Старый Тбилиси *** Я познакомилась с Грузией в первый, и, надеюсь, не в последний раз, когда мой отчим-грузин, Арчил Харлампиевич Копалейшвили, был еще жив. Во время одной из поездок на юг мы наведались в города Кутаис, Цхалтубо и в родное село отчима - Эцери. Сначала мы ехали на поезде от Сухумского вокзала куда-то вглубь Абхазии, а затем до Кутаиси. Сойдя с поезда, сели на первый автобус, который вез к окраине города, туда, где город плавно перетекал в деревню. В автобусе совершенно незнакомые мужчины в черном оплатили наш проезд до места, причем, сделано это было так, как будто это нечто само собой разумеющееся. Потом была встреча с родными отчима. Они жили в большом двухэтажном доме, с большим двором, окруженным абрикосовыми деревьями, а посредине двора росло раскидистое дерево. Это был грецкий орех – с пышной кроной, усеянный довольно крупными, но еще неспелыми зелеными плодами. Я с удивлением и затаенной радостью смотрела, как родственники отчима целовали и обнимали его, маму, меня. Радость светилась в их глазах, а их манера встречать незнакомых людей, в данном случае - маму и меня, казалась мне отчего-то самой естественной. Мы жили на втором этаже, в лучших комнатах, предназначенных для гостей. Там стояла мебель орехового дерева - солнечно-желтая, полированная, старинная. Поэтому, даже если стояла пасмурная погода (а это случалось ой, как редко!) в комнатах словно всегда светило солнце. Деревенским уютом и теплом веяло от стульев с выгнутыми спинками, круглого стола, покрытого белоснежной скатертью, отделанной по краям вязаным кружевом, от резного шкафа, чьи полки были уставлены посудой. Иногда наверх поднималась Диана, маленькая девочка лет шести, с восточным разрезом глаз и длинными черными косами, которые ее тетушка Этери каждое утро, усадив Диану на низенький стульчик под грецким орехом, заботливо заплетала. Диана доставала какую-нибудь большую книгу, из стоявших на полках в книжном шкафу и, положив на стол, показывала мне картинки. Книги были в основном энциклопедические – «Растения Грузии», «Животный мир Грузинской ССР» и т.д. Тетя Этери так и не создала своей семьи, жила у родного брата Давида и жены его Антонины в постоянных заботах об их семье и их детях, и на жизнь свою не роптала. Ни Антонина и Этери, ни жены сыновей Давида и Антонины никогда не принимали участия в застольях, устраиваемых хлебосольными хозяевами-мужчинами в честь гостей. Блюда, приготовленные их руками, были такими вкусными, и все гостеприимство было таким древним и таким душевным, словно всегда существовало, с тех пор, как возник этот мир, где женщины, всю жизнь находясь на своей половине дома, никогда не претендуют на мир мужской половины. И это все не выглядит странно, но удивительно – пожалуй. По утрам Давид выходил во двор и садился под грецким орехом в старое плетеное кресло. Из-за зеленых гор поднималось солнце. Под золотистой мушмулой, повизгивая, резвилась собачонка Белка, названная так из-за ослепительно-белого цвета шерсти. Антонина в очередной раз пробегала по двору то с большим кувшином, то с миской, наполненной то фасолью, то крупными помидорами, то с большим эмалированным тазом, полным свежевыполосканного белья. Давид оставался погруженным в глубокое созерцание начинающегося дня. Мимо дома с мычанием брели коричневые коровы, пастух, поднимая облако пыли, щелкал кнутовищем. В задней части двора Антонина и Этери, негромко переговариваясь, развешивали на веревках белье. День разгорался постепенно, и Давид был всегдашним свидетелем этого расцвета. Гелати. Монастырь Давида Однажды сыновья Давида повезли нас смотреть монастырь царя Давида в Гелати. Яркий лиловый закат торжественно угасал за слоистыми красными горами. Монастырь сурово и безмолвно чернел на пламенеющем небе. Коровы возвращались домой, понурив головы, и алые отблески заката горели на их коричневых боках. В ту минуту, когда горячий край солнечного диска окончательно поглотила тьма горизонта, островерхие башни монастыря в последний раз полыхнули золотом, и воцарилась тишина, нарушаемая только треском сверчков и шуршанием осыпающихся под ноги камешков. Монастырь Моцамета (Святых Давида и Константина) В другой раз мы поехали в дом моего отчима, в селе Эцери. В этом доме прошло его детство и его юность. Стены дома помнили его родителей, его сестру Циалу и брата Георгия. Теперь в этом доме жили совсем другие люди – семейство из Сванетии, старая женщина в неизменном черном одеянии - вдова и двое ее сыновей. Едва мы переступили порог дома, и отчим сказал хозяйке несколько слов по-грузински, как она всплеснула руками и побежала к одному из сыновей, который что-то мастерил во дворе. Сказав ему несколько слов, она вернулась в дом и открыла дверцу старого резного шкафа, который находился в доме на своем обычном месте после того, как прежние хозяева покинули свое жилище. Женщина достала старые альбомы и фотографии и со слезами на глазах подала их отчиму. Мы сидели на старой тахте и тихо разговаривали. Отчим раскладывал фотографии и рассказывал про каждого запечатленного на картине человека. Женщина накрывала на стол, тихонько плакала, поглядывая на нас и утирая слезы цветастым передником. Вскоре нас уже вовсю потчевали чудесным цыпленком в соусе из помидоров и свежей зелени, свежеиспеченным мчади и домашним вином. Пиросмани. Удивительным было то, что, совершенно не зная ни отчима, ни его семьи, никто из новых хозяев не сделал ни малейшей попытки изменить что-либо в доме, который достался им в полное владение. Удивительным и прекрасным было то, как они встречали нас, может быть, видя в первый и последний раз в жизни. Удивительной была эта страна, Грузия, такая красивая, с людьми, полными гордости и простодушной непосредственности. И я хочу верить, что они остались собой, несмотря на все пережитые потрясения и нынешнее прагматичное время. Я хочу верить в то, что и сыновья Давида, и сыновья этой женщины живы и растят своих детей а, может быть, уже и внуков. Пусть они вырастут такими же благородными, как их предки. И пусть так же любят свою родину, горестную и прекрасную. Нодар Думбадзе, «Я вижу солнце»: "Я и Хатия вышли со двора и, взявшись за руки, бесцельно зашагали по проселочной дороге. – Знаешь, Сосойя, русскому теперь ох как нужно козье молоко! Сразу встанет на ноги! – сказала Хатия. – Привет! А где ты его возьмешь – козье молоко? – Сходим к Мине. У нее есть коза. Соседка Мина подметала двор. Двое полуголых детишек неотступно следовали за ней и хныкали: – Ма-а-ам, дай варе-е-енья! – Чтоб вам повылазило, обормоты!.. Ишь чего захотели!.. А палкой по одному месту не хотите? – Не-е-е, варенья хотим! Мы зашли во двор. Я присел у калитки, а Хатия направилась к Мине. Женщина, продолжая подметать двор, не заметила Хатию, а дети тотчас же окружили ее. – Мам, мам, Хатия пришла! Мина бросила веник, выпрямилась и заулыбалась. – Здравствуй, моя девочка! – Здравствуй, Мина! – Как поживаешь, Хатия? – Спасибо, Мина… У меня есть дело к тебе. – Говори, детка! – Нам с Сосойей нужно молоко! – Молоко? – Да. Козье молоко. Для больного. – Хатия, девочка моя дорогая, откуда у меня молоко? Разве напасешься на этих извергов? У, черти ненасытные! – прикрикнула она на детишек. – Как мне быть? – Ничего, Мина, ты не беспокойся, мы попросим у других, – ответила Хатия, – извини, пожалуйста! До свидания! – Погоди, погоди, Хатия! – Мина бросилась под навес, выволокла оттуда за рога упиравшуюся и отчаянно блеявшую козу. – Вот, Хатия, посмотри сама, есть ли у нее в вымени хоть капля молока!.. Нет, ты потрогай, пожалуйста! – Она схватила руку Хатии и насилу заставила ее пощупать тощее вымя козы. – Верно, верно, Мина… Разве я не понимаю? Я не подумала о детях… Извини меня… – Хатия, детка моя, не обижайся! Знаешь ведь, я души не пожалею для тебя, но тут я бессильна! – Знаю, Мина, извини!.. Ну мы пошли! До свидания!.. Идем, Сосойя! Мы обошли все село, но достать молока так и не сумели. Козу держали почти в каждом доме, но лишнего молока не нашлось ни у кого. Эдемика Горделадзе даже объяснил нам, что в военное время кровь и козье молоко ценятся одинаково… А Васаси Соселия на наших глазах накрошила мчади в горшочек с козьим молоком и, когда ее внучек во мгновение ока вылакал горшочек до дна, вздохнула и сказала: – Видели? Вот так каждый день. Коза – все для мальчишки: мать, завтрак, обед и ужин… Другой пищи нет у меня для него… Скоро он, наверно, начнет блеять по-козлиному… Так мы возвратились домой без молока. …Назавтра к полудню Хатия пришла к нам, вызвала меня во двор и тихо сказала: – Сосойя, я знаю, где достать козье молоко! – Где? – Бери посуду и пошли! Я вынес из кухни глиняный горшочек и последовал за Хатией. Мы пересекли чайную плантацию, миновали заросли орешника и вышли к огромному грушевому дереву, росшему над обрывом. – Слышишь? – спросила Хатия. Я прислушался. Снизу доносился глухой рокот. – Ну и что? Шумит водопад… – Прислушайся хорошо! Я напряг слух и среди однообразного шума воды различил дребезжащее позвякивание колокольчика. – Да, слышу… – Козы со всего села к полудню собираются у водопада… – Ты с ума сошла, Хатия! – Немножко, всего полгоршка! – Увидят нас! – Твоему русскому нужно молоко, Сосойя! …Целую неделю я и Хатия ровно в полдень появлялись у водопада. Начиналась погоня за козами. Козы с громким блеянием разбегались во все стороны, продирались сквозь колючки, скатывались по скалистому склону. Мы возвращались домой в разодранной одежде, с окровавленными руками и ногами и полным горшочком молока. Растроганная тетя благословляла добрых соседей. За эту неделю я наловчился так, что мог на ходу выдоить самую быструю из коз. Не знаю, до каких бы пор продолжалась наша молочная эпопея, если бы в один прекрасный вечер село не взбудоражил истошный крик Эдемики Горделадзе: – Люди, выходите! – В чем дело, Эдемика? – сбежались перепуганные соседи. – Вот! Глядите все! Кто-то выдоил мою козу! – Чтоб ему провалиться сквозь землю! Вчера выдоили мою! – крикнула Мина. – Машико жаловалась мне: третий день, говорит, коза возвращается с пустым выменем! – добавил кто-то. – Мою выдаивают через день! – И мою! – Что же это такое, люди? – Такого не бывало даже во время русско-японской войны, а ведь тогда тоже нуждались в молоке! – Знаю я, чьи это штучки, да только пока молчу! – помахал пальцем Эдемика. – Говори, если знаешь! – набросились на него соседи. – Знаю! Молоко ворует тот, кому оно нужно! – Ну, ты скажешь! А кому оно не нужно? – Дайте срок, и я раскрою это дело! – Давай, Эдемика, выручай нас! Между тем владельцы коз приняли меры предосторожности. Коз перестали выпускать со двора, а если выпускали, то обязательно в сопровождении кого-либо из членов семьи. Я и Хатия ходили убитые горем – нашему промыслу пришел конец. Однажды вечером, когда нам чудом удалось выдоить чью-то зазевавшуюся козу и принести домой глоток молока, тетя подозвала нас. – Хатия, подойди ко мне! – В чем дело, учительница? – Покажи свои руки! Тетя приложила к лицу обе ладони Хатии. То же самое проделала она со мной. – Что ты делаешь, тетя? – спросил я удивленно. Хатия молчала. – Ваши руки пахнут козьим молоком, дети! За весь вечер тетя больше не проронила ни слова. В ЧЕМ ЗАКЛЮЧАЕТСЯ ЗАДАЧА? Колхозные собрания у нас, как правило, созывались по вечерам, но колокол начинал звонить уже с полудня. Уставшие за день люди всячески старались увильнуть от собрания. Приходилось чуть ли не за руки вытаскивать их из домов. – Просили же тебя, Архип? Забыл про собрание? – Эдемика, именно сегодня у тебя разыгрался ревматизм?! – Не идешь, Диомид? Ладно, поговорим с тобой в другом месте! Не будь я Зосимом! – Зосим зобастый! Не ори ослом и дай мне отдохнуть, а то возьму вот двустволку и отправлю тебя в такое место, откуда нет возврата! – Маргарита, выходи, я знаю, ты дома! – Иди на собрание, Ксеня, да прихвати своего инвалида! Нас, детей, на собрание не приглашали, но мы и не нуждались в приглашении. Собрание было для нас единственным местом развлечения. Оно обычно проводилось в школе, и нам доставляло огромное удовольствие видеть, с каким трудом рассаживаются за партами седовласые загорелые дяди и тети. Мы устраивались на полу, с наслаждением наблюдая за ходом этого странного урока, во время которого не читали списка, отвечали с места, не вставая, свободно курили, перебивали друг друга, к учителю обращались на «ты», и никого за это не выставляли за дверь. Я мечтал о том времени, когда и меня будут звать на собрание, когда и я смогу послать зовущего к черту, когда при голосовании председатель объявит: «Сосойя воздержался!..» …Я и Хатия сидим на полу, перед тетей, за нами, также на полу, – Бежана. Мы ждем начала собрания. Класс гудит. Все окна распахнуты настежь, но в комнате все же жарко. От запахов табака, пота и земли першит в горле. Надрывно кашляют старики. Судачат бабы. А народ все валит. – Ну что ж, пора начинать! – объявил колхозный счетовод Зосим, постучав карандашом по надтреснутому колокольчику. – Кого изберем председателем? – Будь сам, какая еще с тебя польза? – съязвил Диомид. – Пожалуйста, становись председателем ты! Убедишься, какое это удовольствие! – Что ты! Отбивать кусок хлеба у любимого соседа!.. – Пропади ты пропадом с твоим соседством! – Да начинайте же, черти проклятые, утро скоро! – прервал дискуссию Зосима и Диомида дядя Герасим. Зосим кашлянул, надел очки, раскрыл бумажную папку, извлек оттуда лист бумаги, поднес его к носу и вдруг вспомнил: – А секретаря? Надо же избрать секретаря собрания! – Будь заодно и секретарем! – предложил Диомид. – Не справится с двумя обязанностями! – сказал Бежана. Зосим нахмурился, снял очки и посмотрел на Бежану, однако, увидев его серьезное лицо, промолчал. – Голосовать? – Хоть голосуй, хоть пой в три голоса, только начинай! – крикнул выведенный из терпения отец Хатии. Зосим еще раз кашлянул и объявил: – На повестке дня у нас один вопрос: о лодырничании и отвиливании от работы отдельных, так сказать, изменников общего дела и родины. Слово предоставляется председателю нашего колхоза товарищу Кишварди Спиридоновичу Вашакмадзе! При упоминании фамилии председателя раздалось несколько жидких аплодисментов. Кишварди встал, выпил полграфина воды, затянул пояс потуже и начал: – Товарищи! Нынешний год сложился для нас очень неблагоприятно. Что происходит сейчас? Происходит смертельная борьба. Две стороны – красная и черная – ведут между собой – что? Они ведут между собой войну. Беспощадную войну. Кто мы? Мы – серп и молот, то есть звезда. Кто они? Они – ад и бездна, тьма-тьмущая и беда нескончаемая! Что делает Гитлер? Гитлер продвигается вперед. Он достиг уже кислых минеральных вод, Кисловодск! – перевел он на русский язык. – Каково приходится народу? Трудно приходится, товарищи, народу! И правительству нашему нелегко, и армии нашей нелегко. А нам? Нам тоже трудно, товарищи! Не хватает пищи, одежды, обуви… Вот ты, Христофор Василия! Думал ли ты о том, что твоему мальчику, который с винтовкой в руках бьет Гитлера, нужна жратва, нужна одежда? – О чем же я думал, если не об этом, дорогой Кишварди! – А ты, Герасим? Попал твой сын в госпиталь, и ладно? А о том, что таких, как он, тысячи и каждого из них надо накормить и напоить, ты знаешь об этом? – Знаю, Кишварди, знаю… – Ражден! Как по-твоему? Танк, в котором сидит твой парень, растет в саду на дереве?! – Да что ты нам байки рассказываешь! Говори о деле! – раздались недовольные голоса. – Скажу о деле! Стране нужен хлеб, нужно мясо! Лобио и мчади нужны народу! Вы как думаете, зачем нас оставили здесь? Или мы стрелять не умеем? Да я за пояс заткну любого… как его… снайпера! Ан нет! Велели сидеть здесь, дома! Почему? Потому что мы сегодня нужны здесь! У войны ненасытный желудок, ох и ненасытный! И заполнить этот желудок должны мы с вами! Понятно это? – Кишварди! Вот тебе нож – режь нам горло! Что мы, не работаем что ли? – подал голос дядя Герасим. – Я не про всех… Мужиками я доволен. И на баб я не в обиде… Однако есть отдельные лица… – Назови, назови конкретно! – зашумело собрание. Кишварди извлек из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист бумаги, развернул его. В классе люди затаили дыхание. Кишварди долго всматривался в листок, потом решился: – Где Амбако, где Кирилл, где Кикития, где Федосия Барамидзе и невестка ее Маквала? – Ну-ка, Шакро, отвечай, где твоя мамаша и жена твоего брательника? – толкнул кто-то Шакро Барамидзе. Тот встал, провел ладонью сперва по парте, потом по собственному лицу и нехотя ответил: – В Батуми они… За сахаром… – Ага, за сахаром? Архип, как давно ты видел сахар? – спросил Кескинэ. – Видеть-то видел, да вот есть не приходилось! – улыбнулся Архип. Шакро закашлял, закрыл лицо руками. – Что ты раскашлялся, точно Бегларов пес! – прикрикнул на него Зосим. – Скажи-ка лучше, зачем их в Батуми потянуло? – Да они… У них там… В общем, они там достают сахар, а потом… – А потом здесь продают втридорога, так, что ли? – спросил кто-то. – Так… – И это говорит сын про собственную мать! Язык надо вырвать у такого сына! – запричитала Машико. – А что, мне за них садиться в тюрьму, да? – огрызнулся Шакро и сел. – Никого я не собираюсь сажать в тюрьму! – продолжал Кишварди. – Кому работа не по душе, пусть идет в лес, к Датико, и ночует там с волками… Просить и упрашивать мы не намерены… Война только начинается, и никто за нас не постоит, кроме нас самих… Лукайя Поцхишвили, скажи что-нибудь! С того дня, когда Лукайя узнал о гибели единственного сына, он словно онемел. Он выходил в поле до восхода солнца, работал за троих, возвращался домой после захода солнца, ложился под навесом и лежал, не двигаясь, до утра. Обрушься небо и разверзнись земля – Лукайя не моргнул бы даже глазом. Сейчас, услышав свое имя, Лукайя вздрогнул от неожиданности, встал, подошел к столу, выпил воды и прохрипел: – Табаку… Человек десять, сидевших за передними партами, полезли в карманы, и на столе выросла горка табака. Человек десять зашуршали газетами, и стол покрылся кусками бумаги. Человек десять зачиркали самодельными зажигалками, и комната наполнилась сладковатым запахом жженого трута. Лукайя дрожащими руками свернул толстую, с палец, цигарку, раскурил ее, глубоко затянулся. Лоб его покрылся испариной. Класс молчал. – Я… Что я… – начал Лукайя. – Для меня война давно уже кончилась… Будь у бога справедливость, я сейчас должен гнить в могиле… Но не берет бог мою душу… Что ж, подожду… Накладывать на себя рук не стану… Всю свою кровь обращу в пот, все свои слезы обращу в кровь, – найдут они путь к костям моего мальчика… Так и буду жить, пока не свернем шею Гитлеру… Или я, или он… Вместе нам нет места на земле… Вот и весь мой сказ. Собрание молчало. Лукайя сел и закрыл лицо руками. – Пиши, Зосим! – встала вдруг бригадир Ксеня. Зосим вопросительно взглянул на председателя. – Пиши, говорю! – повторила Ксеня. Председатель кивнул головой. – Пиши! – продолжала Ксеня. – Пусть померкнет свет в глазах того, кто без причины уйдет с работы! Пусть отсохнет у него рука и поразит его пуля в сердце! – Ну и ну… – протянул Алпес Соселия. – Вот тебе и ну! Кстати, говорю я это к твоему сведению! – огрызнулась Ксеня. – А что я! Работаю как вол, видят все! Мычать мне, что ли? – Да, должен мычать! – Записать это? – спросил Зосим. – Послушайте, люди, чем сыпать здесь проклятиями, вы бы лучше поинтересовались, кто выдаивает наших коз! – вскочил Эдемика Горделадзе. Я и Хатия похолодели. – Я в Ксениных понуканиях не нуждаюсь, – продолжал Эдемика, – работаю на совесть! А тех, кто не работает, нет и на собрании! – Об этом-то и речь! Это нас и интересует: где они? – встал Кишварди. – Меня интересует, кто ворует наше молоко! – крикнул Эдемика. – Правильно! – поддержали его Мака, Мина, Машико, Васаси и другие. Народ заволновался, зашумел. Зосим вовсю стучал карандашом по колокольчику, но его никто не слушал. – Да тише вы! – крикнул Кишварди. – Эдемика Горделадзе, о каких козах идет речь? Говори ясно! – Я скажу про свою! – И про мою скажи! – попросила Мина. – Пусть каждый заботится о своей козе! – бросил кто-то реплику. – Правильно! Слово предоставляется козе… то есть Эдемике! Выходи, Эдемика! – Я скажу с места! – Ну, начинай! – Не знаю даже, с чего начать… – С хвоста, Эдемика! Эдемика почесал в затылке, потом посмотрел на меня. Я не выдержал его взгляда, потупился, Эдемика покачал головой – дескать, попляшешь ты у меня, – и глубокомысленно изрек: – Соседи! Коза – это вам не корова! – А ты почем знаешь? – спросил недоверчиво Бежана. В комнате захохотали. – Кишварди, скажи этому дуралею, пусть заткнет глотку, иначе я отказываюсь говорить! – обратился Эдемика к президиуму. – Бежана! Еще одно слово, и я выведу тебя, – предупредил председатель Бежану. Тот прикрыл рот рукой и обратился в слух. Эдемика продолжал: – Моя коза – вы знаете ее, она хромает на заднюю ногу – в день дает две бутылки молока… – И тебе не стыдно эксплуатировать козу-инвалида? – спросил кто-то. – Ногу ей сломал не я, а молоко одинаковое у всех коз. Я продолжаю. Дает, значит, она две бутылки молока: одну – утром, вторую – вечером… Что же теперь получается? Утром я надаиваю одну бутылку, а вечером коза возвращается без молока! То есть бутылка молока пропадает! А что такое бутылка молока? Это все равно что бутылка крови! Так говорит наш врач. – Ну, послушать нашего врача, так один королек равен двум яйцам, а два королька – одной курице… – сказал Виссарион. – А что, разве не так? – набросился на него Эдемика. – Так, конечно. Вот я посадил у себя одно корольковое дерево, и теперь не нужны мне ни куры, ни курятник… Придет гость – подам ему вместо курицы королек! – Я не знаю, кому что ты подашь, но бутылка молока – это, по крайней мере, полбутылки крови! – сбавил Эдемика. – Уступи еще немного! – крикнул кто-то. – Не могу! Это установлено наукой! – заупрямился Эдемика. – Скажи в конце концов, кто отнимает у твоей козы эти полбутылки крови? – не вытерпел Зосим. – Не у козы, а у меня! У меня этот негодяй высасывает кровь! – взорвался Эдемика, ударив себя в грудь. Он подошел к столу, схватил графин с водой, отпил несколько глотков, хотел еще раз ударить себя, но Зосим перехватил его руку, опустил ее и обратился к собранию: – Кто еще среди вас пострадавший? – Я! Я! Я!..– повскакали с мест Мина, Мака, Машико и Васаси. – Пострадавшие пусть крикнут «мэ-е-е!», – предложил Бежана. В комнате опять поднялся хохот. – Слышишь, Кишварди? Он еще и издевается над нами! – побагровел Эдемика. – Бежана! Выгоню тебя вон! – пригрозил председатель. Бежана затаил дыхание. Председатель жестом велел Зосиму продолжать. – Сколько литров крови дает твоя коза, Мина? – Четыре! – Твоя, Машико? – Моя – три. – Твоя, Мака? – Моя – всего литр, она беременна… – Твоя, Васаси? – Два! – Сколько же это получается? Четыре, да три, да один, да два, да еще Эдемиковых два… – Двенадцать! – крикнул колхозный бухгалтер. – Раздели теперь двенадцать на два! – Это еще почему? – насторожился Эдемика. – Потому! Половину-то молока берете сами? – Берем… – Ну вот… Следовательно, в чем заключается задача? – Узнать, чем доятся козы – кровью или молоком! – ответил за всех Бежана. – Заткнись, олух! Задача заключается в том, чтобы определить, кто выдаивает чужих коз! Грянули аплодисменты. – Нечего тут определять и устанавливать! Мне все известно! – заявил Эдемика. – Ну так говори, черт! – Я бы сказал, да неудобно… – и Эдемика искоса взглянул на тетю. – Говори, Эдемика! – проговорила побледневшая тетя. – Кето, ты знаешь, ради тебя я готов идти в огонь и в воду… – сказал, запинаясь, Эдемика, – но если я промолчу, будет хуже для твоего мальчика… В классе наступила напряженная тишина. Все повернулись ко мне и вдруг зашумели: – Врешь, бессовестный! – Кто тебе поверит! – Сам лопает молоко, а сваливает на других! – Садись, Эдемика, и молчи! – Докажи, что это так! – Погодите, люди! Дайте ему досказать!.. Говори, Эдемика, что тебе известно? – сказала спокойно тетя. – Мне, дорогая Кето, известно одно: пришел как-то ко мне утром Сосойя, с ним была и Хатия… – Эдемика взглянул на Хатию. Она сидела не двигаясь и улыбалась. – Попросили они у меня козье молоко, сказали – для больного… Я отказал им. А вечером моя коза вернулась с пустым выменем… Дети в тот день побывали и у Маки, и у Машико, и их козы также пришли домой выдоенными… Так продолжается вот уже неделя… Правду я говорю, женщины? Отвечайте! Но женщины молчали. Молчали все – то ли от неожиданности, то ли из-за уважения к тете. – Да врет он! – встал вдруг Бежана. – Сочиняет все! При чем тут Сосойя и Хатия? Коз выдаиваю я! – Записать? – спросил растерявшийся Зосим. Председатель кивнул. – А что мне остается делать? В совхозе я не состою, трудодней не вырабатываю… А насчет того, что, мол, кто не работает, тот не ест, – неправда это! Козы ведь тоже не работают в колхозе, однако жрут дай бог! – Надо мне кушать или нет? Вот я и стал выдаивать коз! Вот так! – Бежана засунул в рот два больших пальца. – Сказал ведь сегодня наш председатель, что у войны ненасытное брюхо! А у меня тоже есть брюхо, и тоже ненасытное. И я стараюсь наполнить его… Правда, козье молоко без соли – не очень вкусное, но что поделаешь… А ты, Эдемика, повесил бы своей козе вместо дурацкого колокольчика кусок мчади и щепотку соли, было бы лучше… И не приставайте, ради бога, ко мне – как, да почему, да по какому праву я выдаиваю ваших коз! Ничего вы со мной не сделаете, – я сумасшедший! Я даже в выборах не участвую! Понятно? Если вы не отстанете от меня, я начну бушевать, вам же будет хуже! А ты, Эдемика, встань и держи ответ за клеветничество, за оскорбление неповинных детей! Вот так! Огорошенный Эдемика не нашелся что ответить. Молчали и соседи. – Ты закончил, Бежана? – нарушила тишину тетя. – Да, дорогая Кето! – улыбнулся ей Бежана. – Ну так садись… Бежана, подмигнув мне, сел. Тетя встала и глухо заговорила: – Простите меня, соседи! Это я во всем виновата. Сосо и Хатия каждый день приносили молоко и говорили, что это от соседей. Я верила им… А молоко действительно нужно было для раненого… Бежана нашел его в плантации и приволок к нам – голодного, полумертвого… Благодаря вашему молоку и заботам Аквиринэ нам удалось выходить человека… Простите меня, соседи… Я постараюсь отплатить добром… Тут вскочил Эдемика и, задыхаясь от волнения, набросился на меня: – Что же это ты опозорил меня, Сосойя, перед честным народом? Сделал меня посмешищем? Сказал бы, сукин ты сын, в чем дело, да я бы подарил тебе эту проклятую козу! Что мне теперь делать! Бежана и тот смеется надо мной! Эх ты, Сосойя!.. – Сосойя Мамаладзе! Встань и доложи собранию, как было дело! Мы-то уверены, что на дурной поступок ты не способен! – сказал мне с улыбкой Кишварди. Я встал, подошел к столу. – Дядя Кишварди, дядя Эдемика… Я и Хатия… Дядя Эдемика… Клянусь памятью матери… Мы не выпили ни одной капли того молока… У меня потемнело в глазах, люди стали двигаться, к горлу подступил горький комок… Потом комната исчезла… Кто-то подошел ко мне, обнял. Я прислонился головой к его плечу и тихо заплакал… Вдруг дверь с шумом распахнулась и в комнату ворвался наш сельский почтальон Коция с огромной сумкой за плечом. Он еле стоял на ногах. Натыкаясь на стены, он с трудом добрался до стола, оперся на него руками, расставил ноги и окинул собрание мутным взглядом. – Что, боитесь смотреть мне в глаза? – произнес он заплетающимся языком. – Здравствуй, Коция! – приветствовал его дядя Герасим. – Здравствуй! Где председатель? – спросил Коция стоявшего рядом Кишварди. – Вот же я, не узнаешь меня? – Кишварди хлопнул почтальона по плечу. – Ты – Кишварди? Ну да, узнал! Это ты меня назначил почтальоном? – Я! – Коли так, открывай собрание! – Да оно уже открыто, Коция! – Тогда дай мне слово! – Ишь ты, чего захотел! Да облейте его водой! Где это он так нализался? – рассердилась Ксения. – Требую слова! – настаивал почтальон. – Какое еще слово, Коция, кончилось собрание! – Дайте слово! Прошу вас! – обратился Коция к народу. – Налей ему, Кишварди! – Дали же говорить мне? Теперь пусть скажет он! Сейчас он сумасшедший вроде меня! – крикнул Бежана. – Говори, Коция! – разрешил председатель. Почтальон поклонился ему в знак благодарности и повернулся лицом к собравшимся. – Кто начал войну? – выпалил вдруг он. Люди остолбенели. – Я вас спрашиваю, кто начал войну? – Войну начал Гитлер, Коция! Или ты обвиняешь нас? – сказал кто-то. – Неправда! Войну начал не Гитлер! – Геббельс! – Нет! – Геринг! – Нет! – А кто же? Бежана, что ли? – Война у нас началась с меня, с моего сообщения, безбожники вы этакие… – прошептал Коция. – Люди, мы погибли! Что скажет правительство, когда узнает, что у нас почтальоном работает Гитлер, а председатель начисляет ему трудодни! – крикнул Бежана. В комнате раздался хохот. Коция подождал, пока успокоится народ, и продолжал: – Да, соседи, войну начал я!.. – Хватит тебе валять дурака! – подал голос Эдемика. – За такое преступление – расстрел! – Не верите? Хорошо!.. Кесария Соселия, встань, если ты здесь! – Здесь я, Коция! – встала побледневшая вдруг Кесария. – Что… что ты хочешь сказать мне?.. – От кого ты впервые узнала о начале войны? Скажи честно, Кесария! – Да ты при чем? Не ты, сказал бы другой… – Садись, Кесария!.. Лукайя Поцхишвили! Кто сообщил тебе о гибели твоего мальчика? Не я ли, отсохни мой язык?! Отвечай! Евгений! Кто принес тебе похоронную на твоего сына? Кто? Я! Я! Я! – голос у почтальона сорвался. Мне захотелось кричать, выть, плакать, и, чтобы не дать волю охватившему меня чувству, я плотно прикрыл рот руками. Люди вокруг молчали, словно навалившаяся вдруг на них тяжесть лишила их дара речи. Отдышавшись, Коция продолжал: – Зачем я должен смотреть на ваши слезы?.. Зачем мне жизнь, если сосед боится увидеть меня?.. Не хочу! Не хочу быть почтальоном! Слышите вы?! Побойся бога, Кишварди! Мой мальчик ведь тоже на фронте! Пожалейте меня! Сжалься хоть ты надо мною, господи! Спускайся сюда и сам раздавай людям эти проклятые бумаги! Ты – бог, ты вынесешь все! А я всего лишь простой смертный, и нет больше моих сил! Ты создал этот мир, ты и неси ношу эту! А меня избавь! Хватит с меня! – Коция снял сумку и поднял ее вверх. – Слышишь меня, господи? Хватит с меня! – Он изо всех сил шмякнул сумкой об стол. Посыпались треугольники писем, газеты, журналы, несколько конвертов с напечатанными адресами. Коция с минуту пристально вглядывался в эти конверты, которых народ боялся как чумы, потом сел, уронил голову на стол и разрыдался. Я был уверен, что люди, с нетерпением ожидавшие каждой весточки с фронта, бросятся к столу, разгребут все эти письма и конверты, чтобы здесь же, сейчас же узнать об уготовленной им судьбой радости или горе. Однако произошло непонятное: застывшие от ужаса женщины и мужчины вставали, чинно, как на панихиде, обходили стол и молча покидали комнату, словно в ней находился покрытый саваном покойник, которого оплакивал почтальон Коция. Было раннее утро. Наш больной сидел на балконе и, глядя в надтреснутое зеркало, намыливал щеки. Я стоял тут же и правил на старом ремне бритву, а тетя зашивала мои многострадальные изодранные за день брюки. – Доброе утро, Кето! – к балкону подошла Мина с небольшой корзинкой в руке. – Утро доброе, Мина! – Это и есть ваш больной? Здравствуйте, батоно, как вы себя чувствуете? – обратилась Мина к русскому. Тот улыбкой поблагодарил женщину и выразительно взглянул на меня: выручай, мол. – Хороший, видать, парень! – сказала Мина, потом спохватилась, достала из корзины бутылку с молоком и поставила ее на лестнице. – Не обижайся, Кето, на большее моей козы не хватило! Не успела тетя опомниться, как Мина повернулась и ушла. Спустя минуту во двор сломя голову вбежал внук Эдемики Роман. – Тетя Кето, это прислал дедушка для вашего больного солдата! Вот! – Он поставил на лестнице бутылку. – До свидания! – И мальчик ускакал. Целый час сидел на балконе с намыленными щеками наш больной и с разинутым от удивления ртом смотрел, как во двор один за другим входили соседи, улыбаясь и кивая головой, говорили ему какие-то непонятные слова, ставили на лестнице бутылки с молоком и, все так же улыбаясь, уходили. Последним пожаловал Бежана. Взглянув на батарею бутылок, он ничуть не удивился, лишь озабоченно сказал тете: – Где бы нам достать хорошую закваску? Получится отменный сыр!"
В старом Оазисе, в закрытом разделе у нас была замечательная подборка фотографий Гиора (жителя Грузии). При переезде на новый движок она наверно погибла.
Что ж, очень жаль. Хотела бы посмотреть, стоит того. У меня есть только старые фото Арчила Харлампиевича, но их надо сканировать, и там, в основном, портреты и виды некоторых старых районов Кутаиси или Тифлиса.
