Средние века

Бургундия.
Книга об охоте. 1455

 

Чёрный Часослов (1475)

 

Симон Мармион

 

(карта мира)

(1475)

 

Туринско-Миланский часослов (пер. пол.. 15 в.)

 

Человек 15 века

Хейзинга. Осень средневековья

"
Когда мир был на пять веков моложе, все жизненные происшествия облекались в
формы, очерченные куда более резко, чем в наше время. Страдание и радость,
злосчастье и удача различались гораздо более ощутимо; человеческие
переживания сохраняли ту степень полноты и непосредственности, с которыми и
поныне воспринимает горе и радость душа ребенка. Всякое действие, всякий
поступок следовали разработанному и выразительному ритуалу, возвышаясь до
прочного и неизменного стиля жизни. Важные события: рождение, брак, смерть
-- благодаря церковным таинствам достигали блеска мистерии. Вещи не столь
значительные, такие, как путешествие, работа, деловое или дружеское
посещение, также сопровождались неоднократными благословениями, церемониями,
присловьями и обставлялись теми или иными обрядами.
Бедствиям и обездоленности неоткуда было ждать облегчения, в ту пору они
были куда мучительнее и страшнее. Болезнь и здоровье рознились намного
сильнее, пугающий мрак и суровая стужа зимою представляли собою настоящее
зло. Знатностью и богатством упивались с большею алчностью и более истово,
ибо они гораздо острее противостояли вопиющей нищете и отверженности.
Подбитый мехом плащ, жаркий огонь очага, вино и шутка, мягкое и удобное ложе
доставляли то громадное наслаждение, которое впоследствии, быть может
благодаря английским романам, неизменно становится самым ярким воплощением
житейских радостей. Все стороны жизни выставлялись напоказ кичливо и грубо.
Прокаженные вертели свои трещотки и собирались в процессии, нищие вопили на
папертях, обнажая свое убожество и уродства. Состояния и сословия, знания и
профессии различались одеждой. Знатные господа передвигались не иначе, как
блистая великолепием оружия и нарядов, всем на страх и на зависть.
Отправление правосудия, появление купцов с товаром, свадьбы и похороны
громогласно возвещались криками, процессиями, плачем и музыкой. Влюбленные
носили цвета своей дамы, члены братства -- свою эмблему, сторонники
влиятельной персоны -- соответствующие значки и отличия.
Во внешнем облике городов и деревень также преобладали пестрота и контрасты.
Средневековый город не переходил, подобно нашим городам, в неряшливые
окраины с бесхитростными домишками и унылыми фабриками, но выступал как
единое целое, опоясанный стенами и ощетинившийся грозными башнями. Сколь
высокими и массивными ни были бы каменные дома купцов или знати, здания
храмов своими громадами величественно царили над городом.
Разница между летом и зимой ощущалась резче, чем в нашей жизни, так же как
между светом и тьмой, тишиною и шумом. Современному городу едва ли ведомы
непроглядная темень, впечатляющее воздействие одинокого огонька или
одинокого далекого крика.
Из-за постоянных контрастов, пестроты форм всего, что затрагивало ум и
чувства, каждодневная жизнь возбуждала и разжигала страсти, проявлявшиеся то
в неожиданных взрывах грубой необузданности и зверской жестокости, то в
порывах душевной отзывчивости"

 

"
А еще были торжественные выходы государей, обставлявшиеся со всем хитроумием
и искусностью, на которые только хватало воображения. И в никогда не
прекращающемся изобилии -- казни. Жестокое возбуждение и грубое участие,
вызываемые зрелищем эшафота, были важной составной частью духовной пищи
народа. Это спектакли с нравоучением. Для ужасных преступлений изобретаются
ужасные наказания. В Брюсселе молодого поджигателя и убийцу сажают на цепь,
которая с помощью кольца, накинутого на шест, может перемещаться по кругу,
выложенному горящими вязанками хвороста. Трогательными речами ставит он себя
в назидание прочим, "et tellement fit attendrir les cœurs que tout le
monde fondoit en larmes de compassion" ["и он столь умягчил сердца, что
внимали ему все в слезах сострадания"]. "Et fut sa fin recommandée la plus
belle que l'on avait onques vue" ["И содеял он кончину свою примером,
прекраснейшим из когда-либо виденных"][6]. Мессир Мансар дю Буа, арманьяк,
которого должны были обезглавить в 1411 г, в Париже в дни бургиньонского
террора, не только дарует от всего сердца прощение палачу, о чем тот просит
его согласно с обычаем, но и желает, чтобы палач обменялся с ним поцелуем.
"Foison de peuple y avoit, qui quasi tous ploroient à chaudes larmes"
["Народу было там в изобилии, и чуть не все плакали слезами горькими"].
Нередко осужденные были вельможами, и тогда народ получал еще более живое
удовлетворение от свершения неумолимого правосудия и еще более жестокий урок
бренности земного величия, нежели то могло сделать какое-либо живописное
изображение Пляски смерти[5*]. Власти старались ничего не упустить в
достижении наибольшего впечатления от этого зрелища: знаки высокого
достоинства осужденных сопровождали их во время скорбного шествия. Жан де
Монтегю, королевский мажордом, предмет ненависти Иоанна Бесстрашного,
восседает высоко в повозке, которая медленно движется за двумя трубачами. Он
облачен в пышное платье, соответствующее его положению: капюшон, который
ниспадает на плечи, упланд[6*], наполовину красные, наполовину белые панталоны
и башмаки с золотыми шпорами -- на этих шпорах его обезглавленное тело и
остается потом висеть на виселице. Богатого каноника Никола
д'Оржемона, жертву мщения арманьяков, в 1416г. провозят через Париж в
телеге для мусора облаченным в просторный лиловый плащ с капюшоном; он
видит, как обезглавливают двух его сотоварищей, прежде чем его самого
приговаривают к пожизненному заключению "au pain de doleur et à eaue
d'angoisse" ["на хлебе скорби и воде печали"]. Голова мэтра Одара де
Бюсси, позволившего себе отказаться от места в парламенте[7*], по особому
повелению Людовика XI была извлечена из могилы и выставлена на рыночной
площади Эдена, покрытая алым капюшоном, отороченным мехом, "selon la mode
des conseillers de Parlement" ["как носил, по обычаю, советник Парламента"];
голову сопровождала стихотворная эпитафия. Король сам с язвительным
остроумием описывает этот случай[8].
Не столь часто, как процессии и казни, появлялись то тут, то там
странствующие проповедники, возбуждавшие народ своим красноречием.
"

 

"
Наряду с темами Крестных мук и Страшного суда наиболее глубокое впечатление
в народе вызывало обличение проповедниками роскоши и мирской суеты. По
словам Монстреле, люди испытывали чувство благодарности и глубокой
признательности к брату Фоме прежде всего за то, что он осуждал пышность и
великолепие, но в особенности за то рвение, с которым он обвинял в этом
духовенство и знать. Если благородные дамы осмеливались появляться на его
проповедях в высоких, с заостренными концами энненах[13*], он имел обыкновение
громкими криками подстрекать мальчишек (суля им отпущение грехов, по словам
Монстреле), чтобы те их сбивали, -- так что женщины вынуждены были носить
такие же чепцы, как у бегинок[14*]. "Mais à l'exemple du lymeçon,
-- добродушно продолжает хронист, -- lequel quand on passe près de luy
retrait ses cornes par dedens et quand il ne ot plus riens les reboute
dehors, ainsi firent ycelles. Car en assez brief terme après que ledit
prescheur se fust départy du pays, elles mesmes recommencèrent comme devant
et oublièrent sa doctrine, et reprinrent petit à petit leur vieil estаt, tel
ou plus grant qu'elles avoient accoustumé de porter"[14 ]["Но как улитка
<...> рожки свои вбирающая, ежели кто рядом станет, и наружу их
выпускающая, когда более уж ничего ей не слышно будет, поступали и эти дамы.
Ибо чрез краткое время, чуть только покинул земли их сей проповедник, стали
они таковыми, каковы были до этого, и забыли все его поучения, и вернулись
мало-помалу к прежнему своему состоянию, такому же или даже пуще того, что
было"].
Как брат Ришар, так и брат Фома предпринимали "сожжения сует" -- подобно
тому, что шестьюдесятью годами позже, во Франции, в громадных масштабах и с
невосполнимыми потерями для искусства творилось по наущению Савонаролы[15*]. В
Париже и Артуа в 1428 и 1429 гг. все это еще ограничивалось такими вещами,
как игральные карты, кости, тавлеи, ларцы, украшения, которые послушно
тащили из дому и мужчины и женщины. Сожжение подобных предметов в XV в. во
Франции и Италии нередко было следствием громадного возбуждения, вызванного
страстными призывами проповедников[15]. Оно становилось своего рода
церемонией, формой, закреплявшей сопровождаемое раскаянием отвержение
тщеславия и мирских удовольствий; бурные переживания превращались в
общественное, торжественное деяние -- в соответствии с общим стремлением
эпохи к созданию форм, отвечающих определенному стилю.
Необходимо вдуматься в эту душевную восприимчивость, в эту впечатлительность
и изменчивость, в эту вспыльчивость и внутреннюю готовность к слезам --
свидетельству душевного перелома, чтобы понять, какими красками и какой
остротой отличалась жизнь этого времени. ...Разумеется, обильные слезы вызывало не только волнение, побуждаемое глубокой
скорбью, пылкой проповедью или религиозной мистерией. Потоки слез исторгала
также всякая светская церемония. Прибывший с визитом вежливости посол короля
Франции неоднократно разражается слезами, обращаясь с речью к Филиппу
Доброму. На церемонии прощания Бургундского двора с малолетним Жоаном
Коимбрским все громко плачут, так же как и приветствуя дофина на встрече
королей Англии и Франции в Ардре[16*].(...)
Кто не видит различий в возбудимости, как она проявлялась в XV столетии -- и
в наше время, может уяснить это из небольшого примера, относящегося к
совершенно иной области, нежели слезы, а именно -- вспыльчивости. Казалось
бы, вряд ли можно представить себе игру более мирную и спокойную, чем
шахматы. И однако, по словам Ла Марша, нередко случается, что в ходе
шахматной партии вспыхивают разногласия "et que le plus saige y pert
patience"[19] ["и что наиразумнейший здесь утрачивает терпение"]. Ссора юных
принцев за игрой в шахматы была в XV в. мотивом еще более распространенным,
чем даже в романах о Карле Великом[
"

Да, многое из того, что сейчас считается специфической особенностью Испании, на самом деле подзадержавшиеся средневековье )

(флагелянты)





(казнь)

 

"
Чувство неуверенности, постоянный страх, всякий раз вынуждавший во время
кризисов умолять власти о применении жестоких мер, в позднем Средневековье
превратились в хроническое явление. Представление о том, что поступок
требует искупления, постепенно утрачивалось, становясь не более чем
идиллическим остатком прежней душевности, по мере того как все глубже
укоренялось мнение, что преступление -- это в равной степени и угроза для
общества, и оскорбление божественного величия. Так, конец Средневековья стал
безумным, кровавым временем пыточного правосудия и судебной жестокости. Ни у
кого не возникало ни малейшего сомнения, заслуживает или нет преступник
вынесенного ему наказания. Глубокое внутреннее удовлетворение вызывали
волнующие акты свершения правосудия, когда они исходили от самого государя.
С развернутыми знаменами приступали власти к очередной кампании суровых
судебных преследований то разбойников и всякого опасного сброда, то магов и
ведьм, то содомитов.
В жестокости юстиции позднего Средневековья нас поражает не болезненная
извращенность, но животное, тупое веселье толпы, которое здесь царит, как на
ярмарке. Горожане Монса, не жалея денег, выкупают главаря разбойников ради
удовольствия видеть, как его четвертуют, "dont le peuple fust plus joyeulx
que si un nouveau corps sainct estoit ressuscité"[45] ["и была оттого людям
радость большая, нежели бы новый святой во плоти воскрес"]. В Брюгге в 1488
г. на рыночной площади на возвышении установлена дыба, так, чтобы она могла
быть видна томящемуся в плену королю Максимилиану; народ, которому кажется
недостаточным все снова и снова взирать на то, как пытают подозреваемых в
измене советников магистрата, оттягивает свершение казни, -- тогда как те о
ней умоляют, -- лишь бы еще более насладиться зрелищем истязаний[46].
До каких несовместимых с христианством крайностей доходило смешение веры с
жаждой мести, показывает обычай, господствовавший во Франции и Англии:
отказывать приговоренному к смерти не только в причастии, но и в исповеди.
Его хотели тем самым лишить спасения души, отягчая страх смерти
неизбежностью адских мучений. Напрасно Папа Климент V в 1311 г. повелел
допускать осужденных по крайней мере к таинству покаяния. Политик-идеалист
Филипп де Мезьер вновь настаивает на этом сначала при Карле V Французском и
затем при Карле VI. Канцлер Пьер д'Оржемон, однако, -- "forte
cervelle" ["упрямые мозги"] которого, по выражению Мезьера, сдвинуть с места
было труднее, чем жернов, -- этому воспротивился, и Карл V, мудрый,
миролюбивый король, объявил, что, пока он жив, обычай останется без
изменения. И только когда к требованию Мезьера присоединился голос Жана
Жерсона с его пятью доводами против означенного нарушения, королевский эдикт
от 12 февраля 1397 г. повелел допускать к исповеди приговоренных к смерти
преступников....


Там, где мы нерешительно отмериваем смягченные наказания, лишь наполовину
признавая вину подсудимого, средневековое правосудие знает только две
крайности: полную меру жестокого наказания -- и милосердие. Одаривая
милосердием, тогда гораздо менее, чем теперь, задавались вопросом,
заслуживает ли обвиняемый милости в силу тех или иных особых причин: всякая
вина, в том числе и самая очевидная, могла быть отпущена когда угодно. В
действительности же прощение далеко не всегда было делом чистого милосердия.
Удивительно, с какой невозмутимостью современники повествуют, как
заступничество знатных родичей обеспечивает выдачу преступникам "lettres de
rémission" ["актов помилования"]. Надо сказать, однако, что во многих из
таких актов речь идет вовсе не о знати, а о бедняках из простонародья, не
располагавших высокими покровителями[49].
Непосредственное противоположение беспощадности и милосердия господствует в
нравах и вне сферы отправления правосудия. Издевательская безжалостность по
отношению к обездоленным и калекам соседствует с трогательной сердечностью,
тем сокровенным чувством родственной близости к убогим, больным, безумным,
которое, наряду с жестокостью, так хорошо знакомо нам по русской литературе.
Удовольствие, которое люди испытывают при виде казни, по крайней мере,
понятно и не в малой степени даже оправдано их стремлением к удовлетворению
чувства справедливости. В невероятной же, наивной беспощадности, грубости,
оскорбительных насмешках, злорадстве, с которыми окружающие смотрели на
бедствия всяких несчастных, облагораживающий элемент удовлетворенного
чувства справедливости совершенно отсутствует. Хронист Пьер де Фенен
заключает повествование о казни шайки мародеров следующими словами: "et
faisoit-on grantrisée, pour ce que c'estoient tous gens de povre
estat"[50] ["и хохотали изрядно, потому как все они были худого сословия"]."

 

"В 1436 г. оказалось возможным на 22 дня приостановить службу в одной из
наиболее посещавшихся парижских церквей из-за того, что епископ отказывался
вновь освятить ее, пока не получит некоторой суммы денег от двух нищих,
осквернивших храм тем, что они подрались в нем до крови. Они же, как
выяснилось, суммы таковой не имели. Епископ этот, Жак дю Шателье, известен
был как "ung homme très pompeux, convoicteux, plus mondain que son estat ne
requeroit" ["человек весьма чванливый, алчный и куда более мирской, нежели
его сан того требовал"]. И не далее как в 1441 г., при преемнике его Дени де
Мулене, случилось подобное же происшествие. На сей раз самое известное и
наиболее популярное в Париже кладбище des Innocents было закрыто для похорон
и процессий в течение четырех месяцев, поскольку епископ потребовал за это
пошлину куда большую, чем прихожане кладбищенской церкви были в состоянии
ему выплатить. Епископ этот был "homme très pou piteux à quelque personne,
s'il ne recevoit argent ou aucun don qui le vaulsist, et pour vray on
disoit qu'il avait plus de cinquante procès en Parlement, car de lui
n'avoit on rien sans procès"[63] ["человек мало к кому жалостливый,
доколе за то мзды не получит, либо иного чего; и воистину говорили о нем,
вели-де против него в парламенте десятков пять жалоб или более, ведая, что
добиться от него чего-либо без суда было никак не возможно"].
"

Процессия

 

капитуляция города
(1454)

 

Рыцарский идеал

"
Как прекрасный жизненный идеал, рыцарская идея являет собою нечто особенное.
В сущности, это эстетический идеал, сотканный из возвышенных чувств и
пестрых фантазий. Но рыцарская идея стремится быть и этическим идеалом:
средневековое мышление способно отвести почетное место только такому
жизненному идеалу, который наделен благочестием и добродетелью. Однако в
своей этической функции рыцарство то и дело обнаруживает несостоятельность,
неспособность отойти от своих греховных истоков. Ибо сердцевиной рыцарского
идеала остается высокомерие, хотя и возвысившееся до уровня чего-то
прекрасного. Шателлен вполне это осознает, когда говорит: "La gloire des
princes pend en orguel et en haut péril emprendre; toutes principales
puissances conviengnent en un point estroit qui se dit orgueil"[8] ["Княжеская
слава ищет проявиться в гордости и в высоких опасностях; все силы государей
совмещаются в одной точке, именно в гордости"]. Стилизованное, возвышенное
высокомерие превращается в честь, она-то и есть основная точка опоры в жизни
человека благородного звания, В то время как для средних и низших слоев
общества, говорит Тэн[9], важнейшей движущей силой являются собственные
интересы, гордость -- главная движущая сила аристократии: "or, parmi les
sentiments profonds de l'homme, il n'en est pas qui soit plus
propre à se transformer en probité, patriotisme et conscience, car
l'homme fier a besoin de son propre respect, et, pour l'obtenir,
il est tenté de le mériter" ["но среди глубоких человеческих чувств нет
более подходящего для превращения в честность, патриотизм и совесть, ибо
гордый человек нуждается в самоуважении, и, чтобы его обрести, он старается
его заслужить"]. Без сомнения, Тэн склонен видеть аристократию в самом
привлекательном свете. Подлинная же история аристократических родов повсюду
являет картину, где высокомерие идет рука об руку со своекорыстием. Но,
несмотря на это, слова Тэна -- как дефиниция жизненного идеала аристократии
-- остаются вполне справедливыми. Они близки к определению ренессансного
чувства чести, данному Якобом Буркхардтом: "Es ist die rätselhafte Mischung
aus Gewissen und Selbstsucht, welche dem modernen Menschen noch übrig
bleibt, auch wenn er durch oder ohne seine Schuld alles übrige, Glauben,
Liebe und Hoffnung eingebüßt hat. Dieses Ehrgefühl verträgt sich mit
vielem Egoismus und großen Lastern und ist ungeheurer Täuschungen
fähig; aber auch alles Edle, das in einer Persönlichkeit übrig geblieben,
kann sich daran anschließen und aus diesem Quell neue Kräfte
schöpfen"[10] ["Это загадочная смесь совести и себялюбия, которая все еще
свойственна современному человеку, даже если он по своей -- или не по своей
-- вине уже утратил все остальное: и веру, и любовь, и надежду. Чувство
чести уживается с громадным эгоизмом и немалыми пороками и способно даже
вводить в ужасное заблуждение; но при этом все то благородное, что еще
остается у человека, может примыкать к этому чувству и черпать из этого
источника новые силы"].
"


" Психология воинской доблести, пожалуй, ни до этого, ни впоследствии не была
выражена столь просто и ярко, как в следующих словах из книги Le Jouvencel:
"C'sest joyeuse chose que la guerre... On s'entr'ayme tant
à la guerre. Quant on voit sa querelle bonne et son sang bien combatre, la
larme en vient à l'ueil. Il vient une doulceur au cueur de loyaulté et
de pitié de veoir son amy, qui si vaillamment expose son corps pour faire et
acomlplir le commandement de nostre créateur. Et puis on se dispose
d'aller mourir ou vivre avec luy, et pour amour ne l'abandonner point.
En cela vient une délectation telle que, qui ne l'a essaiié, il
n'est homme qui sceust dire quel bien c'est. Pensez-vous que
homme qui face cela craingne la mort? Nennil; car il est tant reconforté il
est si ravi, qu'il ne scet où il est. Vraiement il n'a paour de
rien"[44 ]["Веселая вещь война... На войне любишь так крепко. Если видишь
добрую схватку и повсюду бьется родная кровь, сможешь ли ты удержаться от
слез! Сладостным чувством самоотверженности и жалости наполняется сердце,
когда видишь друга, подставившего оружию свое тело, дабы исполнилась воля
Создателя. И ты готов пойти с ним на смерть -- или остаться жить и из любви
к нему не покидать его никогда. И ведомо тебе такое чувство восторга, какое
сего не познавший передать не может никакими словами. И вы полагаете, что
так поступающий боится смерти? Нисколько; ведь обретает он такую силу и
окрыленность, что более не ведает, где он находится. Поистине, тогда он не
знает страха"].
"

 

"
Противоречие между духом рыцарства и реальностью выступает наиболее явно,
когда рыцарский идеал воспринимается как действенный фактор в условиях
настоящих войн. Каковы бы ни были возможности рыцарского идеала придавать
силу воинской доблести и облекать ее в достойные формы, он, как правило, все
же более препятствовал, нежели способствовал, ведению боевых действий --
из-за того, что требования стратегии приносились в жертву стремленью к
прекрасному. Лучшие военачальники, да и сами короли, то и дело поддаются
опасной романтике военных приключений. Эдуард III рискует жизнью, совершая
дерзкое нападение на конвой испанских торговых судов[23]. Рыцари ордена
Звезды, учрежденного королем Иоанном, дают обет, в случае если их вынудят
бежать с поля битвы, удаляться от него не более чем на четыре "арпана"[10*], в
противном же случае -- либо умереть, либо сдаться в плен. Это весьма
странное правило игры, как отмечает Фруассар, одновременно стоило жизни
добрым девяти десяткам рыцарей[24]. Когда в 1415 г. Генрих V Английский
движется навстречу французам перед битвой при Азенкуре, вечером он по ошибке
минует деревню, которую его квартирьеры определили ему для ночлега. Король
же, "comme celuy qui gardoit le plus les cérimonies d'honneur très
loable" ["как тот, кто более всего соблюдал церемонии достохвальной чести"],
как раз перед тем повелел, чтобы рыцари, отправляемые им на разведку,
снимали свои доспехи, дабы на обратном пути не навлечь на себя позора,
грозящего тому, кто вознамерился бы отступить в полном боевом снаряжении. И
когда он сам, будучи облачен в воинские доспехи, зашел дальше, чем
следовало, то не мог уже вернуться обратно и провел ночь там, где он
оказался, распорядившись только, сообразуясь с обстановкой, выдвинуть
караулы[25].
На обсуждениях обширного французского вторжения во Фландрию в 1382 г.
рыцарские нормы постоянно вступают в противоречие с военными нуждами. "Se
nous querons autres chemins que le droit, -- слышат возражения Клиссон и де
Куси, советующие следовать неожиданным для противника маршрутом во время
похода, -- nous ne monsterons pas que nous soions droites gens
d'armes"[26] ["Ежели мы не пойдем правой (прямой) дорогой, <...>
то не выкажем себя воинами, сражающимися за правое дело"]. Так же обстоит
дело и при нападении французов на английское побережье у Дартмута в 1404 г.
Один из предводителей, Гийом дю Шатель, хочет напасть на англичан с фланга,
так как побережье находится под защитою рва. Однако сир де Жай называет
обороняющихся деревенщиной: было бы недостойно уклониться от прямого пути
при встрече с таким противником; он призывает не поддаваться страху. Дю
Шатель задет за живое: "Страх не пристал благородному сердцу бретонца, и
хотя ждет меня скорее смерть, чем победа, я все же не уклонюсь от своего
опасного жребия". Он клянется не просить о пощаде, бросается вперед и гибнет
в бою вместе со всем отрядом[27]. Участники похода во Фландрию постоянно
высказывают желание идти в голове отряда; один из рыцарей, которому
приказывают держаться в арьергарде, упорно противится этому[28].
В условиях войны наиболее непосредственно рыцарский идеал воплощается в
заранее обусловленных аристийях [героических единоборствах], которые
проводятся либо между двумя сражающимися, либо между равными группами.
Типичный пример такой схватки -- Combat des Trente [Битва Тридцати] в 1351
г. у Плоермеля в Бретани, знаменитое сражение тридцати французов под началом
Бомануара с англичанами, немцами и бретонцами. Фруассар назвал этот бой
просто великолепным. Заканчивает он, однако же, замечанием: "Li aucun le
tenoient à proèce, et li aucun à outrage et grant outrecuidance"[29] ["Одни в
этом узрели доблесть, другие -- лишь дерзости и оскорбления"].....

Поразительно, до какой степени рыцари забывают о своем высоком призвании,
когда им случается иметь дело с теми, кого они не почитают как равных. Как
только дело касается низших сословий, всякая нужда в рыцарственном величии
исчезает. Благородный Шателлен не проявляет ни малейшего понимания в том,
что касается упрямой бюргерской чести богатого пивовара, который не хочет
отдавать свою дочь за одного из солдат герцога и ставит на карту свою жизнь
и свое добро, дабы воспрепятствовать этому[46]. Фруассар без всякой
почтительности рассказывает об эпизоде, когда Карл VI пожелал увидеть тело
Филиппа ван Артевелде. "Quand on l'eust regardé une espasse on le osta
de là et fu pendus à un arbre. Velà le darraine fin de che Philippe
d'Artevelle"[47] ["A как минул некий срок, что всяк взирал на него, убрали его
оттуда и на древе повесили. Такова была самая кончина того Филиппа
д'Артевелля"]. Король не преминул собственной ногою пнуть тело, "en le
traitant de vilain"[48] ["обходясь с ним, как с простым мужиком"]. Ужасающие
жестокости дворян по отношению к гражданам Гента в войне 1382 г., когда были
изувечены 40 лодочников, которые перевозили зерно, -- с выколотыми глазами
они были отосланы обратно в город -- нисколько не охладили Фруассара в его
благоговении перед рыцарством[49]. Шателлен, упивающийся подвигами Жака де
Лалена и ему подобных, повествует без малейшей симпатии о героизме
безвестного оруженосца из Гента, который в одиночку отважился напасть на
Лалена[50]. Ла Марш, рассказывая о геройских подвигах одного гентского
простолюдина, с восхитительной наивностью добавляет, что их посчитали бы
весьма значительными, будь он "un homme de bien"[51] ["человек с именем"].
"

 

"
Глубокие черты аскетичности, мужественного самопожертвования, свойственные
рыцарскому идеалу, теснейшим образом связаны с эротической основой этого
подхода к жизни и, быть может, являются всего-навсего нравственным
замещением неудовлетворенного желания. Конечно, любовное желание обретает
форму и стиль не только в литературе и изобразительном искусстве.
Потребность придать любви благородные черты формы и стиля равным образом
находит широкие возможности для реализации и в самой жизни: в придворном
этикете, в светских играх и развлечениях, в шутках и воинских упражнениях.
Здесь тоже любовь постоянно сублимируется и романтизируется: жизнь подражает
в этом литературе, но и последняя в конце концов черпает все из жизни.
Рыцарский аспект любви все же в своей основе возникает не в литературе, а в
жизни, существующим укладом которой был задан мотив рыцаря и его дамы
сердца.
Рыцарь и его дама сердца, герой ради любви -- вот первичный и неизменный
романтический мотив, который возникает и будет возникать всегда и всюду. Это
самый непосредственный переход чувственного влечения в нравственную или
почти нравственную самоотверженность, естественно вытекающую из
необходимости перед лицом своей дамы выказывать мужество, подвергаться
опасности, демонстрировать силу, терпеть страдания и истекать кровью, --
честолюбие, знакомое каждому шестнадцатилетнему юноше. Проявление и
удовлетворение желания, кажущиеся недостижимыми, замещаются и возвышаются
подвигом во имя любви. И тем самым смерть тотчас же становится альтернативой
такого удовлетворения, обеспечивая, так сказать, освобождение обеих сторон.
Томительная мечта о подвиге во имя любви, переполняющая сердце и опьяняющая,
растет и распространяется обильною порослью. Первоначальная простая тема
скоро уже начинает подвергаться тщательной разработке -- в силу духовной
потребности во все новых и новых ее воплощениях. Да и сама страсть вносит
более сильные краски в эти грезы с их любовными терзаниями и изменами.
Подвиг должен состоять в освобождении или спасении дамы от грозящей ей
ужасной опасности. Так что к первоначальному мотиву добавляется стимул еще
более острый. На первых порах дело ограничивается основным персонажем,
героем, который жаждет претерпеть страдание ради своей дамы; но вскоре уже
это сочетается с желанием вызволить из беды жертву страдания. А может, в
своей основе такое спасение всегда сводится к охране девичьей
целомудренности, к защите от постороннего посягательства, с тем чтобы
оставить за собой спасенный трофей? Во всяком случае, из всего этого
возникает великолепный мотив, сочетающий рыцарственность и эротику: юный
герой, спасающий невинную деву. Противником его может быть какой-нибудь
простодушный дракон, но сексуальный элемент и здесь присутствует самым
непосредственным образом.
"

 

"Стилизация любви

С тех пор как в напевах провансальских трубадуров XII в. впервые зазвучала
мелодия неудовлетворенной любви, струны желанья и страсти звенели со все
большим надрывом, и только Данте смог добиться того, что инструмент его
запел более чисто.
Одним из важнейших поворотов средневекового духа явилось появление любовного
идеала с негативной окраской. Разумеется, aнтичность тоже воспевала томления
и страдания из-за любви; но разве не видели тогда в томлении всего лишь
отсрочку и залог верного завершения? А в печальных финалах античных любовных
историй самым напряженным моментом было не препятствие желанию, но жестокое
разделение уже соединившихся любовников внезапно вторгшейся смертью -- как в
повествованиях о Кефале и Прокриде или о Пираме и Фисбе[1*]. Переживание
печали связывалось не с эротической неудовлетворенностью, а со злосчастной
судьбой. И только в куртуазной любви трубадуров именно неудовлетворенность
выдвигается на первое место. Возникает эротическая форма мышления с
избыточным этическим содержанием, при том что связь с естественной любовью к
женщине нисколько не нарушается. Именно из чувственной любви проистекало
благородное служение даме, не притязающее на осуществление своих желаний.
Любовь стала полем, на котором можно было взращивать всевозможные
эстетические и нравственные совершенства. Благородный влюбленный -- согласно
этой теории куртуазной любви -- вследствие своей страсти становится чистым и
добродетельным. Элемент духовности приобретает все большее значение в
лирике; в конечном счете следствие любви -- состояние священного знания и
благочестия, la vita nuova[2*].
Здесь должен был произойти еще один поворот. Dolce stil nuovo [Сладостный
новый стиль][3*] Данте и его современников доведен был до предела. Уже
Петрарка колеблется между идеалом одухотворенной куртуазной любви и тем
новым вдохновением, которое порождала античность. А от Петрарки до Лоренцо
Медичи любовная песнь проделывает в Италии обратный путь, возвращаясь к той
естественной чувственности, которая пронизывала чарующие античные образцы.
Искусно разработанная система куртуазной любви вновь предается забвению.
Во Франции и странах, находившихся под воздействием французского духа, этот
поворот происходил по-другому. Развитие эротической линии, начиная с
наивысшего расцвета куртуазной лирики, протекало здесь менее просто. Если
формально система куртуазной любви все еще оставалась в силе, то наполнена
она была уже иною духовностью. Еще до того, как Vita nuova нашла вечную
гармонию одухотворенной страсти, Roman de la rose влил в формы куртуазной
любви новое содержание. Уже чуть ли не в течение двух столетий творение
Гийома де Лорриса и Жана Клопинеля (Шопинеля) де Мена, начатое до 1240 г. и
завершенное до 1280 г., не только полностью определяло в аристократической
среде формы куртуазной любви; сверх того, оно превратилось в бесценную
сокровищницу во всех областях знаний благодаря энциклопедическому богатству
бесчисленных отступлений, откуда образованные миряне неизменно черпали свою
духовную пищу. Чрезвычайно важно и то, что господствующий класс целой эпохи
приобретал знание жизни и эрудицию исключительно в рамках, очерченных ars
amandi[4*]. Ни в какую иную эпоху идеал светской культуры не был столь тесно
сплавлен с идеальной любовью к женщине, как в период с XII по XV в. Системой
куртуазных понятий были заключены в строгие рамки верной любви все
христианские добродетели, общественная нравственность, все совершенствование
форм жизненного уклада. Эротическое жизневосприятие, будь то в традиционной,
чисто куртуазной форме, будь то в воплощении Романа о розе, можно поставить
в один ряд с современной ему схоластикой. И то и другое выражало величайшую
попытку средневекового духа все в жизни охватить под одним общим углом
зрения.
В пестром разнообразии форм выражения любви концентрировалось все это
стремление к прекрасному в жизни. Те, кто, желая украсить свою жизнь
роскошью и великолепием, искали это прекрасное в почестях или в достижении
высокого положения, иными словами, те, кто в поисках прекрасного
потворствовал своей гордыне, снова и снова убеждались в суетности всех этих
желаний. Тогда как в любви -- для тех, кто не порывал со всеми земными
радостями вообще, -- проявлялись цель и сущность наслаждения прекрасным как
таковым. Здесь не нужно было творить прекрасную жизнь, придавая ей
благородные формы соответственно своему высокому положению; здесь и так уже
таились величайшая красота и высочайшее счастье, которые лишь оставалось
украсить -- расцвечиванием и приданием стиля. Все красивое -- каждый цветок,
каждый звук -- могло послужить возведению форм, в которые облекалась любовь.
Стремление к стилизации любви представляло собою нечто большее, нежели
просто игру. Именно мощное воздействие самой страсти понуждало пылкие натуры
позднего Средневековья возводить любовь до уровня некоей прекрасной игры,
обставленной благородными правилами. Дабы не прослыть варваром, следовало
заключать свои чувства в определенные формальные рамки. Для низших сословий
обуздание непотребства возлагалось на Церковь, которая делала это с большим
или меньшим успехом. В среде аристократии, которая чувствовала себя более
независимой от влияния Церкви, поскольку культура ее в определенной мере
лежала вне сферы церковности, сама облагороженная эротика формировала
преграду против распущенности; литература, мода, обычаи оказывали
упорядочивающее воздействие на отношение к любви.
Во всяком случае, они создавали прекрасную иллюзию и люди хотели следовать
ей в своей жизни. В основном, однако, отношение к любви даже среди людей
высших сословий оставалось достаточно грубым. Повседневные обычаи все еще
отличались простодушным бесстыдством, которое в более поздние времена уже не
встречается. Герцог Бургундский велит привести в порядок бани города
Валансьена для английского посольства, прибытия которого он ожидает, --
"pour eux et pour quiconque avoient de famille, voire bains estorés de tout
ce qu'il faut au mestier de Vénus, à prendre par choix et par élection
ce que on désiroit mieux, et tout aux frais du duc"[1] ["для них самих и для
тех, кто из родичей с ними следует, присмотреть бани, устроив их сообразно с
тем, что потребно будет в служении Венере, и все пусть будет наиотборнейшее,
как они того пожелают; и все это поставить в счет герцогу"].
Благопристойность его сына, Карла Смелого, многих задевает как неподобающая
для особы с княжеским титулом[2]. Среди механических игрушек потешного двора в
Эдене в счетах упоминается также "ung engien pour moullier les dames en
marchant par dessoubz"[3] ["машина, дабы прогуливающихся дам обмочить снизу"].
Но вся эта грубость вовсе не есть пренебрежение к идеалу. Так же как и
возвышенная любовь, распущенность имеет свой собственный стиль, и к тому же
достаточно древний.
...


Для того чтобы стать культурой, эротика любой ценой должна была обрести
стиль, форму, которой она чувствовала бы себя связанной, свое особое
выражение, которое могло бы дать ей прикрытие. Но даже там, где она
пренебрегала такой формой и от скабрезной аллегории опускалась вплоть до
прямого и откровенного показа отношений между полами, она, сама того не
желая, не переставала быть стилизованной. Весь этот жанр, который из-за
свойственной ему грубости с легкостью почитается эротическим натурализмом;
жанр, изображающий мужчин всегда неустанными, а женщин -- изнывающими от
желания; жанр этот, так же, как преисполненная благородства куртуазная
любовь, есть романтический вымысел. Чем, как не романтикой, является
малодушное отвержение всех природных и социальных сложностей любви,
набрасывание на все эгоистическое, лживое или трагическое в отношениях между
полами покрова прекрасной иллюзии не знающего помех наслаждения? В этом тоже
проявляется грандиозное устремление культуры: влечение к прекрасной жизни,
потребность видеть жизнь более прекрасной, чем это возможно в
действительности, -- и тем самым насильно придавать любви формы
фантастического желания, на сей раз переступая черту, отделяющую человека от
животного. Но и здесь есть свой жизненный идеал: идеал безнравственности.

"

 

"В полном согласии с общим духом позднего Средневековья, которое хотело
представить мышление в целом наиболее всеохватывающе и свести его к единой
системе, Roman de la rose придал всей этой эротической культуре форму столь
красочную, столь изощренную, столь богатую, что сделался поистине
сокровищем, почитавшимся как мирская литургия, учение и легенда. И как раз
двойственность Романа о розе, творения двух поэтов, столь различных по
своему типу и по своим представлениям, сделала его еще более приемлемым в
качестве библии эротической культуры: там отыскивали тексты для самых
различных надобностей.
Гийом де Лоррис, первый из двух поэтов, придерживался еще старого
куртуазного идеала. Его грациозному замыслу сопутствует живая, прелестная
фантазия при разработке сюжета. Это постоянно используемый мотив сновидения.
Поэт ранним майским утром выходит послушать пение соловья и жаворонка. Он
идет вдоль реки и оказывается у стен таинственного сада любви. На стенах он
видит изображения Ненависти, Измены, Неотесанности, Алчности, Скаредности,
Зависти, Уныния, Старости, Лицемерия (Papelardie) и Бедности -- качеств,
чуждых придворной жизни. Однако Dame Oiseuse (Госпожа Праздность), подруга
Déduit (Утехи), открывает ему ворота. Внутри ведет хоровод Liesse (Веселье).
Бог любви танцует там с Красотою, с ним вместе Богатство, Щедрость, Вольный
дух (Franchise), Любезность (Courtoisie) и Юность. В то время как поэт перед
фонтаном Нарцисса застывает в изумлении при виде нераспустившейся розы, Амур
пускает в него свои стрелы: Beauté, Simplesse, Courtoisie, Compagnie и
Beau-Semblant [Красоту, Простоту, Любезность, Радушие и Миловидность]. Поэт
объявляет себя вассалом (homme lige[11*]) Любви, Амур отмыкает своим ключом
его сердце и знакомит его с посланцами любви: бедами любви (maux) и ее
благами (biens), Последние зовутся: Espérance, Doux-Penser, Doux-Parler,
Doux-Regard [Надежда, Сладостная Мысль, Сладкоречие, Сладостный Взор].
Bel-Accueil [Радушный Прием], сын Courtoisie, увлекает поэта к розам, но тут
появляются стражи розы: Danger, Mаle-Bouche, Peur и Honte [Опасение,
Злоязычие, Страх и Стыдливость] -- и прогоняют его. Так происходит завязка.
Dame Raison [Разум] спускается со своей высокой башни, чтобы дать заклятие
влюбленному, Ami [Друг] утешает его. Венера обращает все свое искусство
против Chasteté [Целомудренности]; Вольный дух и Pitié [Жалость] снова
приводят его к Радушному Приему, который позволяет ему поцеловать розу. Но
Злоязычие рассказывает об этом, Jalousie [Ревность] уже тут как тут, и
вокруг роз возводятся мощные стены. Радушный Прием заключен в башню.
Опасение вместе со своими прислужниками охраняет ворота. Жалобой влюбленного
завершалось создание Гийома де Лорриса.
Затем -- видимо, много позже -- к делу приступил Жан де Мен, который
значительно дополнил, расширил и завершил это произведение. Дальнейший ход
повествования, штурм и взятие замка роз Амуром в союзе с придворными
добродетелями -- но также и Bien-Celer [Скрытностью] и Faux-Semblant
[Обманчивостью] -- прямо-таки тонет в потоке пространных отступлений,
описаний, рассказов, превращающих творение второго поэта в самую настоящую
энциклопедию. Но что важнее всего: в этом авторе мы видим человека, по духу
столь непринужденного, холодно-скептического и цинично-безжалостного, каких
редко порождало Средневековье, и к тому же орудующего французским языком,
как немногие. Наивный, светлый идеализм Гийома де Лорриса затеняется
всеотрицанием Жана де Мена, который не верит ни в призраков и волшебников,
ни в верную любовь и женскую честность, который осознает современные ему
больные вопросы и устами Венеры, Природы и Гения решительно защищает
чувственный напор жизни.
Амур, опасаясь, что ему вместе с его войском не избежать поражения, посылает
Великодушие и Сладостный Взор к Венере, своей матери, которая откликается на
этот призыв и в экипаже, влекомом голубями, поспешает ему на помощь. Когда
Амур вводит ее в положение дел, она клянется, что никогда более не потерпит,
чтобы кто-либо из женщин хранил свое целомудрие, и побуждает Амура дать
подобный обет в отношении мужчин, и вместе с ним клянется все войско.
Между тем Природа трудится в своей кузнице, поддерживая разнообразие жизни в
своей вечной борьбе со Смертью. Она горько сетует, что из всех ее созданий
лишь человек преступает ее заповеди и воздерживается от размножения. По ее
поручению Гений, ее священнослужитель, после долгой исповеди, в которой
Природа являет ему свои творения, отправляется к войску Любви, чтобы бросить
проклятие Природы тем, кто пренебрегает ее заветами. Амур облачает Гения в
церковные ризы, вручает ему перстень, посох и митру; Венера со смехом
вкладывает ему в руку зажженную свечу, "qui ne fu pas de cire vierge" ["не
воска девственна отнюдь"].
Провозглашением анафемы девственность предается проклятию в выражениях,
насыщенных дерзкой символикой, завершающейся причудливой мистикой.
Преисподняя ожидает тех, кто не почитает заповедей природы и любви; для
прочих же -- цветущие луга, где Сын Девы пасет Своих белоснежных агнцев, с
неиссякающим наслаждением щиплющих траву и цветы, которые никогда не увянут.
После того как Гений метнул в крепостную стену свечу, пламя которой охватило
весь мир, начинается решающая битва за башню. Венера также бросает свой
факел; тогда Стыдливость и Страх обращаются в бегство, и Радушный Прием
позволяет, наконец, сорвать розу влюбленному.
"


иллюстрации к Роману о Розе

 

"
С формами отношений в любви в те отдаленные от нас времена мы вынуждены
знакомиться по литературе, но дать истинное представление об этом может лишь
сама жизнь. Поведение молодых аристократов определялось целой системой
установленных форм. Какие это были знаки и фигуры любви, отброшенные затем
последующими поколениями! Вместо одного-единственного Амура имелась
причудливая, разветвленная мифология персонажей Романа о розе. Нет сомнения,
что Bel-Accueil, Doux-Penser, Faux-Semblant [Радушный Прием, Сладостная
Мысль, Обманчивость] и другие населяли воображение и вне прямой связи с этим
литературным произведением. Тончайшие цветовые оттенки одежды, цветов,
украшений были полны значения. Символика цвета, которая и в наше время еще
не вполне забыта, в отношениях между влюбленными занимала тогда важное
место. Тот, кто знаком был с ней недостаточно, мог найти соответствующие
указания в появившейся около 1458 г. книге Сицилийского Герольда[1*] Le blason
des couleurs[1] [Геральдика цветов]; стихотворное переложение ее, сделанное в
XIV в., было высмеяно Рабле не столько из презрения к данному предмету,
сколько, пожалуй, из-за того, что он сам хотел написать об этом[2].
Когда Гийом де Машо в первый раз увидел свою неведомую возлюбленную, он был
поражен тем, что она надела к белому платью лазурно-голубой чепец с зелеными
попугаями, ибо зеленый -- это цвет новой любви, голубой же -- цвет верности.
Впоследствии, когда расцвет этой поэтической любви уже миновал, он видит ее
во сне: ее образ витает над его ложем, она отворачивает от него свое лицо,
она одета в зеленое, "qui nouvelleté signifie" ["что означало жажду
новизны"]. Поэт обращает к ней балладу упреков:

Eu lieu de bleu, dame, vous vestez vert[3]. Вы зеленью сменили синь одежд.

Кольца, шарфы, драгоценности, подарки возлюбленным имели свое особое
назначение, с тайными девизами и эмблемами, которые нередко были довольно
замысловатыми ребусами. В 1414 г. дофин устремляется в битву со штандартом,
на котором изображены золотые буква "К", лебедь (cygne) и буква "L", что
значило: Касинель -- имя придворной дамы его матери Изабо[4]. Еще столетье
спустя Рабле высмеивает "glorieux de court et transporteurs de noms"
["придворных бахвалов и словоплетов"], которые в своих девизах, желая
обозначить "надежду" (espoir) -- изображали сферу (sphère)[2]*, "кару" (peine)
-- птичьи перья (pennes d'oiseaux), "меланхолию" (melancholie) -- водосбор
(ancholie)[5].
Были также амурные игры-состязания в остроумии, такие, как Le Roi qui ne
ment, Le chastel d'amours, Ventes d'amour, Jeux à vendre
[Король, что не лжет, Замок любви, Фанты любви]. Девушка называет цветок или
еще что-нибудь, а кавалер отвечает в рифму, высказывая при этом комплимент
даме:



Je vous vens la passerose.
-- Belle, dire ne vous ose
Comment Amours vers vous me tire,
Si l'apercevez tout sanz dire[6].
Вам хочу продать лилею.
-- Милая, сказать не смею,
Как сильно к вам любовь томит:
О том весь вид мой говорит.

Chastel d'amours был подобной игрой вопросов и ответов, восходивших к
персонажам Романа о розе:



Du chastel d'Amours vous demant:
Dites le premier fondement!
-- Amer loyaument.

Or me nommez le mestre mur
Qui joli le font, fort et seur!
-- Celer sagement.

Dites moy qui sont li crenel,
Les fenestres et li carrel!
-- Regart atraiant.

Amis, nommez moy le portier!
-- Dangier mauparlant.

Qui est la clef qui le puet deffermer?
-- Prier courtoisement[7].
Любви чтó Замка, мне б спросить,
Основа и живая нить?
-- Душой любить.

Из стен -- которая главней,
А он -- тем краше и прочней?
-- Умно таить.

Что башни там во все концы,
Бойницы, квадры и зубцы?
-- Очами обольстить.

И кто же охраняет вход?
-- Лишь Опасение: мол, станут говорить.

Но что за ключ врата мне отомкнет?
-- Любезнейше молить.

Со времен трубадуров значительное место в придворных беседах занимает
казуистика любви. Это было как бы облагораживающим возвышением любопытства и
пересудов до уровня литературной формы. Помимо "beaulx livres, dits,
ballades" ["светских книг, сказаний, баллад"], трапезе при дворе Людовика
Орлеанского придают блеск "demandes gracieuses" ["изящные вопросы"] [8].
Разрешить их должен прежде всего поэт. Компания дам и кавалеров приходит к
Гийому де Машо; следует ряд "partures d'amours et de ses aventures"[9]
["случаев с разлуками и приключениями любовников"]. В своем Jugement
d'amour [Судилище любви] Машо отстаивает мнение, что дама, у которой
умер ее возлюбленный, меньше заслуживает сострадания, чем та, возлюбленный
которой был ей неверен. Каждый казус такого рода подвергается обсуждению в
соответствии со строгими нормами. -- "Beau sire, чего бы вы более пожелали:
чтобы люди дурно говорили о вашей возлюбленной, а вы знали бы, что она вам
верна, -- или же чтобы люди говорили о ней хорошее, а вы знали бы за нею
дурное?" -- И ответ в согласии с высокими формальными понятиями
нравственности и неукоснительным долгом отстаивать честь своей возлюбленной
перед окружающими не мог звучать иначе, нежели: "Dame, j'aroie plus
chier que j'en oïsse bien dire et y trouvasse mal" ["Мадам, лучше бы
для меня слышать, что о ней говорят хорошее, и зреть дурное"]. -- Если дама,
которой пренебрегает ее первый возлюбленный, заводит себе второго, более
преданного, -- должна ли она считаться неверной? Дозволяется ли рыцарю,
утратившему всякую надежду свидеться с дамой, ибо она содержится взаперти ее
ревнивым супругом, в конце концов обратить свои помыслы на поиски новой
любви? Если рыцарь, оставив свою возлюбленную, устремляется к даме более
знатной, а затем, отвергнутый ею, молит о милости ту, которую он любил
прежде, может ли она простить его, не рискуя нанести урон своей чести?[10] От
подобной казуистики лишь один шаг до того, чтобы обсуждение любовных
вопросов приняло форму судебного разбирательства, как в Arrestz
d'amour [Приговорах любви] Марциала Оверньского.
"

 

иллюстрации к Боккачо

 

"
Пастораль по своей сути означает нечто большее, чем литературный жанр. Здесь
дело не только в описании пастушеской жизни с ее простыми и естественными
радостями, но и в следовании образцу. Это -- Imitatio[3*]. И ошибочно
полагать, что в пастушеской жизни воплощалась безмятежная естественность
любви. Это было желанное бегство, но не в действительность, а в мечту.
Буколический идеал вновь должен был послужить спасительным средством
освобождения души от стискивающих оков догматической и формализующей любви.
Люди жаждали разорвать узы, наложенные на них понятиями рыцарской верности и
рыцарского служения, освободиться от пестрой системы вычурных аллегорий. Но
также -- и от грубости, корыстолюбия и порождаемой обществом атмосферы
греховности, омрачающей проявления любви. Довольствующаяся непринужденным
уютом, простая любовь среди невинных естественных радостей -- таким казался
удел Робена и Марион, Гонтье и Элен. Они были счастливы и достойны зависти.
Презренный деревенщина становится идеалом.
Позднее Средневековье, однако, до такой степени пронизано аристократизмом и
настолько безоружно против прекрасных иллюзий, что страстный порыв к жизни
среди природы еще не может привести к сколько-нибудь прочному реализму;
проявление его по-прежнему не выходит за рамки искусного приукрашивания
придворных обычаев. Когда аристократы XV в. разыгрывают роли пастухов и
пастушек, в этом содержится еще очень мало действительного почитания
природы, удивленного любования незатейливостью и простым трудом. Когда
Мария-Антуанетта тремя столетиями позже доит коров и сбивает масло у себя в
Трианоне, идеал этот уже наполнен серьезностью физиократов[4*]: природа и труд
уже сделались двумя великими спящими божествами эпохи. Но пока что
аристократическая культура видит в этом только игру. Когда около 1870 г.
русская интеллигентная молодежь уходит в народ, чтобы жить как крестьяне
среди крестьян, идеал становится горькой серьезностью. Но и тогда попытка
его осуществления оказывается иллюзией.
Известен один поэтический жанр, представляющий собой переход от собственно
пасторали к действительности, а именно "пастурель", небольшое стихотворение,
воспевающее легкое приключение рыцаря с деревенской девушкой. Прямая эротика
нашла здесь свежую, элегантную форму, возвышавшую ее над обыденностью и при
этом сохранявшую все очарование естественности: для сравнения можно было бы
привести некоторые места из Ги де Мопассана.
Но подлинно пасторальным является только то ощущение, когда и сам влюбленный
тоже воображает себя пастухом. Тогда исчезает всякое соприкосновение с
действительностью. Придворные представления о любви во всех своих элементах
просто-напросто транспонируются в буколические; солнечная страна грез
набрасывает на желание флер из игры на свирели и птичьего щебета. Это
радостное звучание; горести любви: томление, жалобы, страдание покинутого
влюбленного -- разрешаются в этих сладостных нотах. В пасторали эротика все
время вновь вступает с соприкосновение с неотъемлемым от нее естественным
наслаждением. Так чувство природы находит в пасторали свое литературное
выражение. Поначалу описание красот природы еще отсутствует; говорится о
непосредственном наслаждении солнцем, летним теплом, тенью, свежей водою,
цветами и птицами. Наблюдения и описания природы пребывают на втором плане,
основным намерением остается мечта о любви. В качестве своих побочных
продуктов пастушеская поэзия полна всевозможных очаровательных отголосков
реальности. Этот жанр открывается изображением сельской жизни в
стихотворении Le dit de la pastoure [Сказание о пастушке] Кристины
Пизанской.
"



Сказание о Франке Гонтье:




В тени дубрoв, под сению сплетенной,
Журчаща близ ручья, где ключ студен,
Я хижину узрел в листве зеленой, --
Гонтье там ел и госпожа Элен:
Сыр свежий, масло, сливки и творог,
Орехи, груши, яблоки, погуще
На серый хлеб крошили лук, чеснок,
Их посолив, дабы пилось полутче.

...


Слыхал я, как Гонтье, что древо сек,
Слал Господу хвалы за жизнь в покое:
"Что суть колонны мраморны, -- он рек, --
Не знаю; ни роскошества, никое
Убранство не прельстят меня; наград
Я боле не ищу; и ни измена
В личине миловидности, ни яд
На злате не страшны. Не гну колена
Я пред тираном; бич не гонит вон
От врат богатства; не ищу я доли
В тщете и алчности. Блаженный сон
Вкушаю, радостно трудясь на воле.
Любя друг друга, жизнь толь хороша,
И не страшимся мы свой век скончати".
Скажу я: "Двор не стоит ни гроша,
Но Франк Гонтье -- что адамант во злате".



Дешан. Подражание Франку Гонтье



...Из всех даров мне нужно в мире сем
Служить лишь Господу, его восславить,
Из платья что, жить для себя, затем
Коня, дабы работы в поле справить,
Да чтоб дела свои я мог управить
Без зависти, во благе, бестревожно.
От подаяний и богатств избавить
Себя -- житье такое лишь надежно.
...


...Батрак ли жалкий, возчик ли убогий
Бредет в отрепье, тело заголя, --

Но потрудясь и трапезу деля,

Он радостен, узрев трудов скончанье.
Он сердцем прост и вот, зрит короля
Четверта уж -- и царствий их скончанье.






Вийон БАЛЛАДА-СПОР С ФРАНКОМ ГОНТЬЕ



Каноник-толстопуз на мягком ложе,

Вином горячим подкрепляя силы,

С Сидонией [169], красоткой белокожей,

Что для удобства вящего и пыла

Все как с себя, так и с дружка стащила,

Любовной забавляются игрой,

Смеются, млеют и пыхтят порой.

На них я в щелку глянул осторожно

И удалился с завистью немой:

Лишь легкой жизнью наслаждаться можно.



Гонтье с его Еленою пригожей

Судьба столь щедро, знать, не одарила,

Не то бы лук, чеснок да хлеб, похожий

На глину вкусом, не были им милы.

Что лучше - рвать на тощей ниве жилы

Иль брюхо тешить сытною едой,

Спать с девкой под периной пуховой

Иль под кустом в канаве придорожной?

Надеюсь я, согласны вы со мной:

Лишь легкой жизнью наслаждаться можно.



Кто здесь иль в дальнем Вавилоне может

Счесть, сколько птиц природа наплодила,

Но кров и харч еще ни разу все же

Их пенье никому не заменило.

Пусть, коль обоим бедность не постыла,

Гонтье с Еленой кормятся травой

И крыши нет у них над головой.

Вольно ж им мыслью вдохновляться ложной!

А я свой вывод повторю былой:

Лишь легкой жизнью наслаждаться можно.