Лики Испании, вчера и сегодня

Тема в разделе "Латинский квартал", создана пользователем La Mecha, 18 ноя 2012.

  1. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Петр Вайль. Александр Генис

    "ПРАВО НА ЕРЕСЬ

    В маленькой приморской гостинице в Каталонии увидал гжель — чайник, пепельница, кривой петух. Нет, говорят, это из Галисии. Может, из Галиции? Отнюдь, повторяют, — из Галисии, из Сантьяго.
    В этой северо-западной провинции все не по-испански: от чайников и каких-то восточноевропейских фольклорных нарядов до карпатского пейзажа. Холмистые, очень зеленые леса, правда, завершаются не по-нашему морем, но и море здесь не каталонское и не андалусское.
    Гранитное побережье Галисии изрезано фьордами на манер норвежских. Кельтский дух. Северная суровость штормов. Даже странно, что в Луго и Ла-Корунье есть римские развалины: впрочем, Адрианов вал перерезает и северную Англию. Но Галисия для Испании — уже скорее Шотландия. Народный инструмент — волынка. Так или иначе, римляне сюда попали позже, чем в другие углы Европы.
    Это действительно угол — если взглянуть на карту: закуток, окруженный водой и Португалией. Маврам такие земли оказались не нужны: в Гранаде и Кордове теплее. В Галисии же — дожди. В три раза чаще, чем в пресловутом Альбионе. «Солнцем Сантьяго забыт», — отмечает андалусец Лорка. Меланхолический рефрен его стихотворения звучит как отчет синоптика: «Дождик идет в Сантьяго…»

    Для пилигримов, пустившихся по Дороге Сантьяго, знаменитой El Camino de Santiago, был написан первый в мире путеводитель — инструкция IX столетия с указанием приютов, часовен, колодцев, описанием еды и погоды. Бедекер Темных веков вовсе не сух: помимо практической информации, даются сведения об обычаях окрестных народов, приложен словарик баскского языка.
    Сантьяго оказался забит пилигримами. На дворе стоял Святой год — то есть день Св. Иакова, 25 июля, выпал на воскресенье: в такой год паломничество искупает все грехи. (Как же ловко я устроился и как благородно не распоясываюсь, имея право.) Собор распахнулся на улицы и площади: там кричали, пели и танцевали люди в кроссовках и джинсах с посохами и флягами.

    Веками по Дороге Сантьяго шли люди, уверенные в обратном, временно вырвавшиеся из юдоли скорби — на то время, пока длится путь. Чем дольше путь, тем дольше чудо.
    Оттого для пилигрима упор делается на само путешествие, которое призвано примирять оппозиции: воображаемое — реальное, личное — общедоступное, желанное — опасное, сакральное — профанное.
    Собственно, в этом смысл паломничества, а не в достижении конкретного пункта: Иерусалима, Дельф, Мекки, Рима, Бенареса, Лурда, Оптиной, Сантьяго. (Оттого так замирает сердце, когда трогается поезд и отрывается от земли самолет: это память хожений.)
    Паломничество к святым местам есть путешествие в рай. Цель заведомо недостижима: потому и обживается дорога.

    Путь из дома превращается в дом. Городки на Дороге Сантьяго уставлены часовнями, церквами, убежищами, трапезными. Кстати, так распространялся по Европе романский стиль. Но дело не в архитектуре: пока не побываешь там, трудно представить, насколько вписана Дорога в жизнь, в быт. Как естественны указатели, неизбежно экзотические в других местах: «Приют паломников», как обиходны объявления о сборе групп, как органичны, хоть и нечасты, плащи и тыквы в уличной толпе.

    Помню другие религиозные шествия в Испании, во время которых здешний извив католичества сурово и глухо клокотал, все было похоже на страшное испанское средневековое искусство, с его любовью к анатомически подробно срезанным головам.
    В Сантьяго католицизм оказался живой и веселый, и только ради этого знания стоило проехать по дороге пилигримов.

    Сантьяго-де-Компостела веками жил в провинциальном чванстве: до XIX столетия здесь не было газет, почти никакого светского книгопечатания.

    Оттого, что ли, зелены окрестные леса? Здесь все уверены, что величайшим поэтом Испании была Росалия де Кастро, — но в других местах это неведомо, потому что писала она не по-кастильски, а на гальего.
    По русским переводам судить трудно, но звучит вполне в духе Дороги Сантьяго:
    Землю и небо пытаю с тоскою, вечно ищу и не знаю покоя.
    Как я тебя потеряла — не знаю.
    Вечно ищу, но ни шагом не ближе, даже когда ты мне снишься повсюду:
    тополь задену, камень увижу…

    Словно все, кто соприкасается с Дорогой, переходят в лунатическое состояние — пути и сна.

    Перегрины.jpg
     
  2. Яник

    Яник Вечевик

    Сообщения:
    3.753
    Симпатии:
    833
    перенёс сюда

    В подарок ЛаМече из ФБ. Искал подходящую ветку - не нашел. Решил сюда, благо ветка сверху:)

    В мадридском музее Прадо, в одном из залов, скромно в уголке висит портрет молодого монаха. Удивительно современное лицо.
    Лет пять-шесть назад, рассматривая работы Эль Греко я обратил внимание на этот портрет и захотел узнать, кто же этот молодой мужчина.
    Им оказался ученик Эль Греко, художник, монах-доминиканец тринитарий.
    Что это за тринитарий такой?
    Стал рыть дальше и оказалось, что это католический нищенствующий монашеский орден, основанный в 1198 году для выкупа христиан из мусульманского плена. Девизом ордена стала фраза Gloria Tibi Trinitas et captivis libertas (Слава Тебе Троица, а пленным - свобода).
    Этих монахов народ прозвал "братьями ослов" или "ослиным орденом", поскольку им было запрещено ездить на лошадях (видели, конечно, изображения монаха на осле).
    Тринитариям запрещалось вкушать мясо и рыбу и владеть какой-либо собственностью. Выполняя свою основную задачу, за 437 лет орден выкупил из мусульманского плена 30732 (!) невольника. Средства для выкупа тринитарии, главным образом, добывали сбором милостыни. Нередки были случаи, когда тринитарии отдавали себя самих (!) в рабство за освобождение пленников.
    И вот самое интересное: в 1580 году они выкупили из алжирского плена Сервантеса, после чего тот вернулся в Испанию и написал "Дон Кихот". Получается, что читая "Дон Кихот" мы обязаны этим монахам-тринитариям.
    Вот такая ниточка протянулась от Эль Греко к Сервантесу.

    [​IMG]
     
    Последнее редактирование модератором: 16 май 2016
    La Mecha нравится это.
  3. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Удивительно, что и лицо , и сама живопись выглядят современными.
     
  4. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Фото 20-30 годов.

    13307254_1147688698607122_614702161120922589_n.jpg 13307286_1147689221940403_4199188782739616390_n.jpg 13312826_1147690131940312_1592279167259149673_n.jpg 13325481_1147688765273782_6721792052263970047_n.jpg 13335938_1147690301940295_2640595681580451314_n.jpg 13335894_1147688508607141_4779367024027319337_n.jpg 13346719_1147688911940434_3831700966809629232_n.jpg
    Севильяна...

    И, еще раз, обратите внимание, как превосходно смотрятся мантильи. :) :
     
  5. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Мануэль Руис Пипо.

    09d5bddeff167f73758e4db86fa9155d.jpg

    21faf34cf8b05ea936431ca89ca9ec53.jpg

    103458.jpg

    103502.jpg

    103494.jpg

    d9eabb7baf074a26afcf23f98390cd56.jpg

    103425.jpg

    103415.jpg

    103416.jpg

    29551c3d9b1aa761fce8c0d8063dcd6c.jpg

    )

    103403.jpg

    103465.jpg
    Без названия.jpg
    А, главное, он умеет рисовать кошек!.. )
     
    Ондатр нравится это.
  6. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Из любимейшего.

    Рамон дель Валье Инклан.
    "Сонаты".

    Из "Весенней сонаты".

    "Начало темнеть, когда наша почтовая карета оставила позади Саларийские ворота и мы поехали по равнине, полной неясных и таинственных звуков. То была классическая итальянская равнина с ее виноградниками и оливковыми рощами, с руинами акведуков и мягкими очертаниями холмов, округлых как женские груди.

    Карета катилась по старой мощеной дороге. Мулы потрясали своей увесистою упряжью, и, в ответ на веселый прерывистый звон колокольчиков, в цветущих рощах пробуждалось далекое эхо. По краям дороги то и дело попадались старинные могилы; печальные кипарисы укрывали их своей благодатною тенью.
    Карета катилась по старой дороге, и глаза мои, уставшие вглядываться во тьму, начали понемногу слипаться. В конце концов я уснул и проснулся лишь на заре, когда очертания луны, совсем уже бледной, таяли в небе. Вскоре, все еще скованный сном и холодом ночи, я услышал пение петухов и журчание ручейка, который, казалось, пробуждался вместе с солнцем. Вдали, на бледном розовеющем небе, вырисовывались черные силуэты зубчатых стен.

    То был старинный, благородный, благочестивый город Лигурия. Мы въехали в город через Лаурентинские ворота. Карета катилась медленно, и колокольчики наших мулов пробуждали на пустынных, поросших травою улицах эхо, казавшееся какой-то насмешкой, едва ли не кощунством.

    Мы остановились на пустынной площади напротив дворца, все окна которого были освещены. Процессия постепенно заходила в просторный вестибюль. Под сводами здания гул толпы стал тише, и серебряный звук колокольчика победоносно воспарил над приглушенными, едва слышными голосами. Мы поднялись по парадной лестнице. Все двери были открыты, и старые лакеи со свечами в руках повели нас по безмолвным залам.

    Спальня, где умирал монсеньор Стефано Гаэтани, была погружена в таинственный полумрак. Прелат лежал на старинной кровати под шелковым пологом. Глаза его были закрыты. Голова глубоко провалилась в подушки, и его гордый профиль римского патриция вырисовывался во мраке, неподвижный, мертвенно-бледный и словно изваянный из мрамора. В глубине комнаты, возле алтаря, на коленях молились княгиня и ее пять дочерей.

    Княгиня Гаэтани, белокурая женщина с нежным цветом лица, была хороша собой; у нее были ярко-красные губы, руки ослепительной белизны, золотистые глаза и золотистые волосы.

    Заметив мое появление, она впилась в меня изумленным взором и слегка улыбнулась горестною улыбкой. Я поклонился и стал разглядывать ее. Княгиня Гаэтани напомнила мне портрет Марии Медичи, написанный во время ее бракосочетания с королем Франции и принадлежавший кисти Петера Пауля Рубенса.

    Когда священник, принесший святые дары, приблизился к кровати, монсеньор лишь слегка приоткрыл глаза и немного приподнялся на подушках. Как только он приобщился святых тайн, голова его снова бессильно упала, но едва шевелившиеся губы все еще продолжали благоговейно шептать слова латинской молитвы. Процессия стала тихо удаляться. Вышел из спальни и я. В прихожей меня остановил один из келейников монсеньора:

    — Вы, верно, посланный его святейшества?
    — Да. Я маркиз де Брадомин.
    — Княгиня мне это только что сказала.
    — Княгиня меня знает?
    — Она знала ваших родителей.
    — А когда я смогу засвидетельствовать ей свое почтение?
    — Княгиня желает говорить с вами сейчас же.

    Мы удалились в амбразуру окна, чтобы продолжить наш разговор. Когда последние посетители ушли и прихожая опустела, я невольно бросил взгляд на двери спальни и увидел княгиню, которая вышла оттуда вместе со своими дочерьми; кружевным платком она вытирала слезы. Я подошел к ней и поцеловал ей руку.
    Она прошептала:
    — При каких печальных обстоятельствах мы увидались с тобою, дитя мое.

    Голос княгини Гаэтани пробудил в моей душе целый мир далеких воспоминаний, смутных и несказанно счастливых, какими бывают воспоминания детства.
    Княгиня продолжала:
    — А мать свою ты помнишь? Мальчиком ты был очень похож на нее, теперь — нет… Сколько раз ты сидел у меня на коленях! Ты не помнишь меня?

    — Голос ваш мне знаком, — нерешительно пробормотал я.

    И замолчал, погрузившись в воспоминания.
    Княгиня Гаэтани все смотрела на меня и улыбалась. И вдруг, вглядываясь в глубину ее таинственных золотистых глаз, я угадал, кто она такая. Я, в свою очередь, улыбнулся.
    — Ну как, вспомнил? — сказала она.
    — Да, как будто.
    — Так кто же я?
    Я снова поцеловал ей руку и тотчас ответил:
    — Вы дочь маркиза де Агара.

    Вспомнив свои молодые годы, княгиня печально улыбнулась и представила мне своих дочерей:

    — Мария-дель-Росарио, Мария-дель-Кармен, Мария-дель-Пилар, Мария-де-ла-Соледад, Мария-де-лас-Ньевес.

    Все пять — Марии. Одним общим поклоном я почтительно поздоровался со всеми.

    Старшая, Мария-дель-Росарио, была двадцатилетней девушкой, младшая — Мария-де-лас-Ньевес — пятилетнею девочкой. Все пять показались мне красивыми и очень милыми.

    Мария-дель-Росарио была бледнолицей, с черными, томными, полными огня глазами.

    У других, в общем похожих на мать, и глаза и волосы были золотистого цвета. Княгиня села на широкий, обитый красным дамасским шелком диван и вполголоса начала со мной разговаривать.
    Дочери ее тихо удалились и на прощание улыбнулись мне застенчиво, и вместе с тем приветливо. Мария-дель-Росарио вышла последней.

    Если не ошибаюсь, тогда улыбнулись мне не только губы ее, но и глаза, но с тех пор прошло уже столько лет, что полной уверенности у меня в этом быть не может. Помню только, что когда она удалилась, я почувствовал, что на душу мне ложится какая-то безотчетная, смутная грусть.
    Княгиня, на мгновение забывшись, глядела на двери, за которыми скрылись ее дочери, и потом со всем обаянием женщины благочестивой и светской сказала:
    — Теперь ты их знаешь!
    — Они так же хороши собой, как их мать, — сказал я с поклоном.
    — Они добрее, а это значит гораздо больше.

    Я ничего не ответил, ибо всегда считал, что в женщине доброта души — качество еще более эфемерное, чем красота тела.

    Но эта бедная синьора была иного мнения.
    Она продолжала:
    — Мария-Росарио через несколько дней уйдет в монастырь. Да поможет ей господь стать второй Беатой Франческою Гаэтани!
    — Но ведь это разлука не менее страшная, чем смерть, — внушительно сказал я.
    Княгиня не дала мне договорить.

    — Разумеется, это очень тяжело, но вместе с тем утешаешь себя мыслью, что никакие мирские соблазны, никакие опасности не будут угрожать любимому существу. Если бы все мои дочери стали монахинями, я с легким сердцем проводила бы их. К сожалению, не все они такие, как Мария-Росарио.
    Замолчав, она глубоко вздохнула; взгляд ее сделался рассеянным, и мне показалось, что где-то на самом дне ее золотистых глаз вспыхнул темный и трагический огонек фанатизма.
    ....
    В библиотеке было три двери, выходившие на мраморную террасу. В саду вечно юные голоса фонтанов, казалось, звучали сладостным аккомпанементом к мечте о любви.

    Я облокотился о перила и почувствовал, что в лицо мне пахнуло весной. Этот старый сад с его миртами и лаврами под лучами заходящего солнца был исполнен какой-то языческой прелести.

    В глубине сада показались пять сестер; они гуляли по лабиринту аллей, набрав полные подолы роз, словно девушки античных легенд. Вдали, усеянное множеством треугольных парусов, которые казались янтарными, расстилалось Тирренское море. Волны покорно замирали на золотистом песке.
    Звук раковин, которым рыбаки оповещали о своем возвращении, и хриплый рокот моря — все сливалось в одно с благоуханием старого сада, где в тени олеандров пять сестер рассказывали друг другу свои девичьи сны. Все пять уселись на большой каменной скамье и стали плести венки.

    На плече Марии-Росарио сидела голубка, и я увидел в этом какой-то таинственный символ. В деревне по-праздничному звонили колокола; вдалеке, на вершине зеленого пригорка, вырисовывалась окруженная кипарисами церковь. Вокруг нее двигалась процессия; видны были носилки с фигурами святых в шитых золотом одеждах, горевших на солнце; алые хоругви, которые несли впереди, победоносно сверкали.

    Все пять сестер стали на колени прямо в траву и, продолжая держать розы, молитвенно сложили руки.
    На деревьях пели дрозды, и песни их сплетались в едином отдаленном ритме, словно набегающие одна на другую волны моря, сестры снова сели на скамейку.

    Они молча плели венки, связывали цветы в букеты; руки их, словно белые голуби, скользили среди пурпурных роз, а солнечные лучи, проникавшие сквозь листву, трепетали на них мистическим пламенем.

    Тритоны и сирены фонтанов смеялись своим химерическим смехом; юношеским задором журчали серебряные воды, струясь по илистым бородам древних морских чудовищ, которые низко наклонялись, чтобы целовать лежавших в их объятиях сирен.
    Сестры поднялись с мест, собираясь возвращаться во дворец. Они медленно шли по тропинкам лабиринта, словно околдованные принцессы, которым снится один и тот же сон. Когда они говорили между собою, голоса их растворялись в вечернем гуле, и слышен был только веселый смех, разливавшийся волнами под тенью классических лавров. Когда я вошел в залу, все огни были уже зажжены.

    В тишине раздавался низкий голос старшего члена коллегии; он разговаривал с дамами, собравшимися на тертулию.

    Зала сверкала золотом; отделана она была во французском духе, с изысканною роскошью и изяществом. Амуры с гирляндами, нимфы в кружевах, галантные охотники и олени с ветвистыми рогами заполняли гобелены на стенах, а на консолях стройные фарфоровые герцоги-пастушки обнимали нежные талии пастушек-маркиз.

    На мгновение и остановился в дверях. Увидав меня, находившиеся в зале дамы вздохнули, а старший член коллегии встал: — Разрешите мне, синьор капитан, приветствовать вас от имени всей Клементинской коллегии.

    И он протянул мне свою пухлую белую руку, на которой, казалось, должен был бы уже сиять пастырский аметист.

    Как высшее духовное лицо, он носил бархатную ленту, которая придавала еще больше аристократической изысканности его величественной фигуре.
    Это был совсем еще молодой человек, но уже седой, с глазами, полными огня, орлиным носом и узким, резко очерченным ртом.
    Княгиня представила мне его движением руки, полным сентиментальной томности:
    — Монсеньор Антонелли. Мудрец и святой!
    Я поклонился.
    — Мне рассказывали, княгиня, что римские кардиналы испрашивают совета монсеньора в самых трудных вопросах богословия. Добродетели его славятся повсюду.

    Член коллегии прервал меня своим низким голосом, мягким и учтивым:
    — Я всего лишь философ, разумея под философией, как древние, любовь к мудрости.
    Он снова сел и, уже сидя, продолжал:
    — Видели вы монсеньора Гаэтани? Какое несчастье! Столь же великое, сколь и неожиданное!

    Все пребывали в печальном молчании. Две пожилые дамы, обе одетые в очень строгие шелковые платья, одновременно одним и тем же голосом спросили:
    — Нет никакой надежды?
    Княгиня вздохнула:
    — Нет… Разве только чудо…

    Снова воцарилось молчание. В другом конце залы дочери княгини, усевшись в круг, вышивали парчовое покрывало.

    Они вполголоса говорили между собою и, низко склонив головы, улыбались друг другу. Одна только Мария-Росарио молчала и вышивала медленно, словно о чем-то мечтая; тихо дрожала вдетая в иглу золотая нить, и из-под пальцев пяти вышивальщиц рождались розы и лилии райского сада, которыми принято украшать церкви.

    Неожиданно среди этой тишины раздались три громких удара. Княгиня побледнела как смерть. Монсеньор Антонелли поднялся:
    — Позвольте мне уйти. Я не думал, что сейчас так поздно… Разве уже заперли двери?
    — Нет, их не запирали, — ответила княгиня дрожа.

    — Верно, какой-нибудь наглец, — прошептали обе одетые в черный шелк пожилые дамы.
    Они робко поглядели друг на друга, словно для того, чтобы набраться храбрости, и стали внимательно слушать, слегка дрожа. Удары послышались снова, на этот раз уже в самом дворце Гаэтани.

    Порыв ветра пронесся по зале, несколько свечей потухло. Княгиня вскрикнула. Все окружили ее. Она глядела на нас; губы ее дрожали, в глазах был испуг.
    — Так было, — тихо сказала она, — когда умирал князь Филиппо. А он рассказывал, что так же было с его отцом.

    В эту минуту в дверях появился синьор Полонио и замер на месте. Княгиня поднялась с дивана и вытерла слезы.
    Потом с гордым спокойствием спросила:
    — Умер?
    — Преставился!

    В зале послышались стон и плач. Дамы окружили княгиню, которая, прижимая платок к глазам, бессильно опустилась на диван. Член коллегии перекрестился.

    Мария-Росарио долго глядела на иголки и золотые нити глазами, полными слез.

    Наблюдая за ней с другого конца залы, я видел, как она наклонилась над маленьким резным ларчиком, который держала на коленях открытым.
    Губы ее чуть шевелились — должно быть, она шептала слова молитвы.
    Тени ресниц падали ей на щеку, и мне чудилось, что это бледное лицо дрожит где-то в глубинах моей души так, как в глубинах озера дрожит зачарованный лик луны.
    Мария-Росарио заперла свой ларец и оставила золотой ключик в замке.
    Потом она поставила его на ковер и взяла на руки самую маленькую девочку, плакавшую в испуге.
    Склонившись над ней, она поцеловала ее. Я видел, как белокурые детские локоны Марии-Ньевес упали на руку Марии-Росарио; сцена эта была полна простосердечной прелести старинных картин, тех, что писали монахи, благоговевшие перед святою девой...

    Понемногу все разошлись. В комнате остались только две седые синьоры в черных шелковых платьях.

    Уже около полуночи княгиня согласилась наконец пойти прилечь, дочери же ее продолжали оставаться в зале до самого рассвета в обществе двух синьор, которые рассказывали им о днях своей молодости, — они вспоминали старинные дамские моды и войны, которые вел Бонапарт.

    Я слушал их рассказы, сидя в глубине кресла, погруженный во мрак, а сам не сводил глаз с Марии-Росарио.

    Можно было подумать, что она спит: ее губы, бледные от бдений и молитв, были чуть разжаты, словно она разговаривала с невидимым существом, и ее неподвижные глаза, устремленные в бесконечность, ничего, казалось, не видели вокруг.

    Глядя на нее, я чувствовал, что в сердце моем разгорается любовь, пылкая и трепетная, как некое мистическое пламя.
    Все страсти мои словно очистились в этом священном огне; теперь они источали аромат, как арабские благовония.
    С тех пор прошло уже много лет, и, однако, я каждый раз вздыхаю, вспоминая об этом!.."

    Vasily-Polenov-Cemetery-among-the-cypress.JPG
    Василий Поленов. Кладбище среди кипарисов.
     
  7. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    А.-П. Реверте

    "
    Переступить порог церкви Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, было истинным облегчением.
    Ее стены заключали в себе оазис тени и прохлады, пахнущей воском и сыростью. Именно в этом сейчас срочно нуждался Куарт.
    Еще ослепленный яростным солнцем, он задержался на пороге, чтобы перевести дыхание.
    Постепенно начав различать что-то в полумраке, он увидел небольшую резную фигурку Иисуса Назарянина — барочное изображение Христа, измученного пытками и издевательствами в судилище преторском: сколько вас, где ты прячешь золото и деньги последователей твоих, что это за чушь ты порешь, называя себя Сыном Отца, прореки, кто ударил тебя.

    Руки у него были связаны толстой веревкой, крупные капли крови виднелись на увенчанном терниями лбу, лицо обращено вверх в надежде, что кто-нибудь придет на помощь и вырвет его из рук палачей.

    В отличие от большинства своих собратьев, Куарт никогда не был уверен в божественных родственных связях человека, на образ которого смотрел сейчас, — даже в семинарии (пребывание там он называл годами дрессировки), когда профессора теологии разбирали по винтикам и тщательно собирали заново механизмы веры в умах юношей, которым предстояло стать священниками.
    «Отче, Отче, для чего ты оставил меня?» — то был критический вопрос, коего следовало избегать любой ценой.
    Для Куарта, прибывшего в семинарию уже с этим вопросом в душе и убежденного в том, что ответа на него нет, форматирование теологической дискеты было излишне, однако он был осторожен и сумел удержать язык на привязи. Важнейшим для него за годы учебы стало то, что он открыл для себя дисциплину — свод норм, согласно которым следовало выстраивать жизнь; это позволяло справляться с отчетливым ощущением пустоты, некогда охватившим его в шторм, на волнорезе, перед лицом бушующего моря.

    Точно так же, как в семинарию, он мог бы пойти в армию, вступить в какую-нибудь секту или, как шутил Монсеньор Спада — хотя на самом деле он вовсе не шутил, — в средневековый орден воинствующих монахов.
    Сыну рыбака, потерявшему отца в бурю, было не занимать ни гордыни, ни самодисциплины.

    Куарт еще раз всмотрелся в изображение.
    Во всяком случае, этот Назарянин держался как подобает мужчине: не каждому дано нести собственный крест так, словно это древко знамени.

    Нередко Куарт тосковал по такой вере — или даже просто по вере вообще, заставлявшей людей, одетых в кольчуги, почерневших от солнца и пыли, выкрикивать имя Божие и бросаться в бой, чтобы ударами меча проложить себе путь к Небу и вечной жизни.
    Жить и умирать было проще; да и вообще мир был куда проще несколько веков назад.

    Он машинально перекрестился. Вокруг Христа, заключенного в стеклянную урну, висело с полсотни покрытых пылью экс-вото: рук, ног, глаз, детских фигурок — латунных или восковых, кос, писем, лент, записочек и дощечек со словами благодарности за излечение или избавление от какой-либо напасти.
    Там была даже одна старая медаль участника Африканской войны, привязанная к засохшим цветам свадебного букета.

    Как и всякий раз, когда он сталкивался с подобными проявлениями набожности, Куарт подумал: сколько же тревог, бессонных ночей, проведенных у постели больного, сколько молитв, сколько историй, где переплелись горе, надежда, смерть и жизнь, было связано с каждым из этих предметов, которые отец Ферро, в отличие от других, более современных священников, хранил в своей маленькой церкви рядом с образом Иисуса Назарянина.

    То была прежняя религия, та, что существовала всегда, религия священника с сутаной на плечах и латынью на языке — необходимого посредника между человеком и великими таинствами.
    Церковь утешения и веры, соборы, готические витражи, барочные алтари, разные скульптурные и живописные образы, демонстрировавшие славу Божию, выполняли ту миссию, которую выполняют сегодня телевизионные экраны: успокоить человека, отвлечь его от ужаса собственного одиночества, смерти и пустоты.

    — Привет, — произнесла Грис Марсала.

    Она спустилась с лесов и теперь выжидающе смотрела на него, засунув руки в задние карманы джинсов. На ней была та же самая, перепачканная известью одежда, что и в прошлый раз.

    — Вы не сказали мне, что вы монахиня, — упрекнул ее Куарт.

    Женщина, сдерживая улыбку, провела рукой по волосам с заметной проседью, по-прежнему собранным в косичку.

    — Верно. Не сказала. — Светлые дружелюбные глаза внимательно оглядели его с головы до ног, как будто в поисках некого подтверждения. — Я подумала, что священник способен улавливать такие вещи сам, без посторонней помощи.

    — Я священник, который довольно туго соображает.

    Некоторое время оба молчали. Потом Грис Марсала улыбнулась:

    — Вообще-то, о вас говорят совсем другое.

    — Кто говорит?

    — Вы же знаете: архиепископы, разъяренные приходские священники. — На звуке «р» ее американский акцент делался более заметным. — Красивые женщины, которые приглашают вас на ужин.

    Куарт рассмеялся:

    — Не может быть, чтобы вам и это было известно.

    — Почему? Существует одно изобретение, именуемое телефоном. Человек снимает трубку и говорит. Макарена Брунер — моя подруга.

    — Странная дружба. Монахиня и жена банкира, о которой судачит вся Севилья…

    Взгляд Грис Марсала стал суровым:

    — Вряд ли это удачная шутка.

    Она вся ощетинилась, выражение лица сделалось напряженным, и он примирительно покачал головой, понимая, что зашел слишком далеко. Абстрагируясь от чисто тактического интереса, он сознавал, что его мысли несправедливы.
    Не судите, да не судимы будете.

    — Вы правы. Простите.

    Он отвел взгляд, испытывая чувство неловкости и беспокойства: с чего это он вдруг решился на подобную дерзость? Медовые переливы в глазах Макарены Брунер и белизна слоновой кости на ее смуглой коже тревожили его память, не желая покидать ее. Он снова посмотрел на Грис Марсала. Она больше не выглядела сердитой — скорее, огорченной.

    — Вы не знаете ее так, как знаю я.

    — Разумеется.

    Медленно кивнув в знак признания своей вины, Куарт почувствовал, что ему нужна передышка, и сделал несколько шагов в глубь храма. Леса вдоль стен, скамейки, в большинстве своем сдвинутые в угол, почерневшая роспись на потолке, с трудом различимая среди пятен сырости. Перед самыми образами в полумраке теплилась лампадка.

    — А какое отношение ко всему этому имеете вы?

    — Я же говорила вам: я здесь работаю.
    Я действительно архитектор-реставратор. Дипломированный. Лос-Анджелесский и Севильский университеты.

    Шаги Куарта гулко отдавались под сводами храма.
    Грис Марсала в своих спортивных тапочках ступала бесшумно. На закопченном, испятнанном сыростью потолке то тут, то там виднелись фрагменты росписи: крылья ангела, борода какого-нибудь пророка.

    — Все это потеряно безвозвратно, — проговорила женщина. — Это уже не поддается реставрации.

    Куарт посмотрел на трещину, словно удар топора рассекавшую лоб херувима.

    — Церковь и правда находится в аварийном состоянии?

    Грис Марсала устало опустила веки. По-видимому, ей уже много раз приходилось слышать этот вопрос.

    — Так говорят люди из мэрии, банка и архиепископства, чтобы оправдать снос. — Подняв руку, она обвела ею церковь. — Здание в плохом состоянии, к тому же за последние полтора века о нем никто не заботился, но оно еще вполне прочное. Ни в стенах, ни в сводах нет таких трещин, которые нельзя было бы заделать.

    — Однако на отца Урбису все же свалился кусок потолка, — возразил Куарт.

    — Да. Вон оттуда, видите? — Она указала на темную впадину чуть ли не метровой длины, видневшуюся на месте части карниза, метрах в десяти над амвоном. — Несчастный случай.

    — Уже второй несчастный случай.

    — Муниципальный архитектор сорвался с крыши по собственной вине. Никто не заставлял его взбираться туда.

    В словах и тоне монахини, каковой являлась Грис Марсала, могло бы прозвучать и побольше милосердия, отметил про себя Куарт. Что искали, то и нашли: вот каков был явный подтекст ее замечания. Куарт подавил саркастическую усмешку и подумал: интересно, а эта дама тоже получает отпущение грехов у отца Ферро? Редко встречается паства, столь преданная своему пастырю.

    — Представьте себе, — Куарт недоверчиво оглядел леса, — что вас ничто не связывает с этой церковью, а я вам говорю: добрый день, будьте любезны дать мне техническое заключение.

    Ответ последовал немедленно, без малейших колебаний:

    — Старая и запущенная, но не в аварийном состоянии.

    Почти все проблемы связаны с тем, что пострадала отделка — из-за сырости, поскольку кровля обветшала.
    Но мы уже перекрыли ее заново: пришлось поднять на пятнадцатиметровую высоту почти десять тонн извести, цемента и песка. Вот этими руками. — Грис помахала ими перед лицом Куарта. Они были мозолистые, сильные, потрескавшиеся, с въевшимися в кожу следами гипса и краски. — И руками отца Оскара.
    Дону Приамо в его возрасте уже трудно лазать по крышам.

    — А прочие части здания? Монахиня пожала плечами:

    — Оно и дальше будет стоять, если нам удастся довести до конца основные работы. После устранения течи надо бы укрепить деревянные балки — они кое-где прогнили из-за термитов, опять же по причине сырости.

    В идеале следовало бы заменить их, но у нас нет денег. — Она выразительно потерла друг о друга кончики указательного и большого пальцев и уныло вздохнула. — Это то, что касается самого здания. Что же до отделки, то можно было бы постепенно приводить в порядок наиболее поврежденные части. Например, я нашла возможность отреставрировать витражи.
    Один мой друг, химик, работает в ремесленной мастерской художественного стекла; он обещал бесплатно изготовить необходимые куски взамен тех, что отсутствуют. Дело это долгое, поскольку требуется также восстанавливать свинцовые переплеты. Но нам торопиться некуда.

    — Вы так думаете?

    — Да, если удастся выиграть эту битву.

    Куарт взглянул на нее с интересом:

    — Такое впечатление, будто это касается вас лично.

    — Это касается меня лично, — просто подтвердила она. — Ради этого я и осталась здесь.
    Я приехала в Севилью, пытаясь решить кое-какие проблемы, и нашла решение именно в этом месте.

    — Проблемы профессионального характера?

    — Да. Полагаю, это был кризис. Такие вещи иногда случаются. А у вас уже был кризис?

    Куарт отрицательно покачал головой, думая о другом. Надо запросить из Рима ее личное дело, мысленно отметил он. Как можно скорее.

    — Мы говорили о вас, сестра Марсала.

    Светлые глаза спрятались в морщинистых веках. Никто не мог бы с уверенностью сказать, что это означало улыбку.

    — Вы всегда так сдержанны или это нечто вроде позы?.. Зовите меня просто Грис. Обращение, которое вы употребили, просто смешно: посмотрите на меня как следует. Так вот, я приехала сюда, чтобы разобраться и в своем сердце, и в голове, и нашла ответ в этой церкви.

    — Какой ответ?

    — Тот, который мы все ищем. Дело, полагаю. То, во что можно верить и за что бороться. — И, помолчав, добавила: — Веру.

    — Веру отца Ферро.

    Она снова помолчала, вглядываясь в него. Ее седая косичка наполовину растрепалась; женщина подхватила ее пальцами и стала заплетать, не отводя глаз от Куарта.

    — У каждого своя собственная вера, — проговорила она наконец.
    — Это насущно необходимо в нашем веке, который агонизирует так жестоко и безобразно.

    Вам не кажется?.. Все революции уже совершились и провалились.
    Баррикады опустели, герои, некогда связанные солидарностью, превратились в одиночек, хватающихся за все, что попадется под руку, лишь бы уцелеть. — Светлые глаза так и буравили его.

    — Вы никогда не чувствовали себя пешкой, забытой на шахматной доске, в каком-нибудь углу?
    Она слышит за спиной затихающий шум сражения, старается высоко держать голову, а сама задает себе вопрос: остался ли еще король, которому она могла бы продолжать служить?"

    126341.jpg
    Хенаро Перес Вильямиль
     
  8. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Хосе Эскофет.


    Хосе Эскофет.jpg

    Хосе Эскофет 6.jpg

    Хосе Эскофет 5.jpg
     
  9. Ондатр

    Ондатр Модератор

    Сообщения:
    36.377
    Симпатии:
    13.700
    Хосе Момпоу

    [​IMG]
     
    La Mecha нравится это.

Поделиться этой страницей