трафик Модерн

Александр Головин

 

Анненский

ЛИСТЫ
На белом фоне все тусклей
Златится горняя лампада,
И в доцветании аллей
Дрожат зигзаги листопада.
Кружатся нежные листы
И не хотят коснуться праха…
О, неужели это ты,
Все то же наше чувство страха?
Иль над обманом бытия
Творца веленье не звучало,
И нет конца и нет начала
Тебе, тоскующее я?

ЭЛЕКТРИЧЕСКИЙ СBЕТ B АЛЛЕЕ
О, не зови меня, не мучь!
Скользя бесцельно, утомленно,
Зачем у ночи вырвал луч,
Засыпав блеском, ветку клена?
Ее пьянит зеленый чад,
И дум ей жаль разоблаченных,
И слезы осени дрожат
В ее листах раззолоченных.
А свод так сладостно дремуч,
Так миротворно слиты звенья…
И сна, и мрака, и забвенья…
О, не зови меня, не мучь!


Анждрей Белый (из Лика Голубиного)

....В бане была тишина; в бане была прохлада; баню не топили; но вся она, с наглухо закрытыми ставнями изнутри, сияла, светила, плавала в свете; посреди нее стоял стол, покрытый, как небо, бирюзовым атласом с красным нашитым посреди бархатным сердцем, терзаемым бисерным голубем; посреди стола стояла пустая чаша, накрытая платом; на чаше - лхица и копие; фрукты, цветы, просфоры украшали тот стол; и березовые зеленые прутья украшали сырые стены; пред столом уж мерцали оловянные светильники; над оловянными светильниками сиял водруженынй, тяжелый, серебряный голубь (когда дух осенял сестер и братий, голубь срывался с древка и летал, ворковал, порхал крылом, играл в помещении банном); в соседней комнате, что поменьше, одиноко стоял аналой, ничем не убранный; на аналое том книга; в белом весь одеяньи, с босыми ногами и с восковой над книгой зажженной свечой теперь, когда еще пусто все было, усердно... - нет, не молился! - исступленно падал на землю столяр - падал и вновь с полу взлетал, взлетал и падал - с протянутыми руками, с бело-огненным, с до ужаса восхищенным лицом - и разве лицо это было? Нет, не лицо: как бледный, утренний туман, что, как свинец, густо давит окрестности и потом тонким уже в солнце вьется паром, чтоб совершенно исчезнуть в ослепительном утреннем блеске, так просквозило, как пар, истончилось и, наконец, исчезло его лицо: так в хворых и жалких чертах просквозило сначала, потом прочертило, влилось и расплавило светом ветхие эти черты иное, живое солнце, иная, живая молитва, иной, еще в мир не сошпдший, но уже грядущий в мир Лик - Лик Духов. А эти глаза? - глаз не было :было что-то, на что невозможно взглянуть и не поддаться, не ахнуть восторгом, не закричать в ужасе; свет, исходивший из глаз, растопил лик, пролился на белые одежды одинокого молитвенника, который то падал, а то взлетал, простирая свои исступленные руки за братий, за Россию, за то, чтобы тайная радость России сбылась, чтобы так воплощение духа в плоть человеков свершилось, как того не мир, а он, столяр, хочет; и стонет, и кличет, и просит он - того, одного: ничего ему больше не надо...

Невыразимо, невыносимо в пустой бане с ослепительным этим виденьем; но немнлго еще ему одному молиться; уже близ бани, средь яблонь, у дома по грязи хлюпают ноги - и там, где плывет во тьме фонареек, да и там, где нет фонарька, хлюпают к бане ноги: это братья и сестры тянутся теперь на молитву; жутко тукнула в чуткой тьме колотушка: в жуткой и чуткой тьме ночной сторож оповестил: близок враг; и уже спешат - спешат на молитву.

Тихо входят в предбанник то олин, то другая: в предбаннике разуваются, в белые облекаются там одежды. Глядишь - то тот, то другая в самой уже бане: молятся вокруг стлла, а в соседнюю комнату, где за аналоем стоит столяр, - ни ногой; да и он уж не тот: не сверкает лик столяра: белое снова на нем лицо, белым облачком обозначилось снова - вот и длинное мочало бороды, и нос вот, и все прочее, столяровское, никакое иное, только будто сквозное оно все - лицо; и глаза сомкнцты; стоит, читает молитвы.

Уже вввалилась и старушенция в баню; будто смертеныши, маленькие старицы, гаденькие, сутулые, бородавочные, - а тоже в белом во всем: по сренам стали, бормочут себе молитвы; уже и Какуринский тут, и Сухоруков медник, и иной мещанин, и мещаночки, и с а м а , и еще кой-какие: сперва и не разберешь, кто да кто; не узнаешь: так свечи им лицо зажгли, так белые их одежды преобразили: ничего себе, молятся - наполнилась баня; и вот заперта освещенная баня с народом, будто и вовсе от мира она отрезана: здесь - мир новый, и все здесь иное, свое, голубиное; в ярких светильниках высоко поднятый голубь распростер надо всем своик рылья яркого серебра; шелк голубой, дорогой да крученый, под ним расстилается и отражается будто в шелку том голубь-птица.

Почитает столяр, почирает, да и повернется, руки прострет над прибранным столом, над атласом, цветами, плодами, просфорами; и над чашей прострет он руки: пустая чаша; она наполнится в тот день, когда родится царь-голубь - дитё светлое; а пока святости нет, нет и вина в упстой чаше. И над братьями прострет две свои руки столяр: клонятся люди, падают на пол; в тот день, как придет к ним радость, не упадут они, но ясно раскрытыми очами в ясно открытые очи друг друга воззрят с прекрасной улыбкой. И над березками две свои руки прострет столяр: неподвижны березки; они и не прошелестят, не преклонятся; не так будет в тот день, как слетит с дреыка своего голубь, на древке распластанный: он опустится пером среебрёным, гугукнет пером серебрёным и сядет на те бпрезки. И белым стенам уже простирает усталые свои руки столяр: исполнится час, и белые стены белою станут далью без конца и без края; так раздвинутся в оный день оного града стены; широко и вольготно заживет в новом царстве, в серебряном государстве, под голубыми под воздухами народ. В том же царстве и серебряном том государстве кто да кто воссияет на царство? - Дух. В том же нёбушке, над голубыми над воздухами кто да кто пролетит? - Гигантская пролетит голубиная птица с клювом; клюнет она алое мира сердце, и пурпуровою кровушкой, что зарей, оно изойдет: сердце. И в потолок уже вовсе бессильно простирает ладони молитвенник - глядите: потолка вовсе нет: будто пошел потолок иконописью: синькою там намазано небо с сусалом проставленными звездами. Почто же оно высоко-высоко: да и вовсе то новое небо, и видит его - столяр; только братия не видит: строго-настрого заказал им столяр по сторонам озираться, и они не видят уже ни потолка, ни стен - точно и нет никакой бани; уже они кружатся, взявшись за руки, вокруг столяра хороводом; тихо, строго и чинно ходят: не пляшут, - им плясать не дозволено; бедствие может великое приключиться от пляса: - не пляшут, а ходят, хоровод водят, тихую такую песенк заводят:



Светел, ой светел воздух хтбубой,

В воздухе том светелл дух дорогой.



Так себе - поют...

А лица? Силы небесные, что за лица! Никто, никогда, нигде таких лиц не видал: не лица, а солнца; еще за час до того безобразные, грязные, скотские у них были лица, но теперь эти дица на все струят чистую, как снег, и, как солнце, ясную свою прохладу: а глаза - глаза опущены; воздух же - не воздух, а просто радуга; не молитва - а переливы радуги воздушной.

Так себе - поют, хоровод водят:



Светел, ой светел воздух холубой,

В воздухе том светел дух дорогой.



А между ними тихохонько в том, в золотом, в голубом в воздухе поворачивается с чашечкой масла молитвенник: два перста в масло опустит и начертание на лбу у кого-нибудь проведет; тот поднимет на него очи, та исподлобья взглянет - не теплом и не хладом, но силой и светом обольет и того и ту: уже вот тот, и уже та - и э т о , и э т о п р е с в е т л о е у ж е л и ц о - за столом; все теперь восседают за столом в радуге седмицветной, средь белой, райской земли, среди хвои и зеленого леса и под Фаворскими небесами; некий муж светлый, преломляя, раздает просфоры; и глотают из кубка (не из чаши вовсе) вино красное Каны галилейской; и нрт будто вовсп времен и пространств, а вино, кровь, голубой воздух да сладость; они не слышат, как там, за стенами, колотушка заливается трелью и как огненный страж защищает дверь от дракона - для них нет того, что не с ними. С ними - блаженное успение и вечный покой. Серебряный голубок, оживший на древке, гулькает, ластится к ним, воркует: слетел с древка на стол: цапает коготками атлас и клюет изюминки...

 

Голубкина








Шадр





Сергей Городецкий

Зачем ты нем? Скажи хоть что-нибудь!
Пустынник белый беспредельных вод,
Куда ты держишь своей безумный путь?
— Маяк отчаянья меня зовет.

Но вод его боятся корабли,
Под ним — громады черного кремня.
Ты разобьешься, не узнав земли...
— Я разобьюсь. Земля не для меня.

Зачем же ты уходишь в океан?
Зачем гневишь высокую звезду?
Зачем ты в белый облачен туман?
— Я с неба безнадежности иду.

Иль разлучиться небу жаль с тобой,
Или тебе блаженства в мире нет,—
О чем же небо в грусти голубой?
— О том, что близок на земле рассвет.


Елена Киселёва















Леонид Пастернак





Елизавета Кругликова

 

Москва, национальный романтизм- неорусский стиль.

У истоков: Поленова.
















Посмотреть вложение 52708 Посмотреть вложение 52710

 

В. Васнецов











А. Васнецов







Коровин



Абрамцево

 

Нестеров

 

Талашкино

 

Николай Рерих





























Посмотреть вложение 52769



Посмотреть вложение 52759

 

Щусев


(Марфо-мариинская обитель. роспись Нестерова)

 

Распространение стиля

Посмотреть вложение 52779

Посмотреть вложение 52780

Посмотреть вложение 52781

Посмотреть вложение 52784





Посмотреть вложение 52789 Посмотреть вложение 52790 Посмотреть вложение 52791

 

Римский-Корсаков Сказание о невидимом граде Китеже



Малютин

 

Билибин

 

Посмотреть вложение 52828





















Посмотреть вложение 52839

 

прямым продолжением и воплощением надежд национальных романтиков модерна стали народные промыслы начиная с 20-х, прежде всего палехская миниатюра

Голиков

 

Ремизов

...Баба смотрит в ночь. Они смотрят на Бабу.

— Что ты, Баба? Что ты смотришь? Что ты знаешь?

— Я баба не простая, я Каменная Баба, — провещалась Баба, — много веков стою я в вольной степи. А прежде у Бога не было солнца на небе, одна была тьма, и все мы в потемках жили. От камня свет добывали, жгли лучинку. Бог и выпустил из-за пазухи солнце. Дались тут все диву, смотрят, ума не приложат. А пуще мы, бабы! Повыносили мы решета, давай набирать свет в решета, чтобы внести в ямы. Ямы-то наши земляные без окон стояли. Подымем решето к солнцу, наберем полным-полно света, через край льется, а только что в яму — и нет ничего. А Божье солнце все выше и выше, уж припекать стало. Притомились мы, бабы, сильно, хоть света и не добыли. А солнце так и жжет, хоть полезай в воду. Тут и вышло такое — начали мы плевать на солнце. И превратились вдруг в камни.

Высокая шапка на Бабе закачалась, а руки, сложенные на животе, поднялись к высохшей каменной груди.

— Да вот тоже, непоседы вы, все-то бродите, знаю вас, не впервой вас вижу: с Волхом[262] рыскали, помню… В Духов день земля именинница, не скачите вы в зеленый день, не кувыркайтесь, не стучите, а встаньте рано да поцелуйте мать нашу землю, поздравьте! Да еще животных, скотов не обижайте, коней, оленей кормите, поите, приглядайте…

— Баба, баба! Скажи нам, ты нас видела, ты нас знаешь, скажи нам, где лежит Море… дойдем мы до Моря-Океана?

Но Баба ничего не сказала. Баба смотрела в ночь.

А по небу звезды серебром висли — искали ключи.

Три белоснежные ветровы сестры — Буря, Вьюга и Метель простились с любимым братом Вихрем и ушли за море в скалы до зимних студеных дней.

Гром прогремел, ударил гром в источник до дна. Трубили небесные трубы, блистали мечи, летели стрелы. И пролился теплый дождь.

Досыта полил дождь хлебородницу землю, доверху наполнил воды — реки, луга и озера, и грозою и громом крепко натянул литые серебряные струны от берегов до берегов.

Реки шумели, как гусли, со звоном половодья звонко по литым серебряным струнам била волна, бежала говорливая, несла счастье.

И зазорились ясные зори, разлистился лес, зацвели все лужайки и рощи, запорошились белой душистой черемухой погосты и кладбища, полетела из улья по цвету Ефрея-пчела за медом, воском, и затеснились пчелки-подружки у огорода вкруг Фелины-пчелы и Аросиды, пчел старших, перекликнулся выпью Водяной с Лешим, и на красных холмах от зари до зари застонали свирелью песни-веснянки, песни-заклички, оклики мертвых.

Реки шумели, как гусли, со звоном половодья звонко по литым серебряным струнам била волна, бежала говорливая, несла счастье....
http://modernlib.ru/books/remizov_aleksey_mihaylovich/posolon/read/

 

Горюшкин-Сорокопудов













Александр Маковский

 

Малявин

 

Горбатов

 

Степан Колесников

 

Конёнков














Эрзя

 

Алексей Толстой

ЗВЕРИНЫЙ ЦАРЬ

У соседа за печкой жил мужичок с локоток. Помогал соседу кое-чем, понемножку. Плохое житье на чужих хлебах. Взяла мужика тоска, пошел в клеть; сидит, плачет. Вдруг видит – из норы в углу высунулась мордочка и повела поросячьим носом. «Анчутка беспятый», – подумал мужичок и обмер. Вылез анчутка, ухо наставил и говорит: – Здравствуй, кум! «Какой я ему кум», – подумал мужичок и на случай поклонился.

– Окажи, кум, услугу, – говорит анчутка, – достань золы из-под печки; мне через порог перейти нельзя, а золы надо – тещу лечить, – плоха, объелась мышами. Мужичок сбегал, принес золы, анчутка его благодарит: – За службу всыплю я тебе казны, сколько в шапку влезет. – На что мне казна, – отвечает мужичок, – вот бы силой поправиться! – Это дело пустое, попроси звериного царя… И научил анчутка, как к звериному царю попасть и что говорить нужно. Мужичок подумал – все равно так-то пропадать, и полез в крысиную нору, как его учили.

Там темно, сыро, мышами пахнет. Полз, полз – конца не видно, и вдруг полетел вниз, в тартарары. Встал, почесался и видит: вода бежит, и привязана у берега лодочка, – с малое корытце.

Сел мужичок в лодочку, отпихнулся, и завертелся, помчался – держи шапку.

Над головой совы и мыши летают, из воды высовываются такие хари – во сне не увидишь.

Наконец загорелся свет, мужичок пригреб к берегу, выпрыгнул на траву и пошел на ясное место. Видит – высоченное дерево шумит, и под ним, на семи шкурах, сидит звериный царь.

Вместо рук у царя – лопухи, ноги вросли в землю, на красной морде – тысяча глаз.

А кругом – звери, птицы и все, что есть на земле живого – сидят и на царя посматривают. Увидал мужичка звериный царь и закричал: – Ты кто такой? Тебе чего надо? Подошел мужичок, кланяется: – Силешки бы мне, батюшка, звериный царь… – Силу или половину? – Осьмухи хватит. – Полезай ко мне в брюхо!

И разинул царь рот, без малого – с лукошко. Влез мужичок в звериный живот, притулился, пуповину нашел, посасывает. Три дня сосал. – Теперь вылезай, – зовет зверь, – чай, уж насосался.

Вылез мужичок, да уж не с локоток, а косая сажень в плечах, собольи брови, черная борода.

– Доволен? – спрашивает царь. – Выйдешь на волю, поклонись чистому полю, солнцу красному, всякому жуку и скотине.

И дунул. И подхватили мужика четыре ветра, вынесли к мосту, что у родного села.

Солнце за горку садится, стадо гонят, идут девки… Подбоченился мужик и крикнул: – Эй, Дунька, Акулина, Марья, Василиса, аль не признали? Девки переглядываются. А мужик тряхнул кудрями.

– Теперь, – говорит, – пир горой, посылай за свахой. Я теперь самого звериного царя меньшой сын.

Девки так и сели. А мужик выбрал из них самую румяную да на ней и женился.

 

Клюев

Вылез тулуп из чулана
С летних просонок горбат:
«Я у татарского хана
Был из наряда в наряд.

Полы мои из Бухары
Род растягайный ведут,
Пазухи — пламя Сахары
В русскую стужу несут.

Помнит моя подоплека
Желтый Кашмир и Тибет,
В шкуре овечьей Востока
Теплится жертвенный свет.

Мир вам, Ипат и Ненила,
Печь с черномазым горшком!
Плеск звездотечного Нила
В шорохе слышен моем.

Я — лежебок из чулана
В избу зазимки принес...
Нилу, седым океанам
Устье — запечный Христос».

Кто несказанное чает,
Веря в тулупную мглу,
Тот наяву обретает
Индию в красном углу.


Есенин

Проходили калики деревнями,
Выпивали под окнами квасу,
У церквей пред затворами древними
Поклонялись пречистому Спасу.

Пробиралися странники по полю,
Пели стих о сладчайшем Исусе.
Мимо клячи с поклажею топали,
Подпевали горластые гуси.

Ковыляли убогие по стаду,
Говорили страдальные речи:
"Все единому служим мы господу,
Возлагая вериги на плечи".

Вынимали калики поспешливо
Для коров сбереженные крохи.
И кричали пастушки насмешливо:
"Девки, в пляску! Идут скоморохи!"

 

(Кощеево царство. декорация Головина)

 

Рерих. Декорация к Князю Игорю



К Весне священной Стравинского