Российская Испания

Театральная декорация

 

Князь А.В. Мещерский:
"Когда в 60-х годах я посетил Испанию, то мне там рассказывали, что Соболевский во время своего пребывания в Мадриде, оставил по себе память как человек весьма богатый, очень красивой наружности и имевший большой успех в высшем обществе.
Мне рассказывали, что он, между прочим, особенно хорошо был принят в доме несколько уже разорившейся тогда герцогини Монтихо, дочь которой , красавица Монтихо, которая впоследствии была французской императрицей, так заинтересовалась Соболевским (С.А Соболевский - библиограф, друг А.С. Пушкина), что весь город говорил о будущей их свадьбе. Разумеется, Соболевский воспользовался всеми выгодами своего исключительного положения в мадридском обществе и затем продолжил свое путешествие, не думая нисколько о супружеской жизни и не мечтая ни одной минуты о подобном браке.
Я помню, что встретил племянника Мальцева (И.С. Мальцев - камергер, дипломат) Калошина (И.П. Колошин - племянник Мальцева) в Мадриде, во время моего путешествия в Испанию, где он был всеми любим и уважаем, в особенности тогдашней королевой Изабеллой, которая обращала на него особое милостивое внимание.
По поводу этого дальнего моего родственника я не могу не припомнить одно весьма забавное стихотворение его.
Он делает сравнение Испании с Россией в следующих строках:

Князей варяжских призывая,
Славянский порешил совет
Сказать им: наша Русь большая,
Но на Руси порядка нет.

За Пиринейскими горами
Лежит такая же страна;
Богата дивными дарами,
Но без порядка и она.

Здесь также куча грязных станций,
И недостаток лошадей,
Такое ж множество инстанций
И подкупаемых судей.

Тут есть кремли и есть соборы,
Клопов и тут не перечесть,
Есть и рекрутские наборы;
В пехоте даже каски есть.

Тут конституция созрела,
Но, вышло как-то на одно:
Лишь явится какое дело,
Его здесь также - под сукно.

Гитара - та же балалайка,
Цыганки те же, что у нас,
Чиновников такая ж шайка,
Ответ " ahora" - наш "сейчас".

Порядком изучив испанцев,
Я к заключению прихожу,
Что, кроме свежих померанцев,
Все то же дома нахожу".

 

Николай Заболоцкий
ПОПРИЩИН (1928)

Когда замерзают дороги
И ветер шатает кресты,
Безумными пальцами Гоголь
Выводит горбатые сны.
И вот, костенея от стужи,
От непобедимой тоски,
Качается каменный ужас,
А ветер стреляет в виски,
А ветер крылатку срывает.
Взрывает седые снега
И вдруг, по суставам спадая,
Ложится — покорный —к ногам.
Откуда такое величье?
И вот уж не демон, а тот —
Бровями взлетает Поприщин,
Лицо поднимает вперед.
Крутись в департаментах, ветер,
Разбрызгивай перья в поток,
Раскрыв перламутровый веер,
Испания встанет у ног.
Лиловой червонной мантильей
Взмахнет на родные поля,
И шумная выйдет Севилья
Встречать своего короля.
А он — исхудалый и тонкий,
В сиянье страдальческих глаз,
Поднимется...
...Снова потемки,
Кровать, сторожа, матрас,
Рубаха под мышками режет,
Скулит, надрывается Меджи,
И брезжит в окошке рассвет.

Хлещи в департаментах, ветер,
Взметай по проспекту снега,
Вали под сугробы карету
Сиятельного седока.
По окнам, колоннам, подъездам,
По аркам бетонных свай
Срывай генеральские звезды,
В сугробы мосты зарывай.
Он вытянул руки, несется.
Ревет в ледяную трубу,
За ним снеговые уродцы,
Свернувшись, по крышам бегут.
Хватаются
За колокольни,
Врываются
В колокола,
Ложатся в кирпичные бойни
И снова летят из угла
Туда, где в последней отваге,
Встречая слепой ураган,—
Качается в белой рубахе
И с мертвым лицом —
Фердинанд.

 

Н.В. Гоголь, "Записки сумасшедшего":
" Мартобря 86 числа. Между днем и ночью.
Сегодня приходил наш экзекутор с тем, чтобы я шел в департамент, что уже более трех недель как я не хожу на должность. Я для шутки пошел в департамент. Начальник отделения думал, что я ему поклонюсь и стану извиняться, но я посмотрел на него равнодушно, не слишком гневно и не слишком благосклонно, и сел на свое место, как будто никого не замечая. Я глядел на всю канцелярскую сволочь и думал: «Что, если бы вы знали, кто между вами сидит… Господи боже! какую бы вы ералашь подняли, да и сам начальник отделения начал бы мне так же кланяться в пояс, как он теперь кланяется перед директором». Передо мною положили какие-то бумаги, чтобы я сделал из них экстракт. Но я и пальцем не притронулся. Через несколько минут все засуетилось. Сказали, что директор идет. Многие чиновники побежали наперерыв, чтобы показать себя перед ним. Но я ни с места. Когда он проходил чрез наше отделение, все застегнули на пуговицы свои фраки; но я совершенно ничего! Что за директор! чтобы я встал перед ним — никогда! Какой он директор? Он пробка, а не директор. Пробка обыкновенная, простая пробка, больше ничего. Вот которою закупоривают бутылки. Мне больше всего было забавно, когда подсунули мне бумагу, чтобы я подписал. Они думали, что я напишу на самом кончике листа: столоначальник такой-то. Как бы не так! а я на самом главном месте, где подписывается директор департамента, черкнул: «Фердинанд VIII». Нужно было видеть, какое благоговейное молчание воцарилось; но я кивнул только рукою, сказав: «Не нужно никаких знаков подданничества!» — и вышел. Оттуда я пошел прямо в директорскую квартиру. Его не было дома. Лакей хотел меня не впустить, но я ему такое сказал, что он и руки опустил. Я прямо пробрался в уборную. Она сидела перед зеркалом, вскочила и отступила от меня. Я, однако же, не сказал ей, что я испанский король. Я сказал только, что счастие ее ожидает такое, какого она и вообразить себе не может, и что, несмотря на козни неприятелей, мы будем вместе. Я больше ничего не хотел говорить и вышел.".

 

Осип Мандельштам
***
Испанец собирается порой
На похороны тетки в Сарагосу,
Но все же он не опускает носу
Пред теткой бездыханной, дорогой.
У гроба он закурит пахитосу
И быстро возвращается домой.
Любовника с испанкой молодой
Он застает - и хвать ее за косу!
Он говорит: "Не ездил я порой
На похороны тетки в Сарагосу,
Я тетки не имею никакой,
Я выкурил в Севилье пахитосу
И вот я здесь, клянусь в том бородой
Билибердоса и Бомбардоса!"


Николай Агнивцев (1888-1932)

Испанские страсти

Солнце жарит, что есть мочи,
От гитар звенит земля,
Блещут шпаги, блещут очи...
Альпухарра, voila!

Здесь в крови всегда засуха,
И от солнца и вина
Разнесчастнейшая муха
Превращается в слона!

Эй. с дороги, кабальеро!
Дон Алонсо, как самум,
К юной донне Гуэрэро
Скачет рынком, наобум!

А навстречу дону мчится,
Словно вспугнутый кентавр,
Дон Фернандо ди Корица -
Чистокровный гордый мавр!

Оба смотрят молодцами,
Оба - бешены... И - трах!:
Оба дона - под конями,
Оба дона - в синяках!

"Вы бездельник, дон Фернандо!.."
"Вы же не гранд, а идиот!.."
Дон Фернандо тычет в гранда,
Ну, а гранд - наоборот!

Злобно лязгают стилеты...
Вкруг бойцов - живой забор:
Все испанцы, все - брюнеты,
Все - испанцы на подбор!

"О, проклятье! прочь беседу!"
"Кто толкнул меня?!" И вот,
Там и тут: сосед соседу
Порет экстренно живот!..

Вмиг, спустив друг другу шкуру,
Доны пачками лежат...

А в тени по Реомюру - пятьдесят. (1921)

 

Елена Гуро
***

Несомненно, когда Рыцарь Печального Образа летел с крыла мельницы - он очень обидно и унизительно дрыгал ногами в воздухе, и когда упал и разбился - был очень одинок.
Как хочется иногда ласки! Я мечтаю: и вот, вдруг, он попал бы в этом состоянии к русской Мавре, к настоящей нашей полевой русской Мавре, уж она бы ему примачивала, перевязывала, приговаривала:
"Ах ты мой болезный! - Эх ты, роженый! Тебя тоже мать родила, сосунка глупого качала, горя не знала, а ты квакал, да сосал, да гулькал!"
А над морем, где-то далеко, на севере, гнулись бы тростины, мокли да сохли бы чалки-чалки. Кричали чайки-чайки!
***
- Мама, а Дон Кихот был добрый?
- Добрый.
- А его били... Жаль его. Зачем?
- Чтобы были приключения, чтоб читать смешно.
- Бедный, а ему больно и он добрый. Как жаль, что он умер.
А он умер давно?
- Ах, отстань, не все ли равно. Это сказка, Леля, Дон Кихота не было никогда.
- А зачем же написали книжечку тогда? Мама, неужели в книжечке налгали?
- Ты мешаешь мне шить, пошла спать.
- Если книжка лжет, значит, книжка злая. Доброму Дон Кихоту худо в ней.
А он стал живой, он ко мне приходил вчера, сел на кроватку, повздыхал и ушел... Был такой длинный, едва ногами плел...
- Леля, смотри, я тебя накажу, я не терплю бессвязную болтовню.

​

 

Олеся Николаева.
Из цикла "Испанские письма"

Дорогой! Вчера до полуночи сидели и говорили
О том, кто кого не любит. Донна Анна
Призналась, что недолюбливает французов,
Как она выразилась - "за суетливость".
Дон Хосе терпеть не может арабов -
За развал Испании милой.
Что ж до нашего падре -
Он отвечал намеком
Из уважения к своему сану,
Отсылая нас к "торгующим в храме",
А это, без сомнения, итальянцы.
Впрочем, вечер был славный, хотя на скорую руку
Пришлось сварганить лепешки из риса, маслин и сыра.
Но, мадера была отменной, погода выдалась теплой,
И сели мы на веранде под большим абажуром.
Спросили и про тебя. Я им показала письма.
Конечно, не целиком - выдержки, описанья...
Тамошние порядки, признаться, их поразили,
И каждый подал идею, как все исправить...
Видишь ли ты теперь - не всему следует верить,
Что болтают у нас об испанцах, как людях диких,
Непредсказуемых и опасных, - весьма приятным
Может быть проведенное с ними время.

***
Дорогой! Испании отбоя от гостей - нет!
Даже Япония здесь разевает рот,
Трансильвания сушит плавки,
Трапезунд просит себе добавки, а Новый Свет
Сюда высылает женщин железной ковки
С мужьями чугунной плавки.

Черный, цыганский глаз
горит в темноте испанской,
Чистит свой пистолет
То ли Московия, то ли весь мир мусульманский.
Так что быть ксенофобом в Испании - смертельно наверняка:
Лучше гостей угостить молодым вином, пока цветет мандрагора,
До потешить корридою, кровавым глазом быка,
Хриплою красною пеной, кишками тореадора.

Выслушать их советы, кусая испанский ус,
Темные их интересы, возясь над овечьим сыром,
Вежливые угрозы, ставя в таверне блюз,
И подложить им лишний кусочек с жиром.

Лучше сплясать всем миром, все каблуки
Пообломать, греметь кастаньетами, выгнув локоть,
Чтоб они думали об испанцах - вот, простаки!
Готовы свою Испанию пропить, проплясать, прохлопать!

Чтоб говорили:
- Ну и народ... Никакой другой
Так не позволил бы чужаку хозяйничать и глумится...
Пусть же уедут с миром, не ведая, дорогой,
Кто бережет Испанию, пока она веселится...

***
Дорогой! Испания - это такая страна, куда ни с каких дорог
Не завернешь, даже если захочешь...
Здесь просто оказываешься однажды.
Обнаруживаешь себя. Входишь сюда на вдохе...

Как если бы что-то болело в тебе так долго,
Но, миновав болевой порог,
Ты очутился бы вдруг в ином пространстве, времени и эпохе...
Ах, не то что бы сделался вовсе бесчувственным, нет, но своя
Жизнь глядит незнакомкой какой-то, испанкой,
и локон завился...
То ли это ландшафт свою кожу сменил, как змея,
То ли ангел на небе сменился!

Потому - безразлично, кто ныне у власти и что за итог
Местных стычек и переговоров жандармов с наемниками, - без раздумья! -
Настоящий испанец тебе ответит: "Испанией правит Бог,
Провинцией - ветер с Атлантики, приливами - полнолунье".

 

Наталья Ванханен:
"Испания в моей жизни случилась поздно. Такую фразу обычно пишут о любви. То есть культурой Испании я занималась давно, поэтов перевела уже немало, а вживе не видала.
И вот подарок жизни: не только фасадная, туристическая страна, столичная имперская красота, но - и для меня это оказалось главным - глубинка.
Возможность самой почувствовать - увидеть, вдохнуть, потрогать - то, что понималось под словом Испания ее великими уроженцами, теми, кого люблю и знаю: Мачадо, Хименесом, Лоркой.
Я полюбила Арагон, старинный городок Тарасону, где жила в доме переводчика.
Над Мадридом кружил полицейский вертолет, а над Тарасоной - лист.
Запахи Тарасоны: тимьян, розмарин, полынь, оливковое масло, раскаленный камень, сухая пыль.
Звуки: звон колоколов и перезвон часов на городском аюнтамьенто (ратуше), колокольчики овечьего стада, цокот копыт ослика, песенка цикады, перестук аистиных клювов и все это на фоне ласточкиного свиста.
Он везде.
Ласточкин свист, то и дело меняющий тональность, причем всегда с повышением градуса ликования.
А еще везде древние, временем изъеденные камни дворцов, монастырей...
Сухой зной, ласточка и камень - это день...
Цикады , летучие мыши, луна и камень - это ночь.
Да еще соловьи в монастырском саду. Вот и пошли стихи. Не про далекое и романтическое, а про жвиое и уже родное, про то, что вокруг.
Стихи и рисунки.
Так, в 1993-1994 годах родился испанский цикл, получивший название "Далекие ласточки"...

Арагон
Хорошо здесь, ветра много,
Веют важные сады.
Много ласточек у Бога,
Много света у воды.
А сойдешь с дороги шумной -
Муравьиный кончен труд.
Только красный кратер лунный:
Край, где люди не живут.

Только птица остро реет
И, пока не упадет,
Завершает, как умеет,
Мертвый, каменный полет.
Да над засухой всегдашней
Солнце, вставшее в зенит,
В грозный, огненный и страшный
В пыльный колокол звонит.

Этот край изработан и высох,
Подожжен от верхушки до пят,
В изумрудном огне - в кипарисах -
Стонут горлицы, точно горят.
Весь слепыми руками обшарен,
Не откликнется, сколько ни кличь,
Оглушен, пропечен и прожарен
Истонченный веками кирпич.
И в горячем сверкании ада,
На беленой стене, у ворот,
Лишь венозную кровь винограда
Красноклювая ласточка пьет.


Монастырь Санта Мария де ла Уэрта.

Запах мирта в тени колоннады.
Ярко-розовый отсвет в углу.
Острокрылые ласточки рады
Отраженному камнем теплу.

От тепла ли, от света излишка
Повторяя свое "Отогрей",
Знай, гремит их пустое сердчишко
Звонкой галькой далеких морей.

Да трехслойного голоса розу
Из нездешних доносят сторон
Три монаха, упавшие с возу,
С пропыленного стога времен.

И в запеве глухом говорится:
- На земле, в окруженье планид,
Только рыба пока, только птица,
А венец ей еще предстоит.


Бестиарий или испанское барокко

Из колодца матери - отца,
Из индиго, охры и свинца,
Из когтей, конечностей и рыл,
Из багрянца, глянца и белили,
Из морской тяжелой синевы,
Из лазурной ангельской листвы,
Из закатных бронзовых небес,
Из парчовых складок и завес,
Ни бродячий с музыкой сурок,
Ни шелковый зверь единорог,
Ни сухой масляноглазый лис,
Не скользнули к нам из-за кулис,
Не спустились, прямо ли, внаклон,
С виноградных, кольчатых колонн,
Где теснится, временем храним,
Агнец к волку с блеяньем немым,
Где на ляжки грешных поросят
Похотливо ангелы косят.
Да играет черт перед постом
Между ног пропущенным хвостом.
Из струи столетнего вина
Уцелела только ты одна,
Вырвалась - держи его, ищи! -
Как свистящий камень из пращи,
Самородок, легок и высок,
В беззащитный целящий висок,
В жилку под коленом у коня, -
Ты сама - и камень, и броня,
Ты сама- высокой вены дрожь,
Ты одна живую брешь пробьешь,
Брошена, блаженна, хороша,
Ласточка, касаточка, душа,
В древнем мире вечный новичок,
Закорючка, буковка, значок,
Галочка на поле мертвых лет -
Золотой, звенящий дубльвет...

Монастырь Поблет

И без запаха зимние розы.
И без голоса звон с вышины.
И фонтан, утирающий слезы
Нетвердеющей жидкой луны.
И упруго качанье зеленых,
Так пришедшихся здесь ко двору,
Кипарисов предутренне-сонных -
Вековечных свечей на ветру.

Как будто сбежавший из шахмат,
Резною турою впотьмах,
Вдоль клумбы, где розы не пахнут,
Идет черно-белый монах.
И шепчет: "Покуда мы в сборе,
Вину и достатку хвала!..
Ужо Средиземное море
Все крошки сметет со стола!"

Пергамент восковой,
Засаленный в углах,
Упрямой головой
Склонившийся монах
Отложит фолиант,
Не дочитав кусок,
Где ласточкина тень
Прошла наискосок.

Тарасона

Тугие антенны на крыше.
И плющ у садовых ворот.
В каштанах летучие мыши
Замедлили рваный полет.

Сто ласточек выело стены,
А будто совсем не при чем,
И башня Святой Магдалены
Подсвечена снизу лучом.

Живут здесь богатые люди,
И бедные тоже живут,
И тоже мечтают о чуде,
И вниз по теченью плывут.

Здесь тоже гадают и просят,
И, в колокол медный звоня,
Святую блудницу проносят
По случаю светлого дня.

Здесь стороны той же медали,
Что вешают всюду на грудь,
И в бывшем еврейском квартале
Всего каменистее путь.

И плещет вода в отдаленье:
В фонтане из каменных блюд
Щербатую чашу терпенья
Потертые ослики пьют.

И думает путник захожий:
- Взгляну и пройду стороной,
А если я странник, то все же
Не больше, чем всякий иной.

***
Скуластые цикады
Размалывают грусть.
Ждала бы серенады,
Да, видно, не дождусь.
А все же под навесом
Порой средь бела дня
Здесь кто-то с интересом
Взирает на меня.
Дурацкая уловка,
Пушистая щека.
На днях дразнил он ловко
Неловкого быка.

У ратуши с фронтоном
Был высыпан песок,
И стал тупик загоном,
К бруску пригнав брусок.
А посреди загона,
Как прежде, как всегда,
В фонтан плескала сонно
Зеленая вода.
Она быка-двухлетку
Звала на берега,
И солнечную сетку
Бросала на рога.
А что тут делать надо
Бычок совсем не знал,
Стоял, как в центре стада
И боталом мотал.
Моргал ресницей длинной,
Мотал слюной витой,
И был такой невинный,
Что, кажется, святой.
А посреди вольера,
Почуяв в нем изьян,
Скакал мой кабальеро,
Как стая обезьян.
Початой сигаретой
Бычку под нос дымил
И розовой мулетой
Отчаянно пылил.
И видя это дело -
А лучше б не видать! -
Я так бычка жалела,
Что в сказке не сказать.
А все же кто сладит с нею,
С такой душой хромой -
Зачем-то я краснею,
Когда идальго мой
Нет-нет, проходит близко
По нашей стороне,
И крутит зубочистку,
И кланяется мне.

 

Цитируется по Багно Е.В. "Поэзия Серебряного века и романский мир", Спб, 2005;
"Испанские мотивы в русской поэзии", Москва, 2012:

"В стихах Федора Сологуба рыцарь из романа Сервантеса становится образом-символом, так же, как и его прекрасная дама - Альдонса-Дульсинея. Оба эти персонажа составили концепцию творчества поэта.
Дон Кихот - лирический поэт, Дульсинея Тобосская - преображенная мечтой поэта деревенская девка Альдонса.
Область лирики - не грубая данность жизни, а светлая область Дульсинеи.
Нелепая случайность земной Альдонсы преходяща, пленительный образ Дульсинеи, рожденный лирическим отношением Дон Кихота к миру, вечен.
"Правду жизни можно познать только через любовь к единственной женщине. Все равно - Дульцинея она или Альдонса: для любящего - всегда Дульцинея. Вне такой любви правда и смысл жизни заказаны", - писал поэт.

​

Гелий Коржев​

​

***

Кругом насмешливые лица, -
Сражен безумный Дон Кихот.
Но знайте все, что есть светлица,
Где Дон Кихота Дама ждет.

Рассечен шлем, копье сломалось,
И отнят щит, и порван бант,
Забыв про голод и усталость,
Лежит убитый Росинант.

В изнеможении, в истоме
Пешком плетется Дон Кихот.
Он знает, что в хрустальном доме
Царица Дон Кихота ждет.

***​

Дон Кихот путей не выбирает,
Росинант дорогу сам найдет.
Доблестного враг везде встречает,
С ним везде сразится Дон Кихот.

Славный круг насмешек, заблуждений,
Злых обманов, скорбных неудач,
Превращений, битв и поражений
Пробежит славнейшая из кляч.

Сквозь скрежещущий и ржавый грохот
Колесницы пламенного дня,
Сквозь проклятья, свист, глумленье, хохот,
Меч утратив, щит, копье, коня,

Добредет к ограде Дульсинеи
Дон Кихот. Открыты ворота,
Розами усеяны аллеи,
Срезанные с каждого куста.

Подавив непрошеные слезы,
Спросит Дон Кихот пажа: "Скажи,
Для чего загублены все розы?"
- "Весть пришла в чертоги госпожи,

Что стрелой отравленной злодея
Насмерть ранен верный Дон Кихот.
Госпожа сказала: "Дульцинея
Дон-Кихота не переживет".

И, оплаканная горько нами,
Гспожа вкусила вечный сон,
И сейчас над этими цветами
Будет гроб ее перенесен".

И пойдет за гробом бывший рыцарь.
Что ему глумленья и хула!
Дульцинея, светлая царица
Радостного рая, умерла!

​

​

Алексей Парамонов​

​

***​

Любовь сочетает навеки.
В пыланье безмерной любви,
Проплыв через смертные реки,
В раю безмятежном живи.

В лирическом светлом покое
Простивши земные грехи,
Душа прозревает иное,
Слова сочетая в стихи.

Какая бы нас ни томила
Земная и злая печаль,
Но песен чудесная сила
Уносит в звенящую даль.

Где ждет госпожа Дульцинея,
И дивную пряжу прядет,
Где, вечно пред ней пламенея,
Бессмертная роза цветет.

​

 

Cофия Парнок
***
Разве мыслимо рысь приручить,
Что, как кошка, ластишься ты?
Как сумела улыбка смягчить
Роковые твои черты!

Так актрисе б играть баловниц:
Не глядит и глядит на вас
Из-под загнутых душных ресниц
Золотистый цыганский глаз.

Это злое затишье — к грозе:
Так же тихо было, когда
«Ты сам черт», — произнес дон Хозе,
И Кармен отвечала: «Да».

Фрагмент балета "Кармен" (музыка Ж. Бизе в обработке Р. Щедрина, Хореография Альберто Алонсо, 1967). Хабанера.

​

 

Ну, как же мне хочется мантилью!!!!!

 

Блестящей находкой в области стилизации испанских танцев является балет Л. Минкуса "Дон Кихот".
В балете персонаж Мигеля Сервантеса выступает защитником влюбленных - Китри и Базиля.

Алоизий Людвиг Минкус - австрийский композитор (родился и жил в Вене до выезда в Россию), в Санкт-Петербурге (1855 год) - капельмейстер крепостного театра князя Юсупова.
Впоследствии - профессор по классу скрипки Московской консерватории.
Балет "Дон Кихот" ставят в России с 1869 года. Первым балетмейстером - постановщиком был Мариус Петипа, тонко воспринявший музыку Минкуса и сумевший создать мастерские стилизации на темы цыганских и испанских танцев - игривые, грациозные и изящные балетные партии.
Петипа в соавторстве с Минкусом поставил 16 балетов, среди них наиболее известны "Дон Кихот" и "Баядерка".

​

Мариус Петипа​

​

​

Алоизий Людвиг Минкус​

​

Великолепные Екатерина Максимова (Китри) и Владимир Васильев (Базиль) в балете Л. Минкуса "Дон Кихот"
Па-де-де... Волшебная музыка, полная неги и счастья!

​

​

Цыганский танец из балета "Дон Кихот" (постановка театра им. Станиславского), мужская партия - Антон Домашев, женская - Инна Гинкевич​

​

​

​

Вариация на тему из балета​

​

​

​

Львовский театр. Фанданго из балета "Дон Кихот"​

​

​

​

Танец Эспады. Мариинский театр​

​

​

​

 

Дина Рубина (не только Российская Испания )

Испанские мотивы

Это было в Севильи где-то,
А быть может, то было в Толедо,
Где испанки живут и испанцы,
Где с утра начинаются танцы.
(Неопознанные куплеты из мусорного ташкентского детства)

"...Обвиняли врачей, хирургов и аптекарей из евреев в злоупотреблении профессией для причинения смерти множеству христиан; между прочим, смерть короля Энрике III приписывали его врачу Меиру...
31 марта 1492 года Фердинанд и Изабелла издали декрет, которым все евреи, мужского и женского пола, обязывались покинуть Испанию до 31 июля того же года под угрозой смерти и потери имущества... Евреи отдавали дом за осла и виноградник за кусок ткани.

Этому нечего удивляться, если принять в соображение данный им короткий срок для оставления королевства. Эта мера, внушенная жестокостью, а не усердием к религии, заставила покинуть Испанию до восьмисот тысяч евреев... "
Х. А. Льоренте "История испанской инквизиции".

* * *

У большинства испанских женщин великолепные литые ягодицы. У испанки могут быть изящные ступни и кисти рук, тонкая талия, хрупкие плечи, непритязательная грудь, но бедра обязательно присутствуют и - будьте уверены! - бедра хорошего наполнения. Это вам не шесты, при помощи которых двигаются на подиумах манекенщицы, это - настоящее женское тело.

Смотрите Веласкеса.
Две недели мы шлялись по провинциям Испании - Севилье, Кордове, Гранаде, Кастилии и Каталонии, и все это время - на улицах, в тавернах и барах, на автобусных станциях и вокзалах, в коридорах отелей - перед нашими глазами дефилировали, проплывали, гарцевали разных объемов, но характерных очертаний крупы чистокровных андалузских кобылиц.

В этом определении нет ничего обидного.

У меня и самой такой круп, поскольку предки мои происходят из Испании, да и сама я похожа на всех испанок, вместе взятых.

Например, в недавней поездке по Америке меня принимали за свою все "латиносы".
Водитель такси в Далласе, услышав, что я не говорю по-английски (я всем американским таксистам сразу объявляю, что не говорю по-английски, чтоб не приставали с разговорами), кивнул и по-родственному перешел на испанский.
- Я не говорю по-испански, - смущенно добавила я.
Он внимательно посмотрел на меня в зеркальце.
- Сеньора не говорит по-испански?! - спросил он.
- А на каком языке говорит сеньора?
- На русском, - ответила я, чувствуя себя мошенницей. Он еще недоверчивей вгляделся в меня в зеркальце. Помолчал.
- Я впервые вижу, чтобы испанская сеньора не говорила по-испански, - наконец сказал он твердо.
- Почему вы решили, что я - испанка?
- А кто же?! В моем родном поселке на Рио Гранде есть несколько испанских семей, сеньора очень похожа на их женщин.
- Наверное, их предки - из marannos, - заметила я. -
Это одно и то же, - сказал он.
Испанская тема в жизни моего мужа возникла тоже достаточно давно.
Ее привнесла знакомая циркачка, Роза Хуснутдинова. Муж Розы, полиглот и эрудит, был советским торговым представителем сначала в одной западной стране, потом в другой.

Несколько лет они прожили в Испании, где Роза очень тосковала по своей профессии. Раза два приходила в местный цирк, умоляла просто так дать ей походить по проволоке. Когда вернулась в Москву, пригласила Борю на свое представление.

- Ну и как? - спросила я.
Мы сидели на скамейке проспекта Диагональ - одного из зеленых бульваров Барселоны, - отдыхали от пеших трудов и занимались любимым своим делом: глазели по сторонам, обращали внимание на разные важнейшие для нас пустяки.

Например, за мгновение до того, как Боря стал рассказывать про Розу Хуснутдинову, мимо проехала "хонда", из окна которой горделиво выглядывала благородная борзая, ну прямо де Голль, принимающий парад.

И мы умильными взглядами старых собачников проводили ее торжественный выезд.
За ней проехал огромный семитрейлер с серией новеньких машин на платформе. Передними колесами они налезали друг на друга и вид имели непристойный. Как ослы в случке.
- Ну и как она выступала?
-Ничего, по проволоке ходила, кульбиты всякие крутила. Махала белою ногой. Между прочим, была заслуженной артисткой. Кажется, Татарской АССР. ...

Собственно, с Розиных рассказов и началось Борино увлечение Испанией. Она как-то очень зажигательно про Испанию рассказывала.
Женщины, говорила, там очень красивые.
- А мужчины? - поинтересовался Боря.
- Мужчины нет, - сказала Роза.
- Мужчины, вот, на вас похожи.
Она привезла Боре в подарок книжку-складушку о доме Эль Греко в Толедо.

Там были и пейзажи - узкие гористые улочки, арки Собора, расставленные веером в витринах оружейных лавок клинки и эфесы толедских шпаг.
И Боря заочно влюбился в Испанию. Полагаю, его увлечение мной возникло в русле этой испанской страсти, из-за - повторюсь - общего испанского стиля моей внешности. Ну а с моей стороны было одно обстоятельство, о котором и упоминать-то неудобно.

Частного, даже интимного рода обстоятельство, если вообще за обстоятельство жизни можно принять такое эфемерное явление, как навязчивый сон.

То есть вполне устойчивое сновидение, сопровождающее меня по всей жизни. И не то чтобы страшный или вещий или предостерегающий какой-то сон.
И бессюжетный, одинокий, безлюдный... Мостовая средневекового города. И я иду по ней босая ... Довольно явственная мостовая, - крупная галька, выложенная ребром, - рыбий косяк, прущий на нерест... И больше ничего.

Словом, бросовый снишко, привязавшийся ко мне, как приблудная псина, очень давно, с детских лет.

И точно, как приблудная собачонка, то исчезает в подворотне, за мусорным баком, то выныривает из-за угла и опять надоедливой трусцой догоняет тебя, - этот сон вдруг возникал, затесавшись меж других моих снов, обжитых, как знакомой мебелью, родными приметами собственной жизни, - странный, чужой, неприкаянный: мощеная крутая улочка, и я по ней иду босая, так явственно, что стопа ощущает холодную ребристую гальку...

Куда я иду? Зачем? Кто я там такая?
С некоторых пор стала я приглядываться к мостовым средневековых кварталов европейских городов.
Ненароком, мельком оглядывалась, безотчетно пытаясь узнать место. И не то чтобы силилась отделаться от этого сна, он мне вроде и не мешал, и не беспокоил.

А просто - надоело! Так что, обыскав Голландию, Францию и Италию с их самыми разными мощеными улицами (брусчатка, круглый булыжник, аккуратный красный кирпичик "елочкой" и пр. и пр. и пр.), я стала подумывать об Испании, тем более что, по уверению отца, глубокий и разветвленный корень бабкиного рода Деспиноза (или, по простому, Спиноза, а по-тамошнему, по-ихнему, Эспиноса) уходил в земли Сфарада.

Да и срок действия известного старинного постановления раввинов, согласно которому пятьсот лет после изгнания из Испании евреям запрещено было ступать на ту, Богом проклятую, землю, истек уже в 1992 году.
- Ну ты там посматривай, - сказал мне отец перед отъездом, - погляди там насчет наших...
Поразыскивай.
- Пап, - возражала я терпеливо, - пять веков прошло. Какие там наши?
- Ну ты все же посматривай, - упрямо повторял отец, - поглядывай... Все-таки твои предки.
- Предки-шмедки, - роняла мама.
- Оставь ее в покое с твоими липовыми бумагами.

Очевидно, она имела в виду тот, поминаемый отцом, лист с генеалогическим древом, который в отцовой семье хранился, но в годы эвакуации был утерян. Там, на черенке одной из обрубленных веточек, - как утверждает папа, - сидел одинокий шлифовщик стекол Барух (Бенедикт) Спиноза.

- Ну уж, - сказал отец, - липовые или не липовые, да только без цыганщины.
Это он поддразнивал мамину фамильную романтическую историю с прабабкой-цыганкой, уже где-то описанную мной.
- Так что разведай, - напутствовал меня отец, - что-нибудь про историю рода.

-Рода-шмода... - бормотала мама.

- Не поддавайся на цыганские провокации, - сказал отец.
А мне вдруг пришли на память цыганские романсеро Гарсиа Лорки. Все эти, благоговейно вызубренные в девятом классе, в дрожи первой влюбленности... - ...Сменила тростник на шепот луна в золотых лагунах. Девчонки, грызя орехи, идут по камням нагретым.
Во мраке крупы купальщиц подобны медным планетам... - и - гороховая россыпь на оборках, воланах, подолах платьев, и сухое потрескивание деревянных ладошек кастаньет, и какое-то там лунное лезвие в ночи... эх!
Словом, так получалось, что по всем показаниям выпадала мне дорожка в эту нашу домашнюю Испанию.

 

Продолжение "Испанских мотивов" Дины Рубиной :

"За изящной решеткой окна на втором этаже одного из старинных домов Севильи, в квартале Санта-Крус, сидела маленькая гладкошерстая собачка и смотрела вниз на прохожих. Минуты две мы ею любовались и пытались разговорить.
- Команданте, - спросил Боря, - можно тут пройти?
Она просунула длинную мордочку сквозь решетку, оскалилась и зарычала.

В мае Севилья затоплена сиреневой пеной цветущих средиземноморских акаций. В еврейском квартале - Худерии - там и тут среди ослепительно белых стен растут глянцево-зеленые апельсиновые деревца с оранжевыми шарами плодов - так дети рисуют деревья. И огромные гроздья густых лиан - темно-лиловые
бугенвиллеи - каскадами обрушиваются с глухих стен в переулках.
Бывшие еврейские кварталы в городах Испании сегодня -ухоженные, очаровательные туристические места... Сувенирные лавки, ресторанчики, крохотные торговые площади.
И хорошо б еще совсем ничего не знать. Совсем не знать истории, в частности - истории своего народа.

А то ваш приятный отпуск, особенно при наличии минимального воображения, может быть окончательно испорчен...
Вот идете вы по тесному тенистому переулочку и видите вывеску
небольшого отеля "Еврейский дом". Заглянув сквозь узоры высокой изящной решетки, вы останавливаетесь, буквально замерев от красоты маленького патио, - словно бы это и не отель, а домашний такой пансион комнат на пять: тихо покачивается плетеная качалка (с нее только что поднял увесистый зад богатый
американский турист), вздымается струя в маленьком круглом фонтане в центре дворика, вся изразцовая стена оплетена пунцовыми и белыми бугенвиллеями.
И вам хочется остаться в этом раю навсегда, качаться в плетеной зыбке и смотреть на мягкие клубки водяных нитей...
Но повсюду, везде, куда ни ступи своей безмятежной туристической стопою: "одни погибли от меча, другие пошли ко кресту, третьи бежали..."

* * *
Майское цветное роскошество пробивается сквозь резные чугунные решетки кокетливых балкончиков в стиле
"О, выдь, Инези-и-и-лья!".
Вообще, Севилья - город женского рода.
Игривый, кокетливый, флиртующий и коварный. Не оперетта, нет. Но Кармен там и сям мелькает. Тем более что на местной
картонажной фабрике она, по сюжету новеллы Мериме, должна была бы работать.
Хотя и странно представить себе цыганскую занятость.
В частности, с десяток неряшливых кармен валандаются перед входом в знаменитый кафедральный собор Севильи. В путеводителях пишут, что "цыгане придают Севилье известное очарование"...

Они бросаются наперерез туристам с какими-то веточками в руках,
пытаются всучить их вам с воплями "бесплатно!" и притереть вас - к стене, к двери, к забору, с тем чтобы удобнее было обшарить и обмишурить. Так вот, никаких веточек брать нельзя, даже из любезности, тем более что потом за веточки потребуют довольно приличную плату. При виде кармен любого возраста и пола надо бросаться в сторону, как испуганный конь, и бежать куда глаза глядят.

Можно даже - минуя Собор, хоть он и третий по величине в мире, хоть в нем под великолепным золотым надгробием и покоится прах то ли Христофора Колумба, то ли сына его Диего...
Я так и сделала по невежеству упрямому своему, по нелюбви ко всем на свете соборам: пошла пить кофе в крошечный бар напротив и, пока Боря превозмогал немыслимую очередь, чтобы взглянуть на собрание картин внутри, наблюдала за тактикой небольшой, но сплоченной шайки подбористых немолодых
карменсит...

Я любовалась ими издалека, в полной безопасности. Во-первых, потому что и сама чувствовала себя слегка карменситой по матери, во-вторых, прекрасно угадывая по развинченной пластике их движений, в какую сторону будет направлен следующий бросок.
Наконец вышел разочарованный Боря, обнаруживший в Соборе единственную картину Гойи, на которой изображены две махи в качестве двух святых.
Ну и как? - из вежливости спросила я.
Ничего, сказал мой муж, стоят такие тертые девахи себе на уме. Под ногами лев лежит. Усмиренный, аллегорический...

* * *

К сотворению мифов я отношусь буднично-одобрительно.
Я и сама мастерю их направо и налево. И если Поэт написал "шумит, бежит Гвадалквивир" - никогда этого Гвадалквивира в глаза не видя, - значит, того потребовали его поэтические нужды.


Странно, что ослепительная Севилья запомнилась не размахом площади Испании, не изящным и величественным Домом Пилата, не филигранным в своем мавританском великолепии дворцом Алькасар, даже не знаменитым своим фламенко - севильянос на Калле Саладо в Триане, и уж тем более не сонной и, положа
руку на сердце, захудалой, как наш Иордан, речушкой Гвадалквивир... а, например, смотрителем туалетов на автобусной станции Прадо де Сан-Себастьян.

Собственно, там было два туалета, расположенных по обе стороны от входа в зал ожидания. На двери одного написано: "Сеньоры", на двери другого - "Кабальеро". Высокий дородный идальго, очень похожий на Мстислава Ростроповича, прогуливался от одного туалета к другому, заложив руки за спину и водрузив их на свой вельветовый зад, по пути невзначай хозяйственным оком обводя пять скамеек в зале ожидания - не заблудился ли кто в поисках
вверенного ему заведения?

Посетителям он вручал ключ от кабинки, с солидным брелком, какой лет пятнадцать назад выдавали в роскошных отелях. При виде этого дракона, охраняющего вход в пещеру, Боря заробел и сказал, что неловко беспокоить столь достопочтенного сеньора своей нуждою, ничтожно малой.
Потом все-таки жизнь заставила, и, воспользовавшись гостеприимством хозяина, Боря дал ему пятьдесят песет на чай - как ни смешно это звучит.
Тот принял мелочь с величавой и покровительственной улыбкой генерал-губернатора.
Зато из туалета мой муж, как охотничья собака дичь, вынес и положил к моим ногам две сценки:
Высокий, обнаженный по пояс и заросший седой щетиной гранд, перекинув через плечо грязное и драное полотенце, брился перед осколком мутного зеркала. Потрепанные его брюки, нечто среднее между бриджами и женскими шальварами, болтались на тощих бедрах. Но рука с опасной бритвой была так тверда и изящна, так гордо откинута голова, так высокомерен взгляд...

"Антоньо Торрес Эрредья, Камборьо сын горделивый"...

Он вытер грязной тряпкой свежевыбритые щеки и еще несколько мгновений взыскательно и удовлетворенно всматривался в свое костистое лицо в осколке зеркала.

И - священник, забежавший в туалет по мирской надобности. Деловито вошел, в руке - кейс, оглянулся, выбирая место. Наконец встал у писсуара, опустил кейс на пол, на мгновение задумался... Вдруг взметнул сутану и, левой рукой придерживая ее на груди, довольно весело посвистывая, направлял струю правой.

Последней севильской картинкой были четыре монахини, вошедшие в автобус Севилья-Кордова. Одна была очень хорошенькая, с прелестной белозубой улыбкой. Другая, пожилая, почему-то держала гитару в чехле.
И это было как-то несуразно, не шло ей никак, хотелось крикнуть - да отдай той, молоденькой, хорошенькой, отдай, пусть споет!
Автобус вырулил со стоянки, солнце пало на наши головы (никогда не могу высчитать - с какой стороны будет тень), и, оставив за собой мощенные мелкой, неопознанной мною галькой улочки квартала Санта-Крус, мы выехали на междугородную трассу.

3
Севилья ранит,
Кордова хоронит.
Федерико Гарсиа Лорка

От Севильи до Кордовы - поля густорастущих подсолнухов, желто-черный веселый ковер пестрит вдоль шоссе, и среди этой ослепительной желтизны - в глубине полей мелькают белые поместья под пегой черепицей, с крашенными
синей краской железными ставнями...

Кордова - город безусловно мужского рода. И дело даже не в ощутимо трагическом напряжении, исходящем от беленых стен, глухо сжимающих пространство узких, испепеляемых солнцем улочек.

В торжественной белизне стен возникают то кованные железом деревянные черные ворота, то навесные кованые фонари. Под выступающим козырьком плоских
крыш проложены трубы водостока, крашенные синей, зеленой, голубой краской.
И - циновки на окнах, которые днем сворачивают, как молитвенные коврики. Благородная сдержанность Кордовы отринет ваш праздный интерес и, в отличие от зазывной и вечно подмигивающей Севильи, отвергнет любое сочувствие.
Но сердцевина замкнутости - нежность. Светоносность внутренних двориков Кордовы, этих жемчужин, скрытых в створках глухих беленых стен, - неожиданна и сокровенна из тьмы парадных.


Решетки! Такие арабески, такие кружева, такие невесомые узоры; столько изящества в железных ажурных вуалях, накинутых на входные порталы, словно гусиным пером, решетки писаны или вышиты тончайшей иглой.

Войдешь, крадучись, в парадное и - обомлеешь: за волшебным кружевом, в колыхании зеленоватого, как бы подводного света - блеск фикусовых листьев, игра бликов на керамических плитках, на бронзовых блюдах и утвари, потаенное мерцание образов и лампад, в цвете изразцов - противоречивое, казалось бы, сочетание сияния со сдержанностью.

...И - непременный кропотливый бег воды в крошечных домашних
фонтанах... В Кордову я влюбилась сразу и бесповоротно. Бросалась от парадного к парадному, жадно приникала к решеткам, вглядывалась в замощение полов...

- Ну? - спрашивал откуда-то из-за моего плеча муж. - Наше?
- Похоже... - шептала я... - Но... нет, выложено слишком...
"врассыпную"... Как мне хотелось остаться здесь подольше, как было мало единственного дня, проведенного в этих двориках, тупичках и переулках, среди стен, увешанных цветочными горшками с яркой геранью...

И как странно, как нереально было, приехав из Иерусалима, стоять в маленькой старинной синагоге и разбирать на фризах стен фрагменты чудом сохранившихся изречений на иврите - обреченно и вечнородном языке, на котором так свободно говорят мои дети. "Поставлю Ерушалаим во главу веселия моего..."

Неподалеку от синагоги, в закутке переулка стоит, вернее, сидит
бронзовый Маймонид. Загнутый носок его левой туфли блестит на солнце. Я вспомнила еще с десяток разбросанных по всему миру подобных, весело блестящих, башмаков, рогов, носов и грудей, отполированных прикосновениями - "на счастье" - суеверных туристов.

В моем ташкентском детстве так - в чалме и халате - было принято
изображать великого Ибн Сину и других, менее великих персидских - Фурката, Низами, аль-Хорезми... Эти изображения на обложках тетрадок, дневников и учебников претерпевали множество превращений: к ним пририсовывались рога, очки, курительные трубки и сигары.

Наверное, Маймонид действительно носил халат и чалму, и вот эти туфли с загнутыми носами... Откуда этот внутренний протест из глубин колониального детства? Вот оно что: застрявшие в ученической памяти кадры "узбекфильмовских" шедевров.
Бронзовый Маймонид, величайший еврейский философ и врач, был как две капли воды похож на узбекского актера, в известном фильме времен моего детства игравшего осла (!) Ходжи Насреддина.
Человек пятнадцать туристов высыпали из-за угла и послушно обступили достопримечательность.
- Памятник Моисею Маймониду, известному еврейскому целителю и философу, - объявила на английском женщина-экскурсовод, похожая на меня гораздо больше, чем моя собственная сестра Вера. - Ярчайший представитель еврейской общины Кордовы - одной из самых богатых и блестящих общин, процветавших во времена кордовского халифата. Он прожил в Кордове первые тринадцать лет своей жизни, затем семья вынуждена была бежать... Существует поверье, что прикосновение к его туфле приносит счастье. Можете попробовать.

Все туристы как один оживленно потянулись к левой ноге философа. Мы с Борей стояли поодаль и пережидали.
Экскурсовод встретилась со мной взглядом, вдруг подмигнула, негромко проговорив что-то по-испански, и стала спускаться вниз по улице, взмахом руки уводя за собой своих овечек. Две зазевавшиеся тетки выбежали из-за дома, подскочили к памятнику, судорожно ковшиком ладони начистили талисман и
побежали догонять группу.

- Совсем одурели эти туристы, - сказал Борис.
- Вот именно, - подтвердила я и, дождавшись, когда он свернет за угол, вороватым движением погладила носок бронзовой туфли статуи великого еврейского Командора, одинокого сторожа давно угасшей синагоги, ибо, как писал трагический гений этих мест Федерико Гарсиа Лорка:
"Где-нибудь в другом месте можно утешиться чем-то и в одиночестве, но что может быть более драматичным, чем остаться одиноким в Кордове..?"

 

Вернувшись немного назад, к Тургеневым...

По материалам ресурсов:
http://persones.ru, http://www.peoples.ru, http://www.belcanto.ru

Конечно, все слышали о любви писателя к Полине Виардо (в девичестве Гарсия - дочь Мануэля Гарсии, оперного тенора) - замечательной певице с уникальным голосом, выступавшей на сценах оперных театров Франции, Италии, России.
Неслучаен такой странный по тоглашним, принятым в обществе понятиям, выбор писателя, сказавшего о своем детстве такие слова:
"Не одного светлого воспоминания"...
Мать писателя была женщиной крайне неуравновешенного характера и часто наказывала своих детей. Маленький Тургенев боялся ее нрава. Едва ли не каждый день на конюшне Спасского-Лутовинова раздавались крики наказываемых плетьми крестьян...
И вдруг Полина - женщина, которую общественное мнение, казалось, не волнует, свободолюбивая, талантливая.
Удивительно, но даже мать Тургенева, услышав ее пение, прониклась красотой ее голоса и глубокой индивидуальностью манеры исполнения...


Русский поэт Н. Плещеев написал в 1846 году стихотворение «Певице», посвященное Виардо - Гарсии. Вот его фрагмент:

Она являлась мне… и пела гимн священный, —
А взор ее горел божественным огнем…
То бледный образ в ней я видел Дездемоны,
Когда она, склонясь над арфой золотой,
Об иве пела песнь и прерывали стоны
Унылый перелив старинной песни той.
Как глубоко она постигла, изучила
Того, кто знал людей и тайны их сердец;
И если бы восстал великий из могилы,
Он на чело ее надел бы свой венец.
Порой являлась мне Розина молодая
И страстная, как ночь страны ее родной…
И, голосу ее волшебному внимая,
В тот благодатный край стремился я душой,
Где все чарует слух, все восхищает взоры,
Где вечной синевой блистает неба свод,
Где свищут соловьи на ветвях сикоморы,
И кипариса тень дрожит на глади вод!

Мишель-Фердинанда-Полина Гарсиа родилась в Париже 18 июля 1821 года.
Отец Полины, тенор Мануэль Гарсиа находился тогда в зените славы.

Мать Хоакина Сичес тоже ранее была артисткой и одно время «служила украшением мадридской сцены». Ее крестной матерью была княгиня Прасковья Андреевна Голицына, в честь которой и назвали девочку.

Первым учителем для Полины стал отец. Для Полины он сочинил несколько экзерсисов, канонов и ариетт. От него Полина унаследовала любовь к музыке И.-С. Баха. Мануэль Гарсиа говорил: «Настоящим певцом может стать только настоящий музыкант». За умение усердно и терпеливо заниматься музыкой Полина получила в семье прозвище Муравей.

Для писателя Ивана Тургенева певица Полина Виардо - «сажа да кости», как её за глаза называли в светском обществе, стала единственной истинной любовью...
Именно она была прототипом Консуэло в одноимённом романе Жорж Санд. За Полиной Тургенев следовал всю свою жизнь. Ради неё он оставлял Родину, родных, друзей. Лев Толстой писал об этой в чём-то даже болезненной любви: «Он жалок ужасно. Страдает морально так, как может страдать только человек с его воображением», «Никогда не думал, что он способен так сильно любить...»

Осенью 1843 г. в Санкт-Петербурге гастролировала Итальянская опера. Бомонд пришёл посмотреть на молодое дарование - Полину Виардо. Среди зрителей был и Иван Тургенев. Давали «Севильского цирюльника». Выходит Розина… Сутулая, с крупными чертами лица, не слишком привлекательна даже для оперной дивы. Но голос! Знаменитый французский композитор Камиль Сен-Санс дал самую точную характеристику: «...Её голос, не бархатистый и не кристально-чистый, но скорее горький, как померанец…»

В зале послышался шёпот, мужчины и женщины обсуждали достоинства и недостатки певицы. А Тургенев, затаив дыхание, следил за каждым её жестом. С этого вечера жизнь писателя разделилась на до и после этой встречи.

«Я ходил сегодня взглянуть на дом, где я впервые семь лет тому назад имел счастье говорить с вами, - пишет Тургенев в письме к Полине. - Дом этот находится на Невском, напротив Александринского театра; ваша квартира была на самом углу, - помните ли вы? Во всей моей жизни нет воспоминаний более дорогих, чем те, которые относятся к вам... я стал уважать себя с тех пор, как ношу в себе это сокровище… а теперь позвольте мне упасть к вашим ногам».

Писатель был так поглощён своей любовью, что готов был закрыть глаза на то, что его избранница - замужняя женщина. Более того, он подружился с её супругом, известным критиком и искусствоведом Луи Виардо. Кстати, Луи уже давно не обращал внимания на «шалости» своей молодой жены. Этот русский писатель был далеко не первым поклонником, к которому госпожа Виардо проявляла благосклонность.

Раньше считалось, что отношения Виардо и Тургенева были чисто платонические. Но некоторые факты говорят совсем об ином (хотя все компрометирующие письма Полина Виардо уничтожила после смерти Тургенева). Есть предположения, что настоящим отцом сына Полины Виардо, Поля, был именно Иван Сергеевич Тургенев. В 1856 г. он заезжал к Полине в Куртанвель, где провёл с ней несколько недель. «Как я счастлив!» - писал Тургенев своим друзьям. А спустя девять месяцев после этого счастья у госпожи Виардо родился сын.

Правда, некоторые исследователи считают, что отцом Поля мог быть и другой её любовник - художник Ари Шеффер, и даже принц Баденский, с которым у Полины в это время тоже случился роман. Интересно, что в этот список потенциальных отцов никто не включил законного мужа Полины Луи Виардо.

1852-1853 гг. Ивану Тургеневу пришлось провести в своём имении - он оказался в опале у властей из-за резкого некролога на смерть Гоголя.

Писатель не находил себе места, такая долгая разлука с Полиной сводила с ума. Неожиданно он узнал, что Виардо собирается сама приехать в Москву на гастроли. Тургенев решил во что бы то ни стало сбежать из имения. За вознаграждение ему помогли сделать фальшивый паспорт, с которым великий русский писатель и отправился в Москву на встречу с Полиной.

Тургенев тяготился своим положением «поклонника-приживалы». Он даже пытался устроить свою личную жизнь без Полины. Но писатель, пытавшийся обмануть самого себя, только морочил невинным девушкам голову. В 1854 г. Иван Сергеевич начал ухаживать за 18-летней дочерью своего кузена - увлечение быстро сошло на нет.

То же произошло и с Марией Савиной, Марией Толстой, сестрой писателя Льва Толстого, которая ради Ивана Сергеевича даже развелась с мужем, - неслыханное дело по тем временам! Тургенев же, узнав об этом поступке потенциальной невесты, поспешил исчезнуть из её жизни.

Тем временем в России, в родительском имении, у Тургенева росла дочь Пелагея, рождённая от случайной связи барина с крепостной. Полина, узнав об этом, то ли в знак расположения, то ли из жалости предложила взять девочку на воспитание. С тех пор Тургенев уверился в том, что его возлюбленная - святая женщина. Он изменил имя ребёнка на Полинет и привёз её в дом Виардо.
Это странное семейство - супруги Виардо, их дети, Иван Тургенев, его дочь, обитавшие практически под одной крышей, - вызывало множество пересудов у добропорядочных европейцев. Но Тургенев не обращал на это внимания. Ведь для него самым главным в жизни была Полина.

Хотя Виардо совершенно не походила на тургеневских девушек, которых воспевал в своих книгах её поклонник, Тургенев практически всегда советовался с музой - Полиной по поводу своего творчества. Да и сама Виардо, не стесняясь, утверждала: «Ни одно произведение Тургенева не попадало в печать, прежде чем он не показал его мне».

3 сентября 1883 г. Тургенев умер от рака на руках своей возлюбленной.

Полина пережила его на 27 лет. После её смерти была найдена рукопись писателя под названием «Тургенев. Жизнь для искусства». Говорят, что из этих строк можно было многое узнать об этом странном романе между двумя совершенно разными людьми. Но рукопись пропала.

​

​

​

 

​

Воспоминания о Лорке​

​

Евгений Долматовский​

РОМАНС О ГАРСИЯ ЛОРКЕ

В Гренаде, точней — в Гранаде
Земля — как хлебная корка,
На этой земле золотистой
Родился Гарсиа Лорка,
Ждала и встречала сына,
Дарила ему Гранаде
Солнышко апельсина,
Алый цветок граната.

Приехал я поклониться
Товарищу Федерико
В долину кровавой свадьбы,
Молчания или крика,
Но так и не смог узнать я,
Где место его расстрела,
Где встали кресты распятья
Поэта и двух тореро.

Важнейшая есть подробность
Того грозового лета:
Мятеж начался с убийства
Мечтателя и поэта.
Испытано нашей жизнью,
Заверено смертью честной,
Что кровным врагом фашизма
Была, есть и будет песня.

Так значит — она бессмертна,
Так значит — играй, гитара!
Раскручивая фламенко,
Стучи каблучком, гитана.

Нет места для слез, но надо,
Чтоб помнилось зло и горько:
В Гренаде, точней — в Гранаде
Расстрелян Гарсиа Лорка.

​

Александр Немировский​

***​

Федерико Гарсия Лорка!
В каждом звуке и в каждом слове
Ощущаю я привкус горький
Твоей андалузской крови.

Череда кипарисов чёрных
Не грустит над твоей гробницей.
Я не знаю, какие корни
Проросли сквозь твои глазницы,
И какие несутся стаи
В опрокинутом небе синем.
Только вижу,
что ты прорастаешь
В каждом зёрнышке апельсинном.

Петр Вегин

Романсеро о Гарсия Лорке
1
Ночная гитара в моих августовских руках,
Словно скворечник в больших облетевших садах.
семь романсеро-
семь скворцов улетят поутру.
Я улечу, подарите, скворцы, по перу.
Что же вы, семеро?.. Звезды погасли...
Мой романсеро - песни и слезы по Гарсия.
2
Полночь прибита к порогу гвоздями гвоздик.
Сто апельсинов, как сто полнолуний, висит.

Руки под голову.
Травы- зеленые руки земли.
Как сто вопросов, деревья встают из земли.
Сто апельсинов - сто неразгаданных снов,
Сто апельсинов - сто ненаписанных слов.

3
Спальни бесстыжи. Спальням не спать.
Спальням глаза апельсины слепят.
В спальнях Испании
Бел, как визитка,
К новым визитам готовит себя инквизитор.
Как привидения по катакомбам -
Пытки, расстрелы, петли и бомбы.

4
Донья Росита! В ладонях росинки ночных кастаньет.
Ложь на засовах тюрьмы не смывает рассвет.
Прочь кастньеты! Испания ждет!
Как кастаньеты, на Пиренеях стучит пулемет!
Кончилась лента... Бредят водою тылы...
Как кастаньеты, в руках мостовых костыли!
5
Гранадское лето, прощай! Под ногами тропа - горячо!
Как эполеты, пальцы жандармов впивались в плечо!
Ярость быков перед красным взмахом руки.
Бой барабанный - по черной тропе каблуки!

Черные тропы. Черно под глазами столетья.
И как испуг темноты перед светом - крик пистолета.
6
Сто апельсинов! Проклинаю молчаливые ваши глаза!
Чтобы, как ворон, вас выклевала ночная гроза!

Сто апельсинов, сто кулаков.
Сто обессилевших колоколов!
Сто апельсинов, оглохшие от тишины.
Сто апельсинов, как слезы мои, тяжелы.

7
Ветви оливы, поднимите его.
Ветру и ливню подарите его.
Звездный погонщик! Первое имя Луны!
Окаменели в погоне его табуны!

И подо мною летит, накренив тополя,
Как апельсиновой коркой, пропахшая Лоркой, земля!
1964

​

Рената Брозозовская (Польша)​

​

Евгений Евтушенко

***
Когда убили Лорку, -
а ведь его убили! -
жандарм дразнил молодку,
красуясь на кобыле.

Когда убили Лорку, -
а ведь его убили! -
сограждане ни ложку,
ни миску не забыли.

Поубиваясь малость,
Кармен в наряде модном
с живыми обнималась -
ведь спать не ляжешь с мертвым.

Знакомая гадалка
слонялась по халупам.
Ей Лорку было жалко,
но не гадают трупам.

​

Жизнь оставалась жизнью -
и запивохи рожа,
и свиньи в желтой жиже,
и за корсажем роза.

Остались юность, старость,
и нищие, и лорды.
На свете все осталось -
лишь не осталось Лорки.

И только в пыльной лавке
стояли, словно роты,
не веря смерти Лорки
игрушки-донкихоты.

Пусть царят невежды
и лживые гадалки,
а ты живи надеждой,
игрушечный гидальго!

Средь сувенирной швали
они, вздымая горько
смешные крошки-шпаги,
кричали: "Где ты, Лорка?

Тебя ни вяз, ни ива
не скинули со счетов.
Ведь ты бессмертен, -
ибо из нас, из донкихотов!"

И пели травы ломко,
и журавли трубили,
что не убили Лорку,
когда его убили.

Марина Тарасова​

​

1​

Над долиной разверстой бледнела​

Мандолины прабабка-луна;​

Белый аист проснулся на крыше;​

Улыбаясь, цыганка спала.​

Повилика росой умывалась,​

И великой была тишина.​

Цвел рассвет, не готовый к убийству,​

Черный цвет по траве пробежал,​

И чугунный сапог фалангиста​

Струны певчего утра порвал.​

Федерико, душой припадая​

К ясноликой, звучащей земле,​

В небе ангела смерти не видел,​

Только аиста с белым крылом...​

Я в Севилье однажды услышу,​

Сигирийю великой любви,​

Я на ветре в серебряной струе​

На рассвете в Гранаду влечу,​

И бессмертной поэзии воздух​

Я губами поэта вдохну.​

2​

Солнце! Истекает соком​

Твой червонный виноград.​

Скоро ты уйдешь в осоку,​

Как бывалый конокрад.​

От раскатов струнных треснет​

Неба золотая твердь.​

На земле достойны песни​

ТОЛЬКО ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ.​

​

Мул с ослиными ушами,​

Что пушисты и теплы,​

Отдыхает под цветами​

Золотистой мушмулы.​

В сухопутье, на равнине,​

Где дневная песнь умолкла,​

Размечталась о павлине​

Молодая перепелка.​

О гранадском апельсине​

Плачет яблонька- дичок,​

И летит соцветий иней​

В красный пышущий песок.​

​

Но оборвана саэта​

Ворьим выстрелом в упор.​

Смерть такая для поэта - ​

К вечной славе приговор.​

​

О, МЕДЛИТЕЛЬНАЯ СЬЕСТА - ​

ДАЖЕ ВОЗДУХ КРЕПКО СПИТ.​

НАД ТОБОЮ ЖИЗНЬ-НЕВЕСТА​

С ВЕТКОЙ ИВОВОЙ СТОИТ.​

​

Роберт Рождественский

***

А одна струна - тетива,
Зазвеневшая из темноты.
Вместо стрел в колчане - слова.
А когда захочу - цветы.

А вторая струна - река.
Я дотрагиваюсь до нее.
Я дотрагиваюсь слегка.
И смеется детство мое.

Есть и третья струна - змея.
Не отдергивайте руки:
это просто придумал я
- пусть боятся мои враги.

А четвертая в небе живет.
А четвертая схожа с зарей.
Это - радуга, что плывет
над моею бедной землей.

Вместо пятой струны - лоза.
Поскорее друзей зови!
Начинать без вина нельзя
ни мелодии, ни любви.

А была и еще одна
очень трепетная струна.
Но ее - такие дела -
злая пуля оборвала.

Май 1978, Москва

​

 

О Лорке - продолжение
В постах использованы картины художника Андрея Мыльникова из цикла "Испанский триптих"

Сергей Орлов

​

***

Он убит и зарыт
При дороге в Гранаду.
Там и крест не стоит,
Да, и может, не надо.

Лишь колючки растут,
И вдали поднимаются горы.
Совершается суд,
Совершается праведный суд
И не скорый.

Неизвестно деревни название,
Нет холма, где лежит его тело.
Говорят, что в Испании,
Говорят, что в Испании
Было совершено это дело.

Даже имя давно
Там на родине всеми забыто.
И молчит она.
Но
И молчит, потому что убит он.

Лишь колючки растут
И вдали поднимаются горы.
Совершается суд.
Совершается праведный суд
И не скорый.

Не отринув позора,
Бежит ручеек безъязыко.
Поднимаются горы
В молчанье великом.

И беззвучно гитары
Бренчат в кабаках до рассвета.
Не обходится даром ,
Никому не обходится даром
Убийство поэта.

​

​

Николай Асеев​

​

***​

Почему ж ты, Испания, в небо смотрела,

когда Гарсиа Лорку увели для расстрела?
Андалузия знала и Валенсия знала,-

Что ж земля под ногами убийц не стонала?!
Что ж вы руки скрестили и губы вы сжали,
когда песню родную на смерть провожали?!
Увели не к стене его, не на площадь,
- увели, обманув, к апельсиновой роще.

Шел он гордо, срывая в пути апельсины
и бросая с размаху в пруды и трясины;
те плоды под луною в воде золотели
и на дно не спускались, и тонуть не хотели.
Будто с неба срывал и кидал он планеты,
- так всегда перед смертью поступают поэты.
Но пруды высыхали, и плоды увядали,
и следы от походки его пропадали.
А жандармы сидели, лимонад попивая
и слова его песен про себя напевая...

​

​

​

​