Средние века

Хуго ван дер Гус

 

Боутс

 

Петрус Кристус

 

Мемлинг

Рака св. Урсулы

 

ратуша в Брюсселе

Жан Фуке (Франция)

 

"
ПРИХОД НОВЫХ ФОРМ

Соотношение между расцветающим Гуманизмом и умирающим духом Средневековья
далеко не так просто, как порой мы себе представляем. Оба этих сложных
культурных явления встают перед нами как резко отделенные друг от друга, и
нам кажется, что восприимчивость к вечной юности древних и отвержение всей
износившейся системы средневекового выражения мыслей должны были явиться
умам не иначе, как путем внезапного откровения. Словно в этих самых умах,
смертельно уставших от аллегорий и пышного, пламенеющего стиля, внезапно
должно было родиться сознание: нет, вовсе не то, а это! Словно золотая
гармония классики должна была вдруг спасительно засиять перед взором и
древность -- вызвать то ликование, которое ощущаешь, найдя неожиданное
избавление.
Но это не так. В саду средневековой мысли, средь густых зарослей старых
посадок классицизм пробился на свет далеко не сразу. Вначале -- это лишь
формальные элементы фантазии. Новое, огромное вдохновение проявляется позже,
но и тогда дух и формы выражения, которые мы привычно рассматриваем как
наследие Средневековья, вовсе не отмирают.
Чтобы добиться здесь ясности, нужно было бы значительно более обстоятельно,
чем делалось в этой книге, проследить приход Ренессанса -- но не в Италии, а
во Франции, в стране, бывшей самой плодородной почвой для развития
блистательного царства истинно средневековой культуры. Рассматривая
итальянское кватроченто -- в чем бы это ни проявлялось -- в его великолепном
контрасте жизни позднего Средневековья, мы получаем общее впечатление о нем
как о веке звонком и ясном, полном соразмерности, радости и свободы.
Совокупность всех этих качеств относят именно к Ренессансу и безусловно
видят в них печать Нового времени. Межу тем с неизбежной односторонностью --
без которой не выдвигается ни одно историческое суждение -- забывают, что и
в Италии XV в. основы культурной жизни все еще оставались чисто
средневековыми; да и в самом ренессансном духе черты Средневековья были
укоренены гораздо глубже, чем это обычно осознают. В наших представлениях
доминирует тон Ренессанса.
Если окинуть взором франко-бургундский мир XV столетия, то вот каково будет
основное впечатление: во всем царит какая-то мрачность, повсюду --
варварская роскошь, причудливые и перегруженные формы, немощное воображение;
таковы приметы духовного состояния Средневековья в период заката. При этом
забывают, однако, что и здесь Ренессанс подступает со всех сторон; но он еще
не господствует, он еще не может изменить основное настроение этой эпохи.
Примечательно же здесь то, что новое приходит как некая внешняя форма до
того, как оно становится действительно новым по духу.
Старым жизненным взглядам и отношениям начинают сопутствовать новые,
классицистские формы. Для наступления Гуманизма не потребовалось ничего
другого, кроме того, чтобы некий литературный кружок проявил более, чем
обычно, усердия к чистоте латыни и классического стиля. Такой кружок
расцветает около 1400 г. во Франции; он состоит из нескольких духовных лиц и
советников магистрата. Это Жан де Монтрей, настоятель собора в Лилле и
королевский секретарь; Никола де Клеманж, знаменитый выразитель чаяний
духовенства, выступающего за реформы; Гонтье Коль и Амброзиус де Милиис, оба
личные королевские секретари, как и Жан де Монтрей. Они обмениваются между
собой изящными и возвышенными гуманистическими посланиями, которые нисколько
не уступают более поздней продукции этого жанра во всем, что касается пустой
отвлеченности мысли, напыщенной важности, вычурности языка и неясности
выражения, а также поисков удовольствия в том, чтобы молоть всякий ученый
вздор. Жан де Монтрей погружен в вопрос правописания слов "orreolum" и
"scedula" c "h" или без оного, в то, следует ли употреблять в латинских
словах букву "k"[1]*. "Ежели не придете Вы мне на помощь, достопочтенный мой
собрат и учитель, -- обращается он к Клеманжу[1], -- то я лишусь своего
доброго имени и поистине буду достоин смерти. Я сейчас только заметил, что в
последнем своем письме к моему господину и отцу, епископу Камбре, вместо
сравнительной степени "propior", будучи в спешке и торопясь, как и мое перо,
поставил "proximior"[2]*Поправьте же это, иначе не избежать мне поношения от
наших хулителей"[2]. Отсюда видно, что письма были предназначены к
опубликованию в качестве ученых литературных упражнений. Чисто
гуманистическим выглядит также и спор Жана де Монтрея с его другом
Амброзиусом, который обвинял Цицерона в противоречиях и Овидия ставил выше
Вергилия[3].
В одном из своих писем Жан де Монтрей очень мило описывает монастырь Шарлье
близ Санлиса, и примечательно: как только он, вполне в средневековой манере,
просто передает то, что там видел, повествование его сразу же делается
гораздо более пригодным для чтения. Он рассказывает, как воробьи клюют пищу
во время трапезы в рефектории -- так что можно усомниться, кому предназначил
король это доходное местечко: монахам или же птицам; как крапивник держится
ну точь-в-точь словно аббат, а осел садовника просит пишущего и его не
обидеть вниманием в сей эпистоле. Все это свежо и прелестно, но какая бы то
ни было гуманистическая специфика здесь отсутствует[4]. Вспомним, что Жан де
Монтрей и Гонтье Коль были именно теми, с кем мы уже встречались как с
восторженными почитателями Романа о розе, и что они участвовали в Судах
любви 1401 г. Не ясно ли из всего этого, насколько поверхностную роль все
еще играл в жизни только-только нарождающийся Гуманизм? По своей сути он не
более чем дальнейшая разработка, идущая в русле средневековой школярской
эрудиции, и мало чем отличается от оживления классической латыни, которое
можно было наблюдать у Алкуина и его окружения во времена Карла Великого и
затем вновь во французских школах XII столетия.
Хотя этот ранний французский Гуманизм, не имевший непосредственных
продолжателей, отцветает, так и не выйдя за пределы небольшого круга лиц,
которые его взращивали, он уже ощущает прочные связи с обширным
международным духовным движением. Петрарка для Жана де Монтрея и его друзей
-- блестящий авторитет. Но француз неоднократно упоминает также и Колуччо
Салютати, канцлера Флоренции, который во второй половине XIV столетия вводит
новую латинскую риторику в язык государственных актов[5]. Однако во Франции
Петрарку, если можно так выразиться, воспринимают еще по-средневековому.
Поэта связывают узы личной дружбы с ведущими умами более позднего поколения:
с поэтом Филиппом де Витри, философом и политиком Николаем Оремом,
воспитателем дофина (Карла V); Филипп де Мезьер также, видимо, знал
Петрарку. Все они, однако, -- пусть даже идеи Орема и содержали много нового
-- ни в каком отношении не были гуманистами. Если и в самом деле, как
предположил Полен Парис[6], Перонелла д'Армантьер в своем желании
добиться любви поэта Гийома де Машо находилась под влиянием не только
Элоизы, но и Лауры, то тогда Le Voir-Dit есть примечательное свидетельство
того, как произведение, которое для нас прежде всего возвещает появление
нового мышления, могло черпать свое вдохновение из опять-таки чисто
средневековых творений.
Впрочем, разве мы, как правило, не склонны воспринимать Петрарку и Боккаччо
исключительно под углом зрения того, что нам кажется новым? С полным
основанием мы называем их первыми из представителей нового духа. Но было бы
неверно полагать, что они, эти первые гуманисты, тем самым не находились в
XIV в. по праву у себя дома. Всей своей деятельностью, каким бы духом
обновления от нее ни веяло, они были погружены в гущу культуры своего
времени. Кроме того, на исходе Средневековья оба, и Петрарка, и Боккаччо,
были прославлены за пределами Италии, в первую очередь, не благодаря
произведениям, написанным на языке их народа, которые обеспечили им
бессмертие, но благодаря их латинским сочинениям....
Отличие наступающего Гуманизма во Франции от Гуманизма в Италии -- это не
столько различие настроения или стремлений, сколько -- вкуса и эрудиции.
Подражание античности не было столь же непринужденным занятием для
французов, как для тех, кто был рожден под сенью Колизея или под небом
Тосканы. Правда, ученые авторы уже довольно рано, и с немалой искусностью,
овладевают классическим латинским эпистолярным стилем. Однако эти светские
авторы еще несведущи в тонкостях мифологии и истории. Машо, который,
несмотря на свой духовный сан, вовсе не был ученым и должен рассматриваться
как чисто светский поэт, до невозможности искажает имена семи греческих
мудрецов. Шателлен путает Пелея и Пелия, Ла Марш -- Протея и Пирифоя. Поэт,
автор Le Pastoralet, говорит о "le bon roy Scypion d'Afrique" ["добром
короле Сципионе Африканском"]; в книге Le Jouvencel слово "politique"
["политика"] выводится из πολύς и мнимого
греческого "icos, gardien, qui est à dire gardien de pluralité"[14 ]["icos",
страж, что, таким образом, значит "страж множества"][3]*.
И все же классические представления то и дело норовят вырваться из
средневековой аллегорической формы. Автор Пасторалета, уже упоминавшихся
причудливых пастушеских сцен, описанием бога Сильвана и молитвой Пану как бы
придает своей поэме отблеск сияния кватроченто, чтобы затем вновь тащиться
по своей прежней разъезженной колее[15]. Подобно тому как ван Эйк вводит порой
классические архитектурные формы в свои картины, рожденные чисто
средневековым видением, писатели пытаются подхватывать античные примы, но
лишь формально, "для красоты". Составители хроник пробуют свои силы в
воспроизведении речей государственного и военного характера, contiones
[речей на собрании], в стиле Тита Ливия[16] [4]*, или ссылаются на чудесные
предзнаменования, prodigia [чудеса], как это делал все тот же Тит Ливий. Чем
беспомощнее выглядит обращение к классическим формам, тем больше мы можем
узнать о процессе перехода от Средневековья к Возрождению. Епископ Шалонский
Жан Жермен пытается изобразить мирный конгресс 1435 г. в Аррасе в энергичной
и яркой манере римских историков. Краткими оборотами речи, живой
наглядностью он, очевидно, стремится достичь эффекта, который производит
стиль Тита Ливия; однако получается из всего этого не более чем карикатура
на античную прозу, столь же взвинченная, сколь и наивная, и если по рисунку
это напоминает фигурки на календарных листках из бревиария, то по стилю --
это полнейшая неудача[17]. Восприятие античности все еще нельзя назвать иначе,
как в высшей степени странным. На церемонии погребения Карла Смелого в Нанси
молодой герцог Лотарингский[5]*, победитель Карла, желая воздать честь телу
своего противника, появляется в трауре "à l'antique", с длинной
золотой бородой, доходящей ему до пояса, что, как он полагает, уподобляет
его одному из девяти "preux"; так празднует он свой триумф. И в этом
маскарадном обличье он четверть часа уделяет глубокой молитве[18].
Античное для Франции около 1400 г. покрывалось понятиями "rhétorique"
["риторика"], "orateur" ["оратор"], "poésie" ["поэзия"]. Достойное зависти
совершенство древних видят прежде всего в искусственности формы. Всем этим
поэтам XV в. -- и несколько более ранним -- в тех случаях, когда они следуют
движению своей души и когда им действительно есть что сказать, удаются
живые, незатейливые, нередко занимательные и порой нежные стихотворения. Но
в тех случаях, когда произведение должно быть особо "красивым", поэт
привносит в него мифологию, уснащает изящными латинскими словечками и
чувствует себя "rhétoricien" ["знатоком риторики"]. Кристина Пизанская
ощущает явственное различие между мифологическим стихотворением, которое она
называет "balade pouétique", и прочими своими вещами[19]. Эсташ Дешан, посылая
стихи Чосеру, собрату по искусству и своему почитателю, насыщает их
неудобоваримой ложноклассической мешаниной....
Но вовсе не литература классической древности являлась единственным
источником этого действительного язычества. Оно могло быть усвоено из
сокровища, принадлежащего собственно Средневековью, -- из Романа о розе. В
эротических формах культуры -- вот где таилось истинное язычество. Венера и
бог Любви уже не один век располагали там надежным пристанищем, и обретали
они там нечто большее, нежели чисто риторическое почитание. Жан де Мен и
вправду был великим язычником. И не смешение имен богов древности с именами
Иисуса и Марии, но смешение дерзкого восхваления земных наслаждений с
христианскими представлениями о блаженстве было начиная с XIII в. подлинной
школой язычества для бесчисленных читателей Романа о розе. Невозможно было
представить себе большее богохульство, чем стихи, в которых слова книги
Бытия: "И раскаялся Господь, что сотворил на земле человека" --
вкладываются, с обратным смыслом, в уста Природе, выступающей здесь в
качестве демиурга. Природа раскаивается в том, что сотворила человека, ибо
люди забросили ее заповедь размножения:



Si m'aïst Diex li crucefis,
Moult me repens dont homme fis[40].
Прости, Исусе, грех от века,
Что сотворила человека.

Остается лишь удивляться, что Церковь, столь опасливо осторожная, столь
бдительная по отношению к самым незначительным догматическим отклонениям
чисто умозрительного характера, против которых она выступала с такою
горячностью, предоставляла безо всяких помех разрастаться в умах учению
этого бревиария аристократии.
Новый дух и новые формы не совпадают друг с другом. Так же точно, как идеи
грядущего времени находят свое выражение, будучи облачены в средневековое
платье, чисто средневековые идеи могут быть высказаны сапфическою строфою и
с помощью пестрой чреды мифологических образов. Классицизм и дух
современности суть две совершенно различные вещи. Литературный классицизм --
это младенец, родившийся уже состарившимся. Значение античности для
обновления изящной литературы можно сравнить разве что со стрелами
Филоктета[10]*. Иначе обстояло дело с изобразительным искусством и научной
мыслью: здесь античная чистота изображения и выражения, античная
разносторонность интересов, античное умение избрать направление своей жизни,
античная точка зрения на человека представляли собою нечто большее, нежели
трость, на которую можно было всегда опереться. В изобразительном искусстве
преодоление чрезмерности, преувеличений, искажений, гримас и вычурности
стиля пламенеющей готики стало именно заслугой античности. В сфере мышления
опыт античности был еще более необходимым и плодотворным. Но в литературе
простота и непосредственность взросли независимо, и даже вопреки
классицизму.
Те немногие, для кого были приемлемы гуманистические формы культуры во
Франции XV в., еще не возвещали наступления Ренессанса. Ибо их настроение,
их ориентация в общем определялись Средневековьем. Ренессанс придет лишь
тогда, когда изменится тон жизни, когда прилив губительного отрицания жизни
утратит всю свою силу и начнется движение вспять; когда повеет освежающий
ветер; когда созреет радостное сознание того, что все великолепие античного
мира, в который так долго вглядывались, как в зеркало, может быть полностью
отвоевано.
"

В творчестве Фуке, надо сказать, клиссицизирующие мотивы проявляются уже довольно отчётливо.










наравне с вполне средневековыми

 

кон. 15 в.

Мастер из Мулена (Жан Хэй). Бургундия-Франция.

 

Герард Давид (Бургундия). кон. 15-нач. 16 вв.

(казнь продажного судьи)

 

"модернистское" творчество ещё двух бургундских (нидерландских) художников кон. 15 показывает , что "северное возрождение" из позднеготической фазы развивалось непосредственно в "маньеристскую" (совсем не тем путём , что Итальянское)

Гертген тот Синт Янс

 

Босх (работы 15 века)

(извлечение камня глупости)


(корабль дураков)











(колесо сансары семь смертных грехов)

 

Франция рубежа 16 в.




часослов Анны Бретонской










надгробие Анны Бретонской и Людовика

 

Италия

Перенесёмся обратно в нач. 15 в. во времена интернациональной готики.

Сиена

Джованни ди Паоло

Иллюстрации к Данте

 

Сассета и гипотетический "мастер Оссерванца"













(Житие св.Антония 1435)

 

Сиена (продолжение)

Пьетро ди Джованни дАмброджо







Григорио ди Чекко





Доминико ди Бартоло





(росписи госпиталя)

 

вт. пол 15 в. (эпоха поздней готики и перехода к ренессансу)

Нероччо ди Ланди










Матео ди Джованни