"Вот послушай, и ты поймёшь, отчего я не пишу более картин. История эта началась ещё во времена династии Цин, лет семьдесят или восемьдесят назад. Я точно уж забыл подробности, так что, может быть, буду не вполне точен, однако вот она, эта история. И Чжэн поведал мне следующее: Ци Бай-ши, учителю Хэн Шаня, не было и двадцати лет, когда он поспорил как-то с одним человеком, - имя его я, к сожалению, забыл, да и вряд ли теперь его кто-нибудь помнит, потому что он бросил писать, ещё не добившись известности, и уехал из Нанкина. Это был спор, обычный между художниками: "Что совершеннее: естественный пейзаж или писанный рукой человека?" Оба они были молоды, и спор их закончился ничем. Тот художник некоторое время молча глядел на Ци Бай-ши и потом сказал: - Я думаю бросить живопись. И не потому, что не верю в свой талант, а потому, что стал бояться картин. И он рассказал Ци Бай-ши такую историю. В поисках старых картин и красивых пейзажей он бродил по Южному Китаю и как-то в глухих аньцинских горах потерял дорогу. Заночевал он под большим деревом. Дело было летом, и его одолели москиты. На следующее утро, голодный, усталый, невыспавшийся, побрёл он дальше вглубь леса и вдруг до него донёсся тихий плеск воды. Забыв об усталости, он поспешил на этот плеск и неожиданно вышел из леса к неширокому горному потоку, да так и застыл на месте, хотя его давно мучила жажда. На противоположном берегу, слева, высилась огромная отвесная скала. От неё начиналось ущелье, из которого вытекал горный поток. На вершине скалы росли редкие сосны и криптомерии, кое-где тонкими шнурами свисали лианы и глицинии. Он сильно устал и хотел пить, но он был художником и поэтому, не останавливаясь, пошёл вверх по течению реки ко входу в ущелье. У скалы поток образовал глухую заводь, иссиня-чёрная вода стояла в ней, не шелохнувшись, но чуть выше она падала вниз с порога, словно рычащий на луну тигр, и впивалась белыми клыками в разбросанные по дну потока камни, похожие на огромных, пригнувшихся быков. По обеим сторонам потока громоздились причудливые скалы и взвивались пики, и поток пробивался сквозь расщелины в них, то прячась в скале, то срываясь вниз тонкими, как обнажённые клинки, струями водопадов. Влага сверкала в лучах летнего солнца, тёмно-серые и тёмно-синие скалы, словно высеченные топором создателя, тяжело и круто обступали поток, дымились мельчайшими водяными пылинками. Плечи и головы скал облепили густые купы тёмно-зелёных- деревьев. Но хотя вода громко шумела, а солнце светило щедро, в ущелье царствовал мрачный дух, потому что там не было ничего живого. Казалось даже, что это течёт не вода, а холодный, застывший горный туман. При одном только взгляде на зелёные цепи отдалённых вершин, стиснувших ущелье, исчезало всякое ощущение жары. Юноша весь превратился в зренье и слух. Продолжай он стоять так, он мог бы, вероятно, сам сделаться одним из камней, разбросанных в потоке. Как знать, может быть, эти камни, похожие на быков и тигров, когда-то тоже были живыми… - Не заблудились ли вы? - раздалось над его ухом... - Да, хотел выйти к Аньцину, но вчера сбился с дороги, - отвечал он. Мужчина внимательно оглядел юношу с ног до головы и, видимо, успокоенный осмотром, сказал: - Вот беда! Заходите в мой дом. Оглянувшись, юноша увидел маленькую хижину, крытую соломой. От горного потока к кухне вёл узенький ров, наверное, прорытый хозяином. Юноша вдруг почувствовал, как ему жарко, как он устал и голоден и как ему хочется пить. <...> ...юноша неторопливо огляделся. Мужчина продолжал что-то готовить на кухне. Хижина была тщательно прибрана.Вернее, в ней ничего не было, кроме деревянного сундука, стоящего в углу. Было прохладно и чисто. «Что он за человек?» - подумал юноша, разглядывая хижину. И тут он снова услышал шум воды. На время он забыл о нём - привык к его монотонному звучанию. Взглянув в ту сторону, где было ущелье, он увидел стену. Одно это не смутило бы его, если бы он не заметил, что раньше там было окно и замазали его совсем недавно. Значит, в хижине было так сумрачно не только оттого, что сюда плохо доходил солнечный свет. "Если бы там было окно, было бы светлее и ущелье было бы видно... Зачем же он..." - удивился юноша. В это время появился хозяин. Глядя с улыбкой на юношу, он сказал: - Сколько же лет прошло? Думаю, лет восемь я не видел людей…" Сюмон Миура, "Горный пейзаж". Пару дней сомневалась, куда отправить текст. Автор - японец, атрибутика китайская, а история - про ландшафт и человека в нём. Решила всё же создать и тут литературную ветвь. Использованы работы Ли Тана и Ци Бай-ши.
"...он стал рассказывать о событиях последних лет. Отшельник, видно, ничего не знал... Когда юноша умолк на минутку, хозяин спросил: - А чем вы собираетесь заняться в будущем? - Учиться живописи. - Живописи?! Отшельник вдруг переменился в лице. В одно мгновение смиренный лиу превратился в испуганное безобразное лицо старца, - казалось, у него сразу прибавилось морщин и седины. "Может, я что-то не так сказал?" – в недоумении подумал юноша. В хижине воцарилась тишина. Шум воды стал ещё слышнее… <…> …Вскоре разговор прервался, они замолчали, раздражённо глядя друг на друга.Потом старик, с трудом выдавив из себя кислую улыбку, сказал: - Ничего не выйдет! По правде говоря, я долго глядел на вас, когда заметил у хижины. Думал, вдруг и вы…Очень уж вы напомнили мне меня самого в те давние времена, когда любовались ущельем. Я тоже обнаружил это ущелье, когда был так же молод, как вы, и вознамерился перенести его на полотно. Но это оказалось мне не под силу. Дело было не в таланте, просто от картины моей так и несло человеком. Не было в ней той суровой бескорыстной отрешённости, которую и вы, вероятно, заметили в этом пейзаже. Он так холоден, что в нём нет места ничему живому. Моему же полотну присутствие дровосеков, несущих на плечах брёвна, или рыбаков с удочками, или отшельников, торжественно распивающих вино, не только не помешало бы, а наоборот, сделало бы его ещё более естественным. Вы заметили, как я смеялся, глядя на вас. Я пришёл в эти горы тридцать лет назад. Восемь лет я не видел людей. Странно, но когда я бываю там, где не слышно шума воды, мне кажется, будто мне чего-то недостаёт. В последнее время я не мог покинуть это ущелье, но и смотреть на него тоже не было сил. Прежде в этой стене было окно. Недавно я замуровал его, хотя вид из этого окна был просто великолепен. Отшельник сузил глаза, будто смотрел на горную реку сквозь стену. Лицо его было печальным. Наутро юноша отправился в селение по дороге, указанной отшельником. Теперь он испытывал страх к живописи. Художник, рассказавший всё это Ци Бай-ши, уехал вскоре на родину. И Ци Бай-ши со временем забыл его рассказ. Ци Бай-ши, которого уже в молодые годы считали гениальным мастером, любил путешествовать. В пути он писал картины и сочинял стихи. Однажды утром, лет двадцать спустя после того разговора с художником, он бродил по горам Аньцина и там заблудился. Горные дороги обычно очень узки, и их трудно отличить от тропинок, по которым ходят горцы, а тропинки дровосеков становятся всё уже и неприметней и, наконец, исчезают в траве. Ци Бай-ши увидел, что сбился с пути, и решил вернуться к развилке дорог. Там он понял, однако, что не успеет засветло добраться до деревни. Тогда он смело срезал путь и спустился к болоту. Это и было его ошибкой. Лес становился всё глуше и глуше, идти ущельем, по дну которого неслась шумная горная река, было трудно, к тому же, судя по положению солнца, река текла не в ту сторону, куда он направлялся. Ци Бай-ши снова поднялся по ущелью в лес. Здесь он, к досаде своей, поранил о камень ногу, но упорно продолжал двигаться вперёд, - он был волевым человеком. Длинный летний день померк, - в глухих лесах он обрывается внезапно, - и Ци Бай-ши оказался в кромешной тьме. Весь в поту, с трудом волоча раненую ногу, пробирался он сквозь лесные дебри и вдруг увидел вдали огонёк. Огонёк сверкнул и погас, но душа повела Ци Бай-ши ту сторону, где мерцал огонёк. Он то появлялся, то исчезал – разглядеть его мешали стволы и ветки деревьев. Вскоре до слуха Ци Бай-ши донёсся едва слышный плеск воды..." Сюмон Миура, "Горный пейзаж". Использованы работы Ци Бай-ши и Ма Юаня
"Пройдя ещё немного, Ци Бай-ши увидел маленькую хижину. Не задумываясь о том, что это за хижина и кто живёт в ней, он вошёл в палисадник. На звук его шагов поднял голову старец, в задумчивости сидевший при горящем светильнике. Огонь освещал его со спины, поэтому лицо его разглядеть было трудно. - Добрый вечер! Извините за беспокойство, - сказал Ци Бай-ши. – Я путешественник. Сбился с пути. Не могли бы вы приютить меня на ночь? К тому же я повредил ногу… Волосы на голове, борода и брови старика были совершенно седыми. Волосы свисали длинными редкими космами. Кожа красновато-бурого округлого лица, казалось, просвечивала насквозь. Худые жилистые руки и ноги, неряшливо облекавшее старца одеяние, похожее на монашескую рясу – вот всё, что можно было разглядеть в неверном свете светильника. - Заходите, если вас не смущает моё жильё, - послышалось неизвестно откуда, потому что не было видно, как двигаются губы старика. Голос был тихий, низкий, но приветливый и спокойный. Ци Бай-ши сел, пристроив больную ногу на циновку, и тут вдруг почувствовал сильную усталость. Старик, отвернувшись от него, медленно поднялся. Казалось, он долго думал, прежде чем пошевелиться. <…> Ци Бай-ши, привалившись к столбу, расслабил ногу, чтобы утихомирить боль, и, внимая говору реки, следил глазами за стариком. И тут он вспомнил историю, которую ему рассказали двадцать лет назад. «Уж не тот ли это старик?» - подумал он. Спросить ни с того, ни с сего было бы невежливо, и Ци Бай-ши молча глядел на смутно видневшуюся в темноте фигуру старика. Так он и заснул под шум воды, вытянув ноги на циновке. Когда он открыл глаза, солнце стояло уже высоко. Он тут же пришёл в себя, потому что старик пристально в него всматривался. Он разглядел наконец старика. Ночью тот показался ему добрым и сердечным, теперь перед ним стоял совсем другой человек. Это не был заурядный, обезображенный временем старец. В его налившихся кровью глазах, так не гармонировавших с коричневой обвислой кожей и седыми волосами, таилась мощная жизненная сила. Она всё ещё жила в этом одряхлевшем теле. Но не благородная, спокойная сила, а болезненное ожесточение, какое бывает у загнанного животного, которое готовится к смертельной схватке с врагом. Ци Бай-ши хотел подняться, но старик остановил его. - Полежите ещё немного. По-моему, у вас жар, - сказал он. - Вчера вечером вы сильно бредили из-за раны на ноге. Я намазал ногу снадобьем из трав. Сейчас принесу еду. Старик неловко двигался по хижине. Он был похож на марионетку, которой плохо управляли. Когда он ушёл, Ци Бай-ши огляделся: в хижине было пусто, лишь в углу стоял сундук, о котором рассказывал ему безвестный художник. Хижина была прибрана так тщательно, что непонятно было, откуда взялся тощий матрац, на котором он лежал. <…> Повернув голову, он посмотрел в ту сторону, откуда доносился шум воды, - там стояла бамбуковая ширма, обтянутая циновкой. Он помнил, что там должна была быть стена. Для чего же тогда ширма? Стараясь не повредить больную ногу, он отодвинул ширму и заглянул за неё. На шёлке, натянутом во всю стену, был изображён горный пейзаж. Огромная скала слева, поток с разбросанными в нём камнями, ущелье, словно вырубленное топором, вода – то сверкающая белой пеной, то образующая заводи, голубые дали над горами – всё было так, как он знал из рассказа художника. Деревья на скалах были одеты густой летней листвой, каждая складка горы была изображена в духе Ма Юаня и Лю Сун-няня, выявляя не изменяющийся веками вид и тяжесть форм. Прозрачная вода, сочившаяся из расщелин огромных холодных скал, резво устремлялась вниз, застывая в голубых заводях бесчисленных оттенков, или в белой пене неслась за рамки полотна. Вдали горы окутывала дымка, словно там вот-вот должен был хлынуть дождь. Всё полотно было изысканно суровым, наполнено сумеречным тихим воздухом. Настоящий шедевр! И хотя на полотне было изображено лето, от него не веяло теплом. И не было места живому, дышащему существу. Ци Бай-ши, забыв обо всём, зачарованно глядел на картину. Водопад и брызги воды были написаны белилами, и, казалось, шум воды доходил до его ушей. Его привёл в себя раздавшийся рядом шорох. Ци Бай-ши обернулся. Старик, принёсший еду, пристально глядел на него, будто кошка, следившая за мышью. - Ну как? – спросил он неподвижно стоявшего Ци Бай-ши. И голос его, как ни странно, был ласков..." Сюмон Миура, "Горный пейзаж". Использованы работы Ци Бай-ши и Ма Юаня.
"Ци Бай-ши извинился за бесцеремонность и назвал своё имя. Старик до сих пор не поинтересовался ни его именем, ни занятием. Ци Бай-ши рассказал старику историю, которую слышал от своего приятеля. Старик молча вошёл в хижину, они сели друг напртив друга, и отшельник, глядя прямо в лицо Ци Бай-ши, спросил: - Ну и что вы думаете? Было странно слышать тихий, спокойный голос старика – он не соответствовал его поведению. И тут Ци Бай-ши вдруг понял, что этот человек, как видно, был целиком поглощён пейзажем за стеной хижины и своей картиной на стене. Остальное ему было совершенно безразлично. - Что вы думаете о картине? – снова спросил старик. И Ци Бай-ши показалось, что облик старца стал меняться на глазах; рот разверзся, волосы встали дыбом, ногти на пальцах удлинились. Ци Бай-ши содрогнулся от ужаса. - Шедевр! – сказал он. – Великая простота. Превосходно написано. Думаю, никому их нынешних художников не под силу такое. Поистине шедевр! Ожесточение вмиг покинуло старика, но потом снова появилось в выражении лица, во всём его облике. - Но вы ещё не видели его! Не видели пейзаж за стеной! Старик встал и пригласил Ци Бай-ши выйти. Забыв о боли в ноге, Ци Бай-ши вышел из хижины. Они обогнули хижину, и перед ними предстал пейзаж, о котором они говорили. Всё было так же, как на полотне и как рассказывал приятель Ци Бай-ши. Но яркое летнее солнце освещало ущелье, высвечивая каждый уголок скалы такими мощными лучами, которые невозможно изобразить никакой кистью. Из-за дальней расщелины в горах выплыло облачко, похожее на сверкающую вату, и затуманило очертания скалы. Тяжёлые тёмные струи дождя пали на воду, а облачко спряталось за плечом другой горной вершины. Кожа скал, влажная от моросящего дождя, и зелень деревьев блестели на солнце, отражая солнечный свет. Непрерывно движущиеся облака бросали то тёмные, то светлые тени на спокойные коричневые и серые скалы, на листву деревьев, на воду разнообразных голубовато-зелёных тонов. Да, здесь не было места живым существам, но здесь было движение света, солнечного сияния. Старик стоял рядом с Ци Бай-ши. Солнце не касалось его впалых глаз. Сморщив нос, он с одинаковым вниманием смотрел на Ци Бай-ши и на пейзаж. Заглянув в глаза старца, Ци Бай-ши сказал: - Великолепный пейзаж! Но и ваше полотно шедевр. Старик, ничего не сказав, пошёл к хижине. Ци Бай-ши, залечивая ногу, провёл у отшельника несколько дней. Больше они ни словом не обмолвились ни о картине, ни о пейзаже. Старец перевязывал ему ногу и готовил еду, и Ци Бай-ши, мужчине в расцвете сил, было мучительно неловко пользоваться его заботами; он не мог смотреть на то, как старец с трудом, будто марионетка, двигается по хижине. Наконец, наступил день расставания. Старик и Ци Бай-ши поели, и когда трапеза закончилась, отшельник заговорил тихим прерывающимся голосом: - Когда ушёл ваш друг, я несколько лет старался не глядеть на ущелье, но пейзаж не исчезал из моего сердца. Достаточно было взглянуть на стену, как я видел за ней каждую скалу до мельчайших подробностей. Однажды я написал на полотне ущелье летом, как помнил его, и повесил картину на стену. Всё было не то. Я собирался переписать пейзаж, но так и не решился взять кисть в руки. А потом я не смог сделать этого из-за старческой немощи. Теперь мне трудно даже приготовить пищу. Вероятно, эту зиму я не протяну. Когда я гляжу на вас, я вспоминаю своих родных и друзей, которых оставил когда-то. Многих из них, наверно, и в живых уже нет. Но я не могу покинуть это ущелье – не хочу расставаться ни с ущельем, ни с картиной. Однако и видеть и то, и другое тоже не хочу. Улыбающиеся глаза старика сверкнули безумием. Рассказав это Хэн Шаню, Ци Бай-ши добавил: - Человек, скопировавший природу или картину, написанную другим, не может сделать своё полотно лучше подлинника". Сюмон Миура, "Горный пейзаж". Использованы работы Ли Тана и Ма Юаня.
Го Си "Хэн Шань, мастер прозы, стихов и живописи – трёх видов искусства, ведомых человеку, не забыл этого рассказа. Он мечтал когда-нибудь посетить то ущелье, где жил отшельник. Случилось так, что один из его учеников был родом из тех мест и в его доме хранилась старинная картина, неизвестная миру. Узнав об этом, Хэн Шань решил отправиться туда со своими учениками. Путь их лежал через старинный город Канпиньчжень. Это было как раз то самое место, куда спустился когда-то с гор Ци Бай-ши. Хэн Шань остановился там и послал своих учеников искать ущелье. Однако они не нашли его. Тогда Хэн шань рассердился и, взяв на несколько дней еды, сам отправился вверх по течению реки, благо спешить было некуда. Прошло как раз десять лет с тех пор, как там побывал Ци Бай-ши. Переночевав две ночи в горах, усталый Хэн Шань поднимался по горной тропе и неожиданно вышел к тому месту, где река текла вдоль отвесной каменной стены. Вскоре он увидел узкое ущелье, из которого вытекал горный поток. На крутом повороте в ущелье высилась огромная скала. Ущелье было как раз таким, каким он представлял его себе, и несомненно было, что пейзаж этот не изменялся на протяжении сотен, тысяч лет. Как и прежде, ущелье было безлюдным, ясным и суровым. «А где же хижина?» Он оглянулся вокруг и с трудом разглядел полуразвалившееся жильё. «Старик, видно, умер», - подумал Хэн Шань. Когда он подошёл поближе, из тёмной дыры, напоминающей вход в пещеру, вдруг что-то стремительно выскочило. Он застыл на месте. На веранду было страшно ступить. Циновки рассыпались, смешавшись с толстым слоем пыли на полу. Крыша, как ни странно, уцелела, - видно, потому, что опиралась на толстую сосну. Хэн Шань оглядел душную от травяных испарений хижину. И когда глаза привыкли к темноте, он заметил в углу груду костей. Это был скелет человека. Череп был цел, только углубления и впадины были залеплены чем-то чёрным, будто плесенью. Кое-где она затвердела, словно уголь. Рядом со скелетом валялись какие-то клочья, отдалённо напоминавшие ткань. Он наступил на пол хижины. Доски выдержали тяжесть его тела, только мрачно заскрипели. У стены, обращённой к ущелью, стояла ширма: на бамбуковый остов была натянута циновка. Казалось, циновку удерживает лишь паутина. Отодвинув ширму, Хэн Шань увидел ветхое шёлковое полотно блёклого коричнево-бурого цвета, затянутое паутиной. Пыли на нём было сравнительно мало. Отчего оно сохранилось? Может, его защитила ширма, закрывавшая стену? Но достаточно было стряхнуть пыль, и полотно рассыплется по ниткам – оно было чуть живо. Стараясь не повредить полотна, Хэн Шань осторожно снял паутину. Кое-где были вырваны клочья, а сквозь проеденные насекомыми дыры виднелась стена. Полотно было прежде явно длиннее, но стена обрушилась по краям, и оно смешалось с землёй и пылью, так что различить его в этих местах было невозможно. Казалось странным, что ветхий шёлк всё ещё держится на стене. Приглядевшись, Хэн Шань заметил на нём прерывистые линии – следы черт, нанесённых не дождём и ветром, а рукою человека. Он напряжённо вглядывался. Сначала было трудно соединить разорванные линии, но постепенно они стали соединяться, восстанавливая изображение – так бывает, когда всплывают в памяти давно забытые воспоминания или события, виденные во сне. Казалось, написанные краской линии, ощущая присутствие человека, оживают, и, подгоняя друг друга, стараются воссоздать прежнюю картину. Хэн Шаню было страшно даже моргнуть – он думал, что всё это лишь видение, которое может вмиг исчезнуть, как только он моргнёт глазами, и останется лишь разрушенная хижина и он, рассматривающий в одиночестве дырявое полотно. Скалы, написанные тёмно-синей краской, слились с полотном, краска местами опала, следы от кисти потускнели, но под его взором едва заметные штрихи ожили и, странным образом связывая исчезнувшие куски, обозначили неподвижные горы и текущую воду. Неясно очерченные причудливые камни застыли в пляске смерти. Зелень деревьев и голубые краски воды потемнели и стали мрачными. Бросались в глаза лишь струи водопада – они белели, как кости скелета, лежавшие рядом. Смутно высились дальние горы, тянулся ряд вершин, но и они, казалось, вот-вот исчезнут с полотна, словно тени. На лбу художника вспухли синие жилы, обильный пот тёк по его лицу, глаза налились кровью. Полотно делали картиной линии по шёлку, невидимая душевная сила автора и взволнованное сердце Хэн Шаня. Казалось, вздохни Хэн Шань свободно, и изображение рухнет на пол вместе с шёлком – превратится в горсть пыли. Пейзаж был скорее в душе Хэн Шаня, а не перед его глазами. Как в дурном сне, в тумане круто громоздились холодные, мрачные уступы гор, беззвучно текла белая вода, не имевшая ни тяжести, ни холода или тепла. Это был печальный и страшный пейзаж, выплывший из мглы и всё же освещённый неизвестно откуда лившимся слабым светом. Вероятно, таким же было мёртвое лицо художника. Да, здесь не было места живому существу, но живое существо не могло отвести глаз от этого пейзажа. Он не изображал ущелье в разгар лета. И не весну, не осень и не зиму. Это был горный пейзаж царства мёртвых". Сюмон Миура, "Горный пейзаж".
"Полотно делали картиной линии по шёлку, невидимая душевная сила автора и взволнованное сердце Хэн Шаня". Вот три составляющие, делающие краску на холсте живописью - податливость материала, вдохновение художника и сопереживание зрителя. Такая вот история японца про китайских художников и ландшафт, про то, как снова человек попробовал исключить себя из ландшафта. Но я собралась сказать не об этом. Ондатр, я не знаю, является ли это приёмом из литературной традиции Китая; построил ли Сюмон Миура рассказ именно так для китайского колорита или находился в границах японской традиции, но, думаю, европейский писатель всё же постеснялся бы оставить на виду конструкцию рассказа и постарался бы, если без такой конструкции обойтись нельзя, замаскировать её какими-то другими приёмами. Три раза три участника событий оказались в ущелье, затерянном в горах, удивительным образом сбившись с пути. Они были свидетелями начала, расцвета и конца творения. Первый из них ушёл оттуда, оказавшийся свидетелем кризиса художника и принявший в себя этот кризис, как собственную судьбу (отшельник же пережил кризис более продуктивно, между прочим); второй, великий мастер, оказался свидетелем расцвета мастерства художника-отшельника (выведя из этой истории мудрую сентенцию); третий увидел распад человеческого творения и, рассказав её в свою очередь, передал её своему собеседнику, и тот использовал её в качестве оправдания своего отказа от живописи: "Окончив рассказ, Чжэн зажмурился, как от солнечного света, и смущённо улыбнулся. - В конце концов все мы ходим в подмастерьях у времени. Захочет оно - и оставит ненужную бумагу будущим поколениям, как шедевр, а подлинный шедевр сгноит. Не хочу я быть подмастерьем. Поэтому и собираюсь стать художником, который не берёт кисти в руки. Как само время. Парадоксально, однако... Чжэн склонил голову и, помедлив немного, продолжил: - Сейчас я думаю, что Хэн Шань всё это придумал. Тогда я горел тщеславием. Вот он и рассказал мне эту историю, чтобы сбить с меня спесь. Он ведь был поэтом... Теперь же мне всё равно, правда это или ложь". И полюбуйтесь на саму конструкцию, на все эти матрёшки, спрятанные друг в друге: художник-отшельник рассказывает свою историю заблудившемуся безымянному художнику; безымянный художник рассказывает историю отшельника и свою историю Ци Бай-ши; Ци Бай-ши рассказывает истории двух художников и свою собственную Хэн Шаню; Хэн Шань рассказывает четыре истории Чжэну; Чжэн рассказывает всё автору; автор рассказывает всё читателю. Ну вот, и теперь я рассказываю всё это вам)
По конструкции китайская литература обычно проста, китайский колорит проступает здесь больше в чётком обозначении персонажей и географических координат, да и самый конец неплох
Чжун! В деревню нашу не ходи ты! Наши не ломай ты, Чжун, ракиты! Чжун, мой милый! Что мне все ракиты! На меня родители сердиты. В Чжуна не могла я не влюбиться. Но нельзя родителей не слушать. Их боится каждая девица. Чжун! Ломать ограду не годится. Наши пожалей ты шелковицы! Чжун, мой милый! Что мне шелковицы! Братья будут на меня сердиться. В Чжуна не могла я не влюбиться. Но нельзя не слушать старших братьев. Их боится каждая девица. Чжун! Чтобы в беду я не попала, Не ломай в саду моем сандала! Чжун, мой милый! Что мне до сандала! Сплетников кругом живет немало. В Чжуна не могла я не влюбиться. Но нельзя не думать мне о сплетнях. Их боится каждая девица. "Книга песен", "Песни царства Чжэн" 2-я пол.VIв. до н. э.
Возвращение из похода 1Воевать нас посылали на восток, И не смели возвратиться мы назад. Возвращаемся с востока мы домой. Мы в пути окружены дождливой тьмой. Как хотелось возвратиться нам назад! Дом родной увидеть каждый был бы рад. Там ты больше не в строю, ты не солдат. Надеваешь деревенский свой халат. Чуть заметно черви двигаются днем Под густыми шелковицами в тени. Днем на запад мы, усталые, ползем, Ночью спим под колесницами одни. 2Воевать нас посылали на восток, И не смели возвратиться мы назад. Возвращаемся с востока мы домой. Мы в пути окружены дождливой тьмой. Там на крышах тыквы дикие висят. Заползли мокрицы в дом давным‑давно. Паутина, будто шелк, на первый взгляд, И следов оленьих на поле полно. И мерцает огонек издалека, И не сразу узнаешь ты светляка. Не пугайся! Это добрый огонек. С ним ночами человек не одинок. 3Воевать нас посылали на восток, И не смели возвратиться мы назад. Возвращаемся с востока мы домой. Мы в пути окружены дождливой тьмой. Цапли там на муравейниках кричат. Дома женщины вздыхают в листопад. Подметают, моют, чистят и скоблят, Затыкают в стенах дыры все подряд. Тыквы горькие на хворосте лежат. Весь валежник наш каштановый гниет. Вспомнил я: сегодня минул третий год С той поры, как мы отправились в поход. 4Воевать нас посылали на восток, И не смели возвратиться мы назад. Возвращаемся с востока мы домой. Мы в пути окружены дождливой тьмой. Как на солнце перья иволги блестят! Сколько девушек успело подрасти! И такой же точно свадебный обряд. Дочку замуж выдает уже сосед. Кони рыжие запряжены чуть свет. И жених, как подобает, разодет. Что ж, любовь молодоженам да совет! Никому до старых дела больше нет. "Книга песен", "Песни царства Бинь" 403-221гг. до н.э.
В горах карагач растёт... 1 В горах карагач растет. Вязы — среди болот. Наряды неношеные твои Пылятся который год. Добрые кони в конюшнях твоих Других заждались господ. И все это после смерти твоей Получит какой-нибудь мот. 2 Сумах вырастает в горах. Терновник в болоте зачах. Твои покои не помнят гостей. Народ — на других дворах. Пока барабаны твои молчат При запертых дверях. Получит все после смерти твоей Какой-нибудь вертопрах. 3 Холм сумахом богат. Дикий внизу виноград. Яств не жалей, вина не жалей! Цитры твои молчат. Продлил бы за полночь дни твои Их полнозвучный лад. Другой распахнет после смерти твоей Двери твоих палат. "Книга песен", "Песни царства Тан" (6 в. до н.э.)
Чжан Хэн Вернусь к полям Перевод В.Алексеева Живу в столичных городах уже давным‑давно, но нет во мне ума и светлого сознанья, чтоб помогать моменту дня. Все, что я делаю, — так это — подхожу к Реке, чтобы на рыбок любоваться, и подождать, когда Река будет прозрачна и чиста*, что вряд ли будет когда‑нибудь. Я близко к сердцу принимаю отрывистость и настроение Цай'я**; и я последовать готов за разрешением сомнений тому, что скажет Тан. Воистину непостижима и темна небесная стезя! Я мысленно иду за рыбаком‑отцом*** и с ним сливаюсь в его счастье. Я стану выше мира грязи, уйдя подальше от него, и навсегда я распрощаюсь с делами суетного света. Теперь как раз средина самая весны и лучший месяц в ней. Погода теплая сейчас и воздух чист. И на полях, и на низинах все сплошь цветет и заросло. Все сотни разных трав цветут богато и роскошно. Утенок «королевский глаз» захлопал крыльями уже, а щеголь песню затянул на свой безрадостный мотив. Скрестившись шеями, созданья порхают вверх, порхают вниз — квань‑квань, чирикают, йин‑йин. Вот среди этого всего я начинаю здесь блуждать, гулять и странствовать повсюду и все хочу, чтоб усладить свое мне в этом чувство, душу. И вот я тогда, как дракон, запою, гуляя в просторных лугах; и, как тигр, засвищу на горах и холмах. В воздух взгляну — и пущу влет стрелу с тетивы; вниз погляжу — и удить буду в долгой струе. Напоровшись на стрелу, птица найдет в ней смерть; а набросясь на живца, рыба проглотит крюк. Я сброшу ушедшую в облако птицу; подвешу глубоко заплывшую рыбу. Затем уж светящее чудо косить начинает свой луч, и преемствуется оно полной луной, просторным светилом. До высшей радости и беспредельной довел свободные свои блужданья,— хоть солнце на вечер идет, а я усталость позабыл. Я весь в обаянье той заповеди, что оставил нам Лао‑мудрец, и сейчас же готов повернуть я коней к своей хижине, крытой пыреем. Там я трону чудесный уклад пятиструнки моей****, запою я о том, что надумали, что написали и Чжоу и Кун*****. Взмахну я кистью с тушью на конце и ею выражу цветы моей души. Я встану в колею, в орбиту Трех Монархов великой древности хуанов******. И если теперь я дал волю душе идти за пределы земные, зачем мне учитывать все, что ведет к блеску‑славе одних, к поношенью других? _____________ *Имеется в виду река Хуанхэ. По преданию, раз в тысячу лет мутная вода Хуанхэ становится будто бы чистой **Имеется в виду Цай Цзэ из царства Янь, который, не встретив правителя, которому мог бы с успехом послужить, обратился к физиогномисту Тан Цзюю с вопросом о будущем ***Намек на встречу поэта Цюй Юаня с мудрым старцем‑рыбаком ****пятиструнной цитры *****Чжоу‑гун (XII в. до н. э.)— сын чжоуского князя Вэнь‑вана, почитавшийся за свою мудрость и высокие моральные качества, и — Конфуций ******мифических первопредков Фу‑си, Шэнь‑пуна и Хуан‑ди" 2-й век н.э.
Су Ши; Ван Ань-Ши "Цзинши тунъянь", "Три промаха поэта" ...Рассказывают, что в династию Сун, в те годы, когда на престоле восседал император Шэнь-цзун, жил известный ученый Су Ши. Второе имя его было Цзы-чжань, а прозвище Дун-по. Су Дун-по родился в селении Мэйшань Мэйчжоуской округи провинции Сычуань. Он успешно выдержал экзамены и занял должность ученого в придворной Академии Ханьлиней*. Он обладал поразительными способностями: бегло просмотрит книгу – и вот уже помнит ее наизусть, разомкнет губы – и готово целое стихотворение. Утонченным изяществом и свободою обращения он не уступал Ли Тай-бо**, а остротою ума превосходил Цао Чжи***. Начальником Су Дун-по был канцлер Ван Ань-ши****. Канцлер высоко ценил его дарование, а Дун-по, гордясь своим умом, нередко насмехался над своим начальником. Ван Ань-ши написал книгу «Толкователь иероглифов», где постарался разъяснить значение каждого знака. Однажды он толковал знак «По», входивший в имя поэта: – Этот знак составлен из частей «земля» и «кожа», стало быть, он означает «кожа земли»*****. – Если следовать вашим рассуждениям, иероглиф «хуа» – «скользкий» – должен означать «кость воды», – засмеялся Дун-по. В другой раз канцлер заговорил об иероглифе «ни» – «мелкая рыбешка» – и сказал, что изначальное его значение – «дитя рыбы», потому что его составные части – «рыба» и «ребенок». – Да, письмена, созданные в древности, полны глубокого смысла. Вот, например, знаки «четыре» и «лошадь» соединились в один: «упряжная четверка», а «небо» и «насекомое» – в иероглиф «шелкопряд», – закончил канцлер. – О, теперь мне понятно, почему иероглиф «горлица» состоит из двух частей – «девять» и «птица»! – воскликнул Су, сложив почтительно руки на груди. Это признание обрадовало канцлера, и, не ожидая подвоха, он попросил поэта объяснить, что тот имеет в виду. – Помните, в Книге Песен****** сказано: «На шелковице этой голубка сидит, семерых птенцов выкормила она». Семеро птенцов, да отец с матерью – вот и получается всего девять птиц. Дун-по улыбнулся. Канцлеру не понравилась эта шутка, но он промолчал. Однако пришло время, и он понизил Су Дун-по в звании и отправил его служить начальником округа Ху-чжоу. Недаром говорят: Никогда болтливый рот До добра не доведет... __________ * Ханьлинь – почетное звание; присваивалось наиболее выдающимся ученым, получившим на столичных экзаменах ученую степень цзиньши. При императорском дворе существовала Академия Ханьлиней (Ханьлиныоань), где ученые занимались составлением и толкованием императорских указов, подготовкой бумаг для императора и т. д. ** Ли Тай-бо (или Ли <о; 701 – 762) – великий китайский поэт. Творчество Ли Бо – одна из вершин китайской поэзии. *** Цао Чжи (192 – 232) – знаменитый поэт. В истории китайской литературы сохранились также имена его отца, известного полководца и поэта Цао Цао, и его брата Цао Пи. **** Ван Ань-ши (1021 – 1086) – государственный деятель, ванный ученый и литератор. Baн Ань-ши известен в китайской истории своими реформами в области государственного правления. ***** Иероглиф «по» входит в имя поэта Су Дун-по, буквально означает «склон гор». Китайский иероглиф состоит из нескольких частей, каждая из которых в отдельности имеет определенное значение. Обычно иероглиф состоит из ключа, определяющего смысл иероглифа, и так называемого фонетика, определяющего его чтение. ****** Книга Песен (Шицзин) – замечательный сборник древнекитайской поэзии. В ней собраны образцы народного поэтического творчества, ритуальные песни, гимнологические произведения. В старом Китае Книга Песен считалась одной из канонических книг. Су Ши
Го Си "Три промаха поэта" ...Су Дун-по прослужил в Хучжоу полных три года. Когда же срок его службы закончился, он приехал в столицу на прием к императору. Поселился он в храме Великого Вельможи. Он отлично знал, что все его неудачи по службе объясняются обидою, которую он нанес Ван Ань-ши, и, помня правило: «Прежде чем идти к Сыну Неба, непременно повидай канцлера», он приказал слугам изготовить послужную бумагу и карточку со своим именем, а когда все было готово, вскочил на коня и поехал к дому Ван Ань-ши. На расстоянии полета стрелы он спешился и пошел пешком. У ворот толпились чиновники, ожидавшие приказов и распоряжений канцлера. – Уважаемые господа! – обратился к ним Дун-по и поднял руку в знак приветствия. – Почтенный учитель у себя? К нему подошел стражник: – Господин канцлер вкушает дневной сон. Подождите здесь, в домике у ворот. Слуги Дун-по поставили хозяину стул и, когда он сел, удалились, притворив за собою дверь. Через некоторое время из главного дома вышел молодой человек лет двадцати в высокой шляпе и прямого покроя халате из синего шелка. Спускаясь с лестницы, он непринужденно размахивал руками. При виде юноши чиновники, стоявшие у ворот, склонились в почтительном поклоне. Су Дун-по послал слугу узнать, кто этот человек. Слуга доложил, что это Сюй – секретарь Ван Ань-ши. Дун-по тотчас вспомнил любимца канцлера – Сюй Луня. Три года назад он был еще совсем юн и носил шляпу подростка. – Беги поскорее за этим Сюем и верни его, – приказал Су Дун-по слуге. Слуга помчался за молодым человеком и мигом его догнал, по, не осмеливаясь окликнуть, забежал сбоку, встал у края дорожки и поклонился. – Ничтожный состоит в услужении у господина Су из Хучжоу. Мой хозяин просит вас к нему подойти. Он в домике у ворот и хочет с вами поговорить. – Господин Су? С длинными усами? – спросил Сюй Лунь. – Точно так. Сюй Лунь радостно улыбнулся и повернул обратно. Надо вам знать, что в прежние годы Су Дун-по был всегда ласков с мальчиком и часто дарил ему веера со стихами собственного сочинения. В свою очередь, мальчик всегда питал лучшие чувства к даровитому и обходительному Су Дун-по. Слуга вошел первым, чтобы доложить хозяину, а вслед за ним появился Сюй Лунь. Юноша хотел опуститься на колени, но Дун-по удержал его. <...> – Сюй Лунь, к чему такие церемонии? – промолвил Дун-по. Он не хотел ронять достоинство секретаря. – Домик у ворот – не место для господина Су! Прошу вас в Восточный кабинет, я напою вас чаем. Восточный кабинет канцлера был в особом помещении, за пределами главного дома. Сюда Ван Ань-ши обычно приглашал своих учеников или близких друзей. Молодой Сюй провел гостя внутрь, усадил его и велел мальчику-слуге налить чаю. – Господин Су, к сожалению, я не могу сейчас остаться с вами и прислуживать сам, как бывало. Канцлер приказал мне сходить в императорскую аптеку за лекарствами. Я прямо не знаю, что делать, – сказал Сюй. – Иди, исполняй поручение, – ответил гость, и секретарь удалился. Дун-по осмотрелся. Вдоль стен тянулись запертые шкафы с книгами. На столике не было ничего лишнего – только кисти да прибор для растирания туши. Дун-по снял с прибора крышку и взглянул на камень. Он был необычайно красив: безукоризненно ровный, с зеленоватым отливом. Тушь на камне еще не успела просохнуть. Дун-по хотел уже закрыть прибор, как вдруг заметил под тушечницей белый уголок бумаги. Гость поднял прибор и увидал листок простой бумаги, исписанный и сложенный вдвое. Это были четыре строчки неоконченного стихотворения. Дун-по сразу узнал почерк Ван Ань-ши. Стихотворение называлось «Похвала хризантеме». Дун-по подумал, улыбаясь: «Да, недаром говорят люди: „Всего три дня длилась наша разлука, а видим друг друга уже в новом свете“. В былые годы, когда я служил в столице, старик, не задумываясь, мог написать несколько тысяч слов кряду – стоило ему только взяться за кисть. Прошло три года, и все переменилось: он не смог закончить и восьмистишие. Да, поистине: „Талант Цзян Яня к старости иссяк“*. Перечитав написанное, Дун-по возмущенно воскликнул: – Он ухитрился все перепутать даже в этих неоконченных строчках! Западный ветер в минувшую ночь Мой сад посетил, пролетая, С желтых цветов лепестки он сорвал, И вот вся земля – золотая. Отчего же Дун-по решил, что в стихотворении все перепутано? Известно, что год делится на четыре времени, и каждому времени года принадлежит свой, особый ветер. Весною дует Мягкий ветер, летом – Теплый, осенью его сменяет Золотой, а зимою свирепствует Холодный. В стихах канцлера упоминается западный ветер, который дует осенью, но ведь осенью нужно говорить о Золотом ветре! Как только он задует, в воздухе закружатся желтые листья утуна, и многое множество цветов уронит на землю свои лепестки. В третьей строке речь идет о желтых цветах, иными словами – о хризантеме. Хризантема – очень выносливый цветок, так как принадлежит к разряду огня**, она распускается позднею осенью и не боится даже жестокого инея. Она может завянуть или высохнуть, но лепестки ее не опадают. В этой строке вельможа допустил явную ошибку. Су Дун-по не мог сдержать себя. Он схватил кисть, обмакнул ее в тушь, и тут же появились четыре завершающие строчки: Не облетят, как весенний цветок, Осенней порой хризантемы. Будь осторожен в сужденьях, поэт, Строки свои создавая. Написав эти строки, Дун-по вдруг почувствовал угрызения совести. «Молодому человеку не следует поправлять старших и делать им замечания. Если учитель это увидит, мне несдобровать. Спрячу-ка я листок в рукав и замету следы. Нет, нельзя! Канцлер может хватиться своих стихов, и тогда достанется Сюй Луню». Не зная, как лучше поступить, Дун-по снова сложил листок вдвое, сунул его под письменный прибор, а прибор накрыл крышкой. Потом он вышел из кабинета, направился к воротам и передал стражнику послужную бумагу и свою карточку. – Когда господин канцлер пробудится, сообщите ему, пожалуйста, что здесь долгое время пробыл известный ему Су. Я только что приехал в столицу и не успел приготовить свой доклад. Завтра утром я должен быть при дворе – вручу доклад и тут же снова приеду к господину канцлеру, – сказал Дун-по. Тотчас вслед за тем он вскочил на коня и поскакал к себе. Через некоторое время вышел Ван Ань-ши. Однако стражник и не подумал исполнить просьбу Су Дун-по: ведь поэт не позаботился смягчить его сердце взяткой. Он отдал канцлеру лишь послужные списки да список посетителей. Но Ван Ань-ши, которому наскучили ежедневные заботы, даже не взглянул на эти бумаги. Мысли его были целиком заняты недописанным стихотворением о хризантеме. В это время из императорской аптеки возвратился Сюй Лунь с лекарствами, и канцлер велел юноше идти следом за ним в Восточный кабинет. Ван Ань-ши сел к столу и достал из-под письменного прибора листок со стихами. – Сюда кто-нибудь заходил? – спросил он секретаря. – Вас здесь дожидался господин Су из Хучжоу, – доложил юноша, встав на колени. Взглянув на приписанные строки, канцлер тут же узнал почерк Су Дун-по. «Негодный Дун-по! Сколько неприятностей перенес, а все такой же дерзкий насмешник! – проговорил про себя возмущенный Ван Ань-ши. – У самого ученость жидкая, талант мелкий, а смеет еще потешаться над стариками! Ну, погоди! Завтра утром во дворце поговорю о нем. Пусть его снимут с должности и запишут в подлое сословие!» После короткого раздумья канцлер решил, однако, что это было бы непомерно строгим наказанием. «Нельзя винить его так сурово: ведь он не знает, что хуанчжоуские хризантемы роняют осенью свои лепестки!» Канцлер велел Сюй Луню подать ему список свободных должностей в Хугуане***. В области Хуанчжоу свободною оставалась лишь одна должность – помощника военного ревизора. Ван Ань-ши это запомнил. Листок со стихотворением он распорядился наклеить на колонну тут же, в кабинете. На другое утро, во время приема у Сына Неба, канцлер намекнул императору, что способности Су Ши невелики, а потому его надобно понизить в должности и направить помощником военного ревизора в Хуанчжоу... __________ * Цзян Янь (444 – 505) – литератор, отличавшийся в юношеском возрасте удивительными поэтическими способностями. ** Согласно древнекитайской метафизике, природа представляет собой комбинацию пяти первоэлементов: огня, воды, металла, дерева и земли. Каждое явление природы относится к одному из этих пяти разрядов. *** Хугуан – административный район, объединявший нынешние провинции Хубэй и Хунань. Су Ши
Wang Zhenpeng "Три промаха поэта" ...В Хуанчжоу Су Дун-по близко сошелся со своим земляком по имени Чэнь Цзи-чан. Новые друзья вместе ездили в горы на прогулки, наслаждались видами быстрых горных рек, пили вино и сочиняли стихи. Военными делами Дун-по совершенно не занимался, к любым жалобам и просьбам был совершенно глух. Время летит быстро, и незаметно промелькнул год. Миновал праздник Двойной девятки*, засвистали свирепые ветра. Однажды Дун-по сидел в своем кабинете. Ветер, который дул беспрестанно несколько дней подряд, стих. Вдруг Дун-по вспомнил, что настоятель храма Неколебимого Милосердия подарил ему несколько черенков желтых хризантем и он высадил цветы в дальнем саду. «Надо бы пойти взглянуть на них», – подумал Дун-по. Не успел он подняться с места, как появился Чэнь Цзи-чан. Хозяин обрадовался и тут же повел гостя в сад полюбоваться хризантемами. Подойдя к изгороди, они увидели, что на стеблях не осталось ни одного лепестка, а вся земля в саду словно усыпана золотом. Дун-по долгое время не мог вымолвить ни слова и лишь изумленно моргал глазами, взирая на эту картину. – Цзы-чжань, отчего тебя так удивили эти опавшие хризантемы? – спросил Чэнь. – О, если бы ты знал!… Я всегда думал, что хризантемы могут завянуть или засохнуть, но никогда не опадают. Год назад, в доме у канцлера Ван Ань-ши я увидел стихотворение «Похвала хризантеме». Сочинил его сам хозяин. Западный ветер в минувшую ночь Мой сад посетил, пролетая, С желтых цветов он сорвал лепестки, И вот вся земля – золотая. Я был уверен, что старик ошибся, и приписал на том же листке еще четыре строчки: Не облетят, как весенний цветок, Осенней порой хризантемы. Будь осторожен в сужденьях, поэт, Строки свои создавая. Я и представить себе не мог, что хуанчжоуские хризантемы действительно опадают! После этого канцлер отослал меня с понижением в Хуанчжоу. Теперь все понятно – он хотел, чтобы я собственными глазами увидел эти хризантемы. Чэнь Цзи-чан расхохотался. – Не зря в древности говорили: «Много знаешь – рот не раскрывай, лишь перед собеседником головой качай». – Я все время считал, что Ван Ань-ши мстит мне несправедливо, но вот оказывается, что он был прав, а я задел и обидел его без всякого основания. Верно говорят люди: даже знаток из знатоков может ошибиться! Всем молодым надо крепко-накрепко запомнить, что нельзя поучать других и опрометчиво насмехаться над кем бы то ни было. Но верно и другое: пока не ошибешься – ума не наберешься... <...> ...Ван Ань-ши оказался свободен от всяких дел. Когда слуга доложил, что просит приема помощник военного ревизора из Хуанчжоу, он с улыбкой сказал: – Как быстро пролетел год… Проводите его в Восточный кабинет, да особенно не торопитесь, – приказал он слугам и направился в кабинет. На колонне по-прежнему висело стихотворение, наклеенное год назад, но бумага покрылась толстым слоем пыли, и разобрать, что написано, было почти невозможно. Канцлер достал метелку, похожую на хвост сороки, и стряхнул пыль. Листок опять был в точности такой, как прежде. Ван Ань-ши присел в ожидании гостя. Слуги под всяческими предлогами долго задерживали Дун-по у ворот, но в конце концов пропустили, известив, что канцлер примет его в Восточном кабинете. Лицо гостя залил румянец. Он хорошо помнил место, где делал злосчастную приписку. Испытывая чувство неловкости, Дун-по переступил порог Восточного кабинета. Увидев канцлера, он низко поклонился. – Не надо этих церемоний, – остановил его старый учитель. – Мы встретились не в приемной зале. К тому же вы утомлены после длинной дороги. Канцлер велел мальчику-слуге усадить гостя. Дун-по сел. Его взгляд скользнул но стихам, висевшим на колонне как раз против него. – Цзы-чжань, как быстро летит время. Этим стихам уже год, – промолвил Ван Ань-ши, указывая метелочкой на лист бумаги. Дун-по поднялся со своего места и упал на колени. – Что с вами? – спросил Ван Ань-ши, поднимая гостя. – Позднорожденный признает свою вину. – Значит, вы видели, как опадают хуанчжоуские хризантемы? – Видел. – Я вас не виню. Ведь вы раньше просто никогда не слыхали об этих цветах... __________ * Праздник Двойной девятки (или праздник Середины осени) – отмечается девятого числа девятой луны, откуда и происходит название. Этот праздник связан с окончанием сельскохозяйственных работ. Су Ши
Каллиграфия Су Ши "Три промаха поэта" ...Дун-по снова вскочил с места и принялся просить извинения за свой проступок. – Проступок не столь уж тяжел, – заметил канцлер. – Причина его в том, что вы считаете себя умнее всех, – где уж тут соблюсти необходимую внимательность к чужим речам! Я очень рад, что вы, Цзы-чжань, почтили меня своим посещением, особенно сегодня, когда у меня нет дел. В прежние наши встречи У меня не было случая увидеть ваши знания. Мне бы хотелось их проверить. – Дайте мне тему, учитель, – радостно согласился Дун-по. – Нет, погодите! – остановил его канцлер. – Если я стану спрашивать первым, могут сказать, что я злоупотребляю, правом старшинства. Сперва вы, Цзы-чжань, проверьте мои знания, а потом уже я буду опрашивать вас. – Да как же я осмелюсь? – воскликнул Дун-по и поклонился. – Если вы, Цзы-чжань, отказываетесь меня спрашивать, то и мне неловко донимать вас вопросами. Поступим вот как. Пусть Сюй Лунь откроет все книжные шкафы. Здесь двадцать четыре шкафа, уставленных книгами в три ряда. Возьмите любую книгу и прочтите в ней любую фразу. Если я не отвечу вам следующей за нею фразой, считайте меня невеждой! Дун-по подумал: «Странный старик! Разве возможно знать все эти книги наизусть! И все-таки неудобно устраивать ему экзамен». Вслух он заметил: – Я, право, не решаюсь… – Ну, что вы! Знаете, как говорят: «Покорность приказу всегда лучше излишней почтительности»? Дун-по решил схитрить. Он приглядел место в шкафу, где скопилось побольше пыли. Значит, книги отсюда давно не брали, а стало быть, и хуже помнят. Вытащив наугад какой-то том, он, не взглянув на заглавие, раскрыл его в середине и прочитал: «В добром ли здравии господин Желанный?» – «Я съела его», – не задумываясь, сказал канцлер. – Правильно? – Совершенно правильно! – подтвердил Дун-по. – А что означают эти слова? – спросил Ван Ань-ши, взяв у него книгу. Дун-по, который не позаботился посмотреть, что это за книга, подумал: «В давние времена подданные императрицы У Цзэ-тянь*, в насмешку над нею, прозвали ее возлюбленного Сюэ Ао-цао «господином Желанным». Надо полагать, императрица послала к нему гонца, который и произнес первую фразу. Но вторая совершенно не вяжется с первой. Дун-по тяжело вздохнул."Не буду дурачить старика, как говорится: «Лучше один раз сказать правду, чем тысячу раз солгать»". – Я не знаю, что они означают. – Не знаете? А ведь это не какая-нибудь редкостная книга, это просто сборник старинных преданий. В конце династии Хань, при императоре Лин-ди, в склоне горы Уганшань, что в волости Чанша, нашли глубокую, в несколько чжанов пещеру. Оказалось, что в ней жили две лисы о девяти хвостах. Они преуспели в искусстве превращений и чаще всего принимали вид красавиц. Если мимо проходил мужчина, они заманивали его в свою пещеру и наслаждались любовью. Но стоило ему хоть раз не угодить оборотням, – они разрывали его на части и съедали. Однажды некий Лю Си отправился в горы собирать целебные травы и попался в лапы к этим двум лисам. Ночами они делили с ним ложе, и обе были очень довольны. Они называли своего возлюбленного «господином Желанным». Утром старшая уходила в горы за добычей, а младшая караулила пещеру, или же наоборот. Дни сменялись месяцами, а Лю Си ничего не подозревал. Но наконец случилось так, что опьяненные вином лисы приняли свой истинный облик. Лю Си очень испугался. К тому же все его силы, и духовные и телесные, были уже истощены, и вот вскоре, когда старшая лиса ушла в горы, а младшая стала домогаться его любви, Лю Си не смог насытить ее желания, и разгневанный оборотень мигом разорвал его на куски. Возвратилась старшая и справилась о возлюбленном: «В добром ли здравии господин Желанный?» – «Я съела его», – ответила младшая. Оборотни повздорили, началась потасовка, и окрестные горы огласились визгом. Шум услышали дровосеки, от которых и узнали всю эту историю. Впоследствии ее внесли в «Собрание рассказов конца династии Хань». Неужели, Цзы-чжань, вы не знакомы с этой книгой? – Ваша эрудиция, учитель, глубока и обширна. Мне с моими случайными, поверхностными знаниями никогда таких глубин не достигнуть! – Ну что ж, будем считать, что я выдержал экзамен, – улыбнулся Ань-ши. – Теперь очередь за вами, а я снова займу место учителя. Итак, Цзы-чжань, не скрывайте своих познаний! – Прошу вас, учитель, дайте мне тему попроще, – взмолился Дун-по. – Не беспокойтесь: если я спрошу что-нибудь особенно редкое или замысловатое, вы сможете с полным основанием упрекнуть меня в том, что я несправедлив и пристрастен… Я слышал, что вы – большой мастер парных надписей. Так вот, нынешний год високосный – в нем две восьмые луны**, – и потому пора Наступления Весны приходит дважды – в первом и двенадцатом месяцах. Можно сказать, что в этом году были две весны. Я вам задаю первые строки, а вы подберите к ним окончание, чтобы я смог оценить ваш удивительный дар. Канцлер велел прислужнику принести бумагу и кисти и написал первую половину парной надписи. Дважды приходит весна в году, Дважды сиянье восьмой луны, – Будто встречаем дважды в году Радостный день весны. Дарование Су Дун-по и в самом деле было удивительно, но неожиданность и необычность темы настолько озадачили поэта, что он не смог продолжить. Дун-по испытывал немалое смущенье, его щеки покраснели. – Цзы-чжань, вы ездили из Хучжоу в Хуанчжоу и, конечно, проезжали через Сучжоу и Жуньчжоу? – сказал канцлер. – Да. Это самый удобный путь, – ответил Дун-по. – Так вот. В Сучжоу, у Золотых ворот начинается дорога к Тигровому Холму. Ее называют Шаньтан – Горной Грядой. Длина дороги – примерно семь ли. Место посреди пути зовется Баньтан – Полгряды. Город Жуньчжоу стоит на Янцзы. В древности он назывался Тевэн, что значит Железная Бутыль. Вблизи высятся три горы: Золотая, Серебряная и Яшмовая. На горах воздвигнуты буддийские храмы с монашескими кельями. Вы, наверное, бывали в этих местах? – Да, бывал, – ответил гость. – Тогда, пожалуйста, вот вам начало двух надписей, а вы их завершите. Темой послужат эти два города. Вот о Сучжоу: Дорога Шаньтан Длиною в семь ли, Баньтан – Середина ее. А вот о Жуньчжоу: К западу от города Тевэн Золотая высится гора, Яшмовая высится гора, Есть гора – Серебряной зовется. Дун-по думал долго, но так ничего и не придумал. Признавши свое поражение, он откланялся и удалился. Канцлер понял, что самолюбие Дун-по сильно задето. Высоко ценя его талант, он на другой же день испросил у Сына Неба Шэнь-цзуна согласие восстановить Дун-по в должности ученого Академии Ханьлиней. Впоследствии, вспоминая об этих событиях, люди повторяли: «Как ни был Су Дун-по даровит, а Ван Ань-ши трижды поставил его в тупик. Что же говорить о тех, кому нечего и равняться способностями с Су Дун-по!» А вот стихи, написанные в назидание потомкам: Конфуций выслушал Сян-то*** С приязнью и вниманьем, А Су Дун-по за спесь свою Был предан осмеянью. Постигнуть все не может ум. Будь сдержанным и скромным. Хотя и славятся твои Глубокие познанья. __________ * У Цзэ-тянь – танская императрица, умная и энергичная женщина, долго правившая страной после смерти мужа. Как отмечали многие древние историки, У Цзэ-тянь отличалась склонностью к любовным похождениям. ** Две восьмые луны… – то есть два лунных месяца. Во время високосного года, для того чтобы выдержать последующий счет календаря, один из месяцев календаря удваивался. *** Когда Сян-то было всего восемь лет, между ним и Конфуцием произошел спор, в результате которого Конфуций признал свою ошибку и назвал мальчика своим учителем. Су Ши
Из Чжуан-цзы: Великая музыка не трогает слух простолюдинов, но, слушая песенки, вроде "Ломаем тополь" или "Пышные цветы" , они приходят в восторг. Оттого же возвышенные речи не задерживаются в сердцах заурядных людей. А когда не звучат слова правды, торжествуют пошлые речи. Звон от пары пустых горшков заглушит благородный колокол, и тогда уже будет поздно ударять в него. Нынче же вся Поднебесная сбилась с Пути, и пусть я показываю верную дорогу -- но кто услышит меня? Знать же, что тебя не слушают, и настаивать на своем -- это еще одно заблуждение! А потому лучше всего предоставить жизни идти своим чередом и никого не подталкивать. Если я никого не буду подталкивать, никто не будет терпеть от меня неудобства. —— добавлено: 3 июн 2012 в 10:23 —— вариант перевода: "Перестану искать - кто же разделит со мной печаль?" —— добавлено: 3 июн 2012 в 10:38 —— Разве ты не слышал [о том], как в старину в окрестностях [столицы] Лу опустилась морская птица{6}. Лусский правитель сам ее встретил и устроил для нее пиршество в храме предков. Чтобы усладить [ее] музыкой, исполнили девять [тактов мелодии «Великое] Цветение»; чтобы угостить, приготовили жертвенных животных{7}. Но у птицы рябило в глазах, [она] грустила, не решилась проглотить ни одного куска, не смогла выпить ни одной чарки и через три дня умерла. Вот что значит кормить птицу тем, чем питаешься сам, а не тем, чем кормится птица. Ведь чтобы кормить птицу так, как она кормится сама, нужно [предоставить ей] гнездиться в глухом лесу, бродить по отмелям, плавать по рекам и озерам, кормиться угрями и мелкой рыбой, летать в косяке и опускаться, отдыхать на приволье. Ведь ей человеческая речь неприятна, что [ей] делать среди этого шума? [Если] исполнять «Восход солнца» и девять [тактов мелодии «Великое] Цветение» на берегах [озера] Дунтин, то птицы от них разлетятся, звери разбегутся, рыба уйдет в глубину. Только люди, заслышав их, окружат [певцов] и станут на них смотреть. Рыба под водой живет, а человек под водой умирает. [Они] друг от друга отличаются, а поэтому любят и ненавидят не одно и то же. Поэтому-то прежде мудрые не считали одинаковыми ни способности, ни занятия. Названия [у них] отражали сущность, а должное соответствовало [природе]. Поэтому и говорили, что [тогда] порядок был разумным, а счастье — прочным. —— добавлено: 3 июн 2012 в 10:41 —— Сунь Изгой удалился, а Бянь вошел [в дом], сел, но вскоре взглянул на небо и вздохнул. — Почему [Вы], Преждерожденный, вздыхаете? — спросили ученики. — Недавно приходил Изгой, — ответил Бянь, — и я рассказал ему о свойствах настоящего человека. Боюсь, что напугал его, и [он] впадет в сомнения. — Нет, — ответили ученики. — В чем [Ваша] вина? [Если] то, что сказал Изгой истинно, а то, что сказали [Вы], Преждерожденный, ложно, то ложное, конечно, не может вызвать сомнений в истинном. [Если же] то, что сказал Изгой ложно, а то, что сказали [Вы], Преждерожденный, истинно, то он, конечно, усомнится и вернется. — Нет, — ответил Бянь. — Ведь в старину в окрестностях [столицы] Лу опустилась птица. Обрадовавшись ей, луский царь [велел] приготовить жертвенных животных, чтобы ее угостить; исполнить девять [тактов мелодии «Великое] Цветение», чтобы усладить ее музыкой. Но птица начала грустить, [у нее] зарябило в глазах, [она] не могла ни пить, ни есть. Вот что значит кормить птицу тем, чем питаешься сам. Ведь чтобы кормить птицу так, как она кормится сама, нужно [предоставить ей] гнездиться в глухом лесу, плавать по рекам и озерам, кормиться на приволье, на отмели и только. Вот и ныне, как мог не испугаться Изгой, человек мало видевший, мало слышавший? Ведь рассказывать [ему] о свойствах настоящего человека то же самое, что мышей катать в повозке или перепелку веселить барабанной трелью и звоном колоколов. —— добавлено: 3 июн 2012 в 10:44 —— — Одинокий Барс{4} жил в Лу на высокой горе, пил [лишь] воду, ни с кем не делил наживы. Прожил лет до семидесяти, а выглядел будто младенец. Но на беду повстречался с голодным тигром. Голодный тигр убил его и сожрал. Жил [там и] Чжан Смелый. На высоких воротах [у него] висели тонкие занавеси, и каждый к нему заходил. Прожил лет до сорока и умер от болезни — лихорадки. Одинокий Барс поддерживал свое внутреннее, а тигр съел его внешнее. Смелый поддерживал свое внешнее, а болезнь напала на его внутреннее. Оба они не подгоняли свое отстающее.