, протянув руку:
— Все прямо, — сказал он, — и вы будете на мосту.
Он тотчас же повернулся и быстро пошел прочь. Я возвратился к себе в гостиницу немного сконфуженный и в довольно дурном расположении духа. Хуже всего было то, что, раздеваясь, я обнаружил исчезновение моих часов..."

 

Актриса Екатерина Жемчужная и сегодня продолжает оставаться такой же прекрасной, как и в фильме Т. Лиозновой "Карнавал", где она сыграла с Муравьевой, Абдуловым, Яковлевым...
Отсюда http://7days.ru/article/privatelife



После фильма «Карнавал» меня все называли именем моей героини — Карма. После «Кармелиты» — Розой. До чего дошло: подруга звонит в домофон и просит: «Розочка, открой мне, пожалуйста». Я ей говорю: «Ты с ума сошла совсем? Забыла, как меня зовут?» — смеясь, рассказывает актриса Екатерина Жемчужная.
— Тысяча девятьсот восьмидесятый год. Идет работа над фильмом «Карнавал», снимаем эпизод в ломбарде.
По сценарию туда приходят цыганки — целым табором, с грудными детьми, с баулами. Не обращая внимания на очереди, протискиваются к окошкам. Люди вокруг сокрушаются: мол, мы теперь до перерыва точно не успеем… А я вдруг вспомнила: ведь и мы с Георгием в начале нашей семейной жизни не раз закладывали-перезакладывали вещи. Только, как и все, я часами стояла в очередях. Несли сюда не только золотые и серебряные украшения, но и ковры снимали со стен. Молодые были, денег нам, конечно, не хватало.

​

​

​

​

​

​

Незадолго до своей смерти мамочка моя мне вдруг сказала: «Катя, я буду молиться за тебя. Куда ты ни повернешься лицом, пусть тебе всегда будет удача, пусть все двери будут для тебя открытыми». А потом взяла мою руку и приложила к губам — поцеловала. Я даже растерялась: «Мам, ну что ты такое говоришь?» Через две недели ее не стало.

​

​

И вот клянусь вам: что бы я ни запланировала, ни задумала-загадала — все получается. Хорошее дело всегда удается…​

У цыган много разных ветвей. Моя семья Булдыженко, как и семья моего мужа Жемчужных, принадлежит к сэрвам.
Это образованные люди, издавна выбирали в основном музыкальные и актерские профессии.
Никогда не попрошайничали, тем более не воровали, не жульничали.
Вели оседлый образ жизни. Я родилась под Тулой в маленьком городке Щекино. Почему мои родители поселились именно здесь, не знаю. Как-то еще девчонкой заглянула в мамин паспорт, а там в графе «место рождения» стоит Курская губерния. Ничего тогда не поняла, губерния какая-то. Я поздний ребенок. Маме было уже за сорок, когда я появилась на свет. Папа на 12 лет ее старше. Они очень любили друг друга, всю жизнь прожили вместе, а официально женаты не были.
Цыганские браки раньше вообще не регистрировались. И я воспитывалась в этой любви и спокойствии домашнего уюта. Хотя жили мы, конечно, небогато: сначала в бараке, старом, деревянном, в небольшой комнатушке, удобства на улице. Потом получили отдельную трехкомнатную квартиру. Родители работали в ансамбле при Тульской филармонии, гастролировали по всей стране. Когда я пошла в школу, папа продолжал странствовать, а мама уже оставалась со мной дома. У меня был еще старший брат Володя. Блестящий музыкант, а артистом стать не захотел. Окончил политехнический институт. Сейчас его уже нет в живых. Я же с самого детства решила, что обязательно стану актрисой. Росла среди русских. А к цыганам относилась с опаской. К таборным, которые ходят в этих наших пестрых одеждах. То ли меня в детстве напугали, что они детей воруют, то ли еще какие-то страхи во мне жили, но я всегда их сторонилась. До сих пор по-цыгански не очень хорошо говорю.
Страшно переживала, если кто-то злословил мне вслед: «У, цыганская морда». Обидно становилось до слез. Когда в своем свидетельстве о рождении прочитала, что я цыганка, рыдала: «Мама, не хочу быть цыганкой».
У мамы в паспорте было написано, что она русская.
Это у нее после войны осталось, когда цыгане по возможности скрывали свою национальность, потому что немцы их нещадно уничтожали.
И мне записали — русская.
После школы родители отправили меня в Москву к родственникам, погостить. О том, что обязательно буду сдавать экзамены в театральный институт, я не сказала. Они мой выбор никогда не одобряли, не хотели, чтобы я становилась актрисой. Но я еще в
Щекино запаслась разными справочниками для поступающих в вузы. Пришла в ГИТИС и на первом же туре провалилась. Зато меня взяли в Музыкальное училище имени Ипполитова-Иванова. Вокальные данные у меня хорошие были, я в школьном хоре пела. А родителям звонить боюсь.
Но поскольку уехала я всего на пару дней, да в одном платьишке, папа сам приехал в Москву проведать дочку. А я уже поступила, деваться некуда. Папа, правда, шутил: «Зачем тебе, Катя, в артистки?
Шла бы в кондитерский магазин работать, что у нас через дорогу. Ты так сладости любишь, вот и ела бы конфеты с утра до вечера».
Несколько месяцев я проучилась в училище. И вот как-то в воскресенье пришла в театр «Ромэн» на дневной спектакль. Пьеса называлась «Сломанный кнут». Я впервые попала в драматический театр. То, что увидела, меня просто потрясло. Большая сцена, свет, музыка — играл живой оркестр, актеры такие красивые, молодые. В антракте хожу по фойе, рассматриваю портреты артистов. Ко мне подходит мужчина, как потом оказалось, главный режиссер театра Семен Аркадьевич Баркан. Спрашивает меня: «Романэ чай?» («Ты цыганка?»)
Я говорю: «Да». — «К нам в театр хочешь?»

—«Нет. Я учусь в музыкальном училище, а актерского образования у меня нет». Баркан говорит: «Не волнуйся, у нас есть студия. Ты после спектакля не уходи, мы тебе организуем прослушивание». И действительно, когда спектакль закончился, все, кто был в этот день в театре, собрались в фойе. Я что-то читала, при этом совершенно не волновалась:
в конце концов, возьмут меня или нет, мне не важно. У меня же училище есть. Попросили спеть. Смех да и только: в цыганский театр поступаю, а пою очень модные тогда «Московские окна». Наших-то песен я практически не знала в то время, но цыганочку станцевала. И мне сказали: «Мы вас берем».
Пришла я забирать документы из училища, а там разгорелся настоящий скандал: «Катя, ты делаешь глупость! Доучись сначала, получи хорошее музыкальное образование, а потом иди в театр, в какой захочешь». Родителям письмо написали: «У вашей дочери замечательные вокальные данные». Ну куда там. Во мне уже закипела цыганская кровь: пойду в «Ромэн», и все!..
У цыган не принято много говорить о любви. Бывает, что и слов-то не нужно, достаточно взгляда. Я видела, какие взгляды Георгий время от времени кидал в мою сторону, понимала, что нравлюсь ему. Предостережения подруги не помогли. У нас начался роман.
Совершенно детские, чистые отношения. Ничего больше себе не позволяли.
На втором курсе он сделал мне предложение, но в моих планах было окончить студию. Такая вот я была разумная. На самом деле понятие нравственности для цыган значит много.
А в конце пятого курса чувства взяли верх. Георгий привел меня к себе домой. Познакомил с родителями: «Это та самая Катя, о которой я рассказывал. Она теперь моя жена». Свадьбы пышной нам не устраивали, просто как-то вечером за столом собрались самые близкие. Да и расписываться мы не спешили. Только когда в 69-м году у нас дочка родилась, Ляля, официально оформили брак. Штамп не главное.
Нет такой цыганки, которая не умела бы гадать на картах. Сейчас, когда гадаю на Ляльку, она пытается меня учить: «Мама, ты не так все раскладываешь». Говорю: «Ляль, каждый делает по-своему, у каждого свое понимание». Раньше я с юмором относилась к тому, как гадала моя мама. Ну как же!
Я ведь была сначала пионеркой, потом комсомолкой и не верила в то, что карты могут предсказывать судьбу.
А мамочка все равно разложит, бывало, карты на меня и вздыхает: «Что же ты, дочка, мне ничего не рассказываешь? Я вижу, что слезы у тебя…» Конечно, бывали и слезы. Но никогда я маму не расстраивала своими переживаниями.
После окончания студии Георгий поступил в ГИТИС на режиссерский факультет, и я за ним пошла на актерский. Студия при театре «Ромэн» не давала высшего образования. Я училась на заочном отделении. Приходила в основном на экзамены — дочку под мышку и вперед. Сокурсники мои шутили: «Ну все. Катя пришла. Сейчас им с Лялькой пятерку поставят». Конечно, в ГИТИС я пошла не только за дипломом. Решила, что не стоит такого красивого мужа от себя далеко отпускать: там девчонки с курса сразу на него глаз-то положили. Бывало, он и задерживался допоздна на занятиях. А я дома его жду. Говорила ему: «Гогуля, ты меня знаешь!» Он в ответ только улыбается. На самом деле ни разу Георгий не дал мне повода для ревности. Как шутила Людмила Ивановна Касаткина, с которой мы много лет дружили: «Катя, и вспомнить-то нечего. У меня один муж, и у тебя один муж…»

​

​

​

Это удивительно, но как-то не складывается у нас со свадьбами. Ляля в 17 лет убежала вместе с молодым актером нашего театра Ромой Грохольским. Она ведь часто ездила с нами на гастроли, на сцену стала выходить в 16 лет. Вот и присмотрела себе такого красавца. Мы даже и не знали, что она на свидания к нему бегала. А потом на два дня вообще исчезла из дома. У Гоги шок, у меня паника — пропал ребенок. Когда они с Ромой наконец позвонили, мы испытали самое настоящее счастье. А ругать их уже сил не осталось. Ну и потом, за что ругать? Дети полюбили друг друга. Это же радость. Опять свадьбы не получилось. Андрей тоже женился и поставил нас уже перед свершившимся фактом. Встретил девочку, русскую. Влюбился в нее. Когда выяснилось, что у них будет ребенок, Андрей, как нормальный, ответственный мужчина, пошел и расписался с ней. Мы Олю
приняли как родную. У нас с Георгием Николаевичем уже растет правнук — Филипп Жемчужный. А по цыганскому поверью это значит, что место в раю мы себе заслужили. Скоро будем отмечать золотую свадьбу — 50 лет как мы вместе живем, а у Ляли с Романом — серебряная. Может, тогда и устроим настоящее торжество...

​

Цыганка Карма - Екатерина Жемчужная​

​

​

 

Несколько архивных записей.

​

Цыганская чечетка (почти булерия де Херес)​

​

Песню исполняет Ольга Деметер-Чарская с сестрой Ниной (80- е годы) - оле, оле и оле!!!​

​

​

Цыганская венгерка. Исполняет Василий Туманский (кинофильм "Трефовый король", 1964 год)​

​

​

Ну, просто фаррука!​

​

​

Танец Вячеслав Селибджанов (фестиваль в Москве "Viva, Espana!")​

​

​

​

​

Сергей Джелакаев​

​

​

 

Из книги Николая Бессонова и Надежды Деметер "История цыган. Новый взгляд":

"Приход Гитлера к власти в Германии означал победу крайнего национализма. Германия является практически моноэтничным государством, с двумя крупными национальными меньшинствами: евреями и цыганами.
Один этот факт диктовал идеологам расовой исключительности выбор первых мишеней для преследований. Так называемые «Нюрнбергские законы», принятые 15 сентября 1935 года, объявляли еврейский, а вслед за ним и цыганский народ чуждо расовыми группами.
В идеале этническая карта Европы представлялась вождям третьего рейха вовсе без цыган. Поначалу, не зная о коротком сроке, отпущенном им историей, фашисты склонялись к методам, растянутым лет на шестьдесят-семьдесят. Немецкие врачи в конце тридцатых годов отрабатывали методы стерилизации. Тогда избавление от цыган замышлялось бескровным: медленная казнь не должна была привлечь к себе особого внимания и сочувствия. Её трудно было бы заметить со стороны, поскольку конкретным людям позволено было бы дожить свой век (принося при этом пользу рейху). Несмотря на то, что нацистская пропаганда всячески муссировала миф о «преступном народе», немецкие цыгане-синти к середине XX века уже стали составной частью общества. Они торговали в магазинчиках, выступали в цирках, работали в мастерских и даже в государственных учреждениях; их дети учились в школах, юноши служили в армии, получая за храбрость железные кресты.

В среде национал-социалистического руководства до самого конца третьего рейха боролись две точки зрения о путях решения «цыганского вопроса». Выбор стоял между стерилизацией и физическим истреблением. Однако, до принятия окончательного решения, проводились подготовительные действия, необходимые и для того, и для другого пути. Цыган Германии брали на учёт с тем, чтобы никто не избежал общей участи. В 1936 году при министерстве здравоохранения был основан центр по изучению цыганской проблемы (получивший вскоре название центра расовой гигиены). Картотека первоначально включала только 19.000 имён, причём часть данных устарела, поскольку некоторые люди уже покинули страну. Таким образом, немедленное начало репрессий означало бы, что половина диаспоры имела шанс спастись путём подделки документов, перехода границы и т.д. Выявление всех цыган Германии было поручено доктору Риттеру, и он со своим аппаратом справился с поставленной задачей. К февралю 1941 года Р.Риттер имел 20.000 карточек, а к весне 1942 года на учёте уже было 30.000 человек. Основным методом был допрос обо всех родственниках - так составлялась подробная генеалогия. Если цыгане отказывались называть имена, им грозили концлагерем или стерилизацией. Над уточнением данных работала полиция, опрашивались соседи. На учёт были взяты даже цыгане, служившие в вермахте, авиации и на флоте, а также дети в приютах. Была составлена статистика, учитывающая этнический фактор: помимо синти в отдельных графах были указаны ловари, кэлдэрары и представители других цыганских групп, проживающих в пределах рейха. После поражения нацизма кабинетные учёные избежали ответственности, солгав, что не знали окончательных целей своей работы.

Итогом карательной политики была гибель более чем полумиллиона европейских цыган, и стерилизация многих тысяч, относящихся к молодому поколению. Нацисты действовали по трём направлениям:
1. Стерилизация (которая началась во второй половине 30-х годов).
2. Казни на оккупированных территориях (которые шли с 1941 года).
3. Истребление в концлагерях (начавшееся весной 1943 года).
Таким образом, геноцид против разных групп цыган имел разные формы, и проводился не единовременно. Исходя из этого, мы будем рассматривать преступную нацистскую политику, разделяя отдельные её направления. Следует особо подчеркнуть, что число в 250-500 тысяч погибших, фигурирующее сейчас в специальной литературе, является неточным. Сводя данные по разным странам, историки пользовались самыми приблизительными, и, по их же признанию, заниженными оценками. Приведём лишь один пример. В цыганологических исследованиях (Д.Кенрик, В.Рюдигер и др.) потери цыган Латвии оцениваются в 2500 человек. И везде даётся сноска на один-единственный источник - мемуары Я.Кохановского, уроженца Латвии, который жил во Франции со времён войны, и не имел возможности дополнить личные воспоминания какими-либо данными архивов, воспоминаниями других цыган и т.д. Можно ли всерьёз воспринимать статистику, основанную на столь фрагментальных фактах?

В первые послевоенные десятилетия сохранялся шанс на уточнение данных. Ещё были живы свидетели геноцида - как цыгане, так и местные жители. За этот период была проведена огромная работа по увековечению памяти жертв фашистского террора - евреев по национальности. Это не удивительно: евреи отличались более высоким уровнем образования; исследование холокоста стало делом чести вновь появившегося государства Израиль, наконец, богатая еврейская диаспора в различных странах мира финансировала работу историков и выпуск литературы.
В результате в фондах московских библиотек нам удалось обнаружить сотни специальных исследований, посвящённых геноциду евреев и только три книги о геноциде цыган.

С горечью приходится констатировать, что цыганская трагедия осталась незамеченной миром - шанс достойно увековечить память погибших цыган уже упущен. В современном мире нет ни научных сил, ни организационных структур, ни финансовых средств на то, чтобы хотя бы оценить масштабы фашистских преступлений. Уже через два-три десятилетия приуменьшенное число погибших цыган будет фигурировать в литературе как окончательные выводы исторической науки - без всяких скидок на его вопиющую приблизительность.

Стерилизация. Предложения о принудительной стерилизации как методе решения цыганского вопроса внесли немецкие врачи-расисты Роберт Риттер и Ева Юстин; они же отработали методику. В конце тридцатых годов были прооперированы первые жертвы, а далее процесс пошёл по нарастающей. Стерилизация проводилась прежде всего по отношению к цыганам Германии, поскольку это выглядело менее варварским действием, чем уничтожение. Даже когда в 1943 году цыган начали истреблять в концлагерях, инерция первоначально принятого метода была очень велика. К 1944 году относится, например, свидетельство одной польской женщины, которая была вывезена на принудительные работы в Восточную Пруссию. Она рассказывает, что гестаповцы привезли в больницу молодого цыгана и двух цыганок восемнадцати и четырнадцати лет, которые говорили по-немецки и занимались крестьянским трудом. После операции и уколов у них была очень высокая температура - зато задача была решена - им суждено было навсегда остаться бездетными. Стерилизация проводилась не только в госпиталях, но и в концлагерях. Печально известный доктор Менгеле проводил в Освенциме соответствующие опыты, причём его «научные» изыскания продолжались и в 1944 году. Есть информация, что в концлагере Равенсбрюк врачи-эсэсовцы стерилизовали 120 девочек-цыганок. Даже в 1945 году, в разгар бомбёжек, когда больницы были заполнены пострадавшими от бомб немцами, малолетних цыганок продолжали стерилизовать - при этом операции проводились так небрежно, что некоторые из девочек через несколько дней умирали в страшных мучениях.
Массовые казни на оккупированных территориях. В славянских и прибалтийских странах цыган начали расстреливать задолго до того, как было принято решение о ликвидации собственно немецкой цыганской диаспоры. Ещё весной 1941 года были созданы специальные карательные отряды (Einsatzgruppen), в задачи которых входили убийства цыган. Помимо профессиональных карателей, эсэсовцев и полиции соучастниками массовых убийств были лица из числа местного населения. Польские, украинские, сербские, а также другие националисты не только включались в карательные акции, но и совершили немало зверств по собственной инициативе.

Пособники нацистов ведут цыган на расстрел. Югославия.
​

В Югославии немцам помогали усташи. Часть цыган бежала в Италию, часть пряталась по лесам. Когда их находили, усташи даже детей рвали на куски или били до смерти. Анжела Хадорович описывает смерть своей сестры и племянницы:
«Вначале девочку заставили рыть могилу, а её мать, беременная на седьмом месяце стояла тем временем привязанная к дереву. Ей вскрыли живот ножом, достали ребёнка и бросили в канаву. Потом туда же кинули мать и девочку, только над девочкой вначале надругались. Их засыпали землёй, когда они были ещё живы».
Один табор бежал в Хорватию, пытаясь скрыться от немцев. Усташи схватили 34 человека, среди которых было много детей. После жестоких истязаний их заперли в сарае и сожгли заживо. Это видел священник из ближайшей деревни.
В Польше местные пособники оккупантов запятнали себя самочинными казнями. Истребительный отряд Казимежа Новака, не дожидаясь никаких команд, убил около трёхсот человек за три месяца.7 Другой польский каратель по фамилии Гудзэк самолично расстрелял в один день 93 жителя цыганской слободы в деревне Щурова Тарновского воеводства, включая стариков, беременных женщин и грудных детей. Эта расправа проводилась при содействии немецкого отряда.

Е. Фицовский справедливо указывает, что большинство казней навсегда останется под покровом тайны, так как единственными свидетелями были сами убийцы. Таборы, застигнутые в лесу, семьи, схваченные в землянках уничтожались на месте. Тем не менее, Фицовский приводит некоторые выборочные данные о расстрелах, ставшие в силу обстоятельств известными. Численность погибших колеблется от нескольких человек до нескольких сотен, но поскольку эти трагедии свершались по всей Польше, общий итог был ужасающим.
Немецкие каратели действовали однообразно. Они выстраивали свои жертвы на краю противотанкового рва или братской могилы, расстреливали, и зарывали, осыпав предварительно известью.

В 1942 году в селах Кардымовка и Александровка на Смоленщине немцы зарывали цыган живыми в землю. Русских заставили выкопать две братские могилы - каждая на 200-300 человек. Закопав цыганские семьи, фашисты выставили часовых, которые три-четыре дня сторожили, чтобы никто не выбрался. Очевидцы рассказывают, что земля ходила ходуном... В живых осталась только Софья Мурачковская, которой посчастливилось вылезти на поверхность и скрыться от часовых.
Убийства творились в Польше и на Украине, в Венгрии и Чехословакии, в Прибалтике и Белоруссии, в Крыму и на Смоленщине, в Молдавии и под Ленинградом. В Югославии цыган казнили в октябре 1941 года в Яницких лесах. Только в Сербии было убито 28 тысяч человек.
Зарубежные исследователи считают, что на территории СССР было расстреляно и замучено не менее тридцати тысяч цыган. Вряд ли это полные цифры, ведь немецкая документация не отражает реальности. Например, по отчётам карательного отряда из группы армий «Центр» число убитых цыган составляло 78 человек, между тем, как только под Смоленском их было расстреляно несколько тысяч. Возможно, это результат чистки архивов накануне поражения. Однако, даже если бы документация концлагерей и карательных отрядов сохранилась полностью, это не внесло бы окончательной ясности. Существует множество свидетельств (в том числе исходящих от немецких генералов), что кочующие таборы расстреливали по собственной инициативе даже рядовые солдаты - каждый из них знал о полной безнаказанности и упивался своей властью над беззащитными цыганами.
Материалы из советских архивов тоже не могут пролить свет на то, что творилось на оккупированных территориях. Многочисленные комиссии по расследованию немецко-фашистских зверств оперировали понятием «советские люди» и крайне редко указывали национальность погибших...
Геноцид в концлагерях. Ранней весной 1943 года начались аресты немецких цыган. Часть их уже была загнана в гетто; часть, работая на прежних местах, была на заметке полиции. По-видимому, неудачи на фронтах повлияли на то, что фашисты больше не медлили. Арестованных свозили на железнодорожные станции, загоняли в вагоны и везли на «фабрику смерти», в Освенцим. Попали в заключение даже цыгане, служившие в армии и имевшие боевые награды.
На территории Польши раскинулся огромный комплекс лагерей: Освенцим-Бжезинка (или по-немецки Аушвиц-Биркенау). Австрийских и немецких цыган поместили в так называемый «семейный лагерь» - особый сектор, где мужчин не отделяли от женщин, а детей от родителей. Выжили в Аушвице немногие. В лагере была высокая смертность, вызванная голодом и тифом. Кроме того, эсэсовцы проводили «ликвидации». Так 25 мая 1943 года из бараков вывели и отправили прямо в газовые камеры 1042 человека.
Жить в Аушвице нацисты дозволили в основном цыганам-синти, которых они считали более цивилизованными. Польские, русские, литовские, сербские, венгерские цыгане были приговорены к быстрой смерти. К примеру, в марте 1943 года 1700 человек из Белостока были задушены газом сразу по прибытии.

Когда советская армия в 1944 году подошла к концлагерю достаточно близко, «цыганский сектор» был уничтожен. Детей и неработоспособных задушили газом, а оставшихся вывезли в другие лагеря, находящиеся подальше от линии фронта. Эсэсовцы предполагали истребить со временем и их, но чем ближе был конец третьего рейха, тем больше охрана концлагерей задумывалась о возмездии. В последние месяцы, выслуживаясь перед будущими победителями, охрана кое-где не выполняла директивы из Берлина о полном уничтожении узников. Благодаря этому, часть свидетелей выжила. Сейчас мы приведём воспоминания этих уцелевших людей. Молодая цыганка Элизабет Гуттенбергер поведала об участи, на которую фашизм обрёк цыган-синти:
«Я родилась в Штуттгарде в 1926 году. У меня было четверо братьев и сестёр, которые появились на свет там же. Мои родители всегда проживали в Штуттгарде. Мы жили в прекрасной части города, где много садов и парков. Мой отец зарабатывал, торгуя старинными и струнными инструментами. Мы жили в мире с нашими соседями. Никто нас не притеснял, все были дружелюбны. Когда я оглядываюсь на это время, я говорю, что это было лучшее время в моей жизни...
Моя учительница была личностью и стояла в оппозиции гитлеровскому режиму.

Ей я обязана тем, что закончила восемь лет начальной школы. Если бы не это, я ни за что не уцелела бы в Аушвице, потому что без образования не попала бы в лагерную контору.
Арестовали нас в марте 1943 года. В шесть утра пришла полиция, и нас посадили в грузовик. Мне было тогда 17 лет. Вместе со мной в Аушвиц были отправлены родители, четверо братьев и сестёр, трёхлетняя племянница, восьмидесятилетняя бабушка и многие другие родственники...
Когда мы подъехали к Аушвицу, наш поезд внезапно остановился. С другого направления шёл ещё один состав и остановился сбоку. Мы разглядели машиниста и моя двоюродная сестра спросила его: «Скажите, где это - что это такое Аушвиц?»
Никогда не забуду глаза машиниста.
Он глянул на нас и не мог сказать ни слова; он был один из тех, кого заставляли водить эти эшелоны.
Он не мог сказать ничего и смотрел прямо сквозь нас. Только когда мы прибыли в Аушвиц, я поняла, почему этот человек не мог нам ответить. Было так, будто он превратился в камень.

Первое впечатление которое я получила от Аушвица было ужасно. Когда мы прибыли, было уже темно. Это был огромный участок земли, хотя мы видели только огни. Нам пришлось провести ночь на полу большого ангара. Рано утром нас повели в лагерь. Там нам сделали татуировки с номерами и обрезали волосы. Одежду, обувь и те немногие вещи, которые у нас ещё оставались, отобрали. Цыганский лагерь находился в секции Биркенау между мужским лагерем и отделением для больных. Там было тридцать бараков, которые назывались блоками. Один блок был отхожим местом для всего лагеря, в остальных содержалось больше двадцати тысяч цыган. У бараков не было окон, только отдушины. Пол - глиняный. В бараке, где было место только для двухсот людей, держали по 800. Одно это было ужасным мучением... Вместе со многими другими женщинами меня заставили таскать тяжёлые камни на лагерный строительный участок. Мужчины строили лагерную дорогу. Даже старики, неважно - больные, или нет. Не имело значения. Все шли в дело. Моему отцу тогда был 61 год. Никто не обращал на это внимания. Ни на кого и ни на что. Аушвиц был лагерем смерти...

Цыганский барак в концлагере Аушвиц.
​

Первыми умерли дети. Они день и ночь кричали, прося хлеба. Вскоре всех их голод свёл в могилу. Дети, родившиеся в Аушвице, вообще долго не жили. Единственное, что нацисты делали новорожденным - это надлежащие татуировки. Большинство из них умерло через несколько дней после рождения... Детей постарше, лет с десяти заставляли носить камни для лагерной дороги, несмотря на голод, от которого детишки умирали ежедневно.
Кроме того, мы подверглись жестокостям со стороны солдат СС. Они убивали каждый день. Нас выводили на плац рабочими группами. Эсэсовский офицер направлял свой велосипед прямо на нас. Если женщина падала, не в силах удержаться на ногах от слабости, он добивал её дубинкой. Многие от этого погибли. Надзирателя звали Кёниг.

Через полгода меня перевели работать в лагерную контору. Там я заполняла списки на транспорт, а кроме того, мне было поручено регистрировать мужчин нашего лагеря. Я должна была вносить данные о смерти, поступающие из бараков для больных. Я внесла в книгу тысячи.

Когда я находилась в конторе восьмой день, пришло известие о смерти моего отца. Я оцепенела, из глаз моих хлынули слёзы. Тут распахнулась дверь - обершарфюрер Плагге ворвался и заорал: «Почему она ревёт там в углу?» Я не могла ответить. Тут моя подруга, регистраторша Лилли Вейсс сказала: «Её отец умер». На это эсэсовец ответил : «Все мы умрём»,- и покинул контору.

Эсэсовским лагерным врачом, которому было поручено наблюдать за цыганским лагерем, был доктор Менгеле. Он был одним из самых страшных врачей в Аушвице. Кроме других вещей, которые лагерные доктора творили в Аушвице, он ставил эксперименты над умалишёнными и близнецами. Мои двоюродные сёстры были близняшками, и он сделал из них подопытных кроликов. После разных измерений и инъекций они были загазованы. Когда последних цыган отправляли в газовые камеры, все близнецы были удушены газом. По приказу Менгеле их тела препарировали перед кремацией. Он хотел узнать, насколько похожи внутренние органы близнецов. В 1944 году около двух тысяч человек, которые ещё могли работать были выведены из лагеря и погружены в вагоны. Около трёх с половиной тысяч осталось. Это были старики, дети, больные, и те, кто не годился уже для тяжёлых работ. Их, как выражались эсэсовцы, «ликвидировали» 2 августа 1944 года. Из 30.000 цыган, которые были отправлены в Освенцим, только три тысячи выжили. Я знаю эти цифры потому что работала в конторе.
Освенцим ни с чем не сравнишь. Когда говорят «ад Освенцима», это не преувеличение.»

К словам Элизабет можно добавить несколько подробностей, известных из воспоминаний других узников. Те, кого эсэсовский врач Менгеле отбирал в свою личную «клинику», избегали голодной смерти, но становились объектом для садистских опытов. Свидетели вспоминают, как он всадил огромный шприц в позвоночник пятилетнему ребёнку, собираясь взять пункцию, и сломал при этом иглу. До второго укола малыш не дожил.

Цыганская девочка Йоханна Шмидт. Родилась в Лейпциге в 1937 году. Замучена доктором Менгеле во время "медицинского эксперимента" 6 июня 1943 года.​

Четырёхлетние Гидо и Нина были сшиты «врачом» спина к спине наподобие сиамских близнецов. Раны гноились; дети плакали днём и ночью. Не в силах глядеть на это, их мать сумела раздобыть где-то морфий и ввела им смертельную дозу.

Запрос, в котором Менгеле требует предоставить ему для "исследования" голову 12-летнего ребёнка. Из архива цыганского сектора лагеря Аушвиц.
​

«Я провела своё детство в Дортмунде, - вспоминает цыганка Мария Петер, - и там же ходила в школу. У меня тогда было три сестры и три брата. Отец мой был скрипичный мастер, у него был свой магазинчик в Дортмунде, где он продавал или чинил музыкальные инструменты. В 1940 году мы переехали в Виттен; там я устроилась работать в почтовую контору.
Отлично помню свой арест. Было это в марте 1943 года. Никогда не забуду эту дату, 7 марта 1943. Я работала в утренней смене. В то утро мы разгружали посылки на вокзале. Когда я вернулась со станции, начальник отдела подошёл ко мне и сказал: «Фрейлейн Линд, здесь полицейский. Он велел мне передать вам, чтобы вы спустились вниз.» Я ответила: «Что от меня нужно полиции?»
Когда я спустилась по ступенькам, я увидела, что мои родители уже сидят там. И много других цыган тоже было там. Ни я, ни мама, ни другие цыгане не знали, что происходит... Всё случилось очень быстро. Внизу, у входа в почтовую контору нас ждал грузовик, покрытый брезентом. Конвой заставил нас влезть в грузовик, и нас отвезли на грузовую станцию. Там нас ждали вагоны для скота. Сотни цыган оказались перед открытыми вагонами.
В пути мы были два дня. Мы прибыли в Аушвиц в полночь. Вся наша семья была там: мои родители, мои братья Эдуард и Жозеф, отозванные из вооружённых сил, мои сёстры Антония, Жозефина и Катарина со своими мужьями и детьми...
Мы подошли к баракам, и нас загнали внутрь. Рано утром - был уже рассвет - разливали чай из больших ёмкостей. Я стала пить свой снаружи барака и увидела - это было первое из ужасов, и я никогда не забуду этого - штабель из голых мёртвых людей. Вид мертвецов так испугал меня, что я поспешила вернуться в барак.
Всех нас в Биркенау бросили на подневольные работы. Меня заставляли мостить дорожки и таскать тяжёлые камни.
У моей сестры Жозефины Стейнбах было девять детей, только один из которых умер в лагере. Я и сейчас не могу поверить, что остальные восемь детей смогли прожить до того самого момента, когда их в августе 1944 задушили газом.
Моя сестра могла бы уцелеть. Но, когда её накануне ликвидации цыганского лагеря собирались увозить в Равенсбрюк, она отказалась ехать из-за детей. Она сказала эсэсовцу, что не оставит своих детей. После того, как последний эшелон покинул Аушвиц, её отправили в газовую камеру вместе с детишками.
Даже сегодня я не могу забыть то, что пережила. Меня всё время мучают кошмары, в которых я вижу ужасы, пережитые в Освенциме. Я вскакиваю посреди ночи и меня всю трясёт. Эти жуткие сны приходят снова и снова, это часть меня, от которой мне никогда не избавиться.»


Амалию Шейх полиция ещё в июне 1938 года разлучила с отцом и матерью. Родителей отправили в концлагеря. Её - девятилетнюю девочку - отправили в детский дом заодно с сестрой. Братьев тоже поместили в приюты. На новом месте Амалия оказалась в компании детей-синти. До поры о них заботились монахини. Наконец, когда Амалии исполнилось 14, цыганских детей отправили в лагерь смерти.
«Наш отъезд был каким-то суматошным. Дети плакали... мы каким-то образом знали, чувствовали, что что-то должно случиться. Но что? Официально нам было объявлено: «Вам там будет хорошо.»
В начале лета 1944 года по двум мальчишкам синти из «сиротского блока» был открыт огонь возле колючей проволоки. Они всего-навсего хотели напиться воды из канавы у ограды. Один мальчик умер на месте, другой был сильно ранен. Его носили по лагерю в предостережение прочим. Его кишки торчали наружу, он вопил от боли. Одному мальчику было одиннадцать, другому двенадцать лет.
В это самое время Андреас Рейнхард, который не был мне роднёй, сказал мне, что видел, как маленьких детей сжигали на открытом огне этой ночью. Андреас был не в себе, и едва мог говорить. Ему было пятнадцать, и его поставили «дежурным у двери» в бараке номер 16, поэтому мог видеть, что ночью происходит снаружи. Вначале я не поверила ему, и сказала, чтобы он разбудил меня, если он когда-нибудь снова увидит что-то подобное.

И вот однажды ночью он разбудил меня, и через щель в воротах я увидела, как эсэсовцы бросают маленьких детишек на горящие штабеля брёвен. Это был ужас. Дети вопили и некоторые из них пытались выползти из пламени. На них натравливали собак, и те рвали их на куски. Не знаю, сколько детей было сожжено этой ночью.

Это было слишком ужасно - слишком большой шок. На эсэсовцах была чёрная кожаная форма с черепами.

Обычная охрана носила армейские мундиры. Это было в мае сорок четвёртого года, когда эшелон за эшелоном везли людей на смерть, когда газовые камеры и крематории были настолько перегружены, что детей сжигали живыми. Я удивляюсь, было ли в этих людях что-нибудь человеческое? Многие из нас не могли совладать со всем, что творилось, и «шли на проволоку». Каждое утро на колючей проволоке висело ещё несколько наших.

В конце лета 1944 года линия фронта подошла совсем близко к Освенциму, и лагерь был демонтирован. Мужчин отправили в другие лагеря рейха, женщин в лагерь Равенсбрюк. В последний раз, когда я видела своих братьев и сестру, она сказала мне: «Ты уезжаешь, а нас сожгут». Это были её последние слова для меня, и этот приговор я никогда не забуду! Я спросила доктора Менгеле, который формировал состав, могу ли я остаться с младшими братьями и сестрой? Он ответил, что я слишком взрослая для этого и должна работать. Тогда я спросила: «А что сделают с детьми из Милфингена?» Вот что он сказал - слово в слово: «Их отправят обратно в детский дом». И я даже поверила ему. Ну и куда же они поехали? Почему нацисты присвоили себе право вершить судьбы людей?..»

В концлагере Белжец. Июль 1940 года.
​

Не следует сводить трагедию цыган Европы только к Освенциму. В других лагерях, таких, как Берген-Белзен, Маутхаузен, Бухенвальд тоже погибли многие тысячи цыган. Сведения об этой трагедии отрывочны, но даже по ним можно составить впечатление о том, с какой будничной жестокостью повсеместно проводилось истребление. Вот, например, два коротких рассказа о лагере уничтожения Треблинка.

«Прибыла партия цыган из Бессарабии, человек 200 мужчин и 800 женщин и детей. Цыгане пришли пешком, за ними тянулись конные обозы; их также обманули, и пришла эта тысяча человек под конвоем всего лишь двух стражников, да и сами стражники не имели понятия, что пригнали людей на смерть. Рассказывают, что цыганки всплескивали руками от восхищения, видя красивое здание газовни, до последней минуты не догадываясь об ожидавшей их судьбе. Это особенно потешало немцев.»

Другой табор был из Польши.
«Однажды прибыл транспорт с семьюдесятью цыганами из под Варшавы. Мужчины, женщины и дети испытывали крайнюю нужду. Всё, что у них было, это грязное тряпьё и лохмотья... через несколько часов всё было кончено, и они были уже мертвы».
Сохранилось свидетельство о транспортировке польских цыган из Хелма Любельского в лагерь Собибор. Б.Ставска пишет: «В ноябре 1942 года начались погромы евреев и цыган, и множество их было расстреляно на улицах. Цыган согнали на площадь, они были впереди толпы, а за ними шли евреи. Было холодно, и цыганки жалобно плакали. Они тащили всё, что имели - включая пуховики - на спинах. Но всё это у них отобрали. Евреи вели себя безропотно. Но цыгане сильно кричали - вы могли слышать один сплошной вой. Их увели на станцию и погрузили в крепкие вагоны, которые запломбировали и отогнали через станцию Хелм в Собибор, где сожгли их в печах. Я жила в доме, стоящем поблизости от железнодорожных путей, и могла видеть эти эшелоны. Под конец их даже заставляли раздеваться и увозили голыми, чтобы никто не рискнул выпрыгнуть на ходу. Иногда некоторые из этих поездов простаивали здесь по нескольку часов. Они просили пить через окошки с решётками, но никто не давал им воды, потому что их охраняли немцы, которые стреляли в людей».21
Ловарь из Австрии Карл Стойка начинает свои воспоминания с предвоенных лет. Его семья была не из бедных: имела кирпичный дом, лошадей и мастерскую. Вряд ли кто-то мог обвинить этих людей в асоциальности - дед служил в армии и дослужился до офицерского чина, дети ходили в школу, родители работали. Жили в Австрии и кочевые цыгане; они делали ложки, ковали подковы, гвозди, вилы, изготавливали хомуты. Обычно цыгане далеки от политики, но то, что творилось вокруг, приводило их в отчаяние. Вначале на улицах начали всё чаще кричать: «Хайль Гитлер!» Потом начались разговоры о воссоединении с Германией.

- Скоро придут танки, а нас всех поубивают, - мрачно говорили цыгане.
В 1938 году сбылись самые худшие опасения - в Австрию вошли гитлеровские войска. Истребление началось не сразу. Цыган согнали в нечто вроде гетто, и какое-то время даже разрешали покидать его пределы. Позже режим ужесточился, отлучки стали запрещать. Появились первые жертвы. Тридцатилетнего отца рассказчика увели в наручниках, и через некоторое время он вернулся к семье - в виде урны с прахом. Часть цыган вывезли в Польшу, в Теблинку и там задушили газом в специальных автомобилях-душегубках. Об их судьбе оставшиеся ничего не знали.

Наконец, в марте 1943 года поступила директива на отправку австрийских цыган в Освенцим.

Карл Стойка вместе с матерью, братьями и сёстрами был посажен на грузовик, входящий в длинную автоколонну и отвезён к железной дороге. В грузовиках были цыгане разных этнических групп: ловари, синти, грамари. Товарные вагоны заполнили людьми так тесно, что все стояли, прижатые друг к другу: мужчины, старики, и женщины с маленькими детьми; им не давали есть и пить. Эшелон ехал медленно, часто останавливаясь - на путь до концлагеря он потратил много дней.

В пути люди стали умирать: вначале старики и грудные дети, потом беременные женщины. Из восьмидесяти пяти человек в вагоне скончалось тридцать пять. По прибытии всем сделали на руке татуировку - букву Z, означающую принадлежность к цыганскому народу, и порядковый номер. «Мы не были уже людьми. - вспоминает Стойка, - Не были даже скотом! Мы не были растениями, или деревьями, мы были только номерами!»

Потом цыган отправили в бараки Аушвица, и уже через месяц от голода и ржавой воды умерло девятьсот человек из тысячи.

«Никого у меня нет сегодня. - завершает свои воспоминания Карл Стойка. - Иногда я говорю себе - пойду я в город к своим. Было их у меня много - двести, триста человек! Иду в город... прихожу обратно и говорю себе: «Не нашёл никого.» И ответ мне: «В Аушвице они, в Биркенау - в земле.»

Никого здесь нету. Нет ни одного двоюродного брата, ни одного дяди, тёти; никого нет - всех убили. Никого здесь нет, все убиты. Они жили во втором районе на «Гроссе Сперлгассе». Все там жили. А сегодня иду туда, и нет там никого. И говорят люди: «Есть Бог».

Где был Бог? Там, где убивали мою родню? Всех убили, всех. Нет ни одного, нет никого. Только мы четверо: два брата и две сестры.
А все остальные там: в Треблинке, Собиборе, Аушвице, Биркенау, Бухенвальде, Флоссенбурге, Маутхаузене, Лакенбахе - все там, под землёй.

А те, кто здесь остался, говорят:
- Мы об этом не знали, мы ничего не знаем».

​

Послевоенная запись театра Ромэн​

​

​

Эсперанса Фернандес​

​

Цыганский гимн - "Джелем, джелем"... ​

​

Джелем, джелем, лунгонэ дромэнса,
Маладилэм бахталэ ромэнса,
Джелем, джелем, лунгонэ дромэнса,
Маладилэм бахталэ ромэнса.
Ай, ромалэ, ай, чявалэ!
Ай, ромалэ, ай, чявалэ!
Ай, ромалэ, катар тумэн авэн
Лэ церенса бахталэ дромэнса
Ви манса су бари фамилия
Мудардала э кали легия.
Авэн манса са лумниякэ рома,
Кай путайлэ лэ романэ дрома,
Акэ вряма — ушти ром акана
Амэ сутаса мишто кай кэраса.
Ай, ромалэ, ай, чявалэ!
Ай, ромалэ, ай, чявалэ!
Ехал я, ехал долгими дорогами,
Я встречал счастливых цыган.
Ехал я, ехал долгими дорогами,
Я встречал счастливых цыган.
Ай, цыгане, ай, ребята.
Ай, цыгане, ай, ребята.
Цыгане, откуда вы едете
С шатрами по счастливым дорогам?
Прежде была и у меня большая семья,
Да убили её Чёрные Легионы…
Идёмте со мною, цыгане мира,
Открыты цыганские дороги!
Время пришло цыганам подняться,
Высоко мы поднимемся, если будем действовать.
Ай, цыгане, ай, ребята.
Ай, цыгане, ай, ребята.

Перевод взят из Вики.​

​

​

​

 

​

​

Болгарские цыгане​

 

Шедевр отечественного кинематографа о цыганах, жизнь цыган, правда, сильно романтизирована.

​

​

Крона Йо


Королева цыган


Ты ушла и забрала с собой мои сны.
Когда я проснулся, сначала я удивился, что нет их. Этого болтающего, мельтешащего, лоскутного, трепещущего на ветру, глупого и яркого племени. Потом только понял, что самое главное - это нет тебя.
Ты - королева цыган. Ты - королева снов.
Ты всего лишь легко кивнула им, и весь этот табор снялся тихонько и безмолвно, лишь только блестя глазами и тоненько звеня бесчисленными монистами ушел с тобой.
Теперь я в тишине и одиночестве.
Но я этого не хочу.
Я последую за тобой.
Запах пыльной травы, чуть примятой твоими следами, выдаст тебя.
Я знаю куда ты ушла. Туда, куда уходит спать Солнце.
Теперь, я глотну ветер и побегу. Ровно стелясь над седым ковылем, волчьей рысью, отмеряя версты биением сердца.
И на краю земли я настигну тебя.
Когда Солнце сорвется с небес и канет в ночь.
Беззвучным всплеском темно-синего неба.
Твои глаза отражают звезды, пламя костров и мой силуэт.
Доброй ночи, королева цыган!
Я пришел за тобой.

​

​

​

​

Радда и Лойко​

​

​

 

Вот так фото!​

​

​

​

Ну, хоть где-то на земле есть место, где им повезло.​

​

 

Горький цыганский Рай.

​

​

Фрагмент спектакля "Цыганский рай"(Московский театр "Ромэн"), реж. П. Бобров, посвященный теме Кали Траш​

​

Музыкальная притча, в которой история отдельных людей, их любви, ненависти, ревности оказывается тесно переплетенной с судьбами Народа. ​

​

http://teatr-live.ru/event/2631:

"Спектакль о драматических страницах в истории большого цыганского табора. Нелегкие испытания приходится пройти его людям – и всем вместе, и каждому в отдельности. Но как ни трудна дорога, которая ведет то ли к гибели, то ли к спасению, жизнь в таборе продолжается наперекор всему. А в этой жизни по-прежнему есть место радости и печали, любви и ревности, рождению и смерти, верности и предательству. Только пройдя этот путь, можно ответить на вопрос: «Где же он, цыганский рай? Есть ли он?» Есть. Но не где-то далеко, за облаками. Он – в душе человека."​

​

 

Здесь http://jhist.org/shoa/sweden/sweden018.htm​

«Цыган» Тролльман​

В марте 1933 г. Эрих Зеелиг был лишен звания чемпиона Германии по боксу в среднем весе. Причина: он еврей. До июня звание остается вакантным, пока на ринге не встречаются боксеры двух диаметрально противоположных стилей. В одном углу Адольф Витт, "ариец". В другом — Иоганн Тролльман. Зараженная нацистской идеологией боксерская ассоциация выступает против участия в бое Тролльмана. Он цыган. Но Тролльман, или, как звали его поклонники, Цыган, — один из самых популярных немецких боксеров. Чуткие к общественным настроениям нацисты вынуждают боксерскую ассоциацию сделать исключение. Противником Тролльману выбран Витт, единственный, кто способен бросить вызов Цыгану.
В бою, который состоялся 9 июня, Витт ничего не может противопоставить своему стройному и гибкому сопернику. Двенадцать раундов двадцатишестилетний Тролльман танцует вокруг Витта, набирая очки и демонстрируя превосходство в классе. Растерянные организаторы поединка, посовещавшись, объявляют ничью. Публика в ярости. Несколько минут все громко выражают свое возмущение, угрожая разнести зал.
В конце концов организаторам боя приходится уступить, и Тролльман объявляется чемпионом Германии в среднем весе.
Но буквально на следующий день журнал «Боксшпорт» начинает его травлю. На его стиль навешивается ярлык «чужеродный», издевательствам и насмешкам подвергается его "работа на публику» и «цыганская непредсказуемость", Через восемь дней Тролльмана лишают звания чемпиона. Его боксерская карьера сломана, но он должен принять участие еще в одном поединке. На матч-реванш Тролльман является с высветленными волосами. На этот раз он уже не танцует, а как вкопанный стоит в центре ринга, пропуская удар за ударом. В пятом раунде окровавленный Цыган нокаутирован.

Вскоре арестовывают и отправляют в концлагерь троих его братьев. Сам боксер в 1939 г. идет в армию и впоследствии воюет в пехоте на русском фронте. В 1942 г. находящегося в увольнении Тролльмана задерживает гестапо. В концлагере Нойенгамме, куда его направляют, ему приходится выполнять самую тяжелую работу. На своих вечеринках ражие охранники СС развлекаются игрой «Немецкий чемпион», боксируя с голодающим тридцатипятилетним спортсменом. 9 февраля 1943 г. в Нойенгамме эсэсовцы расстреливают Тролльмана