1868. Высокий модерн.

list · 16 дек 2020

Ондатр сказал(а): ↑

Кстати, одним из главных требований иностранцев, навязанных Марокко, было особое покровительство евреям.
Нажмите, чтобы раскрыть...

агентура христианских собак? )

Ондатр · 17 дек 2020

да, европейцы считали их более "социально близкими". а в Алжире вскоре предоставят гражданские права, наряду с французами.

Вокруг Африки.

Африка в то время в основном ассоциировалась с рабством и работорговлей. именно там проходила длительная и масштабная бриатнская компания по её искоренению - все берега патрулировались британским флотом, с целью перехватывать суда работорговцев. Так что к 68 г. фактически трансокеанская работорговля была пресечена.

совершим плавание вокруг континента.

Западное побережье
На побережье Марокко Испания имела 5 городов.
далеко на юг выдавался захваченный в 1860 Ифни.
берега здесь были пустынные - Сахара. Дальше берега были сплошь колонизованы.:
Франция.Сенегал - форты на побережье и в бассейне реки Сенегал, , включая африканское "королевство" Вало. вывозились арахис и гумиарабик. действовали отделения банков. туземная элита получала жалование спиртным.

Англия. Гамбия - форты и протектораты, вывоз арахиса, подчинялась колонии Сьерра-Леоне
Португалия. Острова Зелёного мыса и три форта на побережье (Португальская Гвинея). существовало рабство и работорговля в рамках колонии..
Франция. Ривьер-дю-сюд - побережье нынешней Гвинеи. морское ведомство, торговля пальмовым маслом.
Англия. Сьерра-Леоне. центр - Фритиун. большинство населения - креолы - освобождённые рабы. действовало местное самоуправление. университет.

Либерия. бывшая американская колония а теперь независимая республика, населённая освобождёнными в америке рабами . Сами они осознавали себя американцами и старались воспроизвести американские реалии. местных негров считали почти животными. Либерия вела завоевательные войны, захватывая земли африканских соседей. Сюда направлялся мощный поток новоосвобождённых негров из США.
С точки зрения европейцев. обычаи здесь отличались крайней безнравственностью и сексуальной распущенностью. экспорт: пальмовое масло, слоновая кость, золотой песок, красильные деревья, воск и кожа

Франция. Берег Слоновой кости. колонии подчинялись Сенегалу.

Голландская Гвинея (Золотой берег) - форты на побережье нынешней Ганы. убыточная колония,которую держали для престижа.
рядом был английский Золотой берег (в 67 г. состоялся размен фортами, чтобы не было чересполосицы).
отсюда вывозилось приобретаемое у туземцев пальмовое масло.

Португальские владения - острова Сан Томе и Принсипи и крепость Сан Жуан - Батишта - де Ажуаду (в нынешнем бенине). рабовладельческие плантации. Главный центр выращивания какао.

здесь начинают встречаться участки неколонизованных побережий.

Англия. Лагос. крупный торговый центр (с населением в 60 000 к 72 году), жители - креолы из Сьерра-Леоне (которму в администартивной отношении колония подчинялась), освобождённые рабы с Кубы и Бразилии , убежище для беглых рабов. Издавалась газеты, миссионеры не приветствовались. Белых было 100 человек. в архитектуре преобладали бразильские мотивы.

Испанская Гвинея - 5 отдельных сухопутных и островных колоний. выращивалось какао
Франция.Габон - протекторат над прибрежными племенами, миссии, торговые фактории. центр Либревиль (тоже начался с поселения освобождённых рабов).

"Королевства" Конго и Лоанго. католические, европеизированные, под влиянием Португалии. вывозились арахис и слоновая кость.
Португалия. Ангола. (всё побережье). здесь рабство сохранялось. на плантация производились сахар, хлопок, кофе. значение имела промышленное рыболовство. у негров покупались рабы на плантации, слоновая кость, воск, каучук и т.д. - на вывоз.

дальше на юг начинался пустынный и труднодоступный берег - пустыня Намиб.

Ондатр · 22 дек 2020

Южная Африка

Здесь климат был более пригодным для европейцев и зона колонизации была более обширна, заходя далеко вглубь континента.

Южная оконечность была занята британской Капской колонией . основным занятием населения было овцеводство и виноградарство.
белое население было этнически пёстрым. здесь селились шотландцы, датчане, старожилами были буры (потомки голландцев и французских гугенотов).
кроме немногих городов, жители были рассеяны по многочисленным фермам. как рабочая сила были завезены малайцы.
аборигены- готентоты -использовались в качестве прислуги.

дальше на востоке была британская колония Наталь. здесь в 60-е стали разводить сахарный тростник и ввозить рабочую силу из Индии

Дальше , вглубь континента,- независимые территории. Сюда откочевали те буры, которые были несогласны с отменой рабства. Здесь было создано лве рабовладельческие республики - Трансвааль (ЮАР) и Оранжевая. Они находились в постоянном вооружённом конфликте с негритянским племенами и вождествами. Образ бура в тогдашней литературе - крупное и крайне флегматичное существо. Это чисто крестьянское общество, с толстыми бабами и бородатыми мужиками, не очень чистоплотными, но крайне благочестивыми , съезжающимися к церкви за причастием 4 раза в год за многие сотни километров.

Но в 1866 они случайно обнаружили на своих землях алмазы...

по соседству с ними поселились гриква - бурско-готтентотские метисы. они были христианами, но с бурами, презиравшими их, жить не хотели и переселились на необитаемые земли. управлялись они выборными капитанами.

среди этих образований осталось несколько негритянских вождеств: свази, басуто и зулусов. в 1868 , атакуемый бурами, вождь басуто перешёл под британский протекторат. Что касается зулусов, то они сами были грозными воинами, наводящими страх на соседей. У них действовала всеобщая воинская обязанность (включая девушек). Правда нынешний король спился и позволил проповедовать христианство. на зулусский была переведена Библия.

острова

Маврикий и Сейшельские острова.
английская колония. белое население - франкоязычные креолы. после отмены рабства на плантации стали массами ввозить кули, сначала из китая, потом из Индии, к 60-м индийцев в было уже 300 000 . выращивался сахарный тростник, изготовлялся ром. осваивался табак. сажали даже чай.

кофе и сахар на плантациях с использованием индийских и китайских рабочих выращивали и французы на Реюньёне

фактически в одной системе с Африкой всегда была и Вест-Индия - с многочисленными островными и прибрежными владениями Англии, Франции, Голландии (и даже Дании). в связи с отменой рабства она переживала затяжной кризис. население в основном состояло из освобождённых чёрных рабов, которые теперь не хотели работать на плантациях. Так что ситуация там была аналогичной - туда тоже массами перебрасывали индийских кули (голландцы ещё и яванских)

Ондатр · 18 дек 2020

Восточное побережье

Делилось на три примерно равные части. Португальский Мозамбик, султанат Занзибар и пустынные местности населённые кочевыми сомалийцами, с портами-вождествами.

Ангола, Мозамбик и Занзибар в это время стали главными покупателями рабов, поставлявшимися из внутренних районов Африки (ну ещё партии нелегально шли в египетский Судан и в Аравию), годовой объём работорговли оценивался в 80 000 человек.
В Мозамбике рабский труд использовался на плантациях сахарного тростника (ещё вывозилась ценная древесина и золото), а в Занзибаре на плантациях гвоздики.

королевство Имерина (Мадагаскар)

малое государство
Мадагаскар и по населению и по культуре больше соответствует тихокеанским обществам, чем африканским.
И здесь было королевство под сильным влиянием миссионеров. Оно уже давно было открыто для европейцев, но попытки прямого вмешательства обычно пресекались (грешила этим Франция, которой принадлежали острова вокруг Мадагаскара)
в 57 г. королева Ранавалуна изгнала всех иностранцев и репрессировала связанных с ними заговорщиков.
в 62 г. новый король Радама, наоборот, призвал их назад и заключил неравноправные договора,
в 63 г. его задушили и договора расторгли. королевой стала его вдова - Расухерина. власть её была сильно ограничена советом князей

в 65 г. в результате ещё одного переворота , власть взял Райнилайаривуни - который сместил с поста премьера своего брата и занял его сам, параллельно женившись на королеве. вскоре был подписан торговый договор с Англией.
в 68 г. снова был подписан торговый договор с Францией. королева приняла католичество и объявила воскресенье выходным днём. вскоре она умерла

(мавзолей королевы)

на престол была возведена другая вдова Радамы, премьер женился и на ней. в 69 г. супруги приняли англиканство , которые стало официальной религией.
Райнилайаривуни вообще был англофилом и теперь приступил к широкой программе модернизации. .

Ондатр · 16 дек 2020

Занзибар

Стенли

В проливе находилось несколько больших лодок, спешивших с распущенными парусами в Занзибарскую бухту, или покидавших ее. К югу, над морскою линиею горизонта, виднелись обнаженные мачты больших кораблей, а к востоку от них масса белых домов с плоскими крышами. То был Занзибар, столица острова, которая вскоре приняла вид красивого обширного города, со всеми признаками арабской архитектуры. Над некоторыми из самых больших домов, примыкавших к бухте, развивался ярко-красный флаг султана, Саид Бургаша, и флаги американского, английского, северо-германского и французского консульств. В гавани стояло тринадцать больших судов, четыре занзибарских военных корабля, один английский — «Нимфа», два американских, один французский, один португальский, два английских и два немецких купеческих корабля, не считая многочисленных лодок, прибывших с Коморских островов, лодок из Моската и Гуча, производящих торговлю между Индиею, Персидским заливом и Занзибаром.
Меня любезно принял капитан Фрэнсис Вэббе, консул Соединенных Штатов, служивший прежде во флоте. Если бы он не оказал мне гостеприимства, то мне пришлось бы поместиться в «Шарлеевском» доме, так названном по имени его владельца, француза, с крючковатым носом и эксцентричною наружностию, который приобрел значительную местную известность готовностию, с которою он давал у себя приют бедным странникам, и вообще своим гостеприимством, хотя и скрывавшимся под угрюмым видом; иначе мне пришлось бы раскинуть свою американскую палатку на песчаном берегу этого тропического острова, что не доставило бы особого комфорта.
Но предложение капитана Вэбба поместиться в обширном и комфортабельном доме и не стесняясь обращаться к нему за всем нужным, позволило мне не прибегать к таким крайним средствам. Один день, проведенный в Занзибаре, вполне убедил меня в моем круглом невежестве относительно африканского населения и других местных условий. Я воображал, что я изучил вдоль и поперек Буртона и Спика, и потому вполне понимаю все значение и важность взятого на себя поручения. Но вынесенные мною из книг взгляды оказались просто смешны: воображаемые прелести Африки вскоре рассеялись и суровая действительность предстала предо мною во всей своей наготе. Я пошел странствовать по городу, и вот, что представилось моим взорам: кривые, узкие улицы, вымощенные известкою, обмазанные белою штукатуркою дома — в так называемом чистом квартале; род будок по обеим сторонам улицы, с банианами в красных чалмах на переднем фасе и различными хлопчатобумажными тканями на заднем, или же наваленные кучами слоновые клыки, или же кучи глиняной посуды, гвоздей и т.п. — в банианском квартале; улицы наполненные зловонием, с существами желтого и черного цвета и курчавыми волосами, сидевшими у дверей жалких хижин, болтавшими, смеявшимися, торговавшими, бранившимся между собою, смешанный запах кож, смолы, растительных и животных выбросов и т. д. — в негритянском квартале; улицы, окаймленные высокими, прочными домами, с плоскою кровлею, с большими резными воротами и «баабами», сидевшими поджавши ноги и сторожившими вход в дом; узкий проливец, в котором помещалось несколько лодок и один или два странных буксирных парохода, увязших бортами в морской ил, оставшийся после отлива; место, называемое «Нази Мойа», или «кокосовое дерево», куда вечером европейцы направляют свои прогулки, чтоб подышать свежим морским воздухом в то время, как солнце склоняется к западу; несколько могил умерших моряков, поплатившихся жизнию за посещение этой страны; высокий дом, где живет доктор Тозер, «епископ-миссионер центральной Африки», и его школа для малолетних африканцев, и много других предметов, которые до того перепутались в моей голове, что я первое время не в состоянии был бы отличить араба от африканца, африканца от баниана, баниана от индуса, индуса от европейца и т. д.
Занзибар можно назвать, если хотите, Багдадом, Испаганью, Стамбулом Восточной Африки. Он представляет громадный рынок, на который стремятся из внутренней Африки торговцы слоновою костью. На этот рынок доставляются: копайская камедь, кожи, орхилла, строевой лес и черные рабы из Африки. Багдад славился своими шелковыми базарами, Занзибар славится своими базарами слоновой кости; Багдад торговал некогда драгоценными каменьями — Занзибар торгует копайскою камедью; в Стамбул доставляли черкешенок и грузинок — в Занзибар привозят черных красавиц из Угийова, Угиндо, Угого, Униамвези и Галла.
Торговля производится здесь тем же способом, как и во всех магометанских странах, т. е. способом, который был в употреблении еще до рождения Моисея. Араб никогда не меняется: он принес сюда с собою обычаи своих предков. Здесь он настолько же араб, как в Москате или в Багдаде: всюду за ним следует его гарем, религия, костюм и вооружение. Никакие насмешки негров не могут убедить его переменить свои привычки с переселением в Африку. Но страна не приняла восточного характера; араб не в состоянии был изменить атмосферу, страна имеет полуафриканский характер, а город полу-арабский.
Для человека, приехавшего в первый раз в Африку, москатские арабы Занзибара представляют интересный предмет для изучения. Все они по большей части много путешествовали на своем веку, причем им нередко приходилось подвергаться серьезным опасностям, во время поисков за драгоценною слоновою костью в центральной Африке; частые путешествия и приобретенная в них опытность придали чертам их лица вид самоуверенности и самодовольства; в их взорах есть что-то спокойное, решительное, независимое, что невольно внушает уважение. Потрясающими рассказами, которые вы услышите из их уст, можно наполнить целые томы.
К помесям я чувствую большое презрение. Метисы ни черны, ни белы, ни добры, ни злы, не заслуживают ни любви, ни ненависти. Они всегда заискивают у влиятельных арабов и постоянно жестоко обращаются с несчастными, находящимися у них в рабстве. Если я встречал жалкого, почти умиравшего с голода негра, то всегда был уверен, что он принадлежал кому-либо из этого племени. Я всегда ненавидел этих людей, пресмыкающихся и лицемерных, трусливых и жалких, предательских и подлых. Метис всегда готов ползать у ног богатого араба и неумолим к бедному черному рабу. Чем более он клянется, тем более вы можете быть уверены, что он нагло лжет; а между тем, большинство населения в Запзибаре состоит из этой расы, сифилитической, с гнойливыми глазами и дряблою кожею выродка африканского араба.
Банианец — коммерсант от природы, идеал человека, зашибающего копейку. Деньги так же естественно текут в его карманы, как реки с возвышенности в долину. Никакие угрызения совести не остановят его от попытки надуть своего ближнего. Он превосходит в этом отношении еврея, и единственным его соперником на рынке является парсис; араб — ребенок в сравнении с ним. Стоит посмотреть, как ловко умеет парсис извлекать выгоду из любой сделки с туземцем. Есть, например, у туземца слоновой клык, весящий, положим, два фразилаха; несмотря на то, что весы точно показывают это, и туземец торжественно объявляет, что он весит даже более двух фразилахов, наш банианец клянется и божится, что туземец ничего не понимает в этом толку, и что весы показывают неверно, что клык едва весит один фразилах. «На, бери деньги», говорит он, «и убирайся». «С ума сошел ты, что ли?» Если туземец колеблется, то банианец приходит в ярость; он толкает его, с презрительным равнодушием переворачивает клык — дескать, стоит ли хлопотать из-за такой безделицы, и хотя говорит изумленному туземцу, что ему некогда возиться с ним, но всегда уверен, что тот не мннет его лавки.
Баниане пользуются самым значительным влиянием на торговлю в центральной Африке. За исключением весьма немногих богатых арабов, все остальные промышленники вынуждены иметь дело с ростовщиками. Промышленник, желающий отправиться внутрь Африки, для приобретения рабов, слоновой кости или других ценных предметов, обращается к банианцу, прося его ссудить ему 5,000 дол. за 50, 60 или 70%. Банианец всегда уверен, что он ничего не теряет, удастся ли предприятие промышленника или нет. Опытный промышленник редко несет убыток, а если его постигло несчастие, то он не теряет кредита; с помощию банианца он снова становится на ноги. Чтобы дать понятие, как ведется торговля с внутреннею Африкою, возьмем следующий пример. Предположим, что араб отправляет внутрь страны караван, с грузом стоимостью в 5,000 дол. В Унианиембэ груз стоит 10,000, в Уджиджи 15,000; таким образом цена его утроилась. За пять доти или 7,50 дол. можно купить в Уджиджи раба, который в Занзибаре стоит 80 дол. Если он купит на всю сумму невольников, то, вычтя издержки на доставку груза в Уджиджи и обратно, он выручит в Занзибаре чистого барыша 13,920 дол. Теперь возьмем торговлю слоновою костью. Если промышленник возьмет с собою 5,000 дол., то за вычетом издержек в 1,500 дол. до Уджиджи и обратно в Занзибар, у него все-таки останется на 3,500 дол. товара, на который он приобретет слоновую кость. В Уджиджи последняя стоит по 20 дол. фразилах, следовательно на 3,500 дол. можно приобресть 175 фразилахов, из которых за каждый заплатят в Занзибаре по 60 дол. Таким образом промышленник получит чистого барыша 10,500 дол. Иногда он выручает еще более, но во всяком случае барыши его громадны.
За банианами первое место по значению принадлежит. магометанским индусам. Я долго не мог решить, кто больше плутует в торговле: индус или банианец. Но если я отдаю пальму первенства последнему, то весьма неохотно. В этом племени вы встретите сотню бессовестных плутов на одного честного промышленника. Одним из честнейших людей считается магометанский индус по прозванию Тариа Топан. Среди занзибарских европейцев его честность обратилась в пословицу. Он чрезвычайно богат, имеет собственные корабли и пользуется значительным влиянием в совете Саида Бургаша. У Тариа много детей, в том числе двое или трое взрослых сыновей, которым он дал такое же воспитание, какое получил сам. Но Тариа является представителем крайне ничтожного меньшинства.
Арабы, баниане и магометанские индусы служат представителями высших и средних классов. Они владеют имениями, кораблями, и в их руках находится вся торговля. От них в зависимости находятся метисы и негры. Самую важную часть смешанного населения этого острова составляют негры. Они состоят из туземцев, вазавагили, сомалисов, коморинов, ваниамвези и целого ряда племен внутренней Африки.
Для европейца, приехавшего в Африку, весьма интересно пройтись по негритянским кварталам ваниамвези и вазавагили. Здесь он поймет, что негры такие же люди как и он сам, хотя и другого цвета кожи; что они имеют собственные каждому человеку страсти и предрассудки, симпатии и антипатии, вкусы и чувства. Чем скорее он помирится с этим фактом, тем легче ему будет путешествовать между различными племенами внутренней Африки.
Хотя я прожил некоторое время между неграми наших южных штатов, но получил воспитание на Севере, и мне приходилось встречать в Соединенных Штатах негров, дружбою с которым я гордился.
Таким образом я привык ценить негров по их внутренним качествам, как и всех моих ближних, а не по цвету кожи и племени. «Свойственны ли этим черним дикарям языческой Африки», спрашивал я самого себя, «качества, приобретающие человеку любовь в среде его ближних?» «Могут ли эти люди — эти варвары — чувствовать любовь или ненависть подобно мне?» вот вопрос, которым была занята моя голова в то время, как я бродил по их кварталам и наблюдал их нравы. Нужно ли прибавлять, что я к утешению своему заметил, что они подобно мне находятся под влиянием страстей, любви и ненависти; что самые тонкие наблюдения не могут открыть существенной разницы между их природою и моею собственною.
Негры составляют около двух третей всего населения острова. Они принадлежат к рабочему классу, они частью рабы, частью свободные. Невольники работают на плантациях, в имениях и садах поземельных собственников или же служат носильщиками (гамалы), как в деревне, так и в городе. Нередко вы их увидите с громадными тяжестями на голове, с весьма довольным видом исполняющих свою работу, не потому чтобы последняя была легка, или чтобы с ними ласково обращались, а просто потому, что они от природы веселый народ, потому что они не помышляют о недоступных для них радостях и надеждах, не заражены честолюбием свыше их сил, и потому не обманываются в своих надеждах и не знают разочарования.
В городе во всякое время можно видеть негров носильщиков, идущих с своими ношами попарно и напевающих какую-либо монотонную песню, под звуки которой дружнее идет работа. По звукам подобной песни вы можете узнать их издалека. Монотонную их песню мне приходилось иногда слышать по целым дням под своими окнами. Для многих содержание и мелодия песни показались бы нелепыми, но на меня они производили чарующее влияние, и я их находил вполне соответствующими своей цели.

II. Занзибарские арабы.

Город Занзибар, расположенный на юго-западном берегу острова, заключает в себе до ста тысяч жителей; весь же остров имеет не более двухсот тысяч населения.
Самое значительное число иностранных судов, торгующих с этим портом, принадлежит Америке, преимущественно Нью-Йорку и Салему. За Америкой следует Германия, затем Франция и Англия. Суда приходят с грузом американского холста, водки, пороха, ружей, бус, английского хлопка, медной проволоки, фарфоровых изделий и других товаров, а отплывают с грузом слоновой кости, копайской камеди, гвоздики, кож, кунжута, кокосового масла. Ценность товаров, вывозимых из этого порта, определяется в 3.000,000 дол., а ввоз простирается до 3.500,000.
Европейцы и американцы, имеющие пребывание в городе Занзибаре, служат или официальными представителями своих правительств, или же являются независимыми купцами, или же, наконец, агентами немногих крупных торговых фирм в Европе и Америке.
Самое важное консульство в Занзибаре — британское.
Нажмите, чтобы раскрыть...

Керстен

ЗАНЗИБАР.

ОТДЕЛ ПЕРВЫЙ.

Первый день в Занзибаре.

Прибытие. — Положение города. — Известкообжигальные печи на площади. — Крепость и таможенный дом. — Рынок. — Невольник в цепях. — Конюшни султана. — Улица Индусов и школа. — Арабское кладбище. — Жилища негров. — Назимойя. — Танцы и игра оружием. — Невольничий рынок. — Вечером на крыше.

Трехмесячное плаванье в море приближается к концу. Равнодушные доселе моряки делаются живее и начинают рассказывать о Занзибаре и его жителях, об удобствах европейских домашних хозяйств, о прекрасном растительном мире, о красивых померанцах и еще о многом другом. Рас Пуна, последняя береговая возвышенность, показывается вдали; за ним появляется песчаный островок Латам, который можно распознать только по носящимся над ним стаям птиц; вскоре за тем показывается и Рас Кизимкази, южная оконечность Занзибара. Здесь уже начинают править кораблем не по одному только компасу, как на открытом море, а наглазно и соображаясь с лотом. В короткие промежутки времени раздаются приказания капитана касательно изменения курса. На своей специальной карте, вынесенной еще вчера на палубу, он находит названия и положение всех, даже самых мелких, островов, скал и мелей; буссолью он измеряет углы по выдающимся частям суши, заносит на карту соответствующие линии и таким образом во всякое время определяет положение корабля с изумительною для новичков точностью.

С жадностью погружается путешественник в созерцание обетованной страны, которую уже давно рисовало ему его воображение и которая теперь почти осязаемо лежит перед ним с своими возвышенностями и зелеными пальмовыми лесами. Пестрый островной мир представляет плывущему мимо него чудное зрелище, и ничто не может сравниться красотою и прелестью с роскошною, полною жизни движущеюся картиною. Вдали на горизонте поднимается узкая, серовато-синяя полоса, которая, по мере приближения к ней, мало по малу принимает лазурный цвет и наконец обрисовывается из нее сочная зелень дерев: это один из [2] бесчисленных маленьких островов, поочередно появляющихся и снова исчезающих из вида. Корабль приближается к одному из них, входит в канал между несколькими островками; по обе стороны виднеются еще другие островки, более или менее закрывающие собою друг друга: один из них лежит весьма близко, другой — весьма далеко, и с каждою минутою перед зрителем раскрывается новая картина.

Благоприятный ветер порождает надежду еще сегодня попасть в главный город восточного берега; но ветер по близости к суше обманчив и переменчив: солнце опускается за Африканский материк, а до цели еще семь морских миль, и капитан принужден бросить якорь около близлежащего острова Шумби, ибо мрак скоро охватывает землю и море, и было бы слишком рискованно продолжать в ночное время путешествие по опасным проходам.

Долго еще расхаживает по палубе путешественник, с благодарностью размышляя о счастливо совершенном плавании, и смотря на ярко пылающий огонь в известковых печах на Шумби, на светящиеся волны и на усеянное звездами тропическое небо; потому что, не желая испортить своего торжественного настроения, он молча расхаживает мимо своих спутников и наконец в последний раз отправляется в свою узкую каюту.

Бряцанье якорной цепи, которую с пением развертывают матросы, снова вызывает его ранним утром на палубу. После короткого переезда при свежем ветерке море оживляется. Мимо корабля проскальзывает множество лодок, или плывущих по ветру с помощью карманных платков и фартуков, натянутых между двумя палками, или управляемых здоровыми, сильно гребущими неграми с лопаткообразными веслами. На одно из маленьких суденышек, богато нагруженное ананасами и померанцами, бросают канат; темно-коричневый торговец [3] плодами вскарабкивается на борт; моряки ласково встречают его, как старого знакомого, а он рассказывает им «habari ja Ungudja», т. е. занзибарские новости, и раздает покупателям драгоценный груз своей лодки.

Утренний воздух еще не совсем прояснился. Его влажность производит мираж. Отдаленные кустарники, тихо колеблясь, поднимаются вверх и кажутся чрезвычайно длинными; еще более отдаленные предметы кажутся разорванными по средине, и верхняя их часть представляется как бы плавающею над нижнею; но чем ближе подходишь, тем тверже и яснее становятся формы, и тем естественнее размеры. Бледный мираж продолжается недолго; близкая действительность вскоре снова охватывает путешественника. Длинный, низкий, окрашенный белою краскою дом направо на песчаном берегу, так называемый храм Индусов, прежде всего обращает на себя внимание; затем следуют большой угловой дом европейской части города, к которому направляет свой корабль наш капитан, и тянущийся между обоими этими каменными зданиями, населенный неграми квартал Шангани, состоящий из хижин. Теперь можно уже видеть и корабли в гавани, более отдаленные дома и весело развевающиеся флаги султана и консульств. Наконец корабль огибает последний песчаный мыс, Рас Шангани, и как бы по мановению волшебного жезла развертывается перед глазами город во всей его полноте и величии: длинный ряд похожих на дворцы ослепительно белых каменных домов, каких путешественник конечно не ожидал найти в главном городе султана восточной Африки.

Караулившие наш приход европейцы уже давно заметили приближающийся корабль и узнали его. Здешние представители рейда подняли, в знак приветствия, флаги на своих домах, снарядили шлюпку и плывут на встречу. Их красивая, недавно выкрашенная лодка, быстро приближающаяся при равномерных взмахах весел черных, чисто одетых, гребцов, хорошо известна капитану; кабельтов держится наготове, и через несколько минут люди из шлюпки всходят по дрожащему под их ногами трапу, чтобы приветствовать прибывших и взять их с собою на берег. Якорь падает, и корабль становится около самого здания биржи. Несколько взмахов весел достаточно, чтобы доставить к берегу легкую шлюпку. Общество, сделав несколько шагов, входит в красивый, изнутри и извне оштукатуренный белый каменный дом, где его уже ожидает хороший завтрак. Чужеземцы и местные жители скоро знакомятся ближе, и последние предлагают весьма обязательно свои услуги для того, чтобы сегодня же, как скоро наступит вечерняя прохлада, ввести новоприбывших в город.

_________________________

Город Занзибар, лежащий на острове того же имени под 6° 9' 36'' южной широты и 39° 14' 33" восточной долготы от Гринвича, занимает поверхность в 280 почти прусских моргенов и лежит на мысу, окруженном морем в лагуною, глубоко врезывающеюся с севера в сушу. Этот небольшой полуостров имеет почти форму треугольника. Восточную его оконечность [4] составляет Рас Шангани; отсюда берег тянется к северу и юго-востоку, образуя там утолщение, а на юге представляя как бы тонкую шейку, служащую сообщением с главного массою острова. Северо-западная часть города самая красивая; она состоит из больших каменных домов, в форме полумесяца группирующихся около дворцов султана и около форта. Между фортами и большим угловым домом в Шангани поселились европейцы; большая часть других домов населена арабами и индейцами. К массивно построенному городу примыкают три квартала хижин, которые можно назвать предместьями: с северо-востока Малинди, с юга Шангани, а с востока, по ту сторону лагуны, соединенная с полуостровом весьма грубым мостом, более похожая на деревню часть города, которая до сих пор не получила никакого особенного названия, но иностранцами называется Мадагаскарским городом.

Улицы европейского квартала покрыты, вместо мостовой, крупным щебнем из извести и песку и во всякое время года чисты. Это нововведение коснулось и переулков, находящихся около дворцов султана; но в прочих частях города ходят по немощенным, узким, грязным дорогам, в которых выдающиеся стропила крыш грозят опасностью неосторожному путнику, и где при продолжительной дождливой погоде образуется глубокая грязь.

Ряд островов и песчаных отмелей окружает широким полукругом застроенную полосу земли и отделяет собою, напротив величественного ряда каменных домов, защищенное от ветра и волн якорное место, занимающее около четверти квадратной мили. Эта гавань посещается европейскими кораблями и множеством каботажных судов всякого рода; но в первые месяцы года, когда сильные северные ветры производят в северной гавани большое волнение воды и затрудняют тем установку корабля, многие корабли и суда становятся на якорь и перед Шангани, на южной стороне города.

_________________________

Кто испытал на себе, что значит после трехмесячного морского путешествия высадиться на землю, и при том на землю новую, незнакомую, тот может понять неописанное удовольствие путешественника, который в первый раз приезжает в город Занзибар.

Солнце бросает свои лучи уже косвенно, наступает вечерняя прохлада, и движение людей на улицах становится живее, разнообразнее. Мы выходим из дома, который давал нам дотоле весьма приятный и прохладный приют, и отправляемся, в сопровождении наших туземных друзей, в путешествие для поверхностного ознакомления с городом и его жизнью. Прежде всего мы отправляемся, пройдя узкую улицу, к таможенному дому, занзибарской бирже, центру всех торговых сношений, собирающих сюда народы севера и юга. Выйдя из чистенького европейского квартала, мы выходим на открытую площадь, вполне соответствующую, по своей нечистоте и господствующему здесь беспорядку, нашим представлениям о восточных городах. Перед нами находится большое [5] каменное строение, форт; на право видно несколько маленьких хижин, построенных из жердей и глины и покрытых пальмовыми листьями; они составляют контраст с красивыми домами, которые мы оставили позади себя; за ними возвышается начатое уже несколько лет тому назад, но оставшееся неоконченным здание; посреди этих разнообразных построек маленькой замкнутой площади пылают многочисленные огни известко-обжигальни. Здесь, как и на востоке, все ремесла производятся на открытом месте, и в том, что публичные площади служат частным целям, не находят ничего предосудительного. На жерди (палки) из манглевого дерева, сложенные в форме костров, кладут собираемые на скалистом берегу куски коралловой извести, окружают обжигальную печь стеною из жердей и грубых рогож и начинают дело, не заботясь о том, что дым и жар беспокоят прохожих. Тут уже погашенная известь лежит в полукруглых, красиво выровненных, кучах, готовая для продажи; там видны только белые места, на которых стояли эти кучи; тут негры занимаются устройством костров и переноскою кусков извести; там стройные молодые девушки, красиво неся на голове круглые деревянные чашки, поставляют обожженную известь к месту ее назначения, или же носят воду в больших, круглых, красных глиняных сосудах, называемых мтунги, и выливают ее на теплые еще камни. [6]

Новичка сильно занимает такая странная деятельность и он охотно обратил бы на нее все свое внимание, если бы провожатые его не увели его с собою, чтобы показать ему еще гораздо более нового. Но от грязных негритянок, которые сидят влево от дороги и продают какие-то странные плоды и круглые пирожки, им не скоро удается оттащить его; он должен поговорить с черными красавицами или скорее уродами, не смотря на недовольство его провожатых, которым давно опротивели не только пирожки, но и негритянки.

Направо, в начале дороги, идущей вдоль форта, находятся большие кучи красноватой каменной соли, которую арабы добывают с севера во время благоприятного муссона и выставляемой во многих местах для продажи; налево в том же направлении идет стена, в которой сделано множество отверстий в форме сжатых остроконечных дуг, через которые открывается вид на оживленный берег и на водную поверхность, покрытую судами разного рода. Первоначально стена эта предназначалась, в качестве батареи, для защиты гавани, но не была как следует вооружена для этой цели. Правда, перед стенами лежащей напротив нее крепости лежат в большом числе бронзовые орудия, старые европейские корабельные пушки, но у них нет ни лафетов, ни зарядов, ни прислуги, и они служат удобными местами для сиденья торговкам и праздношатающимся людям.

Провожатые позволяют только мимоходом взглянуть на это и проходят мимо ко входу в крепость. Перед высокими со сводом воротами лежат несколько вооруженных Арабов и Суахели, весьма живописно, т. е. во всевозможных позах растянувшись на земле и на каменных скамьях, стараясь облегчить свою тяжелую службу, состоящую в 24-х часовом ничего неделанье, игрою в карты и не весьма изящною беседою. Суахели и арабы сходны между собою по цвету кожи, который у различных племен представляет все оттенки, начиная от кофейно-желтого и до темно-коричневого; но первые отличаются мягкими, округлыми чертами лица и по большей части редкою, короткою бородою, тогда как характеристические черты арабов составляют: смело очерченный нос, изящно округленный лоб и богатая черная борода. И все-таки же этих арабов нельзя сравнить с благородными сынами пустыни; они скорее принадлежат к искаженной смешанной расе. Только изредка можно встретить между ними чистокровного араба, и почти также редко замечаются у них те добродетели, которые так уважаются чистокровным арабским племенем. Своею леностью и своим способом администрации, они задерживают развитие страны; их присутствие даже ведет за собою упадок. Форт, главный опорный пункт их могущества, представляет ясное доказательство этого. Правда, большая четырехугольная каменная масса с пятью круглыми башнями представляет издали величавый вид; но при ближайшем рассмотрении она оказывается похожею больше на развалину, чем на укрепление, годное для защиты. Стены, сложенные из мелких камней и щебня, размываются дождем и скоро обваливаются; в образовавшихся таким образом отверстиях и на зубцах стен вырастают, ускоряя их разрушение, трава и кустарники; а внутри, где солдаты из [7] Белуджистана устроили для себя и своих семейств убогие хижинки, укрепление имеет еще более мрачный вид. Но подобные мысли не приходят в голову новичку. Его внимание приковывают невиданные, страшные фигуры, их живописные костюмы и вооружение; он забывает об их грязи и лохмотьях и судит как живописец, а не как критик.

_________________________

Здесь праздность и упадок, там деятельность и успешное развитие, т. е. таможенный дом, представляющий живую картину, отличную от всего, виденного доселе. Индийцы в длинных белоснежных рубашках, арабы, негры, персияне и европейцы ведут деятельную торговлю между собою. Перед огромными весами сидит баниан Лудда, представитель индийского таможенного арендатора, и его помощники вешают товары, с которых он берет таможенную пошлину. Толпы работников подвозят и увозят товары. Слоновые клыки от двух до восьми футов длины, красный перец, гвоздика и кунжутное семя в остроконечных рогожных мешках, исполинские глиняные горшки, наполненные растопленным коровьим маслом, копал в мешках и ящиках, бумажные материи в тюках, кожи и невольники: вот главные предметы торговли, которыми завален широкий двор и которые беспрерывно подвозятся сюда с берега от новоприбывших кораблей.

По наружности своей таможенный дом вовсе не соответствует количеству сокровищ, проходящих здесь через руки баниана, и потом нагружаемых для дальнейшей отправки или же продаваемых здесь на месте. Хотя в последнее время в нем сделали некоторые постройки и поправки, но некоторые его части и теперь ничто иное как жалкие лачужки. Но в них деятельно кипит жизнь с утра до вечера, движутся почти без перерыва, как волны, приходящие и уходящие толпы людей, и Европа, Азия и Америка меняются своими сокровищами с Африкою. Эти лачужки составляют истинный центр города и острова.

Раздаются громкие крики: сумилла, сумилла (дайте дорогу)! Носильщики грузов хотят проложить себе путь через тесную толпу. Эти так называемые кулии, большею частью родом из Гадрамаута в южной Аравии, сильные, хорошо сложенные люди. Обливаясь потом, но постоянно распевая, они идут ровным шагом, по двое или по четверо, неся на плечах длинный шест, по средине которого прикреплены кокосовыми веревками тюки товаров. Передний из них поет в такт шагов первую половину коротенького стиха и останавливается на половине слова, которое за тем продолжает следующий за ним носильщик. С первого раза такое пение представляется странным и смешным; но вскоре делается ясным, что без пения, с тактом которого соразмеряют свои шаги носильщики, колебания груза были бы неправильны и препятствовали бы быстрому их ходу.

Мы счастливо, без толчков и ушибов, продрались через толпу и достигли небольшой площади позади форта. И здесь также господствует живая деятельность и движение; но пребывание здесь не так опасно, как на узкой улице, [8] потому что толпа состоит только из торговцев. Тут продают вонючую сушеную акулу, громадный плод яка и приготовляемые на месте вареные кушанья, издающие также невыносимый для нас запах, так что мы, волей-неволей, принуждены как можно скорее удалиться, в угоду нашему носу, от приковывающего наши взоры пестрого движения.

Через несколько шагов мы приходим на обращенную к морю площадь, посреди которой возвышается странная мачта, украшенная ярко-красным флагом султана. По правую сторону находится новый дворец султана, а перед нами старый, построенный еще Сеид-Саидом, отцом Сеид-Маджида. Оба они могут служить образцами арабской архитектуры. Они производят впечатление главным образом своею массивностью и ослепительною белизною штукатурки, но при ближайшем рассмотрении оскорбляют эстетическое чувство своими косыми и кривыми линиями и неравномерностью арк и не представляют для взора никакой точки опоры, помимо венчающих кровлю зубцов и многочисленных четвероугольных окон. Только большая открытая лестница одного дома и красивая резная работа на двери другого дома заслуживают внимания. По обе стороны величественных входов находятся длинные скамейки, на которых в удобных позах беседуют свита и прислуга, точно так же, как во многих [9] наших городах жители домов садятся вечером около дверей поболтать между собою об обыденных предметах и последних новостях. На этих каменных скамьях, называемых бараза, богатые арабы часто принимают визиты своих знакомых, и тогда эти сиденья, устланные циновками и коврами и усаженные пестро одетыми мужчинами, представляют поразительную картину.

В одном углу площади, перед небольшою домашнею мечетью султана, мы заметили несколько невольников, которые, будучи скованы по шее и ногам и привязаны к тяжелым стволам эбенового дерева, беззащитно подвержены действию палящих солнечных лучей; некоторые из них даже изуродованы у одного не достает кисти на руке. Но, не смотря на свое ужасное положение, все эти черные люди далеко не печальны. Кажется, что тупость ума помогает им переносить их бедственную судьбу; ибо было бы слишком смело предполагать в них особенно счастливые умственные способности, в силу которых они могли бы становиться выше таких неудобств, которая другим кажутся невыносимыми. Нам сказали, что эти несчастные — убежавшие невольники, которые были пойманы и выставлены здесь в самой людной части города на показ, чтобы отыскался их хозяин и взял их снова к себе. Те, у которых отсечена кисть руки, были неисправимые воры, на коих арабское правосудие выказало всю свою строгость. Весьма успокоительно подействовало на нас также замечание наших знакомых с делом друзей, что большею частью эти люди убегают не столько от дурного обращения с ними, сколько из каприза, и что они, успокоивши свой каприз, бывают даже рады снова возвратиться к своим господам, зная, что их ожидает весьма незначительное наказание, и что их опять снабдят пищею и одеждою.

Улица суживается. Одну сторону ее образует пристройка старого дворца, в которой находится гарем. Это большое, однообразное каменное здание с маленькими решетчатыми окнами, из которых кое-где выглядывают блестящие глазки; правую сторону улицы занимают конюшни. Мы входим в них; служащие принимают нас весьма ласково и с готовностью показывают нам все, что мы изъявляем желание видеть. К немалому нашему удивлению здесь прежде всего бросается нам в глаза жирная свинья, окруженная множеством поросят. К чему бы здесь было это нечистое и презираемое животное между чистыми и уважаемыми конями? К чему здесь существо, которого имя Араб произносит даже с отвращением, среди его любимых животных? Разрешение этой загадки очень просто и поучительно: надеются, что свиньи удовлетворят дурному вкусу злых духов, которые без этого, может быть, вселились бы в лошадей, и таким образом лошади будут сохранены. Для этого-то именно и служат хрюкающие животные, а вовсе не для еды, как можно было бы подумать с первого раза. Впрочем здесь вообще смотрят на религиозные вещи гораздо равнодушнее, чем в Аравии. Так напр. никому не кажется странным, когда мзунгу, как называют здесь европейцев и американцев, захочет поесть жареной свинины, и слово «на водку» действует так сильно, что строго религиозный служитель конюшни готов содействовать удовлетворению этой непростительной прихоти. [10] Кому захочется покушать поросенка, тот покупает его на султанской конюшне.

Лошади, коих там находится большой выбор, все без исключения арабской породы, и число их ежегодно пополняется приводом из Аравии, так как они не могут долго жить в сыром климате острова. В числе их есть весьма красивые животные, и они тем более служат предметом нашего живейшего участия, что Сеид-Маджид охотно предоставляет их в пользование белым чужеземцам. Кому понадобится лошадь для прогулки верхом, тому стоит только обратиться к одному из султанских конюхов и за небольшую плату он получит от него потребную для него лошадь.

Возвращаясь опять назад, мы приходим в улицу Индусов, на так называемый базар, который тянется в направлении от юга к северу почти через весь город и пускает от себя ветвь в квартал Малинди. Здесь одна лавка примыкает к другой, или одно жилище к другому, так как лавка и жилище здесь почти одно и тоже. Все лежит открыто перед любопытными взорами посетителя. На переднем плане сидит на гладком полу маленькая, желтоватая индианка, в одеждах из шелковых материй ярких цветов, обезображенная неопрятностью и спертым воздухом, и ожидает покупателей; остальное пространство занято разными товарами: рисом, бобами, лимонами, листьями бетеля, [11] плодами арековой пальмы, бумажными материями, горшками, тарелками и другими предметами, потребными для населения Занзибара. Лавки все похожи одна на другую. Это набитое товарами пространство без передней стены, и поднятое над землею почти на два фута. Свешивающиеся кровля из пальмовой соломы производят здесь постоянный полумрак; всюду господствует неописанная грязь; а быки, овцы и козы, равноправные сожители улицы, вовсе не способствуют увеличению удобств пребывания в ней, особенно когда они, глупо заглядывая в лавки с овощами, загораживают дорогу проходящим.

Индийский базар во многих отношениях напоминает еврейские кварталы наших городов, особенно по плотности и исключительности населения. Здесь, не говоря уже о покупателях, во всякое время дня кишат индийцы различного возраста, преимущественно же дети, которые без всякого присмотра таскаются где попало. Появление мзунгу составляет для их резвого общества важное событие. Его в одну минуту окружают и еще издали встречают криком: «jambo, jambo, nipe pesa» (добрый день, как твое здоровье, дай мне копеечку). Один из более смелых требует даже две пезы, и притом с такою милою беззастенчивостью, что нельзя не исполнить его просьбы. Дети, так же как и женщины индусов, одеты в цветные шелковые платья и носят украшения в виде толстых серебряных обручей на руках и ногах, широких серебряных или золотых колец на шее и т. п., но, не смотря на то, просят подачки для своего удовольствия, или чтобы добыть несколько копеек на лакомство, в котором отказывают им родители. Но в это время на улице бегают только младшие подростки; старшие братья посвящают себя более серьезному занятию. Еще издали слышим мы неясное бурчанье нескольких голосов; а подойдя ближе, видим, что одна из лавок наполнена мальчиками, которые, не обращая на других никакого внимания, вслух читают свои уроки. Некоторые, должно быть наиболее успешные, чертят на больших досках буквы и цифры, и таким образом усваивают основные начала письма и счисления. Старый серьезный учитель сидит посреди их, прислушивается, как будто бы у него сто ушей, к каждому фальшивому тону и как бы разом следит за всеми досками. Один из наших провожатых одним движением руки разрушил дисциплину и порядок, с трудом водворенные почтенным учителем и произвел страшную суматоху между его воспитанниками: он бросил полную горсть пез (мелких монет) в классную комнату. Бесконечный крик восторга был ответом на эту выходку; забыты всякое повиновение, всякий страх длинного прута, которым ученый так ловко наказывает их, и волнение утихает не прежде, как поднята была последняя из брошенных монет. Надо надеяться, что учитель будет настолько умен, что свалит всю вину на надоедливого мзунгу, и не станет мстить своим ученикам; по крайней мере, в пользу этого предположения говорит сердитый взгляд, брошенный им на уходящих.

Среди живых покоятся умершие. По близости улицы Индусов находится небольшая площадь, покрытая могилами и окруженная похожими на развалины домами; она уже большею частью успела вновь порасти кустарником. Таких [12] кладбищ в городе есть еще несколько, так как каждый имеет здесь право погребать тела своих родных на своей собственной земле, и магометанский обычай чтит память умерших гораздо строже, чем мы. У нас возрастание городов не щадит мест покоя умерших, а у мусульман сочли бы великим преступлением обращать кладбища в новые части города. Даже полуразвалившиеся дома кругом кладбища останутся, по магометанскому обычаю, нетронутыми еще много лет, ибо ни один араб не станет достраивать дом, владелец которого умер во время его стройки. Покрытые живою зеленью дряхлые могильные камни представляются среди этих развалин красноречивыми символами тленности. В ночное время такое место как нельзя более способно внушить ужас человеку трусливому, особенно если при таинственном свете полной луны вдруг выйдет из тени одна из столь частых здесь белых фигур, вооруженная пикою.

Отсюда мы входим в населенный неграми квартал хижин. За каждым жильем находится двор; высокая стена, состоящая из жердей и прикрепленных к ним грубо сплетенных циновок, отделяет его и скрывает от нескромных взоров жизнь и деятельность женской части населения. Мужчины, если они не заняты в городе или на плантации, сидят под выдающимся навесом в передней части дома; одни из них занимаются шитьем и другими работами, а другие только болтают. Мы готовы были подумать, что сюда перенесена какая-нибудь деревня внутренней Африки. К нечистоте и грязи, которые мы замечали везде, здесь присоединяется отвратительный запах: сушеная акула, плод яка и потеющие негры воняют, так сказать, на перебой. Поэтому [13] поспешим на вольный воздух, к морю, с которого веет нам в лицо свежий ветерок.

Пройдя несколько шагов, мы оставляем за собою последние дома города, и перед нами расстилается песчаная равнина, местами покрытая свежею зеленью и окаймляемая вдали великолепным лесом кокосовых пальм. Она оканчивается уже упомянутым выше мысом, в самом узком месте которого нашим взорам представляется окруженный деревьями храм Индусов. По правую сторону шумит море, пока закрываемое еще от наших взоров густо поросшим кладбищем, а по левую расстилается лагуна. Хорошо утоптанная тропинка, по которой мы идем, ведет во внутренность острова, мимо храма Индусов, и по ту сторону храма делится на несколько ветвей, по которым всегда бывает много движения.

Это место носит звучное и знаменательное название Назимойя: пальма. К нему каждодневно отправляются европейцы, чтобы подышать чистым воздухом и полюбоваться, при сиянии заходящего солнца, прекрасным ландшафтом и живым движением туземцев. Здесь во всякое время есть что посмотреть. Для естествоиспытателя представляют довольно интереса лагуна, кустарники и пальмовый лес: в лагуне кишат пестрые крабы, в кустах скользят блестящие ящерицы, в лесу находятся некоторые представители высших пород животных. Но даже самый ревностный исследователь начинает обращать внимание на жизнь животных не сразу, так как на первое время в его глазах заслуживает более внимания людская деятельность. На маленьком осле едет мимо араб к своей шамбе или плантации, волоча ноги почти по земле, так что можно подумать, будто осленок едва тащит его на себе; сильным взмахом поднимает он пятки к верху и ударяет по бедрам ретивого осла, и скоро исчезает из вида. На встречу ему идут, по направлению от плантаций, арабские женщины, возвращающиеся в город; они, так же как и мужчины, ездят верхом на ослах и притом почти точно таким же образом, с тою только разницею, что они поднимают ноги почти до седла, и ездят не на серых, маленьких ослах, а на красивых, больших, белых, приводимых сюда из Маската. Все они носят на лице богато вышитую маску и покрывало на голове, и держатся так неподвижно, что представляются скорее пестрыми связками платья, прикрепленными на спине животного, чем живыми существами; но их черные глаза, сверкающие между маскою и покрывалом, беспрестанно зорко оглядывают происходящее вокруг них. Все изменяющее время и здесь подорвало строгий арабский обычай: многие закрытые покрывалом красавицы даже очень ласково принимают произносимые им при встрече приветствия, и можно почти наверное сказать, что те из них, которые ничем не отвечают на приветствие, очень нехороши собою.

Еще гораздо привлекательнее этих бледно-желтых женщин молодые, стройные негритянские девушки, почти беспрестанно проходящие мимо с своими наполненными водою глиняными сосудами. Их стройная талия не закутана грудою тканей; все их одеяние состоит из длинного куска синей бумажной материи, [14] плотно прилегающего к телу и обрисовывающего его прелестные формы; они носят с собою, кроме мтунги, половину кокосового ореха с длинною рукоятью: это их ковш, которым они черпают воду. С гордою осанкою, свободно неся на голове тяжелый сосуд или поддерживая его безукоризненно красивыми руками, они смело проходят мимо нас и перебрасывают, как бы играючи, свешивающиеся концы своего головного платка то на правое, то на левое плечо. Стройная поступь, простой и вместе с тем столь удобный костюм, беспритязательные, но вместе с тем и свободные, выказывающие некоторое самосознание, манеры этих носильщиц воды, все это способно обратить на них внимание даже европейца и породить мысль, которую новичок еще так недавно пожалуй счел бы невозможною.

В это вседневное движение вмешиваются и знатные жители страны, проезжая мимо на великолепных конях; некоторые из мзунгу (европейцев) также пытаются показать свое искусство в верховой езде на спине своих собственных, или взятых из конюшен Сеид-Маджида, коней, и вместе с тем доставить себе движение, положительно необходимое в этом климате. Одним словом, Назимойя — это для Занзибара Корсо, Аламеда, Бульвар, Пратер в обширнейшем смысле слова.

Возвращаясь домой, мы услыхали странную музыку. Глухие звуки барабана сопровождают свистящее пенье: это празднуется Нгома, празднество, получившее свое имя от большого барабана (нгома). Пробравшись сквозь тесную толпу, мы увидали группу танцующих мужчин и женщин, из коих последние разодеты и раскрашены как нельзя лучше. Все они обливались потом вследствие сильных движений тела. До крайней степени возбужденные криком и пением, они, кажется, совсем недоступны для усталости; женщины беспрерывно заводят новые танцы то между собою, то вместе с мужчинами, и зрители высказывают им тем более одобрения, чем неестественнее и непристойнее они пляшут и чем сильнее дерут уши их крики.

В другом, столь же плотном, кругу зрителей пестро одетые арабы-сури забавляются танцами и игрою оружием. Среди площадки, образуемой кружком зрителей, они странным образом прыгают кругом и потрясают в воздухе тонкими клинками своих мечей, выбирают себе противника и вдруг ударяют острым концом меча по его ногам, но тот вовремя подпрыгивает вверх и опасный клинок вонзается в землю. Тотчас же после этого оборонявшийся делается нападающим, и эта старая игра повторяется в том же духе несколько раз без всякой перемены. Подобные зрелища здесь бывают почти ежедневно, особенно во время северо-восточного муссона, приносящего сюда с собою арабских моряков с севера. Сначала эти танцы и игры оружием сильно интересуют европейцев; но, так как они повторяются всегда однообразно, то вскоре к ним привыкают и не обращают на них внимания. Эти игры притом же считаются только плебейским удовольствием: знатный Араб считает унижением своего достоинства даже смотреть на них.

Перед возвращением домой наши вожатые направились еще к маленькой [15] площади, окруженной низкими каменными домами и хижинами из глины; на этой площади кажется все негритянские племена имеют своих представителей. Мы видим широкоголовых Вамакуа и Вагиао (последних можно отличить по подпиленным и заостренным резцам), Ваниасса, отличающихся рябым лицом, и еще другие племена. Это чистая галерея народов восточной Африки: мы находимся на Занзибарском рынке невольников, в центре здешней торговли людьми. Здесь северный Араб, возвращаясь домой, запасается нужным для него числом невольников; здесь крупный землевладелец покупает рабочие силы для своих шамба; здесь небольшой капиталист меняет свои доллары на живой товар; здесь можно видеть невольников обоего пола, всякого возраста и телосложения: нервных и слабосильных субъектов, красивых девушек и отвратительно-безобразных женщин; но нигде не увидишь тут потрясающих душу сцен, какие ожидал бы встретить. Черных хорошо кормят и одевают и на их круглых лоснящихся лицах не увидишь ни следов вынесенных страданий, ни выражения печали.

Негритянкам невестам отведен особый угол рынка. Там они выставлены на показ в праздничном наряде: волоса у них чудно заплетены и около лба подкрашены куркумою, ресницы и брови выкрашены сажею и сурьмою. Продавец громко выхваляет этот нежный товар, высчитывая покупателю все его качества, а девушки беззаботно слушают его, зная, что их будущая участь будет ни в каком случае не хуже, а еще лучше прежней.

Солнце садится за дома и мы направляемся домой. У различных колодцев появляются группы, болтовнею собравшихся за водою красавиц напоминающие нам наше отечество, не смотря на громадную разницу между тем, что мы видели теперь, и тем, к чему привыкли дома. Как раз вместе с заходом солнца мы пришли к дому наших хозяев, и в туже минуту раздались из дворца султана ружейные выстрелы и резкий шум: это лейб гвардия Сеид-Маджида дает серенаду с барабанами и трубами, вероятно для того, чтобы возвестить правоверным, что наступило время вечерней молитвы. Наши же хозяева в это время принялись поверять свои часы; ибо в Занзибаре солнце заходит в шесть часов вечера, и время захождения солнечного в течении всего года переходит не более как на пятнадцать минут. Короткие сумерки дают еще нам возможность посмотреть несколько минут на город с высоты птичьего полета (a vol d'oiseau). Он далеко расстилается между оживленным морем и между высотами внутренней части острова, покрытыми пальмовыми и гвоздичными плантациями, представляя чудную массу зубчатых стен, плоских кровель и покрытых пальмовою соломою фронтонов, под которыми развеваются шесты со спущенными флагами. Теперь и около домов является более жизни; арабские женщины, которые, по обычаю страны, днем сидят внутри домов, выходят наружу погулять на холодке, и, пользуясь темнотою, позволить себе большую свободу движений. Здесь, как и на Востоке, они могут выходить из дома не иначе, как с многочисленною свитою служителей и служительниц; здесь так же, как на Востоке, их ревниво стерегут и запирают, чтобы быть безопасным [16] на счет их верности. Но здесь, как и там, они умеют оправдывать старую сказку из «тысячи и одной ночи»: женская хитрость восстает против ревности, а любовь к сплетням против строгости. Здесь, на плоских кровлях, в ночной темноте разыгрывается много таких историй, о которых и не грезится честному арабу. Приветствия, посылаемые гордым мзунгу (европейцем) полуоткрывшим свои вуали красавицам, принимаются весьма любезно и получают ласковый ответ, сначала может быть только для того, чтобы внести некоторое разнообразие в пустое однообразие ежедневной домашней жизни, а потом и вследствие того, что и здесь любовь ищет себе дорогу и находит ее. [17]
Нажмите, чтобы раскрыть...

ОТДЕЛ ПЯТЫЙ.

Вследствие тысячелетнего почти смешения арабов с негрскими племенами, а также вследствие продолжавшегося несколько столетий ввоза невольников из всех почти племен восточной Африки, образовалось мало по малу столь пестрое смешанное население, что строгое различение разных составных частей его почти невозможно, особенно потому, что завезенные издалека негры скоро приняли язык и нравы туземцев, забыли свое происхождение и родину и назвались также суахелийцами, как будто бы их предки давно уже жили в этой стране. Поэтому между суахелийцами встречаются все оттенки цвета кожи и все степени физических свойств, от первоначальных жителей до переселившихся арабов; и, как между арабами редко встретишь чистокровную фамилию, так и между искони живущими здесь неграми очень мало фамилий без примеси чужой крови. Следы этой примеси ясно заметны не только в физических свойствах, но и в языке и во всем быту как отдельных лиц, так и всего народа. Но влияние высших рас на низшие не во всех отношениях было благотворно: суахелийский народ еще не достаточно однороден, чтобы мог обнаружить добрые качества чисто-смешанного народа, вполне сливавшегося после нескольких веков существования без дальнейшего притока чужеземной крови.

Вообще суахелийцы сильно и красиво сложены, более дородны, чем худощавы, с высокою грудью и приятными, часто даже красивыми чертами лица. Самыми чистыми из них, как первоначальных жителей, можно считать тех, которые живут внутри острова, — именно мукадимов, т. е. людей работы; в пользу этого говорит и то обстоятельство, что они заметно состоят в отношении зависимости к своим арабским завоевателям и господам.

Число жителей острова Занзибара определяют весьма различно, но большая часть новых сведений определяют его в 200-250,000. На этом основании приходится по 6880-8600 душ на немецкую квадратную милю, коих в острове 29, но количество это будет еще значительнее, если принять в расчет необитаемые, неспособные к возделыванию местности острова, — в каковом случае из общего счета всей поверхности придется исключить почти 1/3. Столь большая плотность населения не будет казаться удивительною, если обратить внимание на то, что остров возделан почти как сад, с плодами, которые, как мы видели, дают гораздо более плодов, чем наши лучшие питательные растения, и притом два или три раза в год. К этому присоединяется еще другое, не менее важное, обстоятельство: тогда как европейский земледелец вполне занят обработкою своего поля и своим хозяйством, здешний находит еще достаточно времени для выгодного побочного занятия. Свои небольшие дневные потребности он может удовлетворять копеек на пять (считая на наши деньги), [86] тогда как жизненные потребности европейских земледельцев так велики, что они зарабатывают только немного более того, сколько им необходимо. Поэтому Занзибарский негр может, при небольшой побочной работе, кормиться очень маленьким полем, и на квадратной миле земли здесь может жить гораздо большее число людей, чем в нашем умеренном климате, на нашей мало дающей почве.

Суахелийцы живут или в отдельных хижинах среди своих собственных плантаций, или как невольники больших землевладельцев вблизи их сельских жилищ, или же в деревнях. По драгоценным сведениям, коими мы обязаны Яблонскому и Грандидье, таких селений считается около 35; но это число конечно не вполне точно, так как многие части острова не были еще посещены ни одним европейцем. Единственный город, — город в настоящем смысле этого слова, есть Занзибар, который туземцы называют «мдши» или «город», точно так же, как древний Рим назывался «urbs». Это значительнейший центр населения восточной Африки, так как в нем считается до 40,000 жителей, а во время северо-восточного муссона, когда сюда приходят сотни судов с севера, — еще 10,000 более. Точное определение числа населения невозможно, и даже перепись в высшей степени неверна, так как нет никакой точки опоры; арабский вельможа даже не знает, сколько людей живет в его собственном доме: его невольники прибывают и убывают, находятся то в городе, то за городом, смотря по тому, как требуют их занятия. Настоящей переписи, если бы ее вздумали произвести, воспротивилось бы народное чувство, так как народ видит в этом изменническое любопытство. Как счастливый игрок остерегается считать выигранные деньги, так и араб неохотно объявляет число невольников и жен.

Господствующую часть населения составляют арабы, деятельнейшую и богатейшую — переселившиеся индийцы, а самую многочисленную — негры.

Две трети или три четверти всего населения составляют невольники, и притом, подобно нашим крестьянам и среднему классу, самую полезную и важную его часть. Они положительно необходимы для Занзибара: они обрабатывают поля, рвут гвоздику, служат богатым арабам и свободным суахелийцам, так как они, хотя бы обладали очень небольшою собственностью, ни в каком случае не работают сами. Но невольничество введено там только, где страна находится под владычеством арабов и под влиянием ислама; язычникам Ваника около Момбаса и племенам, живущим внутри материка, оно большею частью еще чуждо: они сами или их жены исполняют все необходимые полевые и домашние работы.

Уже с древнейших времен Аравия ежегодно получала из восточной Африки по нескольку тысяч невольников. И теперь еще этот вывоз производится в очень больших размерах, хотя торговля невольниками в территории Занзибара запрещена; но за то тем большее значение имеет торговля эта внутри его территории. Главным местом вывоза черного товара можно [87] считать Килоа: из 19,000 невольников, привезенных в 1859 году в Занзибар для оплаты пошлиною, 15,000 происходили оттуда.

Эта позорная торговля людьми и сопряженные с нею войны и хищнические набеги не только чрезвычайно быстро уменьшают население в несчастных внутренних странах, но и порождают там самое печальное положение дел. Неограниченный негритянский владетельный князь, имея нужду в деньгах уводит своих подданных без разбора от домашнего их крова, а если пожелает найти какой-либо предлог, начинает отыскивать преступления на невинных, чтобы наказать их продажею, объявляет войну мирному соседу, чтобы забрать его подданных для продажи: безопасность жизни и собственности там неизвестны. Если припомнить, какое опустение и порча нравов наступали прежде в христианской Европе после каждой, хотя бы и кратковременной, войны, то можно себе представить, как пагубно должно действовать продолжающееся несколько десятилетий и столетий хищничество на необразованные и языческие негрские племена Африки, и тогда не покажется удивительным, что столь тяжко испытуемые народы с каждым годом скорее тупеют, чем цивилизуются.

Не меньшее зло, чем добывание невольников, составляет их доставка под конвоем. Торговец, закупивший «черное дерево», знает во время пути только одну заботу: доставить как можно скорее и как можно более товара к берегу. Без милосердия покидает он несчастных, которые не в состоянии идти далее, — в сожженной солнцем пустыне, чтобы не задержать остальных, и только тогда, когда уверится в скором и благополучном прибытии, позволяет, как бы почувствовав гуманное стремление, чтобы сильнейшие невольники несли некоторых из самых слабых.

Вид такого каравана невольников в высшей степени возмущает нравственного и чувствительного человека. Подобно ходячим скелетам идут несчастные, дети, мужчины и женщины, часто без самого необходимого прикрытия наготы. Выражение грязных лиц с глубоко впалыми глазами, выдающимися скулами и отпечатком голода и несчастия поистине ужасно. Бледно-серая кожа покрывает многочисленными складками кости, стягиваемые еще сухожилиями; колена и локти представляются самыми толстыми частями рук и ног; пустое брюхо отделено впадиною от вдвое толстого грудного ящика. Видишь мужчин, у которых бедра так тонки, как руки ребенка; женщин, у которых иссохшие груди уродливо висят, как пустые карманы, над выдающимися ребрами; мы видели беременных женщин, которых, полумертвых от изнурения, горизонтально несли на голове двое мужчин, и которые были до того тощи, что по острым углам и возвышениям маленьких членов ясно можно было видеть очертания младенца, еще живущего в их утробе.

Когда несчастные наконец приходят в гавань, то их сотнями упаковывают на тесные суда и оправляют на главный рынок, — пожалуй на Занзибар. Счастье им, если благоприятные ветры ускорят переезд; горе, если он необыкновенно замедлится! Бедствие достигает тогда крайнего предела. Не одни только голод и жажда, и не крайняя неопрятность мучат их, но ужасная [88] неизвестность относительно предстоящей судьбы. Самые бедные полагают, — может быть обманутые ужасными шутками бывших своих земляков, — что их в Занзибаре убьют, а некоторые из наиболее сильных пытаются избежать ужасной судьбы, бросившись в воду, — но тщетно, их снова ловят на лодках. Но, скажем к чести коричневого торговца невольниками, — их не наказывают ни одним ударом за попытку убежать. Мы сами с изумлением видели это, стоя на якоре ночью между двумя такими суднами около Зиндских островов. Судя потому, что мы знали о белых, — мы ожидали хлопанья плети и стонов несчастных, — но этого ничего не случилось; там были довольны, что снова приобрели ценные предметы и не мстили им за это.

На Занзибаре невольников прежде всего отводят в таможенный дом, так как с каждого здесь должна быть заплачена пошлина (два талера). Эта пошлина также подает повод к новым мерзостям: тех, которые так слабы, что через несколько дней должны умереть, иногда, для сбережения издержек, без дальних околичностей бросают за борт.

Но и их бедствия имеют конец. Полуголодных отводят в дом оптового торговца и там откармливают, чтобы они лучше выглядели, когда выставят их на продажу. Удивительно, как скоро эти исхудавшие существа при [89] обильной пище и полном спокойствии поправляются; уже через несколько недель они делаются толстыми и откормленными и начинают снова беззаботно шутить и смеяться! Они чувствуют, как выздоравливающие после тяжелой болезни, только удовольствие и как будто бы теряют всякое воспоминание о прежних страданиях.

И на рынке с невольниками обходятся по-человечески; здесь не увидишь никаких возмутительных сцен, каких можно бы было ожидать. Правда, покупатель различным образом пробует их, чтобы убедиться в силе и ловкости товара, — но пробует снисходительно. Правда, он исследует красиво наряженную девушку, которую хочет взять себе в сурии (побочные жены) и рассматривает все ее физические качества, но внутри дома и не оскорбляя пристойности.

В большей части случаев продавец невольников есть иное лицо, а не тот, кто привез их из внутренних частей Африки: это собственно только маклер, который, кроме издержек на корм, получает за свои труды часть продажной суммы, около 2 1/4 процентов. Красивых девушек он уже на другое утро водит по городу в их лучшем наряде; чтобы обратить на них внимание покупателей и как можно скорее продать.

Цены на невольников подвержены значительным колебаниям. Детей можно покупать за 5-10 талеров, взрослых юношей и мужчин за 10-40; женщины, как предмет любви, не имеют определенной таксы: знаток платит за девушку, — которая по нашему едва ли 30 талеров, — от 90 до 100 талеров; а за более изящные товары, за девушек из племени абишиев и галласов, — которых впрочем не вывозят на публичный рынок, — платят часто даже по нескольку сот талеров.

Господа обращаются с невольниками очень хорошо. Тот постыдный факт, что так называемый цивилизованный человек и христианин бывает гораздо более жестоким господином, чем мусульманин, порицаемый за недостаток образования, — оправдывается и здесь. Белый рабовладелец в Америке не страшится насильственно разрывать нежнейшие семейные узы, если это приносит ему выгоду; он жесточайшим образом наказывает своих подданных за малейший проступок, и даже экономические расчеты не мешают ему искалечивать человека, за которого заплачено им 800-1000 долларов, или даже убивать его, если к этому побуждает его жажда мести. Даже потомок негра бывает там презренным париею; даже в третьем и четвертом поколении, когда в нем уже нет почти ни одной капли черной крови, его не считают равноправным; им пренебрегают, даже и в том случае, если бы он белизною кожи, красотою лица и телосложения и умственными способностями превосходил желто-бледного ленивого креола. И не только частные лица притесняют его, но и самый закон, потону что кроткий господин не смеет даровать свободу любимому невольнику. Это бывает и теперь; несмотря на славную войну, негр в Соединенных Штатах все еще играет жалкую роль, — даже в тех Штатах, где шла борьба за его освобождение. [90]

Совершенно иное дело в восточной Африке. Мусульманину, — арабу или суахелийцу, — религия и выгоды запрещают чрезмерно неволить раба или дурно обходиться с ним: здесь даже часто случается, что невольник, состоящий в услужении у европейца, убегает от него вследствие полученных побоев и возвращается к своему господину, который не бранит и не бьет его и не обходится с ним презрительно. Невольники занимают здесь лучшее общественное положение по той уже причине, что они не много уступают своим господам в образовании; их считают в некоторой степени членами семейства. Им никогда не отказывают в позволении жениться, так как для владельца выгодно, чтобы число его невольников увеличивалось. Дети, происшедшие от таких браков, хорошо содержатся; их посылают даже в школу, если в них обнаруживаются способности; но самая лучшая участь предстоит наиболее красивым девушкам; они впоследствии делаются супругами и повелительницами бывших своих господ. Точно также невольнику до известной степени предоставляется свободный выбор рода занятий и не препятствуют наиболее талантливым усовершенствоваться: здесь не знают племенной и сословной гордости в такой степени, как у нас, а напротив радуются, когда способный человек приносит более дохода, чем обыкновенный работник. В таком случае невольник зарабатывает и накопляет себе иногда столько, чтобы купить себе небольшое имение и даже самому иметь невольников; некоторые даже достигают высокого положения в государстве. Наконец, достижение полной свободы здесь не редкость: многие набожные мусульмане отпускают на волю по нескольку своих невольников, чтобы по возможности обеспечить себе участие в блаженствах рая, и вольноотпущенные тотчас же вступают в класс свободных, и на них, или по крайней мере на их потомках не остается никакого позорного клейма.

Итак, чего же нс достает восточноафриканскому невольнику для его счастья ? Он освободился от тирании своего султана или старшины своего племени и сделался свободным, — свободнее многих, которые называются только свободными; из своей жалкой деревушки он попал в тот город, который представляется ему совмещением всех совершенств; он узнал удовольствия, о которых прежде не знал ничего, получил возможность видеть свет и расширить свой кругозор, сделался кроме того магометанином, что чрезвычайно щекочет его самолюбие, потому что быть мусульманином или арабом вскоре сделалось целью высочайшего его честолюбия! Судя по всему, такая перемена для него весьма выгодна. И в самом деле, ни один из похищенных и проданных не стремится опять на родину; приходя сюда в ранней юности, они скоро теряют последние воспоминания о родных и родине.

На основании того, что она приводит коснеющие внутри Африки в тупом невежестве племена в соприкосновение с берегом и дает им возможность прогресса, здешнюю торговлю невольниками можно было бы допустить; но кто осмелится извинять этою пользою предшествующие ей бедствия? Если таких, может быть только кажущихся, результатов нельзя достигнуть, более достойным человечества, способом, то имеет ли кто-нибудь право насильственно [91] ставить людей в другое, хотя бы и в более счастливое, положение ? Для мыслящих и чувствующих людей не подлежит никакому сомнению, что торговлю невольниками ни в каком случаи нельзя одобрить. Ее не защищают даже и здешние магометане, считая ее бесчестным промыслом.

Англия несколько лет тому назад сильно старалась по возможности ограничить торговлю невольниками посредством договоров с султаном и посредством охранения берегов; но совершенно истребить ее не удается, потому что сотни занимающихся ею судов всегда будут ускользать от гоняющихся за ними крейсеров. При более строгом надзоре издержки возрастут до бесконечности, а торговля людьми в крайнем случае только ограничится разве берегом. Зло должно уничтожить в корне, и тогда оно исчезнет само собою: надо создать во внутренней Африке другое положение дел! Если люди там сами будут иметь нужду в работниках, то они, как узнал Декен при своем путешествии в Ниассу, не продадут невольников ни за какие деньги. Другое, может быть не так трудное, но за то и не столь радикальное, средство для достижения той же цели состоит в уменьшении потребности в невольниках. Если принять в расчет, какая излишняя трата труда происходит от [92] того, что каждое хозяйство само мелет и шелушит необходимые для его пищи рис и мтаму (эта работа, начиная от Аравии и до Мадагаскара, занимает бедно около миллиона людей), то ясно будет, что посредством введения зерновых машин в этой отношении можно достигнуть весьма благоприятных результатов. При целесообразных торговых сношениях (рис в Мадагаскаре вчетверо дешевле, чем на Занзибаре) ошелушенное зерно могло бы продаваться так же дешево, как продают теперь арабы неочищенное, и это способствовало бы ограничению и подавлению торговли невольниками более, чем столь дорого стоящий надзор военных кораблей, которые своим преувеличенным усердием нередко более вредят честной торговле, чем запрещенной.

Невольники или употребляются на работы своими собственными господами или же отдаются внаймы другим для различных работ. В первом случае они, как домашние невольники, получают пищу, жилище и одежду, а иногда и карманные деньги, а как невольники на плантациях — пищу, одежду и два свободных дня в неделю, — вторник и пятницу, в течении коих они могут заработать себе все нужное работою или продажею товаров на рынке.

В лице наемных невольников, которые иногда принадлежат мелким капиталистам и отпускаются ими как бы на оброк, почти прекращается различие между свободными и рабами, так как и бедные свободные люди должны искать себе работу таким же путем, если не имеют небольшого участка земли, который бы кормил их. Поэтому мы впоследствии будем рассматривать оба эти класса вместе, как бедных и рабочих людей, — в противоположность зажиточным и бездеятельным.

Некоторые из наемных работников определяются за 3-5 талеров ежемесячного жалованья на службу в дома европейцев; другие работают, за 12-16 пез поденной платы, на торговых и военных кораблях, где они принимают на себя, во время стоянки их в гавани, самую трудную часть матросских обязанностей; но большая часть их находит себе занятие при постройке домов и у европейских купцов. Здесь каждый из них, как молодой человек, так и девушка, как взрослый, так и малолетний, восемь пез поденной платы, — на наши деньги около 12 копеек. Из этих денег пять пез невольники должны отдать своему господину, а остального им достаточно для удовлетворения их потребностей. Надсмотрщикам и фундиям, т. е. мастерам, платят разумеется лучше, даже втрое и вчетверо больше.

Где есть какая-нибудь работа, туда с шести часов утра являются толпы желающих работать, большею частью молодых людей, из которых надсмотрщики выбирают себе нужное число и впускают их по одиночке. Каждому из них дается работа, — сушенье перца и гвоздики, щипанье и просевание лакмусового лишая (orseille), чистка и сортировка копала, ношение извести, камней и воды и т. п. работы, столь простые, что и неумелый может исполнять их.

Одна из таких работ, своею характеричностью и живою картиною, представляющеюся при этом, всего более обращающая на себя наше внимание, есть уколачивание плоских крыш. Когда на Занзибаре выстроят дом до [93] надлежащей высоты, то фунди приказывает класть рядом плотно толстые бревна из красного манглевого дерева поперек через полые пространства комнат; на них настилают крупные камни, как подстилку для кокото (мелкие камни величиною с орех), и все это покрывают известковым раствором, содержащим в себе песок; наконец накладывают еще слой чистой извести, смешанной только с небольшим количеством песка, чтобы придать крыше более красивый вид. Затем работа каменщиков оканчивается и начинается работа неумелых юношей и девушек. Держа в руках шесты, величиною в рост человека и снабженные плоским набалдашником величиною с кулак, они весело уколачивают ими сырую известь, постоянно распевая и расхаживая взад и вперед, пока она сделается твердою и сухою. До самого лица долетают брызги белой грязи, наверху образуя только отдельные пятна, а внизу совершенно закрывая собою темную кожу: все это представляет забавное зрелище, которое, в соединении с жестами некоторых шутников, в состоянии развеселить самого меланхолического человека. Впрочем эта работа гораздо неприятнее и труднее, чем кажется, так как сырая едкая известь с течением времени разъедает подошвы ног и пальцы и причиняет жгучую боль. При сильном зное и сравнительно сухом воздухе уколачиванье продолжается обыкновенно три дня, — и столько же времени продолжается пение веселой компании.

Главным занятием суахелийцев должно считать земледелие. Если принять во внимание простоту орудий и исполняемой ими работы, то его можно почесть весьма незначительным; но его важность будет очевидна, если принять в расчет, что суахелийцы весьма замечательно возделали почти всю способную к обработке поверхность острова. Правда, нельзя отрицать и того, что при большей рациональности и усердии можно бы было достигнуть, при столь благоприятных естественных условиях, еще большого развития земледелия и гораздо значительнейшего разнообразия продуктов.

Весьма незначительно здесь, напротив, скотоводство, и весь почти потребляемый в стране скот приводится извне.

Более важное значение имеет рыболовство, которое так соответствует склонности мореходцев суахелийцев. Рыболовством в больших размерах занимаются мужчины на непокрытых во время отлива водою коралловых рифах; в небольших же размерах ловлею рыбы занимаются женщины у берега, 4-6 рыбачек соединяются в одну компанию; одни из них держат полотняные покрывала, другие ходят по воде загоняют в них рыбу, образуя постепенно собою все более тесный кружок. Добычу выкладывают в корзину, и, когда наловят достаточное количество, продают в городе. Таким способом в несколько часов легко можно наловить 20-30 фунтов рыбок длиною в дюйм.

Из ремесел стоит упомянуть только о ткацком промысле. Им занимаются или на открытом воздухе или под навесом дома. Здесь работник сидит на земле перед ниткою, натянутою между двумя палками и весело ткет при помощи челночка. Здесь вырабатываются только грубые материи, но и они [94] (стр. 95 отсутствует в экземпляре. – OCR) [96] часто совершают мелкие воровства, хотя конечно и не чаще, чем люди из наших нижних классов.

В обращении между собою негры наблюдают некоторую формальность и достоинство, которым научились от арабов; даже самые бедные люди, самые низшие невольники обращаются друг с другом как знатные господа.

Нравственность их стоит на низком уровне; в этом отношении на них неблагоприятно влияют магометанское многоженство и легкая возможность развода. Многие слишком строго судят о несколько вольном обращении обоих полов в жарких странах, но они конечно стали бы рассуждать иначе, если бы хотели посмотреть на дело как следует. Как редкий пример справедливости в суждениях, мы приведем изречение одной образованной англичанки, лэди Дофф Гордон, которая после своего пребывания в Капской колонии писала: «негритянки должны считать белых на столько выше их стоящими существами, чтобы считать себе за честь состоять с ними в интимных сношениях или даже иметь от них ребенка». Хотя в Занзибаре последнего не бывает, (что объясняется вероятно физическими причинами), но все же обращение между черными и белыми и между черными и черными много вольнее, чем следовало бы быть. Но для извинения этого надо принять в расчет, что негритянки, без семейства и без народа, совершенно предоставлены самим себе, и что для них не считается позорным даже родить детей вне брака. И какова же была бы, при таких же условиях, нравственность европеянок?

Как у всех нецивилизованных народов, так и здесь дети уже в самом раннем возрасте бывают предоставлены самим себе и вследствие того рано созревают и делаются самостоятельными, что редко встречается в Европе. Так напр. в Момбасе маленькие мальчики и девочки одни без всякого присмотра купаются в море, бесстрашно прыгают с коралловых скал в шумящие волны, весело плещутся в них и наконец снова вскарабкиваются на сушу, чтобы потом снова начать свою игру. Точно так же эти дети выказывают достойную уважения твердость в обращении со взрослыми: редко удается напугать их и отнять у них вверенную им вещь. Но особенно замечательна та ловкость и самостоятельность, с которою зарабатывают себе хлеб едва пятилетние мальчики; далеко выставив вперед свое брюхо с пупком величиною в кулак, загнув назад плечи и неся на курчавой голове тяжелую корзинку с камнями, они ходят бодро и скоро и притом имеют такой смышленый вид, какой в пору бы и взрослому. Но далее этой рано достигнутой степени зрелости негры и в позднейшем возрасте идут очень редко; во всех их действиях и поступках проглядывает что-то детское, даже когда они приближаются уже к старости. Это заметно бывает даже по лицу, так как очень редко видим сильные мужественные черты лица, и потому-то 20-30 летних парней справедливо называют «юношами».

К туземному негритянскому населению примыкает разительное число временно пребывающих или оседлых мадагаскарцев и коморианцев; посредством частых сношений с своею метрополиею они сохраняют себя от слияния [97] с большою массою туземных жителей. Коморианцев, происходящих с острова Атазия или Большого Комора, считается около 4000. Они управляются своим старейшиною, имеют собственную юрисдикцию и живут большею частью в особенном квартале города. Они отличаются от суахелийцев более светлым цветом кожи и языком, и европейцы охотно берут их к себе в услужение за их честность и верность.

Живущие не трудами рук своих зажиточные суахелийцы, к которым принадлежат даже те, которые не имеют ничего, кроме 4-5 невольников, могут быть поставлены наряду с арабами, так как они по наружному виду, одежде и образу жизни немногим от них отличаются. Наш рисунок, снятый с фотографий, налагает на нас обязанность подробнее описать костюм и наружность этих людей, особенно те их черты, которые особенно важны для этнографа и которые уже обозначены Кваасом в его «Zeitschrift Fur allgemeine Erdkunde». Здесь достаточно заметить, что костюм занзибарских арабов и суахелийцев вообще сходен с обыкновенным восточным костюмом: пестрый тюрбан, белая рубашка, доходящая до лодыжек, и обвернутая повыше бедр шалью, под нею обыкновенный негритянский передник шука, а поверх [98] ее короткая суконная куртка, у более же знатных длинный суконный сюртук или широкий кафтан и пара толстых кожаных сандалий, подбитых деревянными гвоздями. Сюда же относится еще служащее украшением необходимое вооружение: кривой кинжал за поясом и прямая или кривая сабля в руке, отличающаяся не столько доброкачественностью клинка, сколько драгоценным украшением ножен и эфеса.

Женщины носят, также как и мужчины, длинную, но пеструю, рубашку из шелка, редко из бумажной материи, и узкие, доходящие до лодыжек панталончики из той же материи. Голову и верхнюю часть тела они завертывают, выходя со двора, в большой темноцветный платок и закрывают лицо до рта вышитою золотом и похожею на наличник шлема маскою, не вполне закрывая его однако же от взоров любопытных. Как у мужчин оружие, так у них необходимы золотые и серебряные безделушки: богатые украшают себя серьгами, шейными цепочками, кольцами на руках и ногах, часто очень ценными, а более бедные стараются взять по крайней мере количеством таких украшений, хотя и не столь ценных, именно из смеси серебра с оловом. Высокопоставленным дамам, как напр. принцессам султанского дома, неприлично показываться без множества шейных цепочек, серег и т. под.; серьги, по своей величине и плотности металла, часто имеют по фунту веса и нередко до крови оттягивают мочки ушей. Бедные знатные особы не хотят однако же ни на один час снимать это тяжелое украшение и утоляют свою боль только тем, что днем, как только это бывает возможно, прикладывают руки к голове и поддерживают ими большую часть золотого своего груза, а ночью кладут голову между двумя подушками, чтобы не повредить еще новых, нетронутых мест.

Аравитянки и суахелийские женщины чрезвычайно любят сильно пахучие вещества, и потому окуривают и умащают одежду, волосы и кожу и даже разбавляют воду для умыванья благоуханиями. Зажиточные употребляют главным образом драгоценное розовое и сандальное масло, одеколон, а бедные менее дорогие и иногда даже дурно пахнущие составы. Они употребляют также крашение ногтей хенною и подчерниванье бровей и ресниц, чем значительно усиливается блеск глаз. Прическа знатных дам закрывается от взоров покрывалом и головным убором, но известно, что некоторые женщины наголо бреют голову подобно мужчинам. Волосы на других местах тела они тщательно удаляют или ножом или едкими средствами и тем содействуют опрятности, более чем где-либо необходимой в жарких странах.

Жилища бывают весьма различны, как относительно способа постройки, так и относительно внутреннего расположения их. Есть люди, которые на улице тщеславятся своим тюрбаном, одеждою и красивым оружием, а в своей хижине без окон имеют только необходимейшую утварь, скамейку, несколько циновок, кухонные сосуды и сосуды для воды; мы знаем даже наместников султана, конечно не на самом острове, у которых есть только один дом, построенный из глины. Богатые землевладельцы переменяют свое местопребывании смотря по времени года: в начале жаркого времени, около начала ноября, [99] когда поспевают гвоздики, они отправляются с женами, детьми и невольниками в прохладные шамба и оттуда только по нескольку раз в месяц являются в город, чтобы заняться самыми необходимыми делами; при приближении же периода дождей, в марте и апреле, они снова возвращаются со всею свитою в городские свои дома, дающие им более защиты против ветра и дождя, чем легкие загородные жилища, и тут стараются вознаградить себя общественными сношениями за продолжительную скуку загородного житья.

Образцом красиво и удобно устроенного арабского жилища может считаться находящийся в Дунге, почти в средине острова, загородный дом шерифа 7 Мунемку, мукадимского султана (+ 25 июня 1865 г.). Каждый мзунгу, живший в Занзибаре или посещавший его до 1865 года, знает достопочтенного и ласкового «Обладателя величия» (Мунемку) и оценил его достойный образ действий и его любезное гостеприимство. Украшение его дома свидетельствует об уважении и признательности к нему всех его посетителей: он отпускал [100] их с богатыми дарами, а они, в благодарность ему, привозили ему разные подарки из своего отечества, главным образом прекрасное оружие и ценную утварь. Дунга цветет как оазис в каменистой пустыне во внутренности острова. В лесу гвоздичных кустов, окруженный засеянными полями и хижинами и садами невольников, расположен дом Мунемку, двухэтажное каменное здание, которое по внешнему блеску хотя нельзя сравнивать с городскими дворцами, но которое тем не менее стоит посмотреть за его привлекательность.

Через несколько часов езды верхом по скверной кочковатой дороге, подъезжаешь к широкому, обнесенному высокою стеною, двору знатнейшего вассала Сеид-Маджида. Богато одетые служители поспешно выходят на встречу, чтобы взять у посетителей их ослов и лошадей и ввести их во двор. Толпы невольников шамбы толпятся тут, занимаясь сушением зеленой гвоздики, приносимой в плетеных корзинах и рассыпаемой на циновках: подумаешь, что взошел на двор делового купца. Но с правой стороны на заднем плане замечаем и красивый сад с чужестранными цветами и кустарниками, внушающий ту мысль, что владелец не только умеет приобретать деньги, но и умеет приятно наслаждаться жизнью. Мунемку с своим сынком выходят на встречу гостям до дверей дома, вводит их, после краткого но ласкового приветствия, в предназначенные для их принятия верхние парадные комнаты и здесь, как деликатный хозяин, оставляет их одних, не желая своим присутствием или разговором мешать им предаться желанному отдыху. Здесь все отлично приноровлено к потребностям усталых путников. Вдоль окон большой залы, занимающей весь передний фасад дома, лежат длинным рядом мягкие шелковые ковры шириною в 6-8 футов; красивые цилиндрические подушки служат мягкою подстилкою для верхней части тела с комфортом растянувшегося человека. Кто лежал на таком диване, тот согласится, что он много удобнее наших стульев и диванов; только те, кому трудно нагибаться и подниматься, предпочтут может быть европейскую утварь. Но и для таких гостей стоят по правую сторону две роскошные постели с балдахинами.

Между тем явился возбуждающий силы Кахауа (кофе) и все с наслаждением пьют его. Только теперь находишь досуг осмотреть дальнейшее устройство. Большие окна с хорошими стеклами освещают комнату; каждый простенок между ними почти закрыт французским зеркалом с широкою рамою. Стены увешаны украшенными золотом саблями и ружьями как новейшей, так и старинной формы. По левую сторону стоят столы с дорогим европейским фарфором. В нижнем этаже живет сам Мунемку в почти голых комнатах. Только несколько персидских ковров и красивых циновок украшают стены, пол и каменные сиденья; стульев и другой домашней утвари нет: араб не нуждается в тон, без чего мы не можем обойтись.

О деятельности и ежедневных занятиях арабов и зажиточных суахелийцев мы можем сказать очень немногое, так как все они, за немногими исключениями, лентяи и тунеядцы. Их время проходят в еде, куренье, молитве, визитах и болтовне, и только весьма немногие из них имеют свои [101] специальные занятия, как купцы или чиновники. Женщинам скорее можно приписать некоторую степень деятельности, так как они от скуки занимаются шитьем и плетеньем и отчасти приготовлением кушанья, особенно любимых печений.

Образ жизни, по крайней мере в главных пунктах, одинаков как у знатных так и у небогатых. Арабы и негры употребляют для еды только пальцы; употребление ножей, вилок и ложек им неизвестно. Этот обычай понять легко, так как все кушанья подаются на стол в таком виде, что их можно без труда есть пальцами. Рис, главная пища, варится и образует рыхлую массу, вали, из которой легко можно делать кругловатые кусочки; мясо еще до варения разрезывается на небольшие куски; жидкая же пища, как напр. наши супы, подается очень редко и тогда ее пьют из плоских раковин. Как ни неаппетитным сначала представляется нам этот способ еды, но он вовсе не таков на самом деле, потому что каждый ест с своей тарелки и перед — и после обеда моет себе руки. Надо сознаться, что арабы в ловкости употребления своих пальцев немного уступают европейцам, действующим ножами и вилками, хотя и не достигают искусства Китайцев и Японцев, которые едят палочками.

Помазанный копрою или кокосовым маслом и политый мясным бульоном рис 8 имеет прекрасный вкус. Мы часто ели у наших арабских хозяев это wali na tchusi и можем уверить, что с удовольствием стали бы каждый день есть его и в Европе.

Большие угощения у Арабов бывают только по случаю важных торжеств; но и в обыкновенное время случается, что в честь напр. чужестранца приготовляют кушанья с особенною тщательностью и в большем выборе и прибавляют к ним еще множество странной формы печений, чрезвычайно жирных. Европейцу гостеприимство оказывается весьма охотно. Ему стараются по возможности угодить и принимают во внимание его привычки, т. е. подают на стол вино, чай и кофе, и часто накрывают ему стол в особенной комнате, вероятно для того, чтобы не вызвать в нем отвращение к еде посредством пальцев.

Питьем за столом служит вода, а у более богатых людей и во время праздников шербет, т. е. разжиженный сладкий сок плодов. После обеда и в другие времена дня пьют из маленьких чашек крепкий кофе. В последнее время начали находить вкус и в чае.

Наркотические наслаждения, как напр. курение, нюханье и жеванье табаку, хотя и приняты на Занзибаре, но там считают неприличным и недостойным знатного человека предаваться одной из этих привычек. Султан, как нам известно, воздерживается от этого. Наиболее употребительным считается во всех сословиях, даже у женщин, жеванье бетеля, столь любимого арабами, персами, индийцами и неграми. Способствуя отделению слюны, он имеет освежающее действие и поддерживает правильность пищеварения; утверждают также, что он предохраняет от дизентерии и ревматизма; наконец с тамбу (как называют суахелийцы приготовленный для жевания комок) во рту легко можно [102] переносить голод и жажду: во время рамадана, когда магометанин целый день до солнечного захода не принимает ни пищи, ни питья, это острое средство во всяком случае почти необходимо для того, чтобы сделать сколько-нибудь сносным религиозное самоистязание постом. Жевание тамбу имеет перед другими подобными привычками, как напр. куреньем и нюханьем, то преимущество, что оно не оскорбляет чувства других, а вредит только самому жующему, окрашивая в красный цвет слюну, губы и зубы и разрушительно действуя на последние. Кроме того, оно дешевле всех других удовольствий, потому что на пфенниг (меньше копейки) можно пользоваться этою травою в продолжении нескольких часов. Как нашим курильщикам необходим портсигар, так жующим бетель необходима кипаду или кедьялуба, продолговатая металлическая коробка, в которой он хранит принадлежности для жевания. В ней лежит несколько тамбу — листьев кустарника бетеля, Piper Betle d., потом попо, орех азовой пальмы величиною с голубиное яйцо, жженая известь и табак; три последние составные части при жевании завертываются в небольшом количестве в половину листа тамбу. Когда суахелиец берет в руки эту коробочку, то предлагает окружающим его попользоваться ее содержимым, подобно тому как образованный европеец поступает с своею табакеркою. Тамбу, предлагаемое женщинами, служит еще в большей степени знаком вежливости и считается символическим объяснением в любви.

В искусстве курения и страсти к нему суахелийцы и арабы занзибарские не могут сравниться с турками и кровными арабами. Их трубки весьма плохи в сравнении с теми, которые у тех народов встречаются даже между людьми бедными. По неискусному способу их курения также можно узнать, что оно не составляет для них истинной потребности, а скорее введено сюда из Арабии или перенято у негров. В присутствии лиц высшего сословия или султана и принцев его дома курить ни в каком случае не позволяется.

Еще менее распространено здесь нюханье папика tombako, и оно совершается грубым способом, перенятым у негров внутренней Африки. Из коробочки или склянки с узкою шейкой вытрясают небольшое количество мелко истолченного табаку на тыльную сторону руки и сильно втягивают эту пыль в нос. Вскоре после этого бедняжки начинают чихать, а это есть непростительный недостаток в глазах европейского искусного нюхальщика.

Большая часть дня проводится во взаимных посещениях. Посетитель входит, если у дверей не сидит ни один невольник и поэтому некому бывает сообщить об его приходе, с восклицанием «hodi! hodi!» которое должно предохранять женщин от того, чтобы их не застали врасплох, приветствует своего друга словом «jambo», на что тот отвечает «jambo sana» (положение мое хорошо), или же произносит чисто арабское приветствие «salam aleikum» (мир с вами), на что ему отвечают «aleikum essalam»; хотя входящий просит хозяина дома сесть, говоря ему «sterahe», но тот идет к нему на встречу, пожимает ему руку и еще некоторое время стоит около него, пока наконец оба они сядут. Разговор, который и арабы часто ведут на [103] суахелийском языке, состоит в обмене формул вежливости и новостей и ведется с большою формальностью, с известным, свойственным арабам, достоинством; но мы знали образованных и высоко стоящих людей, которые вели в обществе разговор с почти европейскою непринужденностью и болтали и шутили обо всем весьма свободно и ловко. При прощании говорится «kuaheri, kuaheri sana» или «kuaheri ku anana» (прощай, до свидания). Таковы приветствия между равными; невольники же и низшие говорят господам своим или более знатным людям, вместо «jambo» слово «шикаму», сокращенное из naschika mgu или mgono, т. е. беру ногу или руку, подобно южнонемецкому «целую вашу руку» (ich kusse die Hand).

Для посещений выбирается преимущественно прохладное время дня от 4 до 6 часов пополудни, и вечер после последней молитвы в мечети; но когда гнетет скука или требуют дела, посещения совершаются и в другие часы дня; считается даже вежливым сделать визит при палящих лучах солнца, по крайней мере должностные визиты всегда делаются в полдень. Так на открытую аудиенцию или бараза являются ежедневно знатнейшие жители города от 10 до 12 часов дня в доме султана (как турецкое слово диван, так и слово бараза означает в первоначальном смысле седалище, а в переносном смысле приемную комнату и торжественные визиты вообще).

В этих важных процессиях арабских вельмож (как римских патрициев при их общественных выходах сопровождали клиенты) сопровождают их мфуази или свита, по величине которой можно судить о ранге и богатстве сопровождаемого. Она состоит большею частью из людей, состоящих в какой-либо зависимости, т. е. или получивших какое-либо благодеяние, или же таких, которых предки или они сами принадлежали к числу вольноотпущенных невольников. Осанистыми шагами идет эта процессия по улицам: впереди господин с несколькими друзьями или другими знатными людьми, а позади толпа зависимых людей, с соблюдением ранга, замыкающаяся полуодетыми темноцветными вольноотпущенными.

Не такова свита, которую имеют около себя женщины при своих вечерних выходах. Многие из них соединяются с подругами и служительницами и составляют более или менее длинную молчаливую процессию, впереди и позади которой идут с факелами служители, наблюдая за тем, чтобы они не заводили сношений с чужими мужчинами. Но и здесь, так же как в Назимое и на кровлях, можно, вопреки строгим обычаям востока, сказать приветствие «ямбо биби», т. е. добрый день, госпожа. Если приветствуемая еще молода, то она плотнее закутается в свою шаль, нагнется к своим подругам и начнет тихонько хихикать; если же она стара, то она раскроет на минуту свое покрывало и простодушно проговорит: «mimi mse» (я стара).

Между тем как знатные дамы не пользуются тою свободою, какую имеют негритянки, мужчины не стесняются никакими границами и не хотят ставить их сами себе. Уже в том возрасте, в котором наши мальчики едва покидают школу, полувзрослый суахелиец начинает свои любовные похождения, или [104] покупает невольницу для своего исключительного пользования; через несколько лет, когда он уже достаточно насладился удовольствиями, он женится на только что вышедшей из детства девушке. Но этот брак вовсе не препятствует ему владеть всем тем, что ему нравится: ни закон, ни обычай не воспрещают ему иметь столько сурий, сколько позволят ему средства, или же прибавить к одной законной супруге еще трех других. Последним позволением пользуются впрочем немногие (потому что и здесь финансы ограничивают многоженство), и только султан имеет гарем в собственном смысле этого слова: содержание гарема, конюшен и солдат и здесь, как в Турции и других местах, служит знаком властительского достоинства. Неосновательно было бы думать, что гарем всегда содержит дозволенное законом число законных супруг: напротив, насколько нам известно, гарем теперешнего султана исключительно наполнен суриями из Абиссинии, Грузии и других мест, и даже сам султан и все другие принцы его дома рождены от такого полубрака.

Само собою понятно, что невозможно составить себе точное понятие об устройстве настоящего гарема, но о характере его постройки мы можем кое-что рассказать.

За несколько морских миль к северу от города, на самом изгибе берега, находится белый дом, называемый Бет-эл Рас, угловой дом или мыс. Он построен старым Сеид-Саидом, для того, чтобы служить ему, после беспокойной и многотрудной жизни, местом отдыха и быть его загородным домом и гаремом. Приближаясь к нему от берега, видишь только высокие окружающие его стены, и только несколько подальше с моря можно видеть величественное здание. Его окружает обширный двор; с одной стороны широкая открытая каменная лестница с красивым порталом ведет в обитаемые комнаты. Дом делится на два флигеля длинным внутренним двором. Этот двор, лежащий на одной высоте с наружным и окруженный высокою галереею, похож на арену, где происходят бои животных; но маленькие двери внизу ведут не в клетки львов и пантер, а в амбары, жилища невольников, кладовые и стойла. Из широкого открытого хода, отделенного рядом арабских колонн и остроконечных арок видно, как в тюрьме для одиночного заключения, множество крепких дверей, построенных или Сеид-Саидом или же теперешним султаном; на них обозначены по порядку номера. Вероятнее всего это сделано старым султаном, который, вследствие ослабевшей от жизненных треволнений памяти, не мог, при значительном числе своих жен или скорее сурий, запомнить имена их. Входим в комнаты: ни один евнух не загораживает нам дорогу, но за то мы не можем найти и ни одной из прекрасных женщин. Кельи не слишком тесны и не мрачны, но все-таки производят грустное впечатление. Смотря сквозь узкие окна, не видишь ничего живого: с одной стороны шумят синие волны, с другой колеблются вершины близ стоящих гвоздичных дерев и кокосовых пальм, а вид на берег закрывает высокая стена. Здесь-то должны быть заключены бедные женщины: их единственное развлечение составляет шитье и плетенье, ссоры и разговоры, внушаемые [105] разгоряченным воображением; их единственная обязанность угождать желаниям своего повелителя; единственное разнообразие для них составляет вечерняя прогулка по обнесенной высокою стеною кровле, а в дурную погоду по галерее с колонами. Уже все красавицы были собраны, как вдруг Сеид-Саид умер, и его всеобъемлющая любовь не успела водвориться в этом новейшем ее храме. Теперь в обширном гареме живет чужестранец, на кровле вянет копра, собственность неверного купца, а на дворе раздаются веселые песни работающих негров! Какая христианская супруга не увидит в этом действие мстящего и правосудного провидения ? И однако же она будет не права: аравитянка счастливо и довольно живет в гареме; возросши здесь, она не знает свободы и не завидует в этом европейским своим сестрам.

Поэтому семейная жизнь в нашем смысле слова немыслима в высших сословиях, по крайней мере что касается до супружеских отношений мужа и жены. Отношения их основаны на недоверии; женщины, как подавленные и бесправные, соединяются между собою против строгих мужей, а мужчины, которым законы позволяют все, ведут публичную жизнь. Но между бедными людьми встречаются иногда образцовые супружества.

Дети и родители почти всегда стоят в тесных отношениях друг к другу; дети оказывают родителям любовь и почтение, и даже в позднейшие годы сохраняют большую к ним привязанность, особенно к матери. Это проявляется между прочим в том, что восклицание мама, мама употребляется весьма часто, как при радости, так при испуге, и взрослый человек для подтверждения своих слов употребляет имя своей матери точно также, как мы говорим «ей Богу» или как арабы клянутся «своею бородою».

В обычаях относительно заключения брака жители Занзибара не слишком много отличаются от магометан других стран; здесь можно найти даже отголосок христианских обычаев. По Гиллэну, это важное событие совершается так: браку всегда предшествует обручение; оно часто совершается уже в самой ранней юности родителями мальчика и девочки, но в большей части случаев молодой человек сам ищет согласия на брак. Он просит его у отца девушки, а если его уже нет в живых, или если нет других родных, у высших властей города. Если он получает утвердительный ответ, то у будущего тестя происходит торжество обручения.

Если девушка уже и до этого была скрыта от взоров мужчин, то теперь жених еще менее может ее видеть: он может посещать ее, но не имеет к ней доступа, и, если при этом не присутствует никто из ее родных, должен ждать даже в преддверии и оттуда известить невесту о своем присутствии. После этого он получает от нее, как единственное вознаграждение, кусок тамбу. Обрученные могут разойтись, но обыкновенно ищут подходящего предлога, чтобы приличнее освободиться от данного обещания.

Брак заключается в положенное время. Самыми удобными днями считают джуму или пятницу (магометанское воскресенье), и особенно первую пятницу после рамадана и день странствования в Мекку. Девушек обыкновенно отдают [106] замуж на 13 или 14 году, вскоре по наступлении зрелости; но ничто не мешает сделать это ранее и женить даже детей. Невольницы вступают в брак только тогда, когда вполне разовьются для этого; и муж вступает в фактическое обладание такою супругою не прежде, как когда природа представит доказательство действительной зрелости девушки.

Приданое у магометан, как известно, дает жених, и притом не невесте, а ее отцу, что бывает похоже на куплю; кроме того он должен нести еще половину издержек по свадьбе, куда относятся подарки для новобрачной и расход на пиршества. Если жених беден и не может сразу заплатить потребной суммы, то свадьба откладывается. Когда наконец все препятствия будут устранены, то в назначенный день мужчины родственники жениха собираются в доме невесты, где совершается бракосочетание, если только оно, в виде исключения, не совершается в мечети, потому что и в Занзибаре, как и в просвещенных европейских государствах, этот акт есть чисто гражданский и потому совершается не духовным лицом, а кади или судьею. Он спрашивает молодого человека об его намерении, увещевает его хорошенько обходиться с женою, и (тут он преступает права, которые дает ему коран) быть ему верною. За тем он спрашивает отца или деда невесты, согласен ли он на брак, или же, если у нее нет родных, обращается к ней самой. Наконец он удостоверяется от присутствующих женщин (так как невеста и здесь остается с закрытым лицом) в личности невесты, спрашивает ее (это уже лишнее, так как родные могут выдать ее против ее воли) довольна ли она выбором жениха, и заключает брак.

За тем молодого супруга вводят в темную комнату, где находится среди других женщин новобрачная, всё еще закутанная в покрывало. Подведенный к ней ее подругами, он кладет свою правую руку на голову возлюбленной и произносит молитвы и воззвания к аллаху, дабы освятить союз и призвать на него благословение. Этим он пока и довольствуется, так как новобрачной предстоят визиты, да и он сам должен посвятить день своим гостям. В следующих за тем празднествах, которые, смотря по богатству и щедрости отца невесты, продолжаются несколько дней и состоят в угощении, танцах и религиозных пениях, оба пока принимают участие порознь. При этом не забывают и бедных, и получаемая ими сумма бывает большею частью значительнее той, которая тратится на гостей во все время праздников, хотя каждый приходящий имеет право принимать в них участие как гость.

Наконец, когда свадьба для гостей окончится, долго ждавшему жениху позволяется отпраздновать свою свадьбу и вступить в свои новые права. Никто более не мешает ему; даже отец удаляется из дома и возвращается только через семь дней, а в это время молодой супруг должен угощать своих родных и друзей на свой счет. Если новобрачная окажется девственницею, то счастливый супруг дарит ей утренний подарок, джезига, присутствующим женщинам свадебный платок, за что они величают новобрачного. Таким же подарком награждает по возвращении отец свою добродетельную дочь и [107] вместе дает ей для жительства собственную хижину. Вообще он содержит ее на свой счет до рождения ею первого ребенка.

Неудивительно, что женщины там, где от них не требуется согласия на брак, где они как бы приобретаются покупкою, не занимают такого положения, как в тех странах, где они кроме своей личности приносят в брачное общение еще свои домашние добродетели и свое имущество и тем делаются равноправными подругами мужчин. Они считаются там собственностью, от которой легко можно снова избавиться; высшею их добродетелью считается не нравственность и верность, так как при замкнутости и надзоре, так сильно вызывающих дух противоречия, об них не может быть и речи, а плодородие. Так как этому придается столь важное значение, то араб дарит свободу своей невольнице, возведенной в сурии, если она одарит его потомством: прекрасный и благородный обычай, так как отец не может и не должен видеть невольницу в матери своего ребенка.

Вообще браки в Занзибаре мало плодородны, и потому многочисленные семейства составляют исключение. Близнецы встречаются редко и принимаются, если не с особенною радостью, то по крайней мере так же, как и другие дети.

После третьего месяца беременности женщины не выходят более из дома и оттого-то происходит то странное для чужеземцев явление, что никогда не увидишь женщины в беременном состоянии. Для вспомоществования при родах призывают старых женщин, которые однако же оказываются бесполезными, но все-таки получают за это до 1 1/2 талеров денег и одежду матери. В то время как мать с минуты на минуту ждет разрешения от бремени, супруг стоит у дверей и ждет, пока его известят о случившемся; он не столько желает узнать, все ли благополучно кончилось, сколько то, не родился ли у него мальчик.

Вскоре после рождения младенца его обмывают пресною водою, отрезывают ему пуповину тонким ножом и перевязывают остаток ее ниткою. После того ребенку кладут в рот немного коровьего молока, смешанного с маньяно (вещество, похожее на шафран) и прикладывают его к груди матери. Только в редких случаях поручают ребенка кормилице, или кормят его коровьим молоком с сахаром. Через год его начинают отучать от груди пищею из вареного риса, молока и сахара, а на третьем году ему дают без разбора обыкновенную пищу взрослых.

Вскоре после рождения отец дает ребенку имя. Но с этим не сопряжено никакого особенного торжества; дни рождения также не празднуются, и вообще родители как будто бы не заметили хорошенько ни возраста своего дитяти, ни дня его рождения. Имя это есть только детское имя, служит только до обрезания ребенка или до объявления девушки способною к замужеству, — тогда дается имя уже на всю жизнь. Образование этого имени у всех мусульман одинаково: они соединяют имя дитяти, состоящего всегда из одного слова с именем отца посредством вставляемого между этими именами слова бен (сын) [108] или бента, бенте (дочь), а если нужно, то прибавляется еще имя деда и т. д. до самого родоначальника, так что иногда образуется длинное-предлинное имя.

Мальчики остаются до седьмого года в гареме, под покровительством женщин, которые обращаются с ними по-видимому с большою любовью и нежностью. Их наряжают всевозможным манером, так что нельзя не заметить желания матери понравиться через своих детей. Особенно любят они расписывать детям глаза, лоб и щеки черным притираньем из сажи и масла, и это притиранье, будучи употреблено в излишнем количестве, ужасно уродует их. Может быть эти полосы и линии имеют другую, тайную цель — предохранить любимцев от дурного глаза.

Важнейшим и торжественнейшим днем в жизни молодого мусульманина должно считать обрезание. Что касается до его значения, то его всего лучше можно сравнить с конфирмациею молодых христиан; посредством его мальчик вступает в число «взрослых», получает имя на всю жизнь. Даже бедные чтут этот день празднеством, продолжающимся несколько дней, при чем на ряду с пиршествами и раздачею пищи играют большую роль молитвы. В 1863 или 1864 году мы имели случай наблюдать торжества при обрезании двух младших братьев султана. Это было в Наполеонов день. Мы отправились поздно ночью с банкета французского консула домой и проходили по площади мимо дома султана. При бледном свете большого количества фонарей стояли здесь длинными рядами на коленах бородатые и небородатые фигуры и бормотали, на манер пения, предписанные молитвы, то поднимаясь, то склоняясь к земле, скрещая руки на груди или распростирая их. Так как мы были под влиянием винных паров, то это странное зрелище произвело на нас сначала смешное впечатление, но потом чрезвычайная серьезность верующих, находившихся в созерцательном настроения, не замедлила произвести свое действие: мы должны были сознаться, что такая ночная общая молитва представляет нечто возвышенное, почти таинственное.

После обрезания семилетних мальчиков посылают в школу, чтобы научиться немного читать, писать и считать. Достигши 13 или 14 лет, они начинают жизнь, посвященную удовольствиям.

Девушек у суахелийцев не обрезывают. И позднейшее их воспитание совершается иным образом. Когда, по достижении 12 или 13 летнего возраста, обнаружится наступление зрелости, их обмывает старая женщина, надевает на них красивые платья и украшения и в этом наряде водят их по городу для принятия поздравлений и небольших подарков от знакомых. Затем начинается настоящее обучение. Старая опытная женщина берет к себе девушек за вознаграждение в 10 талеров и обучает их в обширнейшем смысле слова всему, что нужно знать и понимать хорошей хозяйке и жене 9. Сюда относятся главным образом приготовление кушанья и растирание членов тела, которое особенно любят мужчины для утоления ревматизма или оцепенения членов. В продолжении 40 дней этого обучения, оканчивающегося опять празднеством, ученица вовсе не должна говорить и отвечать на какие бы то ни [109] было речи; ей позволяется отвечать только в одном случае, когда спрашивающий, зная обычай, дает вперед несколько пез. По словам нашего опытного учителя Гамади бен-Османа, это обучение бывает только у суахелийцев, но не у арабов и индусов, коморианцев и других магометан.

Замечательны также обычаи, соблюдаемые при смерти и погребении, в некоторых отношениях напоминающие наши обычаи. Когда кто-нибудь умрет, то родные посылают посольство к друзьям и ближним, которые приходят в дом, чтобы выразить свое сожаление. В их присутствии (если они явятся своевременно) труп обмывается: каждый из них льет на него немного воды, чтобы этим воздать честь умершему и выполнить религиозную обязанность. Если покойница женщина, то супруг не должен касаться ее тела, — это было бы осквернением, — а должен ограничиться тем, чтобы полить на тело ее немного воды. Еще прежде чем умирающий испустит последний вздох — уже заботятся об его очищении: ему вливают в рот ложку меду, дабы облегчить выделения из внутренностей. После обмывания тело завертывают в белый, более или менее дорогой, саван (смотря по состоянию и сану умершего), предварительно освященный в мечети. Затем труп до погребения ставят в особую комнату. Иногда в саван кладут благовонные вещества, но настоящее бальзамирование не употребляется. Точно также гроб, по крайней мере для мужчин, не употребляется.

В назначенный час являются ближайшие родственники, чтобы проводить умершего к месту последнего его покоя. На своих руках несут они его сначала в мечеть, где произносят обычные молитвы и пьют кофе, приносимый туда семейством покойного. Затем процессия, в которой женщины и невольницы не принимают участия, молча направляется к кладбищу и кладет тело в могилу — головою к востоку и лицом к Мекке. В это время имам мечети или ученейший муж собрания еще раз произносит молитву. По засыпании землею смертной оболочки покойного, муэддин произносит магометанское исповедание веры, обращается громким голосом к отлетевшей душе и предлагает ей, как бы представляя здесь собою высшего судью, те вопросы, на которые она должна будет дать ответ на небесах.

Через несколько дней после погребения совершается новое празднество, — у арабов хамиль, а у суахелийцев — мбуэ: на могилу насыпают, при произнесении молитв, значительное количество мелких камней, предварительно освященных и облитых благовонным составом в виде теста. Предполагается, что камешки представляют собою четки; по крайней мере в прежние времена, как рассказывают, клали на могилу четки умершего, чтобы предохранить ее от осквернения.

Выше уже было мимоходом замечено, что многие знатные жители хоронят своих покойников на своих собственных кладбищах. Надгробные памятники большею частью весьма просты; роскошь здесь была бы несогласна с характером араба. [110]

После всего сказанного об образе жизни и воспитании не удивительно, что жители Занзибара не отличаются высокою образованностью; скорее может показаться странным, что все они умеют хорошо считать, и что сравнительно многие из них умеют читать печатное и писанное и даже сами могут написать простое письмо; но это необходимо для торговых дел, которыми суахелийцы только и занимаются с охотою и усердием. Для письма употребляется часто суахелийский язык и арабский шрифт, хотя он и неудобен для изображения языка, столь богатого гласными буквами. Здесь нередко встречается знание нескольких языков, к изучению которых арабы и их соплеменники чрезвычайно способны. Некоторых людей, особенно из числа шерифов, можно по истине назвать весьма умными; они обладают остроумием и юмором и умеют вести занимательный разговор. Сановитые люди вообще охотно слушают рассказы о Европе и о тамошних порядках, в особенности же о новых изобретениях и машинах, и рассуждают даже о религии с большим беспристрастием и отсутствием предрассудков.

Гораздо более печальную картину представляет здесь нравственность в обширном значении этого слова. Тщетно будешь искать известных добродетелей у людей, страшащихся всякого личного труда и усилия и живущих работою других. Непонятное для европейца равнодушие и апатичность, леность, задерживающая всякий прогресс, и недостаток опрятности — здесь всеобщи; ложь и обман, неразборчивость в выборе средств, могущих доставить выгоды, обнаруживаются почти в каждом деле.

Но, как ни мало заслуживают похвал суахелийцы и испорченные Занзибарские арабы за свои добродетели, однако одна из них, — именно гостеприимство, заслуживает полнейшего уважения, хотя нельзя отрицать и того, что и здесь бывают исключения, и что некоторые, подавая с любезною улыбкою дары гостю, сами помышляют только о выгодном вознаграждении. Между истыми магометанами старого закона, обширнейшим образом выполняющими эту благородную добродетель своих предков, надо прежде всего упомянуть о Мунемку. Посещавшие его европейцы, и те, которые были ему совершенно неизвестны, бывали принимаемы у него гостеприимнейшим и деликатнейшим образом и отпускаемы с подарками, состоящими из коз, кур и т. под. И не только сам он действовал таким образом: одно его слово побуждало и всех его подданных к такой же щедрости. Так в 1863 году французский путешественник Грандидье, путешествуя по внутренности острова с рекомендательными письмами Мунемку, не только безвозмездно получал припасы для себя и своих людей от старшин селений, но и кроме того получал такие обильные подарки, что привел с собою стадо коз и кур и множество мешков риса и мтамы, как ни старалась его многочисленная свита истреблять эти запасы.

Вследствие частых и близких сношений с язычниками и другими неверными, здешние магометане далеко не ярые религиозные фанатики, хотя строго наблюдают за выполнением внешних предписаний пророка. Молитвы свои совершают они с величайшею регулярностью и никогда не нарушают правил [111] относительно пищи; даже самый последний невольник откажется есть говядину от животного не убитого как следует, т. е. не вполне истекшего кровью по отрезании горла. Не так точно соблюдаются предписания на счет спиртных напитков; они охотно пьют все, что имеет хороший и крепкий вкус, особенно вечером, в уединении тихой комнатки, и легко успокаивают свою совесть, называя этот запрещенный плод дауа или лекарством,

Религиозные празднества Занзибарских мусульман не отличаются существенно от праздников прочих мусульман. Важнейшее из них, аид эль-Кебир или большой праздник, — у турок большой байрам, совершается в воспоминание о жертве Авраама и вместе с тем о геджире или бегстве Магомета, — от 10-го до 12-го дня месяца Дульдеша, который в 1862 году совпал с нашим июнем; следовательно, этот праздник почти совпадает с концом магометанского года.

Другой главный праздник примыкает к Рамадану (в 1862 году начавшемуся 2-го марта), месяцу воздержания, начало и конец которого сопровождаются более или менее шумными празднествами. Один или два дня спустя после новолуния, предшествующего празднеству, верные в большом числе стоят на берегу и на других открытых местах, и с напряженным вниманием следят за появлением первого легкого мерцания бедой серповидной полоски, еще вовсе незаметной для глаз европейца, — т. е. новой луны. Лишь только они заметят ее, как тотчас же раздаются бесчисленные ружейные выстрелы; все флаги в городе и гавани поднимаются; с султанского флота и с военных английских и французских кораблей раздаются салюты из 21 пушечного выстрела. В последний вечер времени лишений истощенные мусульмане почти еще с большим вниманием смотрят на небо, дабы заметить бледное сияние, которое должно освободить их от испытания, и опять начинается радость и торжество, фейерверки, пушечные и ружейные выстрелы. Празднование этого аид эль-серира или малого праздника, называемого также аид эль-фержер или праздником завтрака, так как он полагает конец посту (у турок — малый байрам), совершается главным образом молитвами и продолжается только один день, хотя пирушки у некоторых идут еще долгое время.

Кроме того, суахелийцы (только одни они) празднуют еще новый год персидского времясчисления, — Нерусси (называемый также siku ja muaka — день года), который, по Бэртону, между 1829 и 1879 годами приходится на 28 или 29 августа.

Деление времени у суахелийцев также несколько различно от обыкновенного магометанского. Земледельцы и моряки, для которых важно точное определение времен года, не употребляют для этого лунных месяцев (так как они дают год только в 354 дня и потому через некоторое время производят величайшую путаницу), а считают отдельно дни до 365, начиная от Heрусси, когда около красного моря солнце стоит в зените. Таким образом они считают малое время дождей или фули — от 20-го до 50-го дня, и большое время дождей или масика — от 200-го до 240-го дня после Нерусси. [112]

Из арабских названий месяцев здесь заимствованы только Реджабу, Шабани и Рамадани. Прочие месяцы называют Фунгуа и считают их от Фунгуа мози — первого, до Фунгуа кенда, — девятого; это счисление напоминает латинские september, october и т. д. Соответствующий арабскому Шевалю, Фунгуа мози начался в 1862 году 1-го апреля; как и все другие счисления, основанные на лунном годе, это счисление каждый год отстает от нашего на 11 почти дней.

Год называется по тому дню недели, в который он начался, как напр. год понедельника, год вторника и т. д.; это название, принимая год в 365 дней, должно быть в каждый следующий год заимствуемо от следующего дня недели.

Первый день недели есть пятница, джума или день, т. е. великий день. Отсюда начинается счет дней, но не на манер арабов, ведущих счет по-иудейски: суббота называется не седьмым днем, а первым — Джума мози, воскресенье — вторым днем — Джума я пили и т. д. до пятого дня; относительно четверга или шестого дня принято арабское наименование: его называют альгамизи, т. е. еще «пятый» день.

Двенадцать часов дня считаются не от полудня, но от захождения до восхождения солнца и потом опять до захождения. Но для обозначения времен дня употребляются большею частью искаженные названия арабских часов молитвы: альфаири — время солнечного восхода; азугури — полдень; алазири — после полудня или время около 1/2 четвертого; макариби — время солнечного захода и эша — полчаса спустя после него. Кроме того, употребляются еще выражения: они — вечером или около вечера, и азубуи — утром. Если хотят обозначить весьма ранний час утра, то произносят это последнее слово с особенным выразительным ударением.

_________________________

От оседлых арабов должно отличать только временно пребывающих Сури и Гаммали. Первые ежегодно прибывают сюда в числе нескольких тысяч, при наступлении северо-восточного муссона, с берегов Омана и проводят время до начала юго-западного муссона частью на Занзибаре, частью в береговых плаваниях между Занзибаром и Мадагаскаром, уже беглый взгляд на этих неукротимых сынов севера показывает их характер: неприятный, проницательный взгляд, дико вьющиеся вокруг головы черные кудри, гордая, почти бесстыдная, осанка и при этом неопрятная одежда, состоящая, кроме необходимого вооружения — сабли, копья и щита, из набедренника, грязно-желтой рубашки и тюрбана, — все это мало способно внушить к ним доверие. И в самом деле, это беспокойные, охочие до ссор, ленивые воришки, беспрестанно внушающие опасение и беспокойство мирным людям; когда они находятся в городе, то постоянно слышишь о поджогах, поранениях и убийствах, и только после их отъезда снова водворяется безопасность и порядок. [113]

Иную противоположность представляют Гаммали или Кулии, т. е. носильщики тяжестей из Гадрамаута или Шехера в южной Аравии, — народ отличающийся неутомимостью в работе и потому необходимый. Только при их посредстве товары переправляются с кораблей в магазины купцов и обратно; потому их всюду видишь около берега, в деловой местности города, работающих с раннего утра и до вечера. Хотя и утверждают (справедливо ли или нет, мы не беремся решить), что они относительно работы стоят много ниже европейских рабочих, но несомненно по крайней мере, что кулии прилежнее, сильнее и надежнее негров. Впрочем и заработки их порядочны, так как они получают в день от 16 до 20 пез. Во время северо-восточного муссона они бывают всего нужнее, а во время юго-западного и в период дождей могут несколько отдохнуть. Но и тогда их деятельность не прекращается, они занимаются в это время выделкою из машпатта — лентообразных полос, привозимых с берега, — рогож и мешков, в весьма значительном количестве потребляемых купцами. Работающие здесь кулии, около 200-300 человек, делятся на несколько отрядов под руководством старшин или подрядчиков, которым платятся деньги и через которых подряжаются рабочие.

Если мы упомянем еще о белуджах, турках, албанцах и персиянах, то наше перечисление всех чужеземцев, сродных арабам, будет закончено. Персияне, служащие канонирами и фейерверкерами в свите султана, особенно бросаются в глаза своею одеждою; они носят короткую коричневую рубашку, стягиваемую поясом, широкие панталоны, индийские загнутые башмаки и высокую шапку из бараньей шкуры с косою верхушкою.

Многочисленнее их здесь белуджи, регулярные солдаты султана. Со времени услуг, оказанных ими в начале текущего столетия отцу Сеид Миджида в его войнах с Аравиею, они постоянно находят себе здесь хороший прием. Число их доходит до 1400 человек, и они составляют гарнизоны в крепостях: Занзибаре, Момбасе и др. Живя большею частью в браке, они селятся с женою и детьми внутри этих укреплений, но не могут вполне укорениться здесь и все стремятся назад в свое прекрасное отечество, в глубине сердца презирая здешнюю страну и народ. Они, подобно Сури, люди беспокойные и ненадежные, хорошие стрелки, но никак не храбрые солдаты; но они довольно годны для того, чтобы поддерживать значение распоряжений Сеид-Маджида на побережье. Они одеваются почти как им угодно, и вооружены длинными арабскими или персидскими фитильными ружьями, кинжалами, саблями и большими красиво отшлифованными щитами из прозрачной бегемотовой кожи. Жалованье их, по различным источникам, простирается от 2 до 5 талеров в месяц, а жалованье джеммедаров или капитанов — стольким талерам, сколько каждый из них имеет людей под начальством. Но ни один Белудж не довольствуется этим. Все они ужаснейшим образом попрошайничают, а иногда, при случае, действуют и насильственным образом. [114]

Чем в Европе служат евреи, на востоке — греки, в восточной части индейского океана и в Калифорнии — китайцы, тем на восточном берегу Африки служат индийцы: это неутомимо-деятельные, не упускающие даже малейшей выгоды барышники, хитрые и ловкие деловые люди, притягивающие к себе бережливостью и отсутствием потребностей находящиеся в обращении деньги и удерживающие их у себя, как губка удерживает в себе воду. Через их руки идет вся торговля. Они скупают грузы кораблей, чтобы сбывать их далее, не только туземному населению, но и самим европейцам, так как, вследствие соглашения, ни один из последних не продает ввезенных товаров, непосредственно другим, хотя бы это был не более, как ящик свечей.

На Занзибарской территории живет от 5 до 6 тысяч индийских подданных Англии, и число их с каждым годом увеличивается. Они происходят главным образом из Кача при устье Инда и с Малабарского берега. Одни из них, мусульмане, привозят с собою жен и часто делаются тут оседлыми; другие буддисты, накопив достаточную сумму, возвращаются на родину и там проживают ее в недрах семейства.

Первые, называемые в Занзибаре Индусами (Hindi), как по внешности, так и по образу жизни в некоторой степени сходны с арабами. Они также представляют различные оттенки цвета кожи, от желтоватого до коричневого, так же носят, кроме неизбежного передника, длинную, широкую рубашку; но они носят еще вокруг живота широкую белую шаль, другую такого же цвета шаль на плечах, а на голове светлого цвета (большею частью белый с красными полосами) тюрбан или толстую цилиндрическую персидскую шапку. Оружия они, как мирные купцы, не носят, а из украшений носят только серьги, да разве еще шейную цепочку. За то их маленькие бледнолицые жены носят украшения, носят пестрые, большею частью красные, шелковые одежды и увешивают себе, еще богаче, чем аравитянки, шею, нос, уши, руки и ноги металлическими цепочками, кольцами, пряжками и шпильками, но никогда не закрывают себе лица. За исключением больших праздников, их почти никогда не видно на улице; они всегда сидят только у порога своих узких лавок. В праздники же и мужчины отправляются в большом числе в свой храм в Назимою. Что они там делают, мы не знаем; известно только то, что их религиозные обычаи несколько несходны с арабскими. Так напр. при свадьбах и других торжественных случаях они устраивают публичные процессии с пеньем и барабанным боем, причем мальчики танцуют и производят игры оружием.

Совершенно непохожи на индусов немагометанские индийцы, принадлежащие к секте баттиасов, но здесь всегда называемые в насмешку банианами, т. е. торгашами. В Занзибарском государстве они занимают важнейшие места, так как они суть султанские собиратели таможенных пошлин. Их глава, — Лудда Домга, считается, по финансовым средствам, которыми он располагает, самою влиятельною после султана личностью. Все банианы в таможенных домах Занзибара и побережья состоят на службе у него, а не у султана. [115] Прочие банианы занимаются главным образом оптовою торговлею, но иногда зарабатывают деньги ремеслами: золотых дел мастеров, часовщиков, цирюльников и т. п.

Банианы имеют красивое и крепкое телосложение и приятные, выразительные черты лица, в которых отражается добродушие, свойственное всем народам, питающимся растительною пищею; даже их суровые усы не могут изменить этого впечатления. Странный контраст с их стройностью составляют серпообразно искривленные их ноги; это происходит может быть оттого, что матери носят маленьких детей на спине, где они должны уцепляться за мать руками и ногами. Эта кривизна бросается в глаза особенно тогда, когда ранним утром молодые и старые отправляются на берег для совершения омовений и для религиозных и других дел, потому что в это время они носят, кроме маленькой красной трубкообразной шапочки, едва прикрывающей их роскошные черные волосы, только белый платок, обвитый около бедр и одного плеча.

Возвратившись оттуда домой, они снимают с себя и шапочки, так что волоса их красивыми прядями ниспадают до пояса, резко отделяясь на блестящей желтоватой коже. И однако же этот густой пучок составляют волосы только одной половины головы, так как волосы на передней части головы, от лба и до темени, гладко сбриваются, сообразно предписаниям закона. В таком домашнем костюме сидит баниан утром в своей лавочке, чистит себе зубы своею простою зубною щеткою, кусочком корня, распадающимся при употреблении, приводит в порядок свои книги или разделывается с редкими покупателями. Совершенно иначе выглядит он, когда наденет свое праздничное платье: белоснежную, ниспадающую до лодыжек, но узкую рубашку из тончайшей полотняной или бумажной материи, с рукавами, которые сначала бывают вдвое или втрое длиннее рук, но при употреблении засучиваются на столько, что доходят только до сустава кисти и образуют бесчисленные мелкие складки и возвышения. Потом волоса завиваются в один узел и совершенно прикрываются похожею на тюрбан шапкою, свитою из 20-30 аршин пестрой материи, протканной золотом. У разных каст этот головной убор бывает разной материи. Так как этот убор устраивать трудно, то его раз или два в месяц отдают поправлять особенным свивателям тюрбанов. На ноги также надевают башмаки с толстыми подошвами, сшитые из мягкой красной кожи с узенькими ремнями и впереди образующие мыс поднятый кверху па целый дюйм. При посещениях эти башмаки, по обычаю всех восточных народов, снимаются и оставляются у дверей комнаты. Вообще банианы избегают всяких украшений; только дети и молодые люди носят на шее золотые широкие кольца.

Мирные индийцы, не стесняясь государственными предписаниями и религиозным фанатизмом некоторых людей, выполняют свою богатую запрещениями, религию, но часто приходят в большое затруднение вследствие своей неосторожности или вследствие злонамеренных шуток посторонних людей, так как они должны подвергаться полному омовению каждый раз, как к ним прикоснется что-либо нечистое. Вместо своих жен, которых они оставляют на [116] родине, они пользуются туземными девушками, не считая однако же незаконными прижитых с ними детей; напротив, они как нельзя лучше обходятся с ними и даже дают им приличное воспитание.

Расставаясь с своими женами, они никогда не расстаются с своими любимыми, священными коровами. Они должны жить под одною с ними кровлею и пользуются истинно нежным с их стороны уходом. Ни один баниан, даже самый скупой, ни за какие деньги не продаст свою корову, если знает, что ее ожидает дурная участь.

Всем буддистам, как известно, строжайше воспрещается посредственно или непосредственно уничтожать что-либо живое. Это опасение убийства доходит у них до того, что они не убивают даже надоедливых паразитов — насекомых, но осторожно выносят их на улицу: опасных животных они также не убивают, но умеют делать их безвредными другим каким-либо способом. Несколько лет тому назад в таможенном доме показалась большая змея, сильно пугавшая посетителей. Религиозные люди ни сами не убивали ее, и не позволяли другим, но заклали камнями ее убежище. Таким образом предмет их страха был устранен, и они не потревожили свою совесть.

Само собою понятно, что банианы питаются исключительно растительною пищею. Подобно англичанам они живут везде, куда ни приходят, совершенно так же, как в своем отечестве, и приносят с собою на чужбину все, что им нужно. Так как они никогда не едят на тарелках, а на листьях (величиною с ладонь) священной индийской смоковницы, так называемого дерева банианов, то они должны были пересадить и его в свое местопребывание, дабы иметь возможность срывать для каждого кушанья новый лист. Они приготовляют себе пищу особенным образом и никогда не едят ее в присутствии чужеземцев; даже при варении ее не должен присутствовать ни один неверный. Вследствие этого они во время морских путешествий часто приходят в затруднение, потому что они должны, если не весь экипаж корабля состоит из их единоверцев, или поститься или же высаживаться на сушу в уединенных местах. В одном из таких случаев высадившегося бедняжку забыли взять на корабль и он умер с голода на пустынной песчаной мели. В воспоминание этого печального случая моряки и теперь еще называют это место fungu ja Baniani: банианова мель. Воду и молоко, — свое исключительное питье, они пьют каждый из своего особенного медного кубка, который тщательно охраняют от осквернения.

Мертвых сожигают на открытом воздухе, на берегу к югу от города, неподалеку дт плантации (шамбы) французской миссии, и пепел бросают в норе.

Не смотря на свое богатство, этот класс индийцев не занимает особенно важного положения, вероятно потому, что на них злобятся за наживаемые ими барыши; часто невежи даже насмехаются над ними за их хитрость и странные обычаи. Живут они обыкновенно просто, заботясь о том, чтобы как можно скорее нажить денег, необходимых им для более приятной жизни на родине. [118] Но в торжественных случаях, особенно в величайший свой праздник — новый год, они позволяют себе необычайную расточительность, моют дом сверху до низу и белят его, украшают лавки и находящиеся подле них комнаты и блестящим образом освещают все несколькими большими медными подсвечниками, из коих в каждом помещается 20-30 огней. На улице же крик и восторг волнующейся толпы смешивается с треском и шипением швермеров и ружейных выстрелов. Всех щедрее показывает себя таможенный арендатор Лудда. Он дает вечером большой праздник с музыкою и танцами и приглашает своих деловых приятелей и нескольких вазунгу. Такое неслыханное мотовство есть однако ж только кажущееся и его экстраординарные расходы приносят ему даже барыш. Именно, перед началом праздника являются имеющие деловые сношения с Луддою банианы и предлагают ему денежный подарок, чтобы выразить этим свою благодарность ему за то, что в истекшем торговом году он держал для них постоянно открытый текущий счет, и побудить его к тому, чтобы он так же поступал и на следующий год. Они входят молча и с улыбкою кладут свой подарок, — который у богатых доходит до 30 талеров, — в предназначенный для этого ящик; молча и с торжественною миною принимает подарок Лудда, сидя с своими сыновьями на персидском ковре, записывает сумму эту в книгу и тем открывает новый текущий счет. Хотя посетители садятся только на одну минуту, «чтобы не унести с собою спокойствия», и потом тотчас же удаляются, но комната в течении нескольких часов не бывает пуста: следовательно сумма должна собраться значительная, и расходы на праздник, как бы они велики не были, покрываются уже заранее. Для нас этого было бы достаточно, но для баниана — нет: он устраивает так, что дневной доход беспрерывно течет в его кассу и заставляет своих гостей платить даже за самое зрелище. Даже и вазунгу не освобождаются от налога; ловкие танцовщицы с улыбкою взимают его. А если кто, не зная обычая, не запасся деньгами, то щедрый хозяин с готовностью ссужает ему до завтра несколько долларов.

Мы не раз присутствовали при таком наче или танце баядерок, но все-таки считаем за лучшее передать здесь сущность живого и верного описания, сделанного Кваасом:

«По окончании вышеупомянутого выгодного для него акта, Лудда ввел нас в большую залу, освещенную большими подсвечниками об нескольких огнях. Пестрые соломенные циновки покрывали стены и пол; справа стоят стулья для европейцев, слева — лежат персидские ковры для других посетителей. Мало по малу комната наполняется: мерным шагом входят банианы, индусы и суахелийцы, протягивают руку хозяину и садятся, поджав ноги, на указанное место.»

«В одном углу сидят на корточках два музыканта и две танцорки, из коих одна, старая и безобразная, служит как бы тенью для полнолунной красоты своей молодой подруги. Перед глазами общества меняют они свои вседневные одежды на праздничные; настраивают инструменты, и начинается [118] танец. В такт однообразной музыки, сопровождаемой звяканьем серебряных цепей, несколько раз обвернутых около ног повыше щиколотки, — идет танец то медленнее, то быстрее. При этом танцорки странным напевом поют песни, в которых, соответственно значению танца, говорится вероятно о любовных приключениях, часто обращаются при этом к тому или другому из зрителей и поют им, ласково улыбаясь, несколько стихов или же делают пантомимы, представляя напр. поднимающегося и снова опускающегося дракона, и сопровождают свои выразительные жесты красивыми поворотами и изгибами тела и изящными движениями рук. Большая красная шаль из тяжелой шелковой материи с протканною золотом каймою играет при этом главную роль, и много способствует усилению внимания и участия зрителей; она постоянно движется, то ложась красивыми складками на плеча, то окутывая, как покрывало, всю фигуру танцовщицы.»

«Точно также интересны и оба музыканта. Один, громадного роста, музыкою и жестами руководит по-видимому всеми, иногда подтягивает пению девушек, шаг за шагом ходит за молодою танцовщицею взад и вперед, как будто бы прицепленный к подолу ее платья и с серьезною миною бренчит на своей странной формы лютне. Другой играет на двух маленьких барабанах, прикрепленных у его брюха длинным белым платком, обыкновенно ударяя по ним суставами своих желтых пальцев, а в сильных местах кулаком, [119] и смешно ворочая при этом глазами. Он избрал себе руководящею звездою темноцветную танцорку и следует постоянно за нею, а не за своим товарищем. Но все держится в границах приличия: не видно ничего такого, чтобы соответствовало нашему понятию о танце баядерок. Таким образом долго идет танец с небольшими перерывами. Зала все более и более наполняется: арабы, индусы и банианы пестро перемешаны между собою, а у дверей толпятся негры, потому что теперь вход не запрещен никому. Пространство для действующих лиц делается все теснее, и, не смотря на открытые окна, жар делается невыносимым, и мы напрасно стараемся прогнать его маленькими веерами, еще с самого начала предоставленными в наше распоряжение. Поэтому мы скоро уходим, предоставляя другим всю ночь смотреть на это зрелище.»

Такие общества танцоров приходят сюда из Бомбая, останавливаются на несколько месяцев на Занзибаре, а в прочие времена года посещают большие города побережья. Через несколько лет они возвращаются с порядочными деньгами на родину, хотя им и не везде так щедро платят, как на большом празднике у богатейшего из банианов, перед которым каждый из приглашенных хочет выказать свою щедрость.

_________________________

Незначительную долю населения составляют вазунгу (множественное число от мзунгу) 10, чужеземцы европейского происхождения. Сюда причисляем мы только рожденных в Европе и Америке белых, а не португальцев из Гоа, маленьких, темноцветных, черноволосых креолов, которые не пользуются особенным уважением ни у туземцев, ни у своих соплеменников. Они служат новым доказательством старого мнения, что в жарких странах не образованные, бедные европейцы, не поддерживающие деятельных сношений с своею отчизною, уже через несколько поколений спускаются с той высокой ступени, на которой стояли прежде. Ни по внешности, ни по умственным способностям они не стоят много выше индийцев, своих новых земляков, и несведущий человек едва ли примет многих из них за потомков европейцев. Более зажиточные из них продают в маленьких лавочках спиртные напитки, европейские лакомства и мелочные товары; другие служат поварами и лакеями у вазунгу; третьи занимаются портняжным мастерством. Но ни один из них не остается на чужбине, как скоро заработает столько денег, чтобы мог жить ими у себя дома, в португальской Индии.

Первые из всех вазунгу стали твердою ногою на Занзибаре американцы, выговорив себе благоприятные условия по договору с Сеид-Саидом в 1835 году; за ними последовали англичане, гамбурцы и французы. Сначала поселились здесь только торговые дома, и с ними вместе несколько бочаров, корабельных плотников и другие необходимые для купца ремесленники; впоследствии были учреждены консульства, и наконец явились миссии. В настоящее время число осевших здесь вазунгу простирается до 50. Они составляют весьма [120] колеблющееся население, так как большая часть их пребывают здесь только несколько лет и потом навсегда покидают эту страну и их заменяют другие. Но, хотя личности меняются, интересы, ими представленные, остаются одни и те же, и таким образом является возможность сделать общий обзор распределения наших земляков по их призванию и происхождению.

Англия и Франция имеют на Занзибаре консульства с состоящими на жалованье чиновниками, к которым присоединен врач; Гамбург и Америка имеют своими представителями купцов. Как и во всех подобных государствах, консулы здесь имеют значительное влияние. Разумеется, торговые консулы, которые должны прежде всего блюсти интересы своих домов, не могут действовать так решительно, как независимые правительственные чиновники, которые, кроме того, имеют сильную опору в военных кораблях своих наций, которые часто приходят сюда; но за то торговые консулы лучше знают положение дел, и успевают многого достигать, искусно пользуясь этим знанием.

Старейшая из миссий есть французская, она основана в 1860 или 1861 году католическим обществом о. Бурбона через аббата Фава и в 1863 году передана другому лицу. Два священника, два монаха и мать с шестью filles de Marie в качестве сиделок, отправляют обширные дела миссии, учат 20-30 человек детей, купленных на рынке невольников 11 или взятых сиротами, религии, чтению, письму, арифметике и упражняют их в садоводстве и ручных работах. При миссии учреждены также больница и механическая мастерская, имеющие весьма важное для нее значение, потому что они значительно содействуют содержанию миссии, которая содержится главным образом на добровольные приношения, а вместе с тем весьма полезны и для города и стоящих в гавани кораблей, так как они доставляют больным возможность пользоваться прекрасным уходом, и, с другой стороны, принимают на себя починку машин и выделку разных вещей из металла. Уже давно миссия собирается утвердиться около Богомойю, напротив Занзибара, и таким образом быть полезною для побережья посредством своей деятельности, но до сих пор, кажется, еще не исполнила этого, вероятно потому, что этого не позволяют ей ее незначительные средства.

Английская миссия открыта в 1864 году епископом Тоцером и капелланом Стире с шестью хорошенькими мальчиками неграми, предоставленными, по ее просьбе, султаном в ее расположение. Впоследствии, когда епископ пригласил сюда свою сестру, он начал принимать в миссию и девочек. Эта миссия, занятая теперь преодолением разных затруднений, представляемых языком и другими обстоятельствами, также имеет намерение утвердиться на побережье.

На Занзибаре деятельность посланников веры находит для себя весьма благоприятную почву, если она считает своею главною задачею практическую сторону своего призвания, т. е. борьбу против невежества и уменьшения бедствий человечества, а не оставляет эту сторону без внимания, отдаваясь менее важному делу внешнего обращения. Зажиточные и образованные арабы и индийцы [121] охотно пользуются представляющимся им случаем давать своим детям в школах миссий образование гораздо лучшее того, какое дают им старые невежественные улемы.

Гораздо непостояннее числа миссий и консульств число торговых домов. Пять лет тому назад здесь существовали два немецких, два французских, один английский и два американских дома; теперь один немецкий, один французский и английский прекратили свои действия. Это не значит впрочем, что торговля уменьшилась, а означает только то, что распределение товаров по различным нациям изменилось и что одни из них стали получать более барышей, хотя только на короткое время, потому что уже в то время, как мы пишем это, пошли в ход опять новые предприятия. Один из старейших здешних домов есть дом О'Свальда в Гамбурге, преемник другого дома, внимание которого было обращено на восточную Африку замечаниями Карла Риттера [122] на важное торговое значение встречающейся и в Занзибаре раковины каури. Этот дом, в котором Декен с своими спутниками несколько лет находил гостеприимство, сумел счастливо преодолеть все перемены судьбы, подорвавшие других или заставившие их обратить свою деятельность в другое место.

Почти ни один из вазунгу не строит себе собственного дома; но они умеют обращать в удобные местопребывания большие каменные здания, нанимаемые у арабов. Такой дом заключает в себе большею частью два этажа, не считая плоской кровли, на которой стоит шест с флагом и небольшая хижина из досок, служащая для наблюдений. В нижнем этаже находится канцелярия, амбары и жилища для служителей; в верхнем — столовая, жилые комнаты, спальные и игральные комнаты, чуланы и т. п. Посредством часто повторяемого штукатуренья изнутри и извне и посредством ежегодной перемены расстилаемых на полу циновок комнаты поддерживаются в опрятном виде и проветриваются посредством отверстий в кровле; многочисленные окна со стеклами или ставнями распространяют повсюду обильный свет, уменьшаемый, по желанию, посредством жалюзи или стор из тростника. Внутренность богато снабжена скамейками (китанда), качками и креслами, но все остальное довольно просто, потому что домашнюю утварь приходится с большими издержками выписывать из Европы или Индии.

Но за то стол здесь хорош. Правда, город дает для него только мясо и дичь, рис, молоко и плоды; но недостающее в большом выборе присылается из отечества. В здешнем хозяйстве найдешь все, что у нас можно потребовать в хорошей гостинице: в кладовых стоят батареи бутылок с различными напитками, начиная от имбирного сока и имбирного уксуса и до крепкого портера и эля, от можжевеловки и до игристого вина; зашитые в парусину колбасы и окорока стоят рядом с непроницаемыми для воздуха жестяными и стеклянными коробками с нежными овощами и лакомствами, с спаржею, молодым горошком, сморчками, трюфелями, паштетами из гусиной печени, сушеными и обсахаренными плодами и желе; а для поправления испорченного желудка нет недостатка в необходимейших лекарствах, каковы напр. английская соль, касторовое масло и хинин.

Если Занзибар в этом отношении не уступает роскошной Индии, то относительно роскоши в прислуге он не может сравниться с нею. Между тем как там каждая должность требует особенного человека, здесь обходятся сравнительно малым числом людей. К числу необходимых людей принадлежит прежде всего смуглый португальский повар, умеющий приготовлять изысканные обеды. Помощниками ему служат несколько черных. Прислугою в доме бывают также португальцы, но еще чаще красивые, нарядно одетые коморианцы; только у англичан, прибывших из Индии (у консула и врача), прислуживают индийцы. Кроме того, есть еще толпа второстепенных рабочих, не имеющая определенного занятия: доби или индийский обмыватель, который колотит порученное ему белье между двумя камнями до тех пор, пока оно сделается совершенно чисто, [123] водоноска, которая носит воду 12, необходимую для приготовления кушаний и для питья, португальский домашний портной и т. д.

Состав деловых людей также не очень значителен. Баюмкуба или большой господин, первый в доме, обыкновенно имеет при себе помощника, Бана мдого или маленького господина. Переводчиком, посредником и главным надсмотрщиком (headmann) служит испытанный араб или коморианец, которого его положение заставляет делать часто значительные «экономии». При нем состоят несколько низших надсмотрщиков, из коих самые ловкие иногда бывают отправляемы как агенты или закупщики на Мадагаскар или на север. Важнейшие дела в доме, при которых требуется в большой степени искусство и честность, поручаются европейским киперам.

День мзунгу проходит, с небольшими уклонениями, следующим образом: Встает он рано утром, чтобы до наступления жара покончить все дела на открытом воздухе; в 8 или 9 часов завтрак; затем работы в конторе и сделки с индийцами и арабами. В полдень собираются в столовой и гостиной к так называемому лончу (lunch у англичан назыв. второй завтрак) состоящему из небольшой закуски, стакана европейского пива, нескольких плодов и т. под.; за тем до обеда разговоры и чтение, так как для серьезной работы теперь слишком жарко; в четыре часа обед на английский манер, очень сытный и обильный, потом прогулка по окрестностям, так как около этого времени воздух бывает самый прохладный и движение на улицах наиболее оживлено.

Кофе снова собирает общество на крыше, как на самом удобном месте: продувающий здесь ветерок, прекрасный, разнообразный вид на окруженную островками гавань и оживленный берег, где оканчиваются еще последние дела этого дня, все это способствует хорошему настроению духа. Играют в шахматы, говорят о прибывших и ожидаемых кораблях, смотрят на далекий горизонт в зрительную трубу и держат пари на счет их национальности, пока наступившие сумерки не заставят подумать о вечерних делах, т. е. покричать ближайшим соседям, где свидеться вечером, если это не назначено еще заранее,

В прекрасные лунные вечера на крыше пьют и чай, но обыкновенно считают за лучшее поскорее возвратиться в комнаты, чтобы не простудиться на свежем вечернем воздухе; потому что теперь наступает прохлада, которая хотя и не заметна на термометре, но все-таки бывает чувствительна для кожи, и падает сильная, все проникающая, роса. Вскоре после того зажигают лампы и комната наполняется гостями. Каждый старается расположиться как можно удобнее. Разваливаются на диванах или стульях-качках, курят, читают и болтают, глотая освежающие напитки, слушают звуки большой табакерки с музыкою, играют в вист или отправляются в биллиардную, чтобы перед сном доставить себе некоторый моцион. После 9 часов общество расходится. Слуги с фонарями уводят своих господ. «Boy» (мальчик) отводит усталых в спальню, выгоняет комаров, забившихся под балдахин постели, завешенной газом, и желает покойной ночи. В легких панталонах, чтобы избежать [124] простуды, ложатся раздетыми на постель и только сбоку кладут шерстяное одеяло, чтобы накрыться им утром, когда становится очень прохладно.

Одно из приятнейших развлечений составляют так называемые объезды шамб, прогулки на лодке или на лошадях и ослах по собственным шамбам, или по шамбам знакомого мзунгу или араба. Всего веселее бывает, когда собравшееся общество само заботится о своем угощении. Располагаются на открытом воздухе, и в это время одни из служителей приготовляют для обеда взятые с собою припасы, другие достают из первых рук произведения шамб и моря (маленьких превосходных устриц и проч.). В играх и шутках, отдыхе и беганье быстро проходит посвященный веселью день, пока наконец косвенно падающие лучи солнца не напомнят о необходимости возвращения домой.

Экскурсии на материк, большею частью с целью видеть бегемотов и поохотиться за ними, составляют также любимое удовольствие, но предпринимаются редко, потому что большая часть вазунгу могут отлучаться из города только на короткое время, и что многие из них боятся периодической, хотя и легкой, лихорадки.

Концертов, театров и других удовольствий, представляемых публичными местами в Европе, на Занзибаре вовсе нет; но за то здесь общество тесно сливается между собою и оказывает чужестранцам прекрасное гостеприимство. Почти постоянно за завтраком, обедом и вечерним столом бывает несколько гостей, всего чаще офицеров военных кораблей или капитанов купеческих судов, а иногда и заехавший на короткое время путешественник. Присутствие нескольких дам, жен английского консула, врача и других, вносит жизнь и приятность в здешние кружки. Но самая блестящая сторона Занзибарской жизни выказывается при торжественных обедах. Каждый дом, за исключением американцев, которые редко принимают участие в «Dinnerparties», собирает у себя несколько раз в году большое общество. Приглашенные одеваются тогда с особенною изысканностью и являются в прекрасном расположении духа, так что разговор, начавшийся за хорошим обедом и превосходными винами, приятнейшим образом продолжается до позднего вечера. Заключение вечера составляет обыкновенно общая игра в 21 (Einundzwanzigspiel), в которой могут принимать участие дамы и люди, несведущие в игре.

Самый большой торжественный обед, соединяющий всех членов изысканного общества, дает ежегодно французский консул в Наполеонов день. Для этого в распоряжение хозяина предоставляются повара и прислуга из всех европейских домов, равно как и посуда и т. под., дабы при большом числе гостей он не пришел в затруднение. Стол, уставленный редкими плодами и цветами, окруженный рядом людей, собравшихся издалека, которых обмахивают веерами африканские, индийские и португальские служители, представляет живую, пеструю картину. Точно так же пестр и оживлен разговор, так как, кроме немецкого, французского и английского языков, слышится всюду еще суахелийский язык, служащий посредником не только между господами и слугами, но и [125] между англичанами и французами, к разговору которых присоединяется потом на тон же языке и немец.

Вазунгу пользуются почетным положением. Хотя у индийцев и арабов существует еще много предубеждений против белых чужестранцев, предубеждений, вызванных завистью к их торговле и усиливающимся их влиянием, или же опасением, что они мало по малу заберут в свои руки и столь выгодную посредническую торговлю, но они все-таки помнят, что их существование и доходы зависят главным образом от этих чужестранцев. Только вследствие деятельности вазунгу торговля Занзибара достигла теперешней степени процветания, и этой торговле султан обязан большею частью своих доходов; понятно, что вазунгу пользуются за это любовью и уважением, по крайней мере наружно угождают им, где только возможно.

Каждый образованный европеец здесь считается знатною особою: поэтому приличие требует, чтобы новоприбывший в сопровождении своего консула представился султану. Для такого визита вынимаются фрак или мундир, высокая шляпа и перчатки, которым потом снова долгое время приходится лежать в сундуке, так как здешнее общество не желает налагать на себя европейскую принужденность, когда находится в кругу своих. Сопровождаемые туземными служителями, несущими сабли (fasces ante consulem) и очищающими дорогу, господа торжественною процессиею идут по узким улицам к дворцу султана. Здесь их уже давно заметили, так как об их прибытии было сообщено еще за день; с редкою вежливостью султан встречает их внизу открытой лестницы, подает каждому из них руку и впускает их перед собою в свой дом. В простой приемной комнате, в которой однообразие голых оштукатуренных стен прерывается только несколькими маленькими нишами, увенчанными арабскими остроконечными арками, все садятся на длинный ряд резных стульев, вверху Сеид-Маджид, потом посетители, затем принцы дома и первые служители государства. Чужеземца представляют султану и он, после нескольких вежливых вопросов на счет его отечества и целей его местопребывания здесь, получает милостивые уверения в том, что султан будет по мере возможности содействовать ему. Толмачь поддерживает разговор, который ведется на арабском языке, так как при дворе хотя и понимают суахелийский язык, но никогда не говорят на нем. Между тем служители подают розовый шербет в стаканах и крепкий кофе в весьма маленьких чашечках, стоящих на красивых серебряных блюдечках. Угощают только одних посетителей, и делают еще ту уступку их обычаям, что к кофе подают им несколько кусочков сахару и ложечки для его размешивания, в чем араб, как известно, не имеет нужды. Через 20-30 минут, когда господа уходят, султан с теми же знаками вежливости снова провожает их до улицы, разумеется, не менее вазунгу радуясь счастливому окончанию формальностей, а последние скорыми шагами отправляются домой, чтобы поскорее снять с себя надоевшее им визитное платье. Через несколько дней Сеид-Маджид отдает консулу визит. [126]
Нажмите, чтобы раскрыть...

Ондатр · 16 дек 2020

банианцы -это индийцы

Типу Тип - знаменитый работорговец, организатор масштабных военно-торговых экспедиций вглубь континента (до 4000 участинков), откуда привозились рабы и слоновая кость.

Давид Ливингстон. знаменитый английский исследователь, гуманист, миссионер, противник работорговли

http://www.vokrugsveta.ru/encyclopedia/index.php?title=Ливингстон,_Давид

Ондатр · 17 дек 2020

Дворец султана представляет высокий, большой и красивый четырехугольный дом, выстроенный из коралла, с толстым слоем штукатурки из известкового цемента. Внешний вид его напоминает наполовину арабскую наполовину итальянскую архитектуру. Оконные ставни сделаны в виде венецианских жалюзи, выкрашенных ярко-зеленой краской, что представляет разительный контраст с ярко выбеленными стенами. Перед высоким и широким крыльцом стояла, выстроившись двумя полукругами, султанская гвардия, в которой служили наемники из балухов и персиян, вооруженные кривыми саблями и длинными щитами из кожи носорога. Одежда их состояла из грязновато-белой бумажной рубашки, доходившей до лодыжек, и кожаного пояса, в изобилии разукрашенного серебряными бляхами.
Когда они нас завидели, то тотчас дали знать кому-то внутри здания. В ту минуту, когда мы были в двадцати ярдах от входа, султан, ждавший нас стоя, спустился с лестницы и, проходя мимо рядов своей гвардии, приблизился к нам и протянул нам правую руку с добродушной, приветливой улыбкой на лице. В свою очередь, мы сняли шляпы и пожали ему руку, после чего, по его желанию, мы прошли вперед, пока не очутились на самой верхней ступеньке, у входной двери. Султан сделал нам знак идти далее; мы поклонились и, дойдя до площадки некрашенной и узкой лестницы, снова остановились в недоумении. «Идите дальше», сказал султан и мы поднялись по лестнице, причем чувствовали себя весьма неловко, имея позади себя государя. Я заметил, что консул всходиле по лестнице боком с намерением соблюсти и приличие и свое достоинство. Я подражал ему, насколько мог, но не находил своего положения особенно приятным. На верхней ступени лестницы мы остановились, и повернулась лицом к входившему султану. Нас опять стали любезно приглашать идти дальше, и мы наконец очутились в тронной зале. Это была высокая комната, разрисованная в арабском вкусе; пол был устлан толстым персидским ковром, а вся мебель заключалась в дюжине позолоченных кресел и люстр.
Нас посадили; по правую руку султана сел Лудга Дамджи, банианский сборщик таможенных пошлин, почтенный с виду старик, с умной и пытливой физиономией; рядом с ним поместился магометанский купец, Тариа Топан, пожелавший присутствовать при свидании — не потому только, что он был одним из советников его высочества, но и потому, что принимал живое участие в американской экспедиции. Против Лудги сидел капитан Вэбб, а рядом с ним и как раз против Тариа Тапан сел я. Султан поместился на золоченом кресле — между американцами и своими советниками. Драгоман Джогари почтительно стоял перед султаном в выжидательной позе, готовый немедленно перевести султану обращенные к нему слова. Султана, по костюму можно было принять за мингрельца, если бы на голове его не было тюрбана, широкие складки которого представляли смесь красного. желтого, коричневого и белого цветов. Платье на нем было из темного сукна, очень длинное и перехваченное на талии богатой портупеей, на которой висел палаш с золотым эфесом. Ноги его были обнажены и носили на себе следы элефантиазаса — бича Занзибара. На них были надеты только арабские туфли, на толстой подошве, перевязанные на подъеме кожаным ремнем. Прекрасное телосложение и безукоризненные черты умного лица говорили за его. аристократическое арабское происхождение. Но трудно было определить характер султана по чертам его лица, имевшего, впрочем, любезное выражение; видно было только, что султан совершенно доволен собой и всем окружающим.
Таким мне показался Сеид Бургаш, повелитель Занзибара и Пемба, и восточного берега Африки, от Сомали до Мозамбика.
Нам подали кофе, а потом предложили кокосового молока и превосходного шербета.
Нажмите, чтобы раскрыть...

list · 17 дек 2020

Героизм, упорство и самоотверженность Ливингстона не могут не восхищать. Знаковый персонаж эпохи. Потому что говоря вообще, несмотря ни на что остальное, самый мощный вектор этого времени остаётся за путешественниками, и для меня это прежде всего время вольного ветра - первопроходцев и открывателей, людей отважных, бесстрашных, альтруистичных, по-детски чистых и одновременно преждевременно (для своей эпохи) мудрых, людей, ведомых самыми благородными мотивами - словом, время последнего племени благородных. ) Вот по чему неизбывная тоска моя, вот что мы бесповоротно потеряли в кровавом двадцатом и о чём окончательно забыли в насквозь потребительском 21-м... Жюль Верн очень здорово оседлал эту великолепную волну. Конечно, в ней есть своя доля пафоса, и немалая, но это какой-то очень понятный и естественный пафос, мне кажется. Уместный. ) Охваченная им, я и позволяю себе эту высокопарную шаблонную чушь. )
Отголоски этого ветра ещё звучали потом у исследователей космоса, но это было уже после. После всего, что творилось в первой части века, и звучали они потому уже не так.

Ондатр · 17 дек 2020

Эфиопия (империя)

страна средних размеров (население ок. 8,5 млн.) с древней культурой. политическая система и уровень развития были весьма близки к Западной Европе века 11-го.
страна состояла из крупных и мелких фактически независимых княжеств, владетели которых наделяли своих вассалов ленами, а администраторов неограниченными полномочиями и правом кормления. существовала сильная (монофизитская) Церковь с многочисленными монастырями и обширными поместьями , обрабатываемыми рабами. городов почти не было. с юга наступали варвары- галла, постепенно обращающиеся в ислам и формирующие собственную государственность.
на этом фоне возвышался то один , то другой владетель, претендующий на императорский сан. в сер. 19 в. это был Феодор (Теодрос 2) , начинавший как предводитель небольшой дружины.

Абиссинцы делят местности своего отечества, смотря по степени возвышения их, на три разряда: Куола — низкие места, Война-Дека — переходный, промежуточный пояс, и Дека или Дега, куда относятся все более возвышенные части. Разделение это имеет для нас значение в том отношении, что природа каждой из перечисленных нами областей имеет свои характеристические особенности, которые отражаются и на естественных произведениях края: в каждой области встречаются свои особые типы как растительного, так и животного царства.

Куола или Квола обнимает все местности, лежащие ниже 5,500 футов над морем; сюда относятся области: Квола-Вогала, Вохна, Ермеджого, Волкаит, лежащие на западном склоне Абиссинии, и долины Такассиэ, Мареба, Хаваша, Джиды и Бешило. Отличительная черта Кволы та, что в жаркое время года растения теряют листья. Вообще растительность поражает разновидностью и необыкновенно роскошным развитием форм; вдоль берегов рек стелятся густые кустарники, между которыми преобладающими являются великолепные раскидистые кусты гребенщика (tamarix), украшенные большими гроздьями красивых белых цветов; затем встречаются здесь несколько видов сикоморов и фикусов, кигелии, акации, стрекулии, дальбергии, масличное дерево и другие; тут же высятся могучие тамаринды и раскинулись исполинские адансонии (баобаб), достигающие до 10 сажен в окружности. Хлопок, кустовый маис, и в особенности множество разного рода пряных растений и лекарственных трав, составляют также принадлежность этого пояса. В средней Кволе начинают появляться многочисленные виды алоя, которые распространены далеко, до высоких областей Деги.

Война-Дека (от амхарского — «война» вино) занимает части нагорья, лежащие выше Кволы до 7,500 футов над уровнем моря; к характеристическим растениям этого пояса принадлежат многие виды акаций, множество роз, абиссинское масличное дерево, Carissa edulis (красивое дерево, цвет которого похож на жасмин), кусты и деревья разных видов Celastrns, Hypericum (растение с светложелтым цветом), которому приписывают целебные свойства и из которого добывают красное красильное вещество, Rumex alismaofel и много других. Здесь же разводят разного рода масличные растения и в особенности много льна, но не для волокна, а исключительно для семени, из которого жмут [177] масло; кроме того хорошо родятся Lathyrus (вид душистого горошка, коренья которого, похожие на картофель, употребляют в пищу), Ervum (тоже вид душистого горошка), чечевица, Eleusine (растение, из которого приготовляют пиво), несколько видов проса, играющего весьма важную роль в народном продовольствии, и особый вид маиса, дающий, при надлежащей обработке и искуственном орошении, до трех жатв ежегодно. Пшеница начинает появляться на высоте 5,000 футов и встречается выше повсеместно вместе с ячменем и Triticum monococcum (вид пшеницы) до высоких частей Деги. Вообще растительность Войны-Деги еще разнообразнее и роскошнее, нежели в остальных, как более низких, так и более возвышенных частях нагорья, и если ей не достает исполинских адансоний и кигелий Кволы, то в ней есть целые рощи прекраснейших тропических растений: бананов, кволквалов (Quolqual), множество великолепных цветущих луковичных растений и других питомцев наших садов и оранжерей. В особенности здесь много разновидных бегоний и орхидей. В садах чаще всего встречаются мирты, гранатовое дерево, лимонное, персиковое и другие. Виноградная лоза, которая прежде была одним из характеристических растений Войны-Деги, на что указывает и самое местное название этого пояса, ныне, от распространившейся повсеместно болезни, почти совершенно исчезла.

В области Деги поспевают, до высоты 12,000 футов, пшеница, ячмень, овес, Triticum monococcum. несколько видов Celastrus, деревовидного Hypericum leucaptychodis и Erica arborea. Выше начинается область альпийской флоры.

Из этого беглого очерка видно, как велики производительные силы богатого края и какую пользу возможно было бы извлечь от разведения здесь разного рода культурных растений и полезных животных.

Из растений, которые, в настоящее время, возделываются жителями. следует упомянуть еще о следующих: Pennicellaria, в жарких низменных местностях; Quixotia olifera, на высоте от 4,000 футов до 6,000 футов; Carthanus (красильное растение) до 7,000 футов. Лучший хлопок разводится в Телемте и Вохне; волкаитский менее высокого качества; табак (двух сортов: для курения и нюхательный) на высоте от 4,000 до 10,000 футов. Кофе разводится в Волкаите, на высотах Кволы; преимущественно же его разводят в южной Абиссинии, на юг от озера Таны, в [178] Годшаме, Дамате и в стране галласов, где он встречается на высоте от 5,000 футов до 7,500 футов.

Жителям известны разного рода огородные овощи: бобы, горох, чечевица, морковь, картофель, лук и прочее; для построек употребляют: бамбук, ротанг, Arundo doenax, Cordia, сикоморы, масличное дерево, акации и другие.

Не менее богато представителями царство животных: обезьян встречается около семи видов; из хищных животных выдры, шакалы, гиены, дикие кошки, львы, леопарды, рыси. В низменностях, на север и на запад от абиссинских гор, водятся слоны и жирафы; в реках носороги. Нагорье богато антилопами, которые, быть может, нигде не встречаются в таком изобилии и столь различных видов, как там; нередки дикие буйволы и свиньи.

Из полезных насекомых следует упомянуть о диких пчелах, которых везде мпого и мед которых одно из важнейших произведений страны.

Абиссиния изобилует домашними животными. Верблюд встречается в местностях, лежащих ниже 5,000 футов; лучшие лошади, особенно верхового сорта, разводятся в Шоа, Гадшаме, Дамате и в некоторых частях земли галласов; по типу они ближе всего подходят к арабским, хотя несколько короче и полнее; удивительно крепки, сносливы и в местности гористой, на трудных подъемах и спусках, незаменимы. Мулы очень хороши и употребляются под верх и для вьюков; они разводятся, в большом количестве, преимущественно в землях галласов, Шоа и Тигре; ослы малорослы и употребляются исключительно под вьюки. Жители держат много крупного рогатого скота и овец; в гористых местностях Ласмы и Самиена разводят много коз; куры и другие домашние птицы составляют принадлежность каждого зажиточного хозяйства.

Известно, что описываемая нами страна в древности составляла могущественное эфиопское царство, хорошо известное грекам и римлянам. Вторжение разных диких племен из Аравии, которое относится к эпохе совершенного Магометом религиозного и политического переворота, дали этой стране новое имя: Габеш. откуда впоследствии образовалось ее настоящее название (Абессиния или Абиссиния). Самое слово «Габеш» (смесь) указывает на происхождение современного населения Абиссинии от смешения нескольких народов, да и в самом типе лица жителей довольно явственно различается отпечаток двух главных рас: кавказской и [179] африканской. Цвет лица вообще темнокоричневый, но он бывает иногда светлее, в особенности у жителей высокого нагорья; нос прямой и правильный; губы тонкие и с приятным очертанием; большие огненные глаза придают лицу выразительность; длинные черные волосы слегка вьются; ноги и руки небольшие; рост средний; сложение правильное.

Одежда мужчин состоит из длинной накидки (шама), одинакового покроя для всех класов и состояний (шама богатых отличается только лучшим качеством материи и красными полосами), и из белых бумажных панталон. Ношение рубашки составляет особое отличие, жалуемое негусом (царем). Воины одеты точно также, с тою разницею, что они еще накидывают на плечи род короткого суконного плаща или мех.

Женщины носят длинные бумажные рубашки, с таким же поясом; более зажиточные накидывают сверх того шаму, а знатные украшают, свои рубашки шитьем, иногда довольно затейливым и нелишенным своеобразного вкуса; вне дома знатные женщины надевают широкие вышитые панталоны. Все абиссинцы-христиане носят вокруг шеи синий шелковый шнурок, как отличительный признак своего вероисповедания.

Главную пищу народа составляют квашеные просяные лепешки, приготовляемые на масле, и молоко; зажиточные люди едят, кроме того, свежее и сушеное вяленое мясо, баранину, разного рода живность, дичь и т. п.; мясо приготовляется с овощами и зеленью и приправляется маслом, луком и большим количеством красного перцу. Бедняки и солдаты в походе питаются, иногда в продолжение целых месяцев, сушеным зерном. Мед — любимое питье, но доступное только богатым; бедные довольствуются напитком, похожим на пиво.

Жилища состоят из жалких плетеных лачужек, обмазанных глиною и крытых соломою или тростником. Городские постройки ничем не отличаются от сельских — та же теснота и неопрятность. Вообще жители не любят городов и предпочитают селиться, небольшими поселками и хуторами, вблизи своих полей; поэтому городов мало и в каждом из них население незначительно: ни в одном не превышает 7,000

В Абиссинии довольно много церквей и монастырей, но и они не представляют ничего замечательного в архитектурном отношении, исключая тех немногих, постройка которых относится к давнопрошедшим цветущим временам государства. К замечательным [180] зданиям должны быть отнесены царский дворец в Голдаре, от которого, впрочем, после недавнего разрушения этого города императором Феодором, остались одни развалины.

В политическом отношении, Абиссиния не представляет одного округленного целого: она распадается на множество отдельных, более или менее крупных владений; некоторые из них, по временам, соединялись и образовывали более обширные политические тела, то снова дробились на мелкие, почти самостоятельные участки, которые иногда признавали главенство какого-нибудь сильного соседнего владения. Как ни непостоянны эти деления, тем не менее нетрудно различить в Абиссинии две части, существенно различные в этнографическом отношении и представляющие, в то же время, главное политическое подразделение страны: 1) земли, лежащие на север и на восток от реки Такассиэ (Самиен, Ласма и Тигре): они образуют царство Тигре, с многими мелкими васальными владениями, и 2) югозападная часть Абиссинии, или царство Амхара, занимающее все остальное пространство, от левого берега Такассиэ до Абая и притока его Дшаммы. Между этою последнею рекою и верховьями Хаваша лежит царство Шоа, входившее прежде в состав Абиссинии, но теперь составляющее совершенно отдельное владение.

В Тигре жители, по своему характеру, нравам и обычаям, горцы по преимуществу, между тем как население Амхары, по типу, ближе подходит к жителям равнины. Те и другие никогда не жили в полном согласии; напротив того, антагонизм, который непременно всегда и везде возникает между горцами и соседними с ними жителями равнин, существует и между Тигре и Амхарою; но большее развитие гражданской жизни и богатство материальных средств всегда ставили север в известную зависимость от юга.

В Амхаре, в состав которой входят богатейшие области всего края — между ними первое место принадлежит плодородным равнинам, окружающим Тану — население естественно плотнее и обставлено большим довольством; здесь же встречаются значительнейшие городские поселения современной Абиссинии: Гандар, бывший, до разрушения его в недавнее время императором Феодором, главным городом; Дженга на северовосточном, Ифак и Курата — на восточном. и Цаге на западном берегу озера; Дебра-Табор, с европейским поселением Гаффат, верстах в 70 от Кураты и около 100 верст от Гайдара. Магдала, самая сильная крепость страны, находится также на юге, в Амхаре, и лежит на высокой скале, поднимающейся над глубоким ущельем реки Бешило. [181]

Язык в Тигре — испорченное наречие древнего, неисследованного языка «Геез», который сохранился в богословской и летописной литературе страны, но с сильною примесью еврейского и арабского элемента. Другим языком говорят в Амхаре и в Шоа, хотя в нем много сходных и тождественных слов; язык агавов, жителей Ласмы, является особым самостоятельным наречием.

Все эти племена исповедуют христианскую веру и принадлежат к сохранившейся до настоящего времени в Египте коптской отрасли христианской церкви.

Жители Тигре заимствовали, повидимому, много верований и обрядов от беглых евреев, которые вышли из Аравии и поселились в Абиссинии незадолго до завоевания Магометом западной Азии. Вообще в религии абиссинцев заметна сильная примесь иудаизма и отчасти магометанства; влияние первого из этих начал выразилось, между прочим, и в древнем, свято народом хранимом предании, по которому все царские, княжеские и другие более знатные роды произошли от Менилека, сына царя Соломона и царицы савеян, которая владела также и нынешнею Абиссиниею. Менилек, по смерти матери, ездил в Иерусалим и венчался в Соломоновом храме царем всей Эфиопии. Христианство введено, по народному преданию, апостолом Филиппом, почему абиссинцы и гордятся древностью своей церкви, сохранившейся, по их мнению, во всей первобытной чистоте в течение стольких веков. Все эти предания, к которым народ относится, как мы уже имели случай заметить, с величайшим уважением, и в которых он видит доказательство своего превосходства над другими племенами, составляют единственную нравственную связь между жителями Тигре и Амхары, связь, которая им не мешает враждовать между собою, но, с другой стороны, достаточно сильна, чтобы повести к прочному союзу и единодушным действиям, как скоро дело коснется магометан, которых христианин-абиссинец фанатически ненавидит.

В умственном отношении, население Абиссинии представляет выродившееся племя. В древности, оно стояло на известной степени цивилизации и в VI столетии нашей эры еще составляло могущественное, промышленое государство, которое деятельно занималось судостроением, владело торговлею на Красном Море и поддерживало сношения с Византией), но впоследствии, наводненное полудикими мусульманскими народами, которые лишили его доступа к морю и оторвали, таким образом, от сношений с образованным христианским миром, снизошло до нынешней низкой степени развития. [182]

Абиссинцы знают грамоту (Система письмен весьма сложна, так как особых знаков для гласных не существуют, и они изображаются соответствующим изменением знаков предыдущих или последующих согласных букв. Полная азбука состоит из 200 знаков.); они имеют Библию на своем природном языке; у них есть свои летописи, но нет народного эпоса, нет, вообще, народной литературы; они не знают искуств и мануфактурной деятельности; земледелие и скотоводство их главные занятия. Единственные ремесленники между ними — фалаши, еврейские переселенцы, между которыми есть каменщики и плотники, кузнецы и гончары; в магометанских же поселениях занимаются выделкою бумажных тканей. Между местным населением купцов нет; торгуют, почти исключительно, приезжие аравитяне. В городах и в местечках бывают рыночные дни и, по временам, более значительные ярмарки, но лавок и вообще постоянной торговли нигде нет.

К немногочисленым предметам вывоза принадлежат: кофе из Дембеи и Годшама, воск и мед в большом количестве, слоновая кость, кожи, золото, добываемое около Фадазии, в земле галласов, мулы, лошади, скот, коровье масло, мускус, разного рода пряности и проч.

Главные предметы ввоза составляют: оружие и порох, красный шелк, шелк сырец, синие шелковые шнурки, белые и синие бумажные ткани, бархат, сукно, легкие материи для тюрбанов, красная бумажная пряжа, медь, олово, антимоний, небольшое количество тонких стальных изделий, бутылки, стаканы, чашки, бумага, зеркала, табакерки, сафьян, табак, сахар и рис.

Австрийский талер (Maria-Theresia-Thaler) — единственная ходячая монета Абиссинии; куски бумажной ткани и, в особенности, призматические куски соли, служат разменными знаками.

Все племена, населяющие Абиссинию, управляются своими владетелями совершенно деспотически: ни обеспеченной собственности, ни ограждения личной свободы и неприкосновенности они не знают (В Абиссинии существует, правда, как памятник давно минувшего лучшего прошлого, свод канонических, уголовных и гражданских законов: «Фета негуста» (руководитель царя), составление которого относится ко времени Константина Великого, но применения этого свода почти не бывает и он заменен личным произволом творящих суд и расправу.); над всеми тяготеют произвол владетеля и стеснительная опека и поборы многочисленного духовенства, в главе которого стоит «обула салама» (отец мира), подчиненный александрийскому патриарху. Другое тяжелое бремя, которое несет несчастный, угнетенный [183] народ — это содержание огромного войска, вовсе несоразмерного со средствами края и его производительным населением.

Войско состоит преимущественно из конницы; всадники и пехотинцы вооружены одинаково: копьем, мечем и щитом; кроме того, были устроены негусом Феодором особые отряды стрелков, вооруженных, правда, весьма плохими ружьями. Артилерии очень немного и она, разумеется, в крайне первобытном состоянии.
Нажмите, чтобы раскрыть...

К 60-м Феодору удалось объединить центральные районы страны (с населением в 3-4 млн). у Церкви он отобрал все её владения. ислам был запрещён - результатом стало разорение торговых центров и эмиграция купцов, которые были мусульманами практически все. миссионеров с Запада Феодор тоже не жаловал (заявив, что предпочитает иметь дело сразу с батальонами). и под конец он поссорился с англичанами, арестов консула. такого произвола Британия не стерпела и начала готовить карательный поход. К этому времени на окраинах уже бушевали мятежи и снова отложились правиетли Тигре, Шоа и Ласты.

Император Феодор II — явление во всех отношениях замечательное. Богато одаренный, необыкновенно сильный и страстный, восприимчивый и впечатлительный, он вечно впадал в крайности: бывал великодушен и щепетильно деликатен как рыцарь, и зверски жесток и предательски мстителен, не хуже любого коканского хана, или всякого другого восточного деспота. Ему были доступны лучшие чувства: он глубоко любил и уважал свою первую жену и потеря ее была для него жестоким ударом; он искренно привязался к двум, трем европейцам и охотно подчинялся тому благотворному влиянию, которое эти достойные люди не него имели. Но личные привязанности, по счастию хорошо направленные, и были, как мы увидим, едва ли не главною причиною, что дикарь-варвар, составлявший настоящую, кровную подкладку характера Феодора, подавлялся более гуманным и честным направлениям: раз этого влияния не стало, он оказался бессильным в борьбе против самого себя; грубые побуждения, ничем несдержанные, вступили в свои права и мы видим негуса тем кровожадным деспотом, которым он был в последние годы своего царствования.

Первоначальное имя этого замечательного человека было Лий-Касса. Он происходил из древнего, но обедневшего владетельного рода и родился в 1818 году в Куаре; годы, отрочества провел в монастыре Джанкер, где даровитый и пылкий мальчик с особенным рвением предался изучению истории своего отечества; мысль о прошлом величии родины, представлявшей тогда картину полного безначалия и раздираемой междоусобиями князей и управителей, не давала ему покоя; чем далее он углублялся в чтение древних летописей, тем сильнее укреплялся в намерении посвятить себя великому делу восстановления эфиопского царства в [184] прежнем его могуществе. Влияние монастыря и богословской эрудиции отразилось на нем и в том отношении, что развило и укрепило честолюбивого юношу в присущем более или менее каждому абиссинцу чувстве враждебности к магометанам; их он ненавидел вдвойне: как неверных и как главных виновников того жалкого политического положения, в котором находилась Абиссиния.

Лий-Касса еще очень молодым оставил монастырь и, как кажется, вел в течение некоторого времени жизнь беспорядочную и тревожную. Амхара управлялась тогда Мененою, княгинею Дембейскою, матерью слабого и бездарного Рас-Али, который был царем только по имени. Непрерывная вражда мелких владетелей и открытые возмущения дали молодому, предприимчивому и жаждавшему деятельности Лию полную возможность выказать свою храбрость и распорядительность, составить себе известного рода репутацию и приобрести друзей и приверженцев. После смерти своего дяди, управлявшего много лет областями Куара, Дембеа и Челга, ему удалось самому сделаться правителем Куары и занять, таким образом, прочное положение, дававшее возможность располагать средствами вверенной ему провинции. Недолго новый управитель оставался спокойным на своем месте: первым удобным случаем он воспользовался, чтобы поднять знамя бунта, и наводнил своими шайками окрестные области и овладел Дембеею. Успех этот до того поразил бесхарактерного и растерявшегося царя, что тот вступил с мятежником в переговоры, утвердил его снова управителем Куары и отдал ему руку своей дочери Туавич («она прекрасна»). Лий-Касса, повидимому, успокоился и, продолжая управлять Куарого, ограничивался частыми набегами на магометанские поселения, в которых он находил богатую добычу, дававшую ему возможность щедрыми подарками и благодеяниями увеличивать число своих приверженцев. В непродолжительном времени он считал под своими знаменами до 16,000 человек, и тогда решился предпринять нечто выходившее из ряда его прежних разбойничьих набегов и направился против Египта. Поход этот, в котором ему впервые пришлось сражаться против дисциплинированных и, сравнительно, хорошо вооруженных войск, не мог не иметь гибельных последствий: при первой встрече с горстью египетских войск у Гедарефа, армия его потерпела сильное поражение и сам он был тяжело ранен. Поспешное отступление спасло Лия от конечной гибели; но весть о поражении его опередила, и враждебная ему партия, во главе которой стояла мать царя Менена, решила, что теперь [185] или никогда представляется возможность отделаться раз навсегда от опасного вождя, готового воспользоваться первым удобным случаем, чтобы захватить власть в свои руки. Но у ловкого и предусмотрительного Лия были приверженцы везде, тем более в самом неприятельском лагере, и прежде чем успели принять относительно его какое-либо окончательное решение, он уже был извещен о собиравшейся грозе и, со свойственною ему энергиею, принял свои меры. Наскоро устроив и увеличив свое войско, он объявил себя независимым владетелем Куары, удерживаясь до времени от наступательных действий. Высланный для его усмирения отряд был разбит наголову и большинство оставшихся в живых царских воинов перешло на сторону молодого вождя, служба у которого сулила каждому беззаботную, веселую жизнь и богатую добычу. То же повторилось и с несколькими новыми отрядами, направленными против Лия; все они, после непродолжительного боя, сдавались и почти в полном составе переходили на его сторону. Наконец Лий-Касса мог считать себя достаточно сильным для наступательных действий: он двинулся, все уничтожая на пути своем, к Годшаму, встретился при Джизелле с главными силами Рас-Али и одержал над ними решительную победу. Это случилось в 1853 году.

Лий-Касса овладел таким образом всею Амхарою, исключая Годшама; но это могло считаться лишь первым шагом к осуществлению его заветной мечты: соединить всю Абиссинию под своим скипетром. Ему оставалось еще овладеть вышеупомянутою областию и завершить свое дело покорением сильного царства Тигре на севере, которым правил храбрый и умный Убие. Лий-Касса не любил откладывать дела в долгий ящик; на следующий же год он разбил войско Биру-Гажу годшамского и самого его взял в плен, и уже в начале 1855 года выступил с большими силами против своего последнего противника. Враждебные армии встретились 10-го февраля у урочища Дерезгие (Божьи холмы), в Самиене, и, несмотря на то, что войска Убие были хорошо дисциплинированы, дрались отчаянно и вступили в бой свежими, между тем как люди Лия прибыли на поле битвы измученные и усталые от длинного и трудного перехода; счастье и на этот раз покровительствовало своему любимцу: полное поражение, нанесенное неприятельским войскам, и пленение самого Убие отдало в его руки обширное царство Тигре и сделало его единодержавным властителем всей Абиссинии. [186]

Сам абуна торжественно венчал вождя-победителя абиссинскою короною, причем Лий-Касса принял имя Феодора и титул негус-негусие (царь царей) Абиссинии. Побудительною причиною к перемене имени было древнее предание, очень распространенное в народе, по которому прежнее могущество и слава эфиопского царства долженствовали быть восстановлены государем, носящим имя Феодора.

Первые годы царствования Феодора были ознаменованы рядом преобразований и улучшений внутреннего порядка в государстве. Прежде всего он озаботился очистить страну от наводнявших ее разбойничьих шаек; улучшил пути сообщения и значительно уменьшил пошлины, сбираемые с товаров и сельских произведений; покровительствовал бедным; устраивал правильные суды; стал выдавать своему войску жалованье, между тем как прежде армия жила поборами и реквизициями, походившими на постоянный организованный грабеж; наконец он безусловно запретил торговлю невольниками.

Если принять в соображение ту бедную подготовку, которую имел этот человек, и припомнить в какой среде он вращался до своего возвышения, то нельзя не удивляться такому здравому направлению его первоначальной правительственной деятельности. К сожалению, все это было не что иное как прекрасное начало, которому суждено было погибнуть бесследно, чуть не в зародыше, не давши никаких положительных результатов; в самом характере царя произошла вдруг заметная перемена: варварские инстинкты, необузданное своеволие, безграничная гордость, самоуверенность и самолюбие стали с каждым днем проявляться более и более; на место прежней трезвой и благотворной деятельности являются сумасбродные мечты о невозможных предприятиях. Так, например, Феодор, с детским непониманием своих средств и сил, серьезно помышлял о завоевании Иерусалима и об уничтожении турецкой империи.

Чем объяснить столь внезапную перемену? Она не была следствием болезненного состояния или какого-нибудь нравственного потрясения; она объясняется отчасти тем, что новое могущественное положение не могло не подействовать опьяняющим образом на человека, лишенного прочных нравственных оснований, человека не посредственного, пылкого и увлекающегося, как и всякий другой дикарь. Но главную причину перемены следует искать в том обстоятельстве, что Феодор, в первые годы своего царствования, [187] действовал не один: благодаря благотворному влиянию его умной и доброй жены, которую он безгранично любил и уважал, и двух приближенных к нему европейцев — англичан Плоудена и Белля — глубоко ему преданных и истинно-нравственных и честных людей, порывы дикой и пылкой натуры Феодора сдерживались в известных границах благоразумия и умеренности, и самая его деятельность направлялась надлежащим образом. В один роковой год, негус теряет этих друзей, составлявших его лучшее я, и из государя-преобразователя, друга и покровителя народа, делается опустошителем своей собственной страны, бичем своих подданных.

Белль и Плоуден прибыли еще в 1842 году в Абиссинию и скоро заняли влиятельное положение при тогдашнем царе Рас-Али, который особою милостью отличал Плоудена и отправил его с подарками к королеве Виктории. Плоуден вернулся из Англии в 1846 году, уже в качестве великобританского консула, и снова занял места первого советника и друга царя. После сражения при Джизеле, и тот и другой вступили в службу Феодора, который всею душею привязался к Беллю, платившему ему такою же глубокою и бескорыстною привязанностию.

К первому периоду царствования Феодора относится его поход против галласов, который он предпринимал еще в конце 1855 года, в отмщение за то, что, несколько времени тому назад, галласы разрушили христианские церкви и завладели частью абиссинской територии. Поход был вполне удачен: негус не только вытеснил галласов из занятых ими земель по ту сторону реки Вешило и заложил сильную крепость Магдалу, для удержания вновь покоренного края в повиновении, но и овладел лежащим южнее царством Шоа, столица которого, Анкобар, была взята приступом.

Продолжительным отсутствием царя воспользовались два вождя: Тадла-Гуалу, который восстал в Годшаме, и негусие Самиенский, объявивший себя независимым владетелем в Тигре; но эти восстания не могли долго продержаться, и когда наступил роковой для Феодора 1860 год, оставались лишь слабые остатки войск у возмутившихся князей. Несмотря, однако, на счастливое окончание междоусобий, звезда негуса клонилась к закату, и именно в этом году суждено было ему понести невозвратные потери.

Плоуден получил от своего правительства предписание вернуться в Массаву, которая собственно и должна была быть его постоянною — резиденциею; но, задержанный сначала болезнию, а потом восстанием в Тигре, он мог выехать не ранее марта 1860 [188] года. В это же самое время двоюродный брат Феодора, Гарад, пристал к восстанию и на его-то шайку наткнулся несчастный Плоуден, сопровождаемой немногочисленною свитою; тяжело раненый, он был взят в плен, и хотя негусу и удалось его выкупить за значительную сумму денег, но он лишь несколькими днями пережил свое освобождение из плена.

Феодор поклялся страшно отмстить за это убийство. С значительными силами он лично двинулся против Гарада, и хотя, после жаркой схватки, победа осталась за ним, но она была куплена дорогою ценою — верного друга, неизменного спутника не стало: Белль, с самоотвержением бросившийся вперед, чтобы грудью защитить царя, был убит наповал братом Гарада. Ярости Феодора не было пределов: весь отряд мятежников был изрублен до последнего человека.

Потеря преданных друзей глубоко поразила Феодора; он почувствовал себя тем более одиноким и беспомощным, что, короткое время спустя, похоронил своего доброго гения, свою нежно любимую жену, последнего нелицемерно ему преданного друга и умную советницу.

С этих пор негус начал страдать взрывами неукротимого гнева, сделался подозрительным, жестоким и мстительным до кровожадности; с этих же пор он стал вести жизнь развратную, и в особенности пристрастился к горячим напиткам. Между тем, Феодор находился на высоте могущества: восстания повсюду были подавлены, и около 150,000 воинов окружали ставку негуса в Дебра-Таборе. Три года все оставалось спокойным: вся страна цепенела от ужаса и никто не решался заявить протеста против актов зверской жестокости, повторявшихся ежедневно. Но подобный порядок вещей мог поддерживаться лишь существованием огромной массы войск вовсе несоразмерной со средствами края, и это-то обстоятельство и было одною из главных причин конечной гибели Феодора. Числительная сила его армии простиралась, как мы видели, до 150,000 человек; если прибавить к этому значительное число нестроевых и разного рода слуг, погонщиков и прочих, которых было принято содержать при войсках, то общая числительность легко могла простираться до 400,000 и более — цифра громадная, если припомнить, что население всего края не превышало четырех, а по некоторым исчислениям даже и трех милионов душ.

Содержание этой толпы истощало и раззоряло народ; через несколько лет тяжесть налогов и всякого рода поборов и [189] насилий сделалась невыносимой. Многие зажиточные хлебопашцы оставили плодородные равнины и ушли, под предводительством избранных из своей среды вождей, в горы или скрывались в глубине неприступных ущелий; в то же время вспыхнуло открытое восстание в Годшаме, Волкаите; Шоа и Тигре. Феодор поневоле должен был отказаться от прежних своих завоевательных замыслов и направить все усилия к подавлению волнений у себя дома. Походы его против восставшего народа имели ту особенность, что ему нигде не приходилось встречать активного сопротивления: при первом известии о приближении негуса, жители спешили скрыться в безопасные места, и возвратившись, по удалении полчищ Феодора, к своим разоренным полям и разрушенным жилищам, устраивались кое-как, ограничиваясь самым необходимым, так как никто не мог поручиться, что вскоре новый набег не лишит их последнего достояния. Целые области, в том числе и богатая Дембеа, житница центральной Абиссинии, представляли пустынные, невозделанные пространства, с покинутыми жилищами.

С упадком производительности и быстрым истощением средств края, и самая армия приходила в совершенное расстройство: оборванное и голодное войско потеряло доверие к своему вождю; ежедневные побеги сделались явлением обыкновенным, и наконец дело дошло до того, что Феодор, для удержания остатков своих войск, вынужден был грабить и те немногие области, которые ему оставались верными.

Известие о трагической смерти консула Плоудена достигло, между тем, Англии, и британское правительство, решившись поддерживать дружественные сношения с Абиссиниею, назначило на ту же должность капитана Камерона, предписав ему устроить свою главную резиденцию в Массаве и обязав его, вместе с тем, лично представить негусу, подарки, заключавшиеся в винтовке и паре пистолетов, также письмо от имени королевы, с изъявлением благодарности за участие, принятое в покойном Плоудене. Камерон прибыл в лагерь Феодора 7-го октября 1862 года, в то самое время, когда негус был занят войною против возмутившегося Тадла-Гуалу Годшамского. Новый консул был отлично принят; негус сообщил ему подробности обстоятельств, сопровождавших смерть его предшественника, говорил с большим одушевлением о домогательствах турок и египтян и выразил надежду на установление прочных дружественных отношений с Англиею.

Камерон нашел значительное число европейцев при дворе [190] негуса. Епископ Иерусалимский Габат, еще несколько лет тому назад, отправил в Абиссинию известного путешественника, маститого старца д-ра Крапфа, хорошо знакомого с краем, с целию облегчить, путем переговоров с негусом, организацию светской мисии в этой стране. По состоявшемуся соглашению, вскоре прибыли туда ремесленники-мисионеры: Флад, Вальдмейер, Зальмюллер, Бендер, Мейер и Кейнцлин; но так как негус нуждался не столько в их проповедях, сколько в работе, то все они и были поселены в Гаффате, близ Дебра-Табара, и употреблялись исключительно для постройки дорог, литья пушек и изготовления других военных принадлежностей. Кроме того, четыре мисионера: Штерн, Розенталь, Брандейс и Штейгер жили в Дембеи; старый ботаник Шимпер, проведший слишком двадцать пять лет в крае, живописец Цандер из Ангальта, поляк Галл, французский оружейник Бурго, французы Манерер и Бардель, из которых последний был прежде лакеем у Камерона, два немца, Шиллер и Еслер, жили частью в Гаффате, частью в лагере негуса. Розенталь, Флад и Бурго приехали из Европы со своими женами; Вальдмейер и Зальмюллер женились на дочерях Белля, а Бейдер и Кейнцлин на дочерях Шимпера, от их абиссинских жен; наконец Цандер, Галь и Мейер были женаты на туземках, так что существовала целая европейская колония в Гаффате и Дебра-Табаре.

Все эти люди не могли иметь и тени того значения для Феодора, которое имели покойные друзья его Плоуден и Белль; единственный человек, который мог бы еще сблизиться с негусом, был новый великобританский консул, но он не имел на это времени, так как уже в ноябре был отправлен в Англию, с письмом Феодора к королеве Виктории (Письмо это, в свое время, наделало много шуму и было перепечатано большинством европейских газет. Существенная часть его касаемся заветной мысли Феодора: войны с турками и истребления магометанства вообще. Показание, что в этом письме негус просил руки королевы Виктории — выдумка.). Бывший слуга Камерона, Бардель, получил подобное же поручение к императору Наполеону.

Камерон, однако, в Англию не поехал, а послал письмо с двумя абиссинцами из своей свиты в Аден, откуда оно, по почте, было отправлено в Лондон, где на него не обратили внимания и даже вовсе об нем забыли; сам же посланник посетил Кассалу и Гедареф, с целию изучить прилегающие к Абиссинии [191] египетские провинции. Серьезно заболев в Метемме, он наконец решился вернуться в Дебра-Табар, чтобы получить врачебную помощь от находившихся там мисионеров и воспользоваться здоровым и более прохладным климатом для восстановления своих сил. В августе 1863 года он прибыл к Феодору, полагая, что ответ на письмо уже получен; но, к несчастию, ответа не было и не могло быть, потому что в Лондоне не придавали никакого значения этому делу, и самое письмо лежало под сукном. Месяц спустя, вернулся другой посланный, Бардель из Франции, правда с ответом, но не от самого императора, как того ожидал негус, а от министра Друен-де-Люиса. Феодор, глубоко оскорбленный этою неудачею, изорвал полученное письмо, объявил французскому консулу Лежану, прибывшему в Абиссинию, в сопровождении доктора Лагарда и англичанина Дуфтона, вскоре после отправления посольств, что он прерывает всякие сношения с Франциею, и велел ему самому немедленно выехать. Та же участь грозила Камерону, которому едва удалось успокоить взбешенного негуса уверением, что ответ королевы, через несколько месяцев, непременно будет прислан.

Ближайшим следствием всего этого было возраставшее с каждым днем неудовольствие Феодора против европейцев; исключая двух немцев, Шимпера и Цандера, живших уже много лет в Абиссинии, к которым негус оставался попрежнему благосклонным, всех остальных он возненавидел, в особенности когда узнал о существовании мемуаров и заметок, веденных мисионерами, в которых заключались отзывы далеко нелестные о его характере и правительственной деятельности. Первые жертвы доноса, Штерн, Розенталь, Флад, Штейгер и Брандейс, были немедленно закованы и заключены в темницу в Гондаре.

К довершению беды явился вслед за сим (22-го ноября 1863 года) секретарь Камерона, ирландец Киренс, который, вместо давно ожидаемого ответа на письмо Феодора, привез великобританскому консулу категорическое предписание министерства немедленно возвратиться к своему посту в Массаву. Взбешенный негус велел заковать и бросить в темницу Камерона и его несчастного, ни в чем невиноватого секретаря; та же участь постигла остальных европейцев, находившихся при консуле, и наконец сам доносчик Бардель впал в немилость и увеличил своею достойною персоною число заключенных.

В марте 1864 года пришла в Европу весть о несчастий [192] постигшем Камерона, и в конце июня был отправлен ответ на письмо негуса через Ормузда Рассама, первого асистента политического резидента в Адене. 23-го июля Рассам высадился в Массаве и тотчас отправил гонца к Феодору, с извещением о своем прибытии; но негус, в сознании своей силы, не согласился его принять, и только год спустя, после неудачного похода на возмутившуюся область Шоа, которая тогда окончательно от него отпала, Феодор, думая из дружбы с Англиею извлечь материяльную опору своей власти, послал Рассаму дозволение переехать границу.

Когда посланный английского правительства, в сопровождении поручика Придо и знаменитого путешественника по Аравии Пельгрева, в январе 1866 года явился в лагерь Феодора, он был удивлен все еще значительными остатками его войск, блестящею одеждою и богатым оружием начальников; но уже на следующий год, вследствие полного истощения средств к содержанию этого войска, число его, уменьшавшееся с каждым днем от страшно развившейся холеры и побегов, едва достигало 7,000 человек. Власть Феодора ограничивалась пределами его лагеря в Дебра-Табаре.

Успех посольства, между тем, делался все более и более сомнительным; хотя пленные и были сперва освобождены и выданы Рассаму, но возникшие недоразумения дали дурной оборот всему делу. Английский консул и другие европейцы были задержаны и отправлены в Магдалу, исключая мисионера Флада, которого негус послал в Англию с письмом к королеве, в котором он просил о высылке опытных ремесленников, машин, необходимых для производства оружия и других предметов, и артилерийского инструктора. Флад выехал 21-го апреля и прибыл в Лондон 10-го июля 1866 года.

Возвращение Флада, в апреле 1867 года, с письмом королевы Виктории, в котором объявлялось негусу, что высланные техники и подарки только тогда будут отправлены из Массавы, когда последует безусловное освобождение пленных, не изменило положения дел. Стало наконец очевидным, что без вооруженного вмешательства обойтись невозможно, и в то самое время, когда Феодор, в октябре 1867 года, выступил из Дебра-Табара в Магдалу, высадился у Мульутты, в Аннеслейском заливе, первый английский десант.
Нажмите, чтобы раскрыть...

Ондатр · 17 дек 2020

в конце 67 г. на побережье высадился экспедиционный корпус в 8000 сипаев и 4000 английских солдат, с 20 пушками, под командованием сэра Роберта Нэпира.
в январе 68 г. поход начался.
Феодор смог собрать 4000 бойцов с 30 орудиями.
в сражении эфиопы потеряли 500 человек убитыми, а англичане - 29 ранеными.
после этого, отказавшись от переговоров англичане штурмом взяли столицу - Магдалу, в этом бою погибло 2000 эфиопов и сам негус Теодор (вероятно он застрелился).
заложники были освобождены.
Оценивая немалые расходы, партизан, и сомнительные перспективы для завоевания, правительство Британии отдало приказ о завершении боевых действий и эвакуации. Магдала была предана огню, её население (30 000 человек) выведено, а территория отдана галла. Наследника увезли в британию. Единая империя снова перестала существовать.
Союзник англичан - князь Тигре получил 850 винтовок и боеприпасы.

Ондатр · 17 дек 2020

(это церковь)

Ондатр · 19 дек 2020

Внутренние районы Африки

Здесь мы входим совсем в другой, мало включённый в глобальную экономику. Это мир племён и каст. Мир ранних государств и вождеств. Где феодализм был явлением прогрессивным.

Эта Африка , как торт, состояла из нескольких слоёв.

самый верхний - это Сахара, с кочевыми племенами бедуинов, мавров и туарегов. Когда-то процветавшая трансахасркая торговля ещё существовала но явно была в упадке.
Племена здесь не имели сильной центральной власти. Власть шейха не была принудительной.
мавров и туарегов отличал специфический кастовый строй с "варнами" аристократов-верблюдоводов, кочевников- козоводов и оседлых земледельцев оазисов. первые имели право на неограниченное гостеприимство вторых, вторые - собирали дань с третьих, которых считали своими вольноотпущенниками.
вместе они образовывал "конфедерацию" с вождём, ходившим в полюдье иногда на очень дальние расстояния. самой крупной такой конфедерацией была Ахагарская.

второй слой начинки - суданский (сахельский) пояс. с ранними государствами, г.о. мусульманскими.
на встоке его открывала христианская Эфиопия и египетский Судан. на западе закрывал французский Сенегал.
с востока на запад шли традиционный султанаты (на племенной основе): Дарфур, Вадаи, Багирми.
дальше начинались реформированные теократические государства, обычно возглавляемые главами суфийских тарикатов. здесь ислам был более "чистый" и последовательный", менее отягощённый племенным и языческим наследием.
Это были : шейхство Канем-Борну, халифат Сокото (тарикат кадирийя), халифат тукулеров (тарикат тиджанийя), и выборный имамат Фута-Джалон

здесь повсюду (кроме Борну) господствовали относительно светлокожие кочевники - фульбе, обладающие огнестрельным оружием .
к ним примыкает и новое мусульманское государство недавно созданное Самори - вождём одного из кланов малинке. между двум халифатами, находилось государство денди в древних закрытых для европейцев городах Гао и Тимбукту.
всё большее влияние обретал новый тарикат сенусийя - с центров в османской Ливии, где он превратился в государство в государстве.

Ондатр · 18 дек 2020

Нахтигаль.
Борну

Вся страна, за исключением пограничных провинций на северо-западе, западе и юге, равнинная. Местность в этих провинциях имеет гористый характер только в Мунио, Зиндере и Керрикерри. В Мунио отдельные горные образования поднимаются в высоту до тысячи метров. В Зиндере имеется несколько незначительных возвышенностей. А в Керрикерри складки рельефа встречаются достаточно часто, чтобы служить жителям защитой против армий Борну. К югу от названной выше южной границы, в области Марги и в Мандаре, также имеются отдельные возвышения примерно тысячеметровой высоты. После этих пограничных округов территория Борну совершенно незаметно понижается в направлении озера Чад, которое, как уже упоминалось, расположено примерно на высоте 270 м над уровнем моря. Я вычислил эту высоту по показаниям барометра в Куке.

Эта часть государства, собственно Борну, такая плоская и ровная, что пересекающие ее реки — если в сухое время года они вообще содержат какую-то воду — либо образуют в своем ложе отдельные лужи, либо имеют такой слабый уклон, что трудно определить, в какую сторону они текут. На этой равномерно плоской местности редко встречаются более мелкие водостоки, впадающие в реки и речки. В небольших впадинах оставшаяся после сезона дождей вода стоит в виде мелкого озера (кулугу), пока спустя месяцы оно не испаряется под воздействием солнца и сухости атмосферы. В течение дождливого сезона (нингели) многие области из-за отсутствия стока становятся труднопроходимыми. Там же, где, как на севере страны, близ Чада и по обоим берегам Комадугу-Йобе, преобладает благоприятная смешанная почва, способная впитывать дождевую воду, в обильные дождями годы (при небольшой затрате труда) собирают богатые урожаи. Правда, когда осадков не хватает, нередки засухи и неурожаи. Однако, если находящиеся под верхним слоем песка глины (они нередко встречаются и на севере) выходят на поверхность, как в центре и на юге страны, небесная благодать легко становится слишком изобильной и при всей плодородности там не могут хорошо расти ни плодовые деревья, ни земляные орехи, ни хлопчатник. Богатые лесами области, расположенные на юге и [201] юго-востоке, нередко перемежаются с обнаженной поверхностью понижений, которые в сезон дождей и еще несколько месяцев спустя (т. е. в некоторые годы в течение шести месяцев) покрыты водой. Когда же они высыхают, то обнаруживают очень черную, растрескавшуюся болотистую почву. Таким характерным и в сухое время года пустынным и мрачным ландшафтом отличаются области (канури называют их фирки или анге), расположенные преимущественно вокруг юго-западного угла озера Чад.

В самой северной части страны, по крайней мере вдали от Чада и от берегов Комадугу-Йобе, преобладает степной характер местности, так что в сухое время года перед взором путника, едущего с севера, нигде не открываются с нетерпением ожидаемые им картины тропического буйства. Преобладающий светлый лес, где в основном растут акации и нередко встречаются хеджлидж и разновидности Zizyphus, перемежается участками, бедными растительностью. В лучшем случае их однообразную оголенность смягчают кусты сивака и заросли пальмы дум, но равномерно растущий ошар со своей тусклой зеленью по большей части придает им крайне убогий и скучный вид. Правда, летние осадки возвращают этой в общем-то непривлекательной картине мимолетную прелесть, одевая деревья и кусты в весенний наряд, покрывая землю свежей зеленью и внезапно делая животный мир богаче и разнообразнее. Однако эта периодически возникающая прелесть длится недостаточно долго, чтобы рассеять общее впечатление какой-то монотонности.

По краю этой области, обращенному к пустыне, в Мунио и Зиндере, в благоприятных местах хорошо растет финиковая пальма. Область эта и по изобилию кое-где соды относится к южной кромке Сахары. В богатых водой понижениях там нередко встречаются пальмы дум и тамариндовые деревья, а вблизи от Чада и на берегах его западного притока, которые часто заняты болотистыми заводями, лес вообще становится гуще. Здесь, особенно в западной части страны, пальмы дум образуют настоящие лесные массивы, а землю покрывают карликовые пальмы и густой кустарник дум. Деревья здесь более величественны. Помимо тамаринда хорошо растут сикоморы и другие фикусовые деревья, а среди акаций, все еще преобладающих в общей массе, акация сайяль (A. seyal), сонут, или карад (A. nilotica), и хараза (A. albida) отступают на задний план перед A. stenocarpa, которую шоа в Борну называют тальха, тогда как в центральной части пустыни это название дается акации сайяль. Мыльное дерево, или хеджлидж, вскоре становится чрезвычайно распространенным, и появляются отдельные баобабы (Adansonia digitata).

В северном крае страны, который страдает от отсутствия дождей и подвергается разбойничьим набегам туарегов, поселения более редки. Животным пока еще хватает места на свободных пространствах. Здесь бродит быстроногий страус, а в благоприятных местах и стройная жирафа. Общительная степная лисица строит здесь свои подземные деревни, шакал и гиеноподобная собака совершают свои ночные набеги. Наряду с газелями и антилопами мохор здесь [202] наталкиваешься на стада из сотен «коровьих антилоп» (A. bubalus), которые безбоязненно пасутся в изобилующих травою степях. Тут и там вспугиваешь маленького зайца или серую куропатку. Поблизости от людских жилищ в поисках пищи появляются стервятники и степные вороны. В окрестностях Чада протаптывает широкие тропы слон и совершает опустошения буйвол, в то время как густые прибрежные заросли реки Йоо облюбовал себе лев, а по соседству с ними перерывает болотистые места дикая свинья. В лесах живут голуби и стаи цесарок. Со всех сторон звучат птичьи голоса. В деревьях резвятся маленькие мартышки (Cercopithecus griseoviridis), а на полянах водяной козел сменяет антилопу мохор, которая дальше к югу встречается все реже и вскоре исчезает. Там поджидают добычу степная рысь (Felis caracal), леопард и другие дикие кошки, и повсюду ведет свою ночную жизнь гиена. Обилие дичи не поддается описанию.

В самом центре страны Борну, между 13° и 11°30' северной широты, хотя ландшафт, удаленный от Чада и его притоков, и сохраняет в общем тот же характер, растительность все же становится более пышной: и тут и там попадаются новые породы деревьев. На западе этой области путешественник обращает внимание на то, что среди лесных деревьев часто встречается баобаб. На востоке появляется обильная листвой муррайа и нередка странная Kigelia со своими вытянутыми цветами и плодами. Здесь проходит северная граница распространения гордой пальмы делеб, а травянистые поляны покрывает дикорастущий рис (Oryza punctata).

Здесь, особенно к юго-западу и к югу от Чада, расположена самая богатая водой местность. Непересыхающие реки и их заводи кишат гиппопотамами, прибрежные леса — свиньями и буйволами, а вся местность представляется раем для водяных птиц. Необычные цапли, розовые пеликаны, утки, черные аисты и большие стаи гордых венценосных журавлей образуют живостью и разнообразием своих красок и форм восхитительный по оживленности пейзаж. Хотя из-за частых поселений и деятельности людей на полях и нивах крупные хищные звери встречаются здесь реже, нежели на менее заселенном севере страны, однако ни львы, ни леопарды, ни рыси, ни гиены не отсутствуют полностью. Поразительным образом возрастает количество насекомых. В лесу наталкиваешься на различные, иногда гигантские постройки термитов и муравьев, служащих источником бесконечных мучений и забот для путника, а в южных и юго-восточных провинциях много меда. С началом дождливого сезона деревья покрываются всевозможными гусеницами, а земля — червями. Путнику приходится вести неустанную борьбу против комаров и мух, представляющих для него более опасных врагов, нежели хищные звери, змеи и скорпионы, тогда как сады и поля подвергаются опустошению со стороны саранчи, которая, отняв у человека плоды его труда, сама идет ему в пищу.

По южному краю страны начинается зона распространения полезного сального» дерева (Butyrospermum), хлопчатого дерева (Edioderdron) и Parhia biglobosa. К ним добавляются отдельные [203] экземпляры масличной пальмы. Дынное дерево (Carica papaya) встречается чаще, а могучая веерообразная пальма нередко завладевает лесом. Акации со своей редкой листвой и жесткими формами постепенно уступают место красивым деревьям с пышной кроной, образующим густые лесные массивы, между которыми располагаются поросшие травой луга. В этих местах, где на границе между исламом и язычеством население снова становится реже, а деревни отстоят дальше друг от друга, особенно хорошо чувствует себя пугливая жирафа. Здесь снова появляется страус, к слону добавляется носорог, а к гиппопотаму — крокодил, тогда как в некоторых округах вновь изобилуют львы и остальные хищники кошачьей породы. На полянах щиплют траву газели и бубалы, поблизости от источников воды — водяные козлы и карликовые антилопы, а гиены и дикие свиньи водятся в невероятном количестве. В разрозненных, не очень высоких скалах живут даманы (Нугах) и помимо больших стай мартышек появляется павиан (Cynocephalus) и кое-где лемур. Чаще попадаются полосатые мангусты (Herpestes fasciatus) и ихневмоны (Ichneumon). Ночью иногда натыкаешься на скунса (Putorius Zorilla), а почва перерыта трубкозубом (Orycteropus), питающимся муравьями.

Борну, взятое в целом, в благоприятное время года являет собой очень красивую страну и по изобилию продуктов земли и богатству животного мира превосходит своих восточных соседей. Деятельностью людей большая часть страны превращена в плодородные поля и сады и чудесно оживлена стадами здоровых домашних животных. Есть очень много тропических стран, где благодаря могучим рекам и чередованию гор и долин природа предстает более грандиозной и богатой, а красота более великолепной, где растительность может быть пышнее, а почва плодороднее. Однако во внутренней Африке едва ли найдется страна, в которой деятельность человека, соответствующая богатым силам земли, развернулась бы в более благотворную картину процветающего развития. Большинство тропических местностей, чьи красоты повергают почитателя природы в удивленное восхищение, чьи обильные природные богатства должны были бы обеспечить человеку и животным мирную и счастливую жизнь, являются ареной соперничества диких зверей и еще более диких людей, которые среди богатейшего изобилия ведут друг против друга безжалостную войну, как если бы крайняя нужда навязывала им ожесточенную борьбу за существование. Путник, вначале очарованный таинственной девственностью необузданной природной мощи, восхищенный неожиданным многообразием проявлений красоты и роскошью красок, полный восторженной надежды на богатые сокровища, ждущие часа открытия, посреди этого расточительно наделенного мира вскоре начинает испытывать чувство тоски и печали по поводу судьбы, на которую этот мир кажется обреченным. Преимущество Борну перед большинством таких стран заключается в его мирном, безобидном и трудолюбивом населении, которое, несмотря на природное изобилие страны, облегчавшее удовлетворение необходимых жизненных потребностей, убереглось от беззаботности [204] и беспечности. Хотя прирожденный ум, живость и усердие местных жителей развились еще далеко не достаточно, тем не менее благодаря раннему приобщению к благам более высокой цивилизации и упорядоченной государственной форме они оказались на вполне благоприятном пути.

Ислам, которому принадлежит главная заслуга в опережающем развитии Борну, начал, правда, и там утрачивать свою живительную силу. От его застойного ритуала страдают активность и нравственность многих слоев общества, и упадок страны несомненен. Однако если в других местах я описывал разложение придворных кругов в Куке, их корыстолюбие, нечестность, изнеженность и жажду наслаждений, то не следует думать, что это описание относится ко всему народу. Хотя он и обречен на бедность благодаря беззастенчивой эксплуатаций со стороны власть имущих, удовлетворить насущные нужды, в общем, не трудно, а легкий нрав помогает преодолеть многое. Природа сделала этот народ живым, а долгие периоды мира и процветания приохотили его к бесхитростным удовольствиям и к любезной вежливости. Славное прошлое и блестящая цивилизаторская роль, которая выпала на его долю, рано выработали в нем чувство собственного достоинства, заменяющее природную энергию и еще не угасшее. Народ Борну в целом не отличается воинственностью (как и его прилежные западные соседи — хауса). Если в отваге и энергии его намного превосходят восточные соседи, маба в Вадаи, то он зато менее груб, более открыт и умел.

У всех побывавших в Борну оно оставляет приятное воспоминание. Это прелестная, населенная приветливым народом страна, где и природа и человеческая деятельность отличаются разнообразием и изобилием. Там в равной степени развиты земледелие, скотоводство и торговля, но, хотя отдельные слои населения отдают предпочтение тому или другому занятию (в зависимости от склонности, свойственной данному племени, либо от местных условий), разделение труда, присущее более высокой ступени развития, все же не продвинулось еще достаточно далеко и преобладающая часть населения обнаруживает равное умение во всех областях деятельности. Особенно выгодное представление о трудолюбии и сноровке простого борнуанца и о богатых ресурсах страны путешественник получает в ее центральной густонаселенной части. Лежит ли его путь из столицы на запад или на юг, повсюду на дорогах страны ему повстречаются купцы и торговцы, покидающие столицу или направляющиеся туда. Вблизи от деревень его внимание привлекут пасущиеся стада или работа в поле; а в самих селениях он на каждом шагу сможет убедиться, сколь распространено и доходно разумное домашнее ремесло.

Земледелие занимает, разумеется, большую часть времени. Как только выпадут первые дожди, поля, предназначенные под обработку, очищают от травы, выкорчевывают на них кустарник и сжигают вместе с сухой травой, а когда земля в какой-то мере разрыхляется осадками, приступают к посеву. Хотя поле не нуждается в какой-либо трудоемкой специальной подготовке, в обработке [205] плугом или перекопке (лишь в отдельных местностях поверхность почвы разрыхляют с помощью мотыг или грабель), несовершенство земледельческих орудий и разнообразие возделываемых культур тем не менее требуют немалой затраты сил. Основным остается, конечно, возделывание зерновых, преимущественно духна (Penicillaria) и дурры (Sorghum). Сеют их одновременно, но первую на более легкой, а вторую — на более тяжелой почве. На последней хорошо растет и кукуруза, которую сеют уже до начала настоящего сезона дождей. Для ее вызревания требуется более длительное время, чем для первых двух. Затем, в начале сезона дождей сеют Sorghum saccharatum, которое созревает быстрее всех остальных. В это же время необходимо заняться саженцами хлопчатника и индиго и посеять важное Sesamum, а вскоре начинается посадка бобовых и земляных орехов (Arachis и Voandzeia). На вторую половину сезона дождей выпадает работа по выращиванию Sorghum cernuum, а позднее подходит очередь дынь и арбузов. К концу сезона дождей початки духна и кукурузы и метелки дурры и разных видов сорго жнут, ссыпают в кучи, проветривают и просушивают и, наконец, обмолачивают вручную или с помощью быков. Затем в окрестностях столицы и поблизости от местожительства сановников либо в особенно благоприятных местах начинают сеять озимую пшеницу и ячмень и затрачивают очень много труда на необходимую для них поливку.

Когда окончен сбор урожая и переделаны все связанные с этим работы, настает черед домашних занятий, приходящихся на прохладное время года. Тогда как поле и сад обрабатывают и мужчины и женщины, трудоемкое приготовление растительного масла из арахиса и сезама, переработка косточек хеджлиджа, а также плодов курмы и дум лежит только на женщинах. Им же нужно еще очистить хлопок и спрясть его в нитки, тогда как в обязанности мужчин входит ткачество и шитье. Большинство работ, связанных с плетением циновок и корзин, также падает на женщин, однако изготовление веревок, изгородей, вьючных седел для быков и ослов, производство необходимых земледельческих орудий (разумеется, за исключением металлических частей, их выделка всегда является профессиональным занятием), вырезание столовых мисок и чашек для питья, гончарство и приготовление древесного угля и соли, где это оказывается необходимым, выпадают на долю мужчин 49. Наконец у женщин к этому добавляется еще и необходимая каждодневная работа, помол муки и стряпня, дойка коров и — по мере надобности — приготовление масла. Понятно, что в небольших поселениях, где каждое хозяйство рассчитывает на себя и где из-за отсутствия целесообразного разделения труда еще не созданы и не обеспечены рынки, время жителей очень занято; даже менее зажиточные люди не обходятся без помощи нескольких рабов. Рабам прежде всего поручают уход за домашними животными, которых они должны выгонять на пастбище или косить для них траву. Рабыни помогают хозяйке во всех домашних работах.

Зимой, как только достаточно подсохнут поле и нива, наступает [206] время путешествий, и по стране во всех направлениях начинают разъезжать богатые купцы и мелкие торговцы. На рынки Куки и больших поселений везут зерно, хлопок, индиго, масличные плоды, домашних животных и различные ремесленные изделия, производимые в разных областях страны, такие, как тканые полосы хлопчатобумажной материи, готовые тобы, крашеные ткани, деревянные миски, плетеные корзины, циновки и т. п. С главных же рынков по всей стране распространяются европейские и местные товары. Большие караваны быков, ослов и вьючных лошадей доставляют соду с берегов Чада и из области Мунио в страны на Нигере, а оттуда и из стран хауса привозят хлопчатые ткани, изделия из кожи и орехи гуро. В южные области везут соль, добытую в пустыне, табак, одежду, крашеные козьи кожи, европейские изделия и ведут лошадей, так как эти товары пользуются там спросом. Сушеную рыбу доставляют в области, где нет рек, и возвращаются со слоновыми бивнями, страусовыми перьями, иногда с изделиями ткачества или рабами.

К этому же времени года предпочитают относить и военные предприятия, которые почти ежегодно организуют против язычников, живущих в южной и западной стороне государства, так что тот, у кого нет возможности отправиться по делам торговым, охотно присоединяется к набегу, чтобы без издержек вернуться домой со скромной добычей. Таким образом, активная деятельность не прекращается в течение почти всего года, затихая лишь в последние летние месяцы перед началом сезона дождей.

Относительно высокой ступенью своего социального развития население Борну, бесспорно, обязано исламу, создавшему на берегах Чада один из самых ранних своих центров во внутренней Африке. Принятие этой религии способствовало образованию централизованного государства, которое временами достигало громадных размеров, неоднократно предотвращало внутренний раскол в отдельных племенах и способствовало разнообразнейшим передвижениям и смешениям различных элементов населения.

...

Когда в 1835 г. храбрый хранитель государства и основатель новой династии закончил свой жизненный путь, Ибрахим еще носил титул султана. Было, конечно, опасно хотя бы номинально оставлять у власти последних представителей старинной династии, священной в памяти народа. Старейшие и знатнейшие семьи канури находились в родстве с царским родом, и теперь, когда миновала опасность и в стране в какой-то степени снова установились мир и порядок, они с большой неохотой переносили господство «выскочки». Возникало опасение, что они будут подстрекать к недовольству и организуют восстания и заговоры с целью вернуть к власти законных наследников царства. Для блага страны шейху ал-Канеми требовалось предотвратить любую возможность возвращения к прежнему положению вещей тем более настоятельно, что его старший сын и наследник Омар, хотя и унаследовал от него справедливость и ум, не отличался энергичностью. Уже недолгое время спустя эта неуместная мягкость привела к событиям, которые грозили положить преждевременный и насильственный конец еще не окрепшей должным образом канемской династии. [217]

Омар, как и его отец, в скромной гордыне довольствовался титулом шейха и оставил за султаном Ибрахимом его иллюзорное достоинство. Сообразуясь со своими представлениями, он старался установить мир как вне, так и внутри страны, где это только было возможно. Вскоре ему удалось сделать это в отношении Багирми (его мать была родом оттуда), а затем и поладить с феллата. Но в западной части государства опасную склонность к самостоятельности обнаружил правитель Зиндера. На собственный страх и риск он начал мелкие войны с феллата и вел себя даже по отношению к соседним наместникам как независимый государь (точно так же, как во время моего пребывания в Куке это делал тогдашний правитель Зиндера, Танемон). Беспокойство за судьбу этой провинции, имевшей большое значение для западной части Борну, а также беспорядок во всем государстве, причиняемый мятежным поведением ее правителя, дали врагам шейха желанный повод замыслить его гибель. Придворные льстецы минувших времен, все больше и больше терявшие всякий вес, вместе со своим султаном Ибрахимом составили заговор. Воспользовавшись тем моментом, когда брат шейха Омара, энергичный Абд ар-Рахман отправился с войском к западной границе страны, они призвали для осуществления своих планов врага государства в лице короля Вадаи. Тот (его звали Мухаммед Шериф) охотно принял предложение и, пока вся восточная часть страны оставалась без войск, поспешил туда со своими отрядами. Шейх Омар успел еще выступить ему навстречу с горсткой людей, но уже не смог помешать ему перейти реку Шари через брод, который ему выдали прибрежные жители. Недалеко от Кусери в 1846 г. произошла неравная битва, закончившаяся поражением войск Борну. Однако еще до сражения шейх Омар заковал Ибрахима в цепи как предателя, а после поражения, во время отступления, приказал его казнить. Мухаммед Шериф опустошил всю территорию вплоть до столицы, саму столицу разрушил и посадил правителем в Бирни ал-Джедид сына казненного Ибрахима по имени Али. Затем он поспешно направился обратно в Вадаи, поскольку не чувствовал себя в силах противостоять объединенным силам Борну — быстрым маршем подходил Абд ар-Рахман и в случае поражения при трудностях перехода через Шари ему грозил полный разгром.

Хотя молодой султан Али храбро выступил в поход, он один, со своими предавшими страну придворными, не мог противостоять Абд ар-Рахману, так как в народе угасли доверие и любовь к наследственной династии. Он нашел смерть на поле боя, и ни один претендент не пытался отныне оспаривать власть у шейха Омара. Тот, несмотря на свою мягкость и добросердечность, разделался с приверженцами прежней царской фамилии, разрушил Новый Бирни и, по-видимому, добился наконец спокойствия и мира, подчинив силой оружия непокорного правителя Зиндера и подавив восстание племени манга. На месте разрушенной королем Вадаи столицы Куки он выстроил нынешний двойной город и, обосновавшись в нем, старался править мягко и справедливо вместе со своим главным советником Хадж Беширом (он в выгодном свете представлен в путевых сообщениях [218] Барта), сыном Тираба, который был верным соратником шейха ал-Канеми.

Правда, миром, которого он добился внутри страны и вовне, ему еще не было суждено пользоваться. В начале 1850 г. начались разногласия между ним и его братом Абд ар-Рахманом, которые отчасти объяснялись коренными различиями их характеров (Абд ар-Рахман был гораздо энергичнее шейха Омара, но был лишен его доброты), а отчасти основывались на ревности и отвращении принца к всемогущему Хадж Беширу. Их примирение лишь ненадолго успокоило недовольство Абд ар-Рахмана, и в 1853 г. он открыто восстал и отошел в Гуджебу. Шейх Омар и Хадж Бешир попытались подчинить его силой оружия, однако из-за зависти остальных сановников к могущественному любимцу были брошены на произвол судьбы и побеждены в открытом бою. Победоносный Абд ар-Рахман вступил в Куку, обвинил Хадж Бешира (на чьей дочери он был женат) в измене и приказал его казнить. Своему свергнутому с престола брату, который не казался ему опасным из-за его слабости и кротости, он разрешил жить в столице в качестве частного лица. На время краткого правления Абд ар-Рахмана приходится приезд в Борну Фогеля. Однако большая набожность, справедливость и доброта шейха Омара завоевали сердца многих людей. Поэтому, когда Абд ар-Рахман счел, что ему будет трудно добиться поддержки народа при таких качествах своего брата и решил поэтому изгнать его из столицы, недовольные объединились вокруг законного правителя и побудили его к открытому сопротивлению против насильственных действий узурпатора. То обстоятельство, что дело это было осуществлено без большого кровопролития в течение всего лишь одного дня (в день жертвоприношения — ид ал-кебир, в 1854 г.) и в самой столице или, точнее, на площади, расположенной между двумя городами, доказывает, сколь мало удалось Абд ар-Рахману укрепить свой авторитет. Его схватили, и шейху Омару пришлось решиться, разумеется, вопреки собственному чувству, но для блага и спокойствия страны, на его казнь, совершенную в декабре того же года.

С тех пор набожному и любезному государю суждено было править в мире и созерцательности, свойственных его природе, если не считать обычных нападений неспокойных пограничных соседей, таких, как туареги, бедда и другие. Благодаря этому более чем двадцатипятилетнему миру вместе с возрастом возросли и потребность шейха в неомраченном спокойствии, и его слабость в отношении злокозненных придворных, строптивых наместников и мятежных племен-данников, так что теперь стране снова стало грозить то застойное состояние, в которое она погрузилась при последних правителях прежней династии.

Тем не менее страна эта, чьи ресурсы так мало освоены, чье природное богатство и благоприятное географическое положение являются лучшей гарантией против полного упадка, несмотря на свою долгую историю, остается молодой. Если бы судьба послала ей второго Мухаммеда ал-Канеми и если бы ее удалось более вовлечь [219] в мировую систему, увеличив и разнообразив выходы для ее сбыта, например используя реку Бенуэ для европейской торговли, ей было бы обеспечено выдающееся положение среди государств Судана. Дух обходительности и законности, предприимчивость и ум, прилежание и сноровка населения могли бы сделать ее особенно подходящим местом для цивилизаторских устремлений европейцев, если бы они ограничились тем, что путем совершенствования сельского хозяйства и ремесел и постепенного расширения торговли, без спешки и излишней торопливости подготовили ее естественное развитие 57.

Трудно сказать, какая судьба ожидает Борну. Шейх Омар пока еще стоит во главе государства, но, судя по последним известиям, значительная часть его власти уже перешла к его старшему сыну Аба Бу Бекру, который (хотя ему и недостает тонкого понимания и доброжелательности отца) будет тверже держать бразды правления, нежели тот. Продолжение канемской династии обеспечено большим количеством наследников мужского пола. Да найдутся среди этих людей такие, кто сможет обеспечить стране то процветание, которое ей предназначила, как кажется, сама природа!

Нажмите, чтобы раскрыть...

Население Борну

Нынешнее устройство государства Борну чрезвычайно запутано и с трудом поддается уразумению. Первоначальные провинции, округа и районы раздроблены, их границы стерты, и сами они управляются по-разному. При этом сохраняются их прежние названия, подобно потерявшим свое значение титулам сановников. Прежде в большинстве своем они получали эти титулы по названию тех округов, управление которыми входило в их обязанность, а доход [220] назначался на их содержание. Теперь остались только названия таких ритуалов, а суть исчезла. Старый порядок вещей существовал слишком долго, чтобы его можно было забыть за короткое время, прошедшее с момента прихода к власти новой династии. Правда, канемцы неоднократно брались ниспровергать старые отношения, дробить и передвигать прежние административные округа, подчинять их другим чиновникам. Они старались упразднить некоторые крупные придворные должности или умалить их значение, создать вместо них другие или придать значимость менее важным. Однако все это слишком тесно срослось с традициями народа и не поддавалось искоренению. К тому же в течение столетий путем объединения образовались новые племена, а всевозможные передвижения отдельных элементов населения привели к сложной, запутанной их расстановке. Так вышло, что имеющегося материала оказалось недостаточно для того, чтобы получить ясное представление о разделении страны на провинции, округа и районы, а также о характере и территориальном распределении отдельных племен и их подразделений.

...

Макари образуют народность, во многих отношениях отличающуюся от основных элементов канури. Для их физического облика характерно плохое сложение. При своей жизни в болотистой местности они склонны к ожирению, имеют неправильные черты лица и в общем очень темный цвет кожи. Они тугодумы и тяжелы на подъем, однако работящи и не лишены ума и по сравнению с музгу, их соседями и родственниками, достигли высокой ступени развития. Хотя толчок к такому развитию им дали канури, в раннее время принявшие ислам, тем не менее их искусные изделия носят весьма своеобразный характер. Таким образом, полученным извне идеям они по крайней мере сумели придать самобытную форму. В этом отношении [228] интересно, что язычники музгу аккуратностью и прочностью своих неприхотливых жилищ (как их описывает Барт) в какой-то мере напоминают постройки макари в Борну и Логоне и что их обычаи тщательного захоронения мертвых близки, с одной стороны, обычаям, представленным в земляном мавзолее в Нгале, а с другой — обычаям своих соседей на юго-востоке, языческих племен южного Багирми. Макари прилежно занимаются земледелием, ремеслом и рыболовством. Они выращивают по преимуществу дурру, кукурузу, хлопок, индиго и различные овощи. Их основные ремесла — это крашение, плетение циновок и корзин, а их мастерство в постройке домов и средств передвижения по воде достигло достаточно высокой степени совершенства.

Борнуанская провинция Макари, или Котоко, состоит из множества небольших владений или городских областей, среди которых стоит упомянуть в качестве наиболее значительных Мисене, Нгала, Афаде, Маффате, Гульфеи, Уксери и в качестве менее значительных Каза, Рен, Гиллам, Ндуффу, Джирбеи, Сангайа. Каждая область подчиняется туземному вождю или королю, которого, однако, часто оттесняет на задний план борнуанский наместник, или алифа, поставленный для наблюдения за ним. И лишь Логон (дальше мы рассмотрим его специально) больше по площади и имеет правителя, который, хотя и находится в вассальной зависимости от короля Борну, в своей стране располагает полной самостоятельностью. Помимо него лишь правители Гульфеи и Кусери якобы пользуются правом выносить смертный приговор своим подданным.

Керибина (справедливо или ошибочно считающиеся остатками сао) составляют теперь незначительную часть населения той же области, возможно из-за того, что они почти исключительно живут охотой. Это занятие вообще не пользуется большим почетом, и они занимают довольно презренное положение. Их небольшие подразделения разбросаны в лесу, и хотя сам я не видел их на территории Борну, но часто натыкался на их загоны из колючих изгородей, деревянных заграждений, соломенных оград, в которые они постепенно загоняют дичь, пока не отрежут ей всякое отступление. Однако кое-где они занимают целые поселения, и единственную возможность проникнуть в их среду я получил в городке Кульчи, расположенном в Логоне и населенном почти исключительно ими. Они пользуются там только языком логон, и, хотя в целом в них есть нечто особенное, мне тем не менее не удалось обнаружить те качества, которые отличают их от соседей. Все они были вооружены луками и стрелами и вопреки своему мусульманскому вероисповеданию невинно вкушали свинину, которую им в изобилии доставляла охота в этой местности, богатой дикими свиньями. Керибина, живущие в Борну, хотя и пользуются обычно языком канури, имеют, как кажется, еще один диалект, состоящий в близком родстве с языком едина.

В южной части территории Борну, между Диквой и Мабани, к северу от Мандары и области Марги один значительный, густо населенный округ занимают гамергу со своими поселениями Ялое, Гава, Гуэгуэ и др. Они совершенно походят на своих соседей, жителей [229] Мандары, отличаясь от них разве что незначительной разницей в наречии. Они лишены какой бы то ни было политической самостоятельности, не имеют собственных правителей, однако их общины совершенно похожи на общины собственно людей Борну, хотя они, по-видимому, все еще включают языческие элементы. Если их природа определяется близким родством с жителями Мандары, то характер маленького племени моббер установить труднее. Это племя живет в округе Бакара, примерно в трех днях пути к востоку-северо-востоку от Куки и по левому берегу реки Йоо, и владеет отдельными поселениями (например, Билла Ганна) в ее нижнем течении. Мнения, существующие в Борну относительно происхождения этого племени, расходятся. В то время как некоторые считают его остатками бедде, которые прежде жили дальше к востоку, другие полагают, что оно возникло от смешения последних с канембу, а третьи — от смешения сао с канембу. При этом следует еще заметить, что, по мнению многих, бедде весьма близки к сао. Моббер придерживаются теперь того же образа жизни, что и канембу, пасут, как и они, превосходных коров кури, особенно преуспевают в разведении овец и отдают предпочтение хлопчатнику. Однако по своим физическим данным они уступают канембу: по большей части они более чернокожи, меньшего роста и имеют не столь правильные черты лица, как первые. Их численность имеет небольшое значение в общей массе населения Борну.

Более многочисленны манга, хотя их первоначальная природа тоже остается невыясненной. Они составляют преобладающую часть населения одноименного округа, расположенного севернее верховьев Комадугу-Йобе и протянувшегося с востока на запад примерно на 200 километров. Хотя в общении они пользуются исключительно языком канури, они совершенно на них не похожи и, без сомнения, не имеют ничего общего и с их крупными составными частями — магоми, канембу и тубу. Хотя они составляют значительную часть населения Борну, поражает то, что они не упоминаются в имеющихся борнуанских хрониках. Барт не без оснований делает из этого вывод, что они, возможно, обязаны своим происхождением смешению между племенами, но против этого предположения свидетельствует, очевидно, то обстоятельство, что они сохранили особый, близкий к языку бедде диалект и что как по своему внешнему виду, так и по обычаям и образу жизни они обладают сходным для всех характером. Они сильного, довольно высокого сложения, неуклюжи и с некрасивыми чертами лица; в качестве единственного одеяния довольствуются кожаным фартуком, тогда как женщины и девушки закрывают лицо темной материей. Из оружия они пользуются луком и стрелами, а также небольшой секирой, которую носят на плече.

Помимо немногочисленных проживающих в стране знатных феллата и немногих керибина манга являются единственными жителями собственно Борну, которые пользуются луками и стрелами — излюбленным оружием людей даноа в Канеме. Подобно тому как те стараются защитить от врагов свои поселения, используя естественные заросли, манга делают это с помощью изгородей. То и другое дает мне повод упомянуть встречающееся порою ходячее мнение, согласно [230] которому первоначальные жители канемского округа, манга, входят составной частью в смешанное племя даноа, и выдвинуть предположение о возможной связи манга из Борну с этим племенем из округа в Канеме, К тому же упомянутый обычай их женщин закутывать, подобно мужчинам тубу, лицо темной материей, в свою очередь, мог бы свидетельствовать о происхождении манга из районов, пограничных с пустыней.

...
В Борну, как и повсюду в Центральном и Восточном Судане, есть арабы, хотя их численность далеко не так велика, как в Вадаи и Дарфуре. В основном они, по-видимому, переселились сюда с востока, большинство в сравнительно позднее время, и это восточное происхождение, так же как связь с восточносуданскими арабскими племенами, прослеживается у многих их подразделений. Разумеется, речь идет лишь о тех арабах, которых на языке канури называют шоа и которые уже поколениями живут в Судане. Они совершенно отличаются от арабов, время от времени появляющихся с севера из приморских стран в качестве купцов или воинов и носящих в Борну имя васили. Шоа — в зависимости от степени смешения с туземными элементами — весьма различаются в физическом отношении. Там, где они живут вместе с большими подразделениями и вблизи от других арабских племен, они сохраняют светлую кожу и черты лица своих предков; в других условиях они начинают так или иначе походить на туземцев. Насколько мне известно, в таких случаях в первую очередь изменяется цвет кожи, затем стираются характерные признаки черт лица и только под конец затрагивается язык.

Благодаря господству ислама, который пользуется только арабским языком, язык этот до сих пор сохраняется у арабских племен Борну в поразительной целостности и чистоте. Обороты речи и произношение близки к диалектам того арабского языка, на каком прежде говорили бедуины Аравии. В Борну я знал арабов, которые, несмотря на то что их семьи в течение ряда поколений жили всего в нескольких Днях пути от Куки, настолько недостаточно владели языком канури, что мне, иностранцу, приходилось служить им переводчиком. В общем, шоа, по-видимому, не слишком-то хорошо чувствуют себя [234] в Борну и постепенно отходят во влажную область с ее нездоровым во многих местах климатом, где они, теряя собственную самобытность, благодаря смешению с туземцами стоят перед перспективой полного исчезновения. В соседних Вадаи и Дарфуре их братья по крови живут в гораздо более благоприятных условиях как в смысле климата и земли, так и в смысле отношений с окружающим населением.

...
В Борну шоа пришлось отказаться от излюбленных их предками верблюдов и начать разводить крупный рогатый скот. Но и здесь при густоте населения они были очень ограничены в своих традиционных привычках кочевников, занимались также разведением [236] лошадей и не могли полностью обойтись без земледелия. Большие опустошения, нанесенные их стадам эпизоотией, теперь все больше и больше направляют их интересы в сторону земледелия, и с тех пор некоторые племена и подразделения племен сделались оседлыми. Этим объясняется то, что шоа играют весьма важную роль в хозяйственной жизни Борну. Это они снабжают крупные рынки зерном, коровьим маслом и дикорастущим рисом. Особенно же обильно представлены продукты их трудов в земледелии, скотоводстве и коневодстве на рынке, который происходит по понедельникам в Куке. Поразительно, что арабы, т. е. та самая часть населения, чьи предки пасли скот в негостеприимных пустынях и степях, с явной охотой поселились в Борну в местах, наиболее богатых водой. Поскольку они не считают охоту позорным занятием, они здесь усердно занимаются также добычей слонов и буйволов. У меня еще будет случай описать их внешний вид и обычаи, их жилище и одежду в той части моего путешествия, которое относится к их округам. Правда, опытный путешественник старается не заезжать к ним, ибо из всех арабских обычаев у борнуанских шоа самый большой ущерб нанесен обычаю гостеприимства.

Каждое племя возглавляет старейшина — баш-шейх, а каждое низшее подразделение управляется шейхом, который подчиняется какому-либо сановнику в Куке как стоящей над ним инстанции. В качестве регулярных податей все подразделения кавалима, асала, бени-хасен, бени-бедр, хоззам и улед-хамед, т. е. шоа, живущие преимущественно во внутренней части государства, поставляют раз в три года лошадей, быков и кувшины с животным маслом в количестве, находящемся в определенной зависимости от их численности, и, кроме того, ежегодно десятую часть зерна (ашур). Сходны с этими и подати, которыми облагаются джоама и асела, однако здесь отсутствует регулярная поставка лошадей, а остальные сборы производятся не коллективно, а накладываются на отдельные хозяйства и вносятся ежегодно. Напротив, саламат облагаются налогом совсем по-иному, в соответствии с тем, живут ли они по южному краю Чада, в остальных областях провинции Котоко, или в Логоне и Бальге у северной границы с язычниками музгу. Те подразделения, которые находятся поблизости от языческих племен, обязаны, помимо зерна, лошадей или быков, поставлять еще рабов. Другие сдают одежды, которые ткут и окрашивают в Котоко или Логоне; на третьих накладывается подать, состоящая из меда, дикорастущего риса или овец.

Четвертая часть регулярных податей поступает к тому сановнику в Куке, чьему надзору вверено соответствующее подразделение племени, а поскольку он не сам отправляется в свой округ для сбора налогов, а посылает туда уполномоченного — укиль (в сопровождении правительственного курьера, кингиама), то оба они требуют от каждой деревни еще и так называемую дийафу (угощение), которая состоит из твердых талеров, зерна, быков или тоб. При назначении нового баш-шейха правитель требует, кроме того, от соответствующего подразделения племени определенное число лошадей. Из них свою долю получает и надзирающий сановник, который [237] по такому случаю обычно претендует еще и на одну рабыню. Во время моего пребывания в Борну после всеобщего падежа скота было позволено вносить уплату деньгами из расчета от одного до двух талеров за каждую голову. Когда предпринимаются военные походы, все племена шоа обязаны поставлять воинов. Каждый человек имеет право на половину своей добычи, если она состоит из рабов, лошадей или скота, и на всю добычу, если речь идет о вещах (одежда, украшения и т. п.), и только добытое оружие достается исключительно правительству.

Упомянув туарегов, феллата, жителей Багирми и Вадаи, поселившихся в Борну, мы закончим перечисление отдельных элементов его населения.

Туареги (киндин) представлены келети, которые вместе со смешанным племенем джатко (кубури, томагера, кай боркуа) населяют округ Телль на левом берегу Комадугу-Йобе, напротив округа Дучи и километрах в 100 к западу-северо-западу от Куки. Много веков назад они поселились на северной границе государства, так как уже Идрис Алома использовал их в борьбе с их же соплеменниками, живущими в пустыне. Значительное уменьшение в позднейшее время причитающихся с них податей, состоящих из верблюдов, говорит о том, что прежде их численность была выше. Кроме того, туареги живут еще в Зиндере, отдельные группы — в Мунио, и каким-то странным образом потомками киндин считаются жители города Диква. Хотя я могу удостоверить, что последнее мнение повсеместно распространено в Борну (о нем, по-видимому, не слышали ни Барт, ни Рольфе), мне тем не менее не удалось найти для него какого-либо обоснования, тем более что сам я в Дикве не был.

...

Почти невозможно сделать хотя бы приблизительно верный предварительный расчет численности приведенных элементов населения Борну при их передвижении, смешении и изменении состава. Гораздо легче мне удалось прийти к определенным правдоподобным выводам в Вадаи — вследствие большей однородности жителей, а также в Дарфуре — благодаря чрезвычайно ясному делению страны на провинции, округа, районы и общины. Поскольку Борну, без сомнения, имеет более густое население, нежели соседствующие с ним на востоке страны, то я охотно принимаю оценку по меньшей мере в 5 млн. человек, исходящую от Барта, который вдобавок наблюдал эту страну больше всех других путешественников. Исходя из этой [238] оценки, я склонен определить численность различных групп населения в цифрах, которые тем самым призваны выразить лишь их примерное соотношение друг с другом (тыс. человек):

Канури

1500

Канембу, коям и тубу

750

Макари на территории собственно Борну и в Логоне с керибина и самыми северными музгу

750

Манга в одноименном районе, в Машене и в Бунди вместе с фактически покоренной частью бедде

750

Хауса, феллата и т. д. в Мунно, Зиндере и в Гуммеле

500

Вандала (мандара) с гамергу и фактически покоренной частью марги

250

Арабы, феллата, туареги (келети) и др. чужеземцы

250

Не упомянутые в этом перечне бедде, нгиззем, керрикерри, бабир, которых в любом случае можно считать постоянными подданными государства Борну, восполняют своими восточными общинами те 250 тыс. душ, коих еще не хватает до 5 миллионов, но, возможно, их численность превосходит эту цифру...
Нажмите, чтобы раскрыть...

Ондатр · 18 дек 2020

Логон, который на местном языке называется Логван, или Лагван, представляет собой влажную, местами болотистую страну, лежащую по обе стороны реки Логоне. Его округленная территория имеет в поперечнике примерно 90 км. Его граница проходит по восточному рукаву, т. е. собственно по реке Шари, но эту границу не слишком строго соблюдает более сильная соседняя страна Багирми. На западе границей служит округ шоа Бальге, расположенный севернее Мандары, и сама эта маленькая страна. На юге и юго-западе, где живут независимые музгу или где среди них отвоевывают себе все больше и больше места феллата из области Адамауа, четкую границу установить невозможно. [274]

Вся эта территория совершенно плоская. В сезон дождей она заполняется болотистой водой на лугах, на ней появляются скопления стоячей воды, ручьи, почти не имеющие течения. Там, где преобладает глинистая почва, местность в это время непроходима. ...
К востоку от Лрхо Матии, двигаясь от упомянутого Нгодоне на юг, встречаешь Коайю, Гарле, Сарасару, Багдас и Марге и там снова оказываешься у приблизительной границы Логона. Джинна после Логона является самым значительным городом страны, оживленным рынком по торговле слоновой костью и местными ремесленными изделиями. Она лежит якобы на расстоянии всего в полдня пути от Теккеле. К западу от Лрхо Матии, т. е. между нею и Лрхо Логвам, поблизости от Нгодобе находится город Маве, а к югу от того — Барам. Дальше к западу, в направлении с севера на юг, якобы расположены Белле, Маффиндага, Аннане и Ваза. Приведенные поселения в большинстве своем, как кажется, представляют собой окруженные стеной городки с населением от 3 до 5 тыс. жителей.

Площадь Логона составляет приблизительно 8 тыс. кв. км, это довольно густо населенная страна. Хотя у меня нет необходимых данных для действительной оценки численности его населения, я все же считаю возможным принять цифру в 0,25 млн. человек (включая более или менее покоренных музгу). Наряду с собственно жителями Логона на севере имеются поселения канури, на востоке, неподалеку от собственно Шари — элементы багирми, на юго-западе — феллата, а на севере и на западе — потомки арабов. В общем обзоре различных элементов населения Борну уже говорилось, что первые из них являются ближайшими родственниками музгу и макари в Борну и что это родство, хотя и в меньшей степени, распространяется также на островных жителей Чада и на южные приграничные племена Борну. Дальше мы увидим, что сюда же следует включить еще одну значительную часть живущих в южном Багирми языческих племен. Объединяя последних под названием маса, поступают довольно произвольно, так как, насколько мне известно, это название относится к языку багирми и подходит собственно одним только музгу.

Входящие в эту группу племена не только имеют превосходные физические качества, они, по-видимому, способны и к более высокому развитию в культурном отношении, как мы это признаем за теми, кто принял ислам и даже, судя по описанию Барта, за сохранившими язычество музгу. Становится понятным, что мусульманская религия принесла с собой большие внешние изменения, и мы это видим при сравнении жителей Логона с ближе всего стоящими к ним [276] музгу. Эти последние тоже в большинстве своем имеют великолепное телосложение и грубые черты лица. Женщин еще сильнее уродуют странные украшения в виде больших круглых пластинок, костяных или металлических, вставленных в верхнюю и в нижнюю губу. В результате их губы постепенно вытягиваются наподобие рыльца и при разговоре стучат друг о друга, что придает еще более причудливое звучание языку и без того уже богатому шипящими, щелевыми и гортанными звуками. Их мужчины по-прежнему ограничиваются стародавним кожаным передником на бедрах, а женщины в качестве единственной одежды носят узкую полоску вокруг бедер. Главным оружием им служат метательные ножи, а в качестве боевого снаряжения они изготовляют доспехи из шкуры буйвола, вывернутой шерстью внутрь, или плотно сплетенные из соломы и соответствующий головной убор из того же материала.

Все это, естественно, изменилось у принявших ислам их братьев или кузенов в Логоне и Борну. Они носят теперь хлопчатобумажную одежду своего собственного изготовления, ими же самими окрашенную и сшитую. Женщины давно отказались от обезображивающих их губных украшений, а мужчины носят такое же оружие, как и прочие жители Борну: метательные копья, длинное копье, кинжал у предплечья (метательный нож вышел из употребления). У них нередко встречаются доспехи из ваты или даже из металла. Однако неприхотливыми формами жилищ, исключительным использованием глины для фундаментов домов, тщательно выделанной их кровлей, пристрастием к окруженным стеной поселениям и даже своим художественным вкусом музгу нередко напоминают своих более развитых мусульманских родственников.

Неуклюжим, тяжеловесным фигурам борнуанских макари и жителей Логона соответствует их серьезный, рассудительный характер, их трудолюбие, предпочтение, отдаваемое темным краскам, прочность и солидность их построек и, даже размеры и формы домашней утвари. Они прилежно занимаются земледелием, рыбной ловлей и ремеслами. На питательной, жирной, влажной почве из зерновых находят применение главным образом дурра и кукуруза. Кроме того, повсюду выращивают табак, индиго, хлопчатник, овощи (клубнеплоды, тыкву, бобы, земляные орехи, сезам). Все это возделывается очень тщательно.

Из ремесел они больше всего занимаются плетением корзин, крашением, постройкой домов и лодок. Их плетеные корзины, крышки сосудов и циновки не столь изящны по форме, не такие плотные и гибкие, как, например, превосходные изделия подобного рода в Дарфуре. Однако они сработаны очень добротно, без изъянов и абсолютно своеобразны по своим пестрым узорам. Навесные двери из расположенных поперечно тростниковых палочек, которые соединяются друг с другом тонкими полосками кожи или окрашенными в темный цвет нитками (эти двери в ходу в Борну), происходят исключительно из Логона, если они хоть мало-мальски сделаны со вкусом. Связывающие их нити и полоски образуют своеобразнейшие и привлекательнейшие рисунки. [277]

В умении красить (которое пришло сюда, вероятно, из той же самой местности, из которой оно распространилось и в остальные районы Борну) обитатели Логона решительно превосходят канури. Жители Куки охотно посылают свои наряды для окраски в провинцию Котоко, где этим делом занимаются по преимуществу жители Маффате, и за тобу макари, которая при любви тамошних жителей ко всему чрезмерному отличается еще своей длиной и шириной, платят гораздо дороже, чем за столь же тонко тканное платье, если оно окрашено в Куке. Навыки в строительстве приходятся макари очень кстати на чужбине, где это умение не так развит В Вадаи, например, где глинобитные постройки еще не распространились широко, более зажиточные люди приглашают строительного мастера-котоко. Лишь в последнее время им составляют там конкуренцию умелые жители Багирми. Мы уже познакомились с необычайно красивыми мисками для еды из пропитанного черной краской дерева, которые во множестве изготовляют жители Макари и Логона, и с их водными транспортными средствами.

Целиком в соответствии со своим характером люди любят питательную и особенно очень обильную пищу. Чужеземца поражают колоссальные клецки из батата и то огромное количество масла и меда, которое они способны поглотить. Поскольку во время моей поездки времена были не столь хороши и я не пользовался особой благосклонностью короля, то я полагаюсь в этом отношении на то описание, которое оставил Барт о неслыханных требованиях, предъявляемых к пищеварительным органам его самого и его спутников. К продуктам, употребляемым в Борну, в Логоне добавляются съедобные клубни; здесь преобладает употребление рыбы, которую, правда, чаще всего сушат и перерабатывают в соус с неприятным запахом и в таком виде потребляют с обычными мучными блюдами.

Хотя жители Логона — люди серьезные, замкнутые, черствые, недоверчивые и расчетливые, они тем не менее обнаруживают и известную честность и надежность. Но обычно на всех, кто имеет с ними дело, они производят какое-то таинственное, своеобразное впечатление. Повсюду в Борну считается, что они владеют сверхъестественными способностями. Никто не сомневается в том, что каждый мужчина-макари является колдуном, что он может причинить много бед своим дурным глазом и имеет особую способность превращаться по ночам в гиену. Даже весьма рассудительные и относительно свободные от предрассудков люди смотрели на меня с нескрываемым возмущением, когда я своим видом выражал сомнение в этом «факте». Однажды утром, когда мы находились в Афаде, ко мне с таинственной миной явился Альмас и сообщил, что хозяин после полуночи принес в дом с помощью каких-то закутанных мужчин длинный, завернутый в материю предмет. Он не сомневался, что это был человеческий труп, нужный для того, чтобы приготовить из него, по обычаю макари, дьявольское угощение, поскольку они черпают-де свою способность к колдовству, потребляя мясо покойников. Жители некоторых селений пользуются в этом отношении особенно дурной славой. Сами макари тоже, естественно, верят [278] в злые чары других и, таким образом, вовсе не лишены страха перед себе подобными и перед чужеземцами. Король Мааруф, очевидно, держался столь враждебно по отношению ко мне гораздо меньше из-за ненависти к Абу Секкину, которого собственно я и хотел посетить, нежели из страха перед моими колдовскими чарами.

Хотя вера в сверхъестественные силы широко распространена по всему мусульманскому миру, в таком масштабе, как у макари и жителей Логона, это встречается все же редко. Возможно (как это полагает и Барт), именно в этом следует искать причину позднего принятия ими ислама. Сами они, как и все негры, принявшие мусульманскую религию, охотно выводят происхождение по крайней мере своих правителей из тех стран, где возник ислам. Согласно распространенной у них традиции, первоначальные жители этой местности были единым племенем, куда входили племена котоко и большей части остального Борну, т. е. ближайшими родственниками прежних сао. Затем в страну пришли два вождя со своими приверженцами — на этот раз не из Аравии, а из Сирии. Этой областью, говорится далее, в то время владели два хозяина, один из которых имел в своем владении реку и жил рыбной ловлей, тогда как другой распоряжался в лесу и в поле и занимался охотой с помощью больших собачьих свор. Оба они подчинились военной силе и более высокой культуре пришельцев, которые основали прочное владение. Старший среди них — по преданию они были братья — отказался от правления и стал по доброй воле первым сановником нового государства. Прежний хозяин столь важной для страны реки сделался вторым сановником, а бывший повелитель леса и луга — третьим. Еще и сегодня высший (после короля) сановник страны, носящий титул иба, происходит из царского дома и пользуется царским престижем и богатством (говорят, что ему принадлежит почти половина государства), тогда как второй сановник, господин реки и города, носит титул мраи лонгван и распоряжается всей рыбной ловлей в стране. Третий по рангу чиновник, прежний хозяин леса и поля, теперь называется мраи раа, т. е. господин дома, и еще в наши дни в память о прошлом обязан держать какое-то количество собак и, следуя древнему обычаю, время от времени охотиться.

Только позднее, говорится далее, сюда переселились нынешние жители со своих мест на среднем течении Шари (указывается область Бусо). Когда в Багирми появились первые ростки ислама и государственного образования, дело дошло до сражений, в ходе которых племена, жившие по берегам Шари на юге страны, после того как был убит их король Мрабен Кайбер, были вытеснены оттуда и поселились по обеим сторонам западной Шари. Здесь они смешались с правящей группой, тогда как основная масса населения, которая состояла из первоначальных жителей (их остатками мы хотели бы считать керибина), постепенно пришла в упадок.

Не принимая эти рассказы дословно и не придавая им значения фактов, мы все же можем предположить, что они в своей сути в какой-то мере соответствуют ходу вещей. В то время когда [279] двигавшиеся с севера переселенцы в Борну вытеснили племена, жившие по западному берегу Чада, какая-то часть завоевателей, быть может, пришла и в Логон и присоединилась к первоначальным жителям этой области (они, возможно, были родственны сао, островным жителям Чада и керибина). Соответствующие предания имеются в любом небольшом владении макари в Котоко, где нет достаточно высоких притязаний, чтобы выводить своих предков из святой земли» Позднее, когда в нынешнем Багирми утвердилась правящая сейчас группа (этот процесс, как мы увидим дальше, можно отнести к первой половине XVI в.), возможно, произошло еще одно передвижение в противоположном направлении — переселение юго-восточных племен маса со среднего течения Шари к северо-западу. Однако это передвижение не стоило бы рассматривать как большой переворот, ибо, с одной стороны, на этой территории еще и сегодня распространены музгу в лице родственных им куанг, а с другой стороны, тогдашние жители Логона были, по-видимому, вообще родственны теснившим их элементам маса.

Не ясно, последовало ли сплочение этой маленькой страны в настоящее государственное объединение уже за этими переселениями, а также когда и как это произошло. Страна, даже в ее нынешнем виде, вообще слишком незначительна, чтобы наряду с Борну и Багирми играть какую-то историческую роль, которая была бы способна запечатлеться в памяти народа. Возможно, что и здесь именно ислам посредничал при образовании государства из разрозненных мелких владений, которые еще и теперь характерны для языческих племен на реке Логоне и для территории между нею и собственно рекой Шари. В качестве первого мусульманина среди королей Логона называется мраи Джинна, который либо заимствовал свое имя у города того же названия, одного из самых крупных в стране, либо дал повод для его наименования. Однако не сообщается, ни когда жил мраи Джинна, ни того, существовали ли до него какие-то правители Логона, и даже от более поздних времен не сохранилось ничего, кроме отдельных имен. Во всяком случае, когда страну посетил Денэм, не только король Сале, который правил в то время, признавал ислам, но сама эта религия уже получила распространение в стране, а имена некоторых предшествующих Сале правителей свидетельствуют о мусульманском влиянии.

Логон с самого начала своего государственного существования, вероятно, находился под главенством Борну, и возможно даже, что он сложился только под эгидой этого могущественного соседа. Правителям Борну могло только понравиться, когда на южных границах их владений образовалось регулярно платящее дань мусульманское государство, которое взяло на себя труд отправляться, и весьма часто, в болотистую страну музгу для захвата рабов. Однако это данническое положение, как кажется, ложилось на страну менее тяжким бременем, нежели опустошения, которым она подвергалась со стороны Багирми. Это опасное соседство наносит ущерб и тому преимуществу, которое могло бы извлекать маленькое государство из своего удачного расположения на двух судоходных реках [280] и плодородия своих земель. Теперь дань, уплачиваемая королю Борну, состоит, как кажется, всего из 100 рабов и 100 тоб. Кроме нее требуется еще снабжать продовольствием борнуанские отряды, когда те по временам предпринимают набеги в области музгу.

В то время как в мелких владениях котоко, которые были полностью поглощены большим государством Борну, оказалось стертым и прежнее устройство их общин, независимому Логону удалось в большей степени сохранить свое политическое своеобразие. Правление здесь является умеренной монархией. Король — миараи — вряд ли может принять какое-то важное решение и выполнить его без согласия носителей пяти важных придворных титулов, которые могут даваться только свободнорожденным. Этими сановниками, помимо тех трех высших чиновников, существование которых, как говорилось выше, обосновано традицией (иба, носящий по примеру Борну также титул галадима, мари лонгван и мраи раа)> являются: мадам, или тайный советник, который ближе всего находится к королю и выступает доверенным посредником между ним и народом, и мрали-раа, в ведении которого находятся царские жены и их дети, кроме того, он представляет собой что-то вроде министра полиции. С этими высшими чиновниками, образующими, так сказать, министерство, необходимо консультироваться во всех важных случаях, и, как кажется, они нередко пользуются своим правом для выражения оппозиции. Когда ко времени нашего пребывания разгорелся упомянутый спор между королем и престолонаследником, они заняли сторону последнего и первому удалось восстановить согласие, лишь принеся немалую жертву в виде тоб и званых угощений.

Помимо названных государственных чиновников из среды свободных граждан выходят также: начальник порта, или тар ба> которого мне довелось узнать только под этим титулом, заимствованным из языка багирми; чехо (образовано из арабского «шейх»), или предводитель царской конницы, и гражданские наместники городских округов, находящихся во внутренних районах страны, например мраи Логон, мраи Маве, мраи Нгаме, мраи Охоллем. Начальники пограничных округов (и некоторых важных пунктов, расположенных внутри страны), напротив, имеют военное значение. Прежде они были рабами, например мраи Джинна, мраи Ваза, мраи Мазара, мраи Билле, мраи Герле и т. д. Среди них самое высокое место сначала занимал, по-видимому, мраи Ваза; теперь же его, во всяком случае, превосходит по значению мраи Джинна. Оба они по своему рангу при дворе следуют непосредственно после мадама. Боголо, которого при моем «угрожающем» приближении к столице вызвали для совета и поддержки королю, занимал пост мраи Джинна и по своему действительному значению при короле превосходил, вероятно, высших придворных чиновников.

Отдельно от этих собственно чиновников следует назвать престолонаследника, или улей нгаи, остальных принцев, носящих титул марба, и ряд представителей родовой знати, которые не занимают никаких должностей и не имеют иных прав, кроме того, чтобы [281] быть принятыми при дворе, т. е. ежедневно выражать королю свое почтение и кормиться в его доме. Наконец, есть еще несколько старых семей, в которых по наследству передаются придворные должности. Примечательно и поразительно то обстоятельство, что при дворе Логона, вопреки близости одного из главных источников евнухов во внутренней Африке (Багирми), по-видимому, совсем нет оскопленных чиновников.
Нажмите, чтобы раскрыть...

Через два часа мы покрыли расстояние между границей Багирми и городом Бугоман, который расположен у самого края собственно Шари (в Багирми ее называют также общим названием «Ба» или же «Ба Бусо», по известному городу в ее среднем течении) на ее западном берегу, достигающем здесь высоты в 6—8 м и круто обрывающемся вниз. Незадолго до этого мы вышли к самой реке. Лес уступил теперь место поросшей ошаром и зарослями акации равнине. Городская стена так близко подходит к крутому береговому откосу, что мы остереглись въезжать через одни из четырех сравнительно широких ворот, расположенных на обращенной к реке стороне.

Город образует неправильный четырехугольник, вытянутый по своему наибольшему протяжению с севера на восток. На северной стороне городской стены длиной около 300 шагов имелся всего один вход, больше походивший на тот, что предназначается для вылазок, нежели на городские ворота, ибо им могли пользоваться только пешеходы, да и то поодиночке. Поэтому мы обратились к западной стороне, имевшей в длину шагов 600 и двое ворот. Те, что были расположены южнее, показались нам достаточно широкими, чтобы пропустить всадника. Животных, правда, пришлось разгрузить и перенести груз внутрь города на плечах. Город производил довольно пустынное и жалкое впечатление, поскольку почти все соломенные хижины незадолго до того оказались уничтожены пожаром. Поскольку Бугоман и расположенный неподалеку Мискин являются единственными городами Багирми на западном берегу Шари, защищенными от нападений с востока, то здесь не только долго находился двор Абу Секкина, но и искали защиту многие его приверженцы из тех областей страны, которые больше подвергались опасностям войны. Таким образом, город оказался переполненным чужими людьми, соломенные же хижины стояли так тесно, что значительно затрудняли передвижение, а когда в один прекрасный день вспыхнул пожар, все эти легко воспламеняющиеся жилища стали добычей огня. Стены бонго (они преобладают) были закопчены до черноты и покрыты временными кровлями; повсюду приезжие были заняты тем, что возводили легкие хижины того типа, что распространены в Борну.

Мой багирмийский попутчик Юсеф поехал в качестве квартирмейстера вперед и встретил нас на обстроенной со всех сторон и украшенной сикоморой площади, которая почти целиком была занята громадным навесом, поддерживаемым большими стволами деревьев, и служила местом публичных собраний. Здесь же находились городские власти и многие горожане, пришедшие приветствовать меня. Из властей присутствовали трое: нгар бугоман, нгар миллинди и нгар марреджа, из которых только первый носит вполне понятный титул, тогда как два последних получают свой по названию некогда бывших самостоятельными поселений, жители которых растворились среди населения Бугомана. [286]

Неясный слух о моем намерении посетить короля Мохаммеду (на языке багирми он зовется мбанг), который уже дошел до Бугомана из Карнака Логона, подтвердился очень выгодным для меня образом благодаря сообщению Юсефа о том, что я проложил себе путь через территорию короля Мааруфа и что я твердо держался по отношению к нему самому. Когда же все увидели в моем караване много лошадей и ружей, я приобрел в их глазах большой политический авторитет.

Жители Бугомана оставались верны своему наследственному королю, полагаясь на его защиту от вооруженной силы Абд ар-Рахмана и правителя Вадаи, а благодаря своей сангвинической национальной гордости были склонны связывать далеко идущие надежды даже с малейшим событием. Поэтому я показался им не простым путешественником, а стал героем, который намеревался победоносно вернуть их храброго мбанга в Масенью. Сомнения в том, как мне это удастся сделать с моими ничтожными силами, исчезали перед лицом европейца и христианина, которому, как им, видимо, Казалось, благоволят все сверхчеловеческие силы. Я испытал очень приятное чувство, когда впервые вызвал своим христианским вероисповеданием не презрение, от которого не могли избавиться даже добродушные борнуанские жители. Правда, большинство имело, по-видимому, весьма неясное представление о других религиях и, собственно, делало различие только между язычниками и мусульманами. Поскольку цвет моей кожи никак не позволял отнести меня к первым, то они склонялись к тому, чтобы причислить меня к благороднейшим из мусульман, потомкам пророка. Однако даже у тех, кто побывал на чужой стороне и усвоил обычное пренебрежение к христианам, религиозный фанатизм умолк перед лицом патриотических надежд, которые они связывали с моим приездом.

Бугоман насчитывал, очевидно, 5-6 тыс. жителей и имел совершенно иной характер, нежели поселения, где жили одни макари. Земляные постройки были не такие своеобразные и массивные, как у последних, однако хижины, которые я описал под названием бонго, в массе преобладали и выделялись своей тщательной и нарядной отделкой. Здесь впервые передо мной целиком предстало население Багирми: в целом привлекательные фигуры, среди которых женщины со своими соразмерными, стройными формами и изящными лицами представляют весьма приятное зрелище и особенно выгодно отличаются от женщин макари и музгу. Цвет их кожи нередко отливает краснотой, и очень чернокожих людей (я думал, что они широко распространены в Багирми) мне вообще не пришлось увидеть. Волосы у женщин коротко пострижены, но все же их длины достаточно, чтобы закрепить на висках искусственные косички, изготовленные из овечьей шерсти или из окрашенных в черный цвет растительных волокон. Пять или шесть таких косичек, длиной сантиметров в десять, укладываются в форме овала, соединяясь спереди и сзади концами, но в остальных местах отстоят друг от друга на какой-то промежуток. [287]

Один из местных начальников гостеприимно принял меня и моих людей в своем доме и, несмотря на всеобщее бедственное положение, угостил нас тремя мисками аиша и превосходной рыбой из Шари (это снабжение не мог прервать никакой враг); две рыбы, похожие на щуку, были очень вкусными. В остальном люди Мааруфа нисколько не преувеличивали в описании положения дел с продовольствием. Зерна настолько не хватало (и не только в этом городе, а, очевидно, и во всех следующих поселениях, расположенных по берегам Шари), что мне понадобился весь мой ореол спасителя короля и страны, чтобы раздобыть шесть муддов дурры, хотя я заплатил за них в двадцать раз дороже, чем в Борну. По этому поводу я не мог не задуматься о ближайшем будущем, ибо мои вьючные животные привыкли есть зерно, а люди и лошади тем более не могли обходиться без такой пищи. Все дальнейшие попытки обменять даже за бесценок бусы, хам или туркеди на духн или дурру окончились неудачей, хотя этим людям была очень нужна одежда. Поэтому мы решили попытать счастья в ближайшем городке Мискин, в отношении которого нас старались обнадежить жители Бугомана.

Отсюда мы намеревались продолжить путь в сопровождении десяти рабов мбанеа Мохаммеду, которые находились на севере страны по поручению своего хозяина. Они слышали о моем прибытии в Логон и о моих планах и ожидали меня, чтобы за небольшие подарки послужить мне проводниками и провожатыми, усилить наш караван, да и самим путешествовать в большей безопасности. Их возглавлял молодой человек по имени Ньюго (т. е. «гиена») из племени сара, которого я очень оценил в пути за его добродушие и услужливость. Он, кстати сказать, страдавший чахоткой, физически совершенно не отличался от жителей Багирми, однако, согласно предписаниям ислама, не только не сбривал волосы на голове, как это часто делают последние, а по обычаю своего племени сделал их предметом особой заботы. Он так прочно связал друг с другом узкими кожаными полосками ряд остроконечных палочек в их верхней половине, что все вместе это представляло собой хотя и нескладный и широкий, но все же вполне пригодный гребень с несколько длинными зубьями. Когда его владелец был чем-то занят, этот гребень спокойно торчал в густой как войлок шапке его волос, но в остальное время почти постоянно служил для того, чтобы придавать им ту равномерность, так сказать, текстуры, которой Ньюго явно гордился. Над однородной массой волос в различных местах торчали закрученные вокруг своей оси косички, длиной сантиметра в четыре, о которых их хозяин заботился ничуть не меньше. Спутниками Ньюго были еще очень молодые люди из различных языческих племен на дальнем юге.

Мы покинули Бугоман к концу дня 20 марта и были в Мискине через полтора часа. Дорога шла примерно в южном направлении сначала по краю реки, а затем несколько отклонилась от нее к западу. Городок был окружен очень хорошо сохранившейся стеной и живописно утопал в деревьях, среди которых, в свою очередь, больше всего красовались веерные пальмы. Река здесь не такая [288] широкая, как в Бугомане, но благодаря обширной полосе чистого песка на ее восточном берегу, которая протянулась от кромки воды на несколько футов, видно, какой ширины река должна достигать уже при своем среднем уровне. Западный берег близ Мискина возвышается примерно на 10 м и падает вниз так же отвесно, как и в Бугомане.

Нас приняли здесь еще сердечнее, чем в Бугомане. Никто, казалось, не сомневался в том, что я являюсь шерифом, а вскоре распространился слух, что меня специально послал султан Стамбула (о существовании которого было известно из легенд), чтобы помочь их мбангу, которому они были преданы не меньше, чем их соседи в Бугомане. Меня забрала к себе в качестве гостя вдоба покойного короля Абд ал-Кадира, которая, хотя уже и перешагнула пору первой молодости, была еще вполне хороша собой, высокого роста, с любезными манерами и с приятным, почти европейским выражением лица. Мне пришлось жить в ее собственной хижине, тогда как мои люди были распределены по остальным помещениям ее хозяйства.

Жители, число которых достигало 2 тыс., рассыпались в любезностях. Все беды тяжелого времени, казалось, были разом забыты, и музыка и танцы продолжались далеко за полночь. Городской глава — таре — лишил себя какого-то количества дурры, измеряющегося примерно четырьмя муддами, и кувшина молока, за которые, правда, выпросил из моих рук целительное изречение Корана, а одна жившая по соседству арабка привела свою шестнадцатилетнюю хорошенькую дочку, чтобы предложить мне ее в жены, так как мое одиночество наполнило ее состраданием. Когда я просил дать мне время на размышление по поводу столь заманчивого предложения до моего возвращения, то должен сознаться, что исполнение долга стоило мне некоторых усилий. Здесь еще меньше, чем в Бугомане, понимали, что значит христианин, хотя я открыто отклонил звание шерифа и рассказал о своем происхождении. К сожалению, все попытки обменять на зерно обычно столь любимые в Багирми туркеди и здесь окончились неудачей. Поэтому (хотя сведения о положении в близлежащих деревнях звучали совсем не обнадеживающе) представлялось все же самым благоразумным отправляться как можно скорее дальше, чтобы добраться до тех языческих областей, где якобы царило невообразимое изобилие всевозможного зерна.

21 марта, несмотря на гостеприимство этого городка, мы выступили в путь, и даже до рассвета, ибо нам предстояло переправиться через реку и хотелось в тот же день добраться до Манджафы, называемой также Маифа, или Маиба. Хотя уровень реки приближался к минимальному, воды в ней было еще вполне достаточно. Уже через несколько шагов от западного берега глубина стала весьма значительной, и, хотя она и не достигала сорока саженей, как уверяли туземцы, однако Хамму, который был хорошим пловцом, не удалось достать дна. На весь переход потребовалось добрых четыре часа, поскольку груз сначала пришлось переносить на плечах вниз с крутого берега и размещать на лодке, из которой прежде [289] нужно было вычерпать воду и хоть как-то подсушить ее с помощью пучков соломы. Затем много времени и труда заняла переправа животных. Волы и лошади, естественно, переправлялись вплавь, причем их держали за уши и тащили за собой лодочники. Своим пугливым и беспокойным поведением они не раз грозили перевернуть лодки. Особенно много труда потребовали ослы некоторых джеллаба (купцов с Нила), примкнувших к нашему каравану, из-за их прирожденного упрямства и непобедимого отвращения к воде и плаванию. Заплаченные мною за переправу три куска хлопковой материи (ценой примерно в 15 пфеннигов), 20 бус и 12 штопальных иголок были восприняты как жест щедрости.

Из-за глубины воды и сильного течения близ Бугомана и Мискина мы первоначально намеревались проследовать дальше по западному берегу и переправиться только близ Манджафы. Однако не говоря о том, что в местности, которую предстояло бы таким образом пересечь, полностью отсутствуют поселения багирми, а неподвластные правителю и разбойные музгу делают ее небезопасной, преобладающая там глинистая почва создает при возможных дождях значительные трудности в передвижении. Там же бесчинствуют злые, очень опасные для верховых и вьючных животных мухи, которых, видимо, не было на сухом, песчаном, хотя и более низком восточном берегу.

Мы смогли выступить за полтора часа до наступления полудня. Вскоре песок на берегу, где люди из ближайшей деревни Меби разбили временные легкие рыбачьи хижины, сменился равниной, обильно поросшей травой и кустарником, а через полчаса мы вошли в светлый лес, где акации уступили место деревьям с более пышной кроной. Еще через полчаса мы добрались до покинутой и разрушенной деревушки Меби, жители которой, опасаясь набегов Абд ар-Рахмана, отошли на западный берег, где и виднелись их хижины. Двигались мы примерно в юго-восточном направлении. В полдень мы вышли к рукаву Шари, который отделяется от главного русла в 300 км выше по течению, вновь соединяется с ним у Меби и обычно называется по имени двух лежащих на его берегу южнее Масеньи поселений — Ба Бачикам, или Ба Ирр. Лес здесь гуще и подходит прямо к берегу, который круто обрывается к реке с высоты восьми или десяти метров.

На северо-восточном берегу мы также миновали заброшенную деревушку Мануваи, временные хижины которой мы вскоре заметили на юго-западном берегу, и шли, пока высокий берег не понизился и речная долина не перешла в широкую травянистую и лишенную деревьев низменность, более или менее постоянно покрытую водой во время и после сезона дождей. По ней мы спустились в юго-юго-восточном направлении и перебрались вброд через реку добрый час спустя после того, как вышли к ней. Зеркало воды имело в ширину приблизительно от 100 до 150 шагов, а ее глубина в месте перехода нигде не превышала полутора метров. Низменность тянется там еще в течение получаса в сторону собственно Шари, берег которой порос густым лесом со множеством следов слонов [290] и носорогов. Носорог не вытаптывает таких четких троп как слон, но выдает свое присутствие пометом, который он разбивает и разбрасывает рогами, оставляя при этом в земле глубокие борозды.

Выше Мискина, особенно неподалеку от берега, Шари усеяна песчаными мелями и островами, густо поросшими кустарником, которые служат самыми надежными убежищами для бежавших береговых жителей. Около четырех часов мы миновали развалины более крупной деревни Муссу, о размерах которой свидетельствовала площадь, занятая прежде полями дурры и хлопчатника. Начиная отсюда мы следовали за многочисленными поворотами реки в общем юго-юго-западном направлении вплоть до захода солнца, когда добрались до нашей цели — Манджафы. Лес (там я впервые увидел ветвистую Euphorbia, называемую гаруру и достигающую здесь высоты от шести до восьми метров) до самого города оставался таким густым, что порою очень затруднял продвижение и отнюдь не шел на пользу нашей одежде. Было уже темно, когда мы вступили в город. Вытянувшись узкой и длинной полосой, он расположился по самому берегу, отвесно падающему к реке примерно с двенадцатиметровой высоты, и был окружен хорошо сохранившейся стеной. Мне показалось, что размеры этого города соответствуют численности населения тысяч в пять, однако к этому времени он, очевидно, очень опустел. Тем не менее Ньюго не сразу удалось найти для нас подходящую квартиру, казавшуюся очень просторной, удобной и чистой. Но когда мы наконец-то добрались до нее, то в выбранном мною бонго я подвергся такому упорному нападению полчищ муравьев, что провел ночь на свежем воздухе.

Уже Барт, добиравшийся из Логона в Масенью, очень живо описывает обилие в Багирми насекомых, особенно муравьев и термитов, и я должен подтвердить, что действительно эта страна отличается от вовсе не обойденных в этом отношении соседних стран весьма тягостным образом и для самих жителей, и для приезжих. За пределами поселений жизнь путешественников отравляют прежде всего термиты (арабск. арде, канури канам), хотя от их нападения не защищает и отдых в постройках. Они с полным правом получили свое название арде (т. е. «земля»): они работают с землей и к земле они привязаны. Располагаясь под открытым небом, предусмотрительный путешественник исследует выбранное место прежде всего в отношении термитов, а если позволяет время (даже если нигде не обнаружено их следов), возводит невысокие деревянные помосты, чтобы предохранить багаж, или по крайней мере размещает его на таких деревьях и кустах, которых избегают эти мелкие изверги. К подобным растениям относятся ядовитые виды ласточниковых растений, в пустыне и в степи Leptodenia pyrotechnica и дальше к югу Calotropis procera.

Если путешественник не принимает этих мер предосторожности, то уже после одной ночи его имущество, даже упакованное в деревянные ящики, нередко терпит большой урон. Даже в течение краткого дневного отдыха могут весьма существенно пострадать внутренние стенки обычных для тех мест сумок из верблюжьей кожи [291] и их содержимое. Эти мелкие твари отличаются поистине ужасающей прожорливостью, которую, к счастью, ограничивает их медлительность. Они пожирают дерево, бумагу, кожу и всевозможные виды материи и покрывают избранные ими предметы коркой, тщательно смазывая земляные частички секретируемым ими выделением и прочно закрепляя ее. Песок с трудом поддается такому скреплению и является для них неподходящим материалом. Поэтому они сравнительно редко живут в песчаной почве. Тем не менее, несмотря на их огромную прожорливость, которая в настоящей пустыне не находит полного удовлетворения, они встречаются в ней чаще, чем можно было бы подумать, даже там, где на глинистой почве (она, правда, там не редкость) покоится еще и порядочный слой песка.

Термиты, которых я наблюдал как в Тибести, так и в Борку (в северной части пустыни они, по-видимому, еще не водятся), идентичны с видом, преобладающим в суданских странах, для которого я предпочел бы название не Termes bellicosus, a Termes fatalis 63. То, что этот вид самый распространенный, явствует уже из канурийского названия канам адабе (т. е. «обычные термиты»). В длину они около пяти миллиметров, однако могут достигать очень разной величины. В каждом термитнике меня поражало разнообразие живущих совместно индивидов, особенно это касается размеров головы и челюстных органов. Более мелкие обычно были светлее (беловатые, серо-беловатые и желто-беловатые), с головой от желтого до коричневого цвета, всегда более темного, чем туловище. Они возводят внушительной, нередко трех-четырехметровой высоты термитники (канури нготкум) неправильной формы, особенно если они населены и разработаны, и необычайно крепкие. Башенки, шпицы и колонны объединяются здесь друг с другом в причудливой форме, и лишь постепенно, особенно если термитник покинут, его поверхность несколько округляется. Внутри виднеется настоящий лабиринт из переходов и углублений, которые, хотя, как кажется, и связаны друг с другом, не имеют какого-либо правильного расположения. Материалом для таких сооружений служит почва данной местности, но, как мне кажется, особое предпочтение отдается красной либо желтой глине, тогда как окраска насекомых в какой-то степени соответствует их рабочему материалу. Сходен по своему строению и по термитникам вид, называемый канам курна, т. е., собственно говоря, жирный термит, который, однако, в общем имеет более светлую окраску. Помимо этих видов мне попадался преимущественно третий, несколько более крупный вид красновато-серой окраски (канам нгинни), термитники которого всегда сооружаются из серой глины. Они не превышают в высоту полуметра, имеют правильную куполообразную форму и в разрезе выглядят как губка для мытья. Я никогда не видел, чтобы эти термиты работали днем, но по ночам нередко дивился их усердию. Из грибообразных термитников мне довелось увидеть лишь несколько пустых. Я никогда не заставал там построивших их термитов.

К моменту роения (в дождливый сезон) у части термитов первого вида вырастают крылья и они (называясь на канури зузу) [292] в большом возбуждении и неумело летают вокруг даже днем, и тогда земля поблизости от термитника покрывается их длинными крыльями (которые они скоро теряют) и на ней располагаются хищные муравьи. В этом виде туземцы, особенно дети, употребляют термитов в пищу.

Большая неповоротливость и медлительность термитов делает их легкой и желанной добычей различных муравьев. Их главный враг — большие черные муравьи (каманджа), которых можно увидеть в дикой местности выступающими на охоту за термитами длинными, стройными колоннами. Этот вид живет в больших, плоских, едва возвышающихся над окружающей местностью муравейниках (похожих на муравейники следующего вида, однако без их многочисленных радиальных тропинок), не устраивает кладовых и досаждает людям только в том случае, если его каким-то образом беспокоят или нападают на него. Несколько мельче серо-черный вид, называемый на канури кенгиббу, с тонкой талией, большой головой и значительными челюстями, который доставляет чувствительные мучения путешественнику, расположившемуся лагерем под открытым небом поблизости от муравейника, однако боль от его укуса скоро проходит. Этот муравейник тоже большой и лишь слегка возвышается над окружающей местностью. Сверху и вокруг он очищен от всякой растительности, так что уже издали заметен как голое пятно, а от него радиально по всем направлениям расходятся широкие, также тщательно очищенные от растительности тропинки. Внутри расположены большие кладовые, где хранятся целые меры зерна, однако люди утверждают, что этот муравей только накапливает зерно, но сам его не ест.

Внешне на этот вид похож муравей, которого в Борну называют кемали. В основном он живет в домах и устраивает кладовые под стенами там, где они возведены на земляном грунте. Он несколько меньше предыдущего и становится весьма чувствительным бедствием для людей, вызывая своим укусом или выделением жгучую боль, которая, правда, не сопровождается ни вздутием, ни воспалением кожи, но продолжается по меньшей мере целый день и усиливается, если не удержишься и начнешь тереть и чесать больные места. Именно эти муравьи поистине наводнили при наступлении ночи отведенную мне под жилье хижину в Манджафе и тотчас же выгнали меня наружу. Человек почти бессилен против этого насекомого, ибо, хотя ему и удается поджечь и разрушить муравейник, пока тот еще не очень разросся, тем не менее он нередко вынужден уступить поле боя этому мелкому врагу, когда тот начинает гнездиться в большом количестве. У части муравьев двух последних видов в конце дождливого сезона вырастают крылья.

Крупный, красновато-белый муравей, который также пребывает в жилищах людей, но не живет с ними в столь тесном сообществе, как названные выше, вступает в соприкосновение с людьми в основном из-за своего большого пристрастия к сладостям. Можно как угодно тщательно закрывать кувшин с медом, предусмотрительно хранить его на высоких помостах на тонких подпорках, [293] поставленных на открытом месте, как это принято делать в Борну, или же подвешивать его на тонких бечевках, укрепленных на потолке комнаты или хижины: маленькое животное всегда сумеет найти дорогу к соблазнительному содержимому.

Помимо названных видов муравьев, описанных столь подробно, поскольку путешественник часто вступает с ними в неприятное соприкосновение, существует еще немыслимое количество других, отличающихся по величине, строению и окраске: от муравьев двухсантиметровой длины до такой мелочи, по сравнению с которой наш лесной муравей кажется великаном. Они бывают черные, темно-серые, серо-зеленые, коричневые, красноватые и белые. Можно увидеть муравьев со всевозможными формами головы и челюстей, с ногами самой разной длины и самым удивительным положением брюшка, которое иногда направлено почти под прямым углом вверх по отношению ко всему туловищу, а иногда заметно отклоняется вниз от оси туловища. На крупных, живущих в одиночку хищных муравьев, с немыслимой легкостью и быстротой скользящих по земле, наталкиваешься не реже, чем на прилежных рабочих муравьев, которые и там служат образцом усердия, как это доказывает их канурийское название кидакида (удвоение значения слова кида «работа»).

Вернемся, однако, в Манджафу. Там, казалось, свирепствовала крайняя нужда, а на мои вопросы относительно численности населения в городе, вызванные тем, что мне повстречалось очень мало народа, мне отвечали, что голод удерживал большинство жителей дома. Люди отчасти питались плодами лесных деревьев, если их не опережали обезьяны и другие обитатели леса, отчасти же рыбой, которой водилось там в Шари на редкость много. Этому изобилию рыбы в реке мы и были обязаны весьма ценному в данных обстоятельствах угощению в виде большущей, похожей на сома рыбы, преподнесенной нгаром Манджафы. Хотя мне и пришлось поделиться ею почти с двадцатью моими спутниками, все же при ее толщине и чуть ли не полутораметровой длине каждому досталась щедрая доля. Кроме того, этот город доставил нам немалое удовольствие своими довольно многочисленными деревьями (Carica papaya — гунда масери, канури), которые на дальнем западе встречаются часто, но в Центральном Судане довольно редко. В Тропической Африке ее плоды либо совершенно не содержат сока, подобно разновидностям Zizyphus и пальме дум, либо почти целиком состоят из косточки и кожуры, разделенных, как правило, слизистой или мясистой субстанцией, правда, нередко очень сладкой и отличающейся превосходным ароматом, однако всегда чрезвычайно скудной, как в плодах Diospyzus mespiliformis (джохан, арабск., и биргиму канури), Balanites aegyptiacus, Borassus aethiopum, Butyrospermum (сальное дерево — тозо, канури) и бесчисленных других, особенно же вьющихся растений. Гунда масери представляет счастливое исключение из этого правила. Ее плоды оставили у меня приятное воспоминание как единственные в этой местности, которые, насколько мне известно, похожи по соку и мякоти на наши садовые фрукты.

Все помыслы жителей были обращены к добыванию пропитания, [294] и, поскольку междоусобица пока что мешала регулярному занятию земледелием, все надежды были связаны с Шари и ее дарами. Вот почему ко мне явилась депутация от населения, дабы воспользоваться приписываемыми мне сверхъестественными силами. Она желала услышать от меня, на какой улов рыбы в Шари можно надеяться в ближайшем будущем, а также выпросить какое-нибудь средство для его увеличения. В первом случае я выразился загадочно, однако во втором смог помочь им орехами гуро. Там считается, что, если бросать их в воду небольшими кусочками, они могут надолго сковать рыбу.

«Гиена» позаботился о том, чтобы от имени своего господина, но к собственной и своих спутников пользе произвести во всех поселениях кое-какие общепринятые здесь вымогательства. Поскольку мы прибыли в Манджафу поздно вечером, то он пожелал заняться этим делом назавтра и по этому случаю решил договориться с моим кингиамом Киари относительно дня отдыха. Мое возражение с доводами о грозящем нам голоде оказалось совершенно бесполезным. Добыча Ньюго скудно вознаградила его, ибо город этот, хотя и являлся, так сказать, второй резиденцией страны и мбанг Мохаммеду после изгнания его из Масеньи некоторое время держал здесь свой двор (именно здесь пал его старший сын в бою против отрядов Вадаи), существовало подозрение, что его население оставалось тайно преданным узурпатору Абд ар-Рахману.

Шари, или Ба, течет здесь примерно в северном направлении, и когда мы на следующий день (23 марта) покинули Манджафу, то почти в течение четырех часов двигались приблизительно в южном направлении через густой лес, который украшает восточный, все еще возвышающийся метров на десять и отвесно падающий к реке берег, тогда как противоположный берег — плоский и менее лесистый. Затем мы отклонились от нашего направления к востоку из-за большой излучины реки (после чего высокий берег уступил место обширной речной низменности), двигались следующий час в восточном-юго-восточном направлении и расположились потом на дневной отдых у речной заводи в деревне Анджа. Перед этим мы, два часа спустя после выхода из Манджафы, миновали деревню Дерреджа, а затем, в излучине реки, деревушки Анджа Срир и расположенную северо-восточнее Ньюго Готеле. Все эти поселения оказались разрушенными и покинутыми жителями, которые пока что переселились на западный берег. Заводь в Андже кишела водоплавающими птицами, и мы получили редкое наслаждение от очень вкусных уток.

Во второй половине дня, пересекая в юго-восточном направлении низменность, изобилующую заводями и поросшую невысокой болотной травой, мы оставались несколько в стороне от реки. Через полтора часа мы снова вышли к ней и заметили на противоположном берегу большую деревню, возведенную жителями разрушенного поселения Морланг, к которому мы вскоре подошли. Затем берег снова вырос чуть ли не до двенадцатиметровой высоты и опять стал лесистым. В течение следующего часа мы двигались в юго-юго-восточном направлении и миновали две разрушенные деревушки Мендири, [295] а еще через полчаса добрались до прежней деревни Махален, чьи жители перебрались на один из речных островов, и провели здесь ночь.

Размеры деревушек менялись в пределах от 30 до 100 хижин. Жители находились в большей безопасности на многочисленных в этой части реки островах, нежели на западном берегу. Правда, хотя им там не угрожало ни нападение Абд ар-Рахмана, ни его союзников, они подвергались набегам музгу. Почти все без исключения острова были песчаные. Часто это были всего лишь маленькие голые песчаные отмели, но иногда они достигали значительных размеров и поросли густым кустарником. Мужчины усердно занимались тем, что добывали из реки животную пищу, тогда как женщины и дети неутомимо собирали семена различных трав, таких, как креб (Eragrostis), фаган (Dactyloctenium aegyptium), асканит (Cenchrus echinatus), телебун (Eleusine) и др., чтобы с их помощью возместить недостающую им злаковую пищу. Правда, обоюдными стараниями редко удавалось утолить голод. Порою случалось убить одного из многочисленных крокодилов, населяющих реку, и приготовить из его превосходного мяса настоящее праздничное угощение для населения целой деревушки.

Нажмите, чтобы раскрыть...

Ондатр · 18 дек 2020

работорговля в Судане
(важным её центром был Дарфур)

В последние годы этот роковой бич Африки свирепствовал преимущественно в странах, прилегающих к Белому Нилу; Картум составлял центр так называемой торговли слоновой костью, которая в сущности ничто иное, как бесчеловечная торговля людьми. По свидетельству всех путешественников, результаты ее — самые плачевные; богатые, густо-населенные страны обращены в пустыню, селения сожжены, жатвы уничтожены, народонаселение частию перебито, а частию уведено в неволю на чужую сторону, — одним словом, везде признаки самого беспощадного разорения. Торговцы невольниками, причиняющие подобное опустошение, большею частью арабы, подданные египетского правительства, которые, вместо того, чтоб заниматься мирным земледельческим трудом в Судане, составляют шайки разбойников, живущие на жалованьи у картумских купцов. Этих разбойников считают свыше 15,000; они организованы по-военному, разделены на отряды, вооружены ружьями; ими командуют солдаты, бежавшие из египетских регулярных полков. Каждый промышленник имеет особый округ, разбитый на мелкие участки; в его районе он действует совершенно независимо, входит в союзы с туземными племенами для войны с их соседями, лучше [86] сказать — для добычи невольников. Кроме этих капиталистов, на Белом Ниле промышляют торгом невольников разные нищие искатели приключений. Вот как описывает их Бэкер в своей книге «Альберт Нианза»:

«Человек без всяких средств устраивает экспедицию, заняв деньги по 100% на том условии, что он уплатит кредитору слоновой костью, считая ее в половину рыночной цены. Получив необходимую сумму, этот промышленник нанимает суда и людей, от 100 до 800 арабов и беглых мошенников, сирийцев, коптов, туров и кавказцев, со всех сторон стекающихся в Картум. Он покупает ружья и одежду своим людям, а также несколько фунтов стеклянных бус. Когда все готово, он платит вперед жалованье людям своей команды за пять месяцев по 45 пиастров в месяц (около трех рублей) и обязуется выдать им впоследствии 80 пиастров за все время экспедиции сверх пяти месяцев. Это жалованье дается частью деньгами, частью же бумажными материями по необыкновенно высокой оценке. Каждый из нанятых людей имеет расчетный лист, на котором отмечается, сколько им забрано товарами и деньгами. Суда отправляются в путь в декабре. Прибыв в назначенную местность, шайка разбойников выходит на берег, отправляется во внутрь страны и отыскивает селение какого-нибудь туземного вождя, с которым вступает в близкие сношения. Увлеченный своими новыми друзьями, негритянский владетель заключает с ними союз для нападения на соседей. Отправляясь в путь ночью, под предводительством туземного вождя, разбойники окружают селение, зажигают со всех сторон шалаши и будят ружейными выстрелами спящих жителей. Пораженные паническим страхом, несчастные выбегают, как безумные, из своих пылающих жилищ, и тут-то, в общей суматохе, взрослых мужчин стреляют, как фазанов, а женщин и детей берут в плен. Потом отыскивают стада и гонят перед собою, как трофеи победы. На пленных женщин надевают особый инструмент, называемый «шеба», который состоит из раздвоенной жерди, захватывающей шею и скрепленной позади перекладиной; при этом кисти рук вытягиваются вперед и прикрепляются к жерди. Детей привязывают к женщинам за шею веревкой и таким образом составляется живая цепь. В [87] таком положении их гонят вместе с отбитыми стадами в главную квартиру разбойничьей шайки. Но это только еще начало дела. Если в шалашах, не уничтоженных огнем, находится слоновая кость, то ею тотчас овладевают, и начинается общий грабеж. Промышленники роют под полом в бедных жилищах, отыскивая железные мотыки, главные сокровища негров, переворачивают вверх дном житницы, предавая их бесполезному уничтожению; отрубают руки у несчастных убитых, чтоб захватить железные или медные браслеты, носимые обыкновенно неграми. С полученной добычей промышленники возвращаются в своему туземному союзнику, который торжествует погибель врагов, радуется подарку в тридцать или сорок штук скота и приходит в совершенный восторг, если ему дадут в придачу девочку лет четырнадцати. Но, как мы сказали, дело еще далеко не кончено. Негры падки на скот, а промышленники захватили около 2,000 голов, а иногда и более. Их можно променять на слоновую кость; за каждый клык промышленники дают по корове. Из полученной промышленниками добычи третья часть отдается шайке. Совершив раздел, промышленники начинают продавать с публичного торга невольников своим слугам, из которых каждый покупает, что ему нужно; цена живого товара вносится в расчетный лист покупщика, но, чтоб избегнуть опасности, если этот документ попадет в руки европейских консулов, цена выставляется не как за невольника, а как за товар, забранный покупателем. Таким образом, если невольник куплен за тысячу пиастров, то в расчетном листе пишут, например: мыло — 50 пиастров, шапка — 100 пиастров, арак — 500 пиастров, башмаки — 200 пиастров, бумажная материя - 150 пиастров; итого 1,000 пиастров.

«Невольники, проданные людям, составляющим экспедицию, постоянно перепродаются и промениваются; но если родственники захваченных женщин и детей изъявят желание купить их, промышленник берет их назад, списывает их цену со счетов и возвращает их родственникам за уговоренное количество клыков. В случае побега невольников и их поимки, несчастных или немилосердно секут, или просто вешают для примера другим. За дележом добычи почти всегда следует ссора с союзным туземным владетелем; обыкновенно его убивают, [88] все его имущество захватывают, а его жен и детей делают невольниками. В хороший год партия в полтораста человек может выручить около 200 кантаров (20,000 фун.) слоновой кости, за которую в Картуме получит около 4,000 фунтов стерлингов. Так как все служащие в экспедиции получают свою плату невольниками, то расход на жалованье равняется нулю; за всем тем в пользу промышленника остается еще 400 или 500 невольников, ценою около 5 или 6 фунт. стер. каждый. По окончании дележа и после получения выкупа суда нагружают живым товаром; часть людей шайки провожает их в Судан; остальные остаются в стране, ими покоренной. Расположившись лагерем, они грабят, убивают и берут в плен туземцев, пока на следующий сезон не возвратится снова их господин, к приезду которого они обязаны приготовить новый груз невольников и слоновой кости. Невольников высаживают на берег в различных местах, в расстоянии нескольких дней пути до Картума, где ждут их покупщики, большею частью арабы. Торговля эта обыкновенно производится на чистые деньги. Купленных невольников торговцы направляют во внутрь страны, в различные места, преимущественно в Сенаар, где их перепродают другим промышленникам, которые уже доставляют их арабам и туркам. Довольно значительное число невольников везут также в отдаленные порты Красного моря, в Суоким и Масову, откуда их отправляют на судах в Аравию и Персию. Наконец, некоторых посылают в Каир; одним словом, невольники развозятся по всему торгующему рабами Востоку. Счастливый промышленник, между тем, возвращается в Картум, отдает своему кредитору достаточное количество слоновой кости за занятые 1,000 фунт. стерл. и снова принимается за свою торговлю, но уже как независимый капиталист».
Нажмите, чтобы раскрыть...

Ондатр · 18 дек 2020

капитан Маж едет послом в государство Тукулеров из Сенегала

Дорога от Уалиха в Кундиан тянется вдоль берега и часто приближается к самой реке. Она представляет только одно серьезное препятствие: — это переход через две лагуны, из которых одна находится близ Кориа, а другая — очень быстрый поток Каламагу 14, близ Кундиана. Миновав этот порог, мы вскоре очутились в деревне Кабада. Здесь наш проводник Расин Талль, сказал нам, что он оставит нас и отправится предупредить Дианго о нашем приезде. Он провел нас в другую деревню, называемую Бугара.

Прошло несколько часов; — никто не являлся. Утомившись ждать, мы улеглись под тень дерева. Около нас негритянские дети вырезывали большим ножом середину тыквы. На небольшом расстоянии от них, наши верховые животные пощипывали ветки земляных фисташек, забытых на поле, по временам валяясь на них, причем подымали ужасную пыль. Позади нас, старики, облокотясь на нечто похожее на эстрады, лениво разговаривали между собою, в ожидании своего начальника, истребляя при этом громадное количество нюхательного табаку местного произведения. Эта маленькая деревенька была довольно оживлена; женщины приготовляли куску для всей армии. Так приказал Расин, и эта маленькая деревня, состоящая из четырех или пяти хижин, прокармливала от 200 до 300 человек. Молодые девушки усердно толкли просо и рис, а рядом с ними другие растирали между двумя плоскими каменьями жареные фисташки для соуса. Погода была тихая. Взоры ваши были устремлены на ущелье гор, в которых скрылся наш проводник. Вдруг показались два всадника, скачущих во весь опор на красивых конях. Они остановились около нас, выпили воды и, едва переводя дух, сообщили нам, что Дианго едет, что когда они уезжали, он уже сидел на лошади, собирая своих талибе и софа, чтобы отправиться к нам.

Я тотчас же встал и стал приготовляться встретить его. Но прошло около часу времени, а его все не было; солнце садилось и [34] мы принуждены были менять, время от времени, места, чтобы укрыться от жгучих лучей заходящего солнца. Вдруг вдали послышались заунывные звуки табаллы 15, которые скоро замолкли, но через несколько минут снова заиграли. Кортеж медленно приближался к нам. Около 4-х часов мы увидели, возвышающиеся среди травы, белые чалмы и блестевшие на солнце стволы ружей. К звукам табаллы присоединились звуки железных цимбал. Наконец, показалось несколько красных точек, — то были марабуты или софо. Тут в приближавшемся отряде произошло движение, похожее на большой маневр; он разделился на три части. Фланговые роты шли с белым знаменем впереди, в довольно хорошем порядке, вслед за ними шла средняя рота с красным знаменем. Они остановились саженях в 150-ти перед нами. Всадники проскакали несколько кругов перед фронтом, а за нами Расин Талль, быстрым галопом, лежа на лошади, подъехал ко мне, и сказал мне несколько слов, которые были переведены следующим образом: «Вот Дианго, говори с ним откровенно. Старайся произвести на него хорошее впечатление». Затем он ускакал назад, и снова началось гарцование всадников перед фронтом.

Между тем Дианго приближался ко мне медленным шагом в красной мантии с поднятым капюшоном сверх чалмы, сшитой из материи местного произведения. Он сидел на великолепной большой лошади, которую вели за узду восемь невольников, вооруженных ружьями, и только тогда, когда он был в четырех шагах от меня, я подошел к нему и поклонился.

Вокруг вас собралась толпа народа всевозможных племен. Пулы, из Футы Джаллона, по белизне кожи не похожие на негров, всецветные, сараколеты, иолофы, малинкейцы, бимбарассы, все начиная от принцев до пленников, хотели посмотреть на белых людей. Каково же было мое удивление, когда я вдруг услышал следующие слова на французском языке: Dis donc, bonjour, commandant. Il n'y a pas un pen do tabac a donner. (Скажи же здравствуй, командир. Нет ли у вас немного табаку). Слова эти произнес талибе, который служил прежде в Сен-Луи. Дианго принял нас радушно, но с некоторым недоверием, которое стало [34] для меня совершенно понятно, когда я узнал, что Самбала, король Медины, послал армию для разграбления Кубы, одной из его деревень. Самбала знал о моем путешествии; он даже предсказал моим людям, что все мы погибнем еще до Бафулабе; и даже эта экспедиция была, без сомнения, предпринята с целью создать нам препятствие, потому что Самбала, род которого частью был истреблен Эль-Гаджи, и который подвергался осаде со стороны этого завоевателя, затеявшего войну даже с нами, за то, что мы поддерживали Самбалу, не мог, конечно, смотреть благосклонно на наши попытки сближения с его врагом, которые в случае успеха лишили бы возможности производить набеги и, следовательно, уничтожили бы один из важных источников его доходов. Тем не менее, свидетельство Расина, которому я показывал мои вещи и наш открытый образ действия, восторжествовали над подозрительностью Дианго, и он повел нас на ночлег в Кундиан.

Через три дня я вернулся к моим людям, и мы снова отправились по той же дороге, единственной проезжей в Сегу, как только возвратились двое лаптатов, которых я посылал в Медину за ослами и солью. Они принесли известие, что мне выдано из казны добавочных 4000 франков на путевые издержки.

Я условился с Дианго, что я приеду к нему с проводником, который должен повести нас по прямой и ровной дороге в Сегу, и употребить на это не более двух недель.

Город Кундиан состоит из крепости и деревни, хижины которой построены из кирпича и покрыты соломой.

Крепость представляет правильный четырехугольник (каждая сторона которого имеет 74 сажени) с шестнадцатью башнями по бокам, из которых две снабжены дверьми. Одна из дверей, расположенная на востоке, служит для входа и выхода; другая же, находящаяся в одной из западных башен, всегда закрыта. Стена эта имеет от 11 до 12 арш. вышины и до 2 арш. толщины при основании. Она сделана из камня и битой глины, и каждый год ее обмазывают землею. Нас не пустили в крепость, но нам рассказали, что в ней помещается, кроме дома Эль-Гаджи, в котором живет одна из его жен и которым управляет Дианго, жилища большей части софа (военнопленные) и некоторых талибе. Вокруг крепости расстилается равнина, окаймленная четырьмя ущельями, над которыми возвышаются высокие горы. Крепость эту трудно было бы взять, даже для регулярного войска. Страна изобилует [35] просом и золотом, но нет скота, чему причиной был голод, следовавший за войною, во время которого все было съедено. Поэтому бык, подаренный мне Дианго, был царским подарком.

Вообще говоря Дианго был малинкеец и инстинкты его расы нередко проявлялись в нем. Я ему сделал подарок, но он остался им недоволен. Но когда он заметил, что его злоба не производит на меня никакого впечатления и когда я погрозил ему, что пожалуюсь его господину, прибавив, что он может взять силою, но сам я ему ничего не дам, то он стал, подобно маленькому ребенку, выпрашивать у меня то соли, то разных безделушек. Деревенские скоморохи играли и плясали перед нами; начальники деревень приходили клянчить, кто шаровары, кто бубу (род мусульманской блузы, очень широкой и похожей на американскую пунчу). Больные надоедали доктору, так что едва не истощилась вся наша аптека и, наконец, сам доктор захворал от утомления. У меня тоже была лихорадка от холодного купанья. Нужно было во чтобы то ни стало уехать отсюда, и я стал требовать от Дианго, чтобы он дал мне обещанного проводника и назначил час отъезда.

7-го января Дианго, верхом на лошади, сопровождал меня на небольшое расстояние и при прощании подарил мне, в знак дружбы, маленькую золотую пряжку, около 3 золотников весом (36 франков). Я дал ему, в свою очередь, бархатную ермолку, вышитую золотом; и на этот раз от чистого сердца, и поехал дальше, радуясь бесконечно, что избавился от этих маклаков, и что, наконец, я в дороге. Дианго уверял меня, что он получил, несколько дней назад, известие от Эль-Гаджи, и что я застану его в Сегу. Я считал, что почти исполнил свое поручение и что главные препятствия дороги побеждены. Выехав из Кундиана, мы направили наш путь к северу, чтобы добраться до Сенегала или Бафинга, через который нам необходимо было переправиться в этом месте (прямая дорога на восток представляет непреодолимые препятствия для прохода вьючного скота и даже всадников). Таким образом, вечером мы подошли к реке, против острова Медина Гонгу (остров Медины), где находится деревня Медина, Внизу был довольно значительный водопад, а над ним находился порог. Это только подтверждало, что мне говорили о несудоходности Сенегала на всем его протяжении, вследствие чего я оставил лодку в Уалиха.

Проводник мой предложил мне переночевать в деревне и [36] заняться на следующий день утром переправой багажа и животных на другой берег. Действительно, переправа была довольно затруднительна. Она совершалась при помощи двух больших пирог, причем вместо весел служили бамбуковые шесты, к которым на конце прикреплены, с помощью веревки, от 5-6 поперечных дощечек или корки от тыквы. С каждой стороны острова стояло по пироге. Я объявил, что желаю переправиться в тот же вечер, и все принялись за работу. В то время, как часть людей перетаскивала одну из пирог к острову, другие несли на руках багаж. В 7 часов вечера а уже был на другом берегу Сенегала. Меня до такой степени утомили в Кундиане беспрестанные приставания, что я решился никогда не въезжать больше в деревни.

Тот, кто знает негритянские деревни, поймет, что я этим выигрывал много времени; устройство этих деревень, состоят ли они из мазанок или из соломенных шалашей, укреплены ли они или просто окружены забором, или даже живой изгородью, в сущности везде одинаково. В деревню ведут узенькие ворота, перед которыми приходится разгружать вьючных животных и, затем, нести груз на руках в помещение, которое часто отводится очень далеко от ворот; кроме того, караван должен разделяться, так как люди помещаются по разным домам и вследствие этого, при въезде и выезде тратится понапрасну много времени. В самой хижине духота и гряз невыносимые, а на дворе задохнешься от дыму из кухонной печки. Вместо того, чтобы подвергаться всем этим неудобствам, я предпочел останавливаться на роздых под открытым небом. При приближении к деревне, я избирал большое дерево, преимущественно бавольник, вокруг которого и располагали наш багаж. Я потому избирал по преимуществу это дерево, что между его гигантскими корнями, похожими на перегородки, находятся такие большие промежутки, что мы могли прятать в них ваши мелкие вещи. В этих же перегородках ложились люди, и весь караван спал спокойно при свете ярко пылающего огня. Впрочем, жизнь сильных ощущений миновала. С самого Кундиана мы находились в стране, где царствовала строгая власть и мы состояли под покровительством этой власти. Чего же нам было бояться? Мы уже более не между Гуиной и Бафулабе, где ежедневно тревожили нас хищные звери и где мы шли, не зная что ожидает нас впереди.
Нажмите, чтобы раскрыть...

Но прежде чем покинуть этот край, я сделал несколько наблюдений в Макандиамбугу.

Это очень важный пункт как по положению своему, так и по той будущности, которая ожидает его, в случае если когда-нибудь, цивилизация проникнет в этот уголок земного шара.

Расположенный на высоком плоскогорье, этот край отличается здоровым климатом и изобилует плодородными землями, строевым лесом, рисом и другими естественными богатствами, которые приобретают еще большую цену вследствие прохода караванов с солью и скотом, отправляющихся из Ниоре в Буре; будучи исходной точкой всех дорог от Сенегала к Нигеру, он может получить важное торговое значение, и я полагаю, что если французы когда-нибудь осуществят проект генерала Федерба и утвердятся на Нигере, то Ката будет одною из их лучших естественных станций.

Перед отъездом из Киты, мы узнали, что по крайней мере в продолжении трех дней не встретим на пути ни одной живой души, за исключением разве разбойников, и действительно мы шли по гористому, пустынному краю, местами совершенно бесплодному и только кое-где оживленному долинами, в глубине которых виднелись пальмовые леса, лагуны и ручьи, окаймленные [47] бамбуковыми деревьями огромных размеров (это были самые красивые из всех виденных мною в Сенегамбии). По дороге нам попадались развалины обширных деревень, как напр. Мамбири. На третий день мы прибыли в Сеппо, — деревню получившую свое название от источника, вытекающего из горы, и благодаря которому появилась среди скалистой равнины некоторая растительность, зелень и баобабы.

На следующий день, 31 января, мы были на берегу реки Бахой, второй приток Сенегала, впадающий в первый у Фангалы, в маленькой области Фелеба. На всем этом пути мы встретили только небольшой караван с солью, который отправлялся на поиски золота в Буре, и еще другой, попавшийся нам в Сеппо, и который шел обменивать быков на невольников. Все члены каравана, по-видимому, были в восторге увидев нас, и даже один из диугов, в порыве радости, хотел поцеловать меня, вероятно он видел как целуются белые, потому что у негров не существует подобного обычая, и мне стоило большого труда отделаться от этих объятий. Затем, мы вступили в область Каарта, которая отделяется от Фуладугу рекою Бахой. По дороге я познакомился с партиею диугов, которые служили нам проводниками. Эго были сарраколеты или сонинкейцы из Каарты. Один из них уже пять лет покинул родину Гемекура; он уехал бедняком, а возвращался домой с порядочным состоянием; одет он был, правда, очень бедно, но за то он вел пятерых невольников, жену и ребенка. Отправившись на промысел, он сначала поехал в Буре с солю, которую обменял там на золото, оттуда он пробрался чрез Тимбо в Сиерра-Лионе, где жил долгое время, занимаясь возделыванием земляных фисташек; затем, скопив небольшую сумму, он снова пустился в путь, купив предварительно себе в жены невольницу, которая родила ему ребенка и этим самым приобрела свободу. Один невольник нес на руках ребенка, а в след за ним шли остальные три невольницы, опираясь о палки, измученные утомительною дорогою, искусанные гвинейскими червями и с опухшими ногами; второй несчастный ребенок, имевший от трех до четырех лет от роду, бежал на своих тощих ножках между лошадиных ног, совершая переходы от 17-20 верст. Доктор взял этого ребенка под свое покровительство и часто сажал его на свою лошадь; что же касается до несчастных невольниц, то по мере того как уменьшался груз наших ослов, [48] вследствие потребления съестных припасов (я кормил дорогою почти всех), я дозволял им класть ношу их на моих ослов, затем, когда это оказывалось возможным сажали их самих. Признаюсь, я не мог равнодушно смотреть на этих несчастных, особенно в момент отъезда каравана после роздыха, когда они не в состоянии были подняться с места от опухоли и боли во всех членах, и когда их владелец колотил их за это, так что у многих из них показывались слезы на глазах. Быть может, они думали о своей родине и о родительской хижине. Если прибавить к этому, что они получали весьма скудную пищу и что редко где попадалась вода в продолжение трех дней пути между Кита и р. Бахой, то всякий поймет страдания этого несчастного стада людей, которое водят с рынка на рынок по всей африканской земле, во имя обычая варварства или магометанства.

Кроме описанной партии, мы имели перед глазами картину, связанных по двое, невольников. Владелец их, хвастун, каких редко можно встретить, принадлежал к племени всецветных и был уроженец деревни Дуе на берегу Сенегала. На голове у него была огромная чалма, а за поясом висела большая сабля в медных ножнах. Абиду (третий сын Эль-Гаджи-Омара), начальник Денгуира (Фута-Джаллона) послал его к своему брату Ахмаду с двумя тюками, заключавшими в себе бурнусы, шелк и разные подарки; невольники, скованные попарно, несли этот груз, но, кроме того, каждый из них нес по два ружья. Они были из племени диалонкейцев. Я в то время еще не звал о существовании племени диалонкейцев, и это предположение явилось мне в голову только впоследствии, когда я припомнил, что они с трудом объяснялись на малинкейском наречии; впрочем, это почти один и тот же тип. Палка, соединявшая двух невольников, имела около полуаршина длины, и на концах ее были просверлены дырки, в которые были продеты ошейники из бычачьей кожи и завязанные вокруг шеи невольников. Так как эти последние не имели при себе ножа, то, разумеется, не могли избавиться от своих оков, причинявших им ужасное страдание. Легко представить себе их положение, когда им приходилось проходить опасное место, как, напр., переправляться через ручей по перекинутому дереву или переходить в брод по камням через реку. Я не говорю уже о разных нуждах, удовлетворение которых чрезвычайно затруднительно, при такой неразрывной связи двух людей. Вторая партия [49] была скована подобным же образом, но только с небольшим облегчением. Палка заменена была толстым кожаным ремнем, который позволял, по крайней мере, невольникам менять расстояние, отделяющее их друг от друга, не рискуя при этом удавиться.

Кроме тюков и ружей, каждый из невольников нес по очереди ведро, которое я им одолжил на то время, пока мы шли вместе, и которое они наполнили водою. Костюм их был ужасен; при отъезде на них были надеты блузы и шаровары (тубе), но колючий кустарник превратил все это в лохмотья. Вероятно, как блуза, так и шаровары были когда-то белые, но от грязи, носки и пота они приобрели темнорыжий цвет. Все это держалось на их теле при помощи веревки, опоясывающей их. Чтобы иметь точное понятие об их туалете, стоит только представить себе тряпичника, который навесил на ремень собранные им по дороге тряпки и затем опоясался им.

Приезд в Каарта был большим облегчением для этих несчастных; для некоторых наступил конец страданиям, сопряженным с скитальческою жизнью; они, наконец, поселились здесь навсегда, в качестве невольников; остальные же только отдохнули и утолили на время голод и жажду, так как им предстояло, точно также как и нам, переходить из одной деревни в другую.

...

Я не встретил в Диангунте никакой новой отрасли [67] промышленности, кроме существующих во всех негритянских землях; жители этой области занимаются возделыванием риса, проса, кукурузы, земляных фисташек, хлопка, индиго, бобов, томатов, муки и табаку (называемого танкора, или тамака).

Диангирте в некоторых местах окружено высокой стеной. Около 540 талибе и их семейства составляют население этого села, в котором самое замечательное здание, по крайней мере по наружности, — это дом Эль-Гаджи; он сделан, подобно всем другим домам, из земли, и украшен двумя четырехугольными башенками. На верхушках этих башенок и местами на стенах видны орнаменты в мавританском стиле. Другие жилища в Диангирте — это дома прежних жителей, поселенных в настоящее время в шести деревнях подле города. Двери в этих домах до такой степени низки, что нужно сгибаться, чтобы войти в них; часто внутренность хижины лежит ниже уровня улицы. Дома сделаны из земли, и потому можно себе представить во что они обращаются в период дождей. Но во время нашего пребывания село имело довольно опрятный вид. У мечети, под хангаром, покрытым тростником, сидели начальник и главные марабуты, занимались чтением корана, а тамсир поправлял листы нового экземпляра священной книги, вероятно переписанного им самим.
...

Вечером того же дня мы прибыли в Банамбу, самую обширную из всех виденных мною доселе негритянских деревень. Тут только рассеялись опасения, овладевшие нашим караваном; арьергард примкнул к авангарду, и мы вступили в деревню почти с триумфом, как и подобало, впрочем: ведь мы одержали блистательную победу и вели за собой трофеи ее — пленных рабов.

В Банамбе мы расположились у ворот под хангарами, которые служат лавками в базарные дни (базар здесь бывает раз в неделю). Эта деревня, окруженная стеною в 8 1/2 аршин вышины, раскинулась у подошвы небольшой горы; число взрослых мужчин доходит до полутора тысячи, следовательно все население ее можно принять в 8 или 9 тысяч душ. Едва успели мы добраться до хангаров, как нас окружила густая толпа народа; первый ряд любопытных составляли дети и мужчины, сидевшие на корточках; затем следовали женщины; все с немым удивлением пожирали нас глазами. Эти простодушные дикари никогда не видали белого человека, и потому любопытство их было весьма естественно; но нам от этого было не легче; они преграждали свободный доступ воздуха, и мы буквально задыхалась.

Фамара пошел отыскивать начальника деревни; когда он вернулся, я пожаловался ему на эту назойливость туземцев. Наш проводник без дальних околичностей схватил узду, и принялся хлестать ею направо и налево; толпа подалась назад и быстро расступилась, чтобы дать ему дорогу, но затем мало помалу снова подступала к нашему жилищу. [84]

Начальник Банамбы отправился в соседнюю деревню собирать подать для Ахмаду, платимую местным продуктом — просом. За отсутствием его, двое из почетнейших жителей пришли приветствовать нас, и тщетно пытались разогнать толпу. Вскоре после того явился и сам начальник, но его усилия не увенчались успехом: толпа удалялась по его приказанию, но через несколько времени опять приходила. Тогда я решился прибегнуть к героическому средству: обливать неотвязчивых посетителей водою. Мои люди наносили воды из колодцев, и я стал брызгать ею прямо в лицо любопытным; негры, как кошки, боятся воды, и потому это средство несколько подействовало: любопытство почтенных обитателей Банамбы значительно охладело. В европейском городе, и даже в Сенегале, иностранец, отважившийся на подобную штуку, вероятно был бы растерзан разъяренною толпою. Здесь же народ отнесся совершенно равнодушно к этому обливанию, и даже, быть может, почувствовал ко мне еще большее уважение.

Вечером между Фамарой и нашими спутниками диулами возник жаркий спор на счет пленников. Диулы хотели сейчас же продать их и разделить вырученную сумму, отделив из нее часть, следующую Ахмаду (который получает пятую долю со всего, что захватят его талибе). Фамара восставал против этого, и говорил, что нужно свести пленных к Ахмаду, который и решит их участь. С наступлением ночи туман превратился в мелкий дождь, и скоро вода полилась с потолка нашего хангара. Чтобы предохранить товары и куску от порчи, я велел покрыть их парусиной, употребляемой для палаток, и одеялами, и мы провели всю ночь без сна. Дождь об эту пору года составляет почти анормальное явление, но, насколько я имел случай наблюдать в продолжение трех лет, он бывает ежегодно по крайней мере один раз, в декабре или январе, а иногда даже и в феврале. На следующий день все было мокрое, и как я ни торопился двинуться в путь, во избежание затруднений, которые могли быть созданы нам бамбарасами Беледугу, но нужно было подождать пока просохнут наши вещи. Тем временем я пошел осматривать деревню.

Улицы здесь широкие, но извилистые; дома состоят из одного этажа, над которым сделана терраса; двери в домах высокие, так что можно входить прямо, не изгибаясь в три погибели; я еще в первый раз на всем пути видел такие двери. Внутри дворов стояло по нескольку соломенных хижин. В деревне было [85] несколько площадок, где, по-видимому, происходит торжище, обыкновенно устраиваемое под деревом. В одном месте под деревом карите (масляное дерево, называемое бамбарасами ши-ше или се) приготовлялись лепешки из просовой муки, поджариваемые на масле из этого же дерева и известные у туземцев под именем мумий. Я попробовал, обмакнув лепешку в молоко; на голодный желудок есть можно, но вообще это тесто имеет кисло-горький вкус. Широкая чашка заменяла сковороду; плоская железная ложка, похожая скорее на лопатку, служила для переворачивания лепешки и подливания масла, которое держат в тыквенной бутылке, и которого кладут, по-видимому, мало, хотя на мой вкус его было чересчур много.

Что касается равнины, окружающей деревню, то она великолепна; там и сям возвышаются исполинские баобабы, но вообще она не обильна деревьями, которые вытеснены полями, расстилающимися на необозримое пространство.

Во всей деревне мы не видели ни одной коровы, хотя телят было много; оказалось, что весь крупный рогатый скот угнан возмутившимися бамбарасами из Беледугу, которые разграбили Банамбу с целью увлечь ее жителей в восстание. [86]

...

Въезд в Ямину.

Налюбовавшись вдоволь зрелищем величественной реки, мы направились в город, следуя вдоль ряда домов, выходящих на Нигер. Берег в этом месте защищен от наводнении, бывающих здесь ежегодно в период дождей, первобытною набережною из глины, у подножия которой сваливаются все нечистоты из соседних домов.

Мы вошли в город через небольшую площадку, где работал кузнец, под навесом из рогож, протянутых на жердях. На углу одной из улиц нам велели остановиться у ворот какого-то дома, который я принял за мечеть, судя по его грубым украшениям из земли, составляющим одну из особенностей архитектуры этих стран, и заимствованных у мавров, подобно всем искусствам и ремеслам, которые известны неграм. Впоследствии я узнал, что это был дом, в котором некогда жила дочь бывшего короля Сегу, сына Ман-сонга.

Мы развьючили животных, и я велел свалить вещи в кучу, а сам растянулся на своем тощем матраце; дорога страшно измучила меня. Доктор последовал моему примеру, и мы пролежали с полчаса времени, окруженные толпою любопытных, постоянно возраставшею, и которую наши люди с трудом могли сдерживать; назойливее всех и тут были мавры.

Положение наше становилось невыносимым, но, по счастию, скоро вернулся Фамара, и привел с собою какого-то старого негра, который первым делом принялся усаживать толпу, окружавшую [93] нас плотною живою стеною. Это, впрочем, удалось ему не без труда; он долго кричал: асигуи! асигуи! (садитесь, садитесь!) и когда, наконец, присутствующие уселись, подошли новые любопытные, с которыми нужно было повторить ту же историю, усаживанья, и т. д.

После обмена обычных приветствий, старик, переговорив с Фамарой, сказал, что берется сыскать нам помещение. Затем мы пошли с ним осматривать дом, принадлежавший некогда царской дочери; я готов был довольствоваться и этим помещением, лишь бы только поскорее можно было отдохнуть; но Серинте (так звали старика) нашел его неудобным. И действительно, крыша в этом доме просвечивала, а нежилые покои, подобно веем опустевшим домам в Ямине, обратились в общественные отхожие места; только один внутренний двор оказался сравнительно чистым, но там уже до нас поселилось несколько человек, а я желал прежде всего иметь отдельное помещение. Серинте предложил нам поселиться у него. Мы снова навьючили животных, и пошли на другой конец города, где находился его дом.

Это шествие через весь город, в сопровождении густой толпы любопытных, которых Фамара разгонял веревкою, причем доставалось как детям, так и маврам, не лишено было некоторой оригинальности. Я смотрел с невыразимым удовольствием, как надменные мавры, считающие негра рабом, терпели, в свою очередь, такое жестокое унижение, и мне в ту минуту казалось уже, что недалек тот день, когда негры, воспрянув из летаргического сна, в котором они пребывали несколько веков, освободят свою страну от иноземного ига, и вытеснят в пустыню этих кочевников, которым тогда не останется ничего более, как сделаться барышниками в обширной Сахаре.

К несчастию, впоследствии я убедился, что сознание нравственного превосходства мавров еще крепко держится в уме негра, и что сцена, при которой я присутствовал, была не более как вспышка рассердившегося ребенка, злоупотребляющего своею минутною силою, чтобы завтра опять подпасть под ферулу своего наставника.

Нет сомнения, негры дождутся когда-нибудь лучших дней, и от Европа зависит ускорить час их освобождения и возрождения; но пока час этот еще не пробил, и несчастное племя чернокожих, вполне достойное нашего сочувствия за его хорошие качества, коснеет во мраке невежества и всевозможных предрассудков, привитых ему победоносным исламом. [94]

Дом, к которому нас привели, не представлял снаружи ничего замечательного. Неподалеку от дверей, под маленьким хангаром, сидела торговка, продававшая жареные бобы и фисташки и еще два или три произведения местной кухни, как, например, куску, приправленное медом, перцем и другими пряностями, и называемое бурака или буракье. Кроме того, тут же приготовлялись мумии (лепешки из проса, поджариваемые на масле из дерева карите), играющие весьма видную роль в системе общественного продовольствия негров.

У самых дверей работал домашний чеботарь, т. е. в одно и то же время работник и доверенное лицо хозяина, человек, которому нередко дают самые деликатные поручения, но который принадлежит, подобно скоморохам, к презираемой касте, и за которого не пойдет замуж ни одна женщина, если она сама не из той же касты.

Темный коридор вел на внутренние дворы, где жили невольники, из которых иные родились в этом доме, и были как бы членами хозяйской семьи. На право был другой меньший коридор, который вел генекей, т. е. во двор, вокруг которого были расположены покои жен Серинте. Нас поместили в самом конце дома, на узком дворе, на который выходило пять или шесть хижин, с довольно высокими дверями, но до того тесных, что в них можно было поставить только кровать.

Две из этих хижин очистили для нас с доктором, и одну для Фамары, и обещали, что здесь мы будем полными хозяевами, что сюда не войдет ни один посторонний человек и т. п. Оказалось, однако, что эти обещания не так-то легко было исполнить.

В самом деле, несмотря на часовых, поставленных у входа во двор, едва мы успели сложить свои вещи, как наш дом был буквально осажден толпою любопытных. Главную роль в этой толпе играли мавры, начальники караванов, шерифы из Тишита и Уалаты, один даже из Туата, самый назойливый; они застращали Серинте, и, ворвавшись к нам, засыпали меня вопросами. Сначала я отвечал вежливо, но потом сказал, что хочу отдохнуть, и так как это не подействовало, то лег на циновку. Но туатский шериф продолжал приставать ко мне, беспрестанно повторяя начальные слова мусульманской молитвы: «гулу биссимилахи рамане э рахе мани» (скажи, ради Бога, всемогущего и мидосердого). Тогда, выведенный из терпения, я послал его ко всем [95] чертям, к великому удовольствию моих людей, которые, несмотря на то, что сами по большей части были мусульмане, терпеть не могли мавров, и, обрадованные моим энергическим ответом, стали подсмеиваться над шерифами, говоря, что они напрасно теряют время с белыми людьми.

Взбешенный до последней крайности, я пошел в свою хижину; туатский мавр последовал было за мною, но я захлопнул дверь прямо перед носом у него. Надо полагать, что на этот раз он, наконец, понял, потому что ушел от нас и более не возвращался. Что касается других незваных гостей, то от них легче было избавиться: не считая нужным церемониться с ними, я просто обливал их водою, когда они приставали во мне, а воды мавр боится пуще огня.

Освободившись от надоедливых посетителей, я вышел на двор, чтобы подышать свежим воздухом. Вечером мне принесли козленка, двух кур, немного рису, а моих людей угостили национальным кушаньем — лак-лалло. На следующий день нам достали, по моей просьбе, немного молока, которое составляло большую редкость с тех пор, как возмутившиеся бамбарасы захватили стада и увели их в Беледугу.

Вообще положение Ямины в ту пору было в высшей степени критическое. Этот город купцов, не имевший никогда стен и не заботившийся ни о чем на свете, кроме своей торговли, испытывал в то время все бедствия. Когда в Сансандиге вспыхнуло возмущение (о чем мы теперь уже положительно узнали), все усилия бамбарасов были направлены к тому, чтобы поднять Ямину, укрепить ее, и таким образом отрезать у Ахмаду единственный находившийся в его распоряжении путь для получения продовольствия, т. е. путь на Ниоро, по которому мы следовали начиная с Тумбули.

Население Ямины состоит исключительно из сонинкейцев, людей миролюбивых, которые до такой степени боятся войны, что когда победоносная армия Эль-Гаджи вступила в опустелый город, то старшины их явились к завоевателю с покорною головою, говоря: «Ты можешь снести нам головы, взять наши богатства; мы будем платить тебе дань, будем признавать тебя своим царем, мы готовы делать все, что ты велишь, все, кроме войны. Как наши деды и отцы никогда не вели войн, так и мы не хотим ни с кем воевать».

Это фатальное заявление предало их с руками и ногами во [96] власть алчному воинству Эль-Гаджи, нещадно грабившему их достояние, а впоследствии (во время нашего пребывания в этом крае) полчищам Ахмаду, которые живут на их счет, не оказывая им даже защиты против инсургентов.

Три четверти Ямины совершенно опустели, покинутые дома разваливаются, крыша их пошла на костры для бивуаков победоносной армии.

Таким-то образом, этот город, через который в былое время ежегодно проходили караваны, направлявшиеся в Тишит, Буре, Сиерра-Леоне, Канкан и Тенгрела, этот город, соперничавший с Сансандигом, представляет в настоящую минуту мрачную картину всеобщего страха и отчаяния, медленной агонии, безначалия и внутренних раздоров.

Подъезжая в Ямине, вы не встречаете ни одного клочка обработанной земли; вся растительность состоит из тощей травы, да из мелкого кустарника. И чем ближе к городу, тем пустыннее становится местность; серая линия стен резко обрисовывается на горизонте; над нею там и сям выдаются минареты мечетей, массивные стрельчатые башни, на которые можно взобраться с наружной стороны по выступам сруба. Кое-где величественные пальмы своею живописною листвою несколько оживляют этот однообразный пейзаж, где все мертво или умирает, подобно торговле Ямины, все более и более приходящей в упадок.

...

Затем я отправился на рынок, куда за нами последовала и толпа любопытных. Был обыкновенный базарный день, и съестные припасы были выставлены на продажу в довольно ограниченном количестве. В Ямине, как и во всех больших городах, торговля есть всякий день, но раз в неделю бывает большой базарный день, когда привозят продукты из окрестных деревень и даже из [98] отдаленных местностей. Мы имели случай присутствовать на рынке в один из главных базарных дней, и если принять во внимание, что ныне город окончательно разорен, и что караваны приходят в него лишь изредка, то судя по тому, что мы видели, можно было составить понятие о торговле Ямины в те времена, когда сюда приходили тысячи верблюдов с тишитской солью и сотни ослов из Буре, сопровождаемые тремя или четырьмястами носильщиков, шедших часто из Сиерра-Леоне с кладью на головах.

Рынок — это большая четырехугольная площадь, вокруг которой расположены без всякой системы небольшие хангары, стены которых сделаны из дерева или просто завешаны рогожами, а крыши покрыты слоем глины, так что защищают и от солнца и от дождя.

Под каждым из этих навесов сидят на циновках два или три торговца, разложив тоже на циновках или развесив на веревках свой товар, как-то: соль, стеклярус, разные материи, бумагу, серу, ружейные кремни, медные или серебряные кольца для ушей, носа, пальцев рук и ног, пояса, головные повязки с бусами, бумажные ткани местного производства, от самых грубых материй до тонких передников, бубу и бурнусов.

Тут же, где-нибудь в уголку, общественный брадобрей с большою ловкостью орудует бритвами, привезенными из Сиерра-Леоне; он бреет голову ребенку, который сидит на спине у матери, и ревет благим матом, силясь избавиться от совершаемой над ним операции; не смотря на его барахтанье, брадобрей, действующий без мыла, с помощью одной чистой воды, ни разу не порежет своего юного клиента.

Идя далее, мы встретили чинильщиц треснувших или пробитых тыквенных чашек, затем торговца солью, который маленьким топориком разбивал соль на правильные кусочки, тщательно подбирая крошки ложкою из железа местной плавки, и раскладывал эти кусочки в небольшие кучи, цена которых изменяется, смотря по величине кучи, от 5 до 100 и 200 кори; целая глыба, или плита соли, во время моего пребывания в Сегу, стоила 20,000 кори, что равняется цене одного невольника.

После того мы осматривали мясной ряд, представляющий довольно оригинальное зрелище. Мясные лавки отличаются от других базарных бараков только тем, что жерди, поддерживающие крышу, снабжены крючками, на которых развешаны куски мяса, и [99] внутри хангара иди перед ним устроены печи, в которых жарятся целые туши быка. Печи эти сделаны из глины, и имеют на верху деревянные перекладины, на которые кладется мясо, предназначенное для жарения.

По большей части скот убивают на самом рынке. По мусульманскому обычаю, быку связывают ноги и кладут его головою к востоку, после чего марабут, получающий за труд известную часть мяса, перерезывает быку горло, бормоча молитву или просто слово биссимилахи. Затем несколько человек мясников надувают быка, хотя, впрочем, эта операция употребительна только при убое скота на рынке, да и то не всегда. Наконец, с убитой скотины снимают шкуру, на которой и разрезывают ее на части. Кровь собирается в тыквенные чашки, а часть проливается на пол, стекает по желобку в яму, на дне которой поставлен глиняный сосуд.

Из убитой скотины ничего не пропадает: ни кишки, из которых делают грубые колбасы, начиняемые требухами, ни селезенка, которую сушат на солнце, ни печенка, которую жарят, ни легкое, употребляемое как приправа к лак-лалло. Кровь варится и продается маленькими мерками; ее пьют или так просто, или в виде приправы к другим кушаньям. Части мяса, продаваемые в вареном или жареном виде, употребляются в пищу бедным классом населения. Здесь кстати замечу, что на Сенегале в прибрежных селениях негр ест мясо только тогда, когда сам или кто-нибудь из его родных убьет быка; следовательно, Ямина в этом отношении представляет уже прогресс: здесь мясо всегда можно купить на рынке.

Роль денег играет здесь кори. Кори (петов на иолофском наречии, тьеде — на пелском, кулу — на бамбарасском) — это одностворчатая раковина с берегов Индейского океана, служащая денежною единицею в значительной части Африки. Ценность ее колеблется в обширных пределах, и иногда представляет значительную разницу даже в двух местах, отстоящих одно от другого в каких-нибудь семидесяти верстах.

Кори привозится в Африку на кораблях, и в Дагомее торговцы платят этими раковинами за все покупаемые у туземцев продукты, извлекая при этом способе платежа огромные барыши, особенно при покупке пальмового масла. На нижнем Нигере кори тоже имеет значение денег, но начиная с Либерии, вверх по прибережью, она употребляется уже только в виде украшения, в одежде [100] или в волосах, как, например, у племен иола и пелов. Правильное хождение кори, как монета, имеет собственно только в бассейне Нигера, т. е. от Томбукту на севере до Конга на юге, и от Беледугу на востоке до озера Чад на западе. Ценность ее на берегах верхнего Нигера равняется почти 3 франкам за тысячу, но нужно заметить, что при счете кори следуют особой нумерации. Их считают десятками, и на первый взгляд кажется, что вы имеете дело с десятичною системою, но сходство это продолжается только до числа 79, потому что 8 десятков принимаются за сотню; далее счет следует в таком порядке: 10 раз сто ровно 1000; 10 раз 1000 = 10,000; 8 раз 10,000 = 100,000. Следовательно, по переводе на десятичную систему, выходит, что 1,00,000 кори (огинайе темедере на наречии пел) равно 64,000; 10,000 (огинайе сапо) = 8,000, 1000 (гине огинайе) = 800; и 100 = 80. При навыке можно довольно быстро считать и по этой системе. Что касается туземцев, то употребляемый ими способ счета очень прост: они отсчитывают по пяти кори, совершая эту операцию с изумительной быстротой и ловкостью, приобретаемою, конечно, долгим навыком, и когда насчитают 16 пятков, складывают их в кучку, которая и составит сотню; затем пять сотен снова сгребаются в одну кучу, и две таких кучи составляют тысячу, и т. д.

Торговцы и женщины, во избежание ошибок, делают сначала множество маленьких кучек по 5 кори в каждой, и затем соединяют эти кучки по 8, образуя таким образом кучи в полсотни раковин (дебе на бамбарасском наречии).

Кроме этой ходячей монеты, есть еще условная монетная единица — это невольник. Денежные расчеты производятся невольниками так же, как в Европе франками, рублями и т. д. При покупке, например, лошади или быка 26, запрашивают и дают столько-то невольников, целых или с дробью; эти дроби или доли невольников, разумеется, уплачиваются всегда раковинами. Невольник соответствует, средним числом, 20,000 кори, хотя при покупке настоящего невольника эта ценность изменяется, смотря по возрасту, полу, силе или красоте товара, от 4,000 до 40,000 кори, и в очень редких случаях поднимается выше этой цифры.

Тут же, на базарной площади, помещается и рынок [101] невольников. Это большой сарай с оградою, в котором было около сотни невольников всякого возраста и пола, в цепях и без цепей, и с дюжину торговцев или маклеров. Покупатель выбирал товар по вкусу; случалось, что выбранный им экземпляр был погружен в глубокий сон; тогда владелец грубо будил его; если этот экземпляр был ребенок, то покупатель мерил его, чтобы определить года, смотрел у него зубы, ощупывал плечи. Впрочем, насколько мне известно по личным наблюдениям, покупают всегда только детей; что же касается стариков, или, лучше сказать, старух (вообще взрослых мужчин редко можно встретить на невольничьем рынке, потому что они по большей части погибают в борьбе во время захвата их в плен), то на них трудно найти охотника, и этот товар ценится очень дешево — покупатели говорят, что с ним невозможно справиться, и что он пользуется всяким удобным случаем, чтобы убежать от господина.

Мы обошли всю базарную площадь. По середине ее сидели торговки с тыквенными чашками и корзинками, в которых было всего понемногу: просо, кокосы, кукурица, тамаринды, бобы, фисташки, куску, перец и т. д. Видели мы также рыбных торговок, которые продавали всякую рыбу — свежую, копченую и даже гнилую. В этом рыбном ряду вонь нестерпимая; несмотря на то, тут всегда бывает огромное стечение бедных женщин, которые, не будучи в состоянии купить мяса, берут немного испортившейся рыбы, чтобы сделать из нее приправу к своему лак-лалло.

...

На следующий день, рано утром, мы отправились с Серинте к некоему Бакари-Кане, старшине лодочников, которых называют соломонос, т. е. рыбаками. Когда мы вошли к нему в дом, глазам моим представилась обширная коллекция рыболовных снарядов всякого рода: тут были сети из толстых веревок и из бумажной материи, лесы, удочки, европейские и туземные, с железными крючками и т. д. Веревки делаются из туземной пеньки, получаемой из травы, которую иолофы называют биссаб или биссак-буги (дикий биссак), а бамбарасы — ндаду, и которая растет в изобилии на берегах Нигера. Пенька эта серого цвета и очень крепкая, хорошо выдерживает действие воды, тогда как веревки из коры боабаба быстро перегнивают. [103]

Мы застали хозяина за работою: он чесал пук пеньки из биссаб деревянным гребнем местного изделия. Это был высокий старик с добродушным, улыбающимся лицом и с белою бородою. Он принял нас очень любезно, и показал нам весь свой дом, даже жен, которые, по правде сказать, не могли похвалиться красотою; увидя нас, они убежали, но скоро вернулись, и мы, по-видимому, не внушали им большого страха. Наконец, Бакари велел приготовить пирогу, и сам вызвался сопровождать нас.

Пора познакомить читателя с этими утлыми ладьями, которые на Нигере называют пирогами.

Пирога, в которую мы сели, имела сажени две в длину и около полутора аршина в ширину; она была составлена из двух больших полых кусков дерева или полупирог, скрепленных между собою переплетом из веревок, сделанным довольно искусно; щели в этом скреплении были законопачены травою и замазаны глиною. Щели и дыры в остальных частях лодки затыкаются кусками дерева, которые обмазывают глиною, или иногда заколачиваются планками, с помощью железных гвоздей, фабрикуемых на месте. Этот челн, сшитый из кусков и кусочков, приподнят с концов и особенно посередине. С течением времени веревочный переплет, связывающий две половинки пироги, ослабевает, и концы ее опускаются подобно тому, как это бывает в старых европейских судах. Тогда вода легче просачивается внутрь пироги, так что во время плавания один или двое должны постоянно отливать воду. Кроме того, на Нигере, при сильном ветре, волны достигают нередко полутора аршин высоты, и в этом случае пирога, застигнутая по середине реки, мигом заливается водою. Мне кажется, что если бы ограничивались здоровыми частями деревьев, употребляемых на пироги, то можно бы было делать отличные лодки, которые даже вмещали бы более груза, чем эти неуклюжие челны, составленные из кусков. Все пироги, от самых больших до самых маленьких, по рутине, делаются непременно по крайней мере из двух кусков дерева.

Из предосторожности нам постлали на дно пироги толстый слой соломы; но, не смотря на то, когда мы подплывали к противоположному берегу, наши ноги были уже покрыты водою, хотя ширина реки в этом месте не превосходит 120 сажень. Наши весла заменяются здесь длинными бамбуковыми шестами, и потому плавание совершается крайне медленно. [104]

Когда мы причалили к берегу, доктор пошел купаться, а я стал снимать вид города, да кстати срисовал и пирогу, на которой мы плыли. Доктор нашел что вода очень холодна; мои люди тоже заметили, что вода в Нигере несравненно холоднее, чем в Сенегале. Что касается глубины Нигера, то она не превышает сажени, да и то на самом глубоком месте, перед городом.

Правый берег, подобно левому, состоит из широкой песчаной отмели, покрываемой водою во время половодья, и из крутого яра: довольно пустынного. В то время это место несколько оживилось, из окрестных деревень шли в город мужчины и женщины с ношами на головах, спеша на рынок, так как был большой базарный день.

Женщины все были в передниках, а более достаточные в халатах или бубу, совершенно таких же, какие носят мужчины. У некоторых женщин на голове было нечто в роде ожерелья или диадемы из разноцветного бисера, искусно подобранного, так что выходили правильные узоры; в ушах и в носу висели золотые или медные кольца, а шеи были украшены кольцами или цепочками. Что касается мужчин, то костюм их ничем не отличался от общеупотребительного в этой стране, кроме разве того, что некоторые были в бамбарасских шапках, из бумажной материи желтого иди белого цвета, с углами спереди и на затылке. В углубление, образующееся на верхушке этой шапки, вдадутся разные вещи, особенно орехи уру, составляющие любимое лакомство бамбарасов.

Вернувшись домой, мы нашли на дворе толпу народа: Фамара открыл торжище, и дешевизна привлекла массу покупателей. Особенно хорошо шли бразильские гранаты и круглые кораллы, на которые накинулись мавританки, а также янтарь 1-го и 2-го сорта, составлявший предмет общего спроса.

Я в то время был еще совершенным новичком в торговых делах; товар у меня был куплен гуртом, на деньги, а продавать его пришлось в розницу и на кори, ценности которых я тогда еще не знал хорошенько, и потому не удивительно, что я наделал не мало промахов; самая крупная моя ошибка была та, что я продал полнитки янтаря 1-го сорта по своей цене, и стал было также спускать кораллы; но, в счастью, мавританки любят торговаться и я вовремя остановился. Охотнее всего покупали мелкий бисер разных цветов, называемый на пелском наречии ниайе. [107]

Я выручил в два дня 54,000 кори; сосчитать такую массу нег, оказалось делом далеко не легким; нужно по крайней мере месяц упражняться, чтобы приобрести некоторый навык в этой операции.
...
После суточного плавания, мы прибыли в 6 ч. 20 мин. в Сегу-Коро (старый Сегу), лежащий на правом берегу, напротив живописной группы деревьев. Здесь прежде всего нам бросились в глаза развалины дворца от которого уцелел один фасад, возвышающийся среди полуразвалившихся стен. Мы остановились здесь на самое короткое время, чтобы купить только немного молока, масла и дров, и затем снова поплыли вниз по течению реки.

В 9 час. и 5 мин. мы проехали мимо развалин деревни Бассала Бугу, а через 10 мин. причалили в берегу в Сегу Бугу — деревни, состоящей из соломенных хижин и расположенной как раз против Кала-Бугу, раскинувшейся на противоположном берегу. Здесь мы снова переменили лодочников.

Толпа народу увеличивалась. По берегу ехало множество всадников; одна группа всадников, довольно многочисленная, направилась по дороге в Ямину, как мы узнали впоследствии, с целью навербовать людей для подкрепления армии Ахмаду. Мы медленно плыли между берегами, усеянными народом, который сбежался смотреть на нас, так как слух о нашем приезде уже успел распространиться по всей окрестной местности.

В десять часов и восемь минуть мы подъезжали к Сегу-Кора (новый Сегу), а через полчаса высадили на берег Фамару, в одном из предместий Сегу-Сикора, в так называемой гупули.

На противоположном берегу, я, к немалому моему изумлению, не заметил более никакого населенного места, не смотря на то, что во всех переводах путешествия Мунго-Парка упоминается о четырех Сегу, из которых два лежат на правом, а два на левом берегу.

Быть может, это произошло оттого, что, приехав в Фаракко в Кала-Бугу и увидев прямо перед собой на противоположном берегу Сегу-Бугу и Сегу-Коро, он предположил, что эти четыре деревни носят одно и то же название. Это мне кажется тем более вероятным, что он упоминает о высоких башнях королевского дворца, тогда как мне сообщили, что в Сегу Сикоро нет ни одного одноэтажного дома, за исключением развалин бывшего дворца Али, между тем как в Сегу-Коро есть по крайней мере два дворца, которые в настоящее время лежат в развалинах, но [113] уцелевшие стены которых свидетельствуют о величине этих зданий в то время.

Чтобы избавиться от все более и более увеличивавшейся толпы народа, я переехал на противоположный берег, где и ожидал возвращения Фамары, который отправился к Ахмаду объявить о моем приезде. Я выкупался и придал своей наружности несколько более благообразный вид.

С этого места виден был весь Сегу-Сикоро; его серые стены, построенные у самой реки, возвышались среди скалистого берега, буквально усеянного народом; там было много женщин, которые купались, мылись, черпали воду тыквенными чашками; некоторые из них шли по одиночке, другие в стройном порядке год предводительством особого надзирателя. Движение и шумный говор всей этой толпы народа, представляли оживленную картину, какой я не видал с самого отъезда из Сен-Луи и с которой можно сравнить разве набережную северного мыса (в С.Луи), куда толпою сбираются прачки полоскать белье.

Нам пришлось довольно долго ждать Фамару, который вернулся только около двух часов пополудни; он сделал нам знак, и, переплыв через реку, мы причалили к скалистой отмели, почти по середине города. Фамара вошел в нашу пирогу в сопровождении какого-то негра, который поздоровался с нами на чистом французском языке.

Этот незнакомец с умными чертами лица был одет по мусульмански и хорошо владел французским языком. Он сказал нам, что мы будем жить у него. Я попросил, чтобы нас теперь же свели в отведенное нам помещение, объявив, что представлюсь королю после, но наш новый хозяин, как и Фамара, настаивали на том, чтобы я прежде всего сделал визит королю, так как Ахмаду ждет меня.

Нечего было делать я согласился. Мы двинулись среди многочисленной толпы народа, какой я еще ни разу не встречал во все время этого путешествия. Сопровождавший нас взвод телохранителей с большим трудом сдерживал эту толпу, при помощи ногаек.

Взобравшись на крутой берег и среди густой пыли, поднятой этим движением массы людей, мы вошли в одни из восьми ворот, которые я назову воротами Санкуту в воспоминание об одном знакомом, который жил у этих ворот и о котором я скажу впоследствии. [114]

Все эти ворота двойные, вроде тех, какие бывают в крепостях, и между нами помещается укрепленная гауптвахта; они сделаны из одного или самое большое из двух цельных кусков дерева и запираются деревянными ключами очень крепкой работы. Каждый вечер, при закате солнца, ворота запираются, кроме одних, оставляемых для прохода невольников, которые носят в город молоко, до поздней ночи.

Пройдя несколько узких, извилистых улиц, переполненных народом, мы очутились на площади, где увидали дом с украшениями вышиною в 8 1/2 арш., и рядом с ним настоящее укрепление с башнями по бокам и посередине. Это был дворец Ахмаду.

Нам не было времени хорошенько рассмотреть это здание, потому что у ворот толпилась масса народа; мы однако свободно прошли в них, благодаря страже, которая бесцеремонно отгоняла любопытных.

Хотя в этой страже встречаются вооруженные дети, но и они в качестве часовых пользуются известным уважением, так что даже гордые всецветные останавливаются перед бамбарасским невольником, стоящим на карауле.

Мы ничего подобного не видели у негров Сенегала.

Пройдя еще через одни ворота, мы вступили в темную и очень большую высокую комнату, похожую на переднюю, крыша которой поддерживается огромными глиняными или деревянными столбами; стены ее имеют при основании около 3 1/2 арш. толщины; по углам стояли бамбуковые кровати телохранителей, по стенам висели ружья; в комнате расхаживали вооруженные часовые.

Затем, поднявшись на две ступеньки, мы вошли во двор тата, или укрепленной ограды, посреди которой стоял дворец Ахмаду, т. е. маленький домик с соломенною крышею и низкою дверью. Этот невзрачный домишко представляет резкий контраст с укреплением, увенчанным рядом бойниц, в 6 1/4 арш. высоты, которые расположены в правильном порядке в роде того, как это мы видим в наших крепостях. Те из бойниц, которые находятся с наветренной стороны и подвержены проливным дождям, были защищены от разрушительного действия стихий соломенными циновками, с наружной же стороны эти отверстия заложены тонким слоем земли. В случае осады здесь нашлось бы место для двух тысяч защитников. Банкетом служит крыша галереи, идущей вокруг стен, с которой можно стрелять по неприятелю, если ему [115] удастся перелезть через стены. Вообще укрепление это так солидно построено, что без пушек или без мины даже регулярное войско едва ли могло бы овладеть им.

Нам не дали даже времени хорошенько рассмотреть это здание, так как нас тотчас же повели через узкий коридор на двор, где под соломенной верандой сидел на козлиной шкуре, разостланной на мелком песке, Ахмаду, окруженный своими приближенными, которые помещались на голом песке. По обеим сторонам была расставлена стража, состоящая из полсотни невольников, которые держали в руках ружья на самые разнообразные лады и были одеты во всевозможные костюмы.

Я подошел к королю, поздоровался с ним, сказав по-французски: «Bonjour» и протянув ему руку. Доктор и Самбо Иоро, служивший мне переводчиком, сделали тоже самое. Затем нам принесли тара, или бамбуковую кровать в 1 1/2 фут. вышиной и покрытую бумажным одеялом, называемым думпе, на которую мы и уселись.

Когда восстановилась тишина, Ахмаду приветствовал меня на пелском наречии, осведомившись о моем здоровье, спросил нет ли каких новостей из Сен-Луи. Ответив ему довольно лаконически и пожаловавшись на то, что мы не могли ехать через Беледугу, я спросил о здоровье Эль-Гаджи и о том не уехал ли он из Хамдалахи. Мне ответили, что он здравствует и что живет все еще в этом городе. Затем я спросил: могу ли я ехать к нему? На этот вопрос Ахмаду ответил:

«Увидим; прежде поговорим о деле». Я передал ему письмо губернатора; он распечатал его и пробежал глазами. Оно было написано на арабском и французском языках. Мне показалось, что лицо его выражает некоторое замешательство и, полагая, что быть может он не знает ни арабского, ни французского языка, я предложил ему перевести это письмо на пелский язык, на что он согласился. Тогда я прочел французский текст, причем каждая фраза была переводима Самбо Иоро на Фиолоское наречие, а Самбо Ндиайем на наречие всецветных.

Аудиенция была прервана, когда я заявил желание как можно скорее приступить к переговорам по важным делам, составлявшим цель моего посольства.

Вместо всякого ответа Ахмаду приказал проводить нас в отведенное нам помещение, чтобы мы могли отдохнуть с дороги. [116]

На первый взгляд, Ахмаду показался мне 18-ти или 20-ти летним юношей небольшого роста. На самом же деле это высокий, хорошо сложенный мужчина, лет под 30-ть, с умным, добродушным выражением лица и спокойным взглядом. Он немного заикается и говорит медленно и очень тихо. Глаза у него большие, профиль носа прямой и очень маленькие ноздри. Лоб высокий и широкий. Всего более безобразят его вздернутые губы и длинный подбородок — отличительная черта негритянского племени; цвет его кожи скорее красноватый чем черный. Он был одет в широкую бубу, из голубой бумажной материи (называемой рум) с большим карманом (гвиба) напереди, а из-под бубу виднелся белый камзол. На голове у него была ермолка тоже из голубой материи. Он держал в руке четки, и между разговором перебирал их, нашептывая какие-то слова; перед ним, на козлиной шкуре, лежали сандалии, арабская книга и сабля.

Мы одни только из всех присутствующих были в сапогах.

Мы вышли из тата через те же самые ворота, в которые вошли, и отправились в отведенную для нас квартиру в сопровождении софа, вооруженных ружьями и ногайками, которыми они разгоняли толпу народа и простирали свое рвение до того, что хлестали ногайками даже по женщинам, которые высовывались из своих домов, чтобы взглянуть на белых людей.

Я шел по широкой улице, окаймленной с одной стороны мечетью, а с другой домом Эль-Гаджи, который имеет более обширные размеры, чем жилище его сына, и почти также сильно укреплен, но построен менее правильно. Здесь живут жены Эль-Гаджи, а также его невольники и взятые в плен принцессы царской фамилии из Сегу и Мацины; при этом же доме находятся его кладовые, в которых, по словам Само-Ндиай, хранится его богатство и которые вследствие этого имеют весьма важное политическое значение.

Стены ограды снабжены наверху острыми кольями, свидетельствующими о том, что Эль-Гаджи не питает особенного доверия к 800-м женщинам, заключенным в этом доме.

Самбо-Ндиай, сообщил мне по дороге, что ему поручен надзор за всем этим богатым домом, и что только он да Ахмаду имеют право входить к Эль-Гаджи.

Пройдя небольшое расстояние, мы увидели площадь, на которой, [117] под тенью великолепных деревьев дубалель 31, был устроен маленький рынок. Площадь эта была бы довольно живописным местом, если бы не окружавшие ее огромные ямы, вырытые для получения материала на постройки домов, — ямы, которые превращаются в болота во время половодья и в вонючие клоаки, куда сваливают всевозможные нечистоты в сухое время года.

За этою площадью улица суживается; пройдя по ней почти до самого конца города, мы повернули в извилистый переулок, где находится дом Самбо-Ндиайя. [118]

Дом Самбо-Ндиайя состоит из целого ряда одноэтажных хижин, имеющих около 4-х аршин вышины и заканчивающихся террасой. Хижины эти сделаны частью из глины, частью из дерева, и вообще отличаются довольно хорошею постройкою; двери, за исключением главной, не более 2-х арш. вышины. Первый двор, в который мы вошли через небольшой ханкар, заменяющий ворота, был предоставлен в наше распоряжение; вправо от него находится билур, сообщающийся с домом или двором, где помещаются женщины, а влево большой хангар, образующий галерею вдоль всего двора и имеющий 8 арш. длины и 5 арш. ширины, Из этого хангара был вход в нашу хижину, т. е. комнату в 4 арш. длины и 5 арш. ширины, в которой было нечто вроде камина и две кровати, покрытые циновками из просовой соломы. Вторая дверь, очень низенькая, ведет из этой хижины во двор, в одном из углов которого я заметил отхожее место, т. е. яму, над которою поставлен большой глиняный сосуд с выбитым дном. На этом же дворе помещалась кухня, предназначенная специально для нас. На другом конце находится навес из циновок, ведущий в амбар, в котором я поместил свои товары.

Нажмите, чтобы раскрыть...

Ондатр · 18 дек 2020

Ондатр · 18 дек 2020

Ондатр · 18 дек 2020

самое значительное государство региона - халифат Сокото - имел население до 10 млн. человек.
это вполне классическое феодальное общество - с уделами, ленами, высшим и низшим дворянством (из фульбе), общинниками, зависимыми и рабами.

Сахель 1860

Ондатр · 20 дек 2020

Третий пояс - народов ква и гур - в близости от Гвинейского залива.

Это города-государства, центры древней африканской прото-цивилизации и религии (той которая за океаном оформилась в синкретические вуду, сантерию и т.п.)
Здесь существовало профессиональное жречество, храмы, священные цари, аристократическая бюрократия, самобытное искусство. Но письменности не было.
К числу этих государств относятся царства моси, царства йоруба и бини, государства ашанти и Дагомея.

Моси (нынешняя Буркина-Фасо) имели три главных царства и 15 подчинённых, самым высшим по рангу было Уагадугу. Царям (подчинялись вожди районов (, тем вожди общин. все они считались (хотя и в разной мере) наделёнными особой священной харизмой. их окружали дружины и администраторы из рабов. Собственно у моси главной силой была кавалерия и они были пришельцами.

но простые земледельцы - потомки аборигенов - имели свои жреческие функции - они были "владыками земли" - связанными с местными духами.
общины моси состояли из отдельных хижин( в каждой жила большая семья), разделённых полями. существовали патрилинейные кланы.
родичами моси были догоны, так что и у них мифология была довольно сложной.

Ондатр · 20 дек 2020

Дагомея (нынешний Бенин- не путать с одноимённым историческим государством)
также управлялась священным царём. его столица была обнесена 10 километровой глинобитной стеной , за которой находились дворец, дворцы прежних царей, несколько деревень и всякие службы, рыночная площадь. кроме нескольких вельмож и жён царя никто не видел.
дворец был и храмом , где регулярно приносились человеческие жертвы.во дворцах жило несколько сот наложниц - они же обслуживающий персонал.
царя охраняла женская гвардия из 5000 амазонок и мужская дружина примерно в 4500 человек. все они были вооружены огнестрельным оружием.
ради его получения , велась регулярная торговля с французами - им поставляли пальмовое масло, плантации обрабатывались рабами и принадлежали царю, у него же была монополия на внешнюю торговлю.

царь

дворец

дверь

амазонки

регалии и идолы

Ондатр · 20 дек 2020

Ашанти

столица Кумаси.
включало вождества собственно ашанти, главы которых наряду военачальниками заседали в Совете, и вассальные вождества -данники (из-з аапприбрежных вождеств фанти велись регулярные войны с англичанами). были и назначаемые сановники- вожди по должности.
по африканской традиции священный царь, формально всемогущий, имеющий власть над жизнью и смертью, в действительности зависел от Совета и королевы-матери, которые могли его казнить.
рабы имели очень разные статусы. при погребении знати приносились человеческие жертвы, велась торговля пальмовым маслом.

архитектура дворца выглядела как то так

регалии

Ондатр · 20 дек 2020

примерно так же были организованы города-государства йоруба и Бенин. только здесь культура была выше, население больше. а аристократическая бюрократия более разветвлённой.
был единый сакральный центр - Ифе - священный царь которого был чем то вроде языческого папы , дававшего инвеституру всем царям.

Большие полигинные семьи (идиле, эби, оригун, иди) составляли домохозяйства (иле, оли, агболе), в основе которых был патрилинидж (идиле, букв. – корень дома) во главе со старшим мужчиной (бале, олори эби). Домохозяйства объединялись в кварталы (адугбо), главы которых составляли городской совет. Во главе центр. города (илу аладе) стоял сакральный правитель (оба), подчинёнными ему городами (илу эреко) управляли его наместники (бале). Города были окружены 1–3 поясами глинобитных стен и рвами с водой, имели мостовые из керамич. черепков, святилища и священные рощи; в центре города находились окружённая стеной дворцовая территория и рынок. Илу эреко подразделялись на два типа: город с рынком (илу олоджа) и поселение без рынка (илето). Жители городов занимались земледелием и во время с.-х. работ жили во врем. посёлках (аба). Существовали также проф. союзы торговцев, ремесленников (часто совпадавшие с родств. объединениями), охотников (при дворах правителей имелись отряды, специализировавшиеся на добыче определённых видов дичи – слонов, леопардов, антилоп) и др., тайные союзы (Огбони, Геледе, Эпа, Эгунгун, Оро, Элуку и др.), проф. жречество. Существовало рабство (должников и военнопленных), имущественное неравенство, распространена полигиния. Были развиты торговля на дальние расстояния, ремёсла: кузнечное дело, ткачество, изготовление ручной керамики, изготовление латунной и терракотовой скульптуры, резьба по дереву и слоновой кости.
Нажмите, чтобы раскрыть...

самым значительным царство было в это время Ибадан - которому были подчинены и другие города-государства (территориальное царство)

list · 20 дек 2020

не так уж и плохо, однако, у них там было с культурой
и видно, тоже большие поклонники кошачьих )

Ондатр · 20 дек 2020

только крупных )

йоруба

Войти или зарегистрироваться

1868. Высокий модерн.

list Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

list Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

list Модератор

Ондатр Модератор

Поделиться этой страницей

Войти или зарегистрироваться

1868. Высокий модерн.

list Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

list Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

list Модератор

Ондатр Модератор

Поделиться этой страницей

Быстрый поиск