Грезы о море

Тема в разделе "Искусство и литература", создана пользователем La Mecha, 9 фев 2013.

  1. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Джеймс Бреретон - английский морской художник.

    [​IMG]

    Художник Байрон Пикеринг (Орегон, США)

     
    Нафаня нравится это.
  2. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396

    http://mifolog.ru
    Плавание Майль -Дуйна.

    "Майль-Дуйн соорудил корабль из трех кож, и все путники приготовились к отплытию. В числе других были среди них Гермаи и Диуран-стихотворец.
    Они отплыли в тот самый день, который был указаи друидом. Но едва они, подняв парус, отдалились немного от земли, как на берег прибежали три молочных брата Майль-Дуйна, сыновья его приемных родителей. Они принялись кричать, чтобы он вернулся и взял их с собой.
    - Возвращайтесь обратно! - крикнул им Майль-Дуйн.- Если бы мы и причалили к берегу, то не взяли бы вас с собой, ибо должны ехать ровно столько человек, сколько нас есть.
    - Мы бросимся в море вслед за тобой и потонем, если ты не заберешь нас,- отвечали они.
    И с этими словами все трое действительно бросились в море и - отплыли очень далеко от земли. Видя это, Майль-Дуйн, чтобы они не потонули, направился к ним и забрал их на свой корабль.

    Дом с лососем.- Чудесные яблоки.- Огненные животные и золотые яблоки
    Целую неделю плыли они после этого, страдая от голода и жажды, пока не завидели большой, высокий остров с домом на самом берегу. Одна дверь дома выходила на равнину посреди острова, другая - на море. Эта последняя была завалена камнем; в нем было просверлено отверстие, через которое волны загоняли лосося: внутрь дома.
    Путники вошли в дом и ничего не нашли в нем. Они заметили там ложе, приготовленное для хозяина дома, и еще три ложа для троих его людей, а кроме того - пищу перед каждым ложем и по стеклянному кувшину с добрым пивом, а подле каждого кувшина - по стеклянной чашке. Они насытились этой пищей и пивом и возблагодарили всемогущего бога, спасшего их от голодной смерти.

    После долгих страданий от голода и жажды, растерянные и истомленные, уже потеряв всякую надежду на спасение, они достигли, наконец, другого большого острова. Много деревьев было на нем, покрытых плодами: то были золотые яблоки. Красные животные вроде свиней бродили под деревьями. Они подходили к деревьям и ударяли в них задними ногами, так что яблоки падали, и тогда они их поедали. А после захода солнца они прятались в пещеры и не выходили оттуда до рассвета.
    Множество птиц плавало по волнам вокруг острова. С самого утра до середины дня они плыли, удаляясь от острова, с середины же дня до вечера плыли обратно к острову и достигали его с заходом солнца, после чего чистили и поедали яблоки.
    - Пойдем на остров, туда, где птицы,- сказал Майль-Дуйн.- Нам нетрудно сделать то же, что делают они.
    Один из них сошел на остров, чтобы осмотреть его, и потом позвал к себе в подмогу одного из товарищей. Почва острова была совсем раскалена под их ногами, так что трудно было из-за жары долго на ней оставаться: это была огненная земля, ибо животные из своих пещер нагревали ее.
    Путники, однако, смогли захватить несколько яблок, которые съели затем на корабле.
    На рассвете птицы покинули остров и поплыли от него по морю, а огненные животные вылезли из пещер и стали поедать яблоки до самого захода солнца. А потом, когда они опять ушли в свое убежище, птицы снова появились вместо них и стали поедать яблоки. Тогда Майль-Дуйн и его спутники пришли и собрали все яблоки, сколько их нашлось в ту ночь, и благодаря этому предохранили себя от голода и жажды на некоторое время. Они нагрузили свой корабль этими яблоками, весьма им понравившимися, а затем снова пустились в море.
    Замок волшебного кота.
    Когда яблоки кончились и путники снова начали страдать от голода и жажды, а рты и носы их наполнились горечью морской, они завидели небольшой остров с замком на нем, окруженным белой стеной, сделанной словно из известки, как будто из одной сплошной массы ее. Высока была эта стена - чуть не доходила до облаков. Вход в замок был открыт. Около вала было несколько больших домов, белых как снег.
    Они вошли в самый большой из домов и не нашли там никого, кроме маленького кота, который играл на четырех каменных столбах, бывших внутри дома: он перепрыгивал с одного из них на другой. Он едва посмотрел на вошедших и не прерывал своей игры.

    Затем они заметили множество предметов, прикрепленных в три ряда вдоль стен, от одной двери к другой. Первый ряд состоял из золотых и серебряных пряжек, острия которых были воткнуты в стену. Второй - из золотых и серебряных ожерелий, величиной с обруч бочонка каждое. Третлй ряд составляли большие мечи с золотыми и серебряными рукоятями.
    Комнаты были полны белых одеял и одежд ярких цветов. Были там еще жареная говядина и ветчина, а также большие кувшины с прекрасным хмельным пивом.
    - Не для нас ли все это приготовлено? - спросил Майль-Дуйн, обращаясь к коту.
    Тот быстро на него взглянул и продолжал свою игру. Майль-Дуйи понял из этого, что угощение было приготовлено для них. Они поели, попили и легли спать. Остатки пива они перед этим слили в кувшины, а остатки пищи тщательно прибрали.
    Когда они собрались уходить, один из молочных братьев сказал Майль-Дуйну:
    - Не взять ли мне одно из этих ожерелий?
    - Нет,- ответил ему Майль-Дуйн,- этот дом не без сторожа.
    Тот все же взял ожерелье. Кот, следивший за ним, дал ему пройти полпути до выхода, затем бросился на него, как огненная стрела, и сжег, обратив в пепел, после чего снова вернулся на свой столб.
    Майль-Дуйн успокоил кота ласковыми словами, повесил ожерелье на прежнее место, собрал пепел с земли и бросил его на прибрежные скалы. После этого они сели на корабль, благодаря и восхваляя господа..."
     
  3. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    [​IMG]
    Николай Гумилев, из цикла "Капитаны":

    Но в мире есть иные области,
    Луной мучительной томимы.
    Для высшей силы, высшей доблести
    Они навек недостижимы.

    Там волны с блесками и всплесками
    Непрекращаемого танца,
    И там летит скачками резкими
    Корабль Летучего Голландца.

    Ни риф, ни мель ему не встретятся,
    Но, знак печали и несчастий,
    Огни святого Эльма светятся,
    Усеяв борт его и снасти.

    Сам капитан, скользя над бездною,
    За шляпу держится рукою,
    Окровавленной, но железною,
    В штурвал вцепляется — другою.

    Как смерть, бледны его товарищи,
    У всех одна и та же дума.
    Так смотрят трупы на пожарище,
    Невыразимо и угрюмо.

    И если в час прозрачный, утренний
    Пловцы в морях его встречали,
    Их вечно мучил голос внутренний
    Слепым предвестием печали.

    Ватаге буйной и воинственной
    Так много сложено историй,
    Но всех страшней и всех таинственней
    Для смелых пенителей моря —

    О том, что где-то есть окраина —
    Туда, за тропик Козерога! —
    Где капитана с ликом Каина
    Легла ужасная дорога.

    Также ресурс //www.planet-x.net.ua/mifology/mifology_Hollander.html
     
    Марк Ляндо нравится это.
  4. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Гомер, "Одиссея"

    В пятый день Одиссея отправила нимфа в дорогу,
    Платьем одевши его благовонным и вымывши в ванне.
    Мех один ему с черным вином на плот положила,
    Больших размеров другой - с водою, в мешке же из кожи -
    Хлеба, а также в большом изобильи различных припасов.

    Ветер попутный послала ему, не вредящий и мягкий.
    С радостным духом он ветру свой парус подставил и поплыл.
    Сидя на крепком плоту, искусной рукою все время
    Правил рулем он, и сон на веки ему не спускался.

    Зорко Плеяд наблюдал он и поздний заход Волопаса,
    Также Медведицу - ту, что еще называют Повозкой.
    Ходит по небу она, и украдкой следит Ориона,
    И лишь одна непричастна к купанью в волнах Океана.

    С нею Калипсо, свет меж богинь, Одиссею велела
    Путь соглашать свой, ее оставляя по левую руку.
    Целых семнадцать уж дней он по морю путь совершал свой.
    На восемнадцатый день показались тенистые горы

    Края феаков, совсем невдали от пловца. Походили
    В море мглисто-туманном на щит боевой эти горы.
    От эфиопов меж тем возвращался Земли Колебатель.
    Издалека уж, с Солимских он гор заприметил, как море

    Переплывал Одиссей. Сильней он разгневался сердцем
    И, покачав головой, обратился с такой к себе речью:
    "Что это значит? Ужели решили насчет Одиссея
    Боги иначе, как только в страну эфиопов я отбыл?

    Он уже близок к земле феакийской, где должен избегнуть
    Крепкой петли тех несчастий, которые терпит все время.
    Но еще досыта горя надеюсь ему я доставить".
    Быстро он тучи собрал и море до дна взбудоражил,

    В руки трезубец схватив. И разом воздвигнул порывы
    Самых различных ветров и тучами землю и море
    Густо окутал. Глубокая ночь ниспустилася с неба,
    вр столкнулись и Нот, огромные волны вздымая,

    И проясняющий небо Борей, и Зефир быстровейный.
    У Одиссея расслабли колени и милое сердце,
    В сильном волненьи сказал своему он отважному духу:
    "Горе, несчастному мне! О, чем же все кончится это?

    Страшно боюсь я, что всю сообщила мне правду богиня,
    Мне предсказавши, что множество бед претерплю я на море,
    Прежде чем дома достигну. И все исполняется нынче.
    Сколькими тучами вдруг обложил беспредельное небо

    Зевс! Возмутил он все море, сшибаются яро друг с другом
    Вихри ветров всевозможных. Моя неизбежна погибель!
    Трижды блаженны данайцы - четырежды! - те, что в пространном
    Крае троянском нашли себе смерть, угождая Атридам!

    Лучше бы мне умереть и судьбу неизбежную встретить
    Было в тот день, как в меня неисчетные толпы троянцев
    Сыпали медные копья над трупом Пелеева сына!
    С честью б я был погребен, и была б от ахейцев мне слава.

    Нынче же жалкою смертью приходится здесь мне погибнуть".
    Так говорил он. Внезапно волна исполинская сверху
    С страшным обрушилась шумом на плот и его закрутила.
    Сам он далеко упал от плота, из руки ослабевшей

    Выпустив руль. Пополам разломилась на самой средине
    Мачта от страшного вихря различных сшибавшихся ветров.
    В море далеко снесло и помост и разорванный парус.
    Сам Одиссей под водой очутился. Мешал ему сильно

    Вынырнуть тотчас напор вздымавшихся волн исполинских.
    Сильно одежда мешала, ему подаренная нимфой.
    Вынырнул он наконец из пучины, плюясь непрерывно
    Горько-соленой водою, с его головы нистекавшей.

    Как ему ни было трудно, но все ж о плоте не забыл он.
    Вплавь через волны за ним погнался, за него ухватился
    И в середине уселся плота, убегая от смерти.
    Плот волна и туда и сюда по теченью носила.

    Так же, как северный ветер осенний гоняет равниной
    Стебли колючие трав, сцепившихся крепко друг с другом, - -
    Так же и плот его ветры по бурному морю гоняли.
    То вдруг Борею бросал его Нот, чтобы гнал пред собою,

    То его Евр отдавал преследовать дальше Зефиру.
    Кадмова дочь Левкотея, прекраснолодыжная Ино,
    Тут увидала его. Сначала была она смертной,
    Нынче же в безднах морских удостоилась божеской чести.

    Стало ей жаль Одиссея, как, мучась, средь волн он носился.
    Схожая летом с нырком, с поверхности моря вспорхнула,
    Села на плот к Одиссею и слово такое сказала:
    "Бедный! За что Посейдон, колебатель земли, так ужасно

    Зол на тебя, что так много несчастий тебе посылает?
    Но совершенно тебя не погубит он, как ни желал бы.
    Вот как теперь поступи - мне не кажешься ты неразумным.
    Скинувши эту одежду, свой плот предоставь произволу

    Ветров и, бросившись в волны, работая крепко руками,
    плавь доберися до края феаков, где будет спасенье.
    На! Расстели на груди покрывало нетленное это.
    Можешь с ним не бояться страданье принять иль погибнуть.

    Только, однако, руками за твердую схватишься землю,
    Тотчас сними покрывало и брось в винно-чермное море,
    Сколько возможно далеко, а сам отвернися при этом".
    Так сказавши, ему отдала покрывало богиня

    И погрузилась обратно в волнами кипевшее море,
    Схожая видом с нырком. И волна ее черная скрыла.
    Начал тогда размышлять про себя Одиссей многостойкий.
    Сильно волнуясь, сказал своему он отважному сердцу:

    "Горе мне! Очень боюсь я, не ткет ли мне новую хитрость
    Кто из бессмертных богов, мне советуя плот мой оставить.
    Нет, не послушаюсь я! Еще далеко, я заметил,
    Берег земли, где, сказала она, мне прибежище будет.

    Дай-ка, я так поступлю, - и будет всего это лучше:
    Время, пока еще крепко в плоту моем держатся бревна,
    Буду на нем оставаться и все выносить терпеливо.
    После того же как волны свирепые плот мой разрушат,

    Вплавь я пущусь: ничего уж тогда не придумаешь лучше!"
    Но между тем как и сердцем и духом об этом он думал,
    Поднял большую волну Посейдон, земли колебатель,
    Страшную, с верхом нависшим, и в плот Одиссея ударил.

    Так же, как вихрь, налетевший на кучу сухую соломы,
    В разные стороны мигом разносит по воздуху стебли,
    Так весь плот раскидала волна. За бревно уцепившись,
    Как на коня скакового, верхом на него он уселся.

    Скинул одежду с себя, что ему подарила Калипсо,
    Грудь себе быстро одел покрывалом богини и, руки
    Вытянув, вниз головой в бушевавшее кинулся море,
    Плыть собираясь. Увидел его Земледержец-владыка,

    И головою повел, и сказал про себя, усмехаясь:
    "Плавай теперь, настрадавшись, по бурному морю, покуда
    К людям, питомцам Зевеса, в конце ты концов не прибудешь.
    Тем, что случилось, и так не останешься ты недоволен!"

    Так он сказал и, хлестнувши бичом лошадей длинногривых,
    В Эги вернулся к себе, где дворец у него знаменитый.
    Новая мысль тут пришла Афине, рожденной Зевесом.
    Загородила богиня дороги ветрам бушевавшим,

    Всем приказала им дуть перестать и спокойно улечься,
    Только Борея воздвигла. И спереди срезала волны,
    Чтоб наконец Одиссей, от богов происшедший, достигнул
    Веслолюбивых феаков, и Кер избежавши и смерти.

    Долго, два дня и две ночи, по сильной волне он носился,
    Сердцем смущенным не раз пред собою уж видя погибель.
    Третий день привела за собой пышнокосая Эос.
    Ветер тогда прекратился, и море безветренной гладью

    Пред Одиссеем простерлось. Высоко взнесенный волною,
    Зорко вперед заглянул он и землю вблизи вдруг увидел.
    С радостью точно такою, с какою относятся дети
    К выздоровленью отца, который в тяжелой болезни,

    Богом враждебным сраженный, лежал и чах все сильнее,
    После же боги, на радость им всем, исцеляют больного, -
    Радость такую же вызвали лес и земля в Одиссее.
    Поплыл быстрей он, ступить торопяся на твердую землю...

    [​IMG]
    Валентин Серов. Одиссей и Навсикая​
     
    Марк Ляндо нравится это.
  5. Ондатр

    Ондатр Модератор

    Сообщения:
    36.377
    Симпатии:
    13.700
    [​IMG]
     
    Марк Ляндо нравится это.
  6. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Джон Мейсфилд
    МОРСКАЯ ЛИХОРАДКА
    Перевод С. Маршака

    Опять меня тянет в море,
    где небо кругом и вода.
    Мне нужен только высокий корабль
    и в небе одна звезда,

    И песни ветров, и штурвала толчки,
    и белого паруса дрожь,
    И серый, туманный рассвет над водой,
    которого жадно ждешь.

    Опять меня тянет в море,
    и каждый пенный прибой
    Морских валов, как древний зов,
    влечет меня за собой.

    Мне нужен только ветреный день,
    в седых облаках небосклон,
    Летящие брызги, и пены клочки,
    и чайки тревожный стон.

    Опять меня тянет в море,
    в бродячий цыганский быт,
    Который знает и чайка морей,
    и вечно кочующий кит.

    Мне острая, крепкая шутка нужна
    товарищей по кораблю
    И мерные взмахи койки моей,
    где я после вахты сплю.
     
    Марк Ляндо нравится это.
  7. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Александр Грин, "Бегущая по волнам":
    "Между тем стало если не светлеть, то яснее видно. Волны отсвечивали темным стеклом. Уже я хотел обратиться с целым рядом естественных и законных вопросов, как женщина спросила:
    - Что вы теперь чувствуете, Гарвей?
    - Вы меня знаете?
    - Я знаю, как вас зовут; скажу вам и свое имя: Фрези Грант.
    - Скорее мне следовало бы спросить вас, - сказал я, снова удивясь ее спокойному тону, - да, именно спросить, как чувствуете себя вы - после своего отчаянного поступка, бросившего нас лицом к лицу в этой проклятой шлюпке посреди океана? Я был потрясен; теперь я, к этому, еще оглушен. Я вас не видел на корабле. Позволительно ли мне думать, что вас удерживали насильно?
    - Насильно?! - сказала она, тихо и лукаво смеясь.
    - О нет, нет! Никто никогда не мог удержать меня насильно, где бы то ни было. Разве вы не слышали, что кричали вам с палубы? Они считают вас хитрецом, который спрятал меня в трюме или еще где-нибудь, и поняли так, что я не хочу бросить вас одного.
    - Я не могу знать что-нибудь о вас против вашей воли. Если вы захотите, вы мне расскажете.
    - О, это неизбежно, Гарвей. Но только подождем. Хорошо? Предполагая, что она взволнована, хотя удивительно владеет собой, я спросил, не выпьет ли она немного вина, которое у меня было в баулах. - чтобы укрепить нервы.
    - Нет, - сказала она. - Я не нуждаюсь в этом. Но вы, конечно, хотели бы увидеть, кто эта, непрошеная, сидит с вами.
    Здесь есть фонарь. Она перегнулась назад и вынула из кормового камбуза фонарь, в котором была свеча. Редко я так волновался, как в ту минуту, когда, подав ей спички, ждал света. Пока она это делала, я видел тонкую руку и железный переплет фонаря, оживающий внутри ярким огнем. Тени, колеблясь, перебежали в лодке. Тогда Фрези Грант захлопнула крышку фонаря, поставила его между нами и сбросила покрывало. Я никогда не забуду ее - такой, как видел теперь. Вокруг нее стоял отсвет, теряясь среди перекатов волн. Правильное, почти круглое лицо с красивой, нежной улыбкой было полно прелестной, нервной игры, выражавшей в данный момент, что она забавляется моим возрастающим изумлением. Но в ее черных глазах стояла неподвижная точка; глаза, если присмотреться к ним, вносили впечатление грозного и томительного упорства; необъяснимую сжатость, молчание, - большее, чем молчание сжатых губ.
    В черных её волосах блестел жемчуг гребней. Кружевное платье оттенка слоновой кости, с открытыми гибкими плечами, так же безупречно белыми, как лицо, легло вокруг стана широким опрокинутым веером, из пены которого выступила, покачиваясь, маленькая нога в золотой туфельке.
    Она сидела, опираясь отставленными руками о палубу кормы, нагнувшись ко мне слегка, словно хотела дать лучше рассмотреть свою внезапную красоту. Казалось, не среди опасностей морской ночи, а в дальнем углу дворца присела, устав от музыки и толпы, эта удивительная фигура. Я смотрел, дивясь, что не ищу объяснения. Все перелетело, изменилось во мне, и хотя чувства правильно отвечали действию, их острота превозмогла всякую мысль. Я слышал стук своего сердца в груди, шее, висках; оно стучало все быстрее и тише, быстрее и тише. Вдруг меня охватил страх; он рванул и исчез.
    - Не бойтесь, - сказала она. Голос ее изменился, он стал мне знаком, и я вспомнил, когда слышал его.
    - Я вас оставлю, а вы слушайте, что скажу. Как станет светать, держите на юг и гребите так скоро, как хватит сил. С восходом солнца встретится вам парусное судно, и оно возьмет вас на борт. Судно идет в Гель-Гью, и, как вы туда прибудете, мы там увидимся.
    Никто не должен знать, что я была с вами, - кроме одной, которая пока скрыта. Вы очень хотите увидеть Биче Сениэль, и вы встретите ее, но помните, что ей нельзя сказать обо мне. Я была с вами потому, чтобы вам не было жутко и одиноко.
    -Ночь темна, - сказал я, с трудом поднимая взгляд, так как утомился смотреть - Волны, одна волны кругом! Она встала и положила руку на мою голову. Как мрамор в луче, сверкала ее рука.
    - Для меня там, - был тихий ответ, - одни волны, и среди них есть остров; он сияет все дальше, все ярче. Я тороплюсь, я спешу; я увижу его с рассветом. Прощайте! Все ли еще собираете свой венок? Блестят ли его цветы? Не скучно ли на темной дороге?
    - Что мне сказать вам? - ответил я.- Вы здесь, это и есть мой ответ. Где остров, о котором вы говорите? Почему вы одна? Что вам угрожает? Что хранит вас?
    - О, - сказала она печально, - не задумывайтесь о мраке. Я повинуюсь себе и знаю, чего хочу. Но об этом говорить нельзя.

    Пламя свечи сияло; так был резок его блеск, что я снова отвел глаза. Я видел черные плавники, пересекающие волну, подобно буям; их хищные движения вокруг шлюпки, их беспокойное снование взад и вперед отдавало угрозой.
    - Кто это? - сказал я. - Кто эти чудовища вокруг нас?
    - Не обращайте внимания и не бойтесь за меня, - ответила она. - Кто бы ни были они в своей жадной надежде, ни тронуть меня, ни повредить мне они больше не могут.
    В то время, как она говорила это, я поднял глаза.
    - Фрези Грант! - вскричал я с тоской, потому что жалость охватила меня. - Назад!..
    Она была на воде, невдалеке, с правой стороны, и ее медленно относило волной. Она отступала, полуоборотясь ко мне, и, приподняв руку, всматривалась, как если бы уходила от постели уснувшего человека, опасаясь разбудить его неосторожным движением. Видя, что я смотрю, она кивнула и улыбнулась. Уже не совсем ясно видел я, как быстро и легко она бежит прочь, - совсем как девушка в темной, огромной зале.
    И тотчас дьявольские плавники акул или других мертвящих нервы созданий, которые показывались, как прорыв снизу черным резцом, повернули стремглав в ту сторону, куда скрылась Фрези Грант, бегущая по волнам, и, скользнув отрывисто, скачками, исчезли.
    Я был один; покачивался среди волн и смотрел на фонарь; свеча его догорала. Хор мыслей пролетел и утих. Прошло некоторое время, в течение которого я не осознавал, что делаю и где нахожусь; затем такое сознание стало появляться отрывками. Иногда я старался понять, вспомнить - с кем и когда сидела в лодке молодая женщина в кружевном платье.
    Понемногу я начал грести, так как океан изменился. Я мог определить юг. Неясно стал виден простор волн; вдали над ними тронулась светлая лавина востока, устремив яркие копья наступающего огня, скрытого облаками. Они пронеслись мимо восходящего солнца, как паруса.
    Волны начали блестеть; теплый ветер боролся со свежестью; наконец утренние лучи согнали призрачный мир рассвета, и начался день. Теперь не было у меня уже той живой связи с ночной сценой, как в момент действия, и каждая следующая минута несла новое расстояние, - как между поездом и сверкнувшим в его конце прелестным пейзажем, летящим - едва возник - прочь, в горизонтальную бездну.
    Казалось мне, что прошло несколько дней, и я только помнил. Впечатление было разорвано собственной силой. Это наступление громадного расстояния произошло быстрее, чем ветер вырывает из рук платок. Тогда я не был способен правильно судить о своем состоянии. Оно прошло сложный, трудный путь, не повторимый ни при каком возбуждении мысли.
    Я был один в шлюпке, греб на юг и, задумчиво улыбаясь, присматривался к воде, как будто ожидал действительно заметить след маленьких ног Фрези Грант".

    [​IMG]
     
  8. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Александр Иванович Куприн, "Листригоны":
    Тишина
    В конце октября или в начале ноября Балаклава - этот оригинальнейший уголок пестрой русской империи - начинает жить своеобразной жизнью.
    Дни еще теплы и по-осеннему ласковы, но по ночам стоят холода, и земля гулко звенит под ногами.
    Последние курортные гости потянулись в Севастополь со своими узлами, чемоданами, корзинами, баулами, золотушными детьми и декадентскими девицами.
    Как воспоминание о гостях, остались только виноградные ошкурки, которые, в видах своего драгоценного здоровья, разбросали больные повсюду - на набережной и по узким улицам - в противном изобилии, да еще тот бумажный сор в виде окурков, клочков писем и газет, что всегда остается после дачников.
    И сразу в Балаклаве становится просторно, свежо, уютно и по-домашнему деловито, точно в комнатах после отъезда нашумевших, накуривших, насоривших непрошеных гостей.
    Выползает на улицу исконное, древнегреческое население, до сих пор прятавшееся по каким-то щелям и задним каморкам. На набережной, поперек ее, во всю ширину, расстилаются сети. На грубых камнях мостовой они кажутся нежными и тонкими, как паутина, а рыбаки ползают по ним на четвереньках, подобно большим черным паукам, сплетающим разорванную воздушную западню. Другие сучат бечевку на белугу и на камбалу и для этого с серьезным, деловитым видом бегают взад и вперед по мостовой с веревкой через плечи, беспрерывно суча перед собой клубок ниток.
    Атаманы баркасов оттачивают белужьи крючки - иступившиеся медные крючки, на которые, по рыбачьему поверью, рыба идет гораздо охотнее, чем на современные, английские, стальные.
    На той стороне залива конопатят, смолят и красят лодки, перевернутые вверх килем.
    У каменных колодцев, где беспрерывно тонкой струйкой бежит и лепечет вода, подолгу, часами, судачат о своих маленьких хозяйских делах худые, темнолицые, большеглазые, длинноносые гречанки, так странно и трогательно похожие на изображение богородицы на старинных византийских иконах.

    И все это совершается неторопливо, по-домашнему, по-соседски, с вековечной привычной ловкостью и красотой, под нежарким осенним солнцем на берегах синего, веселого залива, под ясным осенним небом, которое спокойно лежит над развалиной покатых плешивых гор, окаймляющих залив.
    О дачниках нет и помину. Их точно и не было. Два-три хороших дождя - и смыта с улиц последняя память о них. И все это бестолковое и суетливое лето с духовой музыкой по вечерам, и с пылью от дамских юбок, и с жалким флиртом, и спорами на политические темы - все становится далеким и забытым сном.
    [​IMG]
    Алексей Адамов, Пристань​
    Весь интерес рыбачьего поселка теперь сосредоточен только на рыбе. В кофейнях у Ивана Юрьича и у Ивана Адамовича под стук костяшек домино рыбаки собираются в артели; избирается атаман.
    Разговор идет о паях, о половинках паев, о сетях, о крючках, о наживке, о макрели, о кефали, о лобане, о камсе и султанке, о камбале, белуге и морском петухе.
    В девять часов весь город погружается в глубокий сон.

    Нигде во всей России, - а я порядочно ее изъездил по всем направлениям, - нигде я не слушал такой глубокой, полной, совершенной тишины, как в Балаклаве.
    Выходишь на балкон - и весь поглощаешься мраком и молчанием. Черное небо, черная вода в заливе, черные горы. Вода так густа, так тяжела и так спокойна, что звезды отражаются в ней, не рябясь и не мигая.
    Тишина не нарушается ни одним звуком человеческого жилья. Изредка, раз в минуту, едва расслышишь, как хлюпнет маленькая волна о камень набережной.
    И этот одинокий, мелодичный звук еще больше углубляет, еще больше настораживает тишину.
    Слышишь, как размеренными толчками шумит кровь у тебя в ушах. Скрипнула лодка на своем канате. И опять тихо.
    Чувствуешь, как ночь и молчание слились в одном черном объятии. Гляжу налево, туда, где узкое горло залива исчезает, сузившись между двумя горами.
    Там лежит длинная, пологая гора, увенчанная старыми развалинами. Если приглядишься внимательно, то ясно увидишь всю ее, подобную сказочному гигантскому чудовищу, которое, припав грудью к заливу и глубоко всунув в воду свою темную морду с настороженным ухом, жадно пьет и не может напиться.
    На том месте, где у чудовища должен приходиться глаз, светится крошечной красной точкой фонарь таможенного кордона.
    Я знаю этот фонарь, я сотни раз проходил мимо него, прикасался к нему рукой.
    Но в странной тишине и в глубокой черноте этой осенней ночи я все яснее вижу и спину и морду древнего чудовища, и я чувствую, что его хитрый и злобный маленький раскаленный глаз следит за мною с затаенным чувством ненависти.
    В уме моем быстро проносится стих Гомера об узкогорлой черноморской бухте, в которой Одиссей видел кровожадных листригонов.
    Я думаю также о предприимчивых, гибких, красивых генуэзцах, воздвигавших здесь, на челе горы, свои колоссальные крепостные сооружения. Думаю также о том, как однажды бурной зимней ночью разбилась о грудь старого чудовища целая английская флотилия вместе с гордым щеголеватым кораблем "Black Prince" - "Черный принц" (англ.), который теперь покоится на морском дне, вот здесь, совсем близко около меня, со своими миллионами золотых слитков и сотнями жизней.
    Старое чудовище в полусне щурит на меня свой маленький, острый, красный глаз.
    Оно представляется мне теперь старым-старым, забытым божеством, которое в этой черной тишине грезит своими тысячелетними снами. И чувство странной неловкости овладевает мною.
    Раздаются замедленные, ленивые шаги ночного сторожа, и я различаю не только каждый удар его кованых, тяжелых рыбачьих сапогов о камни тротуара, но слышу также, как между двумя шагами он чиркает каблуками.

    Так ясны эти звуки среди ночной тиши, что мне кажется, будто я иду вместе с ним, хотя до него - я знаю наверное - более целой версты. Но вот он завернул куда-то вбок, в мощеный переулок, или, может быть, присел на скамейку: шаги его смолкли.
    Тишина. Мрак.
     
  9. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    [​IMG]
    Алексей Адамов, Старик и море​
    Эрнест Хемингуэй, "Старик и море":​
    "Старик заранее решил, что уйдет далеко от берега; он оставил позади себя запахи земли и греб прямо в свежее утреннее дыхание океана.
    Проплывая над той его частью, которую рыбаки прозвали «великим колодцем», он видел, как светятся в глубине водоросли. Дно в этом месте круто опускается на целых семьсот морских саженей, и здесь собираются всевозможные рыбы, потому что течение, натолкнувшись на крутые откосы океанского дна, образует водоворот.
    Тут скапливаются огромные стаи креветок и мелкой рыбешки, а на самых больших глубинах порою толпится множество каракатиц; ночью они поднимаются на поверхность и служат пищей для всех бродячих рыб.
    В темноте старик чувствовал приближение утра; загребая веслами, он слышал дрожащий звук — это летучая рыба выходила из воды и уносилась прочь, со свистом рассекая воздух жесткими крыльями. Он питал нежную привязанность к летучим рыбам — они были его лучшими друзьями здесь, в океане.
    Птиц он жалел, особенно маленьких и хрупких морских ласточек, которые вечно летают в поисках пищи и почти никогда ее не находят, и он думал:
    «Птичья жизнь много тяжелее нашей, если не считать стервятников и больших, сильных птиц. Зачем птиц создали такими хрупкими и беспомощными, как вот эти морские ласточки, если океан порой бывает так жесток? Он добр и прекрасен, но иногда он вдруг становится таким жестоким, а птицы, которые летают над ним, ныряя за пищей и перекликаясь слабыми, печальными голосами, — они слишком хрупки для него».

    Мысленно он всегда звал море la mar, как зовут его по-испански люди, которые его любят. Порою те, кто его любит, говорят о нем дурно, но всегда как о женщине, в женском роде.

    Рыбаки помоложе, из тех, кто пользуется буями вместо поплавков для своих снастей и ходит на моторных лодках, купленных в те дни, когда акулья печенка была в большой цене, называют море el mar, то есть в мужском роде. Они говорят о нем как о пространстве, как о сопернике, а порою даже как о враге.
    Старик же постоянно думал о море как о женщине, которая дарит великие милости или отказывает в них, а если и позволяет себе необдуманные или недобрые поступки, — что поделаешь, такова уж ее природа. «Луна волнует море, как женщину», — думал старик.


    Он мерно греб, не напрягая сил, потому что поверхность океана была гладкой, за исключением тех мест, где течение образовывало водоворот. Старик давал течению выполнять за себя треть работы, и когда стало светать, он увидел, что находится куда дальше, чем надеялся быть в этот час.
    "Я рыбачил в глубинных местах целую неделю и ничего не поймал, — подумал старик. — Сегодня я попытаю счастья там, где ходят стаи бонито и альбакоре. Вдруг там плавает и большая рыба?» Еще не рассвело, а он уже закинул свои крючки с приманкой и медленно поплыл по течению. "
     
  10. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Замечательный рассказ о солнце и море -
    Дэвид Герберт Лоуренс, "Солнце":

    — Увезите ее отсюда к солнцу, — сказал доктор.
    Сама она отнеслась к этому скептически, но позволила, чтобы ее морем увезли вместе с ребенком, матерью и няней.

    Корабль отплывал в полночь. И два часа, пока укладывали ребенка и пассажиры поднимались на борт, муж оставался с ней. В черной ночи Гудзон колыхал свою тяжелую черноту в россыпях искр струящегося света. Она облокотилась о поручни и, глядя вниз, думала: море, оно глубже, чем можно себе представить, и таит больше воспоминаний. В этот миг море напружилось, подобно извечному змею хаоса.
    Расставание слегка взбудоражило ее чувства, но привело лишь к тому, что печаль, гнездившаяся в ее душе, пронзила ее еще глубже.
    Они посмотрели на своего спящего сына, и глаза отца увлажнились.

    Но влага на глазах — не в счет, в счет — глубинный, железный ритм привычки, привычки длиною в год, длиною в жизнь, таящийся в глубине силовой заряд.
    А силовые заряды обоих — его и ее — были враждебны. Подобно двум работающим вразнобой двигателям, они разносили друг друга вдрызг.
    — Провожающие, на берег! Провожающие, на берег!
    — Морис, тебе нужно идти.
    Про себя же она подумала: «Ему — «Провожающие, на берег!» Мне — «Отчаливаем!»
    Что ж, прощаясь с безотрадным полуночным причалом, он махал платком, пока корабль дюйм за дюймом отходил все дальше от берега, — пылинка в толпе. Пылинка в толпе!
    На перевозе через Гудзон все еще скользили пароходики, похожие на громадные блюда, увешанные гирляндами огней. Та черная пасть, должно быть, — пристань Лэкавонна.
    Корабль удалялся по, казалось, бесконечному Гудзону. Наконец они обогнули излучину, их встретили скудные огни набережной Бэттери. Свобода остервенело вздымала факел вверх. Шумел прибой.
    И хотя Атлантический океан был сер, как лава, в конце концов она добралась до солнца.

    У нее даже был дом над самым синим из морей, с огромным садом или виноградником; лозы и оливы круто сбегали вниз, терраса за террасой, к узкой полоске побережья; с садом, полным укромных уголков, обширных лимонных рощиц далеко внизу, в глубокой лощине, и скрытых от глаз прозрачно-зеленых водоемов; из маленькой пещеры бежал родник, из которого древние сикулы пили еще до прихода греков; в превращенном в закут древнем склепе с опустевшими нишами блеяла серая коза. Веяло запахом мимозы, а за ним — снегами на вершине вулкана.

    Ока видела все это, и в какой-то мере это успокаивало. Но все это было внешнее и, по правде говоря, было ей безразлично. Сама она оставалась такой же, как прежде, с засевшим внутри у нее гневом и разочарованием, со своей неспособностью к настоящему чувству. Ребенок ее раздражал — он покушался на покой ее души.

    С ужасом, с отвращением чувствовала ока свою ответственность за него: словно она должна отвечать за каждое его дыхание. Это было мучением для нее, для ребенка, дня всех, кого это касалось.

    Море побелело, потом вовсе скрылось из виду. Полил проливной дождь. В доме, построенном для солнца, было холодно.

    И вот вновь утро, из-за края воды поднялось, рассыпая искры, обнаженное и расплавленное солнце. Дом выходил на юго-восток. Лежа в постели, Джульетта наблюдала восход. Словно никогда прежде не видала, как восходит солнце. Никогда не видала она, как встает на горизонте чистое, обнаженное солнце, освобождаясь из объятий ночи.

    И вот в ней тайно зародилось желание погулять обнаженной на солнце.
    И желание это она лелеяла, словно тайну.
    Но ей хотелось уйти подальше от дома — от людей. А в краю, где у каждой оливы есть глаза, где каждый склон открыт взору издалека, нелегко укрыться.

    Но она нашла такое место: далеко выступающий в море, открытый солнцу утесистый мыс, поросший большими кактусами с плоскими листьями, что зовется «колючий медведь». Над сизо-серым бугром кактусов поднимался единственный кипарис с бледным, толстым стволом и гибкой вершиной, которая клонилась в синеве.

    Он стоял словно страж, обозревающий море, или низкая серебристая свеча, чье громадное пламя темнело на фоне света: то земля возносила ввысь гордое пламя своего мрака.
    Джульетта села под кипарисом и разделась.

    Уродливые кактусы вокруг нее образовали лесок, безобразный, но манящий. Она сидела, подставив солнцу грудь, даже и теперь вздыхая от тяжкой боли, сопротивляясь жестокости вынужденного подчинения.
    А солнце шествовало по синему небу и в пути посылало вниз свои лучи. Она чувствовала нежное дыхание морского воздуха на груди, которая, казалось, никогда не нальется зрелостью. Ее груди — плоды, которые пожухнут, так и не созрев.

    Однако вскоре она почувствовала в них солнце. Оно согревало теплее, чем любовь, теплее, чем молоко или ручки ее ребенка. Наконец, наконец под жарким солнцем ее груди налились, словно длинные белые виноградные гроздья.

    Она скинула остальную одежду и лежала на солнце нагая и, лежа, прикрыв глаза ладонями, смотрела вверх, на солнце посредине неба, на его синюю пульсирующую округлость, струящую по краям блеск. Пульсирующее чудесной синевой, струящее по краям белое пламя живое солнце! Устремившее на нее свой сине-огненный взор, объявшее ее грудь и лицо, ее шею, усталый живот, колени, бедра, ступни!

    Она лежала закрыв глаза, сквозь веки сочилось розовое пламя.
    Слишком ярко. Она вытянула руку и прикрыла глаза листьями. Потом снова легла, будто белая тыква, что на солнце должна созреть и стать золотой.

    Она чувствовала, как солнце проникает в самые ее кости, нет, глубже — в ее мысли и чувства. Тяжкое напряжение ее чувств стало ослабевать, холодные, темные сгустки мыслей — рассасываться. Она начинала ощущать, что тепло проникает насквозь. Перевернувшись, она подставила солнцу плечи, поясницу, спину, бедра, даже пятки — пусть оттаивают! Она лежала, чуть не до умопомрачения ошеломленная происходящим — этим чудом.

    Ее утомленное, прозябшее сердце оттаивало и, оттаивая, испарялось.

    И вот, потрясенная, она отправилась домой, почти ничего не различая, ослепленная солнцем и потрясенная солнцем. И слепота была ее богатством, а смутное, теплое, тяжелое, полубессознательное состояние — сокровищем.

    — Мамочка! Мамочка! — Ее ребенок бегом бежал к ней, зовя ее с той особой, похожей на птичью, тревогой, какая диктуется необходимостью, постоянной потребностью в матери.

    Она подивилась тому, что на этот раз ее разомлевшее сердце не отозвалось в ответ беспокойством болезненной любви. Она подхватила ребенка на руки, но подумала: нельзя, чтобы он рос таким слюнтяем! Он окрепнет, когда станет бывать на солнце.

    Ее раздражали цеплявшиеся за нее ручонки, особенно за шею. Она дернула шеей. Ей не хотелось, чтобы к ней прикасались. Бережно опустила ребенка на землю.
    — Беги! — сказала она. — Беги на солнышко!
    И тут же, прямо на месте, раздела его и голенького выпустила на теплую террасу.
    — Поиграй на солнышке! — сказала она.

    Он был испуган и собирался заплакать. Но в пронизанной теплом расслабленности тела и полном безразличии сердца она покатила к нему по красным плиткам апельсин, и мягкое, несформировавшееся тельце пустилось за ним вдогонку.

    Но как только мальчик поймал апельсин, он тут же его бросил — его прикосновение к телу вызывало незнакомое ощущение. Недовольный, он обернулся и посмотрел на нее, сморщив личико, готовый заплакать, напуганный своей наготой.
    — Неси мне апельсин, — говорила она, изумляясь своей полной безучастности к его тревогам. — Неси мамочке апельсин.
    «Он вырастет не таким, как отец, — сказала она себе. — Не как червь, никогда не видавший солнца».

    Раньше она была бесконечно поглощена ребенком, своей мучительной ответственностью, словно, родив его, должна была держать ответ за все его существование. Ее раздражало, даже если у него текло из носа, задевало за живое так, будто она должна была выговаривать себе самой: полюбуйся, что ты произвела на свет!
    Теперь произошла перемена.

    Ребенок больше так живо не интересовал ее, и она освободила его от бремени своего беспокойства и воли. И от этого он стал только крепче и здоровее.
    Про себя же она думала о солнце, о его великолепии, о своем соединении с ним. Теперь жизнь ее стала целым обрядом. Она всегда просыпалась до рассвета и, лежа, наблюдала, как серый цвет переходит в бледно-золотой, чтобы узнать, не закрыт ли край моря облаками.

    Ее охватывала радость, когда, расплавленное, оно вставало в наготе своей, озаряя нежное небо сине-белым пламенем.
    Но порой оно выплывало, рдея румянцем, подобно крупному, застенчивому человеку. Порой — неторопливое, пунцово-красное, с разгневанным видом медленно прокладывало себе путь. Порой же она не видела его — оно двигалось за ровной стеной облаков, отбрасывая вниз лишь золотой и алый отсветы.

    Ей повезло. Неделя шла за неделей, и хотя рассвет порой выдавался облачный, а после полудня все, случалось, затягивало серым, не проходило ни дня без солнца — несмотря на зиму, дни в основном стояли ослепительные. Расцвели маленькие, тоненькие дикие крокусы, лиловые, полосатые; дикие нарциссы вывесили свои зимние звездочки.

    Каждый день отправлялась она к кипарису посреди рощицы кактусов на бугре с желтоватыми утесами у подножия. Теперь она поумнела, стала сообразительнее и надевала лишь пеньюар голубиного цвета и сандалии. Так что в любом укромном уголке она вмиг представала перед солнцем нагой. А в то мгновение, как облачалась снова, становилась серой и невидимой.

    Каждый день с утра до полудня лежала она у подножия могучего кипариса с серебристыми лапами, под весело катившим по небу солнцем. Теперь она чувствовала солнце в каждой жилочке своего тела, в ней нигде не гнездилась холодная тень. А ее сердце, исполненное тревоги и напряжения сердце, исчезло, подобно цветку, что опадает на солнце, оставляя лишь зрелую коробочку с семенами.

    Она знала это солнце на небесах, иссиня-расплавленное, с белой огненной каймой, излучавшее пламя. И хоть светило оно всему свету, когда она лежала, сбросив одежду, оно устремлялось к ней. Это было одно из его чудес — солнце могло светить миллионам людей и все же оставаться лучезарным, великолепным и единственным солнцем, устремленным к ней одной.

    Познав солнце, она, уверенная, что и солнце познало ее, в космическом, чувственном смысле слова, испытывала отчуждение от людей, известное презрение ко всему роду человеческому. Они так далеки от стихий, от солнца. Так похожи на могильных червей.

    Даже проходившие со своими ослами по древней каменистой дороге крестьяне, хоть и почернели от солнца, все же не были пронизаны солнцем. Словно улитка в раковине, таилось в них мягкое белое ядрышко страха, где, съежившись от страха смерти, от страха естественного сиянья жизни, пряталась душа человека. Он не смел по-настоящему выйти наружу, вечно прятался внутри. Таковы все мужчины.

    Но к чему принимать мужчин!
    В своем безразличии к людям, к мужчинам она теперь не так опасалась, что ее увидят. Маринине, которая покупала для нее в деревне продукты, она сообщила, что доктор прописал ей солнечные ванны. И довольно с них.

    Маринине было за шестьдесят; высокая, сухая, державшаяся совершенно прямо женщина с поседевшими темными кудрявыми волосами, темно-серыми глазами, таившими мудрость тысячелетий, и тем смехом, что неизменно приходит, когда много прожито и пережито. Трагедия — порождение неопытности.

    — Прекрасно, наверно, ходить на солнце раздевшись, — сказала Маринина с мудрым смехом в глазах, глядя на женщину проницательным взглядом. Белокурые, коротко остриженные волосы Джульетты легким облачком курчавились у висков. Маринина была родом из Великой Греции, и у нее была древняя память. Вновь взглянула она на Джульетту. — Но чтоб не оскорбить солнце, надо самой быть прекрасной. Так ведь? — добавила она.

    — Кто знает, красива я или нет, — сказала Джульетта.
    Но красива ли, нет ли, она чувствовала, что любима солнцем. А это одно и то же.

    Иногда в полдень, удалившись в тень, она спускалась по скалам вниз, минуя обрыв, вниз, в глубокую лощину, где в вечной тени и прохладе висели лимоны, и, сбросив в тишине пеньюар, быстро окуналась в одно из глубоких, ясных зеленых озерец; в тусклом зеленоватом сумраке под листвой лимонных деревьев она замечала, как розовеет ее тело, розовеет, переливаясь золотом. Словно она стала другим человеком.

    Она стала другим человеком.
    И вспомнилось ей, что, как говорили греки, белое, незагорелое тело похоже на рыбье, в нем нет здоровья.
    Слегка натерев кожу оливковым маслом, она бесцельно бродила в темном царстве под лимонными деревьями, положив на пупок цветок лимона, и смеялась сама с собой. Вероятно, ее мог бы увидеть какой-нибудь крестьянин. Но, увидев, он испугался бы ее больше, чем она его. Она знала это белое ядрышко страха, скрытое в одетых телах мужчин.

    Знала даже в своем сынишке. Как он не доверял ей теперь, когда она, с напоенным солнцем лицом, смеялась над ним. Она требовала, чтобы он голенький гулял на солнце каждый день. И теперь его крошечное тело тоже порозовело, густые белокурые волосы откинуты со лба, нежно-золотистую кожу загорелых щек заливает гранатово-алый румянец. Он был красив и здоров, и слуги, которым нравились красные, золотые, синие краски ребенка, называли его ангелом небесным.
    Но матери он не доверял: она смеялась над ним. И в его широко открытых голубых глазах на слегка нахмуренном личике она видела то средоточие страха, боязни, что — теперь она была в этом уверена — таится в глубине глаз всех мужчин. Она называла это страхом перед солнцем.
    «Он боится солнца», — говорила она себе, вглядываясь в глаза ребенка.

    И, наблюдая, как он ковыляет на солнце, качаясь и падая с легким птичьим криком, она видела, что он сторонится солнца и прячется от него, замыкаясь в себе. Его дух, словно улитка в раковине, прятался у него внутри в сырой, холодной щели. Если б только она могла вывести его наружу, заставить его вырваться в беззаботной раскованности!

    Она решила взять его с собой под кипарисовое дерево, окруженное кактусами. Из-за колючек придется наблюдать за ним, но там-то он уж, конечно, выйдет из своей раковинки. Личико его очистится от напряжения, порожденного цивилизацией.

    Она расстелила для мальчика коврик и усадила его. Затем сбросила пеньюар и сама легла, следя за полетом сокола в синей вышине и склоненной вершиной кипариса.

    Мальчик играл на ковре в камешки. Когда он поднялся на ножки, чтобы уйти, она тоже села. Он обернулся и посмотрел на нее своими голубыми глазами. Это был почти вызывающий, теплый взгляд настоящего мужчины. Он был хорош — алый цвет играл на золоте его белоснежной кожи. Только, по правде говоря, он не был белым. У него была золотисто-смуглая кожа.

    — Осторожно, дорогой, там колючки.
    — Колючки! — повторил ребенок, щебеча, словно птичка, по-прежнему в сомнении глядя на нее через плечо, будто голенький херувим на картине.
    — Безобразные, противные колючки.
    — П'ативные колючки!

    Он шлепал по камням в сандаликах, дергая сухую дикую мяту. Когда он чуть было не наткнулся на колючки, она подскочила к нему стремительно, как змея. Это изумило даже ее.
    «Да я, право, что дикая кошка!» — сказала она про себя.

    Каждый день, когда светило солнце, она приводила его к кипарису.
    — Слушай! — говорила она. — Давай пойдем к кипарису.
    Если ж выдавался облачный день, дул ветер, трамонтана, и она не могла пойти туда, ребенок щебетал без умолку:
    — Кипарис! Кипарис!
    Он скучал по дереву не меньше ее.

    Это были не просто солнечные ванны, а нечто гораздо большее. Внутри у нее что-то раскрылось, распустилось, она была посвящена. Какой-то таинственной силой, сокрытой у нее внутри, глубже, чем доступно ее сознанию и воле, она соединилась с солнцем, и независимо от нее ток исходил из ее лона. Сама она, ее сознательное «я» стали чем-то второстепенным, второстепенным лицом, почти что сторонним наблюдателем. Истинная же Джульетта темным потоком изливалась из глубин своего сердца навстречу солнцу.
    Она всегда была сама себе хозяйкой, сознававшей все, что делает, и пребывавшей в напряжении от своей собственной силы. Теперь она ощущала внутри совсем иную силу, нечто более могучее, чем она, изливавшееся независимо от нее. Теперь сама она стала неприметной, но обладала силой, не подвластной ей.

    Конец февраля неожиданно оказался очень жарким. От малейшего дуновения цвет миндаля опадал, словно розовый снег. Распустились маленькие розозато-лиловые шелковистые анемоны; высоко, все в бутонах, поднялись асфодели; море отливало васильковой синевой.

    Джульетта перестала волноваться о чем бы то ни было. Теперь они с ребенком почти весь день проводили на солнце, и это было все, чего ей хотелось. Иногда она спускалась к морю и купалась, часто бродила в лощинах, пронизанных солнцем, вдали от людских глаз. Иногда она видела крестьянина с ослом, и он видел ее. Ноона шла с ребенком так свободно и просто, да и слава о целительной силе солнца — и для тела, и для души — уже разнеслась по округе, и потому встреча не вызывала волнений.

    Оба, и она, и ребенок, покрылись теперь золотисто-розовым загаром с головы до пят.
    — Я стала другим человеком! — говорила она себе, глядя на свою золотисто-румяную грудь и бедра.
    Ребенок тоже стал другим существом, отмеченным какой-то особой, тихой, проморенной солнцем сосредоточенностью. Теперь он тихо играл один, и ей почти не приходилось следить за ним. Как будто он даже и не замечал, когда оставался один.
    Не было ни малейшего ветерка, море отливало ультрамарином. Она сидела у огромной серебристой лапы кипариса, разомлев от солнца, но ее чуткая грудь жила, налитая соком. Она начинала понимать, что в ней пробуждается энергия, которая приведет ее к новой жизни. И все же она не хотела понимать. Слишком хорошо знала она огромный холодный механизм цивилизации, от которого так трудно спастись.

    Обогнув огромный раскидистый кактус, ребенок прошел несколько ярдов по каменистой тропинке. Она видела, как он, поистине золотисто-коричневое дитя ветров, с выгоревшими золотыми волосами и румяными щечками, рвал крапчатые мухоловки, укладывая их рядками. Сейчас он двигался уверенно и быстро справлялся со своими трудностями, точно молодой зверек, поглощенный безмолвной игрой. Вдруг она услышала, как он позвал:

    — Посмотри, мамочка! Мамочка, посмотри!
    Какая-то нотка в его щебечущем голосе заставила ее резко податься вперед.
    У нее замерло сердце. Он смотрел на нее через свое обнаженное плечико и мягкой ручкой показывал на змею, которая с шипеньем поднялась в ярде от него, изготовясь к броску, в раскрытой пасти, словно тень, подрагивал мягкий черный раздвоенный язык.
    — Посмотри, мамочка!
    — Да, милый, это змея, — раздался ее медленный, грудной голос.
    Он смотрел на нее широко открытыми голубыми глазами, не уверенный, надо бояться змеи или нет. Дарованное ей солнцем спокойствие успокоило и его.
    — Змея! — прощебетал он.
    — Да, милый! Не трогай ее, она может укусить.
    Змея опустилась на землю и, разматывая кольца, свернувшись в которые она спала на солнцепеке, медленно извиваясь, потянула свое золотое с коричневым тело среди камней. Мальчик повернулся и молча наблюдал за ней.
    Потом сказал:
    — Змея уходит!
    — Да! Не мешай ей. Она любит быть одна.
    Он все еще следил за медленным движением длинного ползущего тела, пока с безразличным видом та не скрылась.
    — Змея ушел, — сказал он.
    — Да, ушла. Пойди на минутку к маме.

    Он подошел и сел к ней на колени. Обнаженная, она держала его пухлое, обнаженное тельце и гладила светлые выгоревшие волосы. Она ничего не говорила, чувствуя, что все позади. Странная, умиротворяющая сила солнца, словно чудо, наполняла ее, наполняла все это место, и змея так же принадлежала к этому миру, как она и ребенок.

    На другой день на одной из террас, где росли оливы, она увидела ползущую по сухой каменной ограде черную змею.
    — Маринина, — сказала она, — я видела черную змею. Они опасны?
    — А, черные, — нет! А вот желтые — да! Если укусит желтая змея — умрешь. Но когда они мне попадаются, я их боюсь, я их боюсь, даже черных.
    Джульетта все равно ходила с ребенком к кипарису. Прежде чем сесть, она неизменно осматривала все вокруг, обследуя места, куда бы он мог пойти. Потом ложилась, открываясь солнцу, устремив вверх загорелые, похожие на груши груди. Она не предавалась размышлениям о завтрашнем дне. Ни о чем за пределами сада не желала думать и писем писать не могла, поручая это обычно сделать няне.

    Наступил март, солнце набирало все больше и больше силы. В жаркие часы она лежала в тени под деревьями или даже спускалась вниз, погружаясь в прохладную глубину лимонной рощи. Вдалеке, словно поглощенный жизнью молодой зверек, бегал ребенок.

    Однажды, искупавшись в одном из больших водоемов, она сидела на солнце на крутом склоне лощины. Внизу, под лимонными деревьями, продираясь сквозь заросли желтых цветов тенелюбивой кислицы, ребенок собирал опавшие лимоны; на его загорелое тельце падали пестрые тени — он был весь пятнистый.

    Неожиданно высоко над кручей, на фоне залитого солнцем бледно-голубого неба показалась Маринина, повязанная черным платком, и тихо позвала:
    — Signora! Signora Giulietta!
    Джульетта обернулась, встала; Маринина на миг смолкла при виде живо поднявшейся обнаженной женщины с похожими на облачко выгоревшими светлыми волосами. Затем проворная старуха спустилась по круто сбегавшей вниз тропинке.
    Совершенно прямая, она стояла в нескольких шагах от женщины цвета солнца и внимательно разглядывала ее.
    — До чего ж вы хороши, ах, до чего! — произнесла она невозмутимо, почти цинично. — Приехал ваш муж.
    — Мой муж! — воскликнула Джульетта.
    Старуха рассмеялась резким мудрым смешком, насмешливым смехом былых времен.
    — Разве у вас его нет, мужа-то? — поддразнила она.
    — Но где же он? — воскликнула Джульетта.
    Старуха поглядела через плечо.
    — Шел следом, — сказала она. — Он бы один не нашел дороги.
    И она вновь рассмеялась тем же резким смешком.

    Тропинки сплошь заросли высокой травой, цветами и nepitella и теперь напоминали звериные тропы в дикой, нетронутой глуши. Странная она, эта живая дикость древних очагов цивилизации, дикость, которая не навевает тоски.

    Джульетта задумчиво посмотрела на служанку.
    — Что ж, очень хорошо! — сказала она наконец. — Пусть идет.
    — Пусть идет сюда? Сейчас? — спросила Маринина, устремив взгляд смеющихся дымчато-серых глаз в глаза Джульетты. Потом легонько передернула плечами. — Хорошо, как угодно. Для него это в самый раз!
    Она открыла рот в беззвучном и радостном смехе. Потом показала на ребенка, который собирал внизу лимоны, прижимая их к груди.
    — Поглядите, до чего хорош ребенок! Уж это наверняка порадует беднягу. Так я приведу его.
    — Приведи, — сказала Джульетта.
    Старуха вновь быстро вскарабкалась по тропинке. С серым лицом, в серой фетровой шляпе и темно-сером костюме, Морис в растерянности стоял посреди виноградника, уступами уходившего вниз. В ослепительном сиянии солнца, под сенью эллинского мира вид у него был донельзя жалкий и нелепый — словно чернильное пятно на бледном, раскаленном от солнца склоне.
    — Идите сюда! — позвала его Маринина. — Она здесь, внизу.

    И она быстро повела его, ступая проворно и размашисто, прокладывая путь в траве. На краю обрыва она вдруг остановилась. Далеко внизу темнели макушки лимонных деревьев.
    — Ступайте, ступайте вниз, — сказала она; он поблагодарил ее, бросив на нее снизу быстрый взгляд.

    Сорокалетний мужчина с серым лицом, гладко выбритый, очень спокойный и по-настоящему застенчивый, он вел свое дело, не ошеломляя успехами, но компетентно. И никому не доверял. Старуха родом из Великой Греции раскусила его с первого взгляда: он добрый, сказала она себе, только он не мужчина, бедняга.

    — Синьора там, внизу! — сказала Маринина с таким жестом, точно она одна из парок.
    С безжизненным взглядом повторив «Спасибо! Спасибо!», он осторожно ступил на тропинку. Маринина с радостью злоумышленника вздернула подбородок. Затем размашистым шагом удалилась к дому.

    Продираясь по спутанным травам Средиземноморья, Морис шагал с осторожностью, так что не заметил жены, покуда не прошел небольшой поворот совсем рядом с ней.

    Обнаженная, она стояла во весь рост у выступа скалы, излучая солнце и теплоту жизни. Казалось, ее чуткая грудь вздымалась, прислушиваясь к чему-то; коричневые бедра, казалось, налились быстротой. Когда он появился, будто чернильное пятно на промокашке, она скользнула по нему быстрым и нервным взглядом.

    Бедняга Морис заколебался и отвел взгляд в сторону. Отвернулся.
    — Привет, Джули! — сказал он, нервно покашливая. — Великолепно! Великолепно!
    Он приближался, отвернувшись в сторону, снова и снова бросая короткие взгляды на стоявшую поодаль жену, чья загорелая кожа отливала на солнце каким-то особым, шелковистым блеском. Во всяком случае, она не казалась столь уж чудовищно обнаженной. Ее одевал золотисто-розовый солнечный загар.

    — Привет, Морис! — сказала она, отстраняясь. — Не ожидала тебя так скоро.
    — Да, — сказал он. — Да! Мне удалось удрать немножко пораньше.
    И от ощущения неловкости он снова кашлянул.
    Они стояли в нескольких ярдах друг от друга и молчали.
    — Что ж! — сказал он. — А… великолепно, великолепно! Ты… а… великолепна! А где мальчик?
    — Вон он, — ответила она, указывая вниз, где в густой тени голенький карапуз собирал в кучу опавшие лимоны. Отец рассмеялся странным коротким смешком.

    — Ах да! Вон он! Вон, значит, где наш мальчуган! Чудно! — говорил он. Его подавленную, нервную душу охватил настоящий трепет. — Привет, Джонни! — окликнул он мальчика, но зов его прозвучал довольно слабо. — Привет, Джонни!
    Ребенок глянул вверх, выронив из пухлых ручек лимоны, но ничего не ответил.
    — Думаю, лучше спуститься к нему, — сказала Джульетта, повернулась и уверенно пошла по тропинке. Муж последовал за ней, наблюдая, как быстро опускаются и поднимаются при ходьбе ее розовые, легкие бедра, чуть раскачиваясь в талии, как на шарнире. Он был ошеломлен от восторга, но вместе с тем до смерти растерян.

    Что ему делать с самим собой? В темно-сером пиджаке и светло-серой шляпе, с серым монашеским лицом застенчивого бизнесмена, он абсолютно не вписывался в картину.

    — Он хорошо выглядит, правда? — сказала Джульетта, когда они продрались сквозь целое море желтых цветов кислицы под лимонными деревьями.
    — А!.. Да-да! Великолепно! Великолепно!.. Привет, Джонни! Ты узнаешь папочку? Ты узнаешь папочку, Дженни?
    Он присел на корточки и протянул к мальчику руки.
    — Лимоны! — прощебетал, как птичка, ребенок. — Два лимона.
    — Два лимона! — подхватил отец. — Много лимонов.
    Ребенок подошел и положил по лимону в раскрытые руки отца. Потом отступил назад и посмотрел.
    — Два лимона! — повторил отец. — Иди ко мне, Джонни! Иди и поздоровайся с папочкой.
    — Папа уезжает? — спросил ребенок.
    — Уезжает? Ну.., ну… не сегодня.
    И он подхватил сына на руки.
    — Снимет пиджак! Папочка снимет пиджак! — говорил мальчик, очаровательно отстраняясь от его одежды.
    — Хорошо, сынок! Папочка снимет пиджак.
    Он снял пиджак и аккуратно положил в сторонку, затем снова взял на руки сына. Обнаженная женщина смотрела на обнаженного ребенка, которого держал на руках мужчина в рубашке. Мальчик стащил с отца шляпу, и Джульетта посмотрела на прилизанные, черные с сединой волосы мужа — не выбился ни один волосок. Совсем, совсем как в помещении. Она долго молчала, пока отец разговаривал с ребенком, обожавшим папочку.

    — Что ты думаешь предпринять, Морис? — сказала она неожиданно.
    Он быстро, искоса посмотрел на нее:
    — А… в каком отношении, Джули?
    — Да во всех! С этим вот! Я не могу вернуться назад на Сорок седьмую…
    — А… — он колебался, — нет, полагаю, что нет… по крайней мере не сейчас.
    — Никогда, — сказала она; последовало молчание.
    — Ну… а… не знаю, — сказал он.
    — Думаешь, ты мог бы приезжать сюда? — спросила она.
    — Да!.. Я могу остаться на месяц. Думаю, я могу выкроить месяц. — Он колебался. Затем осмелился вновь бросить на нее неизъяснимый, смущенный взгляд и вновь отвернулся, так что лица его не было видно.
    Она посмотрела на него сверху вниз, ее чуткая грудь со вздохом вздымалась, словно ее колыхал легкий ветерок нетерпения.
    — Я не могу вернуться домой, — произнесла она медленно. — Не могу уехать от этого солнца. Если ты не можешь приехать сюда…
    Она оборвала на неоконченной ноте. Со все возрастающим восхищением он, все меньше смущаясь, снова и снова украдкой поглядывал на нее.
    — Да! — сказал он. — Это как раз то, что тебе нужно. Ты великолепна! Да, полагаю, ты не можешь уехать.

    Он думал о том, какая бледная, молчаливая была она в нью-йоркской квартире, как ужасно, как угнетающе действовала на него. Мягкая, робкая душа в отношениях с людьми, он был глубоко напуган после рождения ребенка ее жуткой, безмолвной враждебностью. Он понимал, что жена ничего не может с этим поделать. Так устроены женщины. Их чувства обращаются в свою противоположность, даже вопреки их собственной воле, это ужасно… ужасно! Ужасно, ужасно жить в одном доме с женщиной, чьи чувства обратились в свою противоположность даже вопреки ее собственной воле! Ему казалось, что он раздавлен жерновом ее ненависти, с которой она ничего не в силах поделать. Она и себя раздавила, да и ребенка тоже. Нет, что угодно, только не это.

    — А как же ты ? — спросила она.
    — Я? Ах я!.. Я могу вести свое дело и… а… приезжать сюда в отпуск… пока ты захочешь оставаться здесь. Оставайся, сколько тебе хочется. — Он долгим взглядом уставился в землю, потом поднял смущенные глаза и почти с мольбой посмотрел на нее.
    — Даже навсегда?
    — Ну… а… да, если хочешь. Навсегда — это долгое время. Тут срока не установишь.
    — И я могу делать все, что мне хочется? — Она смотрела с вызовом, прямо ему в глаза. Он был бессилен перед ее розовой, овеянной ветром наготой.
    — А… да!.. Полагаю, что да! До тех пор, пока это не будет во вред тебе… или мальчику.
    Опять он взглянул на нее с неизъяснимым, смущенным призывом — думая о ребенке, но и сам на что-то надеясь.
    — Не будет, — быстро проговорила она.
    — Нет! — сказал он. — Нет! Я и не думаю!
    Наступило молчание. Колокола в деревне нетерпеливо отбивали полдень. Значит, время полдничать.

    Она накинула пеньюар из серого крепа, завязала вокруг талии широкий зеленый пояс. Затем набросила на мальчика через голову голубую рубашечку, и они в гору стали подниматься к дому.
    За столом она внимательно разглядывала мужа, его серое городское лицо, его приглаженные, черные с проседью волосы, его особую чинность за столом, его предельную умеренность в том, что он ел и пил. Иногда он украдкой поглядывал на нее из-под черных ресниц. Золотисто-серые глаза его напоминали глаза животного, пойманного совсем молодым и выросшего в неволе.

    Пить кофе вышли на балкон. Внизу, поодаль, на соседнем podere, за узкой лощиной с отвесными краями, под деревцем миндаля, рядом с зеленой пшеницей, расположился крестьянин с женой. Они полдничали, расстелив на земле белую тряпицу. Огромный каравай хлеба, стаканы вина.
    Джульетта посадила мужа спиной к этой сцене, сама села лицом. Ибо в тот миг, когда они с Морисом вышли на балкон, крестьянин поднял глаза и взглянул.

    Она знала его прекрасно — издалека. Довольно полный, очень коренастый малый лет тридцати пяти, он жевал хлеб, откусывая его большими кусками. Его смуглолицая статная мрачная жена держалась настороженно. Детей у них не было. Вот и все, что удалось узнать Джульетте.

    Крестьянин много работал один на соседнем podere. Неизменно чисто и опрятно одетый, белые брюки, цветная рубашка, старая соломенная шляпа. И он, и его жена имели вид спокойного превосходства, присущего не классу, а личности.

    Привлекала в нем живость, особая бурная энергия, придававшая — при всей его полноте и приземистости — очарование его движениям. Вначале, еще до того, как она пристрастилась к солнцу, Джульетта неожиданно повстречала его среди скал, когда она перебралась на соседний podere.

    Он увидел ее раньше, чем она его, так что, когда она подняла наконец глаза, он снял шляпу, с гордостью и робостью глядя на нее большими синими глазами. У него было широкое загорелое лицо с коротко подстриженными темными усами и густыми темными бровями, почти такими же густыми, как усы, и сходившимися под низким, широким лбом.

    — Ах! — сказала она. — Можно мне здесь пройти?
    — Конечно! — ответил он с той особой, жаркой поспешностью, которая отличала его движения. — Мой padrone разрешил бы вам ходить по его земле где угодно.
    И он запрокинул голову с быстротой, живостью и робостью своей щедрой натуры. Она быстро пошла дальше, мгновенно постигнув безудержную щедрость его крови и столь же безудержную, строгую робость.

    С тех пор издали она видела его ежедневно и поняла, что он из тех, кто по большей части держится сам по себе, точно быстроногое животное, и что жена любит его глубоко и ее ревность доходит порой до ненависти, потому, вероятно, что он все еще стремился отдать себя дальше, много дальше того предела, куда она могла следовать за ним.

    Однажды под деревом расположилась группа крестьян, и она увидела, как он быстро и весело кружит в танце с ребенком, — жена угрюмо наблюдала за ним.

    Постепенно они с Джульеттой сблизились через разделявшее их расстояние. Они ощущали присутствие друг друга. Утром она угадывала миг, когда он появлялся со своим ослом. А стоило ей выйти на балкон, как он в то же мгновение оборачивался, чтобы посмотреть на нее. Но они никогда не здоровались. Однако ей недоставало его, когда он не приходил работать на свой podere.

    Однажды жарким утром она наткнулась на него, гуляя обнаженная в глубокой лощине между двумя участками, — склонив к земле могучие плечи, он собирал хворост и грузил его на застывшего в ожидании осла.

    Подняв разгоряченное лицо, он увидел ее — она пятилась назад. Пламя полыхнуло в его глазах, и по ее телу пробежало пламя, плавя кости. Но она беззвучно пятилась, пока не скрылась в кустах, удалившись в ту сторону, откуда пришла.

    С легким возмущением размышляла она о том, как тихо мог он работать, скрытый кустарником. Словно дикое животное.
    С тех пор в теле каждого отчетливо жила боль осознания, хотя ни один из них не желал признаваться в этом и виду не подавал, что знает.
    Но жена крестьянина инстинктивно обо всем догадалась.
    Джульетта же размышляла: отчего нельзя мне побыть час с этим человеком и родить от него ребенка? Отчего моя жизнь должна быть привязана к жизни мужчины? Отчего не встретиться с ним на час, на столько, сколько продлится желание, — и не больше? Между нами уже вспыхнула искра.

    Но ни разу не подала он ни единого знака. И видела теперь, как он посмотрел вверх, сидя у белой тряпицы напротив одетой в черное жены, посмотрел вверх на Мориса. Его сумрачная жена обернулась и тоже посмотрела вверх.

    И Джульетта почувствовала, как ее охватила злость. Ей придется опять носить в себе ребенка Мориса. Она прочла это в глазах мужа. И поняла по его ответу, когда заговорила с ним.
    — Ты тоже будешь ходить на солнце раздетый? — спросила она.
    — Отчего ж… а… да! Да, пока я здесь, я б хотел… полагаю, посторонним сюда вход воспрещен?
    Его глаза затеплились отчаянной смелостью желания, он смотрел, как вздымается под пеньюаром ее чуткая грудь. В этом смысле он тоже был мужчиной, он принимал вызов мира — его мужская смелость не была подавлена полностью. Он дерзнет ходить на солнце, даже если будет смешон.

    Но он весь пропитался этим миром с его оковами и ублюдочной приниженностью. Помечен клеймом, которое не было знаком высокой пробы.

    В этот миг, само совершенство, вся золотисто-розовая от солнца, но с сердцем, похожим на опавшую розу, она желала спуститься вниз, к горячему, застенчивому крестьянину и понести от него ребенка. Ее чувства поникли, как лепестки. Она видела, как играет кровь на его загорелом лице, видела пламя в синих, южных глазах, и в ответ в ней вспыхнул огонь. Он мог бы стать для нее плодотворным солнечным омовением, которого она жаждала.
    Тем не менее ее следующий ребенок будет ребенком Мориса. Такова уж роковая цепь неизбежности.
     
  11. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Немного морских грез Киммерии​
    [​IMG]
    Максимилиан Волошин​

    Адам Мицкевич, Крымские сонеты
    АЮ-ДАГ

    Люблю я, опершись на скалу Аю-Дага,
    Смотреть, как черных волн несется зыбкий строй
    Как пенится, кипит бунтующая влага,
    То в радуги дробясь, то пылью снеговой;
    И сушу рать китов, воюя, облегает;
    Опять стремится в бег от влажных берегов,
    И дань богатую в побеге оставляет:
    Сребристых раковин, кораллов, жемчугов.

    Так страсти пылкие, подъемляся грозою,
    На сердце у тебя кипят, младой певец;
    Но лютню ты берешь, - и вдруг всему конец.
    Мятежные бегут, сменяясь тишиною,
    И песни дивные роняют за собою:
    Из них века плетут бессмертный твой венец.

    [​IMG]

    АЛУШТА НОЧЬЮ

    Свежеет ветерок, сменила зной прохлада,
    На темный Чатырдаг падет миров лампада -
    Разбилась, пурпур льет и гаснет. Черной мглой
    Одеты гор хребты, в долине мрак глухой.

    И путник слушает, блуждая, изумленный:
    Сквозь сон журчит ручей меж томных берегов,
    И веет аромат; от слуха утаенный,
    Он сердцу говорит в мелодии цветов.

    Невольно клонит сон под сенью тихой ночи...
    Вдруг будит новый блеск: едва сомкнулись очи
    Потоки золота льет светлый метеор
    На дол, на небеса, на ряд высоких гор.

    Ты с одалискою Востока,
    О ночь восточная! сходна:
    Лаская нежно, и она
    Лишь усыпит, но искрой ока
    Огонь любви опять зажжен,
    Опять бежит спокойный сон.

    [​IMG]
    Максимилиан Волошин
    ***
    День молочно-сизый расцвел и замер...
    День молочно-сизый расцвел и замер;
    Побелело море, целуя отмель.
    Всхлипывают волны; роняют брызги
    Крылья тумана.
    Обнимает сердце покорность. Тихо...
    Мысли замирают. В саду маслина
    Простирает ветви к слепому небу
    Жестом рабыни.


    [​IMG]

    ***
    Фиалки волн и гиацинты пены
    Цветут на взморье около камней.
    Цветами пахнет соль...
    Один из дней,
    Когда не жаждет сердце перемены
    И не торопит преходящий миг,
    Но пьет так жадно златокудрый лик
    Янтарных солнц, просвеченный сквозь просинь.
    Такие дни под старость дарит осень...


    [​IMG]
    ***
    Твоей тоской душа томима,
    Земля утерянных богов!
    Дул свежий ветр… мы плыли мимо
    Однообразных берегов.

    Ныряли чайки в хлябь морскую,
    Клубились тучи. Я смотрел,
    Как солнце мечет в зыбь стальную
    Алмазные потоки стрел,
    Как с черноморскою волной
    Азова илистые воды
    Упорно месит ветр крутой
    И, вестник близкой непогоды,
    Развертывает свитки туч,
    Срывает пену, вихрит смерчи,
    И дальних ливней темный луч
    Повис над берегами Керчи.
     
  12. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Максим Горький, "Старуха Изергиль":
    Я слышал эти рассказы под Аккерманом, в Бессарабии, на морском берегу.
    Однажды вечером, кончив дневной сбор винограда, партия молдаван, с
    которой я работал, ушла на берег моря, а я и старуха Изергиль остались под
    густой тенью виноградных лоз и, лежа на земле, молчали, глядя, как тают в
    голубой мгле ночи силуэты тех людей, что пошли к морю.
    Они шли, пели и смеялись; мужчины - бронзовые, с пышными, черными усами
    и густыми кудрями до плеч, в коротких куртках и широких шароварах; женщины и
    девушки - веселые, гибкие, с темно-синими глазами, тоже бронзовые. Их
    волосы, шелковые и черные, были распущены, ветер, теплый и легкий, играя
    ими, звякал монетами, вплетенными в них. Ветер тек широкой, ровной волной,
    но иногда он точно прыгал через что-то невидимое и, рождая сильный порыв,
    развевал волосы женщин в фантастические гривы, вздымавшиеся вокруг их голов.
    Это делало женщин странными и сказочными. Они уходили все дальше от нас, а
    ночь и фантазия одевали их все прекраснее.
    Кто-то играл на скрипке... девушка пела мягким контральто, слышался
    смех...
    Воздух был пропитан острым запахом моря и жирными испарениями земли,
    незадолго до вечера обильно смоченной дождем. Еще и теперь по небу бродили
    обрывки туч, пышные, странных очертаний и красок, тут - мягкие, как клубы
    дыма, сизые и пепельно-голубые, там - резкие, как обломки скал,
    матово-черные или коричневые. Между ними ласково блестели темно-голубые
    клочки неба, украшенные золотыми крапинками звезд. Все это - звуки и запахи,
    тучи и люди - было странно красиво и грустно, казалось началом чудной
    сказки. И все как бы остановилось в своем росте, умирало; шум голосов гас,
    удаляясь, перерождался в печальные вздохи.
    - Что ты не пошел с ними? - кивнув головой, спросила старуха Изергиль.
    Время согнуло ее пополам, черные когда-то глаза были тусклы и
    слезились. Ее сухой голос звучал странно, он хрустел, точно старуха говорила
    костями.
    - Не хочу, - ответил я ей.
    - У!.. стариками родитесь вы, русские. Мрачные все, как демоны...
    Боятся тебя наши девушки... А ведь ты молодой и сильный...
    Луна взошла. Ее диск был велик, кроваво-красен, она казалась вышедшей
    из недр этой степи, которая на своем веку так много поглотила человеческого
    мяса и выпила крови, отчего, наверное, и стала такой жирной и щедрой. На нас
    упали кружевные тени от листвы, я и старуха покрылись ими, как сетью. По
    степи, влево от нас, поплыли тени облаков, пропитанные голубым сиянием луны,
    они стали прозрачней и светлей.
    - Смотри, вон идет Ларра!
    Я смотрел, куда старуха указывала своей дрожащей рукой с кривыми
    пальцами, и видел: там плыли тени, их было много, и одна из них, темней и
    гуще, чем другие, плыла быстрей и ниже сестер, - она падала от клочка
    облака, которое плыло ближе к земле, чем другие, и скорее, чем они.
    - Никого нет там! - сказал я.
    - Ты слеп больше меня, старухи. Смотри - вон, темный, бежит степью!
    Я посмотрел еще и снова не видел ничего, кроме тени.
    - Это тень! Почему ты зовешь ее Ларра?
    - Потому что это - он. Он уже стал теперь как тень, - пора! Он живет
    тысячи лет, солнце высушило его тело, кровь и кости, и ветер распылил их.
    Вот что может сделать бог с человеком за гордость!..
    - Расскажи мне, как это было! - попросил я старуху, чувствуя впереди
    одну из славных сказок, сложенных в степях. И она рассказала мне эту сказку.


    [​IMG]

    [​IMG]

     
  13. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    А. Грин "Алые паруса":

    "Ассоль выбралась, перепачкав ноги землей, к обрыву над морем и встала на краю обрыва, задыхаясь от поспешной ходьбы. Глубокая непобедимая вера, ликуя, пенилась и шумела в ней. Она разбрасывала ее взглядом за горизонт, откуда легким шумом береговой волны возвращалась она обратно, гордая чистотой полета. Тем временем море, обведенное по горизонту золотой нитью, еще спало; лишь под обрывом, в лужах береговых ям, вздымалась и опадала вода. Стальной у берега цвет спящего океана переходил в синий и черный. За золотой нитью небо, вспыхивая, сияло огромным веером света; белые облака тронулись слабым румянцем. Тонкие, божественные цвета светились в них. На черной дали легла уже трепетная снежная белизна; пена блестела, и багровый разрыв, вспыхнув средь золотой нити, бросил по океану, к ногам Ассоль, алую рябь.

    [​IMG]
    На волнах твоих снов. Арт-галерея Михаила и Елены Иваненко

    Она села, подобрав ноги, с руками вокруг колен. Внимательно наклоняясь к морю, смотрела она на горизонт большими глазами, в которых не осталось уже ничего взрослого, -- глазами ребенка. Все, чего она ждала так долго и горячо, делалось там -- на краю света. Она видела в стране далеких пучин подводный холм; от поверхности его струились вверх вьющиеся растения; среди их круглых листьев, пронизанных у края стеблем, сияли причудливые цветы. Верхние листья блестели на поверхности океана; тот, кто ничего не знал, как знала Ассоль, видел лишь трепет и блеск. Из заросли поднялся корабль; он всплыл и остановился по самой середине зари. Из этой дали он был виден ясно, как облака. Разбрасывая веселье, он пылал, как вино, роза, кровь, уста, алый бархат и пунцовый огонь. Корабль шел прямо к Ассоль. Крылья пены трепетали под мощным напором его киля; уже встав, девушка прижала руки к груди, как чудная игра света перешла в зыбь; взошло солнце, и яркая полнота утра сдернула покровы с всего, что еще нежилось, потягиваясь на сонной земле. Девушка вздохнула и осмотрелась. Музыка смолкла, но Ассоль была еще во власти ее звонкого хора..."

    [​IMG]
    Утреннее побережье. Николай Алексеев​
     
  14. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Анна Ахматова. У самого моря


    У САМОГО МОРЯ


    Бухты изрезали низкий берег,
    Все паруса убежали в море,
    А я сушила соленую косу
    За версту от земли на плоском камне.

    Ко мне приплывала зеленая рыба,
    Ко мне прилетала белая чайка,
    А я была дерзкой, злой и веселой
    И вовсе не знала, что это - счастье.
    В песок зарывала желтое платье,
    Чтоб ветер не сдул, не унес бродяга,
    И уплывала далеко в море,
    На темных, теплых волнах лежала.
    Когда возвращалась, маяк с востока
    Уже сиял переменным светом,
    И мне монах у ворот Херсонеса

    Говорил: "Что ты бродишь ночью?"

    Знали соседи - я чую воду,
    И если рыли новый колодец,
    Звали меня, чтоб нашла я место
    И люди напрасно не трудились.
    Я собирала французские пули,
    Как собирают грибы и чернику,
    И приносила домой в подоле
    Осколки ржавые бомб тяжелых.
    И говорила сестре сердито:
    "Когда я стану царицей,
    Выстрою шесть броненосцев
    И шесть канонерских лодок,
    Чтобы бухты мои охраняли
    До самого Фиолента"...

    А вечером перед кроватью
    Молилась темной иконке,
    Чтоб град не побил черешен,
    Чтоб крупная рыба ловилась
    И чтобы хитрый бродяга

    Не заметил желтого платья.

    Я с рыбаками дружбу водила.
    Под опрокинутой лодкой часто
    Во время ливня с ними сидела,
    Про море слушала, запоминала,
    Каждому слову тайно веря.
    И очень ко мне рыбаки привыкли.
    Если меня на пристани нету,
    Старший за мною слал девчонку,
    И та кричала: "Наши вернулись!
    Нынче мы камбалу жарить будем".

    [​IMG]
    Картина с ресурса http://portrait-photo.ru
     
  15. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    [​IMG]
    Василий Поленов Призраки Эллады​
    Наталья Лайдинен​
    * * *

    Померещилось, будто
    Средь житейских зыбей
    Есть тишайшая бухта –
    Почти колыбель!

    Там сверкнут нереиды,
    Кувыркаясь в волне,
    Силуэт Атландиды
    Отразится на дне,

    Но концы и начала,
    Царств величье и прах,
    Здесь в зевесовых скалах,
    Точно в божьих руках,

    Солью выжжены губы,
    Входит солнце в зенит,
    Увлекает и губит
    Суеты лабиринт,

    Приглядись: за горою,
    Время развоплотив,
    Оживают герои,
    Дышит вечностью миф,

    Чтоб из бездны Эреба
    Дух вести и хранить,
    Вьется, тянется в небо
    Ариаднина нить,

    В сердце бьется так живо,
    Не давая уснуть…
    А над гладью залива
    По ночам Млечный путь.

     
    Ондатр нравится это.
  16. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
     
  17. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Перенесено сюда из другой ветки.
     
  18. Иоанн

    Иоанн Автор

    Сообщения:
    418
    Симпатии:
    440
    Классная тема!

    очень красивая подборка картин.

    Я немного завидую людям, у которых такой глубокий контакт со стихией, что они с нею на "ты", а особенно тем, кто умеет это передать красиво, как Айвазовский, как Цветаева - которая в этой теме более чем уместна,
    которая сама писала про себя:

    Кто создан из камня, кто создан из глины,-
    А я серебрюсь и сверкаю!
    Мне дело - измена, мне имя - Марина,
    Я - бренная пена морская.

    Как Слава Курилов, который жил в энрофе лишь частично, а часть его души всегда была где-то еще, в этих необыкновенных стилиальных мирах, и который для меня тоже стал несколько лет назад открытием благодаря Володе.

    Прочитал еще не все. Понравилось стихотворение Беллы Ахмадулиной. Игриво, стихийно, прекрасно.
     
  19. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396

    Спасибо.
     
  20. Яник

    Яник Вечевик

    Сообщения:
    3.753
    Симпатии:
    833
    Вот лучшая в мире поэма о море (имхо:) )

    Иосиф Бродский


    Новый Жюль Верн (1976)


    Безупречная линия горизонта, без какого-либо изъяна.
    Корвет разрезает волны профилем Франца Листа.
    Поскрипывают канаты. Голая обезьяна
    с криком выскакивает из кабины натуралиста.

    Рядом плывут дельфины. Как однажды заметил кто-то,
    только бутылки в баре хорошо переносят качку.
    Ветер относит в сторону окончание анекдота,
    и капитан бросается с кулаками на мачту.

    Порой из кают-компании раздаются аккорды последней вещицы Брамса.
    Штурман играет циркулем, задумавшись над прямою
    линией курса. И в подзорной трубе пространство
    впереди быстро смешивается с оставшимся за кормою.

    II

    Пассажир отличается от матроса
    шорохом шелкового белья,
    условиями питания и жилья,
    повтореньем какого-нибудь бессмысленного вопроса.

    Матрос отличается от лейтенанта
    отсутствием эполет,
    количеством лент,
    нервами, перекрученными на манер каната.

    Лейтенант отличается от капитана
    нашивками, выраженьем глаз,
    фотокарточкой Бланш или Франсуаз,
    чтением "Критики чистого разума", Мопассана и "Капитала".

    Капитан отличается от Адмиралтейства
    одинокими мыслями о себе,
    отвращением к синеве,
    воспоминаньем о длинном уик-энде, проведенном в именьи тестя.

    И только корабль не отличается от корабля.
    Переваливаясь на волнах, корабль
    выглядит одновременно как дерево и журавль,
    из-под ног у которых ушла земля.

    III

    Разговор в кают-компании

    "Конечно, эрцгерцог монстр! но как следует разобраться
    -- нельзя не признать за ним некоторых заслуг..."
    "Рабы обсуждают господ. Господа обсуждают рабство.
    Какой-то порочный круг!" "Нет, спасательный круг!"

    "Восхитительный херес!" "Я всю ночь не могла уснуть.
    Это жуткое солнце: я сожгла себе плечи".
    "...а если открылась течь? я читал, что бывают течи.
    Представьте себе, что открылась течь, и мы стали тонуть!

    Вам случалось тонуть, лейтенант?" "Никогда. Но акула меня кусала".
    "Да? любопытно... Но, представьте, что -- течь... И представьте
    себе..."
    "Что ж, может, это заставит подняться на палубу даму в 12-б".
    "Кто она?" "Это дочь генерал-губернатора, плывущая в Кюрасао".

    IV

    Разговоры на палубе

    "Я, профессор, тоже в молодости мечтал
    открыть какой-нибудь остров, зверушку или бациллу".
    "И что же вам помешало?" "Наука мне не под силу.
    И потом -- тити-мити". "Простите?" "Э-э... презренный металл".

    "Человек, он есть кто?! Он -- вообще -- комар!"
    "А скажите, месье, в России у вас, что' -- тоже есть резина?"
    "Вольдемар, перестаньте! Вы кусаетесь, Вольдемар!
    Не забывайте, что я..." "Простите меня, кузина".

    "Слышишь, кореш?" "Чего?" "Чего это там вдали?"
    "Где?" "Да справа по борту". "Не вижу". "Вон там". "Ах, это...
    Вроде бы кит. Завернуть не найдется?" "Не-а, одна газета...
    Но оно увеличивается! Смотри!... Оно увели..."

    V

    Море гораздо разнообразнее суши.
    Интереснее, чем что-либо.
    Изнутри, как и снаружи. Рыба
    интереснее груши.

    На земле существуют четыре стены и крыша.
    Мы боимся волка или медведя.
    Медведя, однако, меньше и зовем его "Миша".
    А если хватит воображенья -- "Федя".

    Ничего подобного не происходит в море.
    Кита в его первозданном, диком
    виде не трогает имя Бори.
    Лучше звать его Диком.

    Море полно сюрпризов, некоторые неприятны.
    Многим из них не отыскать причины;
    ни свалить на Луну, перечисляя пятна,
    ни на злую волю женщины или мужчины.

    Кровь у жителей моря холодней, чем у нас; их жуткий
    вид леденит нашу кровь даже в рыбной лавке.
    Если б Дарвин туда нырнул, мы б не знали "закона джунглей"
    либо -- внесли бы в оный свои поправки.

    VI

    "Капитан, в этих местах затонул "Черный принц"
    при невыясненных обстоятельствах". "Штурман Бенц!
    ступайте в свою каюту и хорошенько проспитесь".
    "В этих местах затонул также русский "Витязь".
    "Штурман Бенц! Вы думаете, что я
    шучу?" "При невыясненных обстоя..."

    Неукоснительно надвигается корвет.
    За кормою -- Европа, Азия, Африка, Старый и Новый свет.
    Каждый парус выглядит в профиль, как знак вопроса.
    И пространство хранит ответ.

    VII

    "Ирина!" "Я слушаю". "Взгляни-ка сюда, Ирина".
    "Я же сплю". "Все равно. Посмотри-ка, что это там?" "Да где?"
    "В иллюминаторе". "Это... это, по-моему, субмарина".
    "Но оно извивается!" "Ну и что из того? В воде
    все извивается". "Ирина!" "Куда ты тащишь меня?! Я раздета!"
    "Да ты только взгляни!" "О боже, не напирай!
    Ну, гляжу. Извивается... но ведь это... Это...
    Это гигантский спрут!.. И он лезет к нам! Николай!.."

    VIII

    Море внешне безжизненно, но оно
    полно чудовищной жизни, которую не дано
    постичь, пока не пойдешь на дно.

    Что подтверждается сетью, тралом.
    Либо -- пляской волн, отражающих как бы в вялом
    зеркале творящееся под одеялом.

    Находясь на поверхности, человек может быстро плыть.
    Под водою, однако, он умеряет прыть.
    Внезапно он хочет пить.

    Там, под водой, с пересохшей глоткой,
    жизнь представляется вдруг короткой.
    Под водой человек может быть лишь подводной лодкой.

    Изо рта вырываются пузыри.
    В глазах возникает эквивалент зари.
    В ушах раздается бесстрастный голос, считающий: раз, два, три.

    IX

    "Дорогая Бланш, пишу тебе, сидя внутри гигантского осьминога.
    Чудо, что письменные принадлежности и твоя фотокарточка уцелели.
    Сыро и душно. Тем не менее, не одиноко:
    рядом два дикаря, и оба играют на укалеле.
    Главное, что темно. Когда напрягаю зрение,
    различаю какие-то арки и своды. Сильно звенит в ушах.
    Постараюсь исследовать систему пищеваренья.
    Это -- единственный путь к свободе. Целую. Твой верный Жак".

    "Вероятно, так было в утробе... Но спасибо и за осьминога.
    Ибо мог бы просто пойти на дно, либо -- попасть к акуле.
    Все еще в поисках. Дикари, увы, не подмога:
    о чем я их не спрошу, слышу странное "хули-хули".
    Вокруг бесконечные, скользкие, вьющиеся туннели.
    Какая-то загадочная, переплетающаяся система.
    Вероятно, я брежу, но вчера на панели
    мне попался некто, назвавшийся капитаном Немо".

    "Снова Немо. Пригласил меня в гости. Я
    пошел. Говорит, что он вырастил этого осьминога.
    Как протест против общества. Раньше была семья,
    но жена и т. д. И ему ничего иного
    не осталось. Говорит, что мир потонул во зле.
    Осьминог (сокращенно -- Ося) карает жесткосердье
    и гордыню, воцарившиеся на Земле.
    Обещал, что если останусь, то обрету бессмертье".

    "Вторник. Ужинали у Немо. Было вино, икра
    (с "Принца" и "Витязя"). Дикари подавали, скаля
    зубы. Обсуждали начатую вчера
    тему бессмертья, "Мысли" Паскаля, последнюю вещь в "Ля Скала".
    Представь себе вечер, свечи. Со всех сторон -- осьминог.
    Немо с его бородой и с глазами голубыми, как у младенца.
    Сердце сжимается, как подумаешь, как он тут одинок..."

    (Здесь обрываются письма к Бланш Деларю от лейтенанта Бенца).

    X

    Когда корабль не приходит в определенный порт
    ни в назначенный срок, ни позже,
    Директор Компании произносит: "Черт!",
    Адмиралтейство: "Боже".

    Оба неправы. Но откуда им знать о том,
    что приключилось. Ведь не допросишь чайку,
    ни акулу с ее набитым ртом,
    не направишь овчарку

    по' следу. И какие вообще следы
    в океане? Все это сущий
    бред. Еще одно торжество воды
    в состязании с сушей.

    В океане все происходит вдруг.
    Но потом еще долго волна теребит скитальцев:
    доски, обломки мачты и спасательный круг;
    все -- без отпечатка пальцев.

    И потом наступает осень, за ней -- зима.
    Сильно дует сирокко. Лучшего адвоката
    молчаливые волны могут свести с ума
    красотою заката.

    И становится ясно, что нечего вопрошать
    ни посредством горла, ни с помощью радиозонда
    синюю рябь, продолжающую улучшать
    линию горизонта.

    Что-то мелькает в газетах, толкующих так и сяк
    факты, которых, собственно, кот наплакал.
    Женщина в чем-то коричневом хватается за косяк
    и оседает на пол.

    Горизонт улучшается. В воздухе соль и йод.
    Вдалеке на волне покачивается какой-то
    безымянный предмет. И колокол глухо бьет
    в помещении Ллойда.
     
    Ондатр и La Mecha нравится это.
  21. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Вот еще Бродского.

    Отсюда http://rupoem.ru/brodskij
    С ВИДОМ НА МОРЕ

    И. Н. Медведевой I

    Октябрь. Море поутру
    лежит щекой на волнорезе.
    Стручки акаций на ветру,
    как дождь на кровельном железе,
    чечетку выбивают. Луч
    светила, вставшего из моря,
    скорей пронзителен, чем жгуч;
    его пронзительности вторя,
    на весла севшие гребцы
    глядят на снежные зубцы.

    II

    Покуда храбрая рука
    Зюйд-Веста, о незримых пальцах,
    расчесывает облака,
    в агавах взрывчатых и пальмах
    производя переполох,
    свершивший туалет без мыла
    пророк, застигнутый врасплох
    при сотворении кумира,
    свой первый кофе пьет уже
    на набережной в неглиже.

    III

    Потом он прыгает, крестясь,
    в прибой, но в схватке рукопашной
    он терпит крах. Обзаведясь
    в киоске прессою вчерашней,
    он размещается в одном
    из алюминиевых кресел;
    гниют баркасы кверху дном,
    дымит на горизонте крейсер,
    и сохнут водоросли на
    затылке плоском валуна.

    IV

    Затем он покидает брег.
    Он лезет в гору без усилий.
    Он возвращается в ковчег
    из олеандр и бугенвилей,
    настолько сросшийся с горой,
    что днище течь дает как будто,
    когда сквозь заросли порой
    внизу проглядывает бухта;
    и стол стоит в ковчеге том,
    давно покинутом скотом.

    V

    Перо. Чернильница. Жара.
    И льнет линолеум к подошвам...
    И речь бежит из-под пера
    не о грядущем, но о прошлом;
    затем что автор этих строк,
    чьей проницательности беркут
    мог позавидовать, пророк,
    который нынче опровергнут,
    утратив жажду прорицать,
    на лире пробует бряцать.

    VI

    Приехать к морю в несезон,
    помимо матерьяльных выгод,
    имеет тот еще резон,
    что это - временный, но выход
    за скобки года, из ворот
    тюрьмы. Посмеиваясь криво,
    пусть Время взяток не берет -
    Пространство, друг, сребролюбиво!
    Орел двугривенника прав,
    четыре времени поправ!

    VII

    Здесь виноградники с холма
    бегут темно-зеленым туком.
    Хозяйки белые дома
    здесь топят розоватым буком.
    Петух вечерний голосит.
    Крутя замедленное сальто,
    луна разбиться не грозит
    о гладь щербатую асфальта:
    ее и тьму других светил
    залив бы с легкостью вместил.

    VIII

    Когда так много позади
    всего, в особенности - горя,
    поддержки чьей-нибудь не жди,
    сядь в поезд, высадись у моря.
    Оно обширнее. Оно
    и глубже. Это превосходство -
    не слишком радостное. Но
    уж если чувствовать сиротство,
    то лучше в тех местах, чей вид
    волнует, нежели язвит.


    Октябрь 1969, Коктебель
     
    Ондатр нравится это.
  22. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Боже, какая вода!
    Смотреть и радоваться!

    И еще - 100-футовые океанские волны.
    Сказать, что Океан - это Мощь, это ничего не сказать о Нем.

    И как я без Океана живу?..
    Просто смотреть на ЭТО - уже Счастье!
    А ЭТО ПРОСТО ЗАВОРАЖИВАЕТ.

     
    Марк Ляндо и Ондатр нравится это.
  23. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    Здесь
    http://fedor-konyuhov.livejournal.com/tag/океан
    Ф. Конюхов "Дневник экспедиции"

    "Вода кругом бесконечна. Иногда я теряюсь во времени. Просто плыву, плыву и плыву, и кажется, что это длится уже вечность. Самым привычным звуком для меня стал плеск вёсел. И дуновение ветра. Не хватает живой души. Очень хочется сесть, и чтобы напротив кто-то был. Неважно кто. Ребёнок, старый человек, женщина, мужчина, животное… Хоть кто-нибудь. Чтобы смотреть и видеть перед собой живое существо. Но никого нет.

    Я так просолился и пропах океаном, что кажется, стал его частью. Все эти запахи и звуки накрепко засели в моей голове, и избавиться от них на берегу точно будет непросто. Ещё долго будет чудиться мне, что я раскачиваюсь на волнах, а в ушах свистит ветер. Наверно и горизонт месяцами будет приходить во снах.

    Я забыл, каково стоять на земле. Самое смешное, что желание вспомнить это уже притупилось. Тоска по суше не та, что раньше. Я свыкся с жизнью в океане. Не знаю, обрадуюсь ли я, когда на горизонте покажется Австралия. Вроде бы и цели достигну – радостно. А в то же время тоскливо будет оттого, что всё останется позади.

    Океан стал для меня домом. Я слился с ним, слился со своей лодкой. Я чувствую душой и телом любую, даже крохотную перемену в воздухе или воде. У Тихого океана неповторимый нрав. Ему нет никакого дела ни до меня, ни до моих желаний. Чтобы достигнуть цели, я должен стать частью этой голубой бездны и довериться ей. Это единение с миром. Чувство, которое нельзя передать никакими словами. На суше мне будет не хватать этого умиротворения. Оно запомнится мне навсегда.

    Очень привык к лодке. Чувствую, что стал опытнее, будто сроднился с ней. До Австралии еще далеко, но я уже чувствую себя уверенно. На моем пути меня поддерживает вера в Бога и те святые, которым я молюсь.

    [​IMG]

    Господь создал очень красивую планету. И нет в ней одиночества. Всегда есть кто-то рядом. Сам океан – живой. Вся наша планета полна жизни. И пусть мыслями, но со мной рядом те, кто переживает за меня и верит в меня. Поклон вам!

    ...
    Эту пустоту вокруг нельзя передать словами. В последние дни, когда я боролся с непогодой, я не слишком задумывался об этом. Но когда на радаре появился японский корабль «Onahama Maru» – всё изменилось. Я впервые глубоко осознал одиночество. Сам я его не видел, да и не знаю, отобразился ли я на их радарах.

    В местах, где пролегает мой путь, на сотни миль вокруг нет ни единой души. Ощущение такое, будто ты попал туда, где нет вообще ничего. Словно на Луну или Марс. Даже когда связываюсь по телефону со штабом, это чувство не уходит. Голоса в телефоне словно доносятся из другого мира. Здесь же только вода, горизонт и девять метров твоей лодки.

    Я много раз путешествовал в одиночку, но масштабы Тихого океана не сравнить ни с чем. Я всей душой проникся мыслью о том, что люди никогда не должны быть одни. Эта истина проста, но океан открыл мне всю ее глубину.

    Кстати, вчера же пересек Желоб Тонга – самое глубокое место в Южной части Тихого океана. Под днищем было более десяти километров океанской воды. Дух захватывает от таких масштабов!
    Не так давно я нырял в океан, чтобы почистить от водорослей водозаборную систему опреснителя. Тогда глубина была вдвое меньше, но, посмотрев вниз, я испытал трепет. Под ногами раскинулась совершенно пустая, бесконечная черная бездна.

    Вот где действительно чувствуешь всю свою ничтожность! Когда смотришь туда, вниз, в душе сам собой поднимается страх. В тот момент я вдруг понял, что в океане и в жизни лучше всегда смотреть вперед, чем вниз. Ещё один урок от Господа…"
     
  24. TopicStarter Overlay
    La Mecha

    La Mecha Вечевик

    Сообщения:
    10.270
    Симпатии:
    3.396
    [​IMG]
    Монтегю Доусон. Кокосовые острова

    [​IMG]
    Монтегю Доусон.
    Еще Монтегю Доусон

    [​IMG]

    [​IMG]
    Лунный серп
     
    Нафаня нравится это.
  25. Марк Ляндо

    Марк Ляндо Вечевик

    Сообщения:
    663
    Симпатии:
    130
    Бродя по берегам крымским когда-то...

    Переформатировал текст:



    ЧАЙКА


    Все,что есть –держится на крыльях…

    Зинаида МИРКИНА



    1.

    Бухта, пустынная бухта

    в скольженье соленых зеркал

    отражающих что же ?

    Нас тут, зачем-то бродящих

    под золотом бриза

    осеннего Крыма?

    И озирающих

    это теченье,

    качанье, вздыманье.

    С хлёстом и гальковым стуком

    и плеском:

    Шель -ююю-ю…!


    Что мы постичь собираемся в этом экране

    с диагональю,

    которую вряд ли измеришь?


    В этом краю?


    Тайну, пустынную тайну воды,

    изначальной стихии.

    И горизонта и чайку,летайку !…


    И этих, на буне бетонном

    недвижных фигуры -

    трех рыбаков,

    Евангельских, что ли?


    В древнем занятье своем

    Они ждут… Да, нет, нет

    вдруг и выхватят рыбу!-

    дабы насытить себя, и своих,

    подчиняясь законам

    Жизненной доли.



    А может они ожидают

    И вдаль прозревают

    снова по соли-стихии

    того, что когда-то

    мира Спасителем здесь называли?

    Страдали? Искали..?

    ……………………………………..


    2.

    Да, эту тайну пустынной воды

    горизонта и чайки

    Севшей от нас невдали,

    в очертании тела лекальном,

    выточенном миллионами лет

    Ловли, скаканий,урчаний.


    Урода - шипастого ящера

    в этой работе жестокой

    Дарвин-отбора.

    преображая

    Эру за эрой!


    Всеми точилами ветра, волны

    и лучистых энергий.


    И замшею афры -

    пены нежнейшей морской

    изваЯнна,изглажена -

    как Афродита,

    Ставшая дивом морей!


    А пока что, однако же, хочет,

    Хищного завра потомок,

    клюнуть чего-то

    Ну, бросим ей хлеба, хамсу ли!


    И - в облако рей!


    ..Смотрит

    зрачками топаза

    и шея ее серебрится,

    гибкая - примы балетной.


    И крылья как полосы

    серого дыма…


    О, Чайка-а-а…!


    Ключ от слоящейся тайны

    Пространства..

    Веками хранима!



    ….Южный Крест там сияет вдали.

    С первым ветром проснется компас.

    Бог, храня

    Корабли,корабли,корабли-и

    Да помилует нас!

    Да,помилует нас…!*


    Оаээээээ-ййй-й…!


    Нам бы с тобою,

    Вот так бы, над тягой земною

    Выточив дух свой

    Отчаянной чайкою взмыть

    И ту грань и загрань

    Пролетая.


    Запахи звезд и растворы солей

    обоняя..!

    Мыслеморей обновленных

    И Жизнеморей достигая!

    Сети вселенных,

    Неведомо кем заселенных

    увидя.

    тьмы Бесконечий и малую тварь

    и нагорный цветок

    Обнимая…


    В глюках тоски озаряясь

    Излучьем мечтаний!


    Ввысь и поверх

    Умиранья, изника,исчеза

    Взлетая


    Сигал,**

    Сагюль,**

    Гавиотта**


    Матерь**

    Начало полета!...





    … С криком и клекотом

    Слов драгоценных

    сквозь бездны бросая! -


    Облако!

    Море!

    Звук!

    Ветер!

    Вода!


    Ла муэтта!**


    Звезда!


    Зверо -Адама

    С себя содирая.


    Приоткрывая

    друг в друге,

    В округе

    что скрыто, закуклено

    В «Я» –

    что за стенкой монады!

    ……………………………………

    Даль.

    Высь.

    Ширь.

    Низ.

    Свет.

    Снег.

    Миг.

    Век…!


    Да, помилует нас…!


    Ты мой сон, ты мой вздох!


    Ты мой свод!


    Лировысь! Лиродаль! Лируэээээ-ййй…!


    Так же когда-то и сын Галилеи

    Звал в Занебесье, сквозь смерть

    За собой воздымая

    Род человеков!...

    …………………………………………………………….


    Чайка - чаинка нет, Божия искра,

    в далях и высях океана,

    Нас, от земли, воздымая раскрыльем

    Полета-а-а-а !


    ………………………………

    =================

    *А.ГРИН

    ** Чайка - на разных языках

    [​IMG]
     
    Последнее редактирование: 25 май 2015
    La Mecha нравится это.

Поделиться этой страницей