Японская культура. Хронология-2. 20 век

Ондатр · 25 окт 2018

эра Сёва

Если эра Тайсё известна как либеральное и легкомысленное время, то эра Сёва (1926-1989) начинается с милитаризации и роста национализма (и традиционализма). в 1937 Япония вступает в войну, завершившуюся катастрофой в 1945.
вторая половина 20 в. - формирование массового индустриального, а затем постиндустриального общества

1945 начало Новейшего времени (Гэндай)
1949 физик Хидэки Юкава впервые в истории Японии получает Нобелевскую премию.
1952 Гэндзи-моногатари переведена но новояпонский язык
1954 основание арт-группы Гутай - стоит у истоков постмодернизма
1968 Кавабата Ясунари получает нобелевскую премию по литературе
1970 принятие природоохранного законодательства

1903-63 Одзу Ясудзиро - режиссёр
1910-98 -Акиро Куросава - режиссёр -, первый фильм - 1943, прославился впервые фильмом Расёмон (1950)
1913-2005 - Танге Кэндзо - архитектор (выдвинулся в 50-е гг.)
1924-1993 - Абэ Кобо - писатель
1925-70 - Юкио Мисима - писатель
1926-2006 Имамура Сёхэй - режиссёр
1927-2001 Хироси Тэсигахара - режиссёр, мастер икебаны и т.д. и т.п.
1928-1989 Тадзуке Осаму - аниматор - реформатор манга (1946) и анимэ ( нач. 60-х)
1931-2011 Комацу Сакё - писатель-фантаст
р. 1935 - Оэ Кэндзабуро - писатель - нобелевский лауреат 1994

основная тенденция - постепенное стирание границ между нихонга и ёга, син ханга и сосаку ханга и перемещение их под натиском поп-культуры вместе куда-то туда, где обитают "живые национальные сокровища Японии".

1941 р. Миядзаки Хаяо - аниматор, р. Андо Тадао - архитектор
1947 р. Китано Такеси - режиссёр
1949 р. Мураками Харуки - писатель
1952 р. Мураками Рю - писатель
ок. 1986 оформляется J-Rock (японский рок)

Ёга

Сэйдзи Того 1897-1978

Усидзима Норюке 1900-97

Ондатр · 3 июл 2016

Сюнсуке Мацумото 1912-48

Ондатр · 3 июл 2016

Китаваки Нобору 1901-51

Ондатр · 3 июл 2016

Котаро Мигиси 1903-34

Харуе Кога 1895-1933

Кэндзо Окада 1902-82

Ондатр · 3 июл 2016

Сико Мунаката 1903-75

Ондатр · 4 апр 2021

Катцудзуу Энтцуба 1905-2003 (скульптура ар деко)

Ондатр · 3 июл 2016

Койсо Рюхей 1903-83 (это такой японский "соцреализм")

(генерал Тодзи)

Ондатр · 3 июл 2016

Дзюндзи Ёсии 1904-2004

Ондатр · 3 июл 2016

Синья Накамура р.1926

Ондатр · 3 июл 2016

Канда Ниссо 1937-70

Ондатр · 3 июл 2016

Тосио Ёдои 1911-2005

Окамото Торо 1911-96

Ондатр · 3 июл 2016

Кэндзо Окада (поздний)

Эйкю (1911-60)

Ондатр · 3 июл 2016

Номияма р. 1920

Ондатр · 3 июл 2016

группа Гутай (1955-56) (на тот момент она лидировала в мировом авангарде, но за пределами Японии о ней никто не знал )

Ондатр · 26 апр 2019

Яёи Кусама р. 1929

туманы Фудзико Накая

Ондатр · 4 июл 2016

1950-е гг впервые новая культура Японии была признана на мировом уровне (кино, литература, архитектура)
Окончательное "принятие заявки" в глобальный культурный клуб и систему мировой массовой культуры произошло только в 80-е (рок-музыка, аниме, комиксы) и тогда же галерейно-аукционная система Запада допустила японцев в свои ряды. Вот эта самая сумасшедшая (в прямом смысле слова) Яёи Кусама стала чуть ли не первым японским художником мирового класса со времён Хокусая и Хиросиге.

Ондатр · 4 июл 2016

архитектура

банк. 1927 г.

министерство. 29 г.

шлюз. 1931 г.

Мемориальный зал Ватанабэ. 1937 г.

Сахалинский музей. 1937. стиль «тэйкан-дзукури» (японский вариант тоталитарного ампира)

сады Тофукудзи. Мирей Сигемори. 1939 г.

Ондатр · 4 июл 2016

предвоенный стиль

Ондатр · 4 июл 2016

собственный дом архитектора Кэндзо Танге. 1953

вилла Нобуко Ёсия 1962.
http://forum.arimoya.info/threads/Серебряный-век-Японии.3626/page-2#post-78837

1953

1965

1966

Кэндзо Танге
Олимпийский центр 1964

католический собор 1964

1976

1982

Ондатр · 4 июл 2016

парк Суйго Савара 1969

Ондатр · 4 июл 2016

Танидзаки Похвала Тени . 1932
http://forum.arimoya.info/threads/японская-культура-хронология-введение.3619/#post-76034

Ондатр · 4 июл 2016

Кавабата Ясунари Красотой Японии рождённый: Нобелевская лекция / 1968/
(пер. Григорьевой)

Цветы – весной,
Кукушка – летом.
Осенью – луна.
Холодный чистый снег –
Зимой.

Дзенский монах Догэн (1200 – 1253) сочинил это стихотворение и назвал его «Изначальный образ».

Зимняя луна.
Ты вышла из-за туч,
Меня провожаешь.
Тебе не холодно от снега?
От ветра не знобит?

А это стих мудреца Мёэ (1173 – 1232).

Когда меня просят что-нибудь написать на память, я пишу эти стихи. Длинное, подробное предисловие, напоминающее ута-моногатари [1], предпослано стиху Мёэ и проясняет его смысл.

«Ночь. 12 декабря 1224 года. Небо в тучах. Луны не видно. Я вошел во дворец и, усевшись, погрузился в дзэн [2]. Когда наконец настала полночь, время ночного бдения, и я отправился из верхнего павильона в нижний, луна вышла из-за туч и засияла на сверкающем снеге. С такой спутницей мне не страшен и волк, завывающий в долине. Пробыв некоторое время в нижнем павильоне, я вышел. Луны опять не было. Пока она пряталась, прозвенел послеполуночный колокольчик, и я опять отправился наверх. И тут луна снова вышла из-за туч и снова сопровождала меня. Поднявшись наверх, я направился в зал. Луна же, нагоняя облако, всем своим видом показывала, что собирается скрыться за вершиной соседней горы. Ей, видимо, хотелось сохранить в тайне нашу совместную прогулку».

Затем следовал упомянутый стих. И далее: «Увидев, как луна прислонилась к вершине горы, я вошел в зал.

И я приду туда,
К вершине,
И ты, луна, приди.
И эту ночь, и ночь за ночью
Ты будь, луна, со мной».

То ли просидев остаток ночи в зале, то ли вернувшись в него под утро, Мёэ написал:

«Открыв глаза, я увидел за окном предрассветную луну. Все время я сидел в темноте и не мог сразу понять, откуда это сияние: от моей ли просветленной души или от луны.

Моя душа
Ясный свет излучает.
А луна, пожалуй,
Думает,
Что это ее отражение».

Если Сайге называют поэтом сакуры, то Мёэ – певец луны.

О как светла, светла.
О как светла, светла, светла.
О как светла, светла.
О как светла, светла, светла, светла
Луна!

Стих держится на одной взволнованности голоса.

От полуночи до рассвета Мёэ сочинил три стиха «О зимней луне», следуя словам Сайге: «Когда сочиняешь стихи, не думай, что сочиняешь их». Словами в тридцать один слог [3] Мёэ доверительно разговаривает с луной не только как с другом, но и как с очень близким человеком.

«Глядя на луну, я становлюсь луной. Луна, на которую я смотрю, становится мною. Я погружаюсь в природу, соединяюсь с ней».

Сияние, исходящее от «просветленного сердца» монаха, просидевшего в темной комнате до рассвета, кажется предрассветной луне ее собственным сиянием.

Как явствует из подробного предисловия к стихотворению «Провожающая меня зимняя луна», Мёэ, погруженный в религиозные и философские раздумья, войдя в зал, передал в стихе пережитое им ощущение встречи, незримого общения с луной. Я выбираю этот стих, когда меня просят что-нибудь надписать, за его удивительную мягкость и задушевность.

О зимняя луна, ты то скрываешься в облаках, то появляешься вновь, освещая мои следы, когда я иду в зал дзэн или возвращаюсь оттуда. С тобою мне не страшен и волк, завывающий в долине. Не холодно ли тебе от снега? Не донимает ли тебя ветер?

Я потому надписываю людям эти стихи, что они преисполнены теплого, проникновенного, доброго сочувствия к природе и человеку, что они воплощают в себе глубокую нежность японской души.

Профессор Ясиро Юкио, известный миру исследователь Боттичелли, знаток искусства прошлого и настоящего, Востока и Запада, сказал однажды, что особенность японского искусства можно передать одной поэтической фразой: «Никогда так не думаешь о друзьях, как глядя на снег, луну или цветы». Когда любуешься красотой снега или красотой луны, словом, когда бываешь потрясен красотой четырех времен года, когда испытываешь благодать от встречи с прекрасным, тогда особенно думается о друзьях: хочется разделить с ними радость. Словом, созерцание красоты пробуждает сильнейшее чувство сострадания и любви к людям, и тогда слово «друг» становится словом «человек».

«Снег, луна, цветы», олицетворяющие красоту сменяющих друг друга четырех времен года, по японской традиции олицетворяют красоту вообще: красоту гор, рек, трав, деревьев, бесконечных явлений природы, в том числе и человеческих чувств. «Никогда так не думаешь о друзьях, как глядя на снег, луну или цветы» – это ощущение лежит и в основе чайной церемонии [4]. Встреча за чаем – та же «встреча чувств». Приятное общество, приятные люди, приятное время года. Кстати, если вы найдете в моей повести «Тысячекрылый журавль» желание показать внешнюю и внутреннюю красоту чайной церемонии, вы ошибетесь. Я скорее там скептически настроен и решил поделиться своими опасениями и предостережениями против той вульгарности, в которую впадают нынешние чайные церемонии.

Цветы – весной.
Кукушка – летом.
Осенью – луна.
Холодный чистый снег –
Зимой.

И если вы подумаете, что в стихах Догэна о красоте четырех времен года – весны, лета, осени, зимы – всего лишь безыскусно поставленные рядом, банальные, избитые, стертые, давно знакомые японцам образы природы, думайте! Если вы скажете, что это и вовсе не стихи, говорите! Но как они похожи на предсмертный стих старого Рёкана (1758 – 1831):

Что останется
После меня?
Цветы – весной,
Кукушка – в горах,
И листья клена – осенью.

В этом стихе, как и у Догэна, простейшие образы, простейшие слова, незамысловато, даже подчеркнуто просто, поставлены рядом, но, чередуясь, они передают сокровенную суть Японии. К тому же это последний стих поэта.

Весь долгий,
Туманный
День весенний
С детворой
Играю в мяч.

Ветер свеж.
Луна светла.
Эх, тряхнем-ка стариной!
Протанцуем эту ночку
До рассвета!

Что говорить –
И я людей
Не сторонюсь,
Но мне приятней
Быть одному.

Душа Рёкана подобна этим песням. Он довольствовался хижиной из трав, ходил в рубище, скитался по пустырям, играл с детьми, болтал с крестьянами, но не затевал серьезных разговоров о глубине веры и литературы. Он следовал незамутненному пути: «Улыбка на лице, любовь в словах». Но именно Рёкан в период позднего Эдо (конец XVIII – начало XIX в.) своими стихами и своим искусством каллиграфии противостоял вульгарным вкусам современников, сохраняя верность изящному стилю древних. Рёкан, чьи стихи и образцы каллиграфии чо сей день высоко ценятся в Японии, в своих предсмертных стихах написал, что ничего не оставляет после себя. Думаю, он хотел этим сказать, что и после его смерти природа будет так же прекрасна и это единственное, что он может оставить после себя в этом мире. Здесь нетрудно обнаружить чувства древних и религиозную душу самого Рёкана. Есть у Рёкана и любовные стихи. Вот один из тех, что мне нравятся:

О, как долго, как долго
Томился я
В ожидании!
И вот мы вместе…
О чем еще мечтать?

Рёкан, тогда шестидесятилетний старец, встретил молодую двадцатидевятилетнюю монахиню Тэйсин и без памяти влюбился в нее. Это стихи о радости встречи с женщиной как вечностью, с женщиной как долгожданной любовью.

И вот мы вместе…
О чем еще мечтать? –

так прямодушно заканчивает поэт свой стих.

Родился Рёкан в Этиго (теперь провинция Ниигата), той самой провинции, которую я описал в романе «Снежная страна». Это северная окраина Японии, куда через Японское море добираются холодные ветры из Сибири. Всю жизнь он провел в этом краю. Умер Рёкан семидесяти четырех лет. В глубокой старости, чувствуя приближение смерти, он пережил сатори [5]. И мне кажется, что на краю смерти, в «последнем взоре» поэта-монаха природа севера отразилась с особой красотой. У меня есть дзуйхицу [6] «Последний взор». Я привел там слова – они потрясли меня – из предсмертного письма покончившего с собой Акутагава Рюноскэ (1892 – 1927). «Наверное, я постепенно лишился того, что называется инстинктом жизни, животной жаждой, – писал Акутагава. – Я живу в мире воспаленных нервов, прозрачный как лед… Меня преследует мысль о самоубийстве. Только вот никогда раньше природа не казалась мне такой прекрасной! Вам, наверное, будет смешно, покажется парадоксальным: человек, очарованный красотой природы, думает о самоубийстве. Но природа потому сейчас так прекрасна, что отражается в моем последнем взоре».

В 1927 г., тридцати пяти лет, Акутагава покончил с собой. Я писал тогда в «Последнем взоре»: «Как бы ни был тяжел этот мир, самоубийство не ведет к просветлению. Как бы ни был благороден самоубийца, он далек от совершенства. Ни Акутагава, ни покончивший с собой после войны Дадзай Осаму (1909 – 1948) и никто другой не вызывает у меня ни одобрения, ни сочувствия. У меня был друг, художник-авангардист. Он тоже умер молодым и тоже часто думал о самоубийстве. Это его я имел в виду в „Последнем взоре“. Он любил говорить: „Нет искусства выше смерти“, или „Умереть и значит жить“. Этот человек, родившийся в буддийском храме, окончивший буддийскую школу, иначе смотрел на смерть, чем смотрят на нее на Западе, в кругу мыслящих, кто не думал о самоубийстве». Наверное, так оно и есть. Взять хотя бы того же монаха Иккю (1394 – 1481). Говорят, он дважды пытался покончить с собой. Я сказал «того же», потому что Иккю знают даже дети как чудака из сказок, а о его эксцентричных выходках ходит множество анекдотов [7]. Об Иккю рассказывают, что «дети забирались к нему на колени, гладили его бороду. Лесные птицы брали корм из его рук». Судя по всему, Иккю был до предела искренним, добрым и общительным человеком. Вместе с тем Иккю – истый дзэнец. Он, кажется, был сыном императора. Шести лет его отдали в буддийский храм, и уже тогда он проявил свой поэтический дар. Позже Иккю мучительно размышлял о сущности жизни и религии. «Если ты, бог, существуешь, спаси меня! Если тебя нет, пусть я окажусь на дне озера и скормлю себя рыбам». Он действительно бросился в озеро, но его спасли. Был еще случай: один монах из храма Дайтокудзи, где Иккю был наставником, покончил с собой, и из-за этого кое-кого из монахов отправили в заточение. Чувствуя на себе вину – «тяжело бремя ноши», Иккю удалился в горы и, решив умереть, морил себя голодом.

Он назвал свой сборник стихов «Кёун» («Безумные облака») и сделал это название своим псевдонимом. В этом сборнике, да и в последующих есть стихи, какие невозможно встретить в средневековых канси [8], тем более в дзэнской поэзии, настолько они эротичны и содержат такие интимные подробности, что могут привести в смущение. Иккю не обращал внимания на заповеди и запреты дзэн: ел рыбу, пил вино, жил с женщинами. Во имя своей свободы он противопоставил себя монастырским порядкам. Быть может, в то смутное, беспокойное время, время пошатнувшихся нравов, он хотел восстановить подлинное человеческое существование, естественную жизнь людей.

Храм Дайтокудзи в Мурасакино, в Киото, и теперь излюбленное место чайных церемоний. Какэмоно, что висят в нише чайной комнаты, – образцы каллиграфии Иккю, привлекают сюда посетителей. У меня тоже есть два образца. На одном надпись: «Легко войти в мир Будды, нелегко войти в мир дьявола». Эти слова меня преследуют. Я их тоже нередко надписываю. Эти слова можно понимать по-разному. Пожалуй, их смысл безграничен. Но когда вслед за словами: «Легко войти в мир Будды» – читаю: «нелегко войти в мир дьявола», Иккю входит в мою душу своей дзэнской сущностью. В конечном счете и для людей искусства, ищущих истину, добро и красоту, желание, скрытое в словах «нелегко войти в мир дьявола», в страхе ли, в молитвах, в скрытой или явной форме, но присутствуют неизбежно, как судьба. Без «мира дьявола» нет «мира Будды». Войти в «мир дьявола» труднее. Слабым духом это не под силу.

«Встретишь Будду, убей Будду. Встретишь патриарха, убей патриарха» [9] – известный дзэнский девиз. Если буддийские секты разделяются на те, которые верят в спасение извне и которые верят в спасение через усилие собственного духа, то секта дзэн, естественно, принадлежит к последним. Вот откуда эти жестокие слова.

Синран (1173 – 1262), основатель секты Син, последователи которой верят в спасение, приходящее извне, сказал однажды: «Если хорошие люди возрождаются в раю, что уж говорить о плохих?» Между словами Синрана и словами Иккю о «мире Будды» и «мире дьявола» в глубинном смысле есть общее, есть и разница. Синран еще сказал: «Не буду иметь ни одного ученика». «Встретишь патриарха, убей патриарха». Не в этом ли жестокая судьба искусства?

Секта дзэн не признает идолов. Правда, в дзэнских храмах есть изображения Будды, но в местах для тренировки и в залах дзэн нет ни статуэток Будды, ни икон, ни сутр. В течение всего времени там сидят молча, неподвижно, с закрытыми глазами, пока не приходит состояние полной отрешенности. Тогда исчезает «я», наступает «ничто». Но это совсем не то «ничто», что понимается под ним на Западе. Скорее, наоборот – это вселенная души, пустота [10], где все вещи приобретают самость, где нет никаких преград, ограничений, где есть свободное общение всего со всем.

Конечно, и в дзэн есть наставники, они обучают учеников при помощи мондо [11], знакомят с древней дзэнской литературой, но ученик остается единственным хозяином своих мыслей, и состояния сатори он достигает исключительно собственными усилиями. Здесь скорее имеет значение интуиция, чем логика, скорее акт внутреннего пробуждения – сатори, чем приобретенные от других знания.

Истине «тесно в словах», «истина вне слов» [12]. Это предельно выражено в словосочетании «громоподобная тишина» [13].

Говорят, первый патриарх секты дзэн в Китае, Дарума-дайси [14], которого еще называют «просидевшим девять лет лицом к стене», действительно просидел девять лет в пещере, созерцая стену, и в состоянии молчаливого сосредоточения испытал сатори. От него и пошел обычай сидеть в дзэн.

Спросят – скажешь.
Не спросят – не скажешь.
Что в душе твоей
Сокрыто,
Благородный Дарума?

И еще один поучительный стих того же Иккю:

Как сказать –
В чем сердца
Суть?
Шум сосны
На сумиэ [15].

В этом душа восточной живописи. Смысл картины сумиэ в пустом, незаполненном пространстве, в лаконичных ударах кисти.

Тин-Нун [16] говорил: «Вы рисуете ветку и слышите, как свистит ветер». А Догэн: «Разве не в шуме бамбука путь к просветлению? Разве не в цветении сакуры озарение души?» Прославленный мастер икэбана Икэнобо Сэн-о (1532 – 1554) изрек (в «Тайных речениях»): «Горсть воды или небольшое деревце вызывает в воображении громадные горы и огромные реки. В одно мгновение можно пережить таинства бесчисленных превращений. Все это похоже на чудеса волшебника».

И японские сады символизируют величие природы. Если европейские, как правило, разбиваются по принципу симметрии, то японские сады асимметричны. Видимо, потому что скорее асимметрия, чем симметрия, может служить символом многообразия и величия природы. Правда, асимметрия уравновешивается присущим японцам чувством изящного. Нет ничего более сложного, разнообразного, продуманного до мелочей, чем правила японского садового искусства. При «сухом ландшафте» большие и мелкие камни располагаются таким образом, что каменные группы производят впечатление гор, рек и даже бьющихся о скалы волн океана. Предел лаконизма – японские бонсай [17] и бонсэки [18]. Слово «ландшафт» – «сансуй» – состоит из «сан» (гора) и «суй» (вода) и может означать действительно пейзаж как в природе, так и на картине или в саду, а может означать «одинокость, заброшенность», что-нибудь «печальное, жалкое».

Если «ваби-саби» [19], столь высоко ценимое в науке о чае, предписывающей «гармонию и благоговение, чистоту и спокойствие», олицетворяют богатство души, то крохотная, до предела простая чайная комната символизирует бескрайнюю широту и безграничное изящество.

Один цветок лучше, чем сто, передает великолепие цветка.

Еще Рикю [20] учил не брать для икэбана распустившиеся бутоны. В Японии и теперь во время чайной церемонии в нише чайной комнаты стоит всего один нераскрывшийся цветок. Цветы выбирают по сезону, зимой – зимний, например гаультерию [21] или камелию «вабисукэ», которая отличается от других видов камелий мелкими цветами. Выбирают один белый бутон. Белый цвет – самый чистый и самый насыщенный: включает все остальные. На бутоне должна быть роса. Можно побрызгать цветок водой. В мае для чайной церемонии особенно хорош бутон белого пиона в вазе из селадона. И на нем должна быть роса. Впрочем, не только на бутоне – фарфоровую вазу, еще до того как поставить в нее цветок, следует хорошенько побрызгать водой.

В Японии среди фарфоровых ваз для цветов больше всего ценятся старинные ига (XV – XVI вв.). Они и самые дорогие. Если на ига брызнуть водой, они просыпаются, оживают. Ига обжигаются на сильном огне. Пепел и дым от соломы растекаются по поверхности, и, когда температура падает, ваза как бы покрывается глазурью. Это не рукотворное искусство, оно не от мастера, а от самой печи: от ее причуд или помещенной в нее породы зависят замысловатые цветовые сочетания. Крупный, размашистый, яркий узор на старинных ига под действием влаги обретает чувственный блеск и начинает дышать в одном ритме с цветочной росой.

По обычаям чайной церемонии перед употреблением увлажняют также чашку, чтобы придать и ей ее естественную прелесть. Как говорил Икэнобо Сэн-о (в «Тайных речениях»): «Поля, горы, берега – в их собственном виде». Своей школой икэбана он внес новое в понимание цветка, открыв, что и в разбитой вазе и на засохшей ветке цветы могут вызвать просветление. «Древние, составляя цветы, постигали высшую мудрость». Это под влиянием дзэн его душа проснулась к красоте Японии, а еще, наверное, потому, что жить ему приходилось в беспокойное время.

В «Исэ-моногатари» [22], самом древнем сборнике японских утамоногатари, есть немало коротких новелл, и в одной из них рассказано о том, какой цветок поставил Аривара Юкихира, встречая гостей: «Будучи человеком утонченным, он поставил в вазу необычный цветок глицинии: гибкий стебель был трех с половиной футов длиной». Разумеется, глициния трех с половиной футов длиной – явление необычное, даже не верится, но я вижу в этом цветке символ хэйанской культуры. Глициния – цветок элегантный, женственный – в чисто японском духе. Расцветая, он свисает, слегка колеблемый ветром, незаметный, неброский, нежный, то выглядывая, то прячась среди яркой зелени в начале лета, он превосходно воплощает собой моно-но аварэ [23]. Глициния с длинным стеблем должна быть очень хороша.

Около тысячи лет назад Япония, воспринявшая на свой лад танскую культуру [24], создала великолепную культуру Хэйана. Рождение в японцах чувства прекрасного – такое же необыкновенное чудо, как описанная выше глициния. В поэзии первая императорская антология стихов «Кокинсю» появилась в 905 г. В прозе шедевры японской классической литературы появились в X – XI вв.: «Исэ-моногатари» (X век), «Гэндзи-моногатари» Мурасаки Сикибу (970 – 1002); «Макура-но соси» («Записки у изголовья») Сэй Сёнагон (966 – 1017, по последним данным).

В эпоху Хэйан была заложена традиция прекрасного, которая не только в течение восьми веков влияла на последующую литературу, но и определила ее характер [25]. «Гэндзи-моногатари» – вершина японской прозы всех времен. До сих пор нет ничего ей подобного. Теперь уже и за границей многие называют мировым чудом то, что уже в X веке появилось столь замечательное и столь современное по духу произведение. В детстве я не очень хорошо знал древний язык, но все же читал хэйанскую литературу. Видимо, тогда-то и запала мне в душу эта повесть. С тех пор как появилось это произведение на свет, японская литература все время тяготела к нему. Сколько было за эти века подражаний! Все виды искусства, начиная от прикладного и кончая искусством планировки садов, о поэзии и говорить нечего, находили в «Гэндзи» источник красоты.

Мурасаки Сикибу, Сэй Сёнагон, Идзуми Сикибу (979 г. -?), Акадзомэ Эмон (957 – 1041) и другие знаменитые поэтессы – все они были придворными дамами. Хэйанская культура была культурой двора. Отсюда ее женственность. Время «Гэндзи-моногатари» и «Макура но соси» – время наивысшего расцвета этой культуры. От вершины зрелости она клонилась уже к закату. В ней сквозила печаль, которая предвещала конец славы. Это была пора цветения придворной культуры Японии.

В скором времени императорский двор настолько обессилел, что власть от аристократов (кугэ) перешла к воинам – самураям (буси). Начался период Камакура (1192 – 1333). Государственное правление самураев продолжалось около семи столетий, до начала Мэйдзи (1868).

Однако ни императорская система, ни придворная культура не исчезли бесследно. В начале периода Камакура была составлена еще одна антология стихов – «Новая Кокинсю» (1205), которая развивала законы поэтического мастерства хэйанскон «Кокинсю». Есть, конечно, и в ней увлечение игрословием, но главное в духе ёэн, югэн, ёдзё [26], в иллюзии чувств, сближающей ее с современной символической поэзией. Поэт Сайгё-хоси (1118 – 1190) соединил обе эпохи – Хэйан и Камакура.

Все думала о нем
И так уснула.
И он пришел…
О, если б знала, что это сон,
Не стала б просыпаться.

Я по тропинкам снов
Без устали
За ним бреду.
Но почему-то наяву
Не встретила ни разу.

Это стихи из «Кокинсю», поэтессы Оно-но Комати. И хотя это стихи о снах, они навеяны реальностью. Поэзия же, появившаяся после «Новой Кокинсю», и вовсе близка натуре.

Бамбуковая роща,
Где воробьи
Щебечут,
Солнце отражая,
Окрасилась в осенний цвет.

В саду, где одиноко
Куст хаги [27] облетает,
Осенний ветер дует.
Вечернее солнце
Заходит за стеной, –

а это конец Камакура, стихи императрицы Эйфуку (1271 – 1342). Воплощая присущую японцам утонченную печаль, они звучат, по-моему, очень современно.

Монах Догэн, написавший «Чистый и холодный снег – зимой», и мудрец Мёэ, сочинивший стих «Провожающая меня зимняя луна», – оба они принадлежат к эпохе «Новой Кокипсю».

Мёэ и Сайге обменивались стихами, говорили о поэзии: «Каждый раз, когда приходил монах Сайге, он начинал рассуждать о стихах. Он говорил: у меня свой взгляд на поэзию, отличный от других. Хотя и я воспеваю цветы, кукушку, луну – словом, все явления этого мира, но, в сущности, все это одна видимость, которая застит глаза и заполняет уши. Стихи, которые мы сочиняем, разве это истинные слова? Когда пишешь о цветах, ведь не думаешь, что это на самом деле цветы. Когда пишешь о луне, не думаешь о луне. Мы создаем только подобие, что нам хочется, к чему нас влечет. Упадет красная радуга, и кажется, что бесцветное небо окрасилось. Засветит белое солнце, и пустое небо озаряется. Но ведь небо само по себе не окрашивается и само по себе не озаряется. Вот и мы в душе своей, подобной этому небу, окрашиваем разные вещи в разные цвета, не оставляя следов. Но только такая поэзия и способна воплотить истину Будды» (из «Биографии Мёэ», его ученика Тэйси Кикай).

В этих словах угадывается японская, вернее восточная, идея «пустоты», «небытия». И в моих рассказах находят «небытие». Но это совсем не то, что называется нигилизмом на Западе [28]. По-моему, сами основы наших душевных устройств различны.

Сезонные стихи Догэна, озаглавленные «Изначальный образ», воспевающие красоту четырех времен года, и есть дзэн.
Нажмите, чтобы раскрыть...

Ондатр · 4 июл 2016

Мидзогути. Сказки туманной луны после дождя. 1953

Ондатр · 4 июл 2016

Юкио Мисима. Золотой храм.1956

О Золотом Храме еще в раннем детстве рассказывал мне отец.
Родился я на отдаленном мысе, сиротливо уходящем в море к
северо-востоку от Майдзуру. Отец был родом из других мест, его семья жила в
Сираку, восточном пригороде Майдзуру. Уступив настояниям родных, он принял
сан священника и стал настоятелем захолустного прибрежного храма. Здесь он
женился, здесь появился на свет его сын - я.
На мысе Нариу не имелось даже школы, и, едва сойдя с колен матери, я
был вынужден покинуть отчий дом и поселиться у дяди, брата отца, в Восточном
Майдзуру. Там я и стал ходить в гимназию.
Родина моего отца оказалась краем, где круглый год щедро сияло солнце,
но в ноябре и декабре по нескольку раз в день с небес - какими бы синими и
безоблачными они ни были - низвергался холодный осенний дождь. Уж не
коварству ли погоды тех мест обязан я своим непостоянным и переменчивым
нравом?
Майскими вечерами, вернувшись после уроков в дядин дом, я, бывало,
сидел на втором этаже, в комнатке, отведенной мне для занятий, и глядел из
окна на окрестные холмы. В лучах закатного солнца их склоны, укрытые молодой
листвой, казались мне похожими на расставленные кем-то позолоченные ширмы. Я
смотрел на них и представлял себе Золотой Храм.
Мне, конечно, много раз попадались фотографии и картинки в учебниках,
на которых был изображен знаменитый храм, но в глубине души я представлял
его себе совсем иным - таким, каким описывал его отец. О, он не говорил, что
от стен святилища исходит золотое сияние, но, по его убеждению, на всей
земле не существовало ничего прекраснее Золотого Храма, и, вслушиваясь в
само звучание двух этих слов, завороженно глядя на два заветных иероглифа, я
рисовал себе картины, не имевшие ничего общего с жалкими изображениями в
учебнике.
Стоило мне увидеть, как ослепительно вспыхивает на солнце гладь дальних
заливных полей, и мне уже казалось, что это отсвет невидимого Золотого
Храма. Горный перевал, по которому проходит граница нашей префектуры Киото и
соседней Фукуи, высился прямо на восток от дядиного дома. Из-за тех гор по
утрам восходило солнце. И, хотя Киото располагался совсем в иной стороне,
каждый раз мне чудилось, что в солнечном нимбе в утреннее небо возносится
Золотой Храм.
Храм, оставаясь незримым, виделся мне во всем, и этим он был похож на
море: деревня Сираку находилась в полутора ри1 от побережья, и Майдзурская
бухта лежала по ту сторону гор, но близкое присутствие моря ощущалось
постоянно - ветер доносил его запахи, в непогоду тысячи чаек прилетали с
берега и садились на рисовые поля.
Я был хилым, болезненным ребенком, самым что ни на есть последним во
всех мальчишеских играх и забавах. Это да еще мое врожденное заикание
отдаляло меня от других детей, развивало замкнутость и любовь к уединению. К
тому же все мальчишки знали, что я сын священника, и их любимым развлечением
было дразнить меня, изображая, как заикающийся бонза бормочет сутры. На
уроках чтения, если в книге действовал персонаж-заика, все его реплики
непременно зачитывались вслух - специально для меня.
Неудивительно, что заикание воздвигало стену между мной и окружающим
миром. Труднее всего давался мне первый звук слова, он был вроде ключа от
той двери, что отделяла меня от остальных людей, и ключ этот вечно застревал
в замочной скважине. Все прочие свободно владели своей речью, дверь,
соединяющая их внутренний мир с миром внешним, всегда была нараспашку, и
вольный ветер гулял туда и обратно, не встречая преград. Мне же это раз и
навсегда было заказано, мне достался ключ, изъеденный ржавчиной.
Заика, сражающийся с первым звуком слова, похож на птичку, бьющуюся в
отчаянных попытках вырваться на волю из силка - силка собственного "я". В
конце концов птичка вырвется, но будет уже поздно. Иногда, правда, мне
казалось, что внешний мир согласен ждать, пока я бьюсь и трепещу крылышками,
но, когда дверь удавалось открыть, мгновение уже утрачивало свою
неповторимую свежесть. Оно увядало, блекло... И мне стало казаться, что
иначе и быть не может, - поблекшая, подгнившая реальность в самый раз
подходит такому, как я.
Нет ничего странного в том, что в отрочестве меня преследовали
соблазнительные и противоречивые грезы о власти, вернее, о двух разных видах
власти. То, начитавшись исторических романов, я воображал себя
могущественным и жестоким владыкой. Он заикается и поэтому почти всегда
молчит, но как же трепещут подданные, живущие в постоянном страхе перед этим
молчанием, как робко заглядывают в лицо своему господину, пытаясь угадать,
что их ждет, - гнев или милость? Мне, государю, ни к чему оправдывать свою
беспощадность гладкими и звучными фразами, само мое молчание объяснит и
оправдает любую жестокость. С наслаждением воображал я, как одним движением
бровей повелеваю предать лютой казни учителей и одноклассников, мучивших
меня в гимназии. И еще нравилось мне представлять себя владыкой иного рода -
великим художником, повелителем душ, молча созерцающим Вселенную. Так,
несмотря на жалкую свою наружность, в глубине души я считал себя богаче и
одареннее всех сверстников. Да это, наверно, и естественно - каждый
подросток, имеющий физический изъян, мнит себя тайно избранным. Не был
исключением и я, я знал, что впереди меня ждет пока неведомая, но великая
миссия.

...Мне вспоминается такой случай.
Гимназия находилась в новом, светлом здании, удобно расположившемся на
широком пространстве меж плавных холмов.
В один из майских дней к нам в гимназию пришел бывший ученик, а ныне -
курсант Майдзурского военно-морского инженерного училища, отпущенный домой
на побывку. Мне этот юноша казался молодым богом, до того он был хорош:
загорелое лицо, надвинутая на самый нос фуражка, мундир с иголочки.
Гимназисты обступили курсанта плотной толпой, а он живописал им тяготы
военной жизни. Однако в его устах убогая эта жизнь представала захватывающей
и героической. Вид курсант имел весьма важный и на гимназистов поглядывал
снисходительно, свысока. Грудь колесом, затянутая в расшитый мундир,
напоминала резную фигуру на носу корабля, рассекающего океанские волны.
Курсант сидел, небрежно развалившись, на каменных ступеньках лестницы,
ведшей на плац. Вокруг собралась кучка завороженных слушателей,
раскинувшийся на склоне цветник пылал майскими цветами - тюльпанами,
душистым горошком, анемонами, маками. Выше, над лестницей, благоухала
усыпанная белыми цветами магнолия.
Группа, собравшаяся на ступенях, застыла неподвижно, как изваяние. Я же
сидел один, немного в стороне, на скамейке, в почтительном благоговении -
перед великолепием майских цветов, гордого мундира и громких, веселых
голосов.
Однако молодой бог все чаще поглядывал в мою сторону. Видимо, он счел,
что я один не признаю его превосходства, и чувствовал себя слегка
уязвленным. Он спросил у восхищенных гимназистов, как меня зовут, и крикнул:
- Эй, Мидзогути!
Я молча смотрел на него. Курсант снисходительно рассмеялся:
- Ну, что молчишь? Или ты глухой?
- Я з-з-з-заика, - передразнил меня один из соучеников, и все остальные
зашлись от хохота. Как ослепителен издевательский смех! Звонкий, по-детски
жестокий хохот моих одноклассников всегда напоминал мне вспыхивающие на
солнце стебли травы.
- Так ты заика? Надо тебе в наше училище поступать - там из тебя эту
дурь в два счета выбьют.
И тут ответ выскочил у меня сам собой, помимо моей воли, я даже не
заикнулся:
- Нечего мне делать в училище. Я стану монахом.
Все умолкли, а молодой бог, наклонившись, сорвал травинку и сунул ее в
рот.
- Понятно. Значит, через год-другой придется тебе молиться за упокой
моей души.
В ту пору война на Тихом океане уже началась.

...Внезапно на меня снизошло нечто вроде озарения. Мне представилось,
что я стою один перед темным миром с широко распростертыми руками. И что
весь этот мир - и его майские цветы, и блестящие мундиры, и мои безжалостные
одноклассники - в один прекрасный день сам упадет в мои ладони. Мне
открылось, что мир крепко схвачен мною, зажат в Моих руках... Откровение не
вызвало во мне чувства гордости, слишком уж тягостным было оно для
подростка.
Гордость - нечто более легкое, светлое, открытое глазу, искрящееся. Мне
хотелось обладать чем-то таким, что давало бы мне право гордиться и было
видно каждому. Хотя бы кортиком, висевшим на поясе у него.
Кортик, на который с благоговением взирали гимназисты, действительно
был хорош. Поговаривали, правда, что курсанты нередко затачивают своими
кортиками карандаши, но до чего же это было лихо - использовать столь гордый
символ для дела тривиального и низменного!
А потом мундир курсанта инженерного училища был повешен на выкрашенный
в белый цвет забор. Там же оказались брюки, рубашка, нижнее белье... От всей
этой одежды, развешенной меж цветов, пахло молодым потом. На сиявшую
ослепительно белым цветом рубашку опустилась пчела. Украшенная золотым
галуном фуражка была водружена на одном из прутьев изгороди так же ровно и
основательно, как если бы она красовалась на голове своего владельца. А сам
курсант отправился на посыпанный песком ринг для сумо2 - кто-то из
гимназистов предложил ему побороться.
Я смотрел на снятую одежду, и мне казалось, что я вижу перед собой
некую увенчанную славой могилу. Обилие майских цветов еще более усиливало
это впечатление. Лирическим очарованием веяло от фуражки со сверкающим
черным лаком козырьком, от кожаной портупеи и кортика - отделенные от тела
своего хозяина, они были не менее совершенны, чем он сам. Мне они казались
реликвиями, оставшимися после гибели юного героя.
Оглядевшись по сторонам, я убедился, что поблизости никого нет. Со
стороны ринга доносились азартные крики. Тогда я достал из кармана ржавый
перочинный ножик, подкрался к забору и сделал на прекрасных черных ножнах
кортика несколько уродливых царапин...

Быть может, прочтя эти строки, читатель решит, что я был мальчиком с
поэтической натурой. Однако я никогда не писал стихов, даже дневника не вел.
Я не испытывал стремления восполнить то, в чем уступал окружающим,
какими-либо другими достоинствами, только бы выделиться из толпы. Иными
словами, я был слишком высокомерен, чтобы стать человеком искусства. Грезы о
владычестве - над людскими судьбами или душами - так и оставались грезами, я
палец о палец не ударил, чтобы приступить к их осуществлению.
Никто из людей не в состоянии меня понять - именно это сознание давало
мне ощущение исключительности, вот почему во мне и не могло возникнуть
желания как-то самовыразиться, сделаться понятным другим. Я верил - мне
самой судьбой предназначено не обладать ничем таким, что может быть доступно
постороннему взгляду. И одиночество мое росло и разбухало, как
откармливаемая на убой свинья.
В моей памяти всплывает один трагический эпизод, случившийся в нашем
селении. Казалось бы, он не имел ко мне ни малейшего отношения, однако
чувство, что я был им затронут, что я принимал в тех событиях самое
непосредственное участие, живо во мне до сих пор.
Столько всякого открылось мне через тот случай - жизнь, страсть,
измена, ненависть, любовь и еще многое. Но моя прихотливая память закрывает
глаза на то величественное, что несомненно таилось в основе произошедшей
трагедии...
Через два дома от дядиного жила красивая девушка. Ее звали Уико. Глаза
у нее были большие и ясные-ясные. Держалась она всегда неприступно - может,
оттого, что ее семья считалась в деревне зажиточной. Уико все обожали,
просто на руках носили, но чувствовалась в ней какая-то скрытность - трудно
было предположить, о чем она думает, оставаясь одна. Ревнивые деревенские
сплетницы утверждали, что именно из таких вот получаются бесплодные
женщины-ледышки, хотя Уико явно была еще девушкой.
Едва окончив гимназию, Уико добровольно поступила медсестрой в
Майдзурский военно-морской госпиталь. Это было не так далеко, и на работу
она могла ездить на велосипеде. Выезжать из дому ей приходилось еще затемно,
часа за два до того, как просыпались мы, школьники.
Однажды вечером я не мог уснуть, предаваясь мрачным фантазиям о теле
Уико, а на исходе ночи выскользнул из своей комнаты, надел гимнастические
тапочки и шагнул за дверь, в летние предрассветные сумерки.
В ту ночь я не впервые грезил о ее теле. Мимолетные поначалу мечты
преследовали меня все чаще и определенней, и так же определенно стало
видеться мне белое и упругое тело Уико, ее благоуханная плоть. Я
представлял, как загорятся огнем мои пальцы, коснувшись ее. Представлял
пружинящую податливость кожи, аромат цветочной пыльцы.
Я стремительно несся по тропинке. Камни не замедляли мой бег, темнота
не закрывала от меня дороги.
Вот тропинка стала шире, она петляла по окраине маленькой деревеньки.
Там росла огромная дзельква. Ствол дерева был мокрым от росы. Я спрятался у
его подножия и стал дожидаться, когда появится Уико на своем велосипеде.
Я просто ждал, никаких определенных намерений у меня не было. Несся я
сюда со всех ног, но теперь, затаившись в густой тени дзельквы, понятия не
имел, что делать дальше. Слишком долго существовал я вне всякой связи с
внешним миром; именно этим, видимо, следует объяснить странную иллюзию, что
достаточно мне очертя голову кинуться в этот самый внешний мир, и все сразу
станет возможным и доступным.
Комары кусали мне ноги. Из деревушки доносились крики петухов. Я
вглядывался в сумрак. Вдали над дорожкой маячило что-то смутное и белое.
Вначале мне показалось, что это просто рассвет, но то была Уико.
Она ехала на велосипеде, во мраке светилась зажженная фара. Велосипед
беззвучно скользил по дорожке. И тут я выскочил ему наперерез из-за ствола
дерева - Уико едва успела нажать на тормоз.
Я словно обратился в камень. Мысли и воля застыли во мне. Нет, мой
внутренний мир никак не желал соприкасаться с миром внешним - тот,
незыблемый, окружая меня со всех сторон, существовал сам по себе. Я выбрался
из дядиного дома, надел спортивные тапочки, бежал во весь дух по тропинке,
прятался за ствол дзельквы - оказывается, все эти действия не выходили за
пределы моего внутреннего "я". И едва различимые в предрассветном полумраке
контуры крыш, и черные силуэты деревьев, и темные вершины гор, и даже
стоявшая передо мной Уико вдруг непонятным и пугающим образом оказались
лишенными всякого смысла. Все вокруг, не дожидаясь моего участия, обрело
реальность, и эта бессмысленная, неохватная, сумеречная реальность с
неведомой мне доселе тяжестью разом обрушилась на меня.
Как всегда, я решил, что только слова могут вызволить меня из нелепого
положения. Моя всегдашняя ошибка. Вечно, когда необходимо действовать, я
думаю только о словах. А слова срываются с моих губ с таким невероятным
трудом, что сил на действие уже не остается. Мне казалось, что ослепительное
великолепие действия непременно должно сопровождаться ослепительным
великолепием слова.
Я ничего перед собой не видел. Однако, как мне вспоминается, Уико,
вначале напуганная моим неожиданным появлением, увидев, что это я, смотрела
только на мой рот, на маленькую темную дыру, грязную, как норка полевой
мыши; дыра бессмысленно дергалась и дрожала в темноте. И, увидев, что эта
дыра лишена силы, способной связать ее с окружающим миром, Уико успокоилась.
- Ты что! - воскликнула она. - Ну и шутки! Заика чертов!
Голос ее был свеж и уверен, как утренний ветер. Тренькнув звонком, Уико
поставила ногу на педаль. Объехала меня стороной, словно камень, лежащий
посреди тропы. На дорожке в этот час не было ни души, но Уико, уносясь
прочь, насмешливо бренчала и бренчала своим звонком.
В тот же вечер мать Уико пришла жаловаться на меня дяде. На следующий
день дядя, всегда такой тихий и спокойный, жестоко изругал меня. И я проклял
Уико и стал желать ей смерти, а несколько месяцев спустя проклятие мое
сбылось. С той поры я твердо верю в силу проклятий.
Я желал смерти Уико, ложась вечером спать и просыпаясь утром. Я
молился, чтобы она, свидетель моего позора, раз и навсегда исчезла с лица
земли. Да если бы вокруг не было свидетелей, стыду не нашлось бы места на
земле! Все люди - свидетели. Не было бы людей, не возникло бы и позора. В
тот предрассветный час в облике Уико, где-то по ту сторону ее мерцающих
холодным блеском глаз, что изучающе смотрели на мои губы, я разглядел весь
этот мир других людей - мир, никогда не оставляющий нас одних, подсовывающий
соучастников и свидетелей наших преступлений. Надо уничтожить всех других
людей. Для того чтобы я мог открыто поднять лицо к солнцу, мир должен
рухнуть...
Месяца через два после доноса на меня Уико ушла из госпиталя и
вернулась насовсем в родительский дом. По деревне поползли самые разные
сплетни. А в конце осени произошла та история.

...Никто из деревенских и не подозревал, что в наших местах скрывается
беглый матрос. Однажды в сельскую управу пришли жандармы. Их появление не
было такой уж редкостью, и никто не обратил на них особого внимания.
Стоял ясный день, какие часто выпадают в конце октября. Я, как обычно,
пришел из гимназии, сделал уроки и уже готовился укладываться спать. Прежде
чем погасить лампу, я случайно взглянул на улицу и замер: по ней собачьей
сворой бежала толпа людей. Я бросился вниз по лестнице. У дверей дома стоял
один из моих одноклассников с круглыми от возбуждения глазами. Он крикнул
нам - мне и разбуженным шумом дяде и тете:
- Жандармы схватили Уико! Бежим смотреть!
Сунув ноги в гэта3, я помчался за ним. Ярко светила луна, легкие,
прозрачные тени лежали на убранных рисовых полях.
Под деревьями копошились темные фигуры. Уико, одетая в черное платье,
сидела прямо на земле. Лицо ее выделялось в темноте белым пятном. Рядом
стояли ее родители и несколько жандармов. Один из них сердито кричал,
размахивая каким-то узелком. Отец Уико беспомощно вертел головой, то прося
прощения у жандармов, то обрушиваясь с упреками на дочь. Мать рыдала, закрыв
лицо руками.
Мы наблюдали эту сцену с соседнего участка рисового поля. Зрителей
становилось все больше, мы молча стояли, касаясь друг друга плечами, и
смотрели. Маленькая, словно выжатая, луна сияла над нашими головами.
Одноклассник шепотом рассказал мне, как было дело.
Жандармы ждали в засаде, когда Уико, прихватив узелок с едой, шла по
направлению к соседнему поселку. Еда, вне всякого сомнения, предназначалась
для прячущегося дезертира. Оказывается, Уико сошлась с ним, еще работая в
госпитале, забеременела и была за это отчислена из медсестер. Жандармы
требовали, чтобы Уико отвела их туда, где прячется дезертир, но та упорно
молчала и не трогалась с места...
Я неотрывно смотрел на белое лицо Уико. Вид у нее был такой, словно она
лишилась рассудка. Лицо, освещенное луной, застыло неподвижной маской.
Никогда еще мне не приходилось видеть выражения такого отречения от
всего и вся. Я всегда считал, что мир отторгает мое лицо, но лицо Уико - оно
само отринуло весь мир. Лунный свет безжалостно лился на ее лоб, глаза, нос
и щеки, но лицо оставалось неподвижным, свет просто как бы стекал по нему.
Если бы Уико хоть чуть-чуть дрогнула ресницами или шевельнула губами, мир,
который она пыталась отринуть, принял бы это движение за проявление слабости
и раздавил бы ее.
Боясь вздохнуть, смотрел я на Уико. Ее лицо не имело ни прошлого, ни
будущего, оно замкнулось в молчании. Нечто подобное можно иногда увидеть на
срезе только что срубленного дерева. Древесина еще свежа и полна жизни, но
рост ее уже оборвался; ее волокна, сокрытые прежде, теперь выставлены под
солнце и дождь - каким странным выглядит это прекрасное лицо дерева,
подставленное ударам чуждого ему мира. Лицо, явившееся этому миру только для
того, чтобы его отринуть...
Никогда еще черты Уико не были так хороши, и мне подумалось: вряд ли я
когда-нибудь увижу нечто, столь же прекрасное. Но этот восхитительный миг
оказался кратким. Лицо Уико вдруг переменилось.
Она поднялась на ноги. Мне почудилось, что Уико рассмеялась. Я не мог
ошибиться - в лунном свете блеснули ее зубы. Больше мне нечего сказать о
происшедшей с этим лицом перемене, потому что Уико отвернулась от лунного
света и исчезла в густой тени деревьев.
Жаль, что я так и не разглядел толком, как менялся облик девушки в
момент, когда она решилась на предательство. Если бы только я это видел,
быть может, во мне родилось бы прощение - прощение человека и всех его
мерзостей.
Уико указала рукой на гору Кахара.
- Он прячется в храме Конго! - закричал кто-то из жандармов.

И тут во мне возникло шальное, радостное возбуждение, как у ребенка в
день праздника. Жандармы разделились на несколько групп и окружили горный
храм со всех сторон. Для этого им понадобилась помощь жителей деревни.
Снедаемый чувством мстительного любопытства, я присоединился к мальчишкам,
которые пошли с первой группой, - ее вела сама Уико. Меня поразило, до чего
же твердо ступала она по залитой лунным светом тропе; следом за ней шагали
жандармы.
Храм Конго был одной из местных достопримечательностей. Он притулился
под горой, минутах в пятнадцати ходьбы от поселка. Славился храм древним
деревом, посаженным некогда самим принцем Такаока4, а также чудесной
трехъярусной пагодой, которую, по преданию, возвел прославленный Дзингоро
Хидари5. Летом я часто плескался неподалеку отсюда, у водопада под горой.
Глинобитная стена, окружавшая главное здание храма, тянулась вдоль
берега ручья. Ее обветшалый гребень порос мискантом, белые стебли которого
сияли, подсвеченные луной. Перед воротами пышно цвели камелии.
Мы молча шагали по берегу. Здание храма Конго было над нами. Справа, за
бревенчатым мостиком, возвышалась трехъярусная пагода, слева шумела красной
осенней листвой роща, а за деревьями начиналась знаменитая лестница из ста
пяти ступеней, покрытых мхом. Вытесанные из известняка ступени были
скользкими.
Прежде чем шагнуть на мостик, главный жандарм обернулся и взмахом руки
велел нам остановиться. По преданию, некогда на этом месте стояли две статуи
стражей врат, созданные знаменитыми ваятелями Ункэем и Танкэем. Отсюда
начинались владения храма.
Мы замерли, затаив дыхание. Жандарм поманил Уико. Она одна перешла
через мостик, и, выждав немного, мы двинулись следом. Нижняя часть лестницы
была в тени, но выше ступени ярко освещались луной. Мы все спрятались в
зарослях. Красные листья казались черными.
Лестница поднималась к главному зданию храма, влево и наискосок от него
шла крытая галерея, ведущая к пристройке, - в таких обычно устраивают
ритуальные танцы кагура. Пристройка парила над обрывом и, подобно храму
Киемидзу в Киото, опиралась на бесчисленные деревянные сваи. И сам храм, и
пристройка, и бревна сваи, омытые бесчисленными дождями и высушенные
ветрами, белели во мраке, словно кости скелета. Осенним днем гармония пышной
красной листвы и белых храмовых построек была безупречной, но теперь, ночью,
высвеченный луной, белый скелет храма выглядел чарующе-зловещим.
Дезертир, видимо, прятался где-то там, наверху. Жандармы собирались
использовать Уико, чтобы выманить матроса из его убежища.
Мы, свидетели, стараясь не дышать, затаились в тени деревьев.
Октябрьская ночь была холодна, но мои щеки пылали огнем.
Уико стала подниматься по ступеням одна. В ее фигуре было что-то
безумное и одновременно горделивое... Ослепительно вспыхивал между черными
волосами и черным платьем ее белоснежный профиль.
У меня хмельно закружилась голова - до того кристально-прекрасной была
измена Уико в обрамлении луны, звезд, ночных облаков, пятен серебристого
света, парящих над землей храмовых зданий и гор, ощетинившихся острыми
верхушками кедров. Уико имела право, так гордо расправив плечи, подниматься
одна по этой белой лестнице - ее измена была одной природы со звездами,
луной и кедрами. Теперь она стала одной из нас и принимала весь этот мир.
Уико поднималась по лестнице как представитель нас, остальных людей. И я,
задыхаясь от волнения, подумал: "Совершив предательство, она приняла и меня
тоже. Теперь она принадлежит и мне"....
Нажмите, чтобы раскрыть...

Ондатр · 4 июл 2016

Сюнтаро Таникава

перевод Дмитрий Пряничников
Про себя я знаю, кто я такой.
И хотя я сейчас нахожусь здесь,
Может быть, очень скоро я пропаду.
Даже пропав, я останусь собой, но
Честно говоря, мне и не быть собой радость есть.

Я немного трава
И отчасти наверное рыба
И названия я не припомню, но
Я блестящий камень в толще земли.
И конечно же я - практически ты.

Так как я не исчезну, будучи даже забытым
Я - навязчивый песни мотив.
Оседлав смущенного твоего сердца ритм
Я сюда через световые пришел года,
Я - частица и я же - волна.

Про себя я знаю, кто я такой.
Потому-то я знаю и кто такой ты.
И пускай мне не ведомо имя твое,
Пусть нигде никаких документов нет,
Меня выталкивают к тебе из толпы.

Это счастье промокнуть под сильным дождем
Милый сердцу вид неба, где звезд не счесть
До упаду над глупой шуткой смеюсь.
В тавтологию "я - это я" погружен,
Я - это я и есть.

(перевод Дарьи Махнёвой)
Нажмите, чтобы раскрыть...

***

Небо в фотографии
Совсем не похоже на небо миниатюрного сада.
Не неба осколок,
А настоящее небо,
То, что каждый из нас носит в душе.

Головы не задирая,
Ты можешь увидеть небо у кончиков своих собственных пальцев,
Даже силу воображения преодолевая.
Бескрайнее небо на снимке...

***

Синее небо – неизменная декорация.
Со времен фараонов и Цинь Шихуанди.
Но облака, как людские сердца, непостоянны,
Изменяются в тоске по свету проектора.

***

Когда-то я был ребенком.
А сейчас стою здесь,
И не сравниться мне
С так неспешно меняющимся облаком…

В раннем детстве мое небо чудеса переполняли.
Повзрослел я, и небо стало пустое.
Но когда я на смертном одре посмотрю на небо,
Оно будет готово лопнуть от невидимой глазу энергии...

***

Улыбка

Синее небо не умеет улыбаться,
И потому облака по небу летают.

Дерево не умеет улыбаться,
И потому листву его колышет с шелестом ветер.

Собака не умеет улыбаться,
И потому хвостом радостно машет.

Люди, напротив, умеют улыбаться,
Но временами забывают,
Что такое улыбка.

Умеют улыбаться,
И потому обманывают друг друга улыбкой.

***

Облако

Ожившие воспоминания
Я погружу в воду-подношение,
Омывающую вечный камень. [1]

Щечки младенца,
Нежные, как роз лепестки,
Улыбаются маминым рукам.

Небесный океан
Бесконечный.
Исчезает вдалеке
Облако-пушинка.

***

Сорагото – недостоверная история,
Сорадзосий – быть очевидным и быть нарочитым,
Сораданоми – возлагать надежду на то, на что рассчитывать нельзя,
Сорамими – ослышаться глупо...
Прости, небо.
За такие слова в словаре... [2]

***

Синее небо

Под безоблачным синим небом стоял один человек ---- Я никак не могу избавиться от таких литературных штампов. Синее небо неподвижно. Оно реально существует и в то же время является символом – людям не под силу привести в движение эту настоящую глыбу. Оно недвижимо и потому для людей это в крайней степени загадка. Загадка не похожая на загадки сфинкса, её разгадать невозможно.

В фигуре этого человека, который стоит, как вкопанный, перед неподвижной загадкой, я думаю, есть что-то драматическое. Драматическое есть и в конфликте между Человеком и Человеком. А причина кроется в том самом ‘одном человеке’, получившем при рождении синее небо. Хотя он знает, что родился один и умрет один, не может не жить в окружении себе подобных. И это противоречие тоже не разрешить. Неразгаданная загадка и неразрешимое противоречие, мне кажется, это и есть основа трагедии. Человек под синим небом молчит. И хотя он молчалив, он существует как реальность! Допустим, если бы он произнес монолог, то к нему бы непременно присоединились другие люди. Тогда бы всем стала видна эта реальность. Театр, по сути своей и есть то же самое.

Я всегда больше любил театральные представления под открытым небом, чем в закрытом помещении, и, скорей всего, это объясняется тем, что синее небо (или же небо, полное звезд) на открытом воздухе создает тот самый ‘горизонт’, который был когда-то.

***

Печаль – это не о небе.
Одиночество – это не о нем.
Когда я вглядываюсь в небо,
И печаль, и одиночество уходят туда далеко-далеко...
Прочь от людских сердец,
Забывая дорогу назад.

***

Небо в тюремной решетке квадратное, маленькое...
Но чем дольше смотреть, тем вдруг больше становится...
Тогда арестант понимает, что
Свобода была так близка – он и есть свобода.

***

Облака знакомые очертания,
Но так непостоянны они…
Время идет
Вместе с облаками навстречу вечности.

***

Облака

Утром сегодняшним красивые густые облака.
Облака без души, но как будто
Живые светятся божественной силой…
Сияют поневоле,
Как недолгое утешение уходят...

Есть на свете так много вещей,
Что люблю я и во что верю,
Они помогают мне жить,
Отдавая мне душу...

В бренности этого мира,
Не измерить человеческую душу:
То слишком далеко, а то слишком близко...

Но деревья живут и люди тоже
Существуя в реальном времени и пространстве.
Утром сегодняшним я пишу письмо, не душе адресованное…

***

Грусть

Когда слушаю плеск волн синего неба,
Мне вдруг кажется, что я потерял
Что-то важное и уже безвозвратно…

На вокзале прозрачного прошлого
Я встал напротив бюро находок,
И стало совершенно некстати,
Так невыносимо грустно…

***

Как я люблю небо! Как я хочу небо обнять!
Хотя сам я такой крошечный...

Сейчас
Мне без разницы, куда светит солнце.
Мир забудет меня,
Ведь скоро всё кончится.
Бесконечно люблю ‘сейчас’.

В молчаливой песне
Присутствие бога едва заметно...
И я тоже очутился случайно
В этих полных безмолвья просторах...

И в разнообразие ‘сейчас’ верю.
Зная, что смерть моя на этой звезде,
Я свободен.

Мне без разницы, куда направится страсть.
Под этими переполненными и оттого молчаливо сияющими
Солнцем и небом...

***

По ту сторону цветов
Белое облако.
По ту сторону облака
Бездонное небо.

Туда, за цветы,
Туда, за облако,
Туда, за небо,
Я всегда могу продолжать движение вверх.

Однажды весной,
Я тихонько разговаривал с богом.

***

Неба синева

Если я смотрю на неба синеву,
То я знаю, куда смогу вернуться.
Но солнца лучи, что пришли с небес,
Не вернутся обратно на синее небо.

Солнце праздно лучи выбрасывает,
С наступлением ночи мы их поиском заняты.
Красиво отдыхать, как деревьям,
Не дано всем людям, рожденным вульгарно…

Бытие – это рана на теле пространства и времени,
И эта боль измучила меня одного.
Я умру, и здоровье моё возвратится.

***

[1] Скорее всего, речь идет о посещении синтоистского храма, где вода для омовения и ритуального очищения обычно находится в небольших каменных резервуарах.
[2] Слово ‘сора’ в японском языке имеет три основных значения: 1) небо, воздух, 2) порожний, полый, 3) пустой, напрасный.
Нажмите, чтобы раскрыть...

Войти или зарегистрироваться

Японская культура. Хронология-2. 20 век

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Поделиться этой страницей

Войти или зарегистрироваться

Японская культура. Хронология-2. 20 век

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Ондатр Модератор

Поделиться этой страницей

Быстрый поиск