1868. Высокий модерн.

Ондатр · 30 ноя 2020

Через Тихий океан

Миклухо-Маклай

ноябрь 1870 — сентябрь 1871 г.

Острова Рапа-Нуи, Питкаирн и Mангарева 1

O. Рапа-Нуи (*). 12/24 июня.

(* О. Рапа-Нуи, или о. Пасхи 2, как большинство островов Тихого океана, носит несколько имен. Древнее имя острова, сохранившееся еще между туземцами, есть Матакиранги, но оно вышло из употребления, потому что остров был известен между жителями других архипелагов только под именем Рапа-Нуи, которое заменило древнее имя. На многих картах, показывающих стремление заменять имена местностей, данные европейскими мореплавателями, туземными названиями, встречается имя Вайху для о. Рапа-Нуи, но это название неверно, потому что принадлежит только одной береговой местности, а не целому острову 3)

Имея письма из Вальпарайзо к католическому миссионеру о. Рапа-Нуи, капитан «Витязя» решил зайти на этот остров 4. Часам к 4 пополудня нам представились холмистые очертания Рапа-Нуи, свидетельствующие об вулканическом его происхождении; то же самое подтвердил и красновато-бурый цвет его поверхности, которая издали казалась почти совсем лишенною растительности. Мы легли в дрейф у западного берега, на рейде Анга-роа. На берегу виднелась белая церковь и выбеленный дом миссионера. Хотя ветер был далеко не свеж, но на берегу заметен был сильный прибой. К нам выехала шлюпка, и приехавший на ней человек 5 объявил нам, что миссионер г-н Руссель 6, к которому имелись письма, уехал на о. Таити недели три тому назад и что за ним последовала часть населения острова, в числе около 250 человек, и что оставшиеся жители Рапа-Нуи ожидают также быть скоро перевезенные на Таити тем же судном, которое забрало 7 первый транспорт их соплеменников (На вопрос приехавшему с острова человеку, кто он сам такой, он отвечал, что он родом француз по имени Дютру-Борнье, что он бывший капитан купеческого судна, а что в настоящее время ему поручено одним негоциантом на Таити, г-м Брандером 8, заняться на Рапа-Нуи овцеводством и что в этом ему помогают двое белых, из которых один американец, а другой немец 9. Он сообщил также, что купил у миссионеров их церкви 10 и дома и что эти здания обращены в склады шерсти баранов, которых у него уже несколько сотен, и что, кроме того, он ожидает подвоза этих же животных из Австралии. Встретившись на о. Мангареве с г-ном Русселем, бывшим миссионером на Рапа-Нуи, который остался на этом острове с сотнею прежних жителей о. Пасхи, мы услыхали дополнение и продолжение повести г-на Борнье об о. Рапа-Нуи, но этот второй рассказ во многом противоречил первому. Оказывалось, из слов г-на Русселя, что именно интриги г-на Борнье заставили миссионера оставить остров, тем более что г. Борнье поддерживал свои требования огнестрельным оружием: он успел привлечь на свою сторону нескольких туземцев Рапа-Нуи и с их помощью стал распоряжаться очень своевольно на острову; при возникшем споре с туземцами по его приказанию было ранено несколько человек и один убит; кроме того, он сжег почти все хижины туземцев сперва в Ангароа, потом в Вайху; приказал выдернуть из земли молодые бататы, почти единственную пищу жителей. Что же касается до церквей и домов миссионеров, то эти здания были вовсе не куплены, а просто заняты г. Борнье, который, кроме того, забрал также принадлежащие миссии 300 овец. Цель г. Борнье, по словам миссионера, была каким бы ни было образом довести туземцев к выселению с Рапа-Нуи, чего он и достиг. Туземцы, видя, что их жилища сожжены, бататы разрушены, устрашенные поступками г. Борнье, согласились выселиться на Таити и на условие проработать известное время на плантациях г. Брандера, который таким образом, благодаря ловкости своего агента, получил почти целый остров для разводки овец и, кроме того, сотни дешевых рабочих на свои плантации 11). В это [59] время года о. Рапа-Нуи, имеющий только открытые рейды, не представляет безопасной якорной стоянки, почему наш капитан, несмотря на достопримечательности острова, решил идти далее. Часа через 2 мы снялись с дрейфа, видевши только очертания Рапа-Нуи, десяток туземцев и трех европейских разводителей овец 12.

Какие ни были бы причины выселения туземцев о. Рапа-Нуи, интриги ли европейцев или собственное желание оставить страну, представлявшую мало средств к существованию, но это обстоятельство очень уменьшило население острова; возможно даже, что к концу этого года вовсе не останется жителей на Рапа-Нуи, если судно с Таити вернется, чтобы перевезти остаток населения 13. Помимо последнего выселения, доведшего число жителей при нашем посещении до цифры приблизительно 230 человек, в последних годах население Рапа-Нуи быстро уменьшалось, что видно из следующего сравнения. Кук предполагал число жителей на острову от 6000—7000 человек 14, после него (хотя мы и имеем несколько приблизительных оценок (Ла-Перуз в конце прошлого столетия говорит о приблизительно 2000 жителях на Рапа-Нуи 15, Бичи (1826) — о 1260 16. Эти цифры противоречат чилийским источникам (см. следующее примечание), которые сообщают, что до 1863 г. население Рапа-Нуи не было ниже численностью, как 4000 человек, что причиною уменьшения населения были перуанцы, которые, захватив силою значительное количество людей и уведши их, оставили на острову болезнь (оспу), которая наполовину уменьшила число жителей более достоверная перепись (В рукописи: перечень) сделана миссионером Е. Эйро (В рукописи: Ейно) в 1863 г. 17; тогда оказалось жителей на о. Рапа-Нуи 1800 человек, но уже в 1868 г. эта цифра понизилась до 930 человек, в 1870 г.— до 600 человек, в начале 1871 г. население не превышало 500 человек (См.: Memoria que el ministre de Estado en el Departamento de Marino presenta al Congresso Nacional de 1870. Santiago de Chile (стр. 83-110,- теперь же их на самом острове, как уже сказано, около 230 18.

Причину такого вымирания населения можно найти отчасти в скудости и перемене пищи. Главная нища островитян Рапа-Нуи в последнее время состояла из батат; мясную пищу доставляли им крысы, размножившиеся на острову и очень мешающие разводке овощей, кролики и собаки 19. Привезенные миссионерами овцы обещали доставить островитянам более существенную пищу и заменить отнятую ими у жителей Рапа-Нуи, которая была не что иное, как человеческое мясо, бывшее при частых войнах далеко не редким блюдом 20. Людоедство существовало на Рапа-Нуи очень недавно, т. е. лет 8 тому назад бывали еще случаи [60] миссионеры уверяют, что с христианством этот обычаи прекратился 21, однако же очень молодые (не более 11 или 12 лет) знают 22, что при них ели человеческое мясо (На о. Мангареве я имел случай видеть десятки жителей Рапа-Нуи и при этом осмотре не мог не заметить, что мужчины старее 30 или 35 лет значительно отличаются от более молодых своим ростом и физическою крепостью; я не думаю ошибиться, если причину этой разницы припишу большему количеству животной пищи (в этом случае человеческого мяса), которое они имели сравнительно с более молодым поколением, подросшим преимущественно на растительной пище).

Другая, может быть главная, причина заключается в огромной численной диспропорции полов; женщин замечательно мало в сравнении с мужчинами. В начале 1871 г. на 500 жителей приходилось менее чем 100 женщин. На оставшихся 200 мужчин на Рапа-Нуи приходится в настоящее время только 30 женщин. Об численной диспропорции полов на о. Рапа-Нуи говорят уже Кук и Форстер 23, но вряд ли она была в то время действительною (Эта ошибка, быть может, произошла оттого, что многих туземцы могли спрятать на время пребывания чужеземцев на острову, как это часто делалось и делается на островах Тихого океана), потому что еще теперь более старые жители Рапа-Нуи положительно говорят, что даже при их отцах на острову было более женщин, чем мужчин, а стало мало женщин потому, что в последней эпидемии оспы умирало очень много женщин; они прибавляют, что их жены очень слабы, умирают рано и рождают мало детей. Что теперешние жены на о. Рапа-Нуи слабы и умирают рано, нет ничего удивительного: кандидатов на каждую подрастающую девочку много, а последних сравнительно очень мало, то ввелось в последнее время в обычай брать их в жены долго еще до наступления зрелости (Регулы появляются у девушек на о. Мангареве между 13 и 14 г., на Таити также около 14 лет), лет 11 и даже 10; неудивительно, что детей не рождается, а такие жены умирают по большей части в чахотке; к тому же обращение с женщинами на Рапа-Нуи очень скверное и даже жестокое.

На Рапа-Нуи самоубийство случается очень часто, и самая незначительная причина ведет к лишению себя жизни, в уверенности, что дух их попадает вследствие того в жилища, где он получит прекрасные украшения, хорошую еду и влюбленных женщин; для достижения всех этих благ они кидаются с отвесных берегов на острые скалы. Об внешности жителей Рапа-Нуи я поговорю, когда я буду говорить об типе жителей о. Мангаревы, пока я перейду к некоторым памятникам, оставляемым этим вымирающим народом.

Очень сожалел я, и досадно мне было, находясь в виду острова, не побывать на нем, не осмотреть тех важных документов прежней жизни островитян, которые делают о. Рапа-Нуи единственным в этом роде изо всех островов Тихого океана. Мне было тем более досадно, что путешественники (Очень многие мореплаватели посетили о. Рапа-Нуи. Начиная с Роггевена, открывшего остров 24, Кук, Ла-Перуз, Коцебу 25, Крузенштерн 26, Бичи, Дю-Пти-Туар 27 и другие рассказывают о своем пребывании на этом острову, но все описания и изображения более чем недостаточны, если захочешь получить понятие об этих памятниках, а не удовольствоваться сообщением, что на о. Рапа-Нуи находятся большие каменные идолы 28. Очень вероятно даже, что, помимо колоссальных каменных фигур, на острову найдутся не такие громадные, но не менее интересные древности 29), видевшие эти [61] замечательные памятники, только смотрели на них глазами удивления или равнодушия, и ни один из них не постарался подробно и внимательно изучить эти достопримечательные образцы полинезийского искусства, которые до сих пор остаются почти столь же неизвестными, как и в 1721 г. (Ошибка в рукописи. Следует: в 1722 г), когда Роггевен первый описал их.

Последние более полные и интересные сведения были сообщены г-ном Пальмером, врачом на английском судне «Топаз», который был на Рапа-Нуи в пятидесятых годах 30, и г-ном Гана, командиром чилийского корвета «О’Гигинс», посетившим остров в прошлом году (Краткое сообщение об этой интересной экспедиции напечатано в годовом отчете Чилийского морского министерства народному конгрессу (см. прим. на с. 59) 31). Чилийская экспедиция подтвердила в главных [63] чертах уже сообщенные г-ном Пальмером известия, что не все каменные идолы уничтожены (Бичи привез известие, что все колоссальные статуи на Рапа-Нуи разрушены, но уже бывший после него Дю-Пти-Туар опроверг это сообщение. Подтверждение рассказа Пальмера г-ном Гана оттого имеет вес, потому что некоторые писатели, как например, Г. Герланд (см.: Waitz Theodor. Anthropologie der Naturvolker. T. V. 2 Abth., fortgesetzt von G. Gerland, Leipzig, 1870. S. 225), сомневались в верности подробностей, сообщенных г. Пальмером), что еще многие стоят, другие опрокинуты, но еще целы, что главное место их выделки находится у края описанного г-ном Пальмером вулкана Утуити и что в некоторых местах можно было еще видеть, как они в прежнее время стояли, именно на высоких платформах или алтарях 32. На корвете «О’Гигинс» были привезены разные предметы, которые были отданы в Этнологический музей в Сант-Яго, где я имел случай и удовольствие их видеть. Кроме большого идола (Этот идол, 1 1/2 м вышины, был нарочно выбран как самый малый между громадными, из которых некоторые достигали, по словам Роггевена, до 12 м вышины (см.: Gerland. S. 224). На «Топазе» был отвезен в Англию один из идолов Рапа-Нуи, другой на фрегате французском «La Flore» отправлен во Францию 33) из черной лавы 34, в упомянутом музее находятся 4 барельефа: на двух из них изображены человеческие фигуры различных полов; одна сторона другого плоского камня изображает большую человеческую физиономию; на 4-м барельефе были представлены несколько животных: рыба, рядом животное, похожее на кролика, высеченное около птицеподобного животного с клювом, без крыльев, с руками, имеющими 5 пальцев. Кроме того, там также находились сфинксообразная фигура с человеческим лицом и две также человеческие фигуры, соединенные спинами вместе и стоящие на коленях 35. Барельефы были сделаны из мягкого вулканического туфа, который легко обрабатывать.

Привезены были с Рапа-Нуи также небольшие деревянные идолы (1/2—3/4 метра вышины), которые принадлежат (В рукописи далее было <зачеркнуто карандашом>: вероятно) более поздней эпохе и, вероятно, вырезаны помощью железных инструментов 36. Рассматривая эти барельефы и копируя их (Насколько мне известно, ни на одном из архипелагов Полинезии не было найдено так много и так хорошо выполненных скульптурных произведений, поэтому я постарался сделать с них как можно более точные копии и, как только найду возможность, перешлю в Европу фотографические снимки с моих рисунков и описания этих барельефов, заслуживающие полный интерес 37), я пришел к убеждению, что они составляют как бы промежуточное звено между большими древними идолами Рапа-Нуи и более новыми художественными произведениями из дерева; некоторые очень характеристические особенности и подробности отделки, также общий характер рисунка и выполнения привели меня к этой мысли. Так как привезенные «О’Гигинсом» древности составляют, по всей вероятности, частичку только того интересного [64] материала, который хранится еще на острову (Ни один путешественник не оставался на о. Рапа-Нуи с целью изучить остров в этнологическом отношении; все, что привезено пока оттуда, было случайно приобретено от туземцев или миссионеров, людей, которые мало расположены к собиранию этих объектов, в которых они не видят никакой цены 38), то я уверен, что последующее изучение этих остатков полинезийского искусства подтвердит высказанную выше мысль 39.

Чилийская экспедиция привезла также с Рапа-Нуи две деревянные таблицы, покрытые строками гиероглиф, которые в прошлом году произвели большой эффект в ученом мире как первые письмена, найденные у островитян Тихого океана. Копию с этих деревянных таблиц я видел у г-на Бастиана в Берлине в ноябре месяце прошлого года, присланную ему г-ном Филиппи из Сант-Яго в Чили. Г-н Бастиан не сомневался в том, что тщательно вырезанные строки значков были действительно письмена. Несколько недель спустя я увидал копии с тех же таблиц в Лондоне, в заседании Этнографического общества. Г-н Гексли, показывавший мне их, очень сомневался, чтобы на этих досках было бы изображено что-нибудь шрифтообразное, а предполагал, что эти доски могли служить как штемпеля при выделывании тапы; он думал также, что эти доски как-нибудь случайно принесены на о. Рапа-Нуи течениями. По сделанным на пропускной бумаге [65] копиям (Эти копии были изготовлены следующим образом. На деревянную доску был положен лист смоченной пропускной бумаги и потом легкими ударами мягкой платяной щетки были понемногу выдавлены вырезанные на дереве фигуры. Отпечатки эти очень недостаточны, хотя представляют верные контуры 40) я не решился тогда прийти к какому-нибудь положительному суждению об этих загадочных таблицах. В музее в Сант-Яго я, наконец, увидал оригиналы копий, виденных в Европе, и, рассмотрев их, согласился с мнением г-на Филиппи (См.: Zeitschrift der Gesellschaft fur Erdkunde zu Berlin. Schreiben des Prof. Philippi an Herrn Dr. Bastian. Bd. V. H. 5. 1870. S. 469) и Бастиана, что ряды значков действительно изображают письмена и что доски эти не назначались для выделки тап. Сведения, которые я собрал впоследствии, подтвердили мое мнение.

Вот что я знаю пока об деревянных таблицах Рапа-Нуи. Первый открывший их был католический миссионер Руссель, об котором я уже говорил; две из приобретенных им он дал на чилийский корвет «О’Гигинс», который отвез их в Вальпарайзо; это те же таблицы, которые находятся в настоящее время в Этнологическом музее в Сант-Яго и с которых копии были отосланы директором музея г-ном Филиппи в Берлин г-ну Бастиану.

От г-на Русселя 41 узнал я следующее касательно таблиц. Туземцы называют их «Кохау ронго ронго», что в переводе [66] означает приблизительно «говорящее» или «понятное дерево» (Так перевел мне это название епископ Д'Акциери на Таити, хороший знаток полинезийских языков 42). Островитяне далее уверяют, что по этим таблицам можно было узнать об важных обстоятельствах, происшедших на их острову, и что знаки, вырезанные на досках, были понятны их отцам, которые сами могли вырезывать такие же; в настоящее время на всем Рапа-Нуи не находится, однако же, ни одного человека, который мог бы разбирать эти знаки 43. Этих таблиц видел г-н Руссель на Рапа-Нуи около 20 44, которых сберегали в разных семействах; он же сообщил мне, что на больших цилиндрических шапках каменных идолов высечены совершенно подобные фигуры, как те, которые вырезаны на деревянных таблицах; это открытие, если оно только подтвердится, может иметь большую важность для этнологии острова. Сам я видел около 10 этих таблиц: в музее в Сант-Яго, у туземцев Рапа-Нуи и у таитского епископа Д'Акциери, которому г-н Руссель прислал много экземпляров этих интересных объектов.

Виденные мною таблицы были различной величины и различного дерева (Г-н Руссель уверял меня, что дерево всех досок одинаково 45); это различие можно, как мне кажется, объяснить большим недостатком дерева (В настоящее время не находится на Рапа-Нуи ни одного дерева, потому что единственное растение, достигавшее размеров дерева, именно один вид Edwardsia (туземное название этого дерева «миро»), почти совсем уничтожено, остались одни только кусты этого дерева), который заставляет туземцев употреблять для многих целей дерево, прибитое к берегу. Некоторые из таблиц, о которых идет речь, носят на себе следы долгого пребывания в воде; одна из них была не что иное, как широкий конец европейского весла. Состояние дерева указывает, что эти таблицы — произведен[ия] сравнительно недавнего времени: дерево очень крепко, и фигуры очень отчетливы. Как уже сказано, форма и величина таблиц не постоянны; самая большая, которую я видел, имела 90 см длины, 11 см ширины и 1,5 <см> толщины, была покрыта с каждой стороны 8 рядами фигур, которых в каждом ряде можно было насчитать около 105; всего было на всей доске около 1680 фигур; на различных таблицах вышина фигур изменялась, но на той же доске была почти везде одинаковою 46.

Обе стороны досок покрыты этими знаками, которые расположены рядами в длину доски; между строками не находится промежутков. Характеристично также то, что положительно вся поверхность таблиц покрыта этим шрифтом: все выемки, неровности, края показывают вырезанные фигуры. Особенность в распределении строк состоит в том, что, если захочешь проследить строку, приходится обернуть целую таблицу, чтобы перейти к следующей (эту особенность легко найти, если обратить внимание на головы фигур). Знаки или фигуры на таблицах вырезаны или выдавлены острым инструментом 47. Очень многие из фигур [67] представляют животных. Встречаются на таблицах многочисленные повторения той же фигуры, причем та же фигура остается неизменною или показывает изменение в положении частей фигуры (или голова повернута в другую сторону, или рука, или руки держат что-нибудь и т. д). Некоторые фигуры соединены по две вместе, реже по три и более.

Рассматривая ряды этих знаков, приходишь к заключению, что здесь имеешь дело с самою низкою ступенью развития письма, которую называют идейным шрифтом (См.: Steinthal Heymann. Entwicklung der Schrift. Berlin, 1852. S. 57 и сл) 48. Это обстоятельство делает понятным, что примеры такого письма могут [68] являться совершенно спорадически, как это мы видим на островах Тихого океана (Другой случай идейного письма на островах Тихого океана сообщает Фрейсине (Freycinet L. С. D. Voyage autour du monde, 1817-1820 Paris, 1827, T. 2. P. 107.

О. Питкаирн. 20 июня/2 июля 49

Нездоровье не позволило мне съехать на берег; я вышел, однако же, на палубу и увидел довольно красивый, покрытый зеленью разных оттенков возвышенный островок 50. Хотя корвет держался довольно далеко от берега, к нам приехали туземцы на небольших узких пирогах без балансира, которыми они очень ловко управлялись. Приехавшие были одеты в рубашки и панталоны, говорили все по-английски 51 и сказали нам, что, пробывши 3 года на о. Норфольк, в 1859 г. вернулись обратно на Питкаирн, оставив на Норфольке 9 семей (Не стану говорить здесь об истории населения этого острова 52, которая перешла даже и в детскую литературу; даже сообщение, что жители Питкаирна снова вернулись с Норфолька, тоже не новость, потому что оно находится уже в описании плавания фрегата «Новары» 53), что их на острову 60 человек. Главу своей колонии они избирают каждый год и, кроме того, один из них заступает место пастора, и так как у них есть школа, то все жители грамотны. На вопрос, сколько детей рождается от одной матери, они отвечали, что средним числом 4 ребенка; между детьми преобладают девочки, что особенно заметно в некоторых семьях, где из 4 детей 3 девочки, так что уже теперь женское население острова превышает мужское.

Вернувшиеся с берега офицеры рассказали с воодушевлением о гостеприимстве и радушии жителей, а также о красоте острова 54. Они заходили во многие дома, которых было 9, по числу семей, и состояли из сараеобразных зданий без потолка и перегородок 55. В них находились признаки европейской мебели; с одной стороны стояла двуспальная постель, с другой — были устроены нары, где спали дети и прочие члены семейства; у окна, против дверей, стоял стол. Кроме домов, жители Питкаирна построили себе также церковь. Мой вопрос, сохранился ли между жителями Питкаирна английский тип, был не вполне разрешен; некоторые офицеры сказали, что видели у многих жителей светлые и рыжеватые волосы 56, что попадались люди с английским типом, но что другие были смуглы и не подходили к первым; те полдюжины человек, которых я видел на корвете, сохранили мало североевропейский тип, и можно было заметить, судя по этому 3-му и 4-му поколению, что если не будет снова подмеси европейской крови, то полинезийский элемент в скором времени одолеет остатки германского 57.

Вечером жители привезли разных фруктов — апельсинов, банан, ананасов, кукурузы, батат и т. п., а также свиней, кур и уток: крупный скот они весь уничтожили, потому что остров слишком мал, чтобы давать пищу для больших животных. Взамен они получили разные предметы, как старое белье и платье, трос, [70] посуды, пороху, краски и т. п., так как не хотели брать денег, которые у них не в ходу.

В тот же вечер мы снялись с дрейфа и направились к Мангареве, так что я только на другой день рассмотрел губку, которую один из офицеров, г-н В., имел любезность поднять для меня на берегу и привезти на корвет. Она оказалась очень характеристичною формою, которая в большом количестве обитает северные части Тихого океана, на Курильской и Алеутской грядах. Название ее Spuma borealis 58.

О. Мангарева. 26 июня/8 июля 59.

Вместо диких, вооруженных копьями с тремя оконечностями из рыбьих костей, и особенно устроенных больших плотов, заменявших пироги, у рифа, окружавшего группу, к нам подошла шлюпка европейской постройки, и из нее вылез старый француз, назвавший себя лоцманом; за ним вскарабкались на палубу и гребцы — туземцы в лохмотьях европейского платья 60. Пройдя риф и несколько красивых, покрытых растительностью островов 61, мы направились к главному острову группы, по которому называется вся группа, и, подойдя к живописной горе Дуф, бросили якорь недалеко от главного селения острова, где находятся церковь и дом миссионеров 62.

После обеда приехали к нам миссионеры: г-н Руссель, об котором я уже говорил, и г-н Барнабе. Сопровождавшие их туземцы привезли с собою фрукты, жемчужные и другие раковины, жемчуг и т. п.; все это они старались выменять на старое белье и платье; особенно ценились ими рубашки; они брали серебряные доллары, причем отдавали преимущество перуанским соль и иногда отказывались от чилийских долларов.

За все они требовали много, отдавая потом за часть сперва назначенной ими цены. Особенно имели они неясное представление о ценности денег, и многие не хотели брать золотых монет, а просили вместо того серебряных долларов.

Так как 63 мое нездоровье продолжалось, то я переселился на другой день на берег. Главный миссионер г-н Блан предложил мне прожить несколько дней нашей стоянки в маленьком, принадлежащем миссии домике, построенном у самого моря, так что с террасы, окружавшей дом, можно было по маленькому трапу сойти прямо к воде 64. <Так как> все время моего пребывания на Мангареве я почти не выходил из моей квартиры 65, то я не могу ничего сказать о местоположении острова, как только то, что растительность густа и довольно разнообразна по берегу, между тем как более крутые скаты гор покрыты низким кустарником 66.

Хотя я не покидал почти моей террасы, но предметов наблюдения во все время пребывания было для меня вполне довольно.

Июня 2S (июля 10). Почти постоянно моя терраса представляет целую галерею туземных физиономий. Я мог очень удобно предаваться физиономическим и антропологическим наблюдениям. Не зная ни одного из них, не в состоянии будучи говорить с [71] ними, не привыкши еще к этим новым физиономиям, я мог рассматривать их лица совершенно объективно; всякое сближение с ними повлияло бы на верность суждения: явилась бы симпатия и антипатия.

Я сидел молча в удобном кресле и смотрел на эти физиономии и головы расположившихся в несколько рядов за перилами моей террасы. Объекты моих наблюдений также молчали; иногда только некоторые улыбались или перекидывались непонятными для меня словами. Все физиономии очень различного возраста были одного типа, но цвет лица и тела 67 представлял большее различие. Покатый, довольно узкий лоб мало выступал над переносицею. Немного выдающийся, небольшой, но внизу толстоватый нос, с широкими, мясистыми носовыми крыльями, плоская переносица и выступающие глаза делали физиономию плоскою; это впечатление плоскости лица еще усиливалось тем, что у большинства в спокойном состоянии толстая верхняя губа была приподнята и оттопырена кверху; полуоткрытый рот и круглый подбородок довершали этот далеко не красивый профиль. Овал лица был скорее кругловатый, чем удлинен; большинство имело мясистые щеки, и мало видел я очень худых людей и положительно ни одного, которого мог бы я назвать толстым. Разумеется, у многих, особенно у более старых, заметно было в лице более определенное выражение; у многих лоб был нахмурен и глаза смотрели исподлобья, губы были сжаты и т. д., но таких физиономий было мало, они составляли исключение не по типу, а по выражению, которое у большинства как будто бы еще не установилось и которому я не могу подыскать подходящего названия.

Здесь я снова убедился в верности моего обыкновения изучать физиономии людей в их спокойном состоянии: чуть стоящая передо мною толпа начинала по какому-нибудь случаю говорить, кричать, смеяться, оказывалась полная невозможность схватить общий тип. Несмотря на то, что туземцы Мангаревы довольно часто смеются, причем показывают всю громадность своего рта, я не думаю, чтобы веселость составляла бы характеристическую черту их характера. В толпе, которая несколько раз в день посещала мою террасу, находились многие жители Рапа-Нуи, которые, как уже говорил, остались здесь с г-ном Русселем; эти бедные люди, в количестве около 250 человек, взятые на маленькую шкуну, очень пострадали во время перехода, хотя не продолжавшегося более 10 дней. Недостаток свежего воздуха в трюме и недостаток порядочной пищи были причиною, что несколько человек умерли дорогою, другие, совсем больные, приехали на Мангареву, и между последними двое уже успели умереть на острову. Причина, отчего они остались здесь, та, что, привезенные на Таити, жители Рапа-Нуи должны были поступить рабочими (почти что рабами) на плантации г-на Брандера, владельца судна, которое их забрало; здесь же они оставались свободными.

Тип жителей Рапа-Нуи совершенно один с жителями Мангаревы: тот характеристичный приплюснутый нос, плоская [72] переносица, большой рот и т. д. Вообще они были светлее жителей Мангаревы, но и между ними было заметно различие в окраске. От жителей Мангаревы я мог их отличать отчасти по цвету, отчасти по их нахмуренному, печальному выражению и худобе лица — вероятное следствие недавних передряг 68. Я выбрал из толпы нескольких индивидуумов и принялся рисовать портреты; пришедший навестить меня г-н Руссель явился очень кстати, послуживши мне переводчиком при разговоре с туземцами Рапа-Нуи. Я их расспрашивал об их идолах, таблицах, письменах и т. д. и узнал от них те подробности, которые сообщил на первых страницах.

Некоторые из более старых туземцев были татуированы; мне сказали, что это были воины прошедших времен Рапа-Нуи, начальники имели татуировку на лице и даже на губах.

Между прочим мне был рассказан г-ном Русселем интересный обычай выбора главных военных начальников на Рапа-Нуи. Помимо короля, который имел свою власть вследствие наследственности, избирался еще один главный военный начальник, имевший также большое значение. Такие начальники избирались ежегодно; для этого все мужское население собиралось в одном месте, и затем желающие конкурировать на власть военного начальника расходились в разные береговые местности. Задача состояла в том, чтобы отыскать и достать гнездо с яйцами одной морской птицы, которая гнездилась в очень неприступных, скалистых местах; доставание гнезда сопряжено было с опасностью жизни, и на это, кроме того, требовалась большая ловкость и сила. Кто первый приносил гнездо с яйцами, получал от собрания власть военного начальника, причем не смотрели ни на род, ни на возраст нашедшего.

При этих избирательствах происходили большие пиры, причем было съедаемо все, что имелось у жителей 69. Туземцы Рапа-Нуи имели обычай не резать животных, как, например, кур, а удушать их, закапывая их головою вниз в яму и засыпая их землей.

Я спросил, довольны ли они своим теперешним местопребыванием — Мангаревою, и получил ответ, что желали бы вернуться назад в Рапа-Нуи. Язык их схож с мангаревским, так что они могут понимать друг друга. Оставаясь здесь, они скоро сольются с туземцами Мангаревы 70.

Остается мне сказать несколько слов об сложении, волосах и цвете кожи жителей обоих островов. Рост жителей Мангаревы и Рапа-Нуи средний 71 (около 1 м и 60 см); сложение довольно пропорционально, но кисти рук и ступни велики и некрасивы. Волосы прямые, толстые, у немногих слегка вьющиеся; цвет волос у большинства черный, но я видел у многих детей волосы серо-рыжеватые. На вопрос мой, отчего у них светлые волосы, мне отвечали, что оттого, что шапок не носят; это было вероятно, потому что верхние волосы и концы волос были светлее, а у корня темны 72. [73]

У одной женщины с Рапа-Нуи, с которой я рисовал портрет, волосы были тоже серо-желтого цвета. Глаза представляли также оттенки от черного до желтоватого цвета. Наконец, кожа показывала большое различие в окраске, но все тоны были того же основного коричневого цвета, начиная с очень светлого оттенка, который немного был смуглее жителей Южной Европы, до темного, цвет которого подходил к цвету шелухи каштана. Этих последних было немного, и меня уверяли, что цвет кожи зависит в этом случае от занятия этих людей, что самые темные индивидуумы на всей группе были те, которые занимались рыбною ловлею, причем подвергались действию морской воды и солнца 73. Другая крайность 74 встречается у женщин и у людей, которые во время дня мало выходят на солнце, а остаются в своих хижинах или в тени густых деревьев, которыми окружены их жилища.

29 июня (11 июля) 75. Так как по случаю прихода корвета многие, особенно молодые женщины, были удалены на другую сторону острова, то мне пришлось обратиться к миссионеру, чтобы получить несколько объектов женского пола для портретов, что и было исполнено, и я мог сам убедиться в миниатюрности, худобе и бледности женщин с Рапа-Нуи сравнительно с мангаревскими.

В этот день я купил разные вещи, употреблявшиеся в былое время на островах; между прочим был и каменный топор, который мне был отдан, потому что хозяин его уже не умеет рубить [74] им деревья, что умел еще делать его отец, как мне сам сказал принесший мне это примитивное орудие 76.

30 июня (12 июля). Сегодня по случаю ухода пришлось перебраться на корвет. Я отправился к г-ну Блан поблагодарить его за его любезность во время 4-х дней, прожитых на берегу, и узнал при этом свидании еще следующие статистические подробности об Мангареве.

Жителей на всей группе считается теперь 1290 человек, из этого числа около 700 мужчин и 500 женщин. Число женщин в последние года постоянно уменьшается, как это видно даже на следующем подрастающем поколении, которого численность положительно известна, так как все дети ходят в школу; по школьным спискам оказывается на 150 мальчиков только 73 девочки. По спискам о крещении численный перевес также на стороне мальчиков, но он далеко не такой заметный, потому что смертность девочек в детском возрасте очень значительна сравнительно с мальчиками (В Европе, наоборот, мальчиков умирает более в первых годах жизни (см.: Uhle Р. und Wagner E. L. Handbuch der Allgemeinen Pathologie. 4-te Auf. Leipzig, 1868, S. 75.

Положение женщины на Мангареве гораздо лучше, чем на Рапа-Нуи, но здесь также ранние браки довольно часты и бывают почти всегда бесплодны; те же женщины, которым удается выходить замуж позже, имеют достаточно детей; круглым числом приходится на женщину по 4 ребенка; есть, однако же, случаи, что у одной женщины рождается до 11 детей 77.
Нажмите, чтобы раскрыть...

Ондатр · 30 ноя 2020

Острова Тихого океана в это время были освоены торговцами и миссионерами.
под их влиянием образовалось несколько христианизированных полинезийских политий.

Самой большой было Гавайское королевство. Там была собственная гавайская церковь с англиканским епископом и американской внутрицерковной оппозицией, европейским колонистами, и конституцией.

король Камеамеа 5.

собор. заложен в 1867. камни для постройки привезены из Франции

Вышеславцев. Гавайи. 1860

Вид шкуны в Гонолулу с красиво драпирующими ее парусами, с пестрыми подробностями беспорядка, - что делать! - доставляет мне гораздо больше удовольствия. Или с каким уважением смотришь на китобоя, с его разношерстною командой, пришедшего из ледовитых стран, на корабле с заплатанными парусами, с крутыми боками, излизанными морскою волной, с капитаном, одною личностию своею говорящим о той жизни, которую он один только может вынести, днем борясь с морем и китами, ночью засыпая с револьвером под подушкой, чтоб его команда, как-нибудь, случайно, не ворвалась к нему и не выбросила его за борт. Все эти черты внутренней жизни [248] судна дают физиономию и самому судну; а суда с физиономией также интересны, как и люди. Китобой и шкуна в Гонолулу имеют физиономию, а не имеет ее военное судно, как не имеют физиономии иные служаки, которые встречаются десятками на одно лицо. Вот, например, господин, стоящий теперь у нас на юте; он отличный тип, и встреча с такими людьми на жизненном базаре очень интересна. Едва мы бросили якорь, как уж он явился в нам; он клерк нашего агента, на нем легкий шелковый сюртучок и соломенная шляпа. Лицо его напоминает Мефистофеля, как его рисуют на дурных картинах; но доброе и услужливое выражение в глазах уничтожает всякую мысль искать в нем какое-нибудь родство с врагом человечества. Он высок ростом, очень худ и во время разговора сильно махает руками, нагибается к вам, как-то приседает на корточки и в то же время хочет сохранить манеры джентльмена. С первых слов он начинает обходить всех, не любя или не умея стоять на месте. Перед нами, в отрывочных и коротких словах, он набросал картину жизни, которую нам надо вести в Гонолулу; поговорил о короле, о «хула-хула», о том, что на нем рубашки стоят восьмнадцать долларов дюжина, и, не спрашивая нашего мнения, деспотически заставил нас согласиться ехать после обеда за город; а мы, сами не зная как, и согласились. Исчез он моментально, как исчезают духи в балетах; наверное нельзя было сказать, прыгнул ли он за борт, превратился ли в мачту, или сел в шлюпку и уехал. С первого раза он нам показался просто плутом; после мы раскаялись в своей ошибке, убедившись, что он делал все от души, что он поэт по призванию, что у него огромное самолюбие, и что вместе с тем он один из самых добросовестных и порядочных людей; Имея способность мгновенно исчезать, он точно также и появлялся внезапно, и именно тогда, когда в нем была надобность; он дополнял ваши мысли, являлся везде кстати и вовремя, и теперь я убежден, что умей я сказать по-немецки: «сивка, бурка, вещая каурка, стань передо мной, как лист перед травой», я мог бы вызвать его из-под земли, теперь, в Петербурге.

На палубе клипера показались корзины с бананами, апельсинами, зеленью, капустой, мясом, и всеми прелестями, которых мы давно не видали. Клипер ошвартовили, то есть с [249] корны выпустили канат и закрепили его на пристани. На пристань выходили дона, с большими буквами на вывесках, с балкончиками на высоких крышах, откуда хозяева смотрят в длинные трубы на норе: «не белеют ли ветрила, не плывут ли корабли».

Некоторые дома выстроены на половину и кончаются отрезанными стенами, как брантмауеры; у берега, вдоль деревянных пристаней, столпился народ, с любопытством смотревший на пришедшее военное судно. Лет пятьдесят тому назад, толпа народа также выбегала здесь на берег, на встречу пришедшему судну, - но какая разница! Тогда, по этому берегу, виднелись кое-где тростниковые хижины, с осеняющими их бананами и пальмами; женщины не скрывали красоты своего стройного тела, и не подозревая чувства стыдливости, наивно выставлялись вперед, бросались в волны и плыли взапуски, желая скорее встретить гостя... Мужья и братья их подозрительно смотрели на пришельцев, но подавляли в себе чувство ревности из гостеприимства; на легких пирогах окружали они судно, предлагая коралы, кокосовые орехи, - и жен, и сестер своих... И теперь подплывает пирога с кораллами, сидит в ней канак, в синей матросской рубашке и в соломенной шляпе; в звуки его натурального языка вплелись новые звуки: «half dollar, one real» и т.п. и он настойчиво торгуется, предлагает сертификаты в том, что он отличная прачка, или может доставлять на судно все, что угодно. А на толпящихся в пристани женщинах одежды даже больше нежели нужно. Миссионеры выдумали им костюм, в роде старинных пудермантелей, падающих широкими складками вниз. Одни венки остались им от прежнего незатейливого костюма. Кроме женщин, толпу составляли матросы, лодочники (почти все канаки), в фланелевых фуфайках, - пестрых у молодых и франтов, - синих и белых у более положительных людей, - и совершенно выцветших у людей вовсе неположительных, то есть спившихся, прожившихся и несчастливых. В числе последних не мало китобойных матросов, не находящих себе места на судах, как люди известные за негодяев (Для матросов, случайно не попавших на какое-нибудь судно и оставшихся зимовать в Гонолулу, общество китобоев основало нечто в роде дома призрения, где матросы эти могут найдти, за самую дешевую цену, квартиру и стол. Ежели стоимость стола превышает в месяц пять долларов, то лишек общество берет на себя. Конечно, матросы, имеющие дурной аттестат, не принимаются в это заведение.). [250]

Гонолулу, город с физиономией подобно ему выросших городов, обязан своим существованием, вопервых, китобоям: они избрали его гавань, закрытую от моря рифами и заслоненную горами от NO пассата, для своих стоянок и отдыха, на переходе из Америки в Ледовитое море и из Берингова пролива в Южный океан; матросы их находили здесь зелень, свежее мясо, женщин, и все что нужно для кратковременного отдыха моряка. Китобоям помогли миссионеры, нашедшие в народонаселении гавайской группы богатую почву, если не для слова Христа, то по крайней мере для своих подвигов. Миссионер, являясь среди кофейного племени, брал с собою, кроме Евангелия, небольшой запас товаров, преимущественно материй и различных мелких, вещей. На одном конце селения читал он проповеди, на другом - открывал лавку. Проповедь гремела против безнравственности и бесстыдства ходить голышом. Не подозревавшая безнравственности в своем первобытном костюме, канакская Ева убеждалась наконец в необходимости прикрыть свою наготу и решалась приобрести платье. Но откуда ей взять денег? Она шла на улицу, вплетала в черные косы лучшие цветы своих долин, ловила гуляющего матроса и, вместе с долларом, получала зачатки страшной болезни, так быстро распространившейся по всей Полинезии. С приобретенным долларом, она шла в лавку миссионера и покупала платье; нравственность торжествовала, нагота была прикрыта! А в городе был новый дом, выстроенный разбогатевшим миссионером, и улица меняла свой канакский вид на европейский. Другой миссионер имел шляпный магазин; шляпки сходили плохо с рук, и какой бы каначке пришло в голову променять роскошное убранство цветов и листьев на несколько тряпиц, карикатурно набросанных на голову? И вот проповедник развивал тему библейского текста о том, что женщина должна прикрытая входить в храм Божий, и при этом указал на сестер, наряженных в черные шляпки; в следующее воскресение все прихожанки явились в черных шляпках. Эти шляпки можно [251] теперь еще видеть на всех каначках у обедни, в главной протестантской церкви. И этот миссионер не остался, со всей вероятности, жить в соломенной хижине, а выстроил себе дом с верандами и садом, и город рос. Гавань привлекала купеческие и военные суда, на пути из Америки в Китай; сами острова изобиловали сандальным деревом, которое вырубали без милосердия; за пачку табаку или бутылку водки, оборотливый прожектер заставлял вырубать целые грузы дерева, которое везлось в Китай, где продавалось или выменивалось. С развитием Калифорнии, Гонолулу сделался необходимою станциею судов, идущих в Шанхай и Гон-Конг; начали являться купеческие конторы, банкиры, маклера; стали выростать целые улицы; на домах запестрели огромные буквы вывесок. Религиозные секты вели свою пропаганду в огромных церквах, украшенных стрельчатыми сводами и готическими башенками. Европейским семействам стало тяжело жить в самом городе: они начали строить себе дома в долине, примыкающей к ущелью, украшая свои комфортабельные приюты садиками. В обществе выростало новое поколение полу белых, смесь канаков с Европейцами; по островам, щедро одаренным природою, заводились плантации сахарного тростника и кофе, рассаживались тутовые деревья, возделывался виноград, аррорут, выписывались Китайцы для работ, по контрактам, - и вот Гонолулу, как центр всеобщей деятельности в королевстве, торговой и административной, развиваясь с каждым годом, стал тем, чем мы его застали. Он лежит, как я уже сказал, у самого берега острова Оау; его главные торговые дома смотрят своими вывесками на суда, стоящие в гавани; в нем около 8.000 жителей, все народонаселение острова доходит до 20.000; на всем же архипелаге не более 70.000, то есть втрое меньше того, сколько было во время Кука. Между рифами и берегом, мелкая вода разделена на несколько четырехугольных заводий или отделений, в которых разводится рыба: это один из главных источников богатства Сандвичан. Каждое такое отделение принадлежит частному лицу. Эти садки видны с клипера, если смотреть налево; за ними, на выдающемся мыске, стоит тюремный замок, каменный, с высокою, каменною же стеной, окружающею его двор. Направо видно здание парламента, - дом с высоким крыльцом и тремя большими, широкими окнами. За [252] мыском, по которому в маленьких точках беспрестанно возят куда-то землю, - другая бухта, весь берег которой обставлен домиками и хижинами, с шумящими над ними пальмами; а там, где эти красивые деревья столпились в небольшую рощу, между их голыми стволами виднеется шатрообразная форма Диаманта, сандвичского Чатырдага. Пряно над городом находятся возвышенности острова с прорезающим их массу ущельем; в ущелье идет долина, пестреющая дачами Европейцев; на нее смотрят камни и зелень гор, часто покрытых туманами и облаками, то бросающими мрачную густую тень, то пропускающими несколько ярких лучей солнца на живописные подробности долины и города.

Съехав на берег, я, конечно, был доволен как человек, выпущенный из тюрьмы на свободу. В каждом дереве, в каждом кустике виделось мне живое существо, готовое принять участие в моем сердечном празднике. Скоро я оставил за собою правильные улицы, которые почти все пересекаются под прямым углом; на улицах пусто, было Рождество; а если скучны английские города в праздники, то города, населенные американскими методистами, вдвое скучнее; магазины заперты, вывески, как эпитафии, бессмысленно смотрят с крыш и стен. Я спешил выйдти или за город, или в улицы, где больше зелени, больше тени и жизни. Добрался наконец до хижин, почти совсем скрытых бананами, до мест засеянных таро, растением, составляющим главную пищу канаков, из которого они делают свой пой, насущный хлеб всего народонаселения. Добрался до тамариндов, раскинувших далеко свою легкую и грациозную листву, до пальм, грустно шуршащих своими верхушками; добрался до чистого воздуха, в котором не слышалось морской атмосферы, с ее сыростью и холодом; здесь воздух напоим был дыханием бесчисленных растений, которые дают ему и силу, и освежающую крепость. Редко, кто попадался на улице; иногда промчится легкий кабриолет с двумя чопорно-разодетыми Американками; встретятся каначки, в светлых, праздничных пудермантелях (иначе не умею назвать их платья), с цветами на головах, с оранжевыми венками, лежащими грациозно на черных, маслянистых волосах, осеняющих кофейные лица. Первое впечатление, при взгляде на их лица, поражает какою-то резкостью, но [253] выражение глаз светится чем-то кротким и примиряющим. Я заходил в две церкви, - сначала в церковь анабаптистов, которая была похожа более на комфортабельную аудиторию. Дубовые лаковые скамейки были обиты бархатом, на полу роскошный ковер, сквозь полированные халузи распространялся приятный полусвет; с хор раздавалось гармоническое пение; молящиеся были разодеты, но между ними ни одной канакской физиономии. Пастор патетическим голосом читал с своей лакированной кафедры. Молитву эту скорее можно было назвать музыкальным утром, тем более что у подъезда церкви стояло несколько щегольских экипажей. Не найдя здесь того, чего искал, я вошел в католическую церковь, которая была тут же, через улицу. Церковь смотрела длинным сараем, в глубине которого находился алтарь. фольга, свечи, золотая шапка епископа, ризы и одежды клериков, кадила, все это как-то мешалось вместе и казалось издали чем-то блестящим. Во всю длину, по обеим сторонам здания, устроены были хоры, наполненные народом. Стройное пение, под звуки кларнета, раздавалось иногда сверху. Народ сидел на полу, кроме белых, для которых было отделено с боку особое место; гим же из них, которые не вошли туда, подавали стулья. Мне также подала стул высокая, седая старуха, с лицом, как будто сделанным из картона, с резкими бороздами на лбу и щеках; помня, что «в чужой монастырь с своим уставом не ходит», я сел без рассуждения, и стал рассматривать сидевшую передо мною и вокруг меня живописную публику. Вся группа была очень пестра от разноцветных платьев, от резких лиц и цветов, украшавших выразительные, рельефные фигуры туземцев. В их позах видно было, что платье им в тягость, что оно для них что-то лишнее, мешающее, и они инстиктивно правы, потому что платье, может быть более нежели что другое, имело роковое влияние на судьбу всего здешнего населения. Желая не отстать от своей подруги, каначка надевает на себя все, что может надеть, и, под тяжестью этой ноши, сидит как в паровой бане; чем лучше день, следовательно, чем жарче, тем лучше захочет она быть одетою при людях. Из церкви она возвращается в свою хижину, быстро сбрасывает все, и ложится против окна, в которое постоянно тянет освежающий пассат. Легкая простуда переходит в хроническую, слабый кашель делается постоянным, [254] слабость груди переходит к детям, и вот постепенно чахнет народонаселение, приобретая всевозможные роды грудных болезней, начиная от легкого катарра до чахотки; очень редко встретишь не кашляющую каначку.

Но поразительно оригинальна была молившаяся толпа в церкви. Не было, кажется, ни одной линии, ни одного цвета неопределенного или переходного; все выражалось резкою чертой, все выступало ярко, начиная от зеленого листа, ясно рисующегося на черном фоне волоса, до складки черного, или цветного платья; от глаза, блистающего огнем, без сомнительного выражения лукавства или хитрости, до крупным губ, резко изогнутых, без сжатости, выражающей большею частию или злобу, или сдержанность. Посмотрите на седые головы старух: что за типические лица, что за сила и рост, что за уверенность в движениях! В метисах видна уже вкравшаяся нега и слабость. Но не охотно мешается канак с европейскою кровью, которая разводит водою его южную кровь.

Часто встречаешь на одной голове совершенно разные волосы, - черные, смешанные с белокурыми, - как будто черные, туземные, уступив белокурым некоторое место, не хотели поступиться своим цветом.

После обеда мы поехали, в четырехместном тюльбюри, в долину. Долина постепенно поднималась, так что приходилось ехать все в гору. Сейчас за городом начинались дачи, выстроенные на манер английских коттеджей; между ними пустые места были засеяны таро, которого, также как и для риса, нужна вода; каждый дом окружен небольшим садом; развесистый тамаринд, несколько дерев акации, бананы, кокосовая пальма, прямо листьями поднявшаяся от земли; пестрые кусты цветов, - все это выглядывает из-за забора, чисто сделанного из белого камня. За домами виднеются тростниковые хижины туземцев, формой своею напоминающие наши скирды; у порога хижины пестреет несколько фигур отдыхающего семейства. Прозрачный воздух позволяет рассмотреть малейшие подробности на горах, стесняющих с обеих сторон долину. Густые массы растущего по их вершинам леса смотрят каким-то рельефным украшением, наклеенным на серые камни; по скалам виднеются белые точки; внимательно осматриваясь, вы замечаете, что точки двигаются, и рассмотрите [255] стадо диких козлов, гуляющих по совершенно-отвесной каменной стене. Под вечер, по дороге стали показываться гуляющие: утрачивающие свои силы Американки и Европейки пользовались прохладой, прогуливая свое нежное тело в легких кабриолетах; проносилась мимо каначка верхом, и яркий платок, окутывавший ее ноги, развевался с обоих боков лошади, захватывая своими клубящимися складками пыль и камни, летевшие из-под копыт горячего скакуна. Кто научил каначек ездить верхом? Лошадь явилась на Сандвичевых островах с Европейцами, следовательно не более сорока лет, - когда же успело все народонаселение пристраститься к этой лихой забаве? Нет женщины, нет девушки, которая не была бы отличною наездницей. На лошадь садится она по-мужски, не доверяя сомнительной позе наших амазонок; ноги окутывает длинным платком, обыкновенно яркого цвета, и концы платка далеко разносятся по ветру. Устанет лошадь, она сама расседлает ее, пустит по полю попастись; потом поймает на аркан, оседлает, и едет далее. Видели мы по дороге королевскую дачу, небольшой дом с несколькими растущими около него деревьями. На возвратном пути, все пространство, которое мы проехали, вся долина, с дачами и горами, часть долины, освободившаяся от гор, и наконец город, рифы и море, все это мы увидели вдруг! Садилось солнце, утопая в слое тумана, висевшего на границе моря и неба, и солнечные лучи не обдавали последним светом подробностей ландшафта, а легли какою-то прозрачною, матовою пеленой на все, стушевывая резкости и выдающиеся точки; крыши города, поднимающиеся высоко пальмы, мачты судов, все это слилось вместе; только шпиц протестантской церкви, как бы освободившись от налегающей на все дремы, ясно виднелся над домами. В море видно было судно, лавирующее к порту; но вот, оно повернуло и взяло курс в море.

- Вот, берет грот на гитовы, говорит один из нас, самый закоренелый моряк, как будто видя отсюда маневр судна.

Но уже такова морская привычка: видеть то, чего другой не видит, это называется иметь морской глаз. Судно виднелось нам каким-то темным тараканом, медленно двигавшимся и исчезавшим мало-по-малу в вечернем тумане. Темнело. У ворот домов сидели семьи [256] канаков, сохранявших привычку своих отцов, которые бывало сиживали у порогов своих хижин. В неподвижной позе, подперши руками костлявый подбородок, окутав колена пестрым платком, задумалась старушка; несколько молодых каначек, в черных блузах, с цветами и листьями на головах, лепятся у забора. Вот, на измученном коне, подъехала амазонка; концы ее желтого платка висят до самой земли; лошадь опустила голову; черноглазый и черноволосый мальчишка подает приехавшей наезднице напиться воды из кувшинообразной травянки. Где-то сверху раздается звук струны; в воздухе тепло, но не душно. В цветниках проснулись датуры и обдают проходящего своим чарующим благоуханием. Хорошо на берегу после моря; только «имеющим морской глаз» придут здесь на ум грота-гитовы, да бом-брам-шкоты!...

Я сказал, из каких разнообразных элементов составились условия, создавшие Гонолулу. Разнообразие это станет еще виднее, если мы приглядимся к народонаселению. Чтоб узнать Гонолулу, надобно узнать его общество. Все народонаселение я разделил бы на четыре класса. Во первых, главное ядро, вокруг которого образовались остальные классы, составляют канаки-туземцы с их земледельческою аристократиею и с их бывшими рабами, теперь свободным, но безземельным сословием. Откуда явилось это племя? Гавайское предание называет первого человека Каико (древний) и первую женщину Купуланакахау; от них, родился сын Вакеа. К ним пришел из других стран (каких, восточных или западных, предание не упоминает, а это было бы очень важно) некто Кукаланиэху, с женою у них родилась дочь Папа. Вакеа и Папа были родоначальниками всего народа, как вождей, так и черни.

Вопрос о происхождении народонаселения Сандвичевых островов и вообще всей Полинезии не мог не занимать пытливых умов европейских ученых. Предлагались гипотезы, одна другой смелее, и ни одна из них не выдерживала строгой критики. Так, еще в XVII столетии, жителей Полинезии причисляли к одному семейству с туземцами Америки, и вместе с ними производили их от Евреев. Вистов доказывал, что первые жители Америки были каиниты, потомки Каина, происшедшие от Ламеха, спасшегося от всемирного потопа, хотя деист Мартин и утверждал, что [257] Индо-Американцы с жителями Полинезии ничего общего не имеют. Иудейский раввин, Манасех бен Израэль, в сочинении La esperanza di Israel, писал, что Америка населена потомками десяти последних колен иудейских. Эта книга была посвящена английскому парламенту. В 1650 г. Вилльям Пен был совершенно убежден в атом, напечатав сочинение под заглавием: Исторически-доказанное тождество десяти колен с аборигенами западного.

Предположение о заселении Океании с востока имеет более вероятия. Разница между туземцами Америки и Океании была всегда замечаема, как в языке, так в нравах и обычаях. Кортес и Пизарро были удивлены состоянием цивилизации древних Астеков и Перувианских царей. Никогда ничего подобного не находили на островах Полинезии.

Труды Вильгельма Гумбольдта и профессора Бушмана достаточно доказали родство этих островитян с Малайцами. Явился новый вопрос: каким образом совершалось переселение на эти отдаленные от Малайского архипелага группы? Закон миграции лежит в судьбах всей этой породы; еще и теперь целые семейства отправляются на удачу, в маленьких лодках, в море, случайно пристают к необитаемому острову, и селятся там. Перебираясь таким образом с острова на остров, с архипелага на архипелаг, племя это заселяло постепенно Новую Зеландию, острова Товарищества, Дружбы, Мореплавателей, Сандвичевы и др. Жители всех этих островов похожи между собою наружностью, обычаями, и говорят почти одним языком (Вильямс говорит: «Если посмотрим на расстояние Сандвичевых островов от Малайских, равняющееся 100 градусам, или 7000 милям, то сразу покажется невозможным, каким образом могли перебраться туда жители, на своих утлых лодочках, при совершенном незнании навигации. И еслиб я стал утверждать, что они прямо переплыли на Сандвичевы острова, то не мог бы поддержать своего положения. Но всякая трудность исчезает, если допустим постепенность. Переселенец с берегов Суматры может попасть на Борнео (300 миль); Макасарский пролив отделяет его от Целебеса, 200 миль); 10 градусов до новой Гвинеи (по дороге два большие острова, Бесси и Церам). От новой Гвинеи до Новых Гебридов 1200 миль, но за то бесчисленное множество островов по дороге. Потом 500 миль до Фиджи и 300 до остр. Дружества, и т. д.), имеют почти те же предания, ясно свидетельствующие о их восточном происхождении. Так один из их богов, Мауиакалана, остановил солнце в своем течении. [258] В мифологии Фиджи есть предание, что мир был сотворен высочайшим из всех богов, по имени Идежи или Тенже, который обитал на высоких горах; у него сын, который был посредником между им и людьми. Довольно распространено предание о потопе, с намеками на ковчег, который они называют Лаау, род плавающего дома, заключавшего в себе людей, животных и припасы, в большом количестве. Даже имя Ноя встречается в их преданиях.

Еще более подтверждается это родство обычаями. Гавайцы приносили, от первых плодов, жертву Богу; то же делали жители Самоа; у Гаваян, до прибытия миссионеров, во всеобщем обыкновении было обрезание; акт совершался при религиозных церемониях жрецом. Всякий, дотронувшись до чего-нибудь, считавшегося нечистым, должен был подвергнуться обряду очищения; все это было и у Евреев. Женщины после родов считались нечистыми. У Гавайцев, также как и у Евреев, были места убежищ, о тою же целию и с теми же ограничениями.

Исследование языка ясно доказало малайское его происхождение. Вильгельм Гумбольдт проследил постепенную дезорганизацию его, по мере распадения этих племен из общего целого на бесчисленные отпрыски. Когда здание разваливается камнями, то в отдельном камне вряд ли доискаться идеи здания!

Второй класс жителей составляют белые, Европейцы или Американцы, держащие себя отдельно, и считающие себя, вероятно, за настоящих аристократов.

Третий класс - метисы, полубелые. Европейцы, решившиеся навсегда остаться здесь, женятся на каначках, и их-то поколение составляет этот класс. Чисто-белые не жалуют их, почти никогда не принимают в своем обществе, но за то все приезжающие только и знакомятся что с домами метисов. В их обычаи вкрались обычаи Лимы и Буэнос-Айреса. Дочери метисов красивы, свободны в обращении, живы, кокетливы, но сохраняют при том всю чистоту нравов; Американки же скучны и нравственны на словах, что еще не значит непременно, чтоб они были нравственны на деле.

«Вполне понимаю, отчего вы к нам редко ходите, говорил мне один Американец, вам у нас скучно... Вам нужно общество женщин, а общество наших жен для вас тяжело. К тому же, в здешнем климате, белая постоянно [259] находится в каком-то состоянии утомления. Теплый климат располагает к неге и бездействию, воображение и ум подвергаются тому же влиянию; а полубелая в своей родной стихии. Белая кровь дала ей легкость и более грациозную форму, черная - много горячности и живости. Конечно, я не говорю о настоящем чувстве; для чувства они холодны, они не понимают идеального стремления к чистому блаженству; им не понятно сродство душ; на них действует пожатие руки, масляный взгляд, поцелуй, темнота ночи, напоенной ароматами жасминов и датур. Туземка и метиска проведет с вами несколько упоительных часов, и на прощание снимет с головы венок из белых жасминов и наденет вам его на голову. Вы приходите с моря, давно не видали женщин, давно не чувствовали их магического обаяния; понятно, что вы ищете общества полубелых». Так рассуждал, и очень правильно, Американец, бывший прежде «вивёром», но теперь женатый. Белая кровь незаметно вкралась в жилы самых первых фамилий. Королева, дочь Неа в Кекела, имеет в себе 1/3 белой крови, потому что мать ее матери, то есть бабушка, была белая. Mme Bischoff, дочь Паки и Каниа, тоже непременно имеет в себе чужую кровь; а то с чего бы канакской даме, хоть и двоюродной сестре короля, походить на героиню Жорж-Сандовского романа?..

К последнему классу я отнесу Португальцев, Чилийцев, Китайцев, и всех тех, которые, собравшись со всех концов мира, ищут здесь фортуны; всех авантюристов, ставящих свою будущность, как азартный игрок свой последний рубль, на карту, - начинающих всевозможные карьеры, обманутых счастием в калифорнийских рудниках и прибывших сюда как нибудь подняться, - стиркой белья, ловлей рыбы, службой на китобое, который идет куда-нибудь во льды, или наконец подняться на виселицу, уже не опасаясь нового банкротства.

Я был знаком со многими представителями всех этих четырех классов. Почти каждый вечер приходилось делать по нескольку визитов (визиты здесь делаются по вечерам), чтобы поддерживать начатое знакомство. Визиты к белым кончались очень скоро. Вы входите в дом всегда через палисадник, где пахнет на вас целый вихрь ароматов; в наружной веранде оботрете ноги о половик, и наконец явитесь в прекрасно-освещенную газом комнату, со [260] столом по середине, покрытым ковром, и с несколькими качающимися креслами, без которых нет ни одной комнаты в Гонолулу; по стенам портреты Виктории и Альберта, а у консерваторов портреты Александра Лиолио, Камеамеа IV, нынешнего короля гавайского, который на рисунке похож больше на какого-то подозрительного Испанца. Вы жмете руку хозяину, хозяйке, и садитесь. Начинается разговор. «Вы была в Японии?» - Oh, yes! - «Что, в Японии лучше чем в Китае?» - «Нет никакого сравнения». - «А Японки, как они носят волосы?» и т.п. Если муж захочет оказать самую большую любезность, то выйдет в другую комнату, мола принесет поднос с графином хереса, нальет вам и себе по рюмке, прибавив: «one glass sherry», кивнет головой и выпьет; вы киваете головой ему в ответ, киваете головой по направлению к mistress, берете свою шляпу, жмете опять руки и уходите, мысленно рассчитывая, как бы сделать, чтобы уже больше не возвращаться в это веселое общество.

Но за то какая разница, когда вы сворачиваете в переулок и идете к полубелым! Вопервых, вы незнакомы ни с матерями их, ни с отцами, ни с мужьями; отцы и мужья неизвестно где проводят свое время, матери возятся с детьми в другой комнате, или обшивают дочек, или смотрят за хозяйством. На дочерях лежит обязанность принимать гостей, занимать их, и вообще им предоставлено делать что вздумается. Часто, у входа в такой дом, видите сидящих на полу каначек-старушек; это какая-нибудь бабушка, любующаяся своею внучкой, одетою по-европейски и похожею наружно на европейскую барышню. И внучка раза два, в продолжении вечера, выбежит к бабушке и поцелует ее в седую шершавую голову. Вот домик, в который мы всего охотнее ходили. У ворот встречает нас мисс Бекки, черноглазая девушка лет семнадцати, с жасминовою нитью, обвившею два раза ее блестящие, черные волосы; она рада нам будто родным, весело приветствует и бежит как ребенок в дом, приглашая нас за собою. Еслибы домик не был оклеен внутри обоями и не имел несколько европейской мебели, то был бы похож на канакскую хижину; он весь состоит из одной большой комнаты, треть которой отделена огромным занавесом; за занавесом спят и живут, в комнате принимают. Посредине стол с несколькими кипсеками, в красивых переплетах; у стола качающееся кресло, куда сажают избранного [261] гостя, которого хотят попокоить и побаловать; в углу диван, не совсем новый, но на нем как-то ловко сиделось, несмотря на его жесткость. На стенах портреты Напира и какой-то каначки с ребенком, масляными красками, в роде тех портретов, которые иногда находятся у нас в кладовых, и изображают или бабушку с удивительно узкою талией и с розой в руках, или какую-нибудь тетушку с собачкой. Конечно, мы пришли с конфетами, которые съедаются тут же, от души, и гостями, и хозяевами, по целым пригоршням. У мисс Бекки есть молоденькая тетушка, мисс Гетти, черноглазая и черноволосая, с темным цветом лица и с удивительно-тонкими чертами; улыбка грустная и томная, несколько с ужимками уездной барышни, выказывает ряд зубов восхитительной белизны; она сентиментально разговаривает, просит погадать ей на картах, на что решается кто-нибудь из нас, общими силами переводя на английский язык слышанные в детстве от нянюшек выражения: «интерес под сердцем, дорога, исполнение желаний, злая соперница, брачная постель» и пр. И пугается, и радуется сентиментальная девица, и хохочет от души игривая Бекки... Надоест сидеть в комнате, пойдем в гости к Mathe и Lucy, другим знакомкам, которые живут хотя в прекрасном доме, но также просты и милы, как и обитательницы маленького домика в переулке. Оттуда идем есть мороженое, и возвращаемся домой, чудною ночью, под тенью деревьев, из-за которых, как привидения, часто показываются фигуры канака и каначки, - вероятно наслаждающихся, как и мы, и прекрасною ночью, и сладострастным ароматом растений.

Чтобы познакомиться несколько с четвертым классом, мы пошли раз, вечером, в Liberty Hall, род воксала, где за вход платят доллар, и с ужином. Здесь бывают балы только два раза в год, и по счастию мы на бал-то и попали. Я был на матросских балах в Гамбурге, знаменитых своею оригинальностию; но гамбургские балы побледнели перед тем, что происходило здесь. Каначки в длинных блузах, с своими резкими движениями, блестящими глазами, с венками на головах, напоминают каких-то демонов, кружащихся в адской пляске; из танцев их выходит смесь хула-хула и канкана. Иногда кавалер, конечно, самый породистый Янки, разнообразит фигуры быстрою джигой, припевая своего Yankey doodle, и все это мешается с криком, [262] музыкой, топаньем и свистом. Дом, выстроенный ив дощечек, трясется от фундамента до крыши. Иногда все бросятся к балкону, с которого видно, как два Янки решились покончить разгоревшийся спор боксом, и начинают убеждать друг друга быстро и ловко наносимыми ударами.

С бала поведу вас на похороны, где мы ближе познакомимся с канаками. Незадолго до нашего прибытия к острову, умер племянник короля, сын одной из его сестер, потомок Камеамеа I. Мы были приглашены на его похороны, которые сопровождались процессией, подобающей ему, как члену королевского дома. Тело, герметически закупоренное в гробе из красного дерева, стояло под черным балдахином, в доме губернатора Кекуаноаа, отца нынешнего короля. Перед домом стояли огромные опахала, сделанные из перьев; их носят при всех процессиях, - коронации, свадьбах и похоронах членов королевского семейства. На балконе встретил нас седенький старичок в генеральском мундире и голубой ленте, - это был церемониймейстер. Он дал нам черного флеру, чтобы повязать на руку, и указал на комнату, где лежал покойник. Таме сидело несколько дам в черных платьях и губернатор в генеральском мундире. Мы поклонились гробу и вышли на улицу, где, смешавшись с толпой, стали ожидать процессии. На дворе стояло медное орудие с устроенным на нем катафалком; по странному стечению обстоятельств, это орудие оказалось русское; его взяли вместе с другими, с острова Кауи, на котором оставил несколько орудий известный авантюрист, бежавший на судне, захваченном в Камчатке. По улице, под звуки барабана и флейты, шло королевское войско; всего было полтораста солдат, одетых очень хорошо в казакины и вооруженных штуцерами. Впереди ехал генерал Матаи, красивый мущина, в каске, на которой развевались белые и красные перья. Войско выстроилось на дворе и сделало на караул; скоро потянулась процессия. Открывали ее доктор и пастор, и первый, вероятно, как главный виновник процессии... За ними, на двух длинных веревках, около ста канаков, одетых в матросские куртки, везли катафалк, около которого несли громадные опахала. За катафалком, в легкой коляске, ехала королева; с нею сидела мать покойника, принцесса Шарлотта, и какой-то маленький мальчик. За коляской королевы ехали два ее доктора верхом, [263] в мундирах в роде гусарских, так что они больше походили на двух адъютантов. Потом тянулся длинный хвост канакских дам; они шли все попарно, были в глубоком трауре и очень напоминали стадо ворон, которые тянутся вереницей к своему родимому лесу. С некоторыми из них шля значительные лица, как-то министры, губернатор и те смертные, которые отличаются от толпы или золотым эполетом или каким другим внешним знаком отличия. Народ безмолвно смотрел на проходившую процессию, только иногда вырывалась из толпы какая-нибудь громадная женщина и воющим голосом начинала причитывать, вероятно, достоинства покойного. Несколько таких голосящих плакальщиц, в каком-то диком экстазе, сопровождали издали процессию.

Желая опередить похороны, мы окольными путями пришли в сад, где находится склеп королевских гробниц. Между деревьями стоял небольшой белый домик с деревянною крышей, в роде тех, которые встречаются у нас на деревенских кладбищах. В саду, на нас наскочил какой-то - всадник на белом коне, и, осмотревшись, вдруг остановился; это был принц Вилльям. Он двоюродный брат короля и один из самых богатых князей всего королевства; по рождению, принц Вилльям чуть ли не выше короля и мог бы иметь большое влияние на народ, но, к несчастию, он один из самых беспутных юношей во всем Гавайском королевстве. Ему нельзя ничего поручить, и потому он не занимает никакой должности. Когда он трезв, то очень мил и умен; но напившись, шляется по харчевням, играет в кегли с матросами, и никого не слушает. И теперь настоящее место его было бы, конечно, в процессии. Он слез с лошади и повел нас к склепу, у которого стоял полицеймейстер с ключами; принц хотел ввести нас в склеп, но полицеймейстер не имел права никого пускать туда, до прибытия процессии. Принц заспорил с ним, вырвал ключ из рук, и мы вошли в гробохранилище королевской фамилии. Гроба стояли на полу и на полках; в средине был гроб, обделанный великолепно бархатом и золотом, в котором покоились останки Камеамеа III. Перед его гробом, на столике, лежала корона, которою коронуются короли; налево стоял гроб Камеамеа II, умершего в Лондоне. Тут же два гроба Паки и его жены, родителей Mme Bischoff; [264] направо, гроб матери пьяного принца Вилльяма; гроб мистера Рука, отца королевы, и гроб знаменитого Джона Йонга, оставленного здесь Ванкувером, в видах английской политики, и сделавшегося другом и главным сподвижником Камеамеа I. Где был похоронен первый гавайский король, Камеамеа I, никто не знает; в ночь его смерти, тело было унесено каначками в горы, и место могилы его, как Чингисхана, осталось неизвестным. Впереди стояли два маленькие гробика отравленных детей Камеамеа III, сделавшихся жертвой аристократических предрассудков; мать их была полубелая, мать же настоящего короля принадлежала к одному из главных родов, - а родовое значение здесь не по отцу, как у нас, а по матери (Поэтому, отец теперешнего короля - губернатор: мать одного была простая каначка, а мать другого - королевской крови.). Детей отравили, принцип восторжествовал. Это сказывал нам принц очень спокойно, как будто все это происходило лет пятьсот тому назад; а дети были его двоюродные братья.

Но вот звуки похоронного марша стали явственно долетать до нас; из-за стены показались опахала, процессия замедлилась немного оттого, что катафалк не проходил в ворота; говорят, что это случается каждый раз, но никак не хотят катафалк сделать ниже; гроб взяли на руки и понесли к склепу. Опахала поставили у домика, а по окончании похорон заменили их старыми, потому что они должны стоять здесь до теть пор, пока ветер не разнесет всех перьев. Все, сопровождавшие процессию, образовали из себя обширный полукруг. Недалеко от нас стояла королева. В ее темном лице было много грусти и какого-то томного выражения. Не скорбь по покойнике разлила эту тоску и это выражение такой покорности на ее симпатичном лице, - грустная драма разыгрывалась в их семействе, и ей доставалась не последняя роль. По бабушке своей, она немного Американка; оставшись ребенком-сиротой, она взята была доктором Руком, который воспитал ее и адоптировал; после смерти своей, он оставил ей, вместе с своим именем, и все свое состояние. Мисс Рук не осталась, по природе своей, каначкой; она не могла, по убеждению, примириться с положением рабы, которое приняла бы безусловно туземка. При муже ее, короле, [265] был секретарь, Американец. Может быть несколько неосторожных взглядов, или неосторожное слово, возбудили подозрения мужа. Благородный в душе; добрый, но вспыльчивый и легко поддающийся увлечению как настоящий канак, гавайский Отелло, в порыве ревности, выстрелил в своего секретаря и очень опасно ранил его. За порывом страсти последовало раскаяние; опасно раненый был перевезен на остров Мауи, где дни и ночи раскаивающийся ревнивец проводил у постели больного. И в настоящее время он был там, - больному стало хуже. Король объявил, что если секретарь умрет, то он отказывается от престола в пользу сына и предаст себя суду, как простой гражданин! Я знал всю эту историю, и мне казалось, что в глазах несчастной женщины я читал и тоску, и грусть, и чувство оскорбленного достоинства.

Гроб внесли в домик; пастор сказал коротенькую речь, и все разошлись; лишь несколько женщин из народа, находясь в разных расстояниях от могилы, начинали завывать страшным голосом. Говорят, что при смерти последнего короля несколько тысяч каначек вопили вокруг кладбища, но что теперь их разгоняют и запрещают давать подобные концерты.

К нам на клипер приезжали: брат короля, принц Камеамеа, с ним были Вайли, министр иностранных дел, министр финансов и генерал Матаи. Принц - высокий мущина с кофейным широким лицом, небольшим носом, черными усами и тою добродушною миной, какою отличаются канакские физиономии; в черных глазах его светится ум. Он занимает довольно важное место, образован, был в Европе, и удивительно прост в обращении. На нем была соломенная шляпа, под сюртуком малиновая лента и небольшая звезда с боку.

Министр иностранных дел, Вайли, Шотландец; представитель английского влияния, противодействующий американскому, стремящемуся из Сандвичевых островов образовать особый штат и присоединить его к северо-американской конфедерации. У него лицо старого, умного и верного пса, украшенное седыми бакенбардами, которые падают редкими клочьями с дряблых, морщинистых и красноватых щек. Это чуть ля не самая замечательная личность в Гонолулу. Он устроил весь церемониял двора; он искусно вел переговоры [266] с Американцами, украл и уничтожил уже подписанный подпоенным покойным королем трактат с Соединенными Штатами. Он твердо выдерживал свою роль, когда явились с десантом французы, желая вытребовать себе правом насилия право беспошлинного ввоза водки, тогда как пошлина составляет главный доход королевства. С виду он настоящий придворный; его уклончивая и размазывающая речь пересыпана беспрестанными выражениями: «его величество король, ее величество королева» и т.п. Под фраком у него была одна голубая лента, без звезды.

Министр финансов удивительно напоминал собой распорядителя официальных обедов; но генерал Матаи имел одно из тех лиц, которые не могут не понравиться, несмотря на кофейный цвет кожи, курчавые, жесткие волосы и большой рот. Он среднего роста и прекрасно сложен; многие здешние дамы влюблены в него, чему я и не удивляюсь. На его добром и симпатическом лице нельзя не видеть следов какого-то внутреннего недуга, что делает его лицо еще более интересных. Все его очень любят, также как и жену его, природную каначку.

На другой день приезжал к нам губернатор, Кекуанаоа, отец короля. У него преоригинальная личность; на морщинистой пергаменной коже лица, отделяется седая бородка, брови нависли над лукаво-светящимися глазами, а нос небольшим крючком приплюснулся к щекам. Канаки боятся его, и уверены в точности всего, что скажет Кекуанаоа. На клипере он сказал оригинальный комплимент нам и России:

«Ваш клипер - реал, а Россия - миллион; как реал относится к миллиону, так величина вашего клипера относится к величине России; а ваш клипер разве реал стоит? Как же должна быть велика и хороша Россия!» Мне, как медику, он счел нужным показать свою высохшую руку.

Теперь, познакомившись с самыми рельефными лицами Гонолулу, пойдем дальше. Если рассказ мой слишком отрывочен, то в этом виноват образ нашего путешествия; мы не можем остановиться, чтобы вполне приглядеться к стране, схватить все ее особенности в общей гармонической картине, и приобрести более полное о ней понятие. Всякая новая сцена или личность для нас интересны, и мы схватываемся за все, как моряк, во время тумана, схватывается за [267] огонь блеснувшего вдали малка, надеясь по нем найдти верный путь.

Один раз, возвращаясь вечером по набережной на клипер, услышали мы звуки барабана. На перекрестке собралась толпа; два барабанщика, в шляпах с перьями, немилосердно колотили, один в большой, в роде вашего турецкого, другой в обыкновенный барабан. Немудрено было догадаться, что били тревогу. Что такое? зачем?... Говорят, собирают милицию. Большое здание у пристани освещено; спрашиваем, можно ли войдти? - можно. Входим; в зале, хорошо освещенной, кучками стоят военные с ружьями, в серых казакинах, с серебряными эполетами. Один из них кланяется нам, и мы узнаем почтенного, седенького и лысенького старичка, в очках, что сидит, в магазине Гакфельда; он представлял теперь собою изображение Меркурия, превращенного в Марса. Солдат скоро выстроили, сделали перекличку, и началось ученье, под музыку гремевших на улице барабанов. Построения, как мы заметили, напоминали скорее фигуры мазурки; командовал толстый джентльмен с красными перьями на каске и с золотыми эполетами. Не очень надеясь на силу королевских войск, все живущие здесь белые составили свою милицию, которая уже раз принесла пользу. В 1852 году, шайка матросов с китобойных судов овладела городом и начала производить всякие бесчинства. Король не решался приступить к решительным мерам, боясь, чтобы не убили какого-нибудь Американца, за которого пришлось бы отвечать перед правительством Соединенных Штатов. Граждане (белые) взяли дело на себя, и в один день очистили город.

Но зачем собрались они теперь? Штурман одного купеческого судна возвратился домой, не совсем в трезвом виде; матрос, подававший ему ужин, как-то замешкался, и штурман так ударил его, что тот свалился с трапа и разбился. Пьяный и после продолжал бить и топтать его ногами, и матрос от побоев умер. Дело поступило в суд присяжных, который приговорил штурмана только к уплате ста долларов жене убитого, чем та и удовлетворилась. Но таким окончанием дела остались недовольны все, начиная с короля. В это самое время казнили одного канака, и еще двое (канак и Китаец) были приговорены к виселице, и дело оправданного белого возмущало [268] всех. На улицах появилась прокламация, сзывались в Гонолулу канаки со всех островов, чтобы составить совет о том, что им делать, потому что у них теперь нет закона; что существующий закон не для всех одинаков; для белого он мягок и уступчив, для канака - неизменен и тверд, тогда как конституция дает им одинаковые права перед законом. Против этой манифестации белые тоже намерены показать свои когти, и через несколько дней после сбора войск, который мы видели, воинственные граждане ходили строем по улицам, желая внушить страх жителям. Правительство оставалось спокойным и никаких розысков не производило, хорошо зная, что в характере канака нет энергии, необходимой для деятельной реакции. Никогда не было столько уголовных случаев на Сандвичевых островах, как в нынешнем году. В десять последних лет была только одна казнь; в нынешнем же году уже трое были осуждены на смерть, и все за убийство.

Я никогда не видал казни, и поэтому хлопотал, чтобы меня впустили на двор тюремного замка, где был устроен эшафот. Отнеслись к шерифу; но он очень учтиво отвечал запиской, что так как он отказал в этой просьбе многим другим, то и для меня он не считает себя в праве сделать исключение. Нечего было делать; я узнал однако, что казнь можно было видеть с крыши одного из ближайших домов, и взобрался туда в седьмом часу утра, вооружившись длинною зрительной трубой. Утро было прекрасное; с соседних гор поднимались легкие облака, утренний туман подернул прозрачною пеленой мыс Diamond’s Hill, а ближайшие пальмовые рощи ярко рисовались на неясном фоне своими качающимися султанами; с моря шло судно и местные жители узнавали в нем почтовое судно, идущее из Сан-Франсиско; кто ждал новостей, кто радости, кто горя. Один, вероятно, не думал о приходящем судне - преступник. Мрачно стоял одинокий замок с большим двором, обнесенным высокою стеной; из-за стены виднелся эшафот; на нем два столба с перекладиной. «Das ist der Galgen», пояснил сидевший около меня тот самый немецкий господин, которого я описывал выше в день нашего прихода в Гонолулу. Около стены толпился народ, взобравшийся на соседние хижины и дома. Крыши запестрели разноцветною толпой; на улице многие были на лошадях, некоторые в кабриолетах; пестрота, [269] шум и движение, как на празднике. За замком виднелись отдаленные горы и долины; подернутые туманом и освещенные утренним лучем солнца, они были также привлекательны и радостны, как вчера; смотря на них, казалось, на земле нет ни горя, ни бедствий... Что думал и что чувствовал в это время тот, кого скрывали мрачные стены замка, кого ожидала собравшаяся толпа, кому приготовлен был высокий эшафот?... Отсюда слышно было как на нашем клипере пробило восемь склянок. Вот из черной двери вышли четверо солдат в красных мундирах, и заняли четыре угла эшафота. Прошло еще тягостных пять минут. Чем должны были показаться эти пять минут осужденному? «Смотрите, явится белая фигура, - это преступник», говорил сосед, и я не отрывал глаз от трубы. Четыре красные фигуры неподвижно стояли по углам, и глаза всех присутствующих впились в углубление отворенной двери; ожидание было яростно. Но вот, наконец, показался пастор, весь в черном, с белыми воротниками, и занял свое место; за ним, верным шагом, шла укутанная в белый балахон фигура; а нею палач. На перекладине мелькнула белая веревка. Молитва пастора продолжалась, может быть, полторы минуты, но они показались нам неизмеримыми. Вдруг белая фигура исчезла с помоста, только видна была натянутая белая веревка, и пастор скорыми шагами уходил с эшафота; верно у него мелькнула в голове мысль, что он присутствовал при недобром деле. Красные солдаты стояли неподвижно. «Finita la comedial» послышалось в стороне, и не одно сердце облилось в эту минуту кровью, затрепетав от злобы и ожесточения. Народ все еще стоял, шумя, пестрея. Туман расходился, в гавани дымился пароход, собираясь идти навстречу почтовому судну; я возвратился на клипер, с которого также виден был замок. Красные солдаты стояли вольно; белая веревка, в которой морские глаза издали узнали манильский «(нераспознаны 2 буквы. - OCR)ос», натянутая как струна, ясно отделялась от черных столбов. А у нас в этот день было Рождество; все в мундирах; на фалах приготовлялись разноцветные флаги для праздника. Я был не в духе и мысленно благодарил шерифа за то, что он не позволил мне быть на дворе: впечатление было бы слишком сильно!

Но оставим город и поедем смотреть окрестности; из них самые замечательные - деревенька Вайкики, долина Евы, [270] на Перловой реке, и обрыв Пали. Кто видел эти места, тот видел весь остров Оау, который не отличается богатством растительности между островами этой группы. Горы его кажутся пустынными; проезжаешь иногда большое пространство, не видя другой зелени кроме кактусовых кустов, растущих по песчаным участкам; прелесть острова скрывается по ущелиям и по берегам источников. В экипаже можно уехать недалеко за город; лучше взять верховых лошадей, которых много в Гонолулу, и очень хороших.

Вайкики, небольшая деревенька, домики которой разбросаны в пальмовой роще, растущей у морского берега, почти у самого подножие Диаманта. Дорога к ней идет сначала пустырем, потом огибает прехорошенькую ферму, скрытую садом бананов, пандамусов и пальм, в тени которых часто мелькают тростниковые крыши канакских хижин; потом дорога идет между болотами, напоминающими собою наши русские ландшафты, с поросшими кугой пространствами, о досчаником, на котором переталкиваются до другого берега, и со множеством самой разнообразной дичи. Вот и целое озеро: мальчишки полощутся в нем, затащив в тину лошадь, чтоб ее выкупать; лошадь прыгает по топкому и неверному дну, а бойкий, черноглазый мальчик уже взобрался на нее, к крайней досаде других, не успевших предупредить его. Знакомые картины!.. Только вытянувшаяся кое-где пальма, да повесивший вниз свои длинные аисты пандамус дают ей свой, местный отпечаток. Тонкие стволы пальм зачастили справа и слева. Дорога вошла в пальмовую рощу, пытаясь было идти прямо, и образуя правильную аллею, но скоро она должна была изгибаться как змея, обходя группю сплотнившихся пальм, не желавших уступить ей места. От дельно разбросанные по роще домики и составляли деревеньку Вайкики. Домики выходили к самому морю, которое тихо плескалось в песчаный берег, укротив ярость волн своих на рифах, защищающих со всех сторон остров. По близости показывают домик Камеамеа I; здесь была его резиденция, когда он завоевал Оау. Сюда же приставали прежние путешественники, становясь на якорь вне рифов, на внешнем рейде.

Канаки, попадавшиеся нам на встречу, были в праздничных одеждах; на новых блузах женщин лежали целые пучки красивых листьев, и черные их головы чуть [271] гнулись под тяжестью венков; был праздник. Мы остановились близь самого большого здания, полного народом. На полу были постланы скатерти, и на них стояли огромные травянки (называемые здесь кальбаш) с различными кушаньями. Каждое семейство кучкой сидело вокруг обеда; много цветов и зелени устилало пол. Скоро явилась какая-то фигура, в которой не трудно было узнать пастора, и начала говорить проповедь. Тут только мы догадались, что попали в церковь, и разглядели кафедру и распятие: Проповедь окончилась, все открыли свои кальбаши, и началось угощение. В числе блюд был вареный в листьях банана, между горячими камнями, поросенок (процесс этого варенья опишу после) и пой, род похлебки из таро, иногда с кокосовым орехом; в последнем случае он называется белыми поем, и служит лакомством. Берут его пальцем; а так как он полужидок, то нужно особенное искусство, чтоб удержать достаточное его количество на пальце: для этого делают пальцем легкие, кругообразные движения в воздухе, и быстро подносят палец ко рту. В числе каначек было много молодых и хорошеньких; они точно таким же способом ели пой, не теряя, впрочем, при этом процессе, своей грации. Стоит только на время забыть некоторые предубеждения, и все покажется естественным.

Близь церкви была школа, и маленькие школьники и школьницы также принимали участие в празднике, убрав свои головки листьями, цветами и желтыми бусами, которые делаются из молодых почек кокосового ореха; они прекрасного желтого цвета, с сильным запахом, напоминающим пачули.

По близости Вайкики есть развалины старинного - места убежища. Кажется, это единственный остаток язычества на всем острове; но путешественник, кроме поросших травою камней, ничего здесь не увидит.

Возвращаясь в город, мы взъехали на Пуншевую Чашу, Punch Boll, - холм, возвышающийся над самым городом. Плоскость его вершины образовала своею формой совершенно круглую чашу, почему он и получил свое классическое название. Края площади поднялись отдельными возвышениями, образовывая естественные брустверы для поставленных орудий. На одном из этих возвышений выстроен домик и стоит флагшток, на котором развевается [272] гавайский восьмицветный флаг. Вид с Пуншевой Чаши на город превосходный: с одной стороны открывается море, с отмелями и рисами, которые выходят наружу, постепенно желтеющими пятнами; с другой стороны самыми нежными тонами рисуются далекие горы. Разнообразие зеленых квадратов, окружающих город, с белыми домиками, пальмы, ручьи, церкви, мачты, - все уместилось в счастливо-расположенной панораме, беспрестанно меняющей освещение, по мере того как находили с гор облака, разрешавшиеся или крупным дождем, или целым каскадом ярких лучей солнца, прорвавшихся через облако.

Долина Евы лежит у берегов Перловой реки, впадающей в море широко разлившимися устьями, едва выказывающими свои прибрежья. Несколько озер увеличивают своими светлыми массами видимое количество этих разливов. Надо было проехать верст двадцать, чтоб увидеть зеленые долины, примыкающие к реке, с их плантациями и фермами. Дорога шла по пустынным склонам гор, с выжженными солнцем местами, на которых серо-синими пятнами росли кактусы к алоэ, единственная зелень, могущая подняться при таких условиях. Резкую противоположность представляли ущелия, которых нам пришлось проехать несколько; здесь горные источники прокладывали себе к морю живописные пути. Вот долина Монуа-роа. Не знаю, не получила ли она свое название от знаменитой горы на Гавае, величайшей во всей Полинезии, и ровной Тенерифскому пику. В долине этой было все, что составляет прелесть ландшафта, - и группы пальм, качавшихся над хижинами, у порогов которых вкушали кейф целые, семейства, укутав колена в пестрые платки, и стадо быков, пасущееся в сочной траве, по близости ручья, а ручей грациозно изгибался несколькими разливами, шумел колесами горной мельницы, висевшей у утеса, омывал и сады с бананами, и лужайку, и какую-то плотно сросшуюся массу зелени, из которой выглядывали то букеты цветов, то ярко отделившиеся ветки или тяжелый лист, который перевесился через полуразвалившийся забор. Сама дорога как будто не хотела вдруг покинуть ущелье, а обвивалась вокруг каждого садика, каждой усадьбы, и не охотно выходила, несколькими поворотами, в скалистые стены ущелья. В долине Евы надо было отдохнуть. Мы подъехали к одиноко-стоявшему шалашу, у которого привязано было несколько лошадей. [273] Внутренность шалаша не отличалась ничем от других хижин: деревянная посуда, нагроможденная по углам, висящие и стоящие кальбаши, связка бананов и цыновки. По средине хижины сидела сморщенная, седая старуха, в лохмотьях, с растрепанными косами, как изображают Мегеру; приехавшие к ней двое канаков и молодая каначка стояли неподвижно вокруг нее. Никто не обратил на нас внимания; только старуха взглянула каким-то змеиным взглядом, и бровью не моргнула. Эта каменная группа обдала нас холодом, и мы поехали дальше. Среди плантаций бананов скоро отыскали мы один из трактиров, которые и здесь гнездятся по ущельям, в горах и всюду, где только может проехать проголодавшийся человек. Мы были не взыскательны, еще с утра рассчитывая питаться целый день одними бананами; а тут нашли и ростбиф, и эль, и зелень! На возвратном пути нас нагнали семь или восемь амазонок; мы поскакали вместе с ними, и проскакали верст десять... Пестрые платки развевались по ветру, что как будто еще увеличивало быстроту скачки.

Теперь опишу поездку в Пали, где нам обещали показать настоящую жизнь канаков. К Пали дорога идет по ущелью, которое начинается долиной сейчас же за городом, и по которому мы уже несколько раз ездили. Развертываясь несколькими котловинами, ущелье наконец суживается, и постепенно поднимающаяся долина оканчивается сразу вертикальным обрывом, около 800 футов глубины. С этим местом связано историческое предание.

Каждый остров гавайского архипелага принадлежал сперва отдельным владетелям, царствовавшим с неограниченным деспотизмом и получавшим почти божеские почести от народа, который находился в периоде полного разложения, и исповедывал чудовищную религию поклонения людям. Земля делилась между вождями отдельных групп, находившихся в главному властителю в отношении феодальных вассалов. Все блага земли были для высших; для поддержания прав народа не существовало ни закона, ни суда; могущественное табу, слово, означающее заключение, налагало запрет на пользование землей, на именье, на добычу охоты и ловли. Одно слово вождя решало ссоры, слово владыки начинало войну или упрочивало мир; народ находился в полном рабстве. [274]

В прошлом столетии, король Гавая, самого значительного из островов архипелага, задумал собрать эти отдельные, постоянно враждовавшие между собой королевства в одно целое, и действительно завоевал один остров за другим; некоторые же острова сами подчинились ему, видя его возраставшую власть и влияние. Едва ди не самый сильный отпор встретил он здесь, на острове Оау. При помощи ружей и морских солдат Ванкувера, на нескольких пирогах, высадился король у Вайкики и начал теснить народ, защищавший свое существование и свою независимость. Канаки дрались за свои хижины, и кроме того, над ними было могущественное слово их вождей, которым они покланялись как богам (Еще и теперь можно заметить в характере канака следы этого поклонения. Он теперь свободен, оставшиеся вожди, князья, не имеют никакого значения; но если, например, князь даст канаку спрятать деньги, канак дни и ночи будет сидеть над вверенным ему сокровищем. Попробуй же сделать это кто-нибудь другой, не князь, - канак первый украдет деньги. Как же велика была эта преданность во время полного значения этих вождей, или князей!). Но сильный завоеватель, Камеамеа I, наступал энергически; канаки стеснились в ущельи, отстаивая каждый шаг, обагряя каждый куст, каждый камень своею кровью. Наконец не стало места для отступления: ущелье кончалось страшным обрывом, в глубине которого рос густой лес, а за лесом море рвалось, через рифы и камни, к берегу. Оставалось или покориться, или броситься вниз с обрыва. Канаки избрали последнее, и только тогда уступили остров, когда все до одного побросались в пропасть, усеяв зеленевший внизу лес своими костями. Камеамеа остался владетелем Оау, избрав деревеньку Вайкики своею резиденцией.

Камеамеа I, кроме военных способностей, имел обширные административные дарования; в его светлой голове роились мысли о полном возрождении страны, и единство власти он считал для этого первою ступенью. Все завоеванные вновь земли разделил он между своими вождями, оставив себе значительнейший из уделов. Главным его советником и другом был Джон Йонг, оставленный ему Ванкувером. Камеамеа носил европейский костюм, и был бы вполне счастлив, еслиб ему пришлось видеть плоды начатого им дела. [275]

Но Сандвичевы острова стали терять свои национальные формы только при Камеамеа III, когда образовалась государственная собственность из отделенных от каждого удела небольших участков, доходы с которых пошли на удовлетворение государственных нужд. Когда принята была европейская форма правления, каждый канак сделался свободным и получил перед лицом закона одинаковые права с князьями.

Переворот был начат могучею личностью Камеамеа I-го, справедливо называемого Петром Великим Полинезии; второй сделало время и влияние Европейцев. Личность Камеамеа III была ничтожна; он был вечною игрушкой окружавших его людей, но, несмотря на это, время его царствования составляет эпоху для королевства: при нем была дана либеральная конституция, господствующею религией окончательно признана христианская, уничтожено табу, учрежден парламент, суд присяжных, организовано войско, полиция, назначены правильные таможенные сборы, составляющие главный доход государства; при нем на плодородных местах островов (преимущественно на острове Мауи) стали заводить плантации кофе, сахара, индиго, аррорута, - короче сказать, при нем образовалось государство на либеральных и современных началах, государство совсем не каррикатурное. Там, где пятьдесят лет назад чуть не приносились человеческие жертвы, где народонаселение жило единственно для удовлетворения материяльных потребностей, где, кроме войн и вакхических плясок, ни о чем не думали, теперь на 70.000 народонаселения считается 500 школ, и мы были очень далеки от мысли о каррикатуре, посещая чистые приюты, где маленькие дикие научались быть людьми.

Нравственно, переворот совершен; но выдержат ли его физические силы народа - это вопрос. Дорого стоило ему приурочить себе цивилизацию! Появились новые болезни, простуды, от непривычки носить платье, и разные другие недуги, следствия новой жизни, подтачивающие общее здоровье. Народонаселение видимо уменьшается, несмотря на возрастающие средства благосостояния. Непонятное, странное явление, перед которым в недоумении останавливается наблюдатель (В Гонолулу для канаков только один госпиталь на 8 кроватей. Каждый день около 20 человек приходят за советами, и главный доктор, г. Гильдебрант, говорил мне, что многие, страдавшие хроническими болезнями канаки, обратив сериозное внимание на свою болезнь, радикально излечивались. Открытие большого госпиталя, с обширными средствами, могло бы иметь влияние на улучшение общественного здоровья. Эта мысль вполне сознается всеми, - во время нашего пребывания решено было строить госпиталь на 150 кроватей и уже выбрано было место. Когда это исполнится, истинный филантроп может торжествовать великую победу, видя, что может быть целое поколение вырвано из рук смерти.)! [276]

Утром, в 7 часов, большою кавалькадой, отправились мы во глубь ущелья. Среди дороги останавливались мы осмотреть еще раз домик Камеамеа I и его царскую купальню. Купальня, действительно, была царская. В глубину угасшего кратера, представлявшегося нам правильным цирком, с отвесными стенами, падал широкий каскад с высоты 150 футов; на дне цирка и вдоль разливающихся от каскада ручьев, росли бананы и апельсинные деревья; вода шумела, летели брызги и искрились алмазами, сырою пылью обдавая нависшие над водопадом кусты и деревья. Выше над ним подымалась декорация поросших лесом гор, с их строгими контурами и темными тенями. Трудно устроить лучшую купальню! По дороге, иногда мощеной крупными каменьями, иногда песчаной, попадались отдельно стоящие хижины, прилепившиеся то к группе деревьев, то к скале; между зеленью краснели платки каначек, сидевших у порогов.

Но вот ущелье сузилось, сильный порыв ветра рвет с головы шляпу; через скалистые ворота врывается NO пассат, получающий в этом узком корридоре страшную силу. Мы слезли с лошадей и осторожно подошли к краю пропасти. Было страшно, но вместе с тем мы были поражены внезапно открывшеюся перед нами картиной: справа и слева, отвесно поднимались скалы; два кряжа гор, идущие в начале параллельно, образуя ущелье, вдруг развернулись широким кругом, охватив лежащую внизу долину двумя концами, далеко отстоящими один от другого, и сошли неправильными массами скал, камней, уступов и холмов, к морю, блистающему издали прихотливыми цветами. Приближаясь к этим берегам, море покинуло свой постоянный холодный вид, который оно привыкло показывать нам, морякам; оно нарядилось здесь в разнообразные кокетливые цвета, белыми брызгами перескочило через несколько гряд рифов, зашло [277] в бухты лежавшего у ног ландшафта, и то зажелтеет далекою отмелью, то блеснет ярко-лазоревым светом, где-нибудь в затишьи, то мелочною пеной забьет у выступающего камня.

Вспомнив легенду, страшно взглянуть под ноги! Растущая внизу зелень сплотилась как будто в непроницаемый бархатный ковер; слева, уходящие вдаль отвесные скалы спускались к долине зелеными покатостями, как будто природа, для того чтобы скалы не представляли обнаженных обрывов, обращенных в долину, набросала нарочно и щедрою рукой деревья и кусты на кручи, и сгладила переход от дикого утеса к миловидным холмам долины, разнообразно убранным всевозможною прихотью растительной силы. На одном из холмов виднелась хижина; несколько пальм, как канделябры, окружали ее; эта-то хижина и была целию нашей прогулки.

Спуск в долину шел зигзагами по отвесной скале. Дороги, высеченная в камне, змеилась по ребрам утесов; она была дика, но очень живописна; виды изменялись при каждом повороте: то являлись скалы, стоявшие непреодолимою стеной, то море синело и блистало, то роскошная зелень виднелась внизу. По мере спуска, утесы росли и давили своею громадностию, а деревья, казавшиеся сверху зеленым ковром, вставали над головами.

Хижина, куда мы добрались, была убрана в канакском вкусе; стены, потолок, столбы, увиты были цветами и зеленью; близь хижины варился по-канакски обед, и несколько каначек, одетых по-праздничному, с венками на головах, ждали нас, чтобы песнями и плясками перенести наше воображение в то время, когда Камеамеа I еще не завоевал Оау, и народонаселение жило так, как указали ему природные инстинкты.

Канакская кухня довольно интересна. В небольшую яму набрасывают несколько каменьев, которые накаляют разведенным над ними костром; на эти раскаленные камни кладут цельного поросенка, предварительно очищенного и вымытого, и укладывают его банановыми листьями; затем его закрывают несколькими цыновками. Через полчаса, жареное готово, удивительно вкусное, пропитанное ароматом и свежестию листьев. После обеда каначки пели, сопровождая свои дикие возгласы удивительно выразительною жестикуляцией. [278]

Подъем на гору был затруднительнее спуска; привычные лошади усиленно цеплялись копытами за камни и часто спотыкались. На верху, охлажденные струей сильного ветра, мы немного отдохнули, и уже вечером возвратились в город.

Пение и пляска составляют как бы специяльность здешнего народонаселения. Есть женщины исключительно поющие, и есть исключительно танцующие; даже всякий танец имеет своих особенных исполнительниц. Певицы садятся в кружок, окутывают ноги большим пестрым платком, и берут свой особенный инструмент, - травянку, с катающимися внутри шариками и с кругом наверху, окаймленным перьями и украшенным медными гвоздиками и кусочками фольги. У каждой певицы по такому тамбурину в руках; равномерно, в такт, ударяют им по колену, сотрясают в воздухе и различным образом поводят по нем, производя оглушающий грохот; вместе с тем, под лад этих жестикуляций, приприпевают они свои какофонические песни. Движения пляшущих становятся быстрее, все тело принимает участие в пляске, каждая часть его отдельно вертится, как будто укушенная и желающая освободиться от докучного насекомого. В треске их инструментов есть своя дикая гармония, которая очень идет к этим женщинам, делающим выразительные гримасы и в то время, как отрывочные звуки песен вылетают из их толстых губ, и в то время, когда искры сыплются из их черных, выразительных глаз.

Пляски характеристичнее песен. Услужливый Вильгельм флюгер устроил для нас хула-хула en grand, созвав лучших танцовщиц острова. Пляска эта запрещена и долго была предметом гонения миссионеров; но она так вошла в плоть и кровь канава, что он, кажется, не мог бы жить без своей хула-хула; во все свои песни вносит он, при жестикуляциях, главные мотивы этого танца. Правительство, в видах исключения, дозволяет иногда хула-хула, только с условием, чтобы танцовщицы были одеты, и берет за каждый танец 14 долларов пошлины.

За городом, в особо-устроенном из пальмовых ветвей шалаше, окруженном толпой народа, собравшегося посмотреть на любимый танец, любовались мы этим характеристическим балетом, - более роскошным и по своей оригинальности, и по обстановке, чем все наши Жизели и [279] Эсмеральды. Канаки говорили, что давно не было такой хула-хула.

Одна за одной, медленно двигаясь, вползли, не скажу вошли, восемь каначек; на головах их были венки, платья по колена; у щиколок - нечто в роде браслет из цветов и связки собачьих зубов. Танцовали они под звук ударяемых одна о другую палок; артисты, игравшие на этом нехитром инструменте, пели, жестикулируя. Танец этот был очень скромен и сдержан. Когда кто-нибудь из нас, зрителей, хотел дать денег танцовщицам, то вручал их молодому канаку, и тот уже передавал их танцовщицам, поцеловав по очереди каждую. Целовал он, растирая свой нос о нос красавицы, предварительно смахнув платком с лица ее пыль и сделав тоже и с своею физиономией. Что город, то норов!

Музыканты и танцовщицы ушли; их место занял другой оркестр, где каждый музыкант имел по два барабана, - маленькому и большому; по маленькому били гибким хлыстиком, по большому же ладонью и пальцами. Как только они затянули свою песню, полную гортанных звуков, на ковре из зеленых листьев, которыми усыпан был пол шалаша, явились три высокого роста каначки; средняя, довольно дородная, была поразительно хороша собою. Танец их был полов сладострастия и горячечного, дикого безумия. То рисовалась каждая часть их гибкого тела в каком-то ленивом, полном неги движении; то вдруг, вспыхнув восторгом, вся сотрясалась молодая каначка; протянутою рукой угадывала она на кого-нибудь из зрителей, и взглядом и выражением стремящегося вперед тела как будто хотела передать всю страсть своего нецеломудренного экстаза.

Для третьей хула-хула, у музыкантов были в руках большие пустые травянки, глухой звук которых как-то особенно шел к разнообразным позам последнего танца. Многие миссионеры в негодовании разражались против безнравственности этих вакхических зрелищ; мы же, с своей стороны, очень бы жалели, еслибы каначки утратили, среди новых привычек, прелесть своей старой, наивной хула-хула.

В последний день нашей стоянки в Гонолулу, мы были представлены королю. Все офицеры нашей эскадры отправились сначала в долю управления, чтоб отыскать Вайли. На воротах дома была золотая корона; на дворе несколько маленьких домиков, в роде будок; один из них вмещал в себе министерство финансов, в другом было [280] министерство просвещения, в третьем министерство внутренних деть; в самом конце двора было министерство Иностранных дел, где мы и нашли Вайли. Все стены единственной комнаты министерства уставлены были книгами, а углы и столы были завалены бумагами. Бумаги грудами лежали и на полу, и среди всего этого заседал Вайли, в своем мундире и голубой ленте. С ним мы пошли во дворец. На большом дворе выстроено было войско, бившее во все барабаны; на флагштоке поднимался новый флаг. Дворец состоят из нескольких высоких и больших комнат, роскошно меблированных. На полу превосходные ковры, на окнах штофные занавеси; мебель обита тоже пунцовым штофом. Все замечательные лица города ходили по приемной зале; в числе их я узнал г. Бишофа и генерала Матаи; все это было en grande tenue, кто в ленте, кто в генеральском мундире.

Минут через пять ввели нас в тронную залу. Вместо трона, посреди, на возвышении, стояла кушетка и около нее, в мундире национальной гвардии и в белых перчатках, стоял король Камеамеа IV, высокий, красивый мущина, лет тридцати пяти, с каким-то грустным выражением в своих черных больших глазах. Это выражение я заметил у многих канаков высокого происхождения. Казалось, их грызет какой-то внутренний недуг, какое-то горе, и нет силы, нет власти сломить его, и одна только безусловная покорность судьбе примиряет их с жизнию. Как будто на лице главы народа я читал судьбу всей его нации, безропотно гаснущей и тающей. А где взять энергии, где взять силы, чтобы сбросить с себя цепь, наложенную неумолимым роком? А главное - где ответ на вопрос: что же делать? Кто укажет лекарство против точащего недуга? Или он неизлечимый, смертельный, и главы народа знают об атом? Я смотрел на эти глаза полные грустного выражения, и мне было как-то жутко!... По манерам своим, король настоящий джентльмен; притом он пользуется общею любовию и уважением.

Нас всех, по очереди, представил ему наш отрядный начальник. Когда аудиенция кончилась, мы разбрелись по двору, вписав предварительно свои имена в книгу. Нам принесли показать знаменитую царскую мантию, сделанную из перьев [281] самой редкой птицы; эта мантия делалась несколько десятков, если не сотен лет, потому что в птице только два пера, которые идут в дело. Кабинет короля уставлен книгами; на стенах висят несколько портретов, между которыми бросается в глаза умная и характеристическая личность Камеамеа I.

Нажмите, чтобы раскрыть...

В королевстве Тонга, конституции ещё не было, но уже был парламент. землёй там разрешалось владеть только туземцам , а евроепейцам - арендовать.
Самоа и Фиджи представляли собой сконструированные миссионарами федерации вождеств. для юридического оформления продажи земель Полинезийской компании .

королевство Таити находилось под протекторатом Франции.

II. Таити.

Побывав в Таити, я сожалел, отчего мы живем не в прошедшем столетии. В доброе старое время, можно было говорить о своих сентиментальных увлечениях, и вас не стали бы подозревать в недостатке положительности и наблюдательности; с вас не потребовали бы и умеренности, необходимой в наше время. Теперь никому нет дела ни до радостей ваших, ни до вашего горя; от вас требуют только положительных фактов, дела, цифр, — хотя бы и не следовало требовать этого от человека, две недели прожившего на Таити. А потому, я на время отказываюсь от XIX столетия и воображаю себя в шелковом кафтане, в напудренном парике, в лаковых башмаках с красными каблуками; смотрю и рассказываю как человек XVIII столетия.

Еслиб я сопровождал Бугенвиля в его кругосветном плавании, то начал бы тогда свое письмо так:

«Случалось ли вам бывать в картинной галлерее, полной произведениями великих мастеров, где вы не знаете, на чем остановиться, чему удивляться? Глаза ваши разбегаются, вы не можете сосредоточить внимания ни на божественном [503] лице Рафаэлевой Мадонны, ни на выразительных глазах Мурильевского мальчика, ни на прозрачном теле Рубенсовой Сусанны, или на затишье леса Рейздаля; быстро отрываетесь вы от одного охватившего вас впечатления, и поражены и восхищены новым! Скоро вы устаете, напрасно заставляете себя восхищаться, и с ужасом чувствуете свое бессилие... бессилие нашей природы сразу вместить в себе наплывающее море восторгов и впечатлений...»

Смахнув платком с кружевных оборок попавший на них табак, я поправляю свой напудренный парик и продолжаю:

«Почти то же ощущали мы, попав на Таити, страну, действительно поражающую путешественника своею красотой. Некоторые из нас сразу потонули в вихре увлечения, как любители-дилеттанты, пробегающие поверхностно картинную галлерею, безусловно принимая всякое схваченное наслаждение. Другие приостановились, и с недоверием смотрели на очаровательные бухты, окаймленные гирляндами пальм, на южное небо, смотрящееся звездами сквозь прорезь зелени; эти зрители, мало-по-малу увлекаясь, покорялись общему впечатлению. Отчаянные пессимисты, не сдаваясь на словах, и сами того не замечая, меняли свои привычки, и вдруг, ни с того, ни с сего, просиживали несколько часов сряду, ночью, под тенью пальм, не давая себе ни в чем отчета, не сознаваясь перед собою в сделанном отступлении от своих привычек. Таити подействовал на всех, как безусловно-совершенная красавица. С восторгом припал к ее ногам юноша, откровенно высказывая ей чувство, переполнившее его молодое сердце, чувство, вырывающееся то бурными потоками речи, то бессвязными словами, в которых слышалась откликнувшаяся на призыв красоты молодость; улыбнулся старик и безропотно преклонил свою седую голову; остановился равнодушный, всмотрелся, и должен был сознаться, что перед ним что-то новое, что-то не испытанное им до сих пор, и что он чувствует сам, как начинает мало-по-малу сдаваться...»

Спутник Бугенвиля остался бы в своем безграничном восхищении; но плавателя XIX века ждала у будуара красавицы, на острове Таити, французская колония, с солдатами, нарядившимися, по случаю прихода русской эскадры, в суконные сюртуки с бумажными эполетами, — с [504] трехцветными флагами; колония с кабаками, с миссионерами, хвастовством, водевильным разговором, торгашеством, нечистоплотностию; с рожками, играющими зорю, с барабанами и грубым непониманием своего дела! Как ни усиливались близь растущие деревья скрыть своими ветвями и широкими листьями болезненные наросты этого отребья цивилизации, эти домики, похожие на сундуки, с претензиями на какую-то дюжинную архитектуру, — колония смотрела пятном, дерзко нарушающим общую великую гармонию, грязным пятном на безукоризненно чистой одежде невесты.

Во весь переход наш от Сандвичевых островов до Таити не было ни одного свежего ветра, ни одного сильного шквала, который бы нарушил каким-нибудь неприятным сюрпризом, как например сломанною стеньгой или разорванным парусом, спокойствие нашего плавания. Экватор, который мы пересекали уже в третий раз, не дал нам ни минуты штиля, и SO пассат, как будто из учтивости, все жался к O, чтоб быть для нас как можно благоприятнее, как можно попутнее. Вечером увидали берег, почти весь закрытый облаками; к утру облака разрешились, дождем и выказали сначала возвышенные части острова. Но вот общая масса облаков как будто раздвоилась, и из образовавшейся расселины показалась диадема, — скала, причудливою формой своею напоминающая корону с острыми зубцами наверху. По берегу, у моря, показались зеленые рощи; мысами выходили они вперед, перегоняли друг друга и отступали, сжавшись и столпившись вокруг небольших заливов и бухт. Мириады мадрепор окружили непроницаемою стеной Таити, останавливая своими коралловыми жилищами напирающее море, как бы не давая ему испортить своими неласковыми волнами великолепного пояса из пальм, обносящего остров. А волны бурлят и пенятся, и разбиваются брызгающими и ломающимися бурунами. У ног красавицы, защищаемой каменною оградой, за грядами рифов, море спокойно и тихо; как зеркало отражает оно в себе чудный образ, со всеми подробностями его красоты и прелести.

Между белеющими бурунами показалась лодка с парусом- то был лоцман. Скоро он вскарабкался к нам на клипер и уселся на бушприт, указывая рукой, куда править рулем и как пройдти между подводных скал и рифов. Вот [505] буруны, белевшие спереди, ревут с обеих сторон судна, одно неверное движение, и мы останемся здесь навсегда; но лоцман не первое судно ведет между этою Сциллой и Харибдой. Вот и рейд; небольшой островок, покрытый пальмами, сторожит его с моря; кругом залива обвилась кайма из пальм, домиков, хлебных деревьев, хижин, цветов и пестрых платьев каначек, мелькающих между зеленью и гуляющих по набережной. Над каймой поднимаются холмы, блистающие яркою зеленью; за ними темнеют ущелия, но убравшие их рощи и кусты отнимают у них мрачный и строгий вид; все здесь радостно, светло, весело!

Остров Таити открыт Валлисом в 1767 году; через год, его посетил Бугенвиль, которого восторженные описания «Новой Цитеры» всем известны. Несколько лет спустя, на Таити был Кук, и суровая, строгая личность его немного смягчилась под влиянием чудной природы острова. Кук остается здесь долее нежели предполагал, и слог его, отличающийся точностию и сжатостию, становится плавнее и мягче, когда он говорит о Таитянках! Кук три раза возвращался на Таити. К этому времени относится знаменитое происшествие, столько раз рассказанное, и в прозе, и в стихах; я говорю о шлюпе Бонти, команда которого взбунтовалась под предводительством Христиана. Капитан был схвачен и посажен, с несколькими людьми, оставшимися ему верными, на шлюпку; им дали компас, несколько провизии, и пустили в море, и шлюпка благополучно достигла Сиднея. Бунтовщики не знали, что делать с судном; мнения разделились на две партии. Мичманы Стюарт и Хейвуд высадились на Таити, а Христиан, не считая себя вполне безопасным, ушел с другою партией в море, с целию отыскать какой-нибудь необитаемый остров. Известно, как они поселились на Питкерне, где почти все погибли в беспрестанных ссорах; как остался один Джон Адамс, с детьми и женщинами, раскаявшийся и решившийся загладить перед Богом и совестию свои преступления, положив в основание колонии, в которой он оставался единственным главой, глубокую нравственность и труд. Среди океана воспитывалось семейство нравственных людей, которые удивляли собою случайно попадавших туда плавателей.

Первые миссионеры прибыли на Таити из Лондона, с [506] капитаном Вильсоном, в 1797 году. Королем был Помаре; он принял их очень хорошо. Религией Таитян был фетишизм; боги Таароа, Оро и Мануа играли главную роль. Миссионеры в этих трех лицах находили аналогию с лицами Святой Троицы, как бы желая сначала подделаться под понятия туземцев. Этим трем высшим божествам подчинены были многие низшие, боги моря, боги акул, воздуха, огня и пр. Идолы грубо вытачивались из казуаринии и обертывались лоскутьями тапы. Они тогда только имели силу, когда оживлялись голосом жреца. Храмы состояли из огороженных камнями мест, называемых мораями; деревья, окружавшие мораи, почитались священными. Богослужение состояло из молитв и жертвоприношений; в жертву же приносились плоды, свиньи, птицы и, во время войны, люди. Должность жреца была наследственная, и жрец почитался наравне с вождями. Вот что нашли на Таити английские миссионеры и с чем предстояло им бороться.

Обманутые кажущеюся терпимостию туземцев, они думали, что успех будет для них легок, и действительно, их слушали, учились от них разным ремеслам. Начавшаяся проповедь против детоубийства еще не подрывала влияния вождей, которые не желали утратить его. Однако новые начала пришли в брожение, и загорелась междуусобная война, продолжавшаяся до смерти Помаре I, которому наследовал Помаре II. Несколько лет сряду, Таити представлял ужасное зрелище: надобно было отстоять бога Оро, на божественность которого посягали со всех сторон, и чтоб его умилостивить и подвинуть на проявление своего могущества, в честь его убивались тысячи жертв! Миссионеры удалились на остров Эймео, куда вскоре явился и Помаре, побежденный и лишившийся власти. В своем несчастий, он стал сомневаться в силе Оро, чем и воспользовался миссионер Нот; он обещал Помаре победу именем нового Бога и призвал на помощь несколько стоявших в гавани английских судов. Помаре крестился у Нота и торжественно нарушил закон табу. Вскоре захотел креститься весь остров Эймео, и Нот стал просить о присылке ему помощников.

Таити долго еще оставался сценою страшных беспорядков, но и там наконец опомнились; стали жалеть о Помаре, и решили призвать его снова. Помаре явился, но не [507] менее трех лет употребил он на окончательное завоевание острова; это произошло уже в 1815 году.

Между тем, христианство распространялось успешно; на Эймео была выстроена первая церковь. Вожди отрекались от идолов и сами раскладывали под ними огонь. Из Сиднея прибыли новые миссионеры; Эллис привез типографический станок, и бесчисленные экземпляры Нового и Ветхого Завета явились на острове. Не столько действовало на жителей собственно религиозное чувство, сколько страсть к новизне; всякому хотелось иметь экземпляр Библии, и за этим приезжали даже с соседних островов.

Упоенный своим успехом, Помаре, как говорится, спился с кругу; он напивался каждый день и, приходя в опьянение и постепенно теряя память, приговаривал обыкновенно: «Ну, Помаре, теперь твоя свинья способнее тебя управлять государством!» Он умер в 1821 году.

С его смертию кончилось влияние миссионеров: воспитанный ими и совершенно в их духе, наследник, коронованный торжественно в 1824 году, через три года умер. Две женщины, в руки которых досталось последовательно правление, Помаре Вагине (Vahine) и Аимита Помаре, нетерпеливо сносили неприятное для них иго миссионеров, и поведением своим постоянно протестовали против их учения. Двор последней королевы сделался центром людей, желавших освободиться от строгих требований и надзирательства миссионеров; королева собирала вокруг себя молодых людей и девушек; жизнь при дворе проходила в праздниках, нескромных танцах и соблазнительном пении. Миссионеры поневоле терпели все это, потому что ничего не могли сделать с королевой. Наконец образовалась секта мамаев, желавших примирить християнское поклонение с потребностями наслаждений; эта секта, оправдывая между прочим свободное общение полов, ставила в пример Соломона, и так скоро распространилась, что теперь, как кажется, она становится господствующею на острове.

Католики не могли долго оставаться равнодушными, видя как протестанты приобретали себе прозелитов в мире еще неизвестном, и вот отправились из Парижа гг. де Помпалье, Каре и Лаваль; последних двух высадили на острове Гамбие, где действительно скоро дикое народонаселение стало [508] католическим, то есть начало ходить в школы, носить платье, петь гимны и кашлять.

В 1836 году два миссионера явились в Папеити. Причард, глава протестантов и вместе английский консул, из религиозной ли ревности, или по каким-нибудь своим расчетам, окружил дом новых апостолов и силой принудил их оставить остров. Но в это время несколько военных французских судов крейсеровало в Южном океане. Дюмон д’Юрвиль, Дюпети-Туар и Лаплас, один за другим, являлись в Папеити, требовали королеву, заключали трактаты с помощию пушек, и окончательно взяли остров под свое покровительство, упрочив на нем, конечно, католическое преобладание. В Европе дело Причарда окончилось мирным образом; Роберт Пиль и Гизо дипломатически округлили его, а Французы, долго ища себе места в Южном океане, решились занять Таити, на том основании, что Англичане заняли Новую Зеландию. Королеву Помаре, почти совсем потерявшую значение, оставили царствовать, прибрав однако правление в свои руки.

Между тем как английские капиталисты извлекают миллионы в Новой Зеландии, Таити до сих пор остается для Французов мертвым капиталом; до сих пор там нет еще и следов дельной колонизации. Начальниками колонии назначаются всегда морские офицеры, которых очень часто сменяют, и которые, вследствие этого, ничего не делают. В настоящее время Таити торгует единственно апельсинами, которые везутся в Сан-Франсиско; а между тем роскошная природа острова производит сахар, кофе, индиго, ваниль, хлопчатую бумагу и множество ценных дерев, и еслиб остров был в руках дельных колонизаторов, то он обогатил бы их.

Город Папеити получил название от бухты, вокруг которой он расположен. Он состоит из нескольких улиц, где дома наполовину скрываются в тени хлебных деревьев и пальм. Дома, выходящие на улицу, имеют официальный вид; все — или казарма, или инженерное управление, или контора публичных работ; на крышах развеваются флаги, у ворот ходят часовые. Адмиралтейство, почти все закрытое пальмами, находится на длинной песчаной косе, к самому морю. Лавок мало; все смотрит чем-то случайным и временным. На улицах попадаются солдаты в [509] суконных сюртуках и в своих сплюснутых кепи; все они белокуры, синеглазы, бледны и смотрят как-то не людьми, а какою-то болезнию, привившеюся к здоровому организму, — так бледны и ничтожны они в сравнении с красивым, полным жизни, народонаселением Таити. Да и все, что не было привезено сюда, и что не было сделано Французами, — все раскинулось роскошно и великолепно. Как идут тростниковые хижины к этой маститой зелени хлебного дерева, и как пошло нарушает эту гармонию дом, похожий на сундук, с так называемым бельведером сверху! Вот посмотрите, идет Француженка: она перенесла сюда шляпку свою и бурнус, и убеждена в своем неизмеримом превосходстве над идущею сзади ее каначкой, убранною листьями и цветами... А возможно ли между ними какое-нибудь сравнение?... Одна — дитя природы, чистое и неиспорченное; другая, вместе с шляпкой и бурнусом, — произведение рук человеческих, произведение новейшей, местной цивилизации, искусственное, ложное, выдохшееся. Бог благословил эти острова, не дав им ни одного ядовитого насекомого, ни одного лютого зверя; и вот налетела саранча на этих детей природы, живущих с нею лицом к лицу, душа в душу. Вот миссионеры, в своих семинарских, черных подрясниках. Вот помощницы их — сестры милосердия: откуда набрали таких жирных старух, с капишонами, фартуками, накидками, накладками?..

Сердце, смущенное видом этого люда и видом города и всего городского, начинает отдыхать, когда выедешь за город, и вместо выбеленных зданий появятся тростниковые хижины, покрытые тростниковыми же крышами. У заборов, в продолжении целых часов, сидят каначки, в пестрых длинных рубашках; и они, и убирающие их цветы, все это так идет к роскошной сени хлебного дерева, перед которым останавливаешься с каким-то уважением. Большие листья его, с глубокими вырезками, смотрят богатым венком, которым мать-природа украсила это полезное и необходимое для островов дерево. Природа окружила канака столькими соблазнами, столькими легко-достающимися наслаждениями, что нельзя и не должно требовать от него ни усиленного труда, ни выработавшейся энергии. Хлебное дерево, завезенное первыми переселенцами с Малайских островов, совершенно обеспечило существование канаков, и заметим, [510] что на тех островах, где его нет, население развилось немного выше животных. Людоедство, слабость и неразвитость физическая, вместе с тупоумием, достались в удел тем несчастным поколениям, которые населяют многие архипелаги Меланезии. Питаясь только кокосами и рыбой, они не выработали в себе пластического начала, дающего главный тон, как физическому, так и нравственному развитию. Еслибы не было хлебного дерева на Таити, не развилось бы и его население в такой красивый и хороший тип. Работать житель Таити во всяком бы случае не стал; все окружающие его условия отталкивают его от труда. Зачем ему строить дом, когда сгороженная из тростника хижина удовлетворяет его больше? Зачем думать ему о будущности детей, когда здесь можно жить человеку именно как птице небесной, — ни сеять, ни жать, и не пещись на утрие?.. Среди такой обстановки, конечно, образовались и свои понятия об обязанностях, не имеющие ничего общего с нашими понятиями, которые так настойчиво хотят навязать им миссионеры. Здешняя природа, с ее жителями, изображает первосозданный мир, и «современному» человеку не следовало бы и касаться его... По крайней мере не таких руководителей и наставников должно желать для этих детей природы. Я был в школе, основанной для канаков сестрами милосердия. Маленькие черноглазые каначки смотрели зверками, пойманными в клетку. «Они очень понятливы, говорила главная начальница, но только, eiles n'ont pas de perseverance; учатся, пока предмет для них нов, а как скоро надоест, то перестают ходить и в школу.» Чему же их там учат? Вопервых, читать и писать, французскому языку, географии и рукоделиям, а в географии преимущественно проходят францию; по части рукоделий — вязание тамбуром, плетение кружев, шитье белья и платья; по части хозяйственной — мыть полы, белье, сажать ваниль, и пр. Из школы каначка возвращается к себе в хижину. Зачем же ей знать, что la France est bornee аи nord par le detroit de La Manche etc.? зачем ей плести кружево, которого она не носит, или уметь мыть пол, когда его нет в ее хижине, мыть белье, когда она пять раз в день влезет, в платье, в протекающую мимо ее хижины речку и пять раз успеет высохнуть, греясь на солнце? Везде — или корыстные цели, или тупая рутина. «Сначала все были против меня, говорила толстая начальница, таитская [511] преобразовательница, но я не обращаю ни на что внимания и настойчиво иду к своей цели; дети начинают понемногу привыкать». Очень жаль, подумал я: лучше бы выпустить их всех на волю, не избивать детей, не совершать нравственно того ужасного греха, против которого вы же воевали, уничтожая общество арсой.

Мы уехали на несколько дней из города, чтобы не видать ни судов, ни Французов, ни трактиров. Г. Осборн дал нам кабриолет в одну лошадь; мы запаслись необходимым, и, между прочим, взяли с собою гамак, чтобы вешать его на деревья, и качаться в нем, смотря на небо, на звезды, и ни о чем не думая хоть на время. Дорога шла по плоскому берегу, поясом, окружающим остров; иногда она сходила к морю, иногда уходила в горы, поднимаясь на холмы, спускаясь в ущелья и долины; то висела над пропастью, во глубине которой грациозный залив окаймлялся пальмами и другими деревьями, скрывавшими в своей тени хижины и живописных каначек. Где-нибудь в углу залива, скрытая нависшими ветвями, впадала в залив речка, и в небольших каскадах, брызгавших между ее каменьями, плескались бронзовые наяды, выжимавшие из волос своих охлаждающую влагу, напоминая Нереиду Тавриды. На дорогу напирали гуавы, составляя сплошную зелень; дерево это, с ароматическим и вкусным плодом, принесло однако на Таити много зла. Разрастаясь в страшном количестве, оно грозит вытеснить всякую другую растительность острова; по количеству падающих с него плодов и семен, разносимых всюду птицами и свиньями, кажется, никакое другое растение не в силах вынести конкурренцию с ним. Как огонь поглащает оно траву и мелкие растения, забирая своими бесчисленными зародышами все обильные соки благословенной почвы острова. Еслибы на Таити были хорошие колонизаторы, они нашли бы средство прекратить это зло, а так как об этом никто не думает, то гуавы, как неприятельская армия, захватывают ущелья, взбираются на высоты и распространяются все больше и больше.

Мы остановились в деревне Поеа. Не думайте, чтоб эта деревня высыпала своими хижинами, как наши селения, по обеим сторонам дороги; здесь видна была только одна хижина, да и до той добраться было довольно трудно, через заборы, огороды и банановые кусты; а близости нескольких [512] других хижин нельзя было и подозревать. Не подалеку впадала в море речка; близь ее устья расло несколько железных деревьев, тонкие висячие иглы которых похожи были издали на тонкий, воздушный, зеленый флер, в который закутался ветвистый исполин, вероятно от мускитов, находившихся в значительном количестве по близости речки.

Был вечер, когда мы приехали к деревне. Наш проводник Дени, следовавший за нами верхом, распрег лошадь и пустил ее пастись по двору. Я привязал гамак одним концом к дереву, которого ствол состоял из сотни других стволов, перепутавшихся между собой и совсем соединившихся потом в массе ветвей и листьев, а другой конец прикрепил к соседнему дереву, и улегся. Гамак покачивался, я предавался кейфу, смотря на небо, начинавшее искриться звездами, на пальмы и канакское семейство, усевшееся на камнях у забора. В стороне разводился огонь, канак-хоязин приготовлял поросенка; он обмыл его несколько раз, наложил в него горячих камней и банановых листьев, и потом прикрыл всего листьями и цыновками. Дени, красивый малый лет семнадцати, с вьющимися волосами, но с апатическим лицом, метис, показавшийся нам сначала страшным флегматиком, оказывал удивительные способности распорядительности и хозяйские соображения. К несчастию нашему, хозяева уже заразились немного цивилизацией. Расчитывая ужинать на тапах и банановых листьях, мы с сожалением увидели накрываемый стол, тарелки и вилки. Канаки же расположились очень живописно на траве и скоро приготовили для нас поросенка, от которого мы отрезали по небольшому куску. В хижине зажглись огни; несколько женщин и детей, сидя полукругом, пели гимны; мы улеглись около них, и долго вслушивались в монотонное, но верное пение свежих и громких голосов. Увлекшись положением туристов, мы никак не хотели лечь спать на приготовленные нам постели, а остались на тапах, в чем не раз раскаивались в продолжении ночи. Полы хижины так же неудобны, как и в наших избах; кроме маленьких скачущих животных, ползают ящерицы и какие-то улитки, из которых вылезает небольшой краб.

Мы встали еще до солнца и пошли выкупаться в ближайшую реку, что было и освежительно, и приятно. Надобно [513] вообразить себе теплое утро, ранний туман, висящий на близь-растущих пальмах и кустах, свежесть чистой как кристал воды, и наконец показавшееся солнце; оно осветило едва видный в прозрачной дали остров Эймео, с его причудливыми пиками, и буруны, ломавшиеся о коралловые рифы и Флеровую одежду железных деревьев; вместе с солнцем, поднимался аромат от апельсиновых рощ и гуавов. Едва успели мы одеться, явился перед нами человечек небольшого роста, в нанковом сюртуке, с французскою бородкой; мы было хотели увернуться от него, но он уже успел закинуть на нас сеть своих бесконечных фраз и любезностей. Из долгой его речи, пересыпанной поклонами и улыбками, мы наконец поняли, что перед нами стоял maitre d’hotel адмирала Брюа, поселившийся здесь (волей или неволей) для мирной жизни. Он приглашал нас к себе выпить du kirsch, du cognac, ou du rhum, начертил без нашей просьбы маршрут как нам ехать, двадцать раз упомянул о знаменитом адмирале, и тогда только отстал, когда мы наконец обещали зайдти к нему, — что однако с нашей стороны было военною хитростью. На пороге хижины ждали нас вчерашние певицы; они дали нам кокосов, которые тут же были разбиты, и мы с наслаждением выпили свежее, чистое и несколько холодное молоко.

Мы отправились дальше, сначала сплошным лесом. Между тропическим лесом и нашим уже та разница, что тропический всегда очень разнообразен: у нас потянется сосновый лес, и нет конца ему; прямые желтые стволы провожанье вас десятки, иногда сотни верст, утомляя глаза. Но здесь не то. Стволы дерев перепутаны узлами, переплетены вьющимися вокруг неправильно изогнутых ветвей растениями, которые то гирляндами поднимаются кверху, то висят вниз бахромой, букетами и плетями. Листва тоже разнообразна до бесконечности, начиная с тонкой паутины листьев железного дерева, легко вырезанных, и микроскопического листа акации, до блестящего, громадного овального банана и феи. Вдруг появляется несколько хлебных дерев, с глубокими вырезами на листьях; там еще более крупный лист другого растения, толстый ствол которого как будто составлен из нескольких других стволов, а корни бесчисленными разветвлениями сплелись с корнями соседнего дерева; рядом с ними роща апельсинов, проезжая [514] мимо которых, наклоняешься, чтобы не задеть за твердые золотистые плоды; вот спутники апельсинов, лимоны; сотни их упали с дерева и пестрят желтыми шкурками дорогу, наполняя густым ароматом несколько душный и спертый лесной воздух. И какая невозмутимая, священная тишина!

Слева возвысились над лесом горы, пальмовые рощи полезли вверх по их ступеням; местами видны только одни их перистые верхушки, зелень других деревьев укутала их тонкие стволы до самой короны; в другом месте, высвободившись от наплывающего зеленого моря, вышла целая роща пальм на обнаженную скалу, и видно каждое отдельное деревцо, тонкоствольное и грациозное, как будто толпа молодых каначек, вышедших после купанья из моря и обсушивающих на солнце свое прекрасно-созданное тело. Как видите, я употребил настоящие местные краски... Справа, при каждом переезде через речки, которые пересекали дорогу едва ли не каждые пять минуть, виднелось море, с его бурунами и рифами. Вода между рифами и берегом принимала всевозможные цвета, начиная с перламутрового до бирюзового, как будто споря красотой с прелестью берега, убранного пальмами, живописными хижинами, апельсинами и всею роскошью тропического леса.

Но вот дорога вышла к самому морю; горы придвинулись к ней отвесною скалой, покрытою висящими вниз растениями, прижатыми к камням тонкими струями стремящихся сверху водопадов. Близь утеса расло несколько исполинских, развесистых деревьев, которые канаки называют ви или еви; огромный их корень почти весь обнажен; иногда трудно достать рукой до высоты ползущего по земле разветвления корня; кора, покрывающая ствол и корни, собралась в складки и напоминает шкуру гиппопотама иди носорога, а самые корни-хвосты сказочных, исполинских драконов.

Поддерживаемый ветвистым корнем, поднимается толстый и высокий ствол, разрастающийся в свою очередь огромным раскидистым деревом. Из плода этого ви канаки гонят водку. Три такие дерева, стоя вблизи отвесной скалы, образовали довольно большое пространство, совершенно закрытое от света, а несколько ручьев, падающих сверху, наполняли его свежестью и даже сыростью; там было мрачно и почти холодно. Далее скала еще более нависла над [515] морем, образовав в своем основании пещеру, полную стоячей воды. На первый взгляд эта пещера смотрит только небольшим углублением, но если изо всей силы бросить внутрь ее камень, он упадет, кажется, не дальше аршина от вас: обман ли это зрения, или внутренность пещеры наполнена сгущенным газом, это осталось для нас неразрешенным. Канаки думают, что пещера населена духами, и ни один не даст своей лодки, чтобы поехать исследовать таинственную пещеру.

Дальше дорога идет по гати, устроенной на песчаной отмели. Между гатью и скалой лежит озеро, в которое смотрится живописный ландшафт, — кусты, деревья, несколько пальм и скалы, уже потерявшие здесь свой дикий вид, и убравшиеся волнующеюся зеленью. Висящий густой зеленый ковер прерывался у подножие, образовав глубокую нишу, ожидавшую, казалось, мраморной статуи какой-нибудь Венеры Милосской, для которой было бы здесь настоящее место.

Гулявший по горам туман давно уже собирался в чернеющие тучи, и вот хлынул дождь, теплый, но частый и крупный. Промокнув до костей, мы остановились, чтобы просушиться, и поехали дальше. Нечего описывать всякую хижину и всякую деревеньку, которые мы встречали по дороге. При слове «хижина» надобно вообразить домик, сплетенный из тростника, не хуже корзинок, в которых наши дамы держат свои рукоделья, и еслибы вы нашли такую корзинку у себя в цветнике, забытую, например, какою-нибудь кузиной, то могли бы составить себе приблизительное понятие о таитской хижине. Она состоит из поставленных перпендикулярно жердей бамбука, между которыми оставлены промежутки шириною в два пальца. Над этим крыша почти такого же тонкого плетения, как тонкие тапы, цыновки, которыми устлан пол хижины; между тем крыша защищает хорошо и от солнца, и от дождя, а в скважины между тростником постоянно продувает воздух. Все окружающее хижину разнообразно до бесконечности; и если я дам вам в распоряжение рощи апельсиновых деревьев, несколько усыпанных цветами высоких и грациозных олеандров, сколько угодно пальм и бананов, то берите всего этого больше, составляйте вокруг корзины букет по вашему вкусу, но будьте уверены, что хижины и ландшафты, которые [516] мы встречали по дороге, все еще будут и красивее и разнообразнее.

Дождь принимался лить несколько раз; подгоняемые им, мы проехали дистрикт Папара и остановились близь хижин, принадлежащих уже к дистрикту Папеурири. Не подалеку впадала в море река; горы, раздвинувшись, образовали глубокое, роскошное ущелие; с отодвинутой на задний план и совершенно темной стремнины, тремя серебряными полосами, низвергались водопады, пропадая в неясной, туманной синеве; вдали виднелась река, с красивыми берегами, а ближайший изгиб ее был в сумраке от густоты нависших над ним деревьев. Там причалила пирога и несколько купающихся Фигур плескали и возмущали воду, дремавшую в этом живописном затишье. К морю видно было несколько выступавших мысов, из которых каждый спорил с другим в красоте и богатстве одевавшей их ризы.

Мы вошли в первую хижину. В одном углу, на полу, лежал завернутый в белое полотно покойник; несколько женщин пели, сидя кругом его, гимны. Мы вошли в соседнюю хижину, где, отдохнув и пообедав, тронулись снова в дорогу, в нашем легком кабриолете. Но чем больше мы углублялись, тем труднее становилась дорога; броды через речки были почти непроходимы; большие камни, разбросанные по мелкому дну, подвергали большой опасности тонкие колеса нашего экипажа. Мостики состояли из нескольких бревен, положенных поперек речки, так что нужно было большое искусство, чтобы переезжать по ним; несколько раз колеса проваливались между бревнами, надобно было вставать и на руках перетаскивать кабриолет. Дени мог бы быть полезен при этих переправах, но им обуяла какая-то дикая страсть гоняться за всякою свиньей или коровой, выглянувшею из чащи леса; когда в нем была нужда, тут, как нарочно, его едва было видно, только панамская шляпа мелькала между кустами, и длиннорогий бык, спугнутый им, летел на нас, останавливался в страхе и снова бросался в кусты. Один раз переезд через мост кончился довольно неприятно — пришлось спрыгнуть в воду, увязнув выше колен в тине. Доехав до местечка, напоминающего французское аббатство, с островерхою церковью, каменною стеной и хорошеньким ландшафтом, мы решились предпринять уже возвратный путь: дорога становилась слишком затруднительна, и [517] ехать дальше можно было только верхом. Для ночлега выбрали себе большую хижину в Папеурири, стоявшую среди большого двора и выходившую к морю.

Стало темнеть. Среди хижины сидело несколько девушек и канаков и пели гимны; красивая группа освещалась маслом, горевшим в кокосовых скорлупах. Гимны, слышимые здесь на каждом шагу, завезены сюда протестантскими миссионерами; канаки переделали по своему мотив, придав ему свою оригинальную прелесть. Голоса канаков очень верны и чисты, но определить их было бы довольно трудно. Хоры очень правильно организованы; в первый раз, пение это как-то поразит вас, но, по мере того как вы слушаете, вам бы хотелось, чтоб оно не прекращалось. Так теперь, целый вечер и до глубокой ночи, пели все один куплет; отдохнув минуты две, повторяли его снова, и, странная вещь, вместо того чтобы надоесть, куплет этот каждый раз возбуждал в нас желание еще раз услышать его; как будто давали по маленькому глотку очень вкусного напитка, которого чем больше пьешь, тем больше пить хочется. Миссионеры ввели это пение, как одно из средств приохотить жителей к религиозному созерцанию или, по крайней мере, настроению. Слова Давида, казалось, должны были невольно западать в душу певчих, развивая в ней духовные элементы; но как же привилось это пение к канакам? В каждой деревне, ночью, собираются девушки и молодые люди в хижину, которая побольше, петь гимны; пока стройный хор далеко разносится по пальмовым рощам, понравившиеся друг другу пары тихонько оставляют хижину, чтобы в уединении, где-нибудь между корнями ей, или под сенью апельсина, еще более насладиться ночью, с ее чарами. Религиозное пение часто сопровождается тихою, сладострастною сатурналией, как естественным следствием плотской натуры канака; но эту натуру развивает и лелеет сама окружающая природа, с ее теплыми ночами, с ароматами, звездами, и волшебством своего жгучего, распаляющего дыхания.

Хижина была полна народу; между красивыми лицами канаков отличалось идиотское лицо альбиноса. Канаки на Таити сохранили часть своего костюма, парео или маро, — материя, которою обвертывают, вместо панталон, ноги; сверх ее, они носят рубашку; узор парео всегда крупный. Женщины носят длинные платья, в роде тех, какие мы видели на [518] Сандвичевых островах, и так как здесь господствуют Французы, то и в глупых фасонах этих пудермантелей встречаются кое-какие модные ухищрения. Хозяйка хижины была очень красивая, молодая женщина, вдова; ее звали Ваираатоа (Vairaatoa); она не сидела между поющими, а хлопотала у стола, где нам приготовляли чай. В толпе, окружавшей хор, бросался особенно в глаза великан, аршин трех росту, с шеей фарнезского геркулеса, и с физиономией добряка; он держал на руках мальчика, лет пяти; этот ребенок совершенно пропадал в страшных размерах его рук и груди, и представлялся человеческою фигуркой, нарисованною для сравнения, около колокольни. Несколько мальчиков различного возраста, от десяти до двадцати лет, кто сидя, кто лежа, кто стоя, составляли живописную группу, в своих пестрых тапах, с вьющимися, прекрасными волосами и красивыми лицами; все были освещены колеблющимся пламенем кокосовой лампы, и некоторые из них много напоминали Мурильевских мальчиков. Между певицами особенно отличалась одна своею оригинальною красотой; ее звали Туане, она же была и запевалой. Она была худая, как мертвая; даже лицо у ней подернулось каким-то пепельным цветом; но черные, все проникающие глаза, резко очерченный рот и неуловимые черты прелести, заставляли долго смотреть на нее и невольно вслушиваться в каждое ее слово.

Хор пел; я лег в гамак, который уже успел повесить Дени, и, прислушиваясь к однообразному пению, рассматривал живописную группу. Счастливы ли они, и возможно ли, при таких условиях, счастие?.. Что же еще нужно человеку? Здесь он окружен решительно всем, что только может дать природа; зачем здесь богатство, главный рычаг несогласий и всякого зла? Богатый здесь тот, кто выстроил себе просторнее хижину; а кому нет охоты городить себе большую, довольствуется шалашом, где точно также его продувает воздух, те же пальмы дают кокосовый орех и то же хлебное дерево — свой плод. Обаяние окружающего было так велико, что я готов был дать себе ответ утвердительный, что действительно, среди этих условий возможно счастие!.. Правда, теперь оно нарушено вмешательством Европейцев, не говоря уже о болезнях, о вечном надзирательстве, о гонении того, что ни один канак никогда не считал [519] дурным; но, разумеется, и в прежнем их быту были явления, указывавшие на неудовольство обоим положением. Люди хотели властвовать, люди выходили из своего постоянного, ровного, невозмутимого расположения духа, при котором только возможно счастие, и в диком, ужасном увлечении доходили до зверства, до каннибальства. При войнах с враждебными племенами, сделавшимися враждебными по одному слову вождя, народ не прежде успокоивался, и возвращался к обычной жизни, как истребив все племя своих врагов, не оставив ни одной женщины, ни одного ребенка... В эти минуты зверского увлечения дымились человеческие жертвы, и люди ели мясо своих жертв. Любопытно бы знать, неужели после, когда рассудок вступал в свои права, ни раскаяние, никакое другое чувство, не тревожило их умы, не шевелило совести дикарей? Образование общества Арсой, где одним из главных условий было детоубийство, указывает или на крайнее падение человеческого начала, или на какой-то смутный порыв выйдти из настоящего положения, — стремление отчаянным усилием броситься куда бы ни было — положение, до которого может дойдти общество после многих разочарований и бесплодных усилий к возрождению!

Но помимо темных сторон народного характера канаков, редкая народность представляет такие нежные черты, дающие этому народу главную физиономию. Они не обманули ни Бугенвиля, ни Кука своим добродушием, своим гостеприимством, скромностию, опрятностию в жилищах и незлобием; они действительно таковы, и до сих пор остаются теми же, несмотря на клеветы, взводимые не них миссионерами. Нельзя смотреть на жителя Таити с точки зрения католического монастырского прислужника, который во всю жизнь свою ничего не видал, кроме сырых стен коллегии, подрясников и ханжества; слышал одни схоластические уроки от людей таких же, как он сам, испытывал сильные ощущения разве от розог. Канак родился под пальмой; первые впечатления его должны были развить в нем живое чувство природы; перед ним не было ни одной дисгармонической линии, он не слыхал ни одного фальшивого и нестройного звука. Он прислушивался к шуму бурунов, разбивающихся о кораллы, и шелесту пальм, и не зачем ему было задумываться, когда жизнь была так легка и все кругом так прекрасно. Как было останавливаться ему в [520] сближении с прекрасною каначкой, и думать, что дальнейший шаг — безнравственное дело? И цвет ея любви он брал с тем же чувством, как срывал кокос своей пальмы. Нельзя назвать это развратом, как нельзя назвать канака ленивцем, когда он лежит под деревом, и смотрит на свое небо; то же было и в первобытные времена. Ему хорошо, он упоен, иначе он не понимает жизни. Пепинг упрекает их в нечистоплотности, особенно развившейся в последнее время; но судя по тому, что мы видели, я никак не могу сказать этого. И каким образом она может завестись? Купанья своего ни канак, ни каначка ни за что не променяют; это одно из их удовольствий; на каждом шагу видишь черноглазых наяд, плескающихся в затишьях, и качающихся, как русалки, по ветвям, над водою. А в хижине всегда найдете несколько чистых тростниковых тап, на которых ложитесь и обедайте смело. В болезнях же, привитых им Европейцами, виноваты ли они?

Скоро все эти размышления уступили обаянию всего того, что я видел. Встречавшиеся в продолжении дня картины развертывались перед воображением во всей их прелести; волшебные тоны зелени и моря, эти райские берега в своих причудливых очертаниях, темнота тропического леса, звуки падавшей воды с обрыва, все это наплывало на душу, смешивалось с звуками поющего хора, в сотый раз повторявшего свой стройный мотив, и становилось как-то все лучше и лучше! Великан-канак уселся около меня и тихо раскачивал гамак. Другие образы стали являться передо мною: отдаленное детство, колыбельная песня, горячая дружба, слова участия, первое лихорадочное замирание сердца. Хор пел, то как будто вдали, то снова приближался, и умолкал, и снова раздавался где-то далеко, едва-едва долетая до слуха своими правильными, гармоническими аккордами. Я уснул.

Меня разбудили, чтобы пить чай. Любопытные дети рассматривали наши вещи; к ним присоединились и большие, и между нами начался оживленный разговор с помощию жестов. В хижину вошел почтенный старик, лет восьмидесяти, но очень бодрый. Тихим, но патетическим голосом, начал он читать молитву; все притихли, и даже Дени, когда я взглядом спросил его, кто это, сделал рукой движение, чтоб я молчал. Кончив молитву, старик подошел к нам, пожал наши руки, и вышел; затем пение началось снова и продолжалось [521] до глубокой ночи. Публика начала ложиться спать по разным углам хижины; лампы одна за другой угасали, и только один огонек долго виднелся в углу, где хлопотала хозяйка, что- то вынимавшая из своего сундука и опять укладывавшая. Хор все еще пел, но и он стал уменьшаться; остались наконец три певицы. Эту ночь мы уже легли на кроватях, и скоро уснули крепко; последним впечатлением были звуки гимна. Почти весь следующий день провели мы в этой хижине, — так не хотелось нам уезжать оттуда. Только после обеда запрягли нашего саврасого клепера, и Дени пошел гарцовать впереди, гоняя по вчерашнему коров. Мы ехали назад, уже по знакомой дороге, что чувствовал и конь наш, с удивительною прыткостию мчавший нас лесистою дорогой. Он остановился вдруг перед лежавшим поперек дороги, срубленным деревом, — достаточная причина, чтобы слезть с кабриолета и осмотреться. Дерево было толстое, огромное, срубили его вероятно вчера, да так и оставили; по обеим сторонам дороги виднелись хижины, составлявшие деревеньку Папара; вчера мы ее проехали во время дождя и почти ничего не видали. Дистрикт Папара каждый день орошается дождем, поэтому он считается одним из самых богатых на острове; даже Пепинг делает уступку в пользу его жителей, находя в них кое-какие доблести их отцов и прадедов. В этой деревне живет миссионер, и есть школа. К самой дороге вышли исполинские ви с своими драконообразными корнями. Я уселся под тенью одного из них, и скоро вся деревня собралась, поместившись около нас между корнями и на корнях великана. Толпа была удивительно живописна своими прекрасными головами, убранными у некоторых цветами и зеленью; иные фигуры драпировались в пестрых тапа, приняв одну из тех грациозных поз, которые даются только человеку свободно живущему, среди прекрасной природы.

Мы пошли гулять в ущелье, где промочил нас дождь; в деревне же его не было, и мы как нарочно ходили затем, чтоб убедиться, что действительно дистрикт Папара часто орошается дождями. Вечером, к чаю, понадобился лимон; хозяин, канак, зажег факел и пошел в лес; видно было, как колеблющееся пламя освещало темную гущу дерев; он скоро воротился с сорванным лимоном.

На другой день, утром, мы пошли в школу. В [522] полуразвалившемся домике, выстроенном несколько по-европейски, было человек тридцать детей, между которыми были и взрослые. Почти все без исключения курили сигары, которые канаки делают из местного табаку; они берут лист, высушивают его на огне, крутят и, обвернув листом тонкой соломы, курят. Три мальчика и две девочки стояли на коленях, и, несмотря на свое грустное положение, часто потихоньку переглядывались с мимолетными улыбками. Между ненаказанными слышался смех, играли черные глазенки, раздавалось, шушуканье, а иногда и звуки расточаемых ударов. По классу из угла в угол, ходил высокий канак, вероятно блюститель порядка. Но вот вошла в комнату фигура, одетая в черный подрясник, и все стихло; у фигуры в подряснике в руках был штопор, — не вместо ли указки, подумал я?.. Лоб этого господина был низок; брови черные срослись вместе, верный признак упрямства; черные глаза ровно ничего не выражали, а черные зубы между мясистых щек и губ гармонировали с узким лбом. Желая завести разговор по душе этого господина, я спросил его, много ли еще некрещенных на Таити? Он несколько обиделся: «Это не наше дело, отвечал он, мы здесь более занимаемся протестантами». Я остановился, не поняв его ответа. Начался урок; сначала детей заставили хором пропеть, поканакски, границы Франции. «А present en francais! скомандовал миссионер штопором, и дети хором заголосили «La France est bornee par La Manche, la Belgique и т. д.

- А вы их учите по-французеки? опять спросил я.

- Нет, ведь вообще мы школами мало занимаемся, не это составляет наши главные обязанности.

Мы посмотрели на его штопор и поспешили уйдти. Этот по крайней мере не нововводитель, подумали мы?

Возвращаясь в Папеити, мы как будто досматривали великолепный альбом пейзажей; любовались им, переворачивая рисунки от первого до последнего, и обратно от последнего до фронтисписа. Приближаясь к городу, мы пошли пешком, ведя под устцы усталого клепера. Вот показалась пальмовая роща, видная с рейда, вот и некоторые из наших офицеров, гуляющие верхом, вырвавшиеся с судов от различных авралов, спусков, вооруженных баркасов, брам-рей и брам-стеньг...

Нас, конечно, засыпали вопросами: были ли мы в Фатауа, [523] видели ли озеро, находящееся в горах, на высоте 3.000 футов, и пр. Мы должны были, к стыду нашему, сознаться, что ничего этого не видали, а только много гуляли и большею частию лежали по разным хижинам. Расказы о Фатауа были соблазнительны, между тем как достижение высокого озера сопряжено было с большими трудностями; решили ехать в Фатауа, на что и употреблен был весь следующий день.

Там, где только орлу пришло бы в голову свить себе гнездо, канаки устроили было укрепленное местечко; но Французы взяли его у них. Говорят, что солдаты по скалам взобрались еще выше, и уже сверху спустились, как снег на голову, к канакам, не подозревавшим такого маневра. Этот французский подвиг стал нам очень понятен, когда мы увидели одного канака, с знаком почетного легиона на груди, за услуги, оказанные им Франции; услуга эта и состояла в том, что он продал главный стратегический пункт своего отечества, свой Гибралтар.

Дорогой мы заехали к одному плантатору, Англичанину, который уже тридцать лет живет здесь. Его плантация сахарного тростника самая большая на острове, и на устройство ее он употребил значительный капитал. Заехали мы к плантатору с побочною целию, выкупаться у него в саду, где река заманчиво бурлила и ценилась каскадами между больших камней. Перед купаньем мы немного посидели в его домике; хозяин был очень почтенный и чистенький старичок, с лицом, похожим на лицо Вашингтона, говорил голосом тихим и ровным, рассказывая нам историю своего переселения на Таити.

Выкупавшись, мы поехали дальше. Под ногами струилась река в своих красивых берегах; за рекой поднимался кряж постепенно возвышавшихся гор; с другой стороны возвышение тоже расло, образовывая с первым живописное ущелье. Лес, начавшись вечными гуавами, загустел огромными ви, акациями, апельсинами и сотнями других дерев, — розовых, железных, составлявших своим множеством мрачную сень разнообразной формы. Дорога, освободившись на время от напирающих на нее деревьев, висела над обрывом, и перед нами огромною декорацией поднималась гора, покрытая лесом; ясный, прозрачный воздух не сливает всей его массы в сплошной, зеленый ковер, а обрисовывает всякое деревцо, оттеняет всякую ветку, как бы [524] высоко ни была она над нами. Местами, по круглым кудрявым холмам, точно значки, наставлены были пальмы; в другом месте среди горы выступит вперед скала, и на ней рисуется одно огромное развесистое дерево. Потом снова дорога уходила в лес, и опять выходила, чтобы долго не утомлять путника мрачною тенью дерев. Но вот надобно переезжать реку: бывший здесь мост разломан, только некоторые части его еще держатся; вода быстро бежит, доламывая остальное и обдавая пылью попадающиеся по дороге камни и обросшие деревьями берега; пришлось ехать вброд, — лошадь упирается, часто останавливается, сбиваемая течением, спотыкается о камни, но миновав все преграды, бойко выносит на следующий берег; надо пригнуться к самой луке, чтобы не ушибить головы о перегнувшееся аркой дерево, под которою проезжаешь как под воротами. Зигзагами дорога поползла на гору. Лес живописно перемежался с полями, горами, холмами и отдельными рощами; иногда сквозь его прозрачную сетку темнело ущелие, залитое зеленью. Иногда на одном стволе дерева перепутывалось около десяти чужеядных стволов и листьев, и нельзя было узнать, какому из них принадлежит какой лист. И что за разнообразие картинных мест, живописных уголков!.. Несколько маститых дерев с изрытыми и ветвистыми стволами столпились в кучу, точно для совета, распространились своими громадными ветвями до других дерев, сплетаясь с ними лианами и другими вьющимися паразитами; вдруг, неожиданно, выросла перед глазами отвесная скала: смотришь вверх точно опущенный на дно гранитного колодца; над скалой, испещренною горизонтальными и вертикальными трещинами, красноватыми пятнами, со всевозможными оттенками, видны микроскопические деревья, свесившиеся вниз и зеленеющие своею кудрявою листвой. Подымаешься кверху, дорога повисла над пропастью; перед нами целая декорация гор, скал, и зелени, столпившихся вокруг огромного бассейна, куда бросалась серебряная полоса каскада; она вырывается из зеленого ущелья, прерванного сразу вертикальным скалистым обрывом. Деревья и зелень провожали речку от самого ее рождения до последнего низвержения с утеса и даже свесились за нею, как будто с боязнию следя за внезапным ее падением. Место падения каскада нам не было видно. Сначала плотная стеклянная струя делилась на продолговатые круги, и [525] солнце, переломив лучи свои в бриллиантовых брызгах, образовывало радужное кольцо, сквозь которое низвергалась вода, пропадая в синеве и бездне. Всякая гора, протеснившаяся к бассейну, соперничала с другою, соседнею, красотой своего убранства. Одна, точно драгоценными камнями, изукрасила себя скалами, вставив их в изумрудную оправу зелени, другая завернулась в непроницаемый зеленый плащ; третья откинула этот плащ за плеча, обнажив свое каменное, блистающее тело; иная нахмурилась, потемнела от наброшенной на нее тени цепляющихся по вершинам ее облаков, или просияла вся, облитая ярким светом солнца. У самой дороги, на голубом фоне глубины ущелья, бросались в глаза резко-очерченные корни свесившегося дерева, яркая зелень бананового листа и разных мелких кустарников; видны были еще два поворота каменистой дороги, цеплявшейся по отвесной скале, и наконец свитое над пропастью гнездышко Фатауа, небольшое укрепление с домиком и казармой. Его занимает постоянно пост солдат, которым отпускается провизия на месяц. Владеющий этим пунктом владеет островом.

Как описать проведенный нами целый день в горах, — как спускались к реке, как купались в ее бассейнах, до того места, где она, прорыв две мрачные пещеры, с каменными сводами, бросалась с обрыва вниз; как нас накормили травой, под именем салата, и я заснул в одной из пещер, под звуки капавшей воды, и как вообще нам было хорошо, далеко от людёй, высоко над ними, над городами?..

Здесь Фауст нашел бы, кажется, те сосцы природы, к которым жаждал припасть.

Из города нам дали проводника, пленного Новокаледонца, в дыры ушей которого можно было просунуть довольно толстую палку; лицо его, украшенное бородой и усами, и выдавшимися вперед губами, было важно и сериозно; однако, несмотря на его важность, мы взвалили ему на плечи провизию, и он, идя ровным и скорым шагом, не отставал от нашего кабриолета. Когда мы, после купанья, расположились в доме сержанта позавтракать, пришел и он. «А, старый приятель! закричал один из находившихся в комнате Французов: как поживаешь, дружище? Еслибы нам удалось поймать теперь твоего сына, то в Новой Каледонии нам было бы покойнее! Знаете, кто это? продолжал он, обращаясь к [526] нам. — Это каледонский король! Много наделал он нам бед, недавно съел двух Французов, наконец его поймали, и привезли сюда. Теперь главным остался его сын, да тот будет попроворнее, и с ним не так то легко справиться».

Час от часу нелегче, — точно сказка!.. Съеденные люди, превращение проводника в короли, и именно в этой стране, среди таких чудес, каких не представляют ни Тысяча и Одна Ночь, ни Сон в летнюю ночь... Казалось, ни одна сказка не украшена такими цветами фантазии, какими в действительности полна эта волшебная, сказочная страна! Фантазия населила бы эти пещеры богинями, феями; но все эти вымыслы хороши там, где нужно чем-нибудь дополнять картину, а здесь красота так полна, что еслиб и явилась какая-нибудь фея, кажется, никто бы не удивился ее встрече.

В этот день, вечером, мы были приглашены на бал, который давал нашей эскадре город. Hotel de Ville, в котором он давался, стоял среди обширного двора, и к нему вела аллея тамариндов. Перед домом был фонтан, и вход украшался флагами и плошками. Народ наполнял весь двор; в аллее, в два ряда стояли канакские музыканты, игравшие на бамбуковых толстых дудках; мы их встретили утром, когда ехали в Фатауа; они была на превосходных лошадях, и как кони, так и всадники, украшены были цветами и какими-то желтыми листьями. В толпе было много каначек; многие из них, чтобы лучше все видеть, взлезли на деревья и, освещенные плошками, висели на ветвях в разнообразных позах.

В залах был сброд европейского населения Таити. Бледные, некрасивые люди толкались в польках и вальсах, под звуки фортепиано и гармоники, — той самой, которая так часто слышна у нас на улице. На диване, в розовом пудермантеле, толстою головой уходя в толстое, жирное тело, и обмахиваясь красным веером, сидела королева Помаре; по близости ее, как монументальные фигуры, красовались ее тетушка и две «шефресы». Таких женщин можно бы было показывать за деньги; представьте себе тетушку, женщину семидесяти лет, около шести футов роста, с пропорциональною толстотой, шириной плеч и высотой груди, — женщину прямую, стройную, с головой, закинутою несколько назад, и с белым пером, развевающимся над седыми волосами!

На лице ее оставались еще следы красоты первоклассной. Обе [527] шефресы были из той же породы людей, и танцовавшие около колоссальных фигур Французики и Француженки напоминали козлов, теряющихся в стаде голландских коров. Замечательнейшими лицами бала были, вопервых, губернатор, commissaire imperial, Mr de R***. Он совершенный дубликат Наполеона I, то же лицо, та же поза, только прибавьте ко всем известному, стереотипному лицу, выражение жабы и то впечатление, какое производит это животное, когда ощущаешь его на руке. Жена его, белокурая дама, имеет репутацию первой красавицы Таити; она же и царица бала. Смотря на нее, я вспомнил одно сравнение Гейне и приложил его к настоящему случаю: если королева Помаре происходит от одной из тех семи жирных, библейских коров, которых видел Фараон во сне, то Mme R***, по всей вероятности, сродни тощим. Какой испорченный вкус должно иметь, чтобы на Таити засмотреться на безжизненную, тощую, белокурую красавицу!.. А вот предмет, любопытный для антиквария, — первые поселенцы на Таити, — старушка дряхлая, почтенная, и чепец на ней, вероятно, тот же, в котором она венчалась перед переселением сюда. Еслибы можно было, я поцеловал бы руку почтенной старушки, — она первая из европейских женщин решилась бросить рутину своих соотечественниц, и, вероятно, была счастливее их. Вот король, муж Помаре, личность, тоже, в роде статуи нашего Минина. Среднего роста человек, вероятно, не достанет рукой до его плеча; а на плечах ленивая и даже не совсем умная голова, с ястребиным носом и низким лбом. Он в генеральском мундире терпит пытку, и ждет, кажется, минуты, когда ему можно будет скинуть его и надеть тапу и рубашку, костюм, в котором он постоянно ходит. С ним его сынок, канакский Митрофан, смотрящий дичком; и его нарядили в какую-то куртку и водят по залам, наполненным недотрогами-Европейками, а ему бы в лес, на дерево, в реку...

На балконе сидели две девушки, в белых платьях и в венках на головах; обе они катанки. Как дочери одного из шефов, Таириири, они имеют право быть на бале; но как идти танцевать, смешаться с белыми? И притом решится ли кто-нибудь из Французов взять одну из них? А им бы так хотелось этого!.. К***, обладающий большим тактом понимать затруднительные положения, и, подобно Юлию [528] Кесарю, всегда готовый перешагнуть Рубикон, взял почти силой одну из них, потом другую, и таким образом сломил лед. Они танцовали едва ли не больше других, затмевая всех своею красотой и удовольствием, выражавшимся на их молодых, открытых лицах. Я с радостию смотрел на них, и не без удовольствия разгадывал кислую улыбку, раждавшуюся по временам на устах у померкнувших планет бледнолицых. На бале было довольно мертво; за то жизнию кипел двор, где толпились званые и незваные. Канакские музыканты трубили, с короткими интервалами, все одно и то же, и часто, вместе с звуками начавшейся музыки, вырывались из толпы несколько каначек, с цветами на голове, точно вакханки, и составляли пляску; быстрый танец их походил и на польку, и на хупа-хупа (так называется на Таити хула-хула). Тут было веселье, тут был смех, блиставшие как угли глаза, и не один кавалер забывал бальную залу для этой толпы, имевшей в себе что-то особенное, чарующее, сладострастное.

В одном из углов обширного двора по временам раздавался барабан и виднелась собравшаяся в кружок толпа. Я пробрался туда, но скоро возвратился, для того чтобы привести еще кого-нибудь, потому что наслаждаться эгоистически тем, что нашел там, я не считал себя в праве. Никеми не прошенные, собрались тут любители, и хупа-хупа кипел под звуки единственного барабана и хлопанье всей публики в ладоши...

Ночь была прелестна, молочные пятна млечного пути и богатые светом созвездия, давали всевозможные оттенки живому, южному небу; Южный Брест стоял над пальмой: воздух был тепел без духоты; от толпы слышалось ахроматическое дыхание цветов. На арену выходило несколько молодых девушек; все они садились в одной позе, все делали одни и те же движения, и под такт их, в порывистом экстазе, плясала канакская баядерка; ее сменяла другая; экстаз их доходил до крайнего предела, жесты доходили до невообразимой быстроты и сладострастия; последний ряд кавалеров вскакивал на плечи первому, в порыве танца; казалось, не будет пределов общему восторгу и увлечению! Хула-хула на Сандвичевых островах тише и сдержаннее.

Рядом с двором, на котором был Hotel de Ville, расположен двор королевы, куда есть ход через калитку. [529] Дворец королевы, — большая каза, построенная из дерева, только с высокою тростниковою крышей. В большой комнате европейская мебель, два зеркала, картины и портрет Помаре, писанный масляными красками. Услыхав пение на дворе дворца, мы пошли туда; дворец освещался одною свечой; балкон его был полон народом, ожидавшим свою «помещицу». Эта публика составляет род придворного ее штата. Всякий канак, или каначка, не имеющие где приклонить голову, и решительно не желающие делать что-нибудь, идут к королеве, и та позволяет им оставаться у ней при дворе. Около балкона, на разостланных по зеленому лугу цыновках, лежали группами канаки; сидевшие на ступенях балкона и на террассе пели гимны. Здесь собираются лучшие певцы и певицы, и поют долго заполночь, пока патриархальная их владетельница, страдающая от жира и жара, не уснет под монотонный такт их гимнов; а как хорошо под них засыпается, я знаю по опыту.

Каждый день мы уходили далеко за город проводить вечер. Устанешь, войдешь в первую попавшуюся казу; вас встретит живописное семейство, с радостию расстелет тапу, мущина полезет на пальму, сорвет несколько кокосов, и поднесет их, искусно отбив верхушку; залпом выпьешь кисловатую, освежающую жидкость. Вблизи играют дети; у порога хижины, молодая женщина распустила свои густые, черные косы, и с усилием расчесывает их. Долго можно пролежать в такой хижине, ни о чем не думая, смотря на качающиеся листья пальм, разговаривающих друг с другом вечным шелестом. Но не век же лежать; идем дальше; углубляемся в темную рощу хлебных деревьев, переходим мост, и свежая струя воды, журчащая в небольшом каскаде, соблазняет невольно; недолго думая, сбрасываем свой легкий костюм и кидаемся в воду; не далеко от нас — купальщицы, над которыми несколько дерев образовали сплошную тень. Но вот темнеет, вот наступает ночь; в воздухе становится еще лучше, как-то свободнее; далеко за полночь сидим мы где-нибудь в затишье, и целая группа пальм лепечет вам «таинственную сагу» и много говорит сияющее бесчисленными звездами небо, смотря на нас в просветы между листьями хлебных дерев. и кокосов. Иногда послышится знакомый мотив гимна, напрягаешь слух, и едва-едва схватываешь доносящиеся звуки... [530]

Последний вечер перед уходом нашим, мы провели на дворе королевы; у нее был праздник; гости обедали в большой палатке, а по обширному двору расположились хоры певиц и певцов, и неизбежная публика канаков, ищущих и любящих всевозможные зрелища.

Мы, не званные на праздник, ограничились королевскою дворней, усевшись сзади хор. Скоро обед кончился, европейские модные костюмы и кринолины, вовсе здесь не уместные, скоро скрылись. Королева удалилась и, переменив стеснявший ее костюм на канакский, уселась на балконе; муж ее тоже нарядился в тапу, и жизнь их потекла по домашнему. Увидев нас на дворе, король пригласил во дворец.

Я уселся было около королевы и стал говорить ей разные, приятные для нее вещи: «Вы владеете самым красивым царством в мире», сказал я ей. — Мму, отвечала она и благосклонно кивнула своею жирною головой, отмахиваясь веером от жара. «Ни одна страна не оставит в нас таких сладких воспоминаний, как Таити!» — Мму, опять промычала она. «Таити это земной рай...» — Мму. — И я, с уважением посмотрев на почтенную помещицу, поспешил уйдти. Ей около пятидесяти лет, ее очень любят канаки, она очень многим помогает, и если патриархальная власть может привести в истинное умиление, так это здесь...

На дворе происходила сдержанная, страстная сатурналия, без пьянства и оргии, и Помаре, зная свой народ, и смотря на него с балкона, была счастлива. По всему двору, местами осененному пальмами, разбросанными кучками сидели и лежали канаки. Когда один хор кончал, другой начинал свои песни, убаюкивающие и услаждающие; чистые голоса раздавались как серебро в воздухе; небо золотистым пологом раскинулось над нами; было так тихо, что свечи горели на воздухе, и пламя их нисколько не колебалось. Сколько сдержанных речей, сколько сладострастного шепота таилось в этой очарованной тишине!.. Часто из групп отделялись пары, пропадая в тенистых углах обширного двора.

Мы явились на клипер в два часа ночи, а рано утром снялись с якоря, не подозревая, что нам готовился очень приятный сюрприз: через несколько часов мы бросили якорь в бухте Papetuoi, на острове Эймео, в одной из самых красивых бухт в мире.

Островок Эймео лежит в двенадцати милях от Таити. [531] Я уже упоминал о значении, которое имел он во время первых миссионеров. И теперь на нем есть несколько школ, церквей, разбросанных там и сям, и бумагопрядильное производство.

Редко случалось мне видеть более разнообразные формы гор и возвышений как те, какие представляет Эймео; подходишь точно к сказочному городу, где живут сказочные великаны; одна скала вытянулась к верху, как Страсбургский собор, или Сухарева башня, другие вышли куполами, колоколами; а там скала протянулась отвесною высокою стеной. К морю, все эти каменные громады оделись в густой, непроницаемый ковер зелени, выходя к воде такою же живописною и разнообразною каймой, как на Таити. Бухта глубока, и можно принять ее за широкую реку, впадающую в море; в глубине ее действительно вливается река, протекающая сначала по живописной долине, окаймленной сзади скалами, которые дают всему острову такой разнообразный вид. По сторонам бухты-горы и скалы и все уравнивающая и украшающая зелень, подступившая под самые вершины и ниспадающая к морю своими густыми, кудреватыми волнами. Характер леса тот же, что на Таити. По тропинкам, идущим по берегу, местами разбросались хижины; местами роща пальм отделяется своими стволами и листьями от темной зелени апельсиновых деревьев; те же исполинские ви с своими высокими корнями, те же гуавы, железное дерево, розовое и тысяча других пород, перемешанных между собою ветвями и листьями. Глубокая бухта у берегов оканчивается отмелью, покрытою древовидными кораллами.

Мы провели на Эймео двое суток, целый день гуляя по лесам и красивым бухтам, каждый вечер и ночь просиживая почти до утра на зеленой траве, в виду пальм, гор и роскошного залива. Как передать всю прелесть этих ночей, с их воздухом и небом?.. Можно только сказать, что нам было очень хорошо...

Около нас сбирались канаки, пели и играли на дудках; мы и сами пели; молодость затевала разные игры; чехарда так соблазнила морского министра Таити, приехавшего вместе с королем и министром иностранных дел на одном из наших корветов, что он не выдержал, и пошел сам скакать и становиться в позу, чтобы через него скакали другие. [532]

- Чтобы вполне быть удовлетворенным, надо перескочить через короля, сказал кто-то; но король не решился на чехарду.

На берег привозился ужин, чай, и жгли фейрверк; ракеты летели чуть не выше гор; фалшфейеры освещали синим пламенем роскошные пальмы, придавая ночной картине много Фантастического.

Клипер наш должен был отвезти короля с министрами в Папеити, и уже в море соединиться с другими судами, чтоб идти дальше. Переход, который мог быть совершен в несколько часов, продолжался целые сутки; и клиперу, казалось, не хотелось уходить из этих благословенных стран; то ломалась где-то машина, то винтовой гордень как-то распух и не лез туда, куда его пихали; потом заштилело, — одним словом, все как-то не ладилось, всякая каболка, казалось, предъявляла свое нежелание выходить из того очаровательного круга, в который попали мы; и ей было тепло, и она ощущала что-то новое под этим солнцем... Как и следовало ожидать, реакция должна была совершиться сильная со стороны разумных начал, желавших вступить в свои права. Редко случалось видеть подобную суету, работу и крики, как во время этого перехода. Король и морской министр смотрели на все в недоумении, и все время жались около барказа; а министр иностранных дел, вероятно не знавший уставов военной службы, взлезал на гакаборте и принимал такие позы, которые были бы приличны на ветвях, где-нибудь в лесу, а уже никак не у бизань-мачты. Видя офицеров, бегавших и сердитых, все они возымели к ним глубокое уважение, ловили их взгляды, а иногда и шапки, когда они, сдуваемые ветром, летали на палубу. К вечеру мы опять увидели Таити.

Садилось солнце, я последними лучами, как обыкновенно говорится, освещало только что освеженную теплым дождем зелень. Красивая кайма, окружающая рейд, блистала своею листвой, холмы зеленела, на горах обозначались тенями все их овражки, все неровности. Через полчаса мы стали сниматься с якоря... Прощай Таити!.. Стемнело; тихим ходом оставляли мы рейд, на котором провели, конечно, лучшие дни нашего плавания, может быть лучшие минуты нашей жизни. Близкое соприкосновение с природой оживило всех нас, как будто обдало живою водой. Мы узнали, или, по [533] крайней мере, видели здесь возможность радостей, возможность наслаждения и увлечений, тогда, когда для нас уже, казалось, наступало время воспоминаний и разумного расчета; на Таити мы были молоды, и в сердце многих из нас пробудилась та струна, с звуком которой понимаешь Ромео и Джульету. Нашею Джульетой была природа, говорившая с нами «бесчисленными сердцами и смотревшая на нас бесчисленными глазами. Мы следовали ей доверчиво, и она прижала нас к сердцу, как любимых детей. Она ввела нас в жизнь, она и уведет. Мы доверяемся ей; пусть делает с нами, что хочет, не возненавидит она своего творения!» (Гете.)

На выходном рифе стояла шлюпка с фонарем; мы вышли между подводных камней с большими затруднениями; с берега слышалось стройное пение, но уже не видно было ничего, кроме темного, мрачного холма и нескольких огоньков.

И опять мы закачались по морю!

Нажмите, чтобы раскрыть...

list · 1 дек 2020

Ондатр сказал(а): ↑

король Камеамеа IV

"Минут через пять ввели нас в тронную залу. Вместо трона, посреди, на возвышении, стояла кушетка и около нее, в мундире национальной гвардии и в белых перчатках, стоял король Камеамеа IV, высокий, красивый мущина, лет тридцати пяти, с каким-то грустным выражением в своих черных больших глазах. Это выражение я заметил у многих канаков высокого происхождения. Казалось, их грызет какой-то внутренний недуг, какое-то горе, и нет силы, нет власти сломить его, и одна только безусловная покорность судьбе примиряет их с жизнию. Как будто на лице главы народа я читал судьбу всей его нации, безропотно гаснущей и тающей. А где взять энергии, где взять силы, чтобы сбросить с себя цепь, наложенную неумолимым роком? А главное - где ответ на вопрос: что же делать? Кто укажет лекарство против точащего недуга? Или он неизлечимый, смертельный, и главы народа знают об атом? Я смотрел на эти глаза полные грустного выражения, и мне было как-то жутко!... По манерам своим, король настоящий джентльмен; притом он пользуется общею любовию и уважением".
Нажмите, чтобы раскрыть...

Ондатр сказал(а): ↑

И опять мы закачались по морю!
Нажмите, чтобы раскрыть...

19 сентября 1871 года корабль (теперь снова Миклухо-Маклая) достиг северо-восточного побережья Новой Гвинеи, войдя в Залив Астролябия.

20 сентября 1871 года «Витязь» встал на якорную стоянку примерно в 140 м от берега. Вскоре появились папуасы; их допустили на борт корвета, но после мирной встречи командир распорядился дать артиллерийский салют: перепуганные папуасы бросили подарки и поспешно ретировались. Миклухо-Маклай, отказавшись от охраны, с Ульсоном и Боем высадился на берегу и посетил деревню, всё население которой сбежало в джунгли. Самым смелым оказался папуас по имени Туй. Именно Туй стал в дальнейшем главным посредником Миклухо-Маклая при общении с обитателями прибрежных деревень.

Первый месяц на Новой Гвинее прошёл довольно напряжённо. Миклухо-Маклай пришёл к выводу, что его визиты чрезмерно беспокоят островитян и ограничился только контактами с туземцами, навещавшими его на мысе Гарагаси. Поскольку он плохо знал язык и обычаи, то первое время ограничивался метеорологическими и зооботаническими исследованиями. Уже 11 октября его свалил первый «пароксизм» лихорадки, повторные приступы продолжались во всё время пребывания учёного в Заливе Астролябии. Постоянно болели слуги, особенно плохо было Бою, у которого Миклухо-Маклай диагностировал «опухоль лимфатических желёз в паху». Проведённая операция не помогла, 13 декабря мальчик умер. Миклухо-Маклай при этом вспомнил данное профессору Гегенбауэру обещание добыть препарат гортани чернокожего человека с языком и всей мускулатурой, который он и приготовил, несмотря на опасность положения. Тело Боя было захоронено в море, а папуасам исследователь внушил, что юноша «улетел в Россию»

К новому, 1872 году авторитет Миклухо-Маклая среди местного населения вырос, и 11 января он впервые получил приглашение в деревню Бонгу. Произошёл обмен подарками, но жён и детей новогвинейцы от учёного по-прежнему прятали. В феврале 1872 года Николаю Николаевичу удалось излечить Туя от тяжёлого ранения (на него упало дерево, рана на голове загноилась), после чего учёный был принят в деревне, Туй представил ему жену и детей; мнение о европейце как о злом духе было значительно поколеблено[137]. Символическое включение этнографа в местный социум состоялось 2 марта на ночной церемонии, в которой участвовали мужчины трёх родственных деревень — Гумбу, Горенду и Бонгу. Художественное описание церемонии оставил сам Миклухо-Маклай в дневнике[138]. После этого учёный мог спокойно совершать дальние экскурсии по побережью и даже в горы. Наибольшую трудность создавал языковой барьер: к концу своего первого пребывания на Новой Гвинее учёный владел примерно 350 словами местного языка бонгу, а в окрестностях бытовали не менее 15 языков. Зачастую для того, чтобы выяснить значения самых обиходных слов, у Миклухо-Маклая уходили месяцы[139].

Исследованные территории, берега залива Астролябия и часть побережья к востоку от него до мыса Хуон, Миклухо-Маклай назвал своим именем — «Берег Миклухо-Маклая», определив его географические границы следующим образом: от мыса Кроазиль на западе до мыса Короля Вильяма на востоке, от берега моря на северо-востоке до горного хребта Мана Боро-Боро на юго-западе.

"Я таким образом называю берег Новой Гвинеи вокруг Астролаб-Бай и бухты с архипелагом Довольных Людей по праву первого европейца, поселившегося там, исследовавшего этот берег и добившегося научных результатов". (М.-М.)

Не вполне ясно, как мог возникнуть у новогвинейцев миф о том, будто Н. Н. Миклухо-Маклай прибыл к ним с Луны. Его так и называли — «каарам тамо», что означает «лунный человек» («каарам» — луна, «тамо» — человек). По мнению Н. А. Бутинова, учёный, плохо зная язык бонгу, допустил ошибку, когда перевёл папуасское прозвище как «человек с Луны». В действительности оно означает «человек с цветом кожи, похожим на свет луны», то есть отличный от папуасов с их тёмным цветом кожи. В языке бонгу при определении местожительства или происхождения человека на первое место всегда ставится слово «тамо», а после него (а не перед ним) название местности, например, «тамо Бонгу» — человек из деревни Бонгу, «тамо Русс» — человек из России, как часто называли самого Миклухо-Маклая. Правильное произношение понятия «человек с Луны» не «каарам тамо», а «тамо каарам». Кроме того, по поверьям папуасов, Луна — нечто очень маленькое, по размерам сопоставимое с кухонным горшком и явно непригодное для обитания каких-либо существ. Возможность совместить представление о Маклае как о добром духе — культурном герое и «белом папуасе» существовала в идее реинкарнации, свойственной папуасской религии. Таким образом, Маклай рассматривался как один из первопредков, например, Ротей, дух которого перенёсся в Россию.

Нажмите, чтобы раскрыть...

Мужской дом (буамбрамра) и жилая хижина (таль). Рисунок Миклухо-Маклая, 1871 или 1872

Ондатр · 30 ноя 2020

ЛИНДЕН В. М. 1871
В ТИХОМ ОКЕАНЕ
(Из кругосветного плавания “Боярина").

II.

Острова Фиджи.

Группа островов Фиджи, раскинувшаяся в Южном Тихом океане, между меридианами 176° и 178° вост. долг. и параллелями 15° и 20° южн. шир. в последнее время начинает приобретать важное значение, как новое поприще для предприимчивых колонистов по разведению хлопчатобумажных плантаций, что, при существующей пока еще дешевизне земли и местного труда, дает возможность получать хорошие барыши и скоро возвращать затрачиваемый капитал, потому что фиджийский хлопок дорого ценится на рынках Европы, достигая 4-х шиллингов за фунт, предполагая, конечно, хлопок высшего качества. Почти каждое судно, приходящее из колоний Австралии, привозит целыми десятками новых эмигрантов, не боящихся труда, опасностей и соблазненных газетными слухами о быстрой наживе денег.

Прежде чем начать подробно говорить об этом предмете, насколько мне позволяют печатные источники и собранные на месте материалы, я считаю небезъинтересным сообщить краткий очерк открытия островов, их заселения, производительности почвы и проч.

Архипелаг Фиджи, состоящий приблизительно из 200 островов, из которых главные Вити-Леву и Вануа-Леву, имеющие до 250 миль в окружности, был открыт Абелем Янсеном Тасманом в 1643 году; потом его посетил Кук, Бляйг, Вильсон, Дюмон-Дюрвиль и американский коммодор Уилькс; оба последние мореплаватели доставили наиболее сведений об островах, Уилькс же кроме того составил их подробную карту.

В конце XVIII-го столетия острова стали посещать остиндские суда в поисках за трепангом (beche de mer) и сандальным деревом, теперь уже почти совершенно вырубленным. В настоящее время торговля трепангом значительно [142] упала,— хлопок поглотил всеобщее внимание,— но прежде доставляла большие выгоды, как это видно из следующего примера: груз, приобретаемый на месте за 1,200 долларов, был продаваем за 12,000; другой, стоивший 3,500 дол., выручил в Китае 27,000. Теперь трепанга вывозится в год, по показаниям Нетльтона, миссионера в Левука, всего на сумму 2,000 фунт. стерл.

Некоторые из первых заходивших на острова судов разбились, на других произошли возмущения, и белые, искавшие в обоих случаях прибежища у туземцев, сделались первыми рассадниками европейского населения, которое по грубости нравов, корысти и жестокости стояло немного выше диких. Владея огнестрельным оружием и принимая участие в войнах дикарей, они успели сделаться полезными для некоторых начальников племен и этим обезопасить свое существование. Будь у них желание, они могли бы даже приобрести верховную власть над всеми островами, но для этого нужно было иметь известную долю честолюбия и энергии, которых у них не хватало; они губили себя в разных ссорах и предавались всевозможным порокам. В 1804-м году бежало на Фиджи несколько преступников из Нового Южного Валлиса, увеличивших собою число белых. Впоследствии явились промышленники и миссионеры, а в настоящее время острова быстро наполняются новыми белыми поселенцами.

По восточную сторону острова Вити-Леву находятся небольшой островок Бау, или по местному произношению Мбау, начальник которого Какобау, или Такомбау признается титулованным королем всех островов; хотя каждый из них имеет своих отдельных начальников, все они платят дань Такомбау, который считается верховным главою, если не по власти, то по крайней мере по званию, всей группы Фиджи.

В 1855 году командир американского военного судна «Джон Адамс», капитан Баутвелль, предъявил претензию в 45,000 долларов за убытки, понесенные в разные времена подданными Соединенных Штатов. Такомбау обещал уплатить эту сумму в течении 12-ти месяцев, но не видя возможности собрать таких значительных для него денег, и боясь наказания, он обратился в Притчарду, бывшему в то время английским консулом, с предложением отдать Англии весь архипелаг с переводом долга и даровым наделением 200,000 акрами земли в виде вознаграждения за уплату американского долга. Притчард, вполне оценивая все выгоды приобретения островов, отправился в ноябре 1868 года [143] в Англию с формальным предложением короля. Прежде, чем постановить какое-либо решение по этому предмету, английское правительство отправило коммиссию под начальством полковника Смита (Smythe) для ближайшего ознакомления с островами, их произведениями, гаванями и проч. В этой экспедиции принял участие ботаник Seeman, составивший описание флоры островов и первый привезший в Европу полную коллекцию местных растений.

Полковник Смит, хотя доставил вполне благоприятный отзыв о природе островов, указывал на безполезность их занятия в смысле политических целей. Правительство, руководствуясь отчасти этим заявлением, а также занятое возмущением в Новой Зеландии, требовавшем присутствия всех ее морских сил, находившихся на австралийской станции, решилось не подвергать себя новым компликациям и отказать в просьбе Такомбау, что ему было объявлено в июле 1862 года на корвете Миранда.

Притчард, хотя и не облеченный никакою властью, во все время пока раcсматривался вопрос об протекторате, пользовался наибольшим влиянием между белым и черным населением страны. Ему удалось устранить много столкновений, разрушить много интриг, к которым так склонны фиджианцы, считающие лукавство и хитрость главными доблестями в человеке, и предупредить много раз пролитие крови. Со времени отказа Англии, его значение исчезло: ему приходилось действовать уже не как оффициальному, а как частному лицу; впрочем и здесь, отлично знакомый с обычаями и понятиями островитян, он часто был опять полезен.

«Споры между белыми поселенцами — говорит Притчард — доставляли мне чуть ли не более случаев в разбирательству, чем между черными. Если первые обращались ко мне во поводу столкновений с первыми, они постоянно требовали, чтоб я решал дело в их пользу, хотя бы это была самая явная несправедливость, полагая, что в этом только и заключается моя обязанность, многие из белых поселенцев, приобревших привычку покупать за ружья, топоры и проч. черных женщин у начальников племен, дали мне понять, чтобы я не мешался в эти семейные дела». Столкновения между англичанами и американцами обсуждались обоими консулами этих наций; впоследствии, при умножении спорных дел, составился Mercantile Court, в котором присутствовали оба консула и присяжные из лиц, непричастных к делу. Постановления суда этого утверждались начальниками племен. Таким образом в [144] стране, не имеющей никакого правительства, никакой защиты или охраны, явилось нечто в роде власти.

Некоторые из миссионеров, которых большинство принадлежит здесь к секте веслеянских методистов, кроме распространения слова божия, занимались еще разными более или менее выгодными спекуляциями и также являлись б Притчарду с своими, иногда очень странными требованиями. «Помирить спорящие стороны разных вероисповеданий, говорит Притчард, часто стоило мне больших усилий, чем справиться с дикими. Однажды явились ко мне, reverend Бэри и патер Лоренцо Фавр, оба миссионеры, первый веслеянский, второй католический. Дело заключалось в следующем: начальник и жители округа Нукубулаву, в бухте Насавусаву, объявили себя последователями веслеянского учения, и построили хижину, в местном стиле, предназначавшуюся для часовни. Веслеянский учитель поселился на месте для проповеди. Вследствие возникших беcпокойств жители бухты стали готовиться к войне. Веслеянцы по странному, утвердившемуся между ними обычаю, удалились в виду угрожавшей опасности. Католический миссионер занял их место и жители, покинутые своим учителем в годину испытания, очень скоро объявили себя за католицизм и часовня из веслеянской была превращена в католическую.

«Rev. Кэри не выдержал; легковерность диких его возмутила; он отправился в Нукубулаву, сорвал распятие и иконы Божией Матери и Спасителя, помещенные с должною торжественностью неутомимым патером Фавром. Отнеся вещи в начальнику племени Луи Насавусаву, он их бросил в его ногам, восклицая с благородным негодованием: «вот вам идолы католической веры».

«После совершенного подвига он спокойно удалился в свой дом. Отец Лоренцо Фавр восстал против такого поругания святыни, соперники встретились и жарко заспорили. Один утверждал, что часовня, раз предназначенная для веслеянского служения, навсегда принадлежит их церкви; другой говорил, что покинутая веслеянцами она перешла в руки жителей, ее строивших, не получивших никакого вознаграждения и потому распорядившихся о передаче ее католикам, как законною их собственностью. Rev. Бэри, маленький тщедушный человек, не уступал энергическим аргументациям отца Фавра, высокого, здорового савояра, едва удерживавшего руки от расправы. Католический священник остался победителем. Я постановил решение в его пользу, основываясь на заявлении [145] начальника племени, что часовня построена его людьми, что это его собственность и что он вправе был распорядиться ею по своему усмотрению. Веслеянцы не простили мне этого события; может быть тут примешивалась и личная обида, потому что Rev. Кэри, описывая происшествие, говорит: заклятый католик в жару спора чуть не прикасался самых выдающихся частей моего лица».

После отказа Англии принять острова под свое покровительство, в Мельбурне составилась компания под названием «Полинезийской», предложившая королю Такомбау принять на себя обязательство уплаты американского долга с вознаграждением за это обещанными Англии 200,000 акрами земли. Король принял предложение и в июле 1868-го года подписал, вместе с другими начальниками, законный акт о передаче земли. Учреждение компании несомненно принесет огромную пользу островам, привлечет новых поселенцев и усилит производительность, обеcпечив верный и скорый сбыт продуктов на рынки Европы и Австралии. Номинальный капитал компании 100,000 ф. стерл., в 50,000 акций по 2 ф. каждая; компания намерена тотчас приступить к землемерным работам, устройству плантаций, разведению хлопка, сахарного тростника, кофе и других растений, которые только богатая почва Фиджи способна производить; к введению лучших средств по обработке земли и выделке кокосового масла, производящейся патриархальным способом, по методе туземцев, при чем беcполезно теряется очень много материала; в учреждению правильного сообщения между островами; к ссудам капитала под залог продуктов и земель и к продаже частным лицам участков земли, перешедшей во владение компании. Последняя мера спасет многих вновь прибывающих от лишнего безпокойства и неудобств по приисканию свободных земель, часто сопряженного с потерей понапрасну времени и денег. Акционеры надеются получать хороший дивиденд и вообще все предсказывает успех компании, которая встретила однакож оппозицию со стороны некоторых лиц, имевших монополии по торговле и продаже земель в своих руках.

Компания обратилась опять к Англии о принятии островов под ее покровительство; какой последует ответ, до сих пор еще неизвестно. Главная причина, вызвавшая такое движение к колонизации островов,— это распространившиеся в последнее время известия о чрезвычайном удобстве их для разведения хлопка; действительно, ботаник Seeman, обративший особенное внимание на этот предмет, отзывается чрезвычайно выгодно [146] об Фиджи. Он говорит, что почва островов как бы приспособлена природою в произрастанию хлопка всякого рода, от низшего до самого высшего сорта. Разведение хлопка, под названием sea island cotton, оказалось очень успешно; кроме того насчитывают шесть разных других видов. Следующий пример показывает, как благодарна почва: консул Притчард, посылая образчики хлопка в 1862 году на всемирную выставку, писал между прочим, что некто Мак-Клинтов посеял немного sea-island cotton в одном округе на острове Вити-Леву; через 24 часа семена принялись и дали уже два открытых листа; через 2 месяца и 12 дней кусты были в полном цвету и менее чем в 3 месяца можно было уже сбирать хлопок.

Чтобы показать, насколько здесь прибыльно занятие плантатора, я приведу следующий рассчет, конечно, только приблизительный. Я не мог сосчитать, говорит упомянутый ботаник, сколько почек дает дерево в течении года, но в июле месяце средним числом каждый куст имел около 700 почек (Наблюдения относятся к Gossipium Religiosum, Nankin cotton). Полагая, что 20 почек по весу составляют одну унцию, каждое дерево даст 2 фунта 3 унции. Рассчитывая по 14 квадр. фут: на куст, акр может содержать 222 куста, которые дадут 486 фунт. 10 унций; если положим цену хлопка на месте 6 пенсов за фунт, хотя в Манчестере он стоит дороже одного шиллинга, окажется, что акр доставит 12 фунт. 2 шил. 9 3/4 п., т.-е. на наши деньги около 76 руб. сер. (золотом). Надо заметить, однакоже, что исчисление относится в хлопку в диком состоянии, на уход за которым не было обращено никакого внимания. Если примем в рассчет, что хлопок дает плоды здесь в течении сухого времени, с июня по сентябрь, что его не уничтожает ни мороз, ни низкая температура, как это случается в Соединенных Штатах и других странах, и что тоже дерево будет служить в продолжении нескольких лет, вышеприведенный рассчет становится гораздо ниже действительного, и при улучшенных средствах в обработке почвы, употреблении нужных орудий и должном внимании можно ожидать двойную и даже тройную цифру дохода.

Рабочие для плантаций употребляются или туземцы, или привозятся с окрестных островов, с Ротума, Фотува, Уере, Раротонга и Ново-Гебридских; вообще здесь считается, что люди с отдаленных островов работают лучше и усерднее чем местные жители. Рабочий, кроме расходов по привозу, стоит от 3-х до 5-ти фунт. ст. в год. Иногда эти люди [147] скучая по родине, придумывают очень опасные для белых средства в возвращению домой, как это видно из следующего эпизода (Заимствовано из Fiji Times от 23 июля 1870 г.), случившегося лишь несколько месяцев тому назад. Некто Норман с мулатом Джимми Ласуласу отправился с 17-ю человек рабов, привезенных с Ново-Гебридских островов, из Левука на свою плантацию. На дороге дикие взбунтовались, завладели шлюпкой и заставили править на Ново-Гебридские острова. На семнадцатый день они убили Нормана, расколов ему голову томагауком, сжарили и съели, бросая куски отвратительного блюда в лицо Джимми. По недостатку провизии возник голод и дикие стали умирать один за другим. Наконец шлюпку выбросило на берег одного острова, оказавшегося всего в 12ти милях от того, с которого были взяты рабочие.

Джимми оставался там, в ожидании судна, почти целый год и был наконец принят на барк Colleen Bawn. Для предотвращения насильственного захватывания диких, начивавшего развиваться в правильный промысел, составлены довольно строгие правила, обязательные для английских судов, занятых преимущественно доставлением людей на плантации. Капитаны должны перед отправлением в крейсерство за рабочими брать у консула свидетельство и по возвращении доставлять людей для опроса; конечно, такой контроль только номинальный и допускает злоупотребления. Плантаторы не охотно подчиняются этой мере, влекущей при удалении плантаций от Левуки (на острове Овалау), местожительства консула, в лишним денежным расходам. Плантаторы намерены выписать китайских кули и по этому предмету сделаны уже необходимые распоряжения. Лучшая плантация вблизи Овалау, находится на острове Вакайя в расстоянии 10 миль от Левуки и принадлежит американскому консулу Броуэру, с успехом разводящему, кроме хлопка, кофе и сахарный тростник; у него много коз, рогатого скота и лошадей. Военные суда, заходящие на Овалау, могут обращаться за всякого рода запасами в Броуэру.

Цены в Левука, как и следовало ожидать, очень высоки. Мы покупали мясо по 1 шилл. за фунт, хлеб по 4 пепса фунт, овощи, как напр. таро, ямс и проч., также не могут назваться дешевыми.

Заканчивая статью о хлопке, мне остается сказать, что туземные начальники начинают вполне понимать все выгоды разведения этого продукта. Такомбау недавно издал закон, [148] обязывающий его подданных обработывать известное количество хлопка и обеспечивающий частную собственность от произвольного захвата начальниками, что составляло их естественное право по туземным понятиям. Недавно Рату-Драуниба, брат и наследник короля заплатил денежный штраф за нарушение упомянутых правил (Заимствовано из Fiji Islands, by Ceres, стр. 60).

Такомбау был прежде людоедом, но со времени принятия христианства строго исполняет все обряды и много старается об утверждении своей власти и порядка на островах. Желая подчинить изданным законам дикие, не принявшие еще христианства племена, заселяющие внутренность острова Вити-Леву, король формирует ныне легионы в 500 человек из белых, обещая охотникам довольно щедрые наделы земли; что касается последней (Polynesien Reminiscences, by Pritchard, сц. 242), каждый дюйм ее на Фиджи имеет своего собственника. Всякая полоса поля имеет свое название и точно определенные границы. Владение ею остается за семействами, а главы их суть представители только права на землю. Начальник, относительно владения земли, пользуется теми же правами, как каждый глава семейства, но так как он вместе с тем и глава племени, то ему принадлежит известная доля власти над землями подчиненного ему народа. Каждое из племен содержит своего начальника, доставляя ему во время мира продукты и следуя за ним во время войны; таким образом, целое племя приобретает известный коллективный интерес в землях, владеемых отдельными семьями, и выделение земли заключает вместе с тем выделение определенной части из общих средств, идущих на содержание начальника. Отсюда следует довольно сложная форма владения землею, и продажа участков ее может быть законною только при согласии начальника и глав семей.

Для предупреждения часто возникавших процессов при покупке земель, Притчард составил некоторые правила, одобренные туземными начальниками. Они заключаются в немногих формах. Требуется 1) прежде передачи земли во владение, трехмесячная льгота для подачи, могущих существовать на землю претензий; 2) согласие начальника и племени, к которому продавец принадлежит. По составлении акта о соблюдении всех этих формальностей, и приложении к нему консульской печати, приобретение земли считается вполне узаконенным и гарантированным от всяких недоразумений, [149] могущих возникнуть впоследствии. Всем покупаемым землям ведется в консульстве реестр.

Столица островов Фиджи, Левука — небольшой городов на острове Овалау, лежащем в востоку от Вити-Леву. Остров окружен коралловым рифом, представляющим пред Левука три прохода; корвет наш вошел южным, а вышел северным. На рейде мы застали несколько купеческих судов и много мелких, каботажных, занимающихся торговлею между островами. Город состоит из ряда небольших домов, раскинутых по самому берегу; многие из них выстроены из досок, другие из гальванизированного железа; есть три, четыре отеля с весьма скромною, простою обстановкой, много лавок и еще более кабаков. Проходя по берегу я видел нескольких человек мертвецки пьяных, валявшихся на улице. Такое явление сразу располагает не в пользу местных нравов. Есть аптека и даже типография, в которой печатается еженедельная газета «Fiji Times». Эта типография принадлежала прежде миссионерам, которые нашли более рассчетливым печатать свои издания в Лондоне и потому ее продали. В Левука можно достать почти все припасы, хоть более чем по двойным австралийским ценам.

В Левука живет около восьми миссионеров, католического, англиканского и веслеянского вероисповеданий; каждая из сект имеет свою церковь.

Так как на всей группе островов не существует никакого признанного правительства, то монета в обращении самая смешанная; купив какую-то вещь, я получил сдачи с одного фунта стерлинга американскими долларами, бразильскими мильрейсами, прусскими талерами, даже какою-то монетою из Перу. Белое население простирается до 300 человек и состоит из выходцев со всех стран света (есть даже двое со славянскими фамилиями, Rodziak и Rogalsky). Несмотря на отсутствие власти и полиции в Левука не слышно об беспорядках и бесчинствах. Все как-то управляется само собою. Перед нашим уходом произошло столкновение между одним плантатором и купцом (Заимствовано из Fiji Times от 9-го июля 1870 года), по поводу уплаты денег за какие-то купленные в лавке вещи. Дело от горячего разговора перешло в драку и наконец купец, схватив нож, бросился с ним на плантатора, который успел увернуться от удара, а потом подал жалобу английскому консулу. Последний вежливым письмом пригласил обвиняемого в себе в контору [150] для расследования дела; тот сначала просил отсрочки в явке, а потом уведомил письмом консула, что не считая последнего облеченным какою-либо судебною властью, он не находит нужным являться в нему на суд. Такое явное нарушение принятого обычаем всего населения, хотя и добровольного, подчинения консульской власти, вызвало всеобщее возбуждение. Тотчас напечатаны были приглашения в созванию митинга и учреждению комитета бдительности. Большинство на митинге осуждало поведение обвиняемого, вызванного для объяснений и изъявившего согласие подчиниться приговору собрания; конечно, в виду неимения средств к наказанию такой приговор не может быть строг, и вероятно ограничится выражением общественного неудовольствия; как-бы то ни было, поведение жителей свидетельствует о прочности, врожденного английскому племени, чувства законности и порядка.

Теперь делаются попытки к образованию представительного правления и жители призваны подать свои мнения.

В окрестностях Левуки, в югу и северу от нея находятся несколько туземных селений, или, как их здесь почему-то называют, городов, хотя они состоят только из нескольких хижин, большею частью, неправильно разбросанных, без улиц. По наружному виду эти хижины похожи на наши скирды хлеба, с одним или двумя отверстиями для дверей; внутренность их очень проста и довольно, опрятна; пол устлан листьями папоротника и цыновками; в центре помещается обыкновенно очаг, с небольшим числом весьма незатейливой утвари; ничего подобного кроватям я не видал; туземцы спят прямо на полу, подкладывая под голову небольшую перекладину, чаще всего из бамбука, утвержденную на двух коротких ножках.

Жители островов по происхождению папуанцы, темного цвета, с большими, вьющимися, часто взбитыми кверху, волосами, которые они иногда покрывают слоем извести, добываемой из коралла. Они довольно высокого роста, хорошо развитые, хотя очень разнообразного телосложения, с черными, яркими, проницательными глазами; относительно татуировки, достигшей в Полинезии наибольшего развития на островах Общества и Маркизских, на Фиджи это украшение принято только женщинами. Дикие ходят совершенно нагие, прикрывая голову и пояс куском тапы, местной материи, приготовляемой из коры дерева (Broussonetia). Некоторые из женщин, преимущественно христианки, в окрестностях Левуки, носят узкие, короткие пестрые юбки и пелеринки, прикрывающие грудь. [151] Правила нравственности между ними, кажется, благодаря влиянию миссионеров, строго развиты...

Что касается нравов и обычаев туземцев, они, несмотря на начавшиеся сношения с белыми, сохранили до сих пор на многих местностях черты страшной жестокости и изуверства. Достаточно указать на обычай удушения друзей, преимущественно жен покойного, чтобы вселить ужас в каждого образованного человека. Этот обряд составляет национальное учреждение страны. По верованиям островитян, дух умершего не может достигнуть загробного блаженства, не сопровождаемый душами своих приближенных и жен. Этот обряд носит название «лолуку» и совершается не только как жертвоприношение богам, но и для воздаяния должной почести благородным предкам умершего. Чем выше по званию и положений последний; тем больше жертв влечет за собою его смерть, обреченные на удушение добровольно подчиняются своей участи, потому что еслиб избегнули ее, то подвергнулись бы позору и презрению. Чувство в пользу «лолуку» до того сильно между дикими, что одна из причин, почему они неприязненно смотрят на христианство, заключается в запрещении последним этого варварства.

Седины и старый возраст вызывают у фиджианцев не уважение и почет, а презрение и пренебрежение; дети прехладнокровно убивают, большею частью задушают своих родителей, когда они делаются бессильны от дряхлости; или болезни, полагая при этом, что они совершают похвальный акт милосердия, так как по существующему поверью загробная жизнь продолжается в том состояния, в каком застает смерть, т.-е. умерший молодым остается молодым, умерший от страданий будет продолжать страдать и т. д.

Людоедство также распространено, хотя есть местности, составляющие исключение. Многие до последнего времени отказывались верить в существование этого страшного обычая, пока очевидность не отстраняла всякие сомнения. Людоедство — одно из национальных учреждений; в прежнее время всякое пиршество, закладка храма, спуск лодки и проч. сопровождались жертвами. Человеческое мясо имеет значение для диких не только как тонкое блюдо, считающееся многими местными гастрономами большим лакомством, но и как средство мести. Самое сильное оскорбление наносится словами: «я тебя съем», и победитель почти всегда празднует свое торжество куском мяса своего врага или противника. Во время войн неприятели, взятые в плен, почти всегда поедаются, женщины не [152] подпадают исключению. Приготовление «баколо», так называется страшное блюдо, сопровождается известным церемониалом и считается празднеством; иногда эти сцены не лишены бывают еще ужасов истязания, так как случалось, что отрубались члены от живого человека, зажаривались и съедались в глазах несчастного. Один путешественник приводит случай (Mission to Viti, by Seeman, стр. 177), когда целое племя было обречено на съедение: во внутренности острова Вити-Леву, жило племя, оскорбившее в давние времена начальника округа Намози, и в наказание за это преступление племя было осуждено на уничтожение. Каждый год съедалось одно семейство, хижина, которую оно занимало, сжигалась и на ее месте сеялось таро; на другой год, когда это таро созревало, кто служило сигналом в съедению другого семейства и т. д. В 1860-м году оставалась в живых только одна женщина из целого племени! Все выбрасываемые при крушениях на берег считаются как бы посланными самою судьбою для угощения и неумолимо пожираются.

Сколько человеческих трупов было съедено в Намози трудно сказать с точностью, но так как в воспоминание каждого съеденного человека, или лучше сказать, в воспоминание пира, клался камень у храма, то число их может дать некоторое понятие о массе убитых. Упомянутый автор насчитал около 400 камней, хотя туземцы говорили, что много их было смыто во время наводнения.

На публичных площадях устраиваются очаги для жарения и варения мертвых тел; замечательно, что сосуды, в которых приготовляется баколо, считаются «табу», т.-е. неприкосновенными для всяких других целей; также, что человеческое мясо едят не пальцами, как все прочие блюда, а деревянными вилками, часто имеющими разные цинические названия. Иногда людоедство бывает так сказать напускное, употребляемое как средство для внушения страха. Притчард рассказывает, что Лоти, один из фиджийских военноначальников, признавался ему, что съел свою жену из желания приобрести страшное renommee.

Войны между дикими очень часты, почти постоянны; оружием служат копья, палицы разнообразной формы, луки, стрелы и так-называемые «ула», короткие палки с шишкою на конце, употребляемые для метания. В настоящее время распространилось и огнестрельное оружие, которое, сделав военные предприятия более рискованными и дорогими, не мало [153] способствовало уменьшению враждебных действий, значительно сокращающих население страны; миссионер Вильямс говорит, что в некоторых местностях число жителей уменьшилось почти на половину; вообще племя довольно быстро вымирает. Несколько лет тому назад один остров Овалау мог выставить около 3,000 воинов, теперь он не может дать более пятисот. Наибольшею жестокостью, грубостью нравов и наклонностью в войне отличаются горцы, населяющие внутренности больших островов. Во время пребывания корвета, горные жители острова Вити-Леву сделали нападение на округ Ба, лежащий на северо-западной его оконечности, истребив более четырехсот человек, при чем их предводитель сказал следующую, выразительную речь (Заимств. из Fiji Times от 23 июля 1870 года): «Я Уауабалаву, тот самый, который съел Бекера и многих людей из Ба, и который съест вас, если вы не покоритесь».

Хотя большая часть битв ведется на суше, туземцы употребляют для передвижений и нападений лодки, которые бывают разных родов; небольшие из них, длиною не превосходящие 30 или 40 фут, выдалбливаются из цельного дерева и имеют противовес, «кама»; большие лодки, достигающие иногда 100 ф. длины называются «друа»; вместо противовеса в ней присоединяется другая лодка, несколько отличная по форме; на них настилается помост, часто довольно высокий, парус употребляется сшитый из цыновок, он треугольной формы и одною из своих вершин, представляющей галс, крепится у передней оконечности. Лодки управляются, подобно фелукам Средиземного моря, двумя длинными веслами, спереди и сзади; при лавировке, во время поворота, приводят сначала на фордевинд, а потом переносят галс с одного конца лодки на другой, так что корма становится носом; такой маневр необходим для того, чтоб держать противовес на ветре, в противном случае он зароется в воде и лодку перевернет; при шквале противовес может приподнять и лодка подвергается новой опасности опрокинуться, поэтому для управления требуется много навыка и внимания.

Большие лодки могут поднимать несколько тонн груза и около 100 человек; туземцы, занимающиеся их постройкою, составляют отдельную касту и носят громкое название «матаи» или королевских плотников. Фиджианцы считаются лучшими строителями и матросами, между другими островитянами. Жители [154] Тонга заимствовали отсюда искусство постройки своих судов, отличающихся более тщательной отделкой.

Говоря об островах Фиджи, нельзя не упомянуть о жителях архипелага Тонга, приобревших более или менее значительное влияние во всей группе, и даже в одно время, когда велись переговоры об уступке островов Англии, бывших близкими в лице своего хитрого и могущественного начальника Маафу к захвату верховной власти над островами в свои руки, только вмешательство Притчарда, английского консула, помешало исполнению этого плана. Одна из многих причин, побуждавших короля Фиджи сделать предложение Англии о принятии островов под свое покровительство, заключалась в желании избегнуть требований и тирании тонганцев, которые по красоте и способностям стоят далеко выше жителей Фиджи, и по справедливости могут назваться красою полинезской расы. Физические преимущества тонган может быть происходят отчасти как от различия расы, так и от высшего положения, занимаемого женщиною в среде их; в то время, как у фиджианцев женщины обречены на самые тяжкие, трудные работы и занимают самое низшее положение в обществе, на Тонга с незапамятных времен оне пользовались большим уважением и снисхождением.

Островитян Тонга можно назвать англо-саксами Южного Тихого океана. Будучи выходцами с архипелага Самоа, они сначала подчинили себе острова Тонга, а потом, находя их малыми по размерам своего населения, основали многочисленные колонии на Фиджи и даже делали отчаянные попытки для присвоения себе над ними власти. Похвалы, расточаемые некоторыми путешественниками их наружности, сделали тонганцев заносчивыми и самоуверенными.

С увеличением эмиграции на Фиджи явились и начальники островов Тонга, из которых Маафу суждено было играть довольно важную роль в делах Фиджи. Я уже упоминал выше, что Маафу делал попытки в свержению власти Такомбау; интрига, которую он вел, была очень сложна и вероятно увенчалась бы успехом, еслиб не явились преграды в лице английского консула. Между прочим, хитрый Маафу, желая привлечь на свою сторону миссионеров веслеянской церкви, или по крайней мере избегнуть их противодействия, во всех местностях, которые он покорял оружием, утверждал, что явился для утверждения веслеянской веры. Под предлогом ее распространения он совершал страшные жестокости. Следующий рассказ может дать некоторую идею об ужасах [155] фиджийской войны. Самизи, один из военноначальников, подведомственных Маафу, напал на одно селение, на острове Вануа-Леву; жители поспешили удалиться в горы. Самизи вступил с ними в переговоры и обещал пощаду в случае покорности. Жители требовали гарантий; Самизи послал ответ: «Я назначаю местом нашей встречи церковь, а время воскресенье утром; там, пред лицом Бога, ваши переговоры будут священны». Фиджийцы, числом около 30-ти, поверили, явились в церковь и отдали свое оружие. Окруженный вооруженными людьми Самизи сказал пленникам: «вы все язычники; вы дрались против нас, проповедующих истинную веру и должны умереть»,— и Мафи, помощник его стал связывать им всем руки. Всякое сопротивление было бы безполезно, просьба о пощаде напрасна, и с тою стойкостью, которая нередко характеризует дикого, когда неизбежная смерть прямо глядит ему в глаза, несчастные фиджийцы пассивно ожидали своего конца. Затем Мафи прехладнокровно занялся точением американского топора и, взяв копье, на конце которого был насажен штык, выколол по одному глазу у каждой из связанных, неподвижно сидевших жертв, после чего поочередно принялся снимать головы (Polynesian Reminiscences, стр. 228)!

К стыду миссионеров надо сказать, что долгое время они проходили молчанием все эти изуверства, и только начавшееся распространяться между белым населением всеобщее негодование заставило их обратиться с протестом к Маафу.

Христианство стараниями веслеянских миссионеров распространено теперь в большей части островов Фиджи; из всего населения, простирающегося до 200.000 чел., 125.000 считаются христианами. Когда на островах Тонга учение Спасителя было достаточно упрочено, миссионеры стали думать об островах Фиджи, с которыми жители Тонга почти постоянно находились в сношениях; в 1835 году они перенесли свою деятельность на остров Лакемба, самый восточный в группе Фиджи и жители которого, вследствие близости в Тонга, были знакомы с языком последних островов, а следовательно представляли наиболее удобную почву для начальных трудов миссионеров. Здесь они основали свое первое заведение и впоследствии распространились по всему архипелагу; их подвиг был значительно облегчен местными учителями из тонганцев и отчасти из фиджианцев, получивших подготовку под руководством миссионеров. Школы для учителей существуют теперь на острове Кандаву, в [156] Аукланде (в Новой Зеландии), на одном из островов Тонга и во многих других местностях Океании.

Следует отдать справедливость веслеянским миссионерам в огромной услуге, оказанной ими островам. Они первые доставили наиболее подробные и верные сведения об архипелаге, и поэтому может быть были главною причиною, вызвавшею их колонизацию, хотя в своей деятельности нередко впадали в слабости и ошибки. Они перевели на фиджийский язык, избрав наречие Мбау, как господствующее, библию, катехизис, и составили словарь фиджийского языка. Миссия существует на «средства общества веслеянских методистов, на частные пожертвования новообращенных христиан, заключающиеся большею частью в кокосовом масле и хлопке. С развитием австралийских колоний и открытием обогатившего их золота, общество методистов, избравших местом своей деятельности острова Тихого океана, отделилось от английского, образовав отдельную ветвь, которая поддерживается одними средствами австралийских колоний.

Несмотря на то, что большинство населения христиане, можно сказать, что истинная деятельность миссионеров только-что начинается. Поселившиеся белые явились не для просвещения черных, не для облегчения труда миссионеров, а для приобретения денег, какие бы меры к тому ни вели; они принесли все недостатки и пороки того класса общества, из которого вышли; для неутвердившейся нравственности черных предстоит много соблазна и потребуется много усилий со стороны миссионеров для удержания их на истинном пути.

Так как часть жителей язычники, то кстати будет сказать несколько слов о религии фиджианцев. Высшее божество, признаваемое ими есть Нденгеи, известное в других группах Полинезии вод именем Танга-роа, или Таа-роа. Танга — собственное имя, роа — отдаленный. Этому богу приписывается сотворение мира и управление, он не представляется ни в каких изображениях, также как и низшие боги, коллективно называемые «Калу».

Кроме Нденгеи есть еще множество других богов, за которыми признаются разные достоинства; часто одна местность оспаривает у другой преимущества своих божеств. Души умерших родителей считаются фиджианцами домашними богами, они воздвигают в их память храмы и приносят жертвы, в виде разных яств; поклоняются также обоготворяемым камням, деревьям, рощам; даже некоторые рыбы, птицы и люди считаются вместилищами богов и потому почитаются. [157]

Фиджийские храмы имеют пирамидальную форму и внутри раку, в которую снисходит бог, призываемый жрецами, чрез них же сообщаются веления божества; обыкновенно, в этом случае служитель алтаря впадает в исступление и бормочет несвязные, отрывочные слова, признаваемые за откровения свыше.

Бессмертие души и загробная жизнь составляют главные догматы фиджийской веры. Назначение души есть «Булу», отделяющееся рекою,— и которое достигается душами после борьбы с «Самуяло», охранителем Булу. Будущая жизнь представляется исполненною тех же занятий, как и на земле: это — морские путешествия, охота, рыбная ловля и т. п.

Замечательно, что холостому считается путь для достижения блаженства более затруднительным, чем женатому; не следует, однакож, отсюда заключать, чтобы женщина, имеющая такое важное значение в загробной жизни, пользовалась им и в земной; совершенно обратно, положение ее на Фиджи очень низкое, и вероятно происходит от весьма распространенной на всей группе полигамии.

О фауне островов можно сказать, что она сравнительно бедна; кроме крыс из млекопитающихся есть только несколько видов летучих мышей. Царство птиц более богато: их насчитывают около 46 разных видов; есть попугаи, совы, соколы, утки, голуби, черви и проч. Рыбы много, около ста видов, из них некоторые годны для пищи; из пресмыкающихся известны около 10 родов змей, самые длинные не превосходят шести фут. На островах разводится рогатый скот и домашняя птица, как-то куры, гуси и проч., впрочем ее еще очень мало и мы не могли достать, кроме поросят, никакой живности. Из овощей мы получили только таро и ямс, а из фруктов несколько пучков зеленых бананов; ананасы, апельсины и другие не были еще поспевшими. Считаю небезъинтересным здесь упомянуть об напитке, общем почти всей Полинезии, и известном на Фиджи под именем «яконы». Он приготовляется из корней кавы (peper metysticum), при чем эти корни сначала жуются — занятие, преимущественно поручаемое молодым людям — а потом опускаются в деревянную чашу, в которую вливается известное количество воды; в этом виде напиток похож на кофе, разведенный молоком и имеет, кроме возбуждающего, еще опьяняющее свойство.

Климат на островах вообще здоровый; тропическая жара умеряется дующими с моря ветрами. Наименьшая температура, замеченная миссионером Вильямсом, 14° R, самая высшая 40°, а средняя около 21° R. [158]

Острова совершенно свободны от лихорадки — этого бича архипелага Самоа — и единственная болезнь, которой следует опасаться, есть диссентерия; против нее, как говорят, служит отличным средством аррорут. Время с октября по апрель самое жаркое, и совпадает с дождевым сезоном; впрочем, здесь нет резкой границы между сухим и дождевым периодами, непродолжительные ливни случаются во всякие месяцы года.

Происхождением своим острова обязаны вулканической силе и неутомимому труду кораллов. Хотя в настоящее время нет действующих вулканов, надо думать, что самые высокие из гор были в прежние времена громадными кратерами. Горячие ключи встречаются во многих местах, иногда чувствуются землетрясения, и недавно между группами Фиджи и Тонга поднялся со дна океана целый остров; на южные берега Кандаву иногда прибиваются большие массы пемзы; все это доказывает, что хотя Фиджи и не находятся в центре вулканического действия, они все-таки подвержены плутоническим возмущениям. Местность почти всюду волнистая, и самые большие острова имеют пики до 4,000 ф. высоты. Почва очень плодородная и почти нет клочка земли, который бы не годился для обработки или обращения под пастбища. Метеорологические условия наветренной и подветренной части островов очень различны; первая, на которой осаждается большая часть влаги, приносимой морскими ветрами, покрыта самой богатой, густой, почти непроницаемой растительностью; вторая представляет луговые, менее поросшие лесом пространства (Для интересующихся флорой Фиджийских островов может служить сочинение Seeman'а; Mission to Viti). Лучшая из гаваней в группе считается бухта Галоа, на южной стороне острова Кандаву; предполагается даже, что в ней будет устроена станция пароходов, содержащих сообщение между Сан-Франциско и Сиднеем. Бухта Сува на юге Вити-Леву тоже представляет хороший порт, также как Рева, несколько миль от Сувы.

Китоловы часто становятся на якорь у берега Макуата, острова Вануа-Леву и в бухте Савусаву на южной стороне его.

Юго-восточный пассат господствует с апреля по декабрь. С начала января до конца нарта ветры переменны и часто дуют очень свежо от N и NW, принося с собою проливные дожди. Это время совпадает с сезоном, посещающих иногда Фиджи, ураганов. Течения довольно неправильны, около некоторых островов они круговые, общее же их направление от SO [159] с NW. Высота прилива небольшая, от 3-х до 6-ти фут, самый значительный случается в проливе Сомосомо.

Деревья для рангоута можно получать из Насева, на южной части острова Кандаву, также как из Насавусаву на Вануа-Леву. Белых поселенцев на всей группе считается около 2,500 человек.

Торговых судов было в приходе 91, но в последний год число их почти утроилось; китоловов (все американцы), посетивших острова, 10. Вывозится отсюда хлопок, кокосовое масло, трепанг и черепаховая кость,— по данным 1868-го г. всего на сумму около 325.000 р. с.

Надо заметить, что вывоз хлопка в последнее время значительно увеличился. Предметами ввоза служат: материалы для постройки домов, оружие, земледельческие орудия, колониальные товары, вино, спиртные напитки, и проч. Конечно, никаких пошлин, ни портовых, ни таможенных не существует.

Как-бы ни были беглы предыдущие заметки, я полагаю, сказанного достаточно, чтобы оправдать предсказание богатого будущего островам Фиджи; по крайней мере, богатая почва, здоровый климат и успехи колонистов дают отчасти право на это; очень может быть, что относительно Австралии острова займут такое же место, какое Вест-Индия имеет для Америки, и что чрез несколько лет Левука сделается цветущим городом и средоточием торговой деятельности на архипелаге; этим замечанием мы покончим свою заметку, чтоб перейти в следующему острову, посещенному корветом во время плавания.

III.

Сан-Кристоваль.

(Из группы Соломоновых).

Утром 25-го июня мы подходили во входу в бухту Макира, расположенной на северо-западной оконечности вышеназванного острова, а около полудня бросили в ней якорь. Еще за несколько миль до якорного места нас встретило множество туземных шлюпок, одиночных и с противовесами (пироги); одна из них была очень красивая, как оказалось впоследствии, принадлежавшая начальнику, с концами, загнутыми как у гондол, выложенная перламутровыми раковинами и увешанная фестонами, [160] в роде кистей, из красной травы, а на корме, в виде украшения помещено было какое-то украшение в роде дракона. Все эти шлюпки очень легки и держались наравне с корветом, который шел, по крайней мере, узлов по 4 или 5. Когда мы бросили якорь, нас окружила целая флотилия лодок диких; вскоре приехал на корвет один из двух или трех европейцев, живущих на острове; он оказался выходцем из Соединенных Штатов, по фамилии Вильям Перри, а по прозванию Bill. Перри во все пребывание корвета был очень услужлив и полезен для нас, по переговорам с дикими, доставке припасов и проч. Не скрываясь, он рассказал, что молодость провел в Ост-Индской компании матросом; после войны в Индии вышел в отставку, служил на купеческих судах, бывал в Китае, Японии, держал boarding house в Бомбее, разорился, даже участвовал в торговле невольниками, одним словом, как говорится, прошел сквозь огонь, воду и медные трубы и, наконец, явился пробовать счастья на островах. Труды его до сих пор сопровождались успехом и оказались довольно прибыльными; в 3 года он выручил здесь около 3 тысяч руб. сер. Он занимается сбором у туземцев кокосового масла, трепанга и черепаховой кости, которые продает заходящим на остров судам.

Небольшой его дом, состоящий из хижины, построенной в местном стиле, и сараи, где хранятся запасы провизии и собираемые продукты, находится на северном берегу бухты у самого входа ее; на верху горы Перри развел небольшую плантацию, а возле дома рассадил апельсинные, ананасовые и другие деревья. Кокосовое масло дикие ему привозят не только с Кристоваля, но и с других островов, обыкновенно в бамбуковых, пустых внутри, длинных палках. Так как мы нуждались в осветительном материале, то Перри снабдил вас бесплатно несколькими пудами кокосового масла, которое превосходно горит и дает мало копоти; кроме того он доставил несколько свиней, большое количество таро и ямса, хватившего почти до Японии; последний овощ превосходно сохраняется в море, но нельзя сказать, чтоб он приходился по нашему вкусу. Перри решительно отказывался от всякого денежного вознаграждения и при нашем уходе подарил еще капитану туземную шлюпку, совершенно новую; но согласился принять немного пороху, рому, сухарей и троса — предметов, в которых он очень нуждался. Старый моряк заслуживает нашу общую благодарность и чрезвычайно облегчал сношения с дикими, потому что, хотя некоторые из них и понимают немного [161] по-английски, но объясняться на этом языке не могут. Значительные выгоды, получаемые Перри с промысла, вполне окупаются лишениями и опасностями, с которыми сопряжена жизнь среди диких, стоящих на самой низшей степени цивилизации; они почти все людоеды и десять лет тому назад прогнали французских миссионеров, из которых четырех съели. Недавно (прошло около 3-х лет) они завладели, торговавшей между островами, шкуной Marion Reny — и истребили весь экипаж.

В течении последних двенадцати лет погибло здесь от диких около пяти судов.

Поселение диких расположено на северном берегу бухты, хижины хуже и грязнее фиджийских; внутренность их очень неопрятна, свиньи, собаки и куры помещаются вместе с людьми. Мы заглянули в два или три «табу-лума», навесы, где собираются дикие во время пиршеств, для совещаний и в других важных случаях. В средине одного из них стояла лодка начальника, около 40 ф. длины и 5 ширины, украшенная раковинами, кистями травы и проч., а под крышей помещался целый ряд, правильно расставленных, человеческих черепов убитых неприятелей, изжаренных и съеденных в этом самом здании; мы даже видели кучу, наваленных у одной из стен, камней, служивших очагом для приготовления блюда. Дикие ходят голыми, с узкими поясами, почти бесполезными в смысле скромности. Замужние женщины прибавляют к поясу спереди бахрому, девушки же совсем поясов не носят. Многие из них татуируются, а во время войн раскрашивают тело и лицо; распространена также мода прокалывать среднюю перепонку носа, втыкая в отверстие круглую, в виде кольца, раковину или что-нибудь подобное; часто также прокалывают и уши, которые страшно растянуты вставленными свертками какого нибудь листа или цилиндрическими деревяшками, иногда около одного вершка в диаметре. Почти все жуют бетель, отчего у них внутренняя сторона губ отвратительно красна, и страстно любят табак, почему он составляет главный предмет мены, также как бусы и бисер. Многие из диких носят на шее перламутровые в виде полумесяца раковины, а на шее и голове ожерелья из белых, мелких ракушек. Парадный костюм их состоит из множества колец, выделываемых из раковин, иногда целыми десятками надеваемых на руки, и из пояса, состоящего из нитей, унизанных бисером или крошечными кружечками из раковин. Некоторые из женщин ухитряются в самом [162] кончике носа продолбить небольшую ямку, в которую вставляют наклонно тонкую раковинную или коралловую палочку. По наружности жители принадлежат в папуанскому племени, цвет кожи темный, оттенком светлее чем у негров, волоса большие, курчавые, часто взбитые в верху, голову ничем ее покрывают, но часто вставляют в волоса гребень, с привешенною кистью из красной травы. Обычая, свойственного фиджианцам намазывать волоса известью, здесь не существует. Они хорошо сложены, не безобразны лицом и кажется миролюбивы, по крайней мере, это можно сказать про береговых жителей, в сношениях же с племенами, населяющими внутренность островов, по словам Перри, следует быть очень осторожными. Во время трехдневной стоянки нам удалось довольно близко познакомиться с туземцами, мы съезжали на берег почти всегда вооруженными, а на корвете ночью ставился усиленный караул; но все эти предосторожности оказались напрасными, дикие ни разу не выказали враждебных намерений, навезли нам множество своего оружия, копий, стрел, палиц, но с украшениями расставались неохотно, а перламутровых, в виде полумесяца, раковин нельзя было достать ни за какие соблазны. Благодаря благоразумию Перри, удерживающегося от распространения между дикими спиртных напитков, пьянство между ними неизвестно; жители не приготовляют даже кавы, напитка, общего всей Полинезии, а только листьями ее закусывают известь, выжигаемую из коралла, и которую они почти постоянно едят из бамбуковых трубочек. Пищу туземцев составляют бананы, таро, ямс, кокосы и другие мелкие орехи, в роде американских, чрезвычайно маслянистые, обыкновенное же их блюдо — «тальма», род теста из смеси орехов, бетеля, ямса и кокосов, которому предварительно перед печением дается прокиснуть.

Относительно религиозных верований я не мог получить от Перри никаких положительных сведений. В Табу-лума я видел каких-то грубо вырезанных истуканов, но это кажется не идолы, а просто украшения. Летосчисление у диких ведется по переменам луны, названий дней нет, год «тон-хула» содержит 10 месяцев, последние называются по времени поспевания таро, ковосов, прихода в бухту известной рыбы и т. д.

Жрецов нет. Нравственность весьма не строгая. За глиняную трубку и кусок табаку можно купить здесь любую местную красавицу; мужья иногда наказывают очень строго [163] своих жен за тайную измену, но делают это просто потому, что в этом случае все вознаграждение достается одной стороне, но сами они не прочь заключить сделку и уступить на время другому права супруга.

В архипелаге каждый год крейсирует несколько мелких купеческих судов от 80-ти до 100 тонн, собирающих трепанг, кокосовое масло и проч.

Бухта Макира часто посещается этими судами, также как и китоловами, преимущественно американскими; последние заразили жителей сифилитической болезнью, которая до тех пор была неизвестна. Несколько лет тому назад на островах свирепствовала эпидемия в роде азиатской холеры, от которой умирали целыми сотнями, с тех пор она не повторялась. Одно из наших развлечений, можно сказать единственное, было катанье на местных шлюпках с противовесами, весьма легко опрокидывающихся, почему дело не обходилось без частых купаний; в бухте много акул, но купаться можно совершенно безопасно, несчастных случаев еще не бывало. Чем объясняется такое благородное поведение акул, сказать не умею.

Относительно природы островов, их климата, производительности и проч. мы не могли собрать сведений; по словам Перри, остров может производят табак, хлопок, который несколько лет тому назад был разведен бежавшими с китоловного судна матросами, сахарный тростник и проч.; наиболее удобными местами для плантаций могли бы служить плоские возвышенности гор, часто тянущиеся на несколько миль. На острове находится много серы, забираемой приходящими судами, есть и железная руда.

Приливы и отливы, по замечаниям того же Перри, здесь очень неправильны. Ветер в течении 9-ти месяцев из 12-ти дует из остовой половины компаса, в ураганное время, в январе, феврале и марте, ветер дует от NW до S. В бухте, утром около 10 часов ветер бывает с берега, после того с моря; потом около 4 часов по полудни начивается опять береговой бриз и течение от берега. Вышеприведенными краткими заметками, я, в сожалению, должен ограничиться по описанию островов, о которых не существует почти никаких печатных источников. Во многих английских сочинениях, специально трактующих о Полинезии, о Соломоновых островах даже не упоминается, а в лоциях, как, напр., у Финдлея, только приводятся краткий очерк [164] истории их открытия и разные чисто гидрографические заметки. Шкипера мелких купеческих судов, крейсирующих в архипелаге, заняты своим промыслом и не подготовлены в подобного рода занятиям. Военные суда заходят редко (из русских, наш корвет первый посетил бухту Макира), поэтому до учреждения на островах постоянных миссий трудно и ожидать получить подробные сведения об этом еще столь мало известном архипелаге, честь открытия которого принадлежит Альваро Мендана в 1567-м году; точное положение его не было известно до путешествий Картере в 1767 году, и Бугенвиля в 1768-м. Позднейшие и наиболее достоверные, хотя далеко неполные, сведения были доставлены знаменитым и несчастным Дюрвилем, в 1838-м году в его плавании на «Астролябии». Архипелагу дано название «Соломонова» с тою целию, чтобы побудить испанцев предполагать, что это те самые острова, с которых Соломон вывозил золото для украшения храма в Иерусалиме, и тем вызвать их скорейшее население.

IV.

Остров Уалан.

(В группе Каролинских.)

12-го августа около полудня мы увидели берега этого острова, A на следующий день, благополучно миновав довольно узкий проход, ведущий в бухту Кокиль, бросили якорь почти на том самом месте, где сорок лет тому назад стоял корвет «Сенявин», под начальством капитана Литке.

Бухта имеет полукруглую форму и берега ее окружены непроницаемым поясом мангровых или манглевых дерев, любящих влажную, болотистую почву и подобно панданам, пускающих корни со ствола и с ветвей вниз; эти корни потом вростают в землю, перепутываются и делают берега совершенно недоступными для шлюпов, кроме узких проходов большею частью в устьях ручьев и речек.

Почти все время нашей стоянки шел дождь; сначала мы собирали воду в систерны, а потом бросили,— ее некуда было девать. В последние дни погода несколько прояснилась, что позволило нам осушиться и вытировать стоячий такелаж. Когда мы подходили к рифу, к нам выехал на встречу вельбот, [165] под парусом, на котором сидело несколько туземцев, одетых в рубашках и соломенных шляпах. Шлюпка пристала к борту, гребцы вышли на палубу, и один из них Лакелкса, оказавшийся местным учителем, первый доставил нам кое-какие сведения об острове, которые он мог передать довольно сносно на английском языке.

В глубине бухты лежат два небольших острова; на ближайшем к выходу построены хижины и живет несколько туземцев; против островков впадают две речки или лучше сказать два рукава одной и той же речки, которую мы поехали в тот же день осмотреть на вельботе. Она извивается между мангровыми кустарниками и вскоре до того съуживается, что грести уже нельзя, а можно только толкаться. Речка течет по топкой, илистой почве. Воздух пропитан сыростью и каким-то болотным запахом, деревья покрыты тысячами разных паразитов, мхов, папоротников и проч.

Внутренность острова, вследствие обильной влажности, поросла чрезвычайно густой растительностью, задерживающей движение воздуха, и климат поэтому очень нездоров.

Жители, для избежания вредных условий, селятся преимущественно по берегам или на островках, продуваемых ветром. Мне также здесь говорили, что прежде население было гораздо гуще, а теперь быстро вымирает, всего осталось около 300 или 400 человек; господствующая болезнь какая-то лихорадка. Жители все малайского племени, оливкового цвета, с прямыми, черными как смоль, волосами, черты лица и его выражение у многих туземцев мало чем отличаются от кавказского типа; все они, за исключением 50 человек, христиане, протестантского исповедания. Белые миссионеры (американцы) уехали с острова по причине расстройства здоровья. Они оставили после себя добрые следы, видимые повсюду, и подготовленных ими же местных учителей из туземцев; на острове четыре церкви, в которых бывает несколько раз в неделю служба.

На другой день по приходе в Кокиль-бэй, несмотря на проливной дождь, я, Б. Ф. и несколько человек из молодежи отправились на другую сторону острова, в Леле — главное селение, где живет король и начальники.

Мы сожалели впоследствии, что не отправились туда на шлюпке, а предпочли идти сухим путем,— потому что настоящей дороги не существует и нам приходилось брести в лесу почти по колено в воде, спотыкаясь о колючие сучья, пни, [166] задевая за нависшие корни панданов и к довершению всего пронизываемые насквозь дождем. Такого рода путешествие продолжалось по крайней мере часа два; я уже порывался вернуться, но не мог склонить к тому вашу компанию, не поддававшуюся печальным обстоятельствам, бодро, с шумом и смехом встречавшую все невзгоды. По дороге мы занялись охотой на угрей и убили двух из них палками; действительно, мутный разлившийся ручей, по которому мы брели, кишит этой рыбой, и будь у нас какое-нибудь орудие в роде копья, мы бы набили их множестве. Мы очень обрадовались, когда вышли на морской берег, здесь уже ноги не вязли в мягком иле и мы могли удобно идти по песку; на пути нам попадались много ручьев отличной пресной воды, около них обыкновенно стояли хижины. У одной мы остановились для отдыха; туземцы предложили нам бананов и печеного хлебного плода, который показался мне после усиленного моциона очень вкусным, но нас мучил не голод, а жажда; солнце, стоявшее в это время вертикально над головою, жгло невыносимо; чего, казалось, мы бы не отдали в эти минуты за кусок льду! Под тропиками одна мысль об нем дразнит и раздражает воображение, пришлось ограничиться молоком из кокосов, целую кучу которых нам набросал один из туземцев, с быстротою и ловкостью взобравшийся на дерево, при чем они обыкновенно чем-нибудь связывают себе ноги. Пройдя по берегу около двух миль, мы увидели наконец бухту Леле, на восточном берегу острова; в глубине ее на островке виднелись дома селения — цели нашего странствия. Оставалось переправиться и мы это сделали самым первобытным образом, прямо вброд. Уже вблизи берега выехало к нам на встречу несколько лодок. Нас встретило чуть ли не все селение, при чем мы были поражены видеть всех жителей одетыми, мужчин в рубашках, а часто и нижнем платье, женщин в ситцевых, большею частью, синих блузах или юпках. Глаз, привыкший в наготе жителей других островов, невольно удивлялся. Женщины не носят волос длиннее как до плеч, расчесывают их посредине и часто подбирают их полукруглым гребнем, многия из них казались миловидны, а некоторые из мужчин положительно останавливали наше внимание своею красивою наружностью. Узнавши, что на острове живет один белый поселенец, мы прямо к нему и отправились, как единственному лицу, которое могло нам доставить разные подробности и сведения об Уалане. Нас повели по тротуару, грубо настланному из кораллового плитняка; ими [167] соединены почти все дома на острове, что объясняется частыми дождями, которые, при отсутствии таких дорог, сделали бы сообщение между хижинами невозможным. Европеец, встретивший нас у своего дома, оказался мужчина огромного роста, С рыжею бородою, с физиономией, внушающей мало доверия. Он пригласил нас войти в хижину, довольно просторную, устланную цыновками, с развешанною по стенам разной утварью, оружием и с дымившимся посредине очагом, около которого сидело три женщины, чуть ли не три спутницы жизни вашего хозяина, привезенные, как он вам впоследствии сообщил, с каких-то под экваторных островов. Рыжая борода оказалась далеко не радушным хозяином, очевидно он был с нами настороже и очень не сообщителен. Между тем совершенно стемнело. Возвращаться ночью, по той-же ужасной дороге, было немыслимо. Следовало подумать об ночлеге, обсушиться и позаботиться об ужине. Рассчитывая на большее внимание со стороны короля, мы пошли к нему; действительно, тот встретил нас очень любезно и вероятно для большей важности надел, с трудом застегивавшийся у него на груди, сюртук, который потом, не выдержав, сбросил. Мы пожали ему и королеве руки, объявив, что пришли искать приюта на ночь,— на что благородная чета вам объявила, что их дом в полном нашем распоряжении. Королева молодая женщина и была бы недурна, еслиб ее не безобразили продырявленные и отвисшие уши. Она понимает по-английски, так что я мог довольно легко объясняться. Промокши до костей, я отправился в другую хижину, королевскую кухню, где видел горевший посредине костер, и присел просушиться. На очаге стоял котелок с готовившейся для нас курицей; кругом сидели полунагия фигуры диких, подкладывавших скорлупы кокосов в огонь. Сцена была довольно фантастическая: черные лица диких, освещавшиеся по временам вспыхивавшим пламенем, их тихий носовой говор, беззвездная с нависшими тучами ночь, мелькавшие на дворе какие-то тени, отдаленный грохот морского прибоя, все это настраивало воображение к тревоге, вызывало мысль об опасности, несмотря на револьвер за поясом и полную уверенность в противном. Впрочем лет пятнадцать тому назад, не более, наше положение могло бы быть совершенно другое: не далее, как в пятидесятых годах, здесь были вырезаны экипажи: кораблей «Waverley» и «Harriet» (Voyage of H. B. M. Serpent. Nautical Magazine 1854). [168]

Вскоре вас позвали ужинать; на столе стояла курица, хлебный плод, таро и жареные бананы. Мы не заставили себя просить и через несколько минут бананы, курица и проч. исчезли безвозвратно. Король не принимал участия в вашем ужине, а только издали любовался общим аппетитом. Затем нам притащили два шерстяных одеяла, подушки, несколько цыновок, мы поспешили завладеть ими и разлеглись как попало. Ночник с кокосовым маслом мы оставили на столе; вскоре молодые члены нашей экспедиции захрапели, а я и Б. бодрствовали: каждый легкий шум заставлял невольно безпокоиться, вздрагивать. Вдруг раздались где-то недалеко тихие, довольно стройные голоса, певшие псалм. Я и Б. вышли. Напротив нас в хижине, освещенной лампочкой, сидело на полу несколько фигур, король присутствовал тут же немного в стороне. Пели гимн. По его окончании одна из нагих фигур стала читать довольно длинную молитву, все слушали с поникнутыми головами и, как нам казалось, с большим вниманием слова молитвы. Когда встал король, все поднялись за ним. Странно как-то казалось видеть этих людей, про которых напуганное несколько воображение готово было рисовать разные ужасы, в благоговейной молитве, поющими гимн!

И всю эту перемену, весь этот нравственный переворот в диких натурах совершили два, три человека протестантских миссионеров!... На следующий день мы собирались отправиться пораньше, но дождь задержал вас. Обратный путь был легче, потому что часть его мы сделали в лодке, а потом шли все морским берегом. Через несколько часов мы были на корвете и могли наконец переодеться в сухое платье.

Думают, что первые сведения о Каролинских островах были доставлены португальцем Diego de Roche в 1525 году, но кажется, что это предположение не имеет основания; наиболее прав на открытие принадлежит мореплавателям Villalopos и Miguel Lopez de Legaspi. Наконец, в 1686-м году испанский адмирал Don Francisco Lazeano открыл большой остров, которому он дал название Каролина, в честь царствовавшего короля Карла II. Труды Литке и Дюперре представляют позднейшие и наиболее полные известия об этих островах.

На Уалане три бухты: Кокиль, Леле и Лотин. Более всего посещаются последние две, преимущественно китоловами, которых заходит около 20-ти судов в год. Леле [169] открыта восточным ветрам, а потому выход из нея, во время господства пассата, затруднителен; в этом отношении Кокиль-бэй имеет преимущество, будучи защищена с востока горами острова, но выход из нее по причине узкого прохода, как мы это изведали собственным опытом, сопряжен тоже с неудобствами. По этим причинам порт Лотин, или как здесь его называют South Harbour, начинает преимущественно посещаться судами, так как расположение гавани, имеющей доступ с юга, делает бухту удобною как для входа, так и выхода.

Климат очень влажный, дожди части, менее всего им подвержены ноябрь, декабрь и январь, когда ветры случается дуют от S и W. На острове можно достать живность, свиней, таро, бананов, ананасов, кокосовых орехов и проч. Табак, глиняные трубки и водка, которые с такою жадностью принимались на Соломоновых островах, здесь не идут на промен; больше всего спрос распространен на ситец, которого мы не имели, почему приходилось платить деньгами: за свинину по 5-ти сентов за фунт, за курицу по 1/4 доллара, за рыбу, таро, хлебный плод и фрукты по уговору. Надо сказать, что при уплате денег приходится покупщику более руководствоваться своею совестью, чем спросом продавца, потому что всякая монета, начиная с шиллинга, может сойти за доллар, так как туземцы кажется только и знают слово «доллар», но не имеют понятия о стоимости этой денежной единицы.

Некоторые из диких, однакож, курят табак; выкурив трубку, они закладывают ее в дыру уха, а потом заворачивают его, чтоб трубка не выпадала. При отсутствии карманов такое хранение курительного снаряда довольно удобно и, кажется, в глазах жителей служит еще украшением. Рыбу, в особенности угрей, можно достать в изобилии и дешево; но рыба вообще не вкусна, имея твердое мясо, а угри скоро портятся. Я уже выше упоминал, что почти все жители носят рубашки, что лучше всего показывает, что они имеют частые сношения с европейцами, которым променивают живность, зелень, фрукты, кокосовое масло и черепаховую кость; для собирания последних двух продуктов на острове поселилось двое белых, но по недостатку денег и трудности, при малом населении, достать рабочие руки, они бросили это занятие и теперь живут в полном бездействии, дожидаясь вероятно прихода судна, чтоб оставить остров.

Хижины диких отличаются по наружности от виденных [170] мною на других диких островах высокой, вогнутой крышей; вероятно такое устройство дается для легчайшего стока воды; стропила, соединительные балки, раскосины и другие деревья не кладутся на замок, а довольно искусно связываются многими шлагами тонкой веревки из кокосовой шелухи; стены состоят из вертикальных тонких жердей, поперек которых наложены небольшие дощечки, похожия на нашу дрань; эти дощечки привязаны тоже шнуром.

У богатых двор снаружи хижины устлан грубыми, тростниковыми циновками, а внутренность хижин тоже циновками, но только более тонкой работы.

Посередине обыкновенно помещается очаг. Часто хижины делятся перегородками на отделения; утвари видно мало; почти в каждом доме стоят два, три наклонных желоба с подставленными сосудами; на эти желоба кладется растертый кокосовый орех и масло постепенно стекает вниз. Так как при этом нет выжимания, то понятно, что очень много материала тратится непроизводительно. Почти все жители обзавелись жестяными, небольшими лампочками или ночниками; кокосовое масло горит превосходно и суда всегда могут рассчитывать получить его в небольшом количестве.

Женщин мы большею частью заставали за небольшими станками, за которыми они ткут пояса. Нитки берутся из бананника, они их окрашивают в разные цвета; желтая краска добывается из аррорута. Такие пояса ткутся очень медленно, одна женщина тратит иногда три недели на работу пояса, и между тем многие из нас покупали их по шиллингу за штуку. Очевидно здесь «время не деньги».

Пища островитян преимущественно растительная, ее составляют хлебный плод, таро, бананы, кокосы.

В праздники прибавляется свинья, курица или рыба. Свиней и собак очень много. Эти животные живут здесь, кажется, в полном согласии, я видел суку, кормившую очень покойно поросят. Прежде собак откармливали и ели, этот обычай сохранился еще до сих пор на некоторых островах Океании, но здесь он вероятно выведен миссионерами. На острове много голубей и диких кур, которых можно настрелять какое угодно количество.

Мужчины татуируются, проводя черные черты вдоль ног на подобие узких лампасов; у многих я видел разные знаки, часто надписи на руках; очевидно это заимствовано от матросов с китоловных судов. По словам жителей, на острове [171] можно с успехом разводить хлопок, сахарный тростник, табак и проч. Очень может быть, что впоследствии, когда колонизация достигнет Каролинских островов, то Уалан, как передовой из них, обладающий хорошими гаванями, сделается цветущим и богатым, но следует опасаться, чтобы при существующей смертности все население острова не перемерло. На острове много вампиров, сильно вредящих хлебному дереву, есть несколько рогатого скота и коз. Население преимущественно группируется около восточного и южного берега. Лодки, употребляемые туземцами, такие же, как на Соломоновых островах, разница заключается только в размерах. По приказанию капитана здесь произведены были наблюдения над приливом, высота коего найдена от 4-х до 6-ти фут.

Я записывал для себя слова наречия, которым говорят на Уалане, со слов королевы, а потом проверил при помощи местного учителя Ликэикса; но это может интересовать одних лингвистов.
Нажмите, чтобы раскрыть...

Ондатр · 1 дек 2020

Вышеславцев. Сингапур.

Два дня шли по Малайскому морю, частью на парах, частью под парусами. 14 июля, проливом Pиo, вошли в Сингапурский пролив и вечером бросили якорь на сингапурском рейде. Сингапур, как индейский маг, в ризе из золота и света, встретил нас, утопая в огне заходящего солнца. Последний день был днем прогулки, а не плавания. Пролив Pиo очень узок; в иных местах, до обоих его берегов, было не больше мили. Сотни островов украшают справа и слева дорогу; едешь точно по аллее парка. А растительность, кажется, хочет доказать свое неистощимое разнообразие; и что за воздушная перспектива, что за волшебная панорама! К вечеру показались суда, стоявшие близ Сингапура. Солнце садилось за городом в блеске и зареве, горя ярким золотом, щедро бросая его на холмы и зелень, на море и острова. На горящем фоне неба рисовались легкие очерки холмов, увенчанных пальмами; вдали из-за леса клубами вырывался дым; огоньки начинали показываться между зеленью и на рейде. Солнце садилось; горячей отблеск его уменьшался и холодел; луна выплывала с противоположной стороны, полная, горящая, теплая, серебря легкие массы облаков причудливых форм. Зажглись звезды, затеплился Южный Крест, (спутник наш уже более полугода) своим мирным сиянием, словно лампада перед Мадонною. Мы идем; машина однообразно и мерно постукивает; лес мачт все ближе и ближе; вот уже одно судно за нами, вот их около десяти, которое с боку, которое перед носом; с бака раздается голос капитана: «Самый малый ход!» наконец команда: «Из бухты вон! отдай якорь!» Цепь с тяжелым двузубцем, с громом, покатилась, и что-то тяжелое шлепнулось: так и чувствуется, вместе с звуком, сила падения. [168]

Итак, после пятидесяти дней моря мирная пристань, и где пристань!.. Ни законопаченных люков, ни сырости, ни мокроты, ни солонины; роскошная природа и изобилие, новые нравы, новые люди, Восток с сказочною обстановкой и естественным неистощимым богатством.

Несколько длинных остроконечных лодок окружили наш клиппер; к нам полезли бронзового цвета люди, кто в чалме, кто в красной шали, кто в балахоне; предлагали разные услуги и свои рекомендации или аттестаты. Мы выбрали себе мусульманина Саломона, «более честного из всех», как сказано было в данных ему русских и французских свидетельствах. У Саломона было очень красивое лицо; с такими лицами всегда рисуют шахов или пашей, когда их изображают полулежащими на диване в сообществе гурии и с кальяном в зубах. На его крутом лбе красовалась большая белая чалма; нос острый с довольно заметною горбиной, глаза ястреба и рот полуоткрытый, окруженный черною, клинообразною бородой и усами; десны и зубы были выкрашены красною краской. Ему было заказано на завтра все, что только можно достать в Сингапуре по части съестного, свежего мяса, масла, зелени, ананасов, мангустанов и проч. Другому Индусу, через плечо которого была перекинута живописными складками красная шаль, поручили мы свое белье. В рекомендации его было сказано: «он меньше плут, чем другие».

Долго любовались мы чудною тропическою ночью. Больше ста судов (почти все трехмачтовые) были на рейде; каждые полчаса поднимался трезвон склянок; между судами сновали шлюпки; на одной перекликались тихою мелодическою песнью два голоса; один густой тенор начинал мотив, другой, словно эхо, тоненький, высокой сопрано, оканчивал отрывисто музыкальный стих, точно ветер ударял по серебряным струнам лютни, и равномерный всплеск весел вторил этой оригинальной песне. С берега блестели огни, с неба луна и звезды лили свой успокаивающий свет на готовый отдохнуть мир; все было так торжественно-хорошо, так упоительно-прекрасно, что, право, ничего не оставалось больше желать! Но человек так уже устроен, что счастье его не полно, если он не разделяет его с кем-нибудь близким... А где они, близкие?.. И чувство счастья сменяется грустью... [169]

С моря, вблизи, вид Сингапура не представляет ничего особенного. Несколько холмов, зелень на их вершинах, пальмы и какие-то кустовидные деревья; белеющие дома между зеленью; отлогие берега и множество судов, шлюпок, проа, джонок, снующих по всем направлениям с Китайцами я Индусами. Суда были большею частью английские и американские; они внушали к себе невольное уважение громадностью размеров, вместительностью трюмов и легкою, красивою формой очертаний; редко виделся крутобокий, короткий голландец, старинной постройки. Итак вот они, настоящие владетели здешних морей, в чьих руках находится огромная торговля крайнего Востока, с его миллионами и громадными предприятиями!

Здешний рейд порто-франко. Часто приходят сюда корсары и запасаются всем, что им нужно. Зато Англичане не щадят их при встрече в открытом море.

Удивительно быстрое развитие Сингапура. Англии нужен был коммерческий пункт, там, где Голландия и Испания почти исключительно владели коммуникациями, и хоть и плохо, но все-таки почти одни пользовались сокровищами края. А едва ли найдется в мире более счастливый уголок земли, как эти острова, прорезанные бесчисленными проливами и омываемые несколькими морями, — Малайским, Яванским и Китайским. Острова эти изобилуют всем, что только может произвести природа прекрасного и поражающего чувства. Земля из недр своих дает драгоценные камни и золото, море прибивает к берегам драгоценную амбру; из трещин дерева вытекает камфора и росной ладон; летучие ароматические масла пронизывают кору многих растений; многие плоды и цветы дают те пряности, за которые велись кровопролитные войны, и которыми обогатилась некогда Голландия. Здесь больше пятидесяти видов вкуснейших плодов, между которыми первый из всех, мангустан, может, кажется, удовлетворить самый избалованный вкус. Здесь родина бесчисленного множества великолепных цветов. Леса наполнены лучшими строевыми деревьями необыкновенных размеров, как например, знаменитое тесковое дерево, и многими видами пальм, поднимающих высоко свои стройные колонны, осененные вечно-зелеными, перистыми верхушками. Даже остатки жизни, раковины, блестят здесь чудными красками [170] и дают знаменитый на всем Востоке жемчуг сооло. Рыбы, бабочки, птицы, соперничают между собою красотой форм и блеском одежды. Из птиц, облитая разноцветным золотом и пурпуром утренней зари — райская птица не даром носит это название.

В этой-то стране нужно было основаться Англичанам. К тому же, здесь перепутье между Китаем и Индией. Голландское влияние было сильно; Ява, в 1816 г., окончательно осталась за Голландцами. Этого никак не мог переварить сэр Стамфорд Рафльс, горячий патриот и ревностный преследователь целей своего предприимчивого отечества. Назначенный губернатором в Бенкулен, на восточном берегу Суматры, он всячески старался поправить дела и вознаградить хоть чем-нибудь такую важную утрату, как остров Ява. После многих поисков и соображений, он обратил свое внимание на маленький островок Сингапур, необитаемый и дикий; но этот островок находится у устьев трех проливов, Pиo, Дрион и Малакка. В начале 1819 г. джохорский раджа, голландский данник, уступил Англичанам этот, по-видимому, незначительный клочок земли, на который еще никто из Европейцев не обращал внимания, и здесь-то Рафльс основал город, сделавшийся в скором времени соперником Батавии и Маниллы. Между всеми портами отдаленного Востока он занял самое выгодное положение. Через Зондский пролив идут мимо его европейские суда в Китай и Японию, Малаккский пролив — большая дорога из Калькутты в Кантон; из Сингапура Англия свободно наблюдает за двумя морями которыми владеет. Сингапур сосед Явы и Борнео; он открыл новый рынок для сбыта произведений Малайского архипелага и привлек к себе все, что еще не попало под опеку Голландии и Испании. Самому Рафльсу, перед смертью, удалось увидеть блестящие результаты своего дела: в 1827 г. обороты коммерческих предприятий Сингапура уже достигали до такой цифры, что ни один экономист не осмелился бы предположить в своем воображении подобный результат. Значение Сингапура прогрессивно увеличивалось до того дня, когда китайская война открыла английским кораблям доступ пяти портов по берегу Небесной Империи. Цифра операций здешнего торга достигла тогда 150 миллионов франков. С тех пор развитие Сингапура остановилось, если не пошло назад, тем более что торговля чаем сосредоточилась в китайских [171] портах. Сингапур однако никогда не перестанет быть рынком для различных азиатских племен, которые, при посредстве английских негоциантов, будут являться, для размена своих произведений на здешний рейд, открытый всем флагам и нациям; Целебес шлет воск, Борнео — антимонию и золото, Сулуйское море —свой перламутр и черепаху, а Англия привозит достаточное количество своих изделий для того, чтобы нагрузить суда, на их обратное плавание, здешними продуктами. Сингапур, по народонаселению, не английский город: в нем едва 400 человек Европейцев на 60.000 народонаселения; он и не китайский город, хотя Китайцев в нем больше всего; он какое-то убежище и притон для всех торгующих; в развитии и распространении своем он следовал примеру древнего Рима и Соединенных Штатов. Free trade, свобода торговли, его высший закон, перед которым другие государственные учреждения кажутся излишеством.

Прежде, на здешнем рейде, бывало много китайских джонок; теперь стояло их не больше трех, и те, казалось, стояли без всякого дела, смотря в разные стороны драконами, украшающими их мачты. За то мелкие китайские лодки, с разрезною кормой, так и кишат в заливе и на небольшой речке Сингапуре, протекающей среди города и отделяющей китайский квартал от европейского; лодкой управляет один человек, стоя и гребя правою рукой левым веслом, а левою — правым. Реки почти не видно за множеством этих лодок; большая часть их крыты тростниковою крышей и служат постоянным жилищем для хозяев; на каждой найдете, как в наших столичных садках, котелок, подогреваемый здесь на углях, шкаф с домашними божками и весь подручный скарб несложного хозяйства. Эта флотилия, выказывающаяся целым лесом мачт и реев, на которых болтаются всевозможные паруса, белые, холстинные (или бумажные), кожаные, тростниковые, имеет вид целого городка, живописного, пестрого и очень занимательного картинами оригинальных групп и разными сценами. Тут, на палубе, почти голые, воскового цвета, лимфатические Китайцы, уселись на корточках около котла с вареным рисом и работают проворно двумя палочками вместо ножей, ложек и вилок; на другой увидите толстого Китайца, важно и с великим достоинством совершающего свой туалет; другой [172] худой и тощий, с выражением лица наших горничных, расчесывает ему косу. Так один из сынов Небесной Империи совершает какую-то некрасивую операцию в ухе, наконец, можно досмотреться до таких натуральных сцен, о которых нельзя и рассказывать; жаль только, что нет возможности долго любоваться картинами этого китайского Rialto: спертый удушливый запах кокосового и кунжутного масла, которыми, кажется, пропитаны, стены домов, и разные другие запахи гонят отсюда непривычного Европейца. Между китайскими лодками, которые сейчас узнаешь по разрезной корме и по усеченному носу с нарисованным глазом, стоят и снуют продолговатые, остроносые индейские лодочки, построенные удивительно грациозно и как-то отчетливо; три-четыре полунагие Индуса, бронзовые формы которых так и блестят на солнце, кажется, играют своими короткими лопатообразными веслами; узкая, легкая их лодка, на середине прикрытая легкою тростниковою крышей, так и скользит и вьется, будто змейка, по тихой глади вод всегда спокойного рейда. Увидите там еще большие, раскрашенные боты, с завернутым улиткообразным носом и с огромным парусом; эти боты перевозят на суда товары; чернорабочие на них — Индусы, а распорядители — Китайцы. Наконец, точно мухи, зарябят по воде маленькие, микроскопические лодочки, которые меньше и уже наших тузов и душегубок; на них и одному едва можно поместиться, и часто несколько малайских мальчишек с криком перегоняют на них друг друга. Разве только корзинку с ананасами поднимет такая лодка. Ананасы здесь превосходны, и вообще здесь царство плодов, особенно ананасов; они растут в диком состоянии; есть целые острова, заросшие ананасами и кокосами: за один пенни вам дадут такой ананас, какого нельзя найти в Петербурге ни за какие деньги.

Почти весь первый день мы просидели на клиппере, по случаю бывшего у нас домашнего праздника. Вдоволь насмотрелись на лодки и суда Китайцев и Индусов, поминутно пристававших к нам. Красные и пестрые драпировки торговцев красовались среди целых гор бананов и ананасов, которыми завалены были их лодки. Китайцы были большею частью голые, с небольшими юбочками, или в белых блузах и широких шароварах, волнующихся в таких [173] обширных складках, что с непривычки не различишь их от юбки. На головах их тростниковые остроконечные шляпы, очень разнообразных фасонов, — одни маленькие, другие огромные и развесистые, точно крыша с небольшого китайского павильона. Иная лодка была нагружена всевозможными раковинами и кораллами, которыми так богата здешняя сторона; другая везла безделки, вырезанные из слоновой кости и перламутра, шелковые платки, куски материи и, наконец, все те предметы, которые известны под именем chinoiseries. Работа некоторых вещей так отчетлива, что, казалось, нет пены, которая бы определила этот удивительный труд, а между тем за несколько долларов вы покупаете вещь, на которую потрачено Бог знает сколько времени и труда. У Китайцев труд, кажется, ничего не стоит. Огромная конкуренция и всеобщая бедность сбивают у них цену на изделия. Особенно хороши мозаичные ящички из перламутра, слоновой кости и серебра. Привозили нам и разных птиц, блестящих разноцветными перьями и хвостами. Сингапур богат попугаями, которых здесь несколько пород: белый, (какаду) зеленые и розовые, (лорис); последние самые дорогие: они большие музыканты, запоминают наизусть целые музыкальные пьесы, и поют их с отчетливостью оперного певца. Не знаю, водится ли здесь яванская беа, которая больше всех птиц способна перенимать людскую речь и музыкальный мотив: иногда довольно ей услышать что-нибудь один раз, чтобы суметь передразнить. Эта птичка удивительно нервозна; она страдает при малейшем негармоническом звуке, а стук и шум ее страшно пугают. К сожалению, кроме воздуха своей родной стороны, она другого не выносит. Привозили к нам множество драгоценных камней, аметистов, рубинов, бамбуковые трости, тростниковые рогожки, на которых только и можно спать в здешнюю жару. Все эти гости, бронзовые и коричневые, кажется, заманивали нас на берег, привозя с собою образчики всевозможных сокровищ и богатств здешнего края. Утром, некоторые из офицеров корвета были на берегу, и отрывочные рассказы их о китайском городе, о саисах, бегущих около экипажей, о новых деревьях, будто бы растущих на каждом шагу, раздражали наше любопытство. За обедом несколько золотых ананасов, среди группы мангустанов и бананов, [174] красовались на нашем столе. В четыре часа мы съехали с клиппера к берегу.

Налево от пристани впадает в залив та речка, запруженная лодками и барками, о которой я уже говорил. На ее набережной видны строения в роде нашего гостиного двора, со множеством лавок и сильным народным движением. Мы вышли на обширную эспланаду, на углу которой распространяли свою широкую и прохладную тень несколько роскошных, развесистых деревьев, тихо шелестя своею блестящею, свежею зеленью. В тени их, на траве, живописно раскинулось несколько групп, наслаждавшихся прохладой и отдохновением. Дневной жар уже несколько спал, можно было дышать свободно и даже ходить. Близ этих деревьев возвышался обелиск, теперь реставрируемый, весь закрытый тростниковыми рогожками: это памятник сэру Стамфорду Рафльсу, — единственная историческая вещь, напоминающая в городе о прошедшем. На эспланаду выходит европейский квартал с своими чистыми белыми домами, утонувшими в зелени: точно голуби, скрывающиеся в тени ветвей. Здесь все старание при постройке домов направлено на то, чтобы защищаться от вертикальных лучей экваториального солнца; нигде не увидите ни запертых дверей, ни стеклянных окон; везде деревянные жалюзи, сквозь которые дует постоянно, хоть и раскаленный, но все-таки сквозной ветер; навесы, крытые веранды, не допускают солнечных лучей забраться внутрь комфортабельного покоя, как бастионы и редуты не пускают сильного врага. Целый день все молчат; спущенные жалюзи — точно опущенные веки спящего; но к вечеру оживают эти заколдованные, молчаливые жилища. Несколько охлажденный воздух врывается широким, благоухающим потоком в раскрытые большие окна, сквозь которые видна с улицы вся внутренность дома; население просыпается и принимается за работу. Из иного уголка вылетает гармонический звук фортепиано, как будто бы он обрадовался прохладе и свободе; на улицах показываются экипажи, не досчатые кареты саисов (извозчиков), которые жарятся целый день на перекрестках, а красивые открытые ландо, с чалмоносными грумами на запятках, с бледнолицыми, страдающими печенью Англичанками внутри, раскинувшимися в поэтических неглиже, в легких щегольских костюмах, [175] обхватывающих, как будто облаком, своими газами и тюлями их легкое тело. Они проедутся раза два по эспланаде, и возвращаются домой подкреплять ростбифом и элем силы, ослабленные дневным жаром. Близ памятника Рафльса нас окружила целая толпа саисов. Их экипажи, сколоченные из досок, впрочем очень легки и красивы; форма их — карета без рессор; со всех сторон жалюзи, которые можно опускать и приподнимать по воле. Кареты запряжены в одну лошадь, лошадки очень малы ростом, но красивы и сильны, и напоминают шотландских пони; их привозят с Борнео. Козел у карет нет, а есть какая-то дощечка спереди, на которую иногда садится легконогий кучер (Саисы все без исключения Индусы); большею же частью он бежит мерным шагом около экипажа, держа лошадь под уздцы. Упряжь — английские шоры; только Индус непременно прибавит чего-нибудь своего: или навесит на лоб лошади медную звезду, или раковину на шею, в роде талисмана. Цена саису с экипажем доллар в день; впрочем берут и больше, особенно с туристов. На каждом свой костюм, и костюмы эти разнообразятся фантазией и средствами каждого. Иной совсем голый, с небольшою тряпичкой из стыдливости; другой одет очень чисто и прилично, в белой чалме из легкой материи и белом кафтане, или с такою же материей у пояса, или через плечо. Почти у всех кусок ткани висит вместо юбки; в конец перевязи, завязав его узлом, они кладут деньги. По вертикальному разрезу на лбу узнаешь чистого Индуса; по маленьким кружкам, белым, желтым и красным, наклеенным между бровей, можно узнать религиозную секту, если кто умеет различать эти секты. Лица их удивительно подвижны и выразительны. Некоторые так красивы, что, забывая темный, пепельный цвет их, долго засматриваешься на их оживленные черты. Это сангвинико-холерическое племя — совершенный контраст с лимфатическими, одутловатыми Китайцами. Индус — темно-бронзового цвета, который иногда переходит почти в черный; нежные части кожи подернуты будто пеплом; глаза его блещут молниею, волосы вьются тяжелыми массивными кудрями, поэтически оттеняющими костлявую голову; зубы, блеском не уступающие глазам; крепкие, [176] как кость, мускулы и тонкая кожа, обтянувшая их без складочки, без излишества, выказывает малейшую жилку и всякий выступающий наружу внутренний орган. Кажется, он весь вычеканен из крепкого металла; даже солнце на нем блестит металлическим блеском. Индус никогда не станет неграциозно; каждое его движение, каждая поза —картина; с таким вкусом, с таким кокетством перебросить он красный платок через плечо, что не знаешь для чего ему этот платок, — для защиты ли от солнца, или для щегольства.

Но к сожалению, их умственные способности слабы. Это ли потомки творцов Магабгараты и Саконталы? их ли предки слушали Торжество светлой мысли?

Их хватает на жонглерство, на греблю веслами, на беганье и беганье около лошадей и экипажа. Не таковы их соседи, одутловатые Китайцы. В них столько же поэтического чувства, сколько его, например, в петербургском франте. Bсе они одеты одинаково; самые бедные, кроме коротенькой юбочки, ничего не носят; более достаточные и самые богатые ходят в белых блузах и широких синих, черных или коричневых шароварах; головы бриты, — только на затылке длинная коса, чаще всего подвязная. Цвет тела их грязно-желтый, будто восковой; такой цвет часто бывает у засидевшихся в девках престарелых невест, цвет, напоминающий о ненормальном состоянии физиологических отправлений. Кожа дряблая, изобилующая подкожною клетчаткой: толстые Китайцы напоминают откормленных свиней, даже и загривки вырастают на их широких затылках. Глаза черные, светящиеся ровным, умным блеском; часто в них видишь выражение тонкой иронии и плутовства; они иногда узки и внешними углами подняты кверху, иногда же совершенно овальны, миндалевидны; в губах часто приятное выражение; лишенные резких очертаний, они заключают в себе что-то мягкое и неопределенное. Часто попадаются лица, изуродованные оспой. Разнообразие физиономий Китайцев замечается не в резкостях, как у Индусов, но в бесконечно маленьких оттенках, обозначающихся иногда едва заметною линией, едва заметною чертой; поэтому в массе они все кажутся на одно лицо. Однообразие костюмов еще более их обесцвечивает, но всмотритесь в эти лица, — вы найдете и тут весьма разнообразные типы. [177]

В практическом отношении Китаец неизмеримо выше Индуса. Китаец, по своему, дипломат; он спокойно достигает своей цели, хотя бы цель эта была выточить из слоновой кости самую тонкую и миниатюрную вещицу. Все ремесла в Сингапуре, портняжное и сапожное, золотое мастерство и ювелирство, наконец торговля оптом и всякое ведение дел — все это в руках Китайцев. Они же копаются в садах и возделывают поля.

Но мы еще не дошли до китайского квартала; еще арековые пальмы, хлебные деревья, бананы и тысячи экваториальных цветов и кустарников, обхватывающих своею тенью европейские жилища, склоняются над нами, выступая из-за каменных оград и решеток.

Прямо перед нами был зеленый храм; на нем группами темнела масса деревьев, сквозь которую выглядывал губернаторский дворец и высокий флагшток, служащий маяком для входящих на рейд судов. Мы повернули налево и прошли реку по мосту; за ним начинался китайский город с длинными, бесконечными караван-сараями, со множеством лавок, кумярен, мастерских и всевозможных темных и светлых уголков, где кишели Китайцы, как пчелы в улье. Тут несколько мальчишек сидят с иголками вокруг стола; там столяры распиливают пахучее дерево; здесь точильщик, в позе теньеровского точильщика, приставил к нехитрому станку брусок, и вставленное железо, шумя и визжа, выбрасывает каскадом стружки и опилки. Над лавками черные китайские буквы на красных вывесках, будто кабалистические надписи; бумажные фонари, склеенные из разноцветных лоскутов и пузыря, висят по перекладинам, под длинным черепичным навесом. В цирюльнях бреют головы, заплетают косы и чистят уши. Кумиры блестят фольгою, золотою бумагой и красною краской; в глубокой нише заседает какой-нибудь святой, с физиономией слишком известною, и около него арабесками взвиваются китайские надписи и буквы; тут же, в ящике с землей, натыканы тоненькие свечи, и слабый свет их едва мерцает мелкими искрами. На самой улице, у столбов, целое население полунагих фигур с лотками и корзинами; это продавцы, не имеющие лавок. Чего нет у них на лотках! Какие-то кушанья, в роде желе, какая-то подозрительная жидкость в маленьких чашечках, и нарезанные улиткообразно ананасы, [178] всякая зелень и мелочь. Все это население, вероятно самое бедное в Сингапуре, сидело, лежало на улице, предоставляя солнцу жечь, сколько ему угодно, желтые, маслянистые их спины. Кроме обыкновенного аромата, присущего тесно населенным частям городов, крепкий запах пахучих деревьев и растительных масел так и бил в нос. Иногда здания перерывались, и перед нами была зеленая поляна, за которою виднелся холм, увенчанный богатою растительностью, и по сочной траве луга паслись здешние маленькие, но сухие и крепкие быки, с мясистым наростом на спине. Двухколесные телеги, запряженные парою таких быков, часто попадались на улице. По дороге, мы зашли в небольшой китайский храм; на его крыше все четыре угла были выгнуты кверху; по ней вились драконы и другие фарфоровые арабески, и все было так, как рисуют китайские храмы, киоски и проч. Через крытый двор, на котором был колодец и небольшая часовня с идолами, вошли мы внутрь здания. Тоже часовня, только ниша была шире; святые сидели в ней глубже; пестрота сусального золота, фольги и красок так и рябила в глазах. На столе были искусственные цветы, свечи и два куска дерева для добывания огня. Справа и слева в поставцах стояли хоругви, длинные шесты, выкрашенные красною краской с вызолоченною кистью руки на верхнем конце; на иных были другие изображения. В боковой часовне была целая коллекция небольших дощечек, с надписями, с именами и эпитафиями умерших. Китаец, чинивший до нашего прихода какую-то статью своего туалета, бросил работу и очень обязательно показывал нам все подробности своей церковной утвари. Гораздо интереснее этого храма была индусская пагода, стоявшая на конце улицы и скрывавшаяся в таинственной роще ореховых пальм, откуда она смотрела легкою и грациозною башенкой. На обширном дворе, обнесенном высокою каменною оградой, нас встретили с поклонами несколько Индусов. Среди двора было довольно большое здание; широкая крыша его поддерживалась четырьмя рядами массивных белых колонн; в их просветы виднелась пальмовая роща и небольшой зеленый луг, на котором паслись привязанные к дереву два теленка и козленок, приготовленные для жертвы. Жертвенник, сложенный из белого камня, возвышался здесь же в соседстве огромного колодца. Чувство природы больше развито у Индуса; для построения храма он выбирает место, достойное его; грациозный ствол пальмы, [179] увенчанный блестящею короной, тихий шелест ее листьев, трепещущая тень от нее, ярко голубое небо, — все это действует на его душу, восходящую до тихого религиозного настроения. Китайцу все равно, где бы ни был его храм, только чтобы барабан был побольше, а то пожалуй Будда не услышит, особенно если развлечен чем-нибудь. На дворе, на растянутом по траве полотне, индусский живописец раз-рисовывал различные красивые фигуры, вероятно, предназначенные для какой-нибудь религиозной церемонии. Тут же стояли церемониальные колесницы, какие-то уродливые машины на тяжелых колесах. В другом крытом здании несколько заштатных идолов, обломанные и с вылинявшею краской, спокойно доживали свой век. Через крытый двор дошли мы, наконец, до самого храма, украшенного круглым белым куполом, форма которого близко подходила к той, что у нас слывет под именем византийской. Зала внутри вся уставлена была идолами; по середине было углубление, в темноте которого, на тронах, блистая золотом и каменьями, заседали главные божества. Туда нас не пустили и заставили в зале снять башмаки и шляпы. Идолы были один уродливее другого. Один сидит с восьмью руками и с зараждающимся ребенком у утробы; другой, с красною физиономией и блестящими глазами, ведет беседу с каким-то карлом, держащим в руках книгу. Что-то такое стояло под чахлом. Индусы с гордостью подняли чахол, и мы не могли не удивиться, увидев нового тельца, выкрашенного белою краской с золотыми разводами на спине и боках. Индусы дали нам несколько цветов, вместо лотоса, которые сами приложили сначала к глазам.

За индусскою пагодой черепичные крыши строений сменились тростниковыми; чаще стала попадаться, зелень; все принимало более деревенский вид. Слева, на высоком холме, разросся тенистый сад с мускатными деревьями, мантустанами и арековыми пальмами; это была дача одного Англичанина. Дня через два после, мы были у него, и он очень любезно водил нас по своему саду, показывал различные деревья и плоды, нарвал нам по букету цветов (и каких цветов!); наконец, тропинкой, осененною листьями бамбука и банана, привел на самую возвышенную точку ландшафта. Оттуда был превосходный вид на Сингапур. На прекрасной английской литографии вид этот схвачен верно. [180]

Весь город расположился на нескольких холмах. Массы черепичных крыш китайского и малайского кварталов прятались в углублениях и толпились к морю; за то все значительные строения старались принять более веселый и праздничный вид. Так, на одном холме, виднелось белое здание с красивым портиком и красовалось несколько развесистых деревьев; на другом холме, пальмовая роща и плантация мускатных деревьев едва выказывала сквозь свою чащу белеющие строения. Рейд, окаймленный вдали лежащими островами, пестрел и рябил в глазах сотнею кораблей. Из близлежащих зданий всего больше отличались замысловатая крыша большого китайского храма и грациозная башенка индусской пагоды. Домик Англичанина, выглядывающий углом черепичной крыши из темной густой зелени, спускающейся к низу холма величественными пальмами, очень счастливо занимал первый план картины. Во всем ландшафте ничего не было кричащего, бросающегося в глаза; всмотревшись в подробности, в тени повсюду разбросанной растительности, в изобилие и роскошь органической жизни, разлитой с таким богатством и щедростью, долго не оторвешься от этих форм, ласкающих глаз, от гармонических переливов цветов, теней и света, яркого, великолепного.

Но возвратимся к первой нашей прогулке. Мы вышли за город, миновали китайское кладбище с памятниками, расположившимися амфитеатром по скату зеленеющего холма. Палисады из сплошного кустарника тянутся по сторонам дороги; за палисадами идет лесная чаща, и иногда, между ветвями, выказывается тростниковая крыша хижины с двумя-тремя кустами пизанга, неразлучного спутника всякого здешнего жилища. Мы своротили с дороги и пошли тропинкою, которая вела неизвестно куда, и была так узка, что едва можно было идти одному; ветки кустарников цеплялись за платье и били в лицо, за то в сплошной тени их было хорошо; солнце садилось, и прохлада от зелени проливала отраду в грудь, уставшую дышать раскаленным воздухом. Набрели мы наконец на деревеньку; между хижинами протекал ручей; на берегу несколько Индусов обливали друг друга водой; в стороне была кумирня, в которой две-три фигуры что-то ели, чем местное божество, как видно, не смущалось. Та же тропинка повела нас дальше и вывела на большую дорогу. В этот раз, с одной ее стороны, была великолепная дача с [181] рощами и цветами; с другой, на довольно возвышенном холме, красовалась казарма сипаев, откуда слышался звук трубы и где виднелись оригинальные фигуры в сипайской форме. Мы перешли зеленым лугом, посреди которого протекает ручей, на другую дорогу, чтобы вернуться в город с другого конца, и встретили несколько гуляющих. Черный статный Индус нес на руках разряженного как куколку и белого, как алебастр, ребенка. Индусы отлично ходят за детьми, и у Англичан, живущих в Индии, очень часто исполняют должность нянек. Часть города, в которую мы вошли, была не из самых чистых, хотя перед нами и красовались сначала холмы и зелень загородной местности. Ручей, сначала узенький, становился шире; на нем начали показываться лодки с постоянными их обитателями; дома почти все были на сваях; вероятно, во время дождей и разливов вся эта часть города стоит под водою; строящиеся лодки у домов еще более подтверждают это предположение. Воздух был удушлив, всякая нечистота, остатки гниющих органических веществ, заразительными миазмами отравляли атмосферу: удивительно, как могут жить люди при таких условиях! Но они живут, и в этих углах постоянно разыгрываются драмы человеческой жизни. Мы, как туристы, то есть поверхностные наблюдатели, попали на комедию: оборванный Китаец что-то стянул у другого с лотка; тот поймал вора за косу; в минуту их обступили, явился полисмен (а полисмен большею частью из туземцев, здесь на каждом шагу; он — в своем национальном костюме, только красная перевязь или нашивка отличает его от прочих смертных), и пошел разбор. Китаец вор не был за то в претензии, что его поймали, но зачем его схватили за косу, вот что крайне огорчило его.

Вечер просидели в гостинице Надежда (Esperance); она около самой эспланады. Общий стол устроен в особом решетчатом здании, напоминающем исполинскую клетку для птиц.

Над столом приводился в движение медленным качанием огромный веер, изобретение индусского комфорта. Время шло в разговорах, касавшихся, натурально, Сингапура, его обитателей, их нравов и обычаев. К нам подсел хромой, словоохотливый господин, говорящей по-немецки, с остреньким носом, заставлявшим [182] подозревать его еврейское происхождение. Одна нога его была в туфле. Здесь, в Сингапуре, маленький червячок заползает иногда под ноготь пальца, производит опухоль и воспаление, и нога болит недели три. Эта неприятность случается здесь очень часто, и против червячка нельзя принять никаких предупреждающих мер. Вот почему хромал наш собеседник. Он, между прочим, рассказывал нам о тиграх, которых очень много внутри острова, и утверждала, будто бы до четырехсот человек погибает от них в продолжении года. «В лесах, говорил он, вы встретите сотни обезьян; но не советую стрелять по ним: раненая стонет так жалобно, точно женщина, так что вы не вынесете этих раздирающих душу звуков. В тростниках много кабанов, и если вы услышите шум бегущего стада, то готовьте ружье, — это тигр гонит их. Щетинистое население инстинктивно чувствует страшного врага и без оглядки бежит вперед».

Мы думали в рассказчике видеть сингапурского Жерара; но вышло, что он говорил со слов одного охотника, живущего внутри острова и занимающегося охотой уже двадцать пятый год.

Чудная ночь! Густой аромат цветника раздражал нервы, и мы до того воспламенились рассказом о чудном острове, о его тиграх, бесчисленных пернатых обитателях, поющих и говорящих, о бабочках, кабанах и прочем, что тут же решили ехать к охотнику в гости и вместе с ним отправиться на тигров. К сожалению, это желание, как и многие другие, осталось одним желанием. Между прочим, я воспользовался разговорчивостью нашего собеседника и попросил его доставить мне несколько сингапурских типов, чтобы, по возможности, срисовать с них в альбом, на что он охотно согласился. Мы пошли гулять при свете луны, которая во всем своем экваториальном блеске светила над городом. В воздухе было тепло и приятно. Попадавшиеся экипажи мелькали фонарями. В лавках тоже горели огни; разносчики, сидевшие на улице, жгли факелы, и голые тела их эффектно освещались дрожащим пламенем горящей смолы — картина, которою увлекся бы и Рембрандт. Из некоторых окон раздавались удары в барабан и еще во что-то звенящее, по всей вероятности в таз; иногда вырывались мелодические звуки, извлекаемые смычком [183] из какой-то плоской, но широкой бандуры. Мы шли долго; освещенная часть города осталась за нами; вместо домов, начались камышовые хижины на высоких сваях; иногда струя испорченного воздуха поражала обоняние, иногда напротив букет утонченного аромата дышал на нас из-за группы деревьев, под тенью которых разрастался роскошный цветник. Мы вошли в дом, называемый tea-house, чайный дом, стоящий среди небольшого садика. Хозяйка была молодая константинопольская Еврейка, в каком-то фантастическом восточном костюме, с глупым лицом и с сверкающими нагло глазами. Пока наши пили эль, я вышел на балкон, внутренне негодуя, что из такого вертепа наслаждаюсь такою ночью. Балкон выходил в сад, в котором рощица пальм рисовалась просветами стройных стволов и грациозно нависшими ветвями. Из высокой травы и цветника слышался целый хор насекомых, жужжание, звон, мерный звук какого-то голосистого кузнечика, и все это гармонировало и с тенью пальмовой рощи, и с луной, едва видною из-за зелени, и с тишиной этой ночи, несмотря на крики, раздававшиеся из комнат, и на звуки исковерканного английского языка. Мне стало ясно, почему в религии и поэзии Востока столько одушевления сил природы. Но для меня, сына далекого севера, здешняя природа, здешняя ночь оставалась безмолвна, как неумолимая красавица, у ног которой изнывал ее несчастный обожатель. Где ты, Джульетта? восклицал я (про себя). Эта ночь придала бы страсти моей всю полноту выражения, и ты поняла бы меня. Здесь бы только раздаваться словам любви! Здесь бы увлечению благоухать тихою и мирною поэзией, как благоухает здешний цветок, роскошно распустившийся своею блестящею чашечкой и свиснувшими тяжелою головкой пестиками!..

— One bottle ale! раздалось из комнаты и напомнило мне где я; вернувшись в залу, я выпил стакан прегадкого элю.

На возвратном пути, когда мы шли улицами еврейской части города, около строящегося огромного готического храма, и когда плыли на лодке между судов и пароходов, луна и звезды сопровождали нас в тишине до нашего скучного жилища. Так окончился наш первый вечер в Сингапуре.

Вполне сознавая, как утомительно читать подробное описание проведенного дня, — прогулок, разговоров и всех тех мелочей, которые поневоле заставляют разбрасываться и [184] делают рассказ длинным, я, вследствие разных достаточных причин, опишу наш и второй день, с самого утра и до позднего вечера. Главным старанием путешественника должна быть точность. Съехал я на берег один. Было рано, и жар еще не успел накалять ни стен, ни воздуха, ни земли. Я отправился прямо, без цели, куда глаза глядят; обогнул холм, на котором красуется губернаторский дворец, и все шел по дороге, то в постоянной тени от густо-разросшихся по сторонам кустарников и деревьев, то между клумбами цветников и бархатных газонов; так дошел я до протестантского кладбища, окруженного каменною стеной, лесом пальм и других широко н высоко распространившихся деревьев. Надгробные памятники скрывались в цветах, и все кладбище казалось такою мирною юдолью, в своем поэтическом затишье, что хотелось бы здесь заснуть, — однако не холодным сном могилы. Несколько Индусов, закованных в цепях, что-то работали; старик Китаец, вероятно сторож, в очках, копался в своей конуре, заваленной разным хламом.

Вернувшись в город, я шел вдоль канала, впадающего в залив с противоположной стороны пристани, у самого края эспланады. Через канал переброшено было несколько мостиков. К берегам сходила зелень садов, окружающая чистенькие домики Европейцев, обнесенные решетками. У последнего мостика возвышалась величественная индусская смоковница (Ficus religiosa), краса индийской растительности, освященная мифом Будды; под ветвями ее Будда погружался в блаженство потухaни я (nirwana). Широкий ствол дерева казался свитым из тысячи тонких стволов; с бесчисленных, широко-раскинувшихся ветвей, миллионы корнеобразных побегов стремились вниз, срастаясь в клубки, и странными, но живописными фестонами висели с дерева; другие, дойдя до земли, пускают в нее свои отростки, укрепляются и всасывают в себя новую силу и жизненность; в свою очередь, они получают крепость ствола и разрастаются роскошным деревом, посылая с ветвей своих такие же новые отпрыски, и нет конца этой силе растительности. Под тенью дерева была целая лавочка; несколько пестрых фигур постоянно сидит на его ветвистых корнях, пользуясь прохладою натуральной сени.

Становилось жарко. Попадавшиеся на встречу Китайцы [185] вооружались громадными зонтиками и веерами. Я спешил в гостиницу спрятаться от солнца и начать свои этюды с натуры.

Вчерашний говорун не обманул меня; он достал мне по экземпляру из разнохарактерной толпы сингапурского народонаселения.

Первое лицо был чистый Индус. Это можно было видеть по разрезу, проведенному вертикально от переносицы до вершины лба; этот разрез делается при рождении и затирается китайскими чернилами. Индус был красивый юноша, с прядью густых черных волос, на которые наброшен был очень легко и грациозно красный платок; в ушах, кроме серег, блестели еще какие-то украшения; на плече и около талии большой платок, в легких и красивых складках. Он никак не мог стать свободно, непринужденно. Не знай он, что его рисуют, как бы легко разместил он свои руки, как бы оперся на одну ногу, какой бы изгиб дал он своей спине и шее! Но он стоял как пойманный; руки повисли как плети, вероятно, в первый раз в жизни, он стоял не красиво, и, кажется, чувствовал это. Но нечего делать, надо было рисовать что есть.

Второю натурой был Индус из Мадраса; на нем был легкий, белый кафтан, белая довольно большая чалма и белые же, узкие при конце, панталоны. Лицо его было не слишком темно и испорчено оспой; глаза и вообще линии лица были резки и выразительны. Он очень легко принял грациозную позу и очень серьезно выстоял пять минут.

Я сидел в первой комнате (лучше сказать клетке); двери, конечно, были, настежь; собралось несколько любопытных, в числе которых был и туземный полисмен, высокий, худой, с огромным носом и с характеристическим выражением лица. Он не соглашался, чтобы я срисовал его.

— Бог меня создал один раз, говорил он, — и если кто-нибудь создаст мое лицо в другой раз, то я непременно умру.

Я не настаивал, уважая подобное убеждение, за что полисмен взял меня под свое покровительство и решительно тащил ко мне всякого, кто ни приходил на широкий двор гостиницы. Попался продавец оружия, высокий, жилистый, с резко-очерченным ртом, с красивою драпировкой висевшего у пояса платка; в руках у него было несколько [186] кинжалов (cris) в деревянных ножнах, с змеевидными лезвиями, намазанными ядом. Под мышкой был зонтик, на бритой голове круглая цилиндрическая шапочка.

Попался разносчик журналов, черный Индус, в белой чалме и куртке, с красивым платком у пояса, с зонтиком и целою пачкой сингапурской газеты под мышкой. Он так заинтересовался рисованием, что часа два стоял здесь, и тщетно ожидали любители новостей свою опоздавшую газету.

Полисмен поймал Китайца, продавца игрушек, какого-то Парса, почтенного усача, с горбатым носом и ястребиными глазами, пришедшего в гостиницу также за каким-то делом. Едва успел я окончить последний эскиз, смотрю, полисмен тащит еще Китайца, который с коромыслом на плечах зазывался среди двора. Китаец не хотел идти, полисмен сдернул с его головы остроконечную, величиною с крышу, шляпу и принес ее в комнату. Китаец осердился, прибежал и ударил полисмена коромыслом. Сделалась история; как водится, их обступили; несколько Немцев, сидевших около меня, пришли в благородное негодование; я отчаивался, думая, что мой сеанс расстроится. Однако, все скоро уладилось: Китайцу, получившему от полисмена несколько подзатыльников, возвращена была шляпа, и он, бранясь, побрел со двора.

Между тем передо мною уже стоял прехорошенький мальчик. из Индусов. Подобная фигурка была бы очень у места возле какой-нибудь красавицы-матери. Представьте себе тоненькую грациозную куколку, обтянутую черною, но нежною кожей, с большими умносветящимися глазами, с веселою и доброю улыбкой, выказывавшею зубы ослепительной белизны. Нарядите эту куколку в восточный летний костюм, — чалма на голове, белая курточка и панталоны, дробящиеся в легких складках, — и вы составите себе приблизительное понятие об этом грациозном ребенке. Ему было деть десять.

За Индусом следовал уроженец Явы. Как хорош был Индус, с своим детским взглядом, блестевшим чем-то наивным и в высшей степени приятным, так дурен был Яванец, также мальчишка, с огромными выдавшимися вперед губами, с деснами, изъеденными бетелем, который жуют почти все жители здешнего архипелага. Взъерошенные [187] волосы вырывались клочками из-под красного платка, наброшенного на голову; в лукавых глазах было выражение волчонка, раздраженного, но чувствующего свое бессилие. Он беспрестанно смеялся, как будто не в силах был удержаться; на нем была какая-то масляная куртка и за поясом торчал крис (кинжал). В то время, как я доканчивал рисунок, слух мой был поражен странными звуками; кто-то с изумительною быстротой отбивал языком и по временам издавал звуки, напоминавшие крысиный писк. Я поднял глаза; в комнату входили две фигуры в чалмах, с какими-то тряпичками и железными прутьями в руках; за ними следовало несколько любопытных.

— Жонглеры, сказал Немец.

Я был доволен как нельзя больше; во-первых, мог видеть индейских жонглеров, во-вторых, мог срисовать их ex ipsa fonte. Они уселись на полу; старший, с выражением юродливости в лице, сел впереди и стал вынимать из тряпичек нужные для представления вещи: несколько медных чашек, какую-то нелепую куклу, кусок дерева, змею, сшитую из тряпок, и шарик. Все это размещал он, с разными ужимками, и сопровождал каждое свое движение отбиванием языком дроби с неимоверною быстротой; младший, мальчик лет пятнадцати, в красной чалме, поместился несколько сзади, приготовляясь помогать учителю, и по временам вторил его странным присказкам. Только что они расположились, я остановил их и стал рисовать. Около нас образовалась порядочная толпа; все, и срисованные, и ожидавшие очереди быть срисованными, стояли кругом в живописных позах; кто уселся на полу, кто, изогнувшись, облокотился о притолоку. Сидящие за столом Немцы, верные себе везде, по временам острили: «Lassen sie sich. Hr. Muller, auch zeichnen», скажет один из них и сам же засмеется: — «sie sind ja auch ein echter Singapurianer», добавит он в пояснение... Жонглер, вероятно, не совсем понимая, зачем его прервали, глядел из подлобья каким-то потерянным, как будто его окатили холодною водой. Голый Индус, стоявший против меня, мальчик лет двенадцати, с длинными волосами на затылке, с приятным выражением веселенького личика, казалось, был тоже очень удивлен, и с нетерпением ожидал, будет ли жонглер показывать свои штуки?

Но я кончил эскиз и, как индейский маг, одним [188] наклонением головы, снял со всех очарование. Точно спущенный с цепи, жонглер встрепенулся, начал кривляться, бормотать и юродствовать, и показал действительно удивительные штуки. На каждую из них был свой припев; не было ни одного движения не в такт; при некоторых акробатических эволюциях, он приходил в исступление: глаза бегали, сверкали каким-то зловещим блеском, движения его тела, с лихорадочною судорожностью, следили за летавшими по воздуху медными шарами, которые выделывали в своем полете разные узоры; члены тряслись; звуки носовые и гортанные вылетали из спертой груди. И вдруг эти пифические движения сменились тихими, медленными; мелодические звуки едва слышались; голова его медленно вытягивалась вперед; взгляд, как будто украдкой, тихо следил за ровным узором шаров, перелетавших из правой руки через плечо, голову и ноги, в левую; песня становилась все тише и тише, и вдруг, как будто кто укусил его, шары блестящим каскадом посыпались с громом и звоном, и каждый мускул и нерв жонглера трясением и подергиваньем отвечали этой дикой эволюции. Помощник не принимал в играх никакого участия; однако разделял, с юношеским увлечением, исступление старшего. Не стану описывать их фокусы; они изумительны, особенно если подумаешь, что у этих фокусников нет ни механических столов, ни раздвижных полов; он, голый, сидит перед вами, и вся его магия помещается в грязном мешке. Но не могу умолчать о последней штуке, замечательной в физиологическом отношении: жонглер проводит через пищеприемное горло, до самого желудка, железный тупой нож, в две с половиною четверти длины. Во время этой операции едва заметно антиперистальтическое движение: оно побеждено силою навыка и привычки.

Когда жонглеры ушли, уже новая фигура стояла передо мною. Точно наш дьячок Осип Никифорович! Длинный, худой, с длинным носом, с реденькою бородкой; волосы были зачесаны назад и кучкообразною косой пришпилены на затылке; опереди они были прикреплены полукруглым гребнем; на этой фигуре была черная куртка и длинная, до пят, юбка; то был уроженец Цейлона.

За ним следовал Малаец, настоящий сингапурский Малаец. Грязно-желтое, одутловатое лицо, с маслянистым глянцем на щеках, черные глазенки, заплывшие жиром, куртка [189] шертинговая рубашка с запонками и манишкою, у пояса пла-ток, будто фартук: — какая разница с Малайцами Доброй Надежды! Здесь они какое-то скорбутное, грязное, чернорабочее племя. Рот их оттянут вперед постоянно находящеюся на деснах жвачкою бетеля, которая коричневою мочкой часто торчит изо рта между зубов. Бетель — род перца; его сильно пряный лист, с острым вкусом, очень сходен с листом черного перца; на лист бетеля кладут кусок чунама (самая лучшая известь), величиною с боб, часть ореха с арековой пальмы, потом немного табаку и имбиря, и все это завертывают в другой лист бетеля. Эту смесь жуют несколько часов сряду, так что сильно-текущая слюна получает красный цвет, а зубы черный. Рак в щеке — самая обыкновенная болезнь между жующими эту отвратительную жвачку.

Малайцы — единственное туземное племя на здешних островах; теперь они большею частью рыбаки.

Целое утро я как будто рассматривал этнографическую коллекцию. За Малайцем шел Китаец, за Китайцем характеристическая личность Бенгальца и мальчик из племени Мангури (Mangouri). Их костюмы и лица, составляющие вместе преинтересное целое, нарочно описаны мною подробно, чтобы не возвращаться к ним больше, потому что их бесконечные видоизменения встречаете вы здесь повсюду; они-то и составляют разнохарактерную толпу сингапурского народонаселения.

Вечером были в театре. Театр Индусов — вещь очень оригинальная. Мы отыскивали его очень долго, наконец, остановились около крытого двора, в роде наших ямских дворов; под навесами стояло много карет. Пройдя двор и заплатив деньги у небольшой калитки, очутились мы на обширном дворе, в конце которого устроена балаганная сцена. Несколько больших факелов освещали своим трепещущим огнем актеров и зрителей; около балагана было несколько пальм; на земле сидели зрители, большею частью Индусы, Малайцы, Китайцы, человек пятьсот, в самых разнообразных позах. Эта ночная картина, с эффектным освещением факелов, была очень живописна. На сцене ходит какой-то старик в золотом кафтане и с седою бородой. Он пел, и ему вторили два суфлера, ходившие с книгами сзади его и принимавшие в пьесе большее участие [190] нежели актеры. За суфлерами следовали музыканты: один с небольшим барабаном, другой с тарелками. Старик скоро удалился; задняя кисейная занавесь раздвинулась, и оттуда вышли две плясуньи, тоже в золотых платьях с громадными ожерельями на шее. Лица их были под масками. Суфлеры и другие находившиеся на сцене лица пели под такт их кривляний; впереди два голые мальчика следовали за представлявшими актерами и освещали их с двух сторон. Плясуньи сначала принимали различные позы, танцуя медленно, тихо; но после, постепенно оживляясь, доходили до исступленных движений баядерок.

Вслед за плясуньями началась самая пьеса. Мы видели только часть ее. Дело было вот в чем: Жила была какая-то царица, конечно в Индии, такая красавица, что побеждала все сердца. Это бы еще не беда, но то было не хорошо, что она отбирала у одуревшего от любви царевича имения и все богатства, и после, не говоря худого слова, отсекала голову своему вздыхателю. Но я для этой индусской Тамары пробил роковой час: она сама влюбилась в одного царя, вдобавок женатого и имевшего сына. Царь не соглашается любить ее, помня пример прежних ее возлюбленных. Вся пьеса состоит в переговорах благоразумного царя с влюбленною царицей. Царь в огромной короне и в костюме раджи, с золотыми крыльями на плечах, с каменьями и ожерельем на шее, с золотою птицей в руках; царица почти в таком же костюме, только в руках, вместо птицы, держит обнаженную саблю. При обоих по два человека свиты. Они поют на один мотив длинные тирады, разбитым голосом; суфлеры оживляются, приходят в восторг; но актеры неподвижны, как статуи: ни одного движения рукою или головою. На лицах маски, а из-под блестящего костюма торчат черные ноги. Для глаз было много блеска и пестроты, но ничего для воображения. И на публику действие драмы было слабо; никто не слушал; все громко разговаривали. «Это скучная пьеса, говорил мне Индус, рассказывавший содержание пьесы, — а вот посмотрели бы вы когда играют комедию, так умереть можно со смеха.» Не знаю, комедии я не видал, а драма-опера не произвела на меня особенного впечатления, как ни кричал главный певец.

Но все-таки мы были очень довольны театром, где зрителя занимали нас больше актеров. Вам, конечно, случалось видеть на картинках эффектные ночные сцены, какой-нибудь [191] индийской церемонии, где при свете факелов мелькают сотни обнаженных фигур. Зрители театра, сидящие, полулежащие и совсем лежащие, кто в белом костюме, кто совсем без костюма, представили мне эту давно-знакомую картину в натуре. Я все время бродил между ними и пробирался вдоль стенок, около которых прятались в тени несколько женских фигур. В стороне была раскинута палатка с прохладительными напитками и фруктами, и мы купили целую связку мангустанов. Ни какой плод не может сравниться с свежим хорошим мангустаном; вы разламываете толстую кожу, и белое ароматическое мясо просит чуть не поцелуя, столько в нем нежности и красоты! Не даром мангустан называется царем плодов; это единственный плод, за которым ухаживают в Сингапуре; он растет на дереве, очень похожем на апельсин; все другие плоды вызревают круглый год, а мангустанов не бывает в продолжении двух месяцев. В Сингапуре, как я уже говорил, царство плодов: ананасы дешевле картофеля, ими откармливают свиней. Есть еще дурион, большой зеленый плод, с неприятным запахом, но когда привыкнешь к этому запаху, дурион предпочитается всем другим плодам. Мангу, boa ontang, — плод величиной со сливу, наружная кожа покрыта махровою оболочкой; ее срезают сверху и выдавливают прозрачное студенистое мясо, ароматическая сладость которого превосходна. Пампльмус, исполинский апельсин, величиной с порядочный арбуз; аромат апельсина, вкус горько-кисловатый, освежающий; он относится к обыкновенному апельсину, как гомар к речному раку. У Вемпоа в саду мы видели еще, в горшке, микроскопическое деревце-игрушку, с плодами величиной в горошинку, а цветом и вкусом точь-в-точь апельсины. Не говорю о бананах (которые впрочем здесь так хороши, что подобных мы нигде не ели), апельсинах, кокосовых орехах, танжеринах и других фруктах, на которые здесь и не смотрят.

Но пора было отдохнуть от городской жизни; уличные сцены, театр, Китайцы, — все это уже начинало утомлять; надобно было взглянуть туда, где природа на свободе развернулась во всем блеске своей красоты. Надобно было проникнуть несколько внутрь острова. Поездка к фермеру-охотнику окончательно расстроилась; мы были только в [192] загородном доме здешнего богатого купца, Китайца Вампоа, и ездили на острова, верст за 30 от Сингапура. Вампоа еще ребенком привезен из Кантона в Сингапур. Местечко Вампоа (около Кантона) носит имя его предков. Он прекрасно говорит по-английски и очень богат. Хотя некоторые и поговаривают, что всего состояния его едва ли хватит на уплату долгов, но все-таки Вампоа живет себе как раджа. У него огромный дом в городе и несколько магазинов; загородный дом в европейско-индийском вкусе; при нем большой сад и богатые плантации мускатных деревьев; наконец загородная дача в китайском вкусе, в которой живут его тринадцать жен; из них последняя еще недавно куплена и привезена из Небесной Империи. В этом доме он живет домашнею, неофициальною жизнью. Путешественников и любопытных принимает он в европейской вилле, куда и перебирается для этого заранее.

Мы выехали из города часу в первом утра. Саис бежал около сильного и проворного клепера, запряженного в наш экипаж. Скоро городские строения сменились зелеными палисадами густого, непроницаемого кустарника, за которым разрастались сады и леса. И здесь природа сохраняла свой холмообразный характер. Иногда встречалась небольшая изумрудная лужайка, на которой пестрело стадо худых коров; кое-где к начинающемуся лесу примыкала тростниковая хижина с высокою крышей и несколькими полуголыми фигурами черных Иидусов, мелькавших, то между стволами деревьев, то у входа в хижину, то под тенью листа пизанга, близ текущего по свежей траве ручья. Местами тянулся сплошной лес кокосовых пальм, с толстыми редко растущими стволами; перообразные листья их, изогнутые в различных направлениях, роскошно раскидывались, перегибались на ветвях и красиво склонялись; и между этой, будто каскадами раскинувшейся зелени, поднимался стрелой стройный ствол арековой пальмы, которую здесь зовут по праву царицей, или лучше царевной деревьев. Часто попадались плантации мускатного дерева, сахарного тростника н перца. Возделкой всего этого, конечно, занимаются Китайцы. Благодаря им, девственный лес здешних островов начинает мало помалу расчищаться, и тигр, настоящий его обитатель, шаг за шагом, отступает перед трудом человека. [193]

Каждый может взять себе клочок земли; правительство в первые два года не берет никакого оброка с возделываемого поля; и, лишь потом, в течение следующих двадцати лет, берет за пользование землею самую незначительную плату; благодаря этой мере, плантации с каждым годом увеличиваются.

Скоро мы въехали в каменные ворота китайского стиля; это было начало владений Вампоа. Дорога огибала холм и спиралью поднималась на возвышение, зеленеющее огромным тенистым садом, богатым цветами. Граница владений обсажена была ананасами; их колючая зелень заменяет наш терновник. По дороге, с обеих сторон, двумя пестреющими лентами вились клумбы цветов, — цветов Индии и Китая, роскошных, блестящих, ароматических. Чернолицый саис наш поминутно срывал их, и, набрав роскошный букет, бросал его к нам в окно кареты. Что бы дала петербургская барыня-охотница за подобный букет! Но у нас, профанов, он так и оставался в карете. Несколько китайских роз спрятал саис для себя, в фонаре; цветы у Индусов играют большую роль в религиозных обрядах, цветами дарят в храмах. Кто не слыхал о мистическом значении лотоса?... Цветы, полежавшие на алтаре, считаются чудотворными, их прикладывают к глазам, они очищают взгляд и просветляют мысль... Кажется, будто между легконогими Индусами и цветами есть какое-то сочувствие. Из всех деревьев здесь больше всего ухаживают за мускатным; когда оно еще молодо и не окрепло, над ним делают род шалаша из тростниковых циновок и, по количеству этих циновочных крыш, нарушающих своим видом живость и блеск другой зелени, можно судить о величине плантации. Среди зелени въехали мы на гору. Дом, местной архитектуры, то есть такой, при которой больше всего берутся в расчет вертикальные лучи солнца, стоял на довольно обширном сквере. Саис в одну минуту выпряг лошадь и пустил ее пастись тут же. Ленты цветов расплылись в широкие цветники, будто ручьи в озеро; две вееропадные пальмы будто павлины, распустившие и поднявшие к верху хвосты, красовались среди разнообразной индийской флоры; между цветов лежали исполинские раковины, из которых выползали шнурки и ветки пенюаров и водяных лилий.

Не вдалеке от дома были службы, у которых сушились на [194] солнце мускатные орехи, с красною кожицей, рассыпанные в широких и плоских корзинах; небольшой зверинец помещался в клеткообразном здании; там было несколько газелей, антилопа, дикобразы, кенгуру, макака и еще несколько животных.

Хозяин, толстый и жирный, с умным и приятным лицом, в китайской блузе и с длинною, привязною косой, вышел к нам навстречу и с радушием повел показывать свой сад, подводя нас ко всякому, сколько-нибудь замечательному растению. Голос его быль тих и вкрадчив, речь ровна; в губах выражение доброты и кротости. Каждый, чем-нибудь отличавшийся, цветок он срывал и давал нам, так, что потом мы не знали куда девать эти цветы. Перед домом, в отгороженном месте, красовался собственно китайский сад. Это был род цветника, разделенного лабиринтом дорожек на клумбы и разные группы. Цветы росли в фарфоровых вазах, разноцветных и разнообразных, самой причудливой формы. При входе в этот садик, стояли две фарфоровые группы, изображавшие храм, павильоны и Китайцев в остроконечных шапках, с зонтиками. По решеткам цеплялось вьющееся растение с кувшиновидными листьями, называемыми monkey cup (чашечка обезьян): в лесах обезьяны пьют воду, набирающуюся в эти кувшинчики. Другая зелень разрасталась в разные искусственные формы; были храмы; и башни, павлины и собаки, образованные из веток и листьев: таковы причуды китайского садоводства! Прежде нежели вывести растение, де- лают из проволоки фигурку, которую оно должно изображать; а чтобы растение было как можно миниатюрнее, следует целый ряд насилующих природу действий; так например, мало поливают растение, давая ему пищу лишь настолько, чтобы оно не погибло, на коре делают надрезы, истощающие дерево, и т. п., и наконец, Китайцы добиваются своего: маленькое, из горшка выползающее растение, смотрит старым, развес- истым деревом, как карлик со сморщенным лицом семидесятилетнего старика. На нас это действует неприятно, хотя срывая с миниатюрного деревца апельсины, величиной с горошинку, нельзя не подивиться искусству и терпению Китайца. Даже Китаец Вампоа с улыбкой указывал на эту маленькую флору, и называл эти дива игрушками. Но вместе с нами остановился [195] с восторгом перед одним кустом, из которого каскадами выбрасывались наружу гирлянды массивных, белых цветов: «Теперь лучшие мои растения не цветут, говорит он, вы не видите и десятой доли того, что растет здесь».

Дом Вампоа — маленький музеум редкостей. Все размещено со вкусом и знанием, выставлено не на показ, а служит - для комфорта хозяина. Здесь насмотрелся я на всевозможные китайские произведения, начиная от акварельных рисунков на рисовой бумаге до вышитых шелками фигур по материи. Большие рисунки, нечто в роде картонов, развешены по стенам. На одном изображена целая группа людей, столпившихся около играющих в шашки: иные смеются, другие сердятся, двое спорят, один игрок в отчаянии; все эти страсти, выражены смелою линией контуров. На другом картоне несколько нежных сцен; рисунок двух обнявшихся девушек, повернутых несколько назад, так грациозен, что не испортил бы альбома Гаварни, — чего я никак не ожидал от Китая! Следующие картины изображали идеальную местность, берег и высокое дерево. Внизу, то есть на земле, ходили куры и гуси, на воздухе летали вороны и сороки, на дереве пестрые пташки и длиннохвостки, на самом верху — райская птица. Эта птичья прогрессия выполнена была превосходно.

Пестрота китайских фарфоров, костяные вещи, коллекция раковин, резная мебель, — все это перемешивалось с предметами роскоши, необходимыми для комфорта образованного Европейца. В комнатах стояла превосходная мягкая мебель, на столах разбросаны были киноежи; при богатом освещении широких окон виднелись две-три картины старинной итальянской школы. Вообще дом как нельзя больше характеризовал хозяина, полу-Китайца, полу-Европейца. Хотя он еще верен своему костюму, своим тринадцати женам и длинной привязной косе, однако легко подсмотреть на его лице улыбку, когда он показывает какую-нибудь китайскую вещь, курьезную, но нелепую по значению; так например, показывает он нам изданную в Нью-Йорке карту Небесной Империи с китайского рисунка. Настоящий Китаец гордился бы ею и считал бы ее, конечно, далеко выше всех европейских карт, но Вампоа показывает ее с улыбкой, просившею нашего снисхождения, как нежный отец показывает рисунок своего десятилетнего сына. Человек, совершенно отступившиеся от всего своего, стал бы, конечно, бранить свои изделия и [196] издеваться над ними из угождения иностранцам. Поведение Вампоа, напротив, отличалось очень хорошим тоном; он понимает, что китайская цивилизация не то, что европейская, а потому он и берет у Европы все то, что может сделать жизнь его удобнее и лучше. Родного сына своего он отослал в Лондон, и с гордостью рассказывал нам о его образовании, о его успехах; он показал и портрет его, представляющий молодого человека, очень недурной наружности и без малейшего признака китаизма в лице.

Когда мы все осмотрели с любопытством провинциалов, хозяин пригласил нас посидеть на террасе, с которой открывался превосходный вид. Зеленели холмы, темнели леса, рисуясь на небесном фоне ветвистыми исполинскими деревьями, красовались плантации и сады, кое-где виделся домик с навесною черепичною крышей и с букетом стройных пальм у окон. Вдали видно было море; мачты судов, стоящих в Госбурге, — а вот опять холмы и обыкновенная, веселая зелень с тысячью оттенками и переливами. Вампоа завел какой-то музыкальный ящик и распевал английский марш, с барабанами и бубнами, с звоном и громом. На террасу вынесли попугая с розовою головой и шеей; это был loris, из породы розовых попугаев. Трудно вообразить себе что-нибудь нежнее и грациознее этой птицы. Он должен был, по словам хозяина, петь под аккомпанемент музыки; но верно присутствие гостей его сконфузило; он беспокойно чесал нос и только топтался на одном месте.

В наружных галереях дома, в самых затаенных клетках, с мезонинами и лестницами, щебетали какие-то микроскопические птички всевозможных цветов, а в цветнике белый какаду по временам кричал, вероятно, по-китайски, беспрестанно щетинил свой роскошный хохол.

Внизу, в тенистой зале, ждал нас роскошный завтрак, обвеваемый качающимся над столом веером. Все плоды Сингапура красовались в фарфоровых китайских вазах. На каждой тарелке, рисунками и надписями, рассказана была какая-нибудь история про любовь, ревность и т.п. Кто-то спросил себе воды, и подали холодной как лед воды, редкость в Сингапуре. Нечего говорить, что мы ели плоды, как говорится, до отвала, запивая ароматические боа и мангустаны прекрасным хересом. После завтрака мы расстались с гостеприимным хозяином. [197]

Вторая наша поездка была на острова. В Петербурге также говорят: «мы были на островах», между тем как были только на болотах. Здесь острова, — настоящие острова с морем, омывающим их со всех четырех сторон, с великолепною природой, с густою зеленью девственных деревьев, смотрящихся в голубую гладь вод, с рощами ко- косовых и арековых пальм, — острова, заросшие ананасами, как простою болотною травой!

Остров Сингапур окружен большими и маленькими островами; одни стерегут вход в Малаккский пролив, другие присоединяются к системе островов, образующих проливы Рио и Дрион.

Некоторые из них совершенно необитаемы; на других есть небольшие населения Малайцев. Иногда на целом острове стоит одна хижина; выжжет себе Малаец лес, не сколько ему нужно, и засеет это пространство ананасами и бананами; часто встретишь между блестящею зеленью банановых листов, свалившиеся обгорелые стволы гигантских обгорелых деревьев, может быть свидетелей доисторической эпохи.

Если Малаец поселился вблизи кокосовой рощи, то ему больше ничего не нужно, как сгородить избушку на курьих ножках и греться целый день на солнце: кокосовое дерево дает ему все необходимое; листом своим оно прикроет жилище, молоком ореха утолит жажду, мясом напитает, скорлупою заменит домашнюю посуду. Разве иной хозяин возрастит еще хлебное дерево (Агtосагрus іnсіsа), глубоко вы- резные листья которого так украшают разнообразную зелень сингапурского ландшафта. На эти-то острова хотелось нам взглянуть; и вот мы, сначала, по русской. привычке, откладывая день за день, наконец собрались.

С вечера погода была прекрасная и обещала такой же следующий день. Утром в пять часов баркас, снаряженный всем, что, по нашему мнению, нужно было для подобной экскурсии, ждал нас, подтянутый к трапу. В больших двух корзинах уложен был чай, сахар, вино, плоды и пр., потом несколько штуцеров, револьверы, удочки; матросы выб- раны такие, которые имеют понятие об охоте. Рейд еще спал, штиль был мертвый. Мы пошли на веслах, пробираясь на простор между громадных купеческих судов, на которых еще не замечалось ни малейшего движения. Когда вышли из [198] залива, поверхность воды зарябилась, потянул ветерок, н мы поставили паруса; ветер свежел, и мы полетели, оставляя за собою шумящий и клокочущий след; баркас, накренившись, резал увеличивавшуюся зыбь воды. Целью нашей поездки был самый отдаленный остров, очертания которого едва синели на горизонте; до него тянулась цепь островов, которые мы оставляли за собою. Солнце вставало прямо против нас, из-за гор выбранного нами острова, подробности которого все более и более обозначались. Возвышенности и долины обтянуты были густым ковром непроницаемого леса; только у правого мыса, близ самого берега, вытягивалась узенькая, песчаная полоса; к ней-то мы и намеревались пристать. Тут же, точно выстроившаяся колонна солдат с великолепными султанами на головах, виднелась пальмовая роща, в тени которой мелькало несколько хижин, с высокими тростниковыми крышами; все они стояли на высоких сваях, вероятно от хищных зверей. Сейчас же за пальмовою рощей начинался лес, переплетенный вьющимися растениями; совершенно непроницаемою, сплошною массой поднимался он на горы, спускался в долины, ущелья, овраги; выходил красивыми косами и мысами к морю, отражаясь в нем со всею своею разнообразною листвой, и там отступал в таинственные бухты, бросая от себя густую тень на спокойные воды залива. На песок вытащено было несколько остроконечных лодок. Мы попали во время малой воды, и потому никак не могли пристать: на отмели, начинавшейся непосредственно за глубиною, виднелись острые камни, о которые мы могли легко разбить баркас. Пошли дальше вдоль берега; но, можно сказать, остров смотрел на нас раем с таинственною надписью на вратах; заманчива была тень лесов, но камни и отмели заслоняли нам путь. Нечего делать, поворотили направо, снова поставили паруса и скоро очутились в обширной бухте, образованной архипелагом нескольких островов; вершина одного из них была без лесу; лишь несколько деревьев, одиноко стоящих, резко отделялись от изумрудной, яркой зелени, которою блистал возвысившийся холм; у берегов же был все тот же таинственный, развесистый, тенистый лес. Саженей за сто от этого острова мы стали на мель; дно было чисто, и мы решились, несколько подвинувшись вперед, бросить дрек и перебраться на берег. Сказано — сделано. Повыскакали в воду, протащили немного баркас на руках и потом [199] побрели по воде до колен, не снимая сапог, из опасения поранить ногу о раковину или камень. Деревья, растущие по берегу, были с совершенно-обнаженными корнями; бесчисленное количество ветвей сплеталось между собою, составляя как бы пьедестал, с которого возвышался ствол, дробясь в свою очередь в бесконечные разветвления. Когда вода прибыла, обнаженные корни скрылись, и зелень ветвей прямо легла своею массой на поверхность воды; остров точно плавал в море.

Мы нашли небольшую пристань, так искусно скрытую деревьями и кустами, что только случайно можно было отыскать ее. Две длинные лодки лежали на песке; на одной из них приделан был шест, с дощечкой наверху, а на дощечке висело несколько раковин. Малейшее движение лодки производило стук и гром раковин, ударявшихся о дощечку: «затея сельской остроты»! Тут же, на возвышении, скрытые ветвями деревьев, стояли две хижины, построенные, как все малайские хижины, из бамбуковых стволов, на сваях, и прикрытые с боков и сверху циновками из тростника и паль- мовыми листьями. Далее, на возвышающейся местности, была плантация ананасов и бананов, яркая зелень которых давала изумрудный блеск острову. Место для плантации очищено было огнем; черные обгорелые пни свидетельствовали об исполинах, павших здесь, среди огня и пламени. Кое-где громадный ствол протягивался во всю длину, и лист банана, при всей величине своей, не мог прикрыть наготы его. Два-три высокие, развесистые дерева, уцелевшие случаем, грустно стояли на самой вершине холма, неприкрытые тенью соседей; от них открывался превосходный вид на лежавший у ног архипелаг. За плантацией во все стороны начинался лес, в который мы напрасно старались проникнуть, мы должны были вернуться, едва пройдя несколько шагов: обнаженные корни тысячи растущих между стволов кустарников, плетилианов, все это делало лес совершенно непроходимым. Не называю леса первоначальным, помня строгость Гумбольдта к настоящему значению эпитета «первоначальный», но девственным и непроходимым назвать его можно. Полнота жизненности проявилась здесь как в сочности, цвете и разнообразии листвы, так, и в мириадах шумящих и звенящих насекомых, голоса которых мешались с звоном в ушах, от раскаленного воздуха. Бабочки самых разнообразных цветов [200] перелетали с куста на куст; какая-то стрекоза пурпурового цвета быстро мелькала и исчезала, сверкнув в тени ветвей своими паутинными крыльями.

В хижине было одно живое существо, какая-то сморщенная старуха, худая, темно-коричневого цвета, в лохмотьях. Я вспомнил далекое детство, долгие зимние вечера, узоры двадцати пяти градусов мороза на окнах и огонь, потрескивающий в печке. Сгорбившись над бесконечным чулком, с щупальцами на носу, сидит старушка няня, и, полный фантастическими образами, долгий рассказ ее монотонно льется и журчит, как тихий ручей. Жадно слушая повествование, я верю каждому его слову, и долго преследуют меня чудные похождения Ивана Царевича, или Иванушки-дурачка; я сержусь на злую колдунью и чуть не плачу от злости, когда она торжествует... Теперь, казалось, рассказ няни «в очию совершался»: я попал на неведомый остров, избушка на курьих ножках стояла передо мною, и страшная, беззубая баба-яга хлопотала около кадушек и разного хлама, может быть искала ножи, чтобы зарезать меня... Скоро явились и братья-богатыри: вместе с приливом, на остроконечных проа, пристали трое Малайцев, вооруженных своими отравленными кинжалами, и очень удивились присутствию незваных гостей.

Эта хижина и эта таинственная пристань могли быть приютом пиратов, в чем мы и были уверены; приплывшие Малайцы, с своими кинжалами за поясом, казались очень подозрительными. Знаками спросил я их: зачем они вооружены? На это они отвечали, что этими кинжалами они рубят дрова, а я сам видел около их хижины отличные топоры.

Между тем, на берегу, наши матросы разложили огонь, заварили кашу, стали мыть белье и развешивать его на деревьях. Романтический разбойничий притон стал принимать характер более прозаический. Вспомнили и мы о чае, о вине; в это время матросы, отлучавшиеся на фуражировку, таскали к нам спелые ананасы целыми десятками. Успели мы и выкупаться; вода так прибыла, что выпущенные на берег лодки, поднявшись, покачивались прибивающею волной; ветви деревьев легли на воду, баркас подтянули и поставив паруса, мы отправились на другой остров; хотели пристать к песчаному берегу, чтобы набрать раковин, но другой остров, с пальмами, соблазнил нас. Ветер был крутой [201] бейдевинд и мы должны были лавировать. Матросы, не запуганные командными голосами, маневрировали легко и без шуму; некоторые затянули песню, другие покуривали самодовольно трубочки, лежа под банками. Берег, соблазнявший нас, был так хорош, что мы никак не могли противиться влечению побыватъ на нем. На краю его, под тенью нависших кокосовых листьев, виднелись хижины; у прибрежья заметно было движение; несколько пестрых фигур хлопотало около лодок. Мы пристали хорошо; деревенька казалась зажиточною; в одной хижине Малайка, в очках, сидела перед ткац- іким станком и ловко перебрасывала легкий челнок между і освященными нитками. Все домики стояли в непроницаемой тени пальмовой рощи. Выйдя из рощи, мы поднялись, едва протоптанною тропинкой, в гору; пространство на несколько десятин покрыто было, как сплошное болото, ананасовою травой; золотистый плод мелькал на каждом шагу из-за своей колючей зелени. Наконец и тропинка исчезла, и мы пошли шагать по целине, проклиная колючки, затруднявшие ходьбу. Местами росли арековые пальмы, отличаясь резко от кокосов стройностью ствола и легкостью грациозной лиственной короны. Может быть, этот остров оттого поразил нас своею красотой, что зелень на нем была не сплошная, а счастливо расположена живописными группами. Однако время уходило, надобно было думать о возвращении, а ветер был не попутный, и из проливов тянуло сильное, противное течение. Часа три плыли мы, и уже к ночи насилу отыскали свой клиппер между сотней судов, блиставших бесчисленными огнями с их отражением. При нашем приближении к рейду садилось солнце... но как садилось! подобных картин, кроме как под экватором, нигде не увидишь. Пламенное, ярко-пунцовое зарево переливалось в оранжево- золотистое: огонь ли это, золото ли?... Природа употребила всю яркость, блеск и роскошь своих цветов, всю силу света, чтобы украсить здешнее небо, покрывающее такую растительность, такую землю; другое небо было бы здесь бедно. Освещенный подобным заревом небосклон видела прощенная Пери, когда летела е своим последним даром, — с предчувствием полного примирения в просветленной душе...

Мы пробыли в Сингапуре дней восемь. Не обходилось ни одного вечера без грозы, молнии, или зарницы. Большую часть времени я проводил, конечно, на берегу, посещая те места, [202] которые еще не успел видеть. Так, одно утро я посвятил на осмотр буддийского китайского храма, построенного по плану храма в Амое. Близ него возвышаются две восьмиугольные башни, со вздернутыми по углам крышами и с пестрыми украшениями; около храма несколько кумирен, из в каждой был свой святой. Главный придел пестр до невероятности; но я не скажу, чтобы не было вкуса в этом множестве арабесок, кукол, украшений и китайских надписей, очень похожих на те же арабески. Деревянные колонны, поддерживающие красиво изукрашенные балки сквозного, легкого потолка, были покрыты таким густым лаком, что можно было принять их за отполированный порфир. С одной стороны придела висел огромный гонг (барабан), в который бьют во время молитвы, чтобы привлечь внимание Будды; я ударил в гонг зонтиком, и гармоническая октава загудела в воздухе. С другой стороны висел надтреснутый колокол без языка. Святые сидели глубоко в темных нишах; несколько рядов занавесок отделяли их от простых смертных. Около алтаря стояли четыре уродливые воина, четыре стража мира (мир по буддийскому воззрению четырехугольный); каждый угол стережет особый воин; восточная фантазия наделила этих воинов страшными, уродливыми лицами; в числе их атрибутов находится непременно какое-нибудь животное, змея, черепаха и проч. На главном алтаре много свеч, в простенках висит несколько исполинских фонарей, пестрых и живописных своею причудливою формой. Наружные ворота украшены фресками, надписями и двумя каменными львами, которые держат в пасти выточенные из камня же шары (tour de force китайских точильщиков); ворота соединяются с главным храмом боковыми крытыми переходами, образуя таким образом внутренний двор, откуда вид на алтарь очень эффектен; весь храм можно перенести целиком на сцену самого блестящего балета. Китайцы без всякого благоговения водили нас по святилищу, нисколько не удивляясь, когда мы подходили к самому носу божества, щелкали его пальцем, трогали руками и не снимали шляп. Ничто не напоминало, что мы в храме; китайское равнодушие к религии так и бросается в глаза.

«А ведь мы еще не были в малайском квартале», сказал один из наших товарищей. — «Не были», отвечал я, «отправимтесь сегодня же вечером». Много толковали мы потом о своих экскурсиях, сидя дома на клиппере, после вкусного обеда. [203] Часов в пять мы съехали, предварительно выкупавшись, и пошли все направо, сначала по эспланаде, потом мимо индийской смоковницы через красиво перекинувшийся мост, по набережной. Европейские дома скоро остались за нами, и потянулся бесконечный ряд, род Зарядья, с лавками, разным сором, лужами, торговцами, Китайцами, Малайцами, Индусами, курами, огромными и хохлатыми (Кохинхина здесь под рукой с своими знаменитыми курами, которых я видел даже в Москве), с фарфоровыми чашками и китайскими вывесками, с физиономиями, жующими жвачку, или курящими флегматически кальян и наслаждающимися кейфом; наконец со всевозможными запахами, с криком и беспрерывным движением. У берега притон рыбачьих лодок, здесь их верфь; огромные бревна заготовленного леса лежат половиной в воде, половиной на берегу, покрытом всяким сором; между бревен прилепился тростниковый шалаш, и несколько фигур под сенью циновок уселось есть свой рис и вареные шримсы. На улице попадались кареты и сидевшие в них индусские и малайские барыни, с украшениями в носу и ушах. Здесь было и несколько лавок, в которых курят опиум. На конце улицы стояло довольно большое здание с каменными аркадами со всех сторон; это был род народного рынка. Чего там не продавали, чего там не делали, и какой запах понесся оттуда!.. Около рынка находятся склад рыбы, которую подвозили сотни лодок, толпившихся у берега. Далее тянулся квартал деревянных домиков, выстроенных на высоких сваях, над водою; а еще дальше — декорация из пальмовых верхушек, задумчиво перешептывавшихся между собою... о чем? Вероятно о том, что, как ни будь прекрасен уголок земли, люди ухитрятся превратить его в резервуар нечистоты и гадости, столпятся в грязные кучи, заразят воздух своими тяжелыми испарениями, от которых вянет девственный лист пальмы, и аромат цветка заглушается запахом загноившейся рыбы.

Впрочем, здесь был, кажется, самый нечистый сингапурский угол; но за то здесь было много зелени: бананов лист, хлебное дерево и пальмы украшали собранные на живую нитку лачужки, из маленьких окон которых выглядывали смешные рожицы малайских и индусских детей.

В последний день я опять случайно попал сюда. Саис, возивший нас за город, без нашей просьбы подкатил к самому берегу и остановился близ какого-то шалаша, [204] показывая знаками, чтобы мы вошли в него. Не зная, чего он хочет, мы вошли: в шалаше, в огромной клетке, сидел тигр в сообществе собаки, — настоящий житель сингапурского острова, в клетке! Как же не вянуть пальмам и не идти им на постройку грязных хижин, когда ты, могучий царь лесов сидишь здесь и потешаешь публику.

Все тигры, виденные мною в Европе, были не больше, как кошки в сравнении с этим. Хотя он был и в неволе, однако дышал родным своим воздухом, а потому был свеж, сыт, со всеми зубами в своей страшной пасти, со всеми когтями своей страшной лапы. Несчастная собака, довольно большая, приучена бросаться на тигра, класть ему в пасть ногу и проч., она повинуется, но очень неохотно. Страшный вид зверя каждую минуту заставляет ее изменять себе. Смотря на эту сцену, я думал о Сингапуре. Десятки тысяч Китайцев, день и ночь, как пчелы в улье работают, строят, копают землю; другие тысячи Индусов выбиваются из сил, бегая как лошадь, едва уступая ей в быстроте и силе, глотают камни и ножи, жарят свое голое тело под вертикальными лучами солнца, работая на дорогах, и все это делается по мановению нескольких людей; завоевавших народы не силой и не войском, а умом и умением. Бедная собака визжит, а кладет свою лапу тигру в пасть и бросается на него; тигр уничтожил бы ее одним движением лапы, да палка хозяина следует за ним и тигр и собака, хоть и скрепя сердце, покорно слушаются:

- Что, кантонские дела не имели влияния на здешних Китайцев? спросил я вечером у хромоногого Немца. К нему я обращался постоянно за разрешением моих сомнений и вопросов, и он никогда не задумывался.

- Никакого, отвечал он, — да здесь и не может быть ничего. Китайцы и Индусы ненавидят друг друга, стоит взбунтоваться Китайцам, Индусов выпустят на них, и обратно.

- Но ведь здесь Индусов гораздо меньше.

- Да вы не знаете разве, что за трусы Китайцы?.. Недавно тридцать человек английских матросов, напившись до пьяна, разорили чуть не весь их квартал. Китайцам позволено было даже стрелять по ним, а все-таки они ничего не сделали:

Все эти известия странны для нас, привыкших к [205] порядкам европейских городов, но здесь все это вещь обыкновенная. Состав народонаселения самый пестрый. Все здешние Индусы ссыльные; иные даже клеймены; на лбах их вырезано название преступления и наказание; другие ходят в кандалах; последних посылают на работы дорог. По истечении срока многие остаются здесь поселенцами. В Сингапуре редко можно встретить старика; Китайцы переселяются сюда только в молодых летах; нажившись, всякий старается дни своей старости провести на родной земле. Много здесь восточных Евреев и Армян, приехавших, конечно, для денежных оборотов. Едва ли в каком городе можно свободнее и легче обделать свои дела. Поэтому в Сингапуре почти нет постоянных жителей; все больше приезжие, все смотрит чем-то случайным, временным.

Но вы вероятно заметили страшный недостаток в моем описании: я почти не говорю о женщинах. В этой обетованной земле, где природа употребила все усилия, чтобы выказать свои неисчерпаемые богатства, где растительность является в самых роскошных, грандиозных формах, где блестящая флора поражает своим разнообразием, в этой стране женщина, «перл создания», вовсе не сияет красотой, вместе с природою. Здешние красавицы, если они есть, скрыты в глубине гаремов; у одного джохорского раджи их, говорят, сто двадцать; этот счастливый смертный имеет право всякую женщину (конечно подвластного ему племени), встретившуюся с ним на улице, взять к себе и любить ее, на сколько достанет его каприза и фантазии. Но и этих сто двадцать красавиц никто не видит. Встречающиеся на улицах женщины большею частью старухи и с виду очень похожи на мужчин. Из молодых я видел константинопольскую еврейку и несколько молодых Малаек. Эти последние девицы имеют очень мясистые и толстые руки, а равно и черты лица их напоминают собою сдобные булки. Застал я их за весьма, невинным занятием: они ездили друг на друге верхом по широкому двору.

Кажется, достаточно водил я вас по сингапурским улицам, стараясь выказать все их блестящие и грязные стороны. Прибавлю еще, что со временем будет в Сингапуре великолепный готический собор, который вчерне почти окончен, и который придаст городу более постоянный вид. [206] Теперь лучшие официальные здания, как например госпиталь, казармы Сипаев и др., находятся за городом; европейская часть города находится в середине, к его обеим сторонам примыкают китайское и малайское предместья, — два крыла, с помощью которых Сингапур может подняться высоко.
Нажмите, чтобы раскрыть...

сохранялся зависимый султанат Джохор

Яник · 30 ноя 2020

Ондатр нас проводит по всему свету, как "Дункан" в "Детях капитана Гранта"
Роман ровно в 1868 опубликован.
Ондатр - Паганель

Это я сам подметил или об этом уже было?
Жюль Верн во всяком случае в ветке упоминался

Ондатр · 30 ноя 2020

Было много раз ) С обширными цитатами )

Ондатр · 1 дек 2020

Ост-Индия. Европейские колонии.

Испания. Филиппины.

На сер. 19 в. здесь проживало 4 млн. человек. Экономикой испанские власти не занимались - была свободная торговля - и развитие архипелага шло в соответсвии за закупками иностранных крупных компаний. Среди последних абсолютно преобладали английские. Вывозились сахар, табак, кофе и пенька.
Спрос вызвал рост плантационных хозяйств на скупленных у крестьян землях и ещё более чётко обозначил этно-кастовые границы.

Европейское население составляло 5000 человек, но делилось на две касты - испанцев и креолов (испанцев рождённых на Филиппинах) - первые держали в руках военную и административную власть, вторые занимали только второстепенные посты и выступали в роли интеллигенции (многие получили образование в Европе, имели либеральные взгляды и выступали за присоединение к Испании с получением права представительства)
Дальше шли китайцы - 18000 человек - многие из них родились в Китае. Они выступали в роли младших партнёров иностранных торговых фирм и занимлись скупкой экспортных товаров на местах .
20 000 человек были испанскими метисами. из европейского общества они были исключены , но стояли много выше туземцев и экономически принадлежали к элите - т.е. были землевладельцами и коммерсантами,(поэтому завести ребёнка от европейца считалось у тагальских женщин очень почётным).
250 000 человек это китайские метисы. их презирали и дискриминировали и европейцы и китайцы. они были ревностными католиками и поставляли основные кадры для духовенства (а католические ордена здесь были самой могучей экономической и духовной силой - с ними и бодались либералы) из них были и многие землевладельцы, работавшие на рынок (в частности они контролировали рынки риса и индиго, владели сахарными плантациями, пускали деньги в рост)
ну наконец были ещё туземные касики - местные вожди, занимавшие должности на низшем административном уровне. свои полномочия они использовали и для того чтобы тоже стать помещиками.
все эти группы владели испанским. основная туземная масса - индеано - говорили на местных языках.

в колонии было введено (во всяком случае - декларировано) всеобщее начальное образование. в т.ч. и нескольких местных языках.
сохранялся зависимый султанат Магинданао

Ондатр · 1 ноя 2021

Франция. Кохинхина.

В отличие от испанских колоний эти были совсем свежими. их Франция приобрела в результате войны с Вьетнамом 1858-62 г. Поводом к ней было казнь двух испанских миссионеров. Война велась в союзе с Испанией. По договору 63г Вьетнам согласился уплатить контрибуцию в 20 млн. франков, разрешить проповедь христианства и отдать Франции 3 провинции. Камбоджа, которая была вассалом Вьетнама и Сиама, решила что теперь вместо вьетов будут французы. и в 63 подписала договор о протекторате (Франция защищает её от внутренних и внешних врагов а взамен получает свободу торговли, свобожу христианства и отказ камбоджи от внешней политики и торговли без согласия французского консула.). Вьетнам попытался изменить договор путём переговоров, и даже добился было успеха , но в последний момент сорвалось. Франция отказалась ратифицировать новый договор и в 67 захватила ещё три провинции. В том же году Сиам согласился на отказ от суверенитета над Камбоджей, в обмен на две камбоджийские провинции. Всё это время французским войскам приходилось подавлять партизанское движение и восстания в Камбодже.
Территория подчинялась военно-морскому министерству Франции, и договора тоже заключал флот. В Кохинхине был генерал-губернатор и , ему подчинялись 28 районов с французским военными начальниками, при каждом начальнике было два высокооплачиваемых советника вьетнамца, в уездах и ниже администрация была из вьетнамских коллаборационистов.

Вначале был резко снижен подушный налог, но потом зато повышен поземельный и введено множество косвенных. Главным актом стало изъятие земли под разными предлогами (на гос. нужды, у мятежников, необрабатываемые, без документальных подтверждений собственности...). Эти земли задёшево продавались французам и коллаборационистам, для создания плантаций. За несколько лет сбор урожая вырос на 40 %, были выстроены промышленные рисорушки - ставка была сделана на рис.

Ещё пять городов принадлежали Франции в Индии.

Ондатр · 1 дек 2020

Португальская Индия

представляла собой осколки древней империи и включала три города в Индии, Восточный Тимор и Макао. Особенностью её было обращение в христианство большей части подданных.

Макао

Ондатр · 17 дек 2020

Нидерландская Индия

делалась на 1. центр - остров Ява (18 млн. жителей, б.ч яванцев, голландцев 30 000) область прямого управления и 2. "внешние владения" - малайские султанаты на прочих индонезийских островах, управляемые как протектораты.
военные действия для удержания и расширения "империи" велись почти непрерывно.
Ява (по крайне мере, до 60-х)управлялась на манер государственного поместья - всё решала корпоративно организованная бюрократия. частная инициатива не поощрялась. единственной оценкой эффективности была прибыл поступающая в казну - в 60-е она достигала 32,5 млн. гульденов (1 гульден - 9.45 грамм серебра)
Местное население в христианство не обращали и голландскому языку не учили. в роли посредников выступала туземная чиновная аристократия, с наследным статусом , местными титулами и правом на долю собираемых доходов (поместья , барщину и пр.) и китайские торговцы.
население облагалось налогами и трудовой повинностью. но основным источником доходов была система принудительных культур - когда администрация по своему произволу обязывала народ вместо риса выращивать те или иные экспортные культуры и сдавать их казне по твёрдым ценам.
основными были сахар, кофе и индиго.

в 60-е намечается либерализация, толчком к которой послужил сатирический роман Деккера "Макс Хавелар...", живописавший местные порядки и имевший большой резонанс.
Число принудительных культур было сокращено (осталось в основном кофе), в сахарную отрасль пустили голландский бизнес, одновременно были снижены пошлины, что резко активизировало английскую торговлю. Смягчён был и полицейский режим. Бюджет Ост-Индии стал утверждаться голландским парламентом.

Кроме того острова были традиционным мировым центром производства пряностей.

Ондатр · 4 дек 2020

Батавия - столица колонии -славилась своим роскошным ботаническим садом и скверным климатом

"В конце марта 1873 года, после кратковременного захода в Сингапур, «Изумруд» бросил якорь на открытом рейде яванского порта Батавия (ныне Джакарта) — основного города Нидерландской Ост-Индии. Аванпорт Батавии Танджунг-Приок тогда еще не был построен. По каналу, прорытому через прибрежное мелководье и мангровые болота, пароходики и парусные суда доставляли в город пассажиров и грузы с больших кораблей, стоящих на рейде. Простившись с Кумани и всей командой клипера, Николай Николаевич с Ахматом высадился с корабельной шлюпки на берег в старой части Батавии, застроенной убогими покосившимися домишками, в которых ютилась многонациональная городская беднота. Каналы с бурой, дурно пахнущей водой служили транспортными артериями, местом купания, источником питьевой воды, сюда стекались и сбрасывались нечистоты. Поэтому здесь свирепствовали брюшной тиф и дизентерия, регулярно вспыхивали эпидемии холеры.

В Старой Батавии можно было увидеть и более солидные каменные дома, в которых располагались конторы банков и торговых компаний. Но голландцы и другие европейцы появлялись здесь только в рабочие часы, а ночевать уезжали в Вельтевреден — более возвышенный и сухой район Батавии, отделенный от старого города китайским кварталом, или в предместья на холмах. Вельтевреден был застроен особняками, окруженными садами, здесь находились дворец генерал-губернатора, другие правительственные здания, площади с памятниками, клубы, музеи, опера, зоологический и ботанический сады, библиотека, научные общества. Но и тут проявлялись климатические особенности Батавии — круглосуточный и круглогодичный тропический зной и изнурительная духота. По образному выражению М.М. Бакунина, русского генерального консула в Батавии, «в городе днем и ночью одинаково душно и влажно, как в русской бане»[526]. Поэтому Миклухо-Маклай, не задерживаясь в Батавии, отправился по недавно построенной железной дороге в Бейтензорг — город-сад, расположенный в 48 километрах к югу от Батавии на высоте 400 метров над уровнем моря.

Во второй половине XVIII века голландцы создали дворец и парк Бейтензорг (в переводе «беззаботный») на окраине яванского городка Богор как официальную резиденцию генерал-губернатора, который ежемесячно лишь на два-три дня приезжал в Батавию, а два самых жарких месяца обычно проводил в своей летней резиденции Чипанас. Климат в Бейтензорге мягче и приятнее, чем в Батавии. Но высокая влажность и множество естественных и искусственных водоемов способствовали во времена Миклухо-Маклая интенсивному размножению здесь малярийных комаров и других переносчиков тропических лихорадок, что ощутил на себе русский путешественник. Впрочем, малярия была широко распространена в этих краях и не считалась серьезной болезнью."
Нажмите, чтобы раскрыть...

Дикая жара даже европейцев заставляла отступать от викторианских стандартов, многие дамы дома носили саронг, а девушки-подростки короткие туники.

Путешествующие по морю чаще бывали не в Батавии а в Анжере.

МУХАНОВ 1863

ПЕРЕХОД ОТ СИНГАПУРА ДО АВСТРАЛИИ

...Последнее дыхание NO (северо-восточного) муссона донесло нас до узкого и длинного пролива между островами Банкой и Суматрой. В этом природном канале, и ветер, и волнение улеглись; мы пошли под парами, и на ночь стали на якорь. На следующий день, после густого тумана и проливного дождя, погода развеселилась. Быстро поплыл корвет по синей глади, окаймленной низменными зелеными берегами, поросшими вплоть до воды густым тростником и кустарником. Эти берега заманчивы: здесь девственные леса, в которых только нога дикаря или зверя там и сям протоптала себе тропинку; здесь тигры, райские птицы, слоны и всякая всячина. Мне случилось видеть девственный тропический лес на островке Мю (Mew) в Зондском проливе. В растительности было что-то могучее; чаща леса и ползучих растений расступалась, чтобы дать место какому-нибудь дереву-великану в пять обхватов, прямому и гладкому, поднимавшемуся до огромной высоты, оттуда раздвигало оно кругом, как руки, толстые сучья. [746] Ствол его был украшен паутиной льян, взбегавших вверх по тонким отросткам, которые висели с ветвей как веревки и внизу вросли опять в корни. Когда такой великан падал под нашими топорами и пилами, по лесу шел треск разрушения, как от землетрясения. Другие старики-деревья, упавшие от времени или сломанные ураганом, лежали быть может не одно столетие. Лес был полон каких-то испарений, напоминавших о вредности климата.

На третий день мы стали на якорь в Анжерской бухте. Анжер маленькое голландское поселение при входе с севера в Зондский пролив. Лежа на перепутье всех судов идущих этим проливом, Анжер мог бы быть значительным пунктом. При том рейд его, хотя и открытый, совершенно безопасен, так как находится в полосе вечных штилей. Несмотря на эти выгоды, он не имеет ничего, кроме маленькой крепости и пятидесяти человек солдат, составляющих ее гарнизон. Пять офицеров, две дамы, городничий и смотритель телеграфной станции - вот все остальное европейское население Анжера. Они проводят время довольно скучно; охотятся от нечего делать: на что ж бы вы думали? На голубей. Батавия это зеленая столица потонувшая в садах, хотя и близка, только в восьми часах езды, но проезд туда по собственной надобности обходится не менее 150 рублей.

Мы узнали, что суда отряда возвращающегося в Россию, стоят в Батавии. Их понадобилось потребовать депешей. Случилось, что в это самое время телеграф почему-то не действовал, и приходилось посылать нарочного. Но, к большой досаде офицера, уже назначенного ехать курьером и рисовавшего себе яркими красками хваленую дорогу до Батавии, через час телеграфное сообщение возобновилось, и депеша была отправлена.

Было слишком уже поздно чтоб ехать погулять на берегу, но на следующее утро мы поехали чем свет. Я редко видал в тропиках места живописнее Анжера. Яркая зелень платановых и кокосовых рощ покрывающих берег, с разбросанными между ними серенькими избушками Малайцев, резко выделяется на нежно синем гористом фоне, и огромный баньян темною массой лежит посреди этих светлых красок. [747]

Это чудное дерево. Я не видал еще ничего подобного ему в растительном царстве. Самые большие из наших дубов пред ним миниатюра. Его ствол, который едва могут обхватить двенадцать человек, с каждым годом делается все толще и толще от корневых отростков, которые висят длинными кистями из-под каждой ветви и врастают в землю. Почти с самого низу расходятся толстые сучья, и широко разросшись над землею, падают вниз покрытые густою темною листвой, защищая от солнца все пространство под деревом. На вершине его поставлен голландский флаг, к которому ведет бамбуковая лестница. Когда одна сгниет кладут новую; теперь их пять или шесть. В тени этого бесподобного дерева мы сели пить чай после прогулки по рисовым полям. Малайцы нанесли нам сотни мангустанов нанизанных на палки.

С нами были Голландцы. Они горько жаловались на Англичан и вот что рассказывали, между прочим. Против островка Лабуан, лет сорок принадлежащего Англии, на берегу Борнео поселился, два года тому назад, Англичанин Брук, стал торговать и называя себя раджею, т.е. королем, Саравака, предложил английскому правительству продать ему эту землю. Правительство отказалось, зная что там есть настоящий раджа из туземцев, но оно приняло Брука и его мнимое владение под свое покровительство, и с тех пор держит там канонирскую лодку на станции. Английские офицеры в Сингапуре называли Саравак своею новою колонией. Губернатор сингапурский осматривал ее в прошлом году. Между тем, по словам Голландцев, такой поступок английского правительства прямо противоречит трактату, по которому Англия признала за одною Голландией право иметь поселения на острове Борнео. Таким же точно образом поступлено великобританским правительством с маленькою группой Кокосовых островов лежащих к югу от Явы. Английский купец Росс поселился там и завел фабрикацию кокосового масла. Теперь там флаг Соединенного Королевства, хотя группа искони принадлежала Голландцам.

В ожидании корвета и клиперов, адмирал поехал к резиденту, или губернатору провинции Серанг, к которой [748] принадлежит Анжер. Четвероместная коляска, очень напоминавшая наши возки и тарантасы, запряженная четверкой малорослых лошадей; кроме кучера, два Малайца на запятках, которые по временам соскакивают, и схватив лошадей под устцы, мчатся с ними сами для их поощрения; дорога широкая, зеленая, как наши русские дорога, красивые деревья по бокам, от времена до времена малайские избушка в садах и рощах кокосовых пальм, в левой руке вид моря, - такова поездка от Анжера до Серанга. На полпути, дорога поворачивает вправо, и перед вами вдали высокие красивые горы и пик покрывающийся иногда снегом.

Рис, сарачинское пшено и перец растут на полях. Малайцы работающие по дороге приседают, завидя карету: в противном случае длинный кнут их соотечественника, кучера в золоченой шляпе, прогуляется по их голым спинам. От времени до времени встречается станция: это каменное здание перекинутое в виде арки через дорогу. Лошади везде готовы, и чрез минуту уже мчатся все вскачь, и лошади и люди.

Через два часа езды, мы были в Серанге. Это место очень похожее на Батавию: также закидано зеленью и утонуло в тени развесистых баньянов (ficus religiosa). Мы подъехали к губернаторскому, дому вокруг луга обсаженного этими прекрасными деревьями. На широкой открытой галлерее, образуемой рядом невысоких колонн расположенных по всему переднему фасаду дома, встретил нас губернатор, прямой и высокий старик с сериозным лицом. Мы уселась в качающиеся кресла и закурили сигары. Хорошенький мальчик лет восьми, Малаец, стал перед хозяином на колени и превратился весь во внимание, следя за каждым его движением. Заметя знак, он низко нагибал голову, и сложив руки, как для молитвы, протягивал их вперед с зажженным фителем. Этим знаком покорности сопровождалось каждое движение ребенка. Но лишь только его господин встал и этим освободил его от обязанности, он вскочил с места, и обняв, маленькую девочку, меньшую дочь господина, побежал играть с ней в сад. «Это дети бывших наших рабов», объяснил нам губернатор, заметя что мы провожаем глазами двух маленьких приятелей расточавших [749] друг другу набегу детские нежности и ласки. «Мы освободила их три года тому назад. Теперь она живут в наших домах, получают жалованье. Их дети, как видите, играют с нашими: мы между ними не делаем различия. Когда они подростут, мы отправляем их в школу, где их учат Корану, читать и писать по-голландски; потом они остаются у нас, женятся и размножаются: от этого вы и видите здесь такое множество прислуги». За тем разговор пошел, как водится, о дружественных и родственных отношениях, связывающих две наши нации, об удивительной симпатии Голландцев к Русским и обратно, и всякий тому подобный официальный вздор. Явилось семейство хозяина: пять девушек, с свеженькими личиками и совершенно провинциальною наивностью. Усевшись чинно и подталкивая одна другую для поощрения к разговору, они шептались, краснели и посмеивались в тихомолку. Одна только бойко вступила в спор на довольно правильном французском диалекте, о преимуществе Явы перед Европой и в особенности перед «холодною» Россией, и очень удивилась, когда услыхала, что у нас летом бывает так же жарко как и у них на экваторе, и что мы любим наши морозы, наши ясные зимние дни больше чем их вечное лето; что у нас фрукты лучше, цветы душистее; что наши реки, наши леса, наши озера живописнее всего что можно видеть под тропиками; что из всех их деревьев только один баньян красивее наших дубов, кленов, лип и сосен. «Мне Ява нравится, сказала она, я прожила здесь четыре года; но я, без сомнения, никакую страну не сравню с Голландией. Здесь общества нет; мы живем скучно, уединенно; все здесь такие провинциалы». Эта девушка была гувернантка. Нас представили матери семейства, пожилой доме родившейся на Яве, и во всю свою жизнь не покидавшей ни разу этого острова. За то она знает его не хуже чем наша дамы Париж. Она говорит на двух или трех языках островитян. Ее дочери также точно ничего не знают далее Батавии и Анжера. Стоянка прусского фрегата в Анжере была для них эпохой. Они не могла нахвалиться фрегатским хором музыки и вечеринками, на которых они тавцовали с [750] прусскими офицерами. Может быть не одной из них запало в сердце чувство и посильнее впечатления двух, трех туров вальса, а может быть и фрегат унес с собой подобное же чувство. Такова судьба всех моряков.

В большой белой зале, окруженной колоннами, сели мы обедать. В этой зале бывает ежегодно собрание малайских князей. Они являются к губернатору с поклоном в своих разнообразных костюмах, с оружием богатой отделки. Один из них был нам представлен. Он служил в войске, собранном Голландцами из туземцев. Этим войском Голландцы очень хвалятся и превозносят его дисциплину. На темносинем полукафтане Малайца была медаль, данная за его службу в кровопролитной войне, которую недавно вели Голландцы на острове Борнео. Не стану описывать обеда: он был более чем прост, он был даже беден. «Это место не то что генерал-губернаторство колоний, говорил наш хозяин: генерал-губернатор живет в Буйтензорге около Батавии - это прелестное место - и получает не одну тысячу флоринов в месяц законных доходов, но говоря уже о побочных».

Малайцы в длинных пунцовых рубахах и разноцветных чалмах стояли за нашими стульями. Обед был чинный и скучный, только молодая гувернантка, как видно довольно поездившая по свету, не умолкала. Начавшись молитвой, обед молитвой и окончился. Маленькая девочка прочла ее, закрыв глаза. Несколько туземных фруктов очень оригинальных, но не особенно вкусных, служили десертом. Потом все встали и опять отправились на галлерею.

Но отчего было скучно в эту чудную ночь при свете месяца, когда тенистые ветви баньяна казались еще темнее, - в обществе этих молоденьких наивных провинциялок? Чего не доставало в этой заманчивой обстановке? Недоставало нашей русской веселости, прямой и невзвешенной, недоставало нашего смеха, вырывающегося прямо от сердца, недоставало вашего радушия. В этом доме веяло каким-то холодом, молодые девушки сидели чинно и натянуто, следя за строгими взглядами своей старшей ровесницы гувернантки. Мне не понравились эти коленопреклонения, этот кнут, смешанные [751] с мнимым безразличием цвета кожи, с патриархальностью нравов. Чем ознаменовалось трехсотлетнее владычество Голландцев на Яве? Кто из туземцев под их ферулой вышел из толпы, чтобы заявить права своих соотечественников на цивилизацию и показать обращик их успехов? Только три года тому назад освобождены рабы; до сих пор только северная часть Явы известна и имеет дороги; в южной же и в средине острова попрежнему независимые племена, девственные леса, тигры и носороги.

Прочь от этого дома, прочь от этого рабства! На частый воздух! Там, глядя на этот чудный месяц, буду я думать о Москве и о московских милых.
Нажмите, чтобы раскрыть...

Ташанский. Батавия 74.

Отвалив от борта, направились мы к каналу соединяющему Батавию с рейдом. Канал делится на две части. Первая от города пролегает [218] по низменной местности болотистых берегов, и состоит из работ земляных. Вторая, длиною не менее двух миль, представляет замечательное гидравлическое сооружение, составляющее вполне заслуженную гордость здешних инженеров. Немало труда и знаний потребовалось чтобы вывести далеко в глубь залива две гранитные стены, промеж которых вырыть фарватер в который даже большие суда могут входить. Инженерам пришлось бороться не только с волнением обширного залива, но и с постоянным засорением выкопанной части от наносов. Это последнее препятствие так велико, что и теперь только постоянное и энергичное расчищение дна может не допускать образования перекатов и мелей. Обе дамбы в заливе оканчиваются круглыми бастионами, куда предполагалось поставить орудия. В описываемое же время, бастионы служили местом сборища Малайцам, любителям морских купаний, так и туземным бурлакам тянущим на бичеве суда до города.

Пройдя морскую часть канала, мы поплыли по континентальной, крайне плоской и болотистой, сплошь заросшей тростниками и мелким кустарником. Не совсем приятно пора-жает вас здесь, с непривычки, множество аллигаторов получивших тут какие-то права гражданства. Как раз за шлюпкой высовывалось продолговатое рыло большой амфибии, пыхтя и грузно плывшей за катером.

На берегу, мы могли видеть их во всех позах, лежавшими на леске и гревшимися. Замечательно что это животное, живя вблизи людей, утратило свой хищный характер и охотится только за курами, до которых очень лакомо.

Свободно плавая по каналу, аллигаторы не позволяют себе переступать известную границу вод, и зачастую вы можете увидеть купающихся людей в каких-нибудь пятидесяти саженях от греющейся амфибии.

Жители Батавии не запомнят несчастья, случившегося с человеком, хотя много жалуются на гастрономические наклонности и охотнические набеги этого животного на кур, гусей и уток.

Выйдя на пристань и отослав шлюпку обратно, я начал искать глазами какого-нибудь экипажа, так как оставалось до Батавии около двух миль, которые пройти пешком по жаре, и при том с чемоданом, было не возможно. Не говоря [219] по голландски ни слова, я был в большом затруднении как объяснить окружавшим, что мне было нужно. Но и в этом случае я неожиданно был выведен из неприятного положения появлением Китайца, говорившего по-английски. Он любезно послал своего сына за коляской, а пока просил войти к нему в дом, вместо того чтобы на сильном припеке солнца ожидать посланного.

Мой новый знакомый, зажиточный Китаец, был старшиной этой части старого города, исключительно заселенной его единоплеменниками. Он ознакомил меня с тяжелым положением кулиев (Кули — законтрактовавшийся на срок китайский работник вне своего отечества) на Яве. Преимущественно голод и нищета заставляют Китайцев покидать свое отечество. Переселение их, представляя выгодную спекуляцию для Европейцев, производится обыкновенно в обширных размерах следующим порядком: Хозяева плантаций, в виду слабости и лени местного населения, посылают в Китай для найма рабочих. Нанятые за ничтожную плату на три, пять, даже десять лет, Китайцы поступают на весь период контракта в полное распоряжение и даже владение нанявшего их плантатора. От природы трудолюбивые, они употребляются на самые тяжелые работы, в самых нездоровых местностях, причем до восьмидесяти процентов обыкновенно погибают от лихорадок. Выжившие сроки счастливцы, обыкновенно изнуренные, без гроша остаются на Яве, занимаясь всеми возможными мелкими промыслами. В этом обстоятельстве отчасти следует видеть причину процветания на Яве мелких ремесел. Несмотря на скудость барышей, многие Китайцы, благодаря их усиленному трудолюбию, хитрости, ловкости, пронырливости и частью плутоватости, делаясь зажиточными, в свою очередь эксплуатируют своих братьев. Китайская часть Батавии, за редкими исключениями, грязна и бедна. Низкие полуразрушенные каменные дома с галереями, убогие лавки, где все продается, начиная от гниющей говядины до опиума, вот все что вы встречаете в грязных и поразительно вонючих улицах, по которым во все стороны шныряют ее изнуренные обитатели.

Слушая жалобы Китайца на здешний быт, весьма меня интересовавший, я не заметил двух часов, проведенных [220] в беседе, под конец которой была приведена коля-ска. Мне приходилось ехать в самую жару, показавшуюся мне нестерпимою. Пробежав быстро расстояние, разделявшее старую Батавию от новой по прекрасному шоссе, обсаженному громадными деревьями, я, изнеможенный жарой, въехал в эту тропическую Пальмиру.

Батавия, конечно, один из самых типических городов когда-либо виденных мною.

Все в нем своеобразно и приспособлено к климатическим местным условиям. Прямые широкие улицы, обсаженные тенистыми деревьями, делят город на правильные кварталы. За этими аллеями и по обе стороны раскидываются парадные дворы, в глубине коих расположены жилища.

Дома зажиточных людей, могущие называться дворцами, по своему великолепию и размерам, выстроены обыкновенно в классическом греческом стиле. Дворцы эти отстоят друг от друга на больших промежутках, занятых роскошными садами, обыкновенно окружающими эти палаццо. Чистота необычайная. Тень везде. Воды сколько хочешь.

Я ехал как по пустынному городу, и только кое-где валявшиеся под деревьями Малайцы свидетельствовали о его обитаемости.

В полуденные часы, благодаря жаре, царствующей почти круглый год, вошло в обыкновение ничего неделание, или лучше сказать спанье дома в полутемных комнатах.

Город просыпается за час до заката солнца, и кипит далеко за полночь лихорадочною деятельностью благодаря некоторой прохладе....
Милая хозяйка предложила мне прогуляться по городу. Мы вышли на подъезд, у которого ожидала высокая victoria запряженная четверкой кровных английских клеперов. У подножек экипажа, почтительно изогнувшись, стояли два скорохода в блестевших золотом бархатных куртках. Усевшись в коляску, мы поехали, продолжая весело болтать.

Пустынные утром улицы теперь кишели народом всех племен и состояний. Там взвод всадников местной кавалерии с огромными пиками в руках и саблями, влачащимися по земле, прискакивая по-английски, едут рысью на крошечных местных клеперах, замечательно выносящих жару и усталость, а по росту походящих на меделянских собак. Одетые по-европейски, эти воины с отвислыми губами и при громадных шпорах, привязанных ремнями к босым ногам, невольно заставляли улыбаться. Тысячи Яванцев, Индусов, Макассарцев, жителей острова Бали и других, в праздничных нарядах блестевших золотом, яркостью и безвкусием, толкались рядом с европейским населением мужчин и женщин, бальные платья которых, особливо белые плечи, резко выдавались на темно-бронзовом фоне широкоскулых малайских лиц. Издали доносились до нас звуки оркестра; шум, смех и гул толпы давали всему вид [223] праздничного народного гулянья, посреди которого, ведомые под уздцы соскочившими с запяток скороходами, передние лошади, фыркая и танцуя, насилу пробирались.

Когда мы прыгали на гулянье, наша коляска была окружена всею jeunesse doree Батавии. Молодые люда наперерыв любезничали с моею соседкой.

Прослушав немного музыку, репертуар которой очень обширен и персонал замечательно хорош, мы поехали обратно, сделав по дороге несколько визитов. Повсюду я встретил радушие и гостеприимство. По cиe время с благодарностью вспоминаю об этих минутах проведенных в среде молодых женщин здешнего общества, так обласкавших меня.

Подъезжая к дому я был поражен видом военного пикета солдат, вооруженных вместо ружей длинными широкими видами. Это, объяснила мне резидентша, предосторожность против амаков.

Амаки — люди подверженные совершенно местному роду сумасшествия причиняемому чрезмерным употреблением отя. Эти несчастные, вооружась саблей, кинжалом, словом, чем попало, бегают и режут всякого встречного во славу Магомета.

Завидев или узнав о появлении амака, пикет бежит и окружает его, сдерживая скрещенными вокруг его стана вилами, а командующий унтер-офицер, имеющий знаком отличия башмаки, убивает амака как бешеную собаку.

Возвратясь в дом резидента, в приемной я нашел толпу гостей собравшихся обедать. Опять пошли представления и пожимания рук.

Сдержанная менее Англичан, здешняя молодежь соединяет с французскою любезностью и веселостью голландскую простоту и радушие. Из короткого знакомства с нею я вынес самое приятное воспоминание.

Ровно в восемь часов, в отворенные настежь двери, при двух ассистентах в роскошных местных костюмах, вошел в черном фраке дворецкий с докладом о поданном обеде. Как иностранцу, мне выпало на долю быть кавалером хозяйки.

Зал, в котором мы должны были обедать, был так [224] хорош, что я позволяю себе оставить на несколько минут очаровавшую меня хозяйку и ввести в него читателя.

Представьте себе внутренность громадного античного храма. Посреди, широкий купол покоится на мраморных колоннах, бронзовые основания которых стоят на полу, собранном шахматною доской из цветных мраморов.

Гладкие, белые, блестящие стены служили гигантскими рамами потемневшим от древности большим картинам, повешенным по одной в средине каждого ими составляемого четвероугольника. Стены и картины были испещрены мириадами красивых небольших разноцветных ящериц, быстро бегавших по ним и ловивших мух. Между колонн до верху покрытых вьющимися растениями, и среди зелени роскошнейших представителей местной флоры, группировалась удобная золоченая мебель, казавшаяся микроскопическою сравнительно с вышиной окружавших ее кустов и деревьев, которые в свою очередь не могли похвастать ростом в этой величественных размеров зале.

Под громадною бронзовою люстрой, спускавшеюся с купола и горевшею сотнями огней, был сервирован стол. Белизна скатерти, грань искрившегося хрусталя, блеск серебряных ваз с пирамидами душистых фруктов и громадных букетов, располагал к веселости. Прибавьте к этому толпу суетящейся прислуги в богатых фантастических костюмах, громадные веера из золотых перьев райской птицы, наконец тихие, как бы издали несущиеся звуки спрятанного где-то в цветах оркестра, и вы поймете, читатель, что я не смел протереть себе глаз из боязни, что проснувшись прерву этот восхитительный сон, который мог соперничать с волшебными рассказами Тысячи Одной Ночи....

Первый проблеск зари застал нас всех готовыми к выезду. Высокие сапоги, предосторожность от змей, синяя блуза на голове, что-то в роде шлема с вентиляцией и другими затеями, делающими этот головной убор непроницаемым для солнца, штуцер в руках, нож и топорик за поясом, — вот как выходили мы на двор резидентского дома отправляясь в путь. Два экипажа, похожие на большие корзины с крышами, с сиденьями сзади и спереди, запряженные каждый восьмью борзых клеперов, ожидали нас у подъезда. Разместившись в них, мы выехали со двора и понеслись по широким улицам Батавии. Топот копыт, хлопанье бичей, грохот погремушек, пронзительные крики понукавших лошадей возниц, все это вместе составляло какофонию, не лишенную, ежели хотите, какой-то дикой прелести.

При каждом экипаже, кроме кучера-Малайца, было по два скорохода; попеременно бежавшие рядом с лошадьми. Голые, они ловко вскакивали на подножки экипажа, когда длинная в три выноса запряжка пускалась карьером; но только лишь устававшие лошади умеряли свой бег, эти статные и красивые Малайцы, соскочив на ходу и подбежав к лошадям, частью голосом, частью же бичом вновь пускали вскачь запыхавшуюся упряжку.

Мы ехали по прекрасному шоссе, защищенные густою тенью окаймлявших его хлопчатников, на сучьях [232] которых подвешены проволоки телеграфа. Окружающие дорогу земли возделаны везде тщательно. Поля золотистого риса, сахарного тростнику и бетеля в перемешку с плантациями кофе, ванили и корицы, тянулись почти беспрерывно, и только кое-где букеты пальм и мускатных деревьев разнообразили монотонию ландшафта.

Не большие протяжения полей дают возможность защищать посевы от стай марабу, белых журавлей и других птиц оригинальным и красивым пугалом. Посреди поля, на высоких бамбуковых жердях, устраивается крытая листьями будка, от которой как паутины во все стороны к меже тянутся тонкие веревки с привязанными к ним длинными листьями. Мальчишка-Малаец, сидя в будке и дергая за эти веревки, приводит в колебание систему бесчисленных листьев спугивающих птиц.

Вообще говоря, все встречавшееся по дороге поражало меня порядком, чистотою и предусмотрительностью. Правильное почтовое сообщение связывает все мало-мальски значительные центры промышленности. Оно производится по пре-красным шоссированным дорогам, густо обсаженным тенистыми деревьями. Плавно качаясь на мягких рессорах быстро несущегося экипажа, оставляя за собой то прекрасно возделанные поля высшей культуры, то живописно расположенные чистые красивые деревушки, где все дышит довольством, никак не подумаешь, что путешествуешь на крайнем Востоке в стране, признанной почему-то дикою. Но раболепство местного населения поражает вас. Так и мерещится широкоплечий, вооруженный бичом, Голландец, проводящий по изогнутым пред ним туземным спинам идеи прогресса. Здесь туземец не что иное, как орудие обогащения Европейца, смотрящего на него тем же заботливым оком, с каким глядит на жирного буйвола. Проявления раболепства мы встречали на каждом шагу. Стоит белому показаться, как все в виду его находящееся, в знак уважения, садится на корточки и понура голову сидит пока не потеряет его из виду. Мне тяжело было смотреть, как по мере нашего приближения все валилось как скошенное. Попадалась ли артель переносчиков, прибежкой несших на длинных коромыслах грузы, или группа женщин с закинутыми за спину грудными детьми, все безразлично, завидев пыль поднятую [233] нашими колесами, поспешно клала грузы и детей на землю, а сами садились в ожидании нашего проезда.

Бешено проскакав в три с половиною часа разделявшие нас от Бейтзенорга сорок миль, мы въехали в эту роскошную местную резиденцию вице-короля, славящуюся сво-им музеем, а еще более единственным в мире ботаническим садом.

Это естественная оранжерея, расположенная на нескольких квадратных верстах, у которой крыша — лазоревый купол тверди залитой золотом лучей, проходы — тенистые, широкие аллеи, бассейны — целые озера прозрачной как кристалл воды. Все это вместе является пред вами дивною декорацией фантастического балета. Чего здесь нет? Сотни тысяч растений, собранных на красивых уступах причудливых скал, растут и процветают из-под волшебного жезла здешнего волшебника, г. Теймана, уже тридцать лет посвятившего себя науке и детищу своему, саду.

Тут самые необычайные экземпляры орхидей, повиснув на тонких стеблях льян, представляют взору грозди цветов, мерно качающихся под дуновением освежающего ве-терка. Немного далее, как бы в насмешку, большие черные обезьяны, точно думая представить из себя цветы, прицелясь длинными хвостами к сучьям деревьев, с криком и свистом раскачиваются на этих импровизированных качелях. Здесь, на тихих водах овального озера, виднеются тысячи разноцветных лепестков промеж листвы роскошной водоросли, кажущейся мизерною в сравнении с гигантскими листьями Victoriae Reginae.

Гоняясь за блестящею бабочкой, порхавшею над водой, выскочивший слишком высоко из нее карась упал на один из листьев этого растения, похожих на круглые подносы в шесть футов диаметра. Несмотря на силу падения рыбы в несколько фунтов веса, лист даже не выгнулся, а бедный карась прыгал на нем как на сковороде, пока не был мигом схвачен птицей, спустившеюся на него с быстротой стрелы.

Немного далее виднелась аллея ядовитых растений.

Глубокое раздумье овладевает вами при мысли, что пред глазами находится та естественная химическая лаборатория, где природой вырабатываются соки, с употреблением которых сопряжены с одной стороны отравы, страдания и [234] преступления, с другой — благодетельное исцеление стольких болезней.

Я был выведен из своего раздумья группой подошедших к нам больших обезьян. Твердо стоя на задних ногах, некоторые из них смело пожали нам руки, и с важностью, не торопясь, удалились на лужайку, где предались самым разнообразным гимнастическим упражнениям.

Посетив музей, полный желтоватых алмазов Борнео, олова Суматры и меди Целебеса, а такзке пышный дворец вице-короля, которому не удалось представиться, так как он уехал внутрь острова, мы, напутствуемые пожеланиями счастливой охоты, распростились с радушно принявшим нас г. Тейманом.
Нажмите, чтобы раскрыть...

Ондатр · 1 дек 2020

некоторые султанаты оставались вне голландского контроля - в основном те в которых имели фактории англичане^ Cулу, Бруней, некоторые малаккские, и и самый сильный - Аче - на Северной Суматре. Из них поставлялись продукты тропического леса и горнодобывающей промышленности - с Малакки прежде всего олово, с Брунея золото. Горными разработками и старательством занимались китайцы, контролируемые триадами.
во внутренних районах жило первобытное население, с которым особо не контактировали.
в 1868 г. умер Джеймс Брук - английский авантюрист, ставший раджей Саравака. ему наследовал племянник.

Ондатр · 1 дек 2020

Ондатр · 1 дек 2020

туземная знать

китайцы

list · 1 дек 2020

Ондатр сказал(а): ↑

И. Гончаров .1863
Нажмите, чтобы раскрыть...

он же вроде в 52-55-м на "Палладе" ходил

Ондатр сказал(а): ↑

в 1868 г. умер Джеймс Брук - английский авантюрист, ставший раджей
Нажмите, чтобы раскрыть...

какими же авантюрами он славен? и нет ли тут связи с чайной маркой "Брук Бонд"? )

Ондатр сказал(а): ↑

Нажмите, чтобы раскрыть...

а что за ритуал? какой-то больно уж высокоокультуренный для полудиких туземцев. похоже на китайское влияние

ps *ошарашенно осеняемая смутными догадками: или это САМИ китайцы?

Ондатр · 21 май 2021

Это вроде другой Гончаров

list сказал(а): ↑

какой-то больно уж высокоокультуренный для полудиких туземцев. похоже на китайское влияние
Нажмите, чтобы раскрыть...

туземцы там были не полудикие. существовала довольно рафинированная яванская традиционная элитарная культура. со своей литературой, театром и т.д. только поверхностно исламизированная. здесь явно оркестр )

list сказал(а): ↑

"Брук Бонд
Нажмите, чтобы раскрыть...

нет с чаем это другой Брук (который открыл свою фирму в 69 г ) ) А сэр Джеймс - отставной офицер, потратил отцовское наследство на то что бы купить шхуну, вооружить её, собрать шайку авантюристов и отправится на поиски приключений. на Борнео он предложил свои услуги султану Брунея и спас его от восставших даяков, за что получил титул раджи и небольшое вассальное княжество. которое потом успешно расширял. заняв почти весь Бруней.

list · 4 дек 2020

понятно, спасибо. все другие тут, значит, собрались ) своего рода узкий круг других
у туземцев особо прошу прощения ) в самом деле оркестр, и прекрасный!

Ондатр · 11 дек 2020

Британская Индия

По сути, целая Вселенная. С населением в 256 миллионов человек.

управлялась вице-королём (с резиденцией в Калькутте, а фактически - большую часть года в гималайской Симле

вице-король сэр Джон Лоуренс (старый индийский служака, ещё со времён Ост-Индийской компании)

делилась на президентства с центрами в Калькутте, Мадрасе и Бомбее и северо-западные провинции с центром в Агре. при президентах были советы , куда входили и представители туземной элиты.

Калькутта

туземная часть города

Симла

https://humus.livejournal.com/3248690.html

Индия имела собственную армию, МИД и бюджет.

половину территории составляли княжества-протектораты. некоторые - Непал, с 66 Бутан - были самостоятельны во всём кроме внешней политики.
Непал поставлял Индии солдат- гуркхов, которых британское правительство высоко ценило.
в полиции чаще всего служили сикхи - единственные кто считался безусловно лояльными.
Западными форпостами Индии был открытый порт Аден и зависимые шейхства Персидского залива - через них шли морские коммуникации с Британией и были протянуты телеграфные линии.

основным источником доходов служил высокий поземельный налог и монополии на соль и опиум . в 1859 сумма налогов была 361 млн. рупий (10-рупий - 1 фунт стерлингов, 1 рупия - 10,7 г. серебра). В сер. 60-х налоги были ещё повышены.

В калькутском президентстве налогом облагались поместья (землёй здесь владели крупные собственники-заминдары, на земле работали наследные арендаторы, сумма платы которых была определена законом). на северо-западе платила община, связанная круговой порукой (землевладелец здесь получал треть причитающегося с общины). на юге платил каждый крестьянин-райат лично.
налог должен был стимулировать крестьян и землевладельцев выращивать товарные экспортные культуры. Очень многие не справляясь, разорялись, и их земли постепенно скупали ростовщики. Для двух индусских ростовщических каст, парсов и джайнов - в руках которых был и все финансы и торговля - эт был золотой век (английский суд, гарантии прав собственности, отсутствие внутренних таможен и .тд.).
Правительство строило шоссе, железные дороги, ирригационные каналы, проводило телеграф.
англичане иногда строили фабрики и открывали банки, некоторое количество фабрик было и индусскими. Но вывозилось на 94% сырье, а ввозились из Британии промтовары. Экспорт: хлопок, шерсть, джут, пальмовое волокно, рис пшеница, масла, пряности, индиго, опиум, с Цейлона - кофе.

Уже много десятилетий население Индии росло (этому способствовал конец войн и разбоев, запрет сати и инфантицида) и беднело. ВВП на д.н. и зарплата неуклонно снижались, численность городского населения падала (до 8,7%). голод становился всё более частым.

Ондатр · 11 дек 2020

пешаварцы

самым большим из княжество-протекторатов был Хайдерабад, управлявшийся мусульманской династией, с сбственной армией и вполне тянущий на государство средних размеров (интересно что в это время два хайдерабадских офицера основали собственные султанаты в Аравии - в Хадрамауте и вели между собой войну, призывая из Хайдерабада однополчан)

Ондатр · 9 сен 2023

культур было две - традиционная (касты. секты, обряды, праздники, йога, гигантская древняя литература. танцы, традиционный театр) и британская

выдающимся представителем первой был например Мирза Галиб - мусульманский писатель , мистик и поэт (на урду и фарси)

в 1857 в трёх столицах президенств открыли университеты, были миссионерские школы. индийцев с дипломами стали принимать на госслужбу

и посередине были движения индийских просветителей - они стояли на пробританских позициях. старейшим было Брахмо Самадж в Калькуте - нашедшие единобожие в Упанишадах и стоявшее за реформирование семейных институтов - умеренные во главе с Д. Тагором выступали против полигамии, идолопоклонства и дискриминации вдов, а радикалы во главе с Сеном ещё и за запрет детских браков и разрешение межкастовых.
подобные же в 60-е возникли в Мадрасе и Бомбее и ещё пара у мусульман. появилась и просветительская европеизированная художественная литература (социальный и исторический роман) и театр

Ондатр · 2 дек 2020

https://libcat.ru/knigi/dokumentaln...2230-romen-rollan-zhizn-ramakrishny.html#text

list · 2 дек 2020

ещё интересные снимки - британца Самуэля Борна, период 60-70-е

list · 2 дек 2020

Прямое правление короны (1858 — 1947 гг.) не привело эти земли к процветанию. От массового голода и эпидемий умерли к началу ХХ в. десятки миллионов людей, а нищета большей части народа всё так же оставалась беспросветной. В Индии появились железные дороги, мосты и системы орошения полей, телеграф, университеты и какая-никакая промышленность — однако все это нужно было для экономической эксплуатации захваченных земель, но не для местного населения. Доходы Индии выводились из страны, а не вкладывались в её модернизацию, а пользоваться благами технического прогресса могли лишь очень немногие индийцы. В колонии производилось в основном сырье, а не готовый продукт: хлопок, пряжа, джут. Фабрики, которыми владели индусы, британцы душили налогами. В отсталой стране в начале ХХ в. 90% населения жило в сельской местности и только 6% было грамотно, на фабриках трудилось всего 4,5 млн человек. Полунатуральное сельское хозяйство пребывало в застое.
Нажмите, чтобы раскрыть...

(танцовщицы. автор неизвестен, 60-е гг.)

Ондатр · 24 ноя 2023

Буддизм

был распространён на дальних окраинах Индии - в Гималаях, на Цейлоне, в Нижней Бирме
надо сказать, британцы относились к нему с повышенной благожелательностью, он им напоминал позитивизм )
сэр Александр Каннингем ("отец индийской археологии") - с 61 глава археологического управления - уделял особое внимание раскопкам буддийских древностей, считая, что индуизм это уже деградация древней культуры.
На Цейлоне буддизм явно оживляется - прежде всего в соперничестве с христианскими миссионерами - проводятся публичные диспуты, читаются лекции ,издаются буддийские газеты, открываются духовные училища. в 65 г. наряду с двумя прежними сектами цейлонской тхеравады, появляется третья - Раманнияникая - выступающая за возврат к чистоте изначального буддизма от всех "народных" наслоений и послаблений. Активное движение в этом направлении происходит также в Бирме (в 71 там соберётся 5-й буддийский собор) и Сиаме.

Верещагин (ладакх, сикким)

Войти или зарегистрироваться

1868. Высокий модерн.

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

list Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Яник Вечевик

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

list Модератор

Ондатр Модератор

list Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

list Модератор

list Модератор

Ондатр Модератор

Поделиться этой страницей

Войти или зарегистрироваться

1868. Высокий модерн.

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

list Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Яник Вечевик

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

list Модератор

Ондатр Модератор

list Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

list Модератор

list Модератор

Ондатр Модератор

Поделиться этой страницей

Быстрый поиск